Теперь можно было подумать и о ребёнке. Достойный отец достойного семейства и самостоятельная преуспевающая мать. Они жили вместе уже десять лет. Предусмотрительно дождались, когда его повысят по службе. Предусмотрительно построили её карьеру. Предусмотрительно начали собственное дело. Предусмотрительно обзавелись домом, личным транспортом и собакой. Теперь можно было подумать.
Шёл второй месяц осторожного предусмотрительного ожидания. Всё свершалось чинно и мило, как в добротных викторианских романах. Камин и два кресла в гостиной, полусвет зимнего вечера, приятная расслабленность в мыслях и теле.
- Кого ты хочешь? Мальчика, конечно? – она посмотрела в огонь, разговаривая больше как будто с ним.
- Да… То есть, нет… Мне бы даже больше хотелось девчонку. А тебе?
- А мне – пацана! Такого, знаешь, задиру и разбойника. Чтобы у него в голове всегда и по всем вопросам водились собственные мысли.
- Как у тебя?
- А почему бы и нет?..
Каждый подумал о своём.
- А как мы его назовём? - Он спросил только из вежливости, потому что был уверен, что родится дочь.
Она подобрала ноги под себя, удобнее устраиваясь в кресле и как бы готовясь услышать любимую сказку. Голосом золотистым и нежно-чужим прошептала: «Олежка».
Он не спросил, почему, да она и не ответила бы.
Тогда была ранняя осень, похожая на весну. Она только что перешла в пятый класс. Учиться совсем не хотелось, и ещё томило гудящее в жилах лето.
- Дети, в нашем классе двое новеньких: Катя и Олег.
Ослепительно красивая смуглая девочка с важностью поклонилась и заняла место рядом с ней. Того, другого, Олега, она тогда не запомнила. Весь урок с тактичным благородством (то есть, не поворачивая головы и ничем себя не выдавая) она осматривала новую соседку. Кате очень шло её имя. Вся она – от кончика косички до аккуратных бантиков на носках туфель – излучала тот особый тихий свет, который превращает обычную примерную девочку в образец для подражания. Катя держалась очень прямо, почти не улыбалась, красиво краснела и хмурила летучие тёмные брови, когда к ней обращались. На перемене примерная девочка довольно строго взглянула на неё и спросила:
- Почему ты так меня разглядываешь? Тебя как зовут?
- Кристина… - оказаться застигнутой врасплох было неприятно, - я тебя не разглядывала.
- Врёшь ты, Кристина. Я ведь не слепая. Ну, ничего, не стесняйся. Можешь смотреть – я разрешаю. Меня все разглядывают, потому что я красивая.
Это и точно было так. Но Кристину смутила эта смелая уверенность Кати. Смутила и почему-то заставила глубоко задуматься.
А потом пришло то.
На уроке литературы. Просто Анна Сергеевна назвала какое-то новое слово. И, как по волшебству, на него отозвался мальчик. Позже оказалось, что слово было его фамилией. Мальчик был совсем бледный, почти прозрачный, как строчки Фета, которые он должен был отвечать. В раскрытое окно вошёл неслышный ветер. Кати в тот день не было, и поэтому ветер присел рядом с Кристиной. Он перевернул страницу её учебника, и – странно – залил её розовым золотом никогда не звучавшей прежде словесной музыки.
Кристина подняла глаза, и в них – хлынула синь. Холодная, сумеречная, свежая, она неслась на неё из какого-то бесконечного сияющего лабиринта. Она не могла бы сказать, что случилось потом: был ли сначала голос, а после свет, или прежде родился образ, из которого выросла музыка, но лицо мальчика, его глаза и тонкие бледные губы превратились во что-то важное, такое единственно важное в этом мире, что оторвать от них взгляд было невозможно.
- Я пришёл… - сказал мальчик.
- Пришёл, - повторило что-то у неё внутри.
- К тебе…
- Ко мне? – не поверилось жутко.
- С приветом…
И понеслись секунды муки и радости: только смотреть, смотреть на него, прямо в эти глаза, запоминать этот голос, весь, до нотки – серебряный и хрупкий.
- Рассказать, что солнце встало,
Что оно горячим светом
По листам затрепетало…
Он помолчал, отвернулся, припоминая. «Говори же, говори! Я подскажу, я тоже знаю, только читай в моих глазах!».
- Рассказать, что лес проснулся –
Весь проснулся, веткой каждой!
«В;Эсь, в;Эткой» - как он это сказал! Подхватил и унёс на двух волнах. И буквы поцеловали небо…
- Каждой птицей встрепенулся
И весенней дышит жаждой.
Рассказать, что с той же страстью,
Как вчера, пришёл я снова…
И тут как обожгло. «Страстью». Этого слова Кристина боялась. Значит, стихи – о том, о том, о том! Покраснела до слёз, потому что раньше этого были только Кай и Герда, потому что прежде так не думалось, потому что сквозь открытое окошко в солнце и плеск тополей упорхнула только что белая птица детства.
- Что душа тебе и счастью,
Как вчера, служить готова!
Синие, синие какие у него глаза…
- Рассказать, что отовсюду
На меня весельем веет,
Что не знаю сам, что буду
Петь, но только песня зреет.
….Прошло. Несёт дневник. Что?! Четыре за невыразительность? За не-вы-ра-зи-тельность?
В тот день она поставила ему несколько другие отметки.
Так начались долгие шесть лет Олега. Она служила этому имени, как рыцарь. Она молчала и только смотрела. Уходя из школы на выходные, страдала оттого, что не видела, не слышала его. Они не дружили. Не разговаривали. Не сидели за одной партой. Не дежурили после уроков. Не танцевали вместе на школьных балах. Он всегда приглашал Катю, потому что Катя была красивая. И ей казалось, что это справедливо: король ведь должен любить королеву.
Олег прекрасно играл в футбол, волейбол, баскетбол и теннис, бегал быстрее всех, прыгал на самую большую длину и, как говорили, отлично плавал. Кристина страдала. Ничего этого она не умела. Но когда наступило лето, принялась усиленно тренироваться. Плавать она научилась, но руки и лёгкие были очень слабы. Играть в футбол её не брали. Зато каждое утро она бегала по просекам соснового бора, огибавшего деревенскую речку.
Сизый и жёлтый свет в вершинах улыбался ей, хвойные кроны вызванивали его имя, осторожные стрекозы одобрительно глядели на неё сквозь гигантские очки. В то лето она вытянулась, став как будто выше и стройней.
На первом же уроке физкультуры Кристина пробежала дистанцию первой среди девчонок. И когда весь класс перед эстафетой делился на две команды, Олег, всегда бывший капитаном, сразу же позвал её к себе. Учительница заметила, улыбнувшись, что сначала надо разбирать мальчиков, а девочек приглашать – потом. Олег покраснел и ужасно разозлился за что-то на Кристину. Но и в эстафете она его не подвела.
Олег учился на «хорошо» и «отлично». Ему нравилась математика. Кристина любила языки, историю и литературу. Всё остальное просто терпела. Но вдруг ей во что бы то ни стало захотелось стать отличницей. И через год весь класс обращался к ней за помощью по любому предмету. Особенно приятно было тайком подсказывать Олегу, когда он отвечал у доски. Для этого она переселилась даже на ненавистную первую парту.
Он тоже иногда просил её о помощи – самой незначительной. А однажды его сестра из младшей параллели принесла ей своё сочинение.
- Проверь, пожалуйста. Олег сказал, что ты – самая умная в классе и, наверное, скоро сама станешь учительницей. Я приду на следующей перемене.
Весь урок Кристина читала скромное творение его сестры. По лицу её катились счастливые слёзы. Ей казалось, что теперь она тайно и кровно связана с ним, что буквы на чумазом тетрадочном листке обещают ей неведомую радость, что он действительно ценит и уважает её. Спрятавшись ото всех, она целовала листок, шептала ему слова, которые никогда не решилась бы произнести вслух, делать на нём исправленья казалось ей кощунством.
Сестра его, наверное, тоже была королевских кровей. Наградив Кристину благосклонной улыбкой, она забрала свой листок и удалилась. «Теперь у меня есть повод заговорить с ним, - думала Кристина. – Сейчас я подойду и спрошу, что поставили за сочинение его сестре». Но она не подошла и не спросила: это было бы некрасивым напоминанием об оказанной услуге, - так ей тогда казалось.
Он говорил и делал странные вещи. Впрочем, когда Кристина задумывалась над ними, они не казались такими уж необыкновенными: это были её собственные мысли, о которых она молчала, и поступки, на которые она никогда не решилась бы. На переменах он постоянно рисовал. Никто не знал – что. Олега в классе уважали, даже любили, но близких друзей у него не было. Но как-то, выметая из парт бумажный мусор, Кристина нашла один из его рисунков. Это была женская фигурка, мягкая, невесомая, в ореоле пушистых волос. Только вместо лица у неё была пятиконечная звезда, и это казалось жутким. Кристина оставила рисунок себе и так привыкла к нему, что женщина-звезда перестала пугать её и стала её подругой. В другой раз она краем глаза увидела ещё один его набросок – тёмный профиль, похожий на Катин, и облепившую его кружевную стаю снежинок. В груди неприятно кольнуло, и Кристина поняла тогда, что это не ложь – то, что пишут в книжках о страдающей душе и раненом сердце.
Он и говорил по-особому, так, как и полагалось, по мнению Кристины, говорить всем людям.
На уроке физкультуры он зацепился за куст боярышника и порвал майку. А на другое занятие пришёл в чём-то бесформенном и чёрном.
- Где твоя майка, Олег? – спросил его один из приятелей.
- Она умерла, - с непритворной печалью ответил тот, опуская длинные ресницы. – Она умерла, и я ношу по ней траур.
Он замечал то, чего в упор не видели другие.
- Этот Лобачевский не даёт мне нормально думать! – оправдывался он перед строгой математичкой, кивая на громоздкий, в жёлтых подтёках портрет.
Кристина тоже не любила Лобачевского, его сюртук, пристальный и мутный взгляд. С этого дня нелюбовь к нему переросла в ненависть: Олег получил-таки «пару».
Иногда Олег дерзил преподавателям, а Кристина, приходя в ужас от собственных мыслей, признавалась себе, что сама хотела бы иногда вот так постоять за справедливость.
Когда прошло уже три общих школьных года, ей захотелось узнать, что думает он о ней. Олег беспощадно высмеивал её подруг: одну – за вздорный характер, другую – за огненный цвет волос, третью – за слишком круглое и, в сущности, доброе лицо – за то, в чём они были виноваты меньше всего. Это было неприятно, и, решившись однажды спросить его, для чего он доводит их до слёз, она услышала:
- Я ненавижу то, что некрасиво.
В тот день она не решилась спорить с ним, но по ночам, возвращаясь к этому разговору, мысленно не соглашалась. Через несколько дней спор продолжился:
- Разве они виноваты в том, что некрасивы?
- Виноваты, если не понимают этого.
- Ну, хорошо. Над характером можно работать. Это поправимо. А что делать с формой лица? Ведь его создала природа.
- А булочек надо жрать поменьше! Эта твоя Коломенцева скоро треснет.
- Почему ты такой жестокий? Просто у неё такая привычка. Они есть и у тебя.
- Но не такие отвратительные. Я никогда не буду жрать, как животное.
- Главное разве в этом? Она ведь добрее всех в нашем классе.
Он только улыбался в ответ.
- А Инга просто рыжая – вся в маму. Здесь-то что можно сделать? Кстати, это я сама отговорила её красить волосы. Разве ты не видишь, как они на солнце горят, делаются почти красными?
- Великая красота! Просто супер! Куст рябины на голове. Как представлю её в халате и со скалкой – вот это да… Стерва будет что надо. До полноты картины ей надо школу закончить и замуж выйти.
Кристине было тогда так больно, что она не стала даже сдерживаться. Слёзы гнева и обиды выступили на глазах.
Он только улыбался. А потом сказал то, что она запомнила на всю жизнь:
- Ты не такая, как они. Другая. Ты видишь красоту, как я. Но ты слишком добрая, чтобы за неё бороться. Красоту нужно добывать, вырывать у жизни. Иначе размажешь её, как манку по тарелке. И престань плакать. У тебя лицо становится как у бабы!
А потом был девятый класс. Олег вырос и возмужал. Теперь Кристина не чувствовала себя долговязой и нескладной: они были одного роста. Перед уроком истории возле первой парты собралась внушительная толпа. Предстояло отвечать Гражданскую войну, учительница долго болела, а без неё никто ничего не понял. Кроме Кристины. И её попросили рассказать об армии Колчака.
Она уже не помнила, как это случилось, но лицо и глаза Олега оказались вдруг совсем близко. Он сидел на краешке соседней парты – ближе, чем самые близкие подружки, ближе, чем кто бы то ни было, и почти касался ботинком её туфельки. У Олега было в тот день одно из лучших его настроений: насмешливое, лукавое и нежное. Сначала он очень внимательно слушал, затем – начал задавать вопросы. Обстоятельно, как профессор на симпозиуме, Кристина повторяла ему то, что проговаривала несколько минут назад. Увидев, что сбить её с толку не удастся, он, видимо, решил её смутить. Надо сказать, что это удалось. Он смотрел на неё, не отрываясь, и взглянув на него в ответ, Кристина так и замерла: ведь он совсем не слушает! Он изучал её лицо, и это было ужасно. Продолжая свою лекцию, она в то же время думала о слишком густых своих бровях, узких и невыразительных глазах, о белесых ресницах, так не похожих на Катины… Он изучал её так долго и пристально, что щёки её порозовели. Сама не ведая о том, она была прекрасна в ту минуту – прекрасна, как юный проповедник. Распушившиеся светлые волосы, яркий румянец, засиявшие стыдом и тайным восторгом глаза и голос, зазвучавший вдруг проникновенно и глубоко, привлекли к ней вскоре весь класс. «Я больше не выдержу», - подумала она, захлебнувшись мгновеньем, и замолчала. Глаза их снова встретились. В его – синих, как в детстве, - не было теперь насмешки. Не было и вечного их лукавства, не было и гордости, всегда пугавшей Кристину и превращавшей его в недосягаемого принца. Глаза улыбались мягкой и взрослой улыбкой, казалось, они просили дружбы и доверяли – её, печальным и серым - какую-то лишь двоим открывшуюся тайну – совсем, совсем не о Колчаке… И тут она увидела первый пушок над его губами. То было откровение внезапной взрослости, и оно поразило её. Она представила вдруг, что Олег – её сын, и что завтра он уйдёт на фронт, и что она навсегда потеряет его. Ей увиделись полынная степь и полустанок, и пыльный вагон, увозящий его куда-то. Потом Олег показался ей братом. Младшим или так, будто они ровесники. Ей пред ставилось, что они каждый день ходят вместе за грибами и черникой, а потом, высунув языки, сравнивают – чей синее, сочиняют песенки-нескладушки, едут куда-то на двух весёлых велосипедах, а по вечерам играют в бадминтон до тех самых пор, пока волан не станет невидимым и определить его полёт можно будет лишь по душному колыханью воздуха. Потом, потом… Она была уже не сестрой его, а невестой. Они как будто прощались, и, держа её за руку, он вот так же смотрел ей в глаза: спрашивая, выпытывая, проникая в тайная тайных.
Бог знает, что читал в её глазах он и как долго продолжался их разговор, но когда Кристина очнулась, все почему-то смотрели на них. В глубине класса ворохнулся шумок. Кто-то хихикнул, кто-то вежливо кашлянул. «Был звонок», - авторитетно, театральным шёпотом сказала Катя.
Да, был звонок. И даже – о, несчастье, - учительница тоже смотрела на них из-за своего стола. Весь класс стоя наблюдал за мальчиком и девочкой, не замечающими никого вокруг.
Потом было много насмешек, впрочем, добрых, но от этого не менее мучительных. Олег избегал Кристины, она его – тоже. Так, будто они виноваты были друг перед другом, будто они совершили одну на двоих глупость.
«Евгения Онегина» она поняла раньше и лучше всех. Отвечать «Письмо Татьяны» вызвалась сама. А когда ответила, красная до слёз, в классе стояла кромешная тишина. И никто, даже самые ярые насмешники, не осмелился сказать ей хотя бы слово. Все поняли. И понял пулей выскочивший из класса Олег. А через неделю их семья уехала из города вслед за получившим новое назначение отцом-военным. Этого не ожидали, тем более что до выпускного оставалось полгода. Они не простились. В тот день Кристина попала под машину, потому что шла домой, ничего не видя.
Её часто навещали одноклассники, учителя, у постели сидела мама. Все они чего-то от неё хотели. Но Кристина не понимала, почему так важно было выпить кефир и съесть бульон, почему и для чего она должна была теперь «крепиться», «держаться», «стараться». Сломанная косточка ноги не срасталась удивительно долго. Никто не знал, почему. «Организм вполне крепкий», - говорили врачи.
- Это, мама, не косточка сломалась, - сказала она однажды, - это я сломалась.
- Что ты, милая? Опять у тебя жар. Поспи.
Спросить об Олеге было не у кого. Говорили, что он уехал в Тулу, а кто-то слышал, что и это было всего на год. Потом будто бы его семья собиралась во Владивосток.
То была её первая утрата. Всё потеряло смысл. С каким-то фанатизмом память подбрасывала ей всё новые и новые подробности недавнего прошлого: острый треугольник его подбородка, узор на кармашке ранца, запах чернил в его авторучке (она попросила однажды). Школа опустела. Когда все расходились, Кристина запиралась в кабинете математики, и, как о покойнике, рыдала о нём, сидя за его столом. Стол получал то поцелуи, то затрещины, выслушивал её пламенные монологи и – молчал.
Его фамилия никак не вычёркивалась из журнала, и когда кто-то из преподавателей по ошибке называл её при перекличке, Кристине всё ещё слышался ироничный голос Олега:
- Присутствует!
И только Лобачевский, ставший вдруг милым и близким, по-прежнему угрюмо смотрел со стены.
Ей казалось, что прошлая, наполненная им жизнь никогда не кончится. А если кончится, то в день выпускного, когда она скажет ему те заветные слова, которые давным-давно её мучат, и они простятся, как следует: красиво и немножко торжественно. Но случилось иначе, и в этой обидной незавершённости была такая почти трагическая пошлость, такая некрасивость, что хотелось плакать.
Потом она начала рисовать. Сначала его портреты, после – другое: замки, полынные степи, пустыни с островерхими барханами, тихие заводи, поросшие камышом. Рисованье было дорогой к нему. Ей казалось, что она рисует его имя – похожее на льдинку или горное озеро. Олегом назывался осенний ветер, вздымающий сухие вихри листвы. Олегом звали князя (Кристина любила изображать его в шлеме и с легендарным щитом). «Олег» произносилось как вздох, а ещё казалось, будто падает лёгкая упругая капля – в самой глубине лесного сумрака, где никто не услышит её и не воскресит. Олег была отходящая от каменного мола ладья. Скорбная лодка для него одного.
Потом все рисунки куда-то исчезли, и Кристина никогда не вспоминала больше о них.
«Я уйду в монастырь», - решила она однажды. И не ушла. Прошло два года.
«Я найду его», - сказала в одну из невыносимых ночей. Она добралась до Владивостока, но, выйдя из вагона, расхохоталась, не зная, что делать дальше. Там она зачем-то окончила университет, там она искала его - и не нашла, конечно. Прошло ещё пять лет.
«Я никогда не выйду замуж», - пообещала она себе. И через год встретила того, кто спрашивает её сейчас, как они назовут… сына.
Неужели он ещё сомневается? Олег, Олежка, конечно…
- А девочку мы назовём… Любой.
Она не удивилась. «Простенько как-то, - только и подумала. – Да это и неважно. Всё равно будет мальчишка!».
Он закурил. Глаза его вдруг посветлели. Открылось окошко памяти, и в нём – Любочка.
У неё был удивительно тихий голос – такой тихий, что никто не мог слушать его без раздражения. «Девочка, погромче!» - кричали одни. «Что ты там мямлишь?» - нервничали другие. Любочка краснела, на ресницах её показывались даже слезинки. Видно было, что Любочка старается, но Небесный Мастер, наделяющий всех людей голосами, телами и душами, не предусмотрел для неё никакого громкоговорителя. Словно извиняясь за это, Любочка обычно молчала. Зато она умела многое делать руками. Руки её были совсем маленькие, как и вся она, какие-то розовые и милые, с аккуратными крохотными ноготками и ловкими пальчиками.
В то лето погода стояла самая грибная. По вечерам над посёлком гремели грозы, утром таяла и пела под ногами мокрая трава, и в душном воздухе полудня собиралась вся тайная пряная прелесть июля.
Как и все деревенские мальчишки, он не знал других радостей, кроме леса, речки и огромного неба, в которое так радостно было запускать бумажных змеев. Он закончил седьмой класс и просто сбежал из пропахшего пылью и дымом города.
Начались деревенские будни – одинаково светлые, ликующие и похожие больше на праздники. С утра и до полудня он пропадал с ребятами в поросших густыми травами оврагах, по склонам которых они любили скатываться на песчаное дно, ловил карасей или пропадал у соседа Мишки по кличке Алхимик.
После обеда, когда жара становилась нестерпимой, приходилось оставаться дома. Бабка поручала ему нехитрую садовую работу, и он часами собирал спелые вишни или красную смородину, или просто лежал на животе, подперев подбородок руками и слушая стрёкот кузнечиков. День ото дня занятие это становилось всё более скучным.
В один из таких часов, когда настоящее словно проваливается в невидимую бездну звука и света, он услышал тихий голос Любочки.
Голос говорил какие-то слова. Прислушиваясь, он подошёл поближе к изгороди – туда, откуда они доносились. Раньше он слышал, как девчонки разговаривают со своими куклами, и это всегда казалось смешным. Но голос из-за изгороди звучал по-другому: то покорно, то воинственно, то быстро, то - как будто поневоле – так могла говорить только актриса или старательная школьная учительница:
…Имя твоё – птица в руке,
Имя твоё – льдинка на языке.
Одно-единственное движенье губ…
Имя твоё – пять букв.
«Оп-па! – подумал он, - да тут амуры… Что за пять букв? Са-ша, Витя, Миша, Сергей…» Стихи были незнакомые. В школе он не очень любил их слушать, но эти почему-то нравились. Может, из-за голоса: меняясь от слова к слову, он оставался свежим и сочным, хотелось, чтобы голос – запел.
В голову ему пришла озорная мысль – вот так, посреди представления, взять и показаться. Интересно, какое у неё будет лицо? И какое у неё вообще лицо?
- Какие хоть буквы? – Он раздвинул ветки и взобрался верхом на изгородь.
Вопреки его ожиданиям девочка нисколько не смутилась. Она обернулась, поправила сбившуюся на лоб чёрную прядку, потом подошла к скамейке и показала ему маленький серебряно-голубой том.
- Цветаева. «Стихи к Блоку». Разве вы не знаете?
Лицо у него в тот момент было таким, точно врасплох была застигнута не она, а он. Во-первых, смущало «вы», во-вторых, два совершенно незнакомых имени («Мы ещё не проходили») и, в-третьих, её рассеянное «разве не знаете?».
- Что же вы молчите? Вас как зовут?
- Санёк…
- Сашей, значит. Как и Блока. А меня – Любочкой.
«Ишь ты!» - подумал он, отметив, что лицо у неё неинтересное – бледное, веснушчатое с небольшими неяркими глазами. Любочка смотрела выжидающе и вдруг, неизвестно почему, начала улыбаться:
- Вы что ли подслушивали?
- Да я это… Чо ты мнё всё выкаешь? Тебе лет-то сколько?
- Даму о возрасте… Ну, ладно. Мне столько же, сколько было Джульетте, когда они встретились с Ромео.
Он начал выходить из себя, разговор совершенно ему не нравился.
- Ты можешь по нормальному говорить? Давай, я тоже начну загадки загадывать!
- Давай! – просияла она.
- Мне столько лет, что если б я был твой дед, то надо разделить на три и прибавить семь, и разделить на два, и вычесть четыре и прибавить восемь и ещё раз вычесть четыре, и разделить, и умножить…
- Не-еет, я в математике… - грустно прошептала Любочка, - да и откуда вы, то есть, ты знаешь моего деда?
- А откуда я должен знать твою дурацкую Ромеу?
- Если ты не моложе меня, вам должны были на лето задавать. Это Шекспир.
Про себя он подивился Любочкиной наивности. Последней прочитанной им книгой был справочник юного рыболова.
- А ты в восьмой пойдёшь?
- Да.
- Я тоже.
- Вот и выяснили. Мы, значит, ровесники. А Шекспира всё-таки почитай. Не пожалеешь!
Захотелось чем-нибудь её уязвить: «Вон какая – умничает, да ещё и поучает!».
- У тебя… голос, как у мыши.
- Да. Вот и папа так говорит. Но я работаю, я для этого и читаю вслух стихи. Мне уже надо идти, но ты приходи потом, если захочешь. Мы ведь только вчера приехали. Я и облюбовала эту скамейку. А тут – сосед с большими ушами! – Любочка снова улыбнулась, но не насмешливо, а ласково и как-то даже с состраданьем. Он невольно ощупал свои уши.
- Да я не в физическом смысле! Фразеологизм такой: подслушивать надо меньше, - и, тихонько смеясь, она побежала по дорожке в сторону дома.
…Он усмехнулся и даже фыркнул в эту минуту, вызвав недоумённый взгляд жены… Память услужливо сложила весёлые картинки того лета в причудливый пасьянс и теперь – по одной – открывала карты.
Он уже не помнил, как и путём каких метаморфоз открыл, дожидаясь однажды Любочки, предусмотрительно забытые ею «Стихи к Блоку». Они показались ему тогда слишком громкими, только голос Любочки позже помог примирить его с ними. Несколько дней его мучил вопрос о пяти проклятых буквах этого имени. Адресат стихотворения, поэт и тёзка, Александр Блок никак не укладывался в цифру пять. «Разве что, Санёк?» – осенило его, наконец.
Но Любочка устроила ужасно обидную смеховую истерику, услышав такое предположение. Её разъяснения насчёт буквы «ер» на конце Блоковой фамилии его совершенно не удовлетворили. Снисходительно решив, что и Любочка не может знать всего, он оставил серебряно-голубую книжицу в покое.
В другой раз она забыла на скамейке «Ромео и Джульетту». Она забывала их с удивительной настойчивостью, а ждать себя заставляла всё дольше и дольше. Книга, таким образом, читалась - тайком, по страничке в день. Он узнал, что Джульетте было тринадцать и, значит, столько же было Любочке. Оттого, что она сравнила себя с героиней книги, трагедия много выиграла. Читать было интересно, тем более что сходство действительно существовало: Джульетта изъяснялась так же возвышенно, как и Любочка.
Они встречались каждый день после обеда и болтали до ужина. Он никогда не думал, что с девчонкой может быть так интересно. Любочка умела замечательно слушать, охотно училась и не говорила о том, чего не знала. Он рассказывал ей о химических реакциях, полётах на Луну, о ловле на живца. Любочка задавала неглупые вопросы и так внимательно выспрашивала о подробностях, что иногда он позволял ей поболтать, в свою очередь, о книжках.
Если становилось совсем непонятно, он просто слушал сухой и спокойный шелест её голоса, смотрел, как маленькие розоватые её пальцы перебирают травяные бусы и, забывая о близости вечера, уже не спешил к друзьям и привычным занятиям.
На другое лето они встретились снова. Любочка сильно изменилась: выросла и стала совсем тоненькой. Глаза увеличились, а лицо озарилось каким-то новым светом.
- Помнишь, как мы познакомились? – спросила она однажды.
- Да. Ты пищала какие-то стихи.
- Я не пищала. И ты забыл – какие?
- Про имя. «Блоку». А что?
- Хочешь, я их опять почитаю?
Он кивнул, и Любочка, встав перед ним и улыбнувшись, начала:
… Имя твоё – птица в руке
Тут она протянула в сторону ладонь, показывая, будто отпускает птицу, подумалось, что – белую.
Имя твоё – льдинка на языке.
«Льдинка… - он вспомнил, как ещё совсем недавно ел сосульки. - Странно, а этой зимой их даже не хотелось. Это хорошо сказано – полежит и растает…»
Одно-единственное движенье губ,
Имя твоё пять букв.
Дальше были и «мячик, пойманный на лету», и «серебряный бубенец во рту», и «камень, брошенный в тихий пруд», и «звонко щёлкающий курок». Любочка читала по-другому, не так, как прежде. Она больше не была похожа на учительницу. Тихий голос её звучал совсем так же, как в те минуты, когда она рассказывала о самых обычных вещах, но вместе с тем, он наполнился силой и смыслом. Казалось, в нём были и волнение, и радость, и тайна. Это был уже грудной – красивый и новый – её голос.
- Какая ты… - вырвалось у него, когда она, притихшая, села на скамейку.
- Какая? – Любочка посмотрела на него. Лицо её в первый раз было так близко, и он увидел, что глаза у неё не бесцветные, а голубые и глубокие, как и всё, что сейчас произошло: вечер, стихи, её голос. – Какая же?
- Хорошая.
Она улыбнулась ему своей прошлогодней улыбкой и сказала:
- Я очень люблю… Блока.
Этого оказалось достаточно для того, чтобы он тоже полюбил… Блока. Прочитал вначале его биографию, потому что хотел подойти к Блоку серьёзно, затем – хранившийся у бабушки потрёпанный томик стихотворений и поэм. Он почти ничего не понял тогда, но потом, уже в девятом классе, учительница очень интересно рассказала им о Прекрасной Даме, о жене поэта, о революции и «Двенадцати». Саша превосходно отвечал в те дни. Ему нравились ранние тёзкины стихи, их белая, голубая и серебряная музыка. Нравилось, что Прекрасную Даму Блока тоже звали Любой. «При новой встрече я буду читать ей стихи», - решил он, в конце года сдав на «отлично» экзамен по литературе.
Но Она не приехала. Домик, в котором они с родителями останавливались летом, продали большому и шумному украинскому семейству. Он пытался узнать, где можно её найти, но от Любочки не осталось даже фамилии – почему-то они не спрашивали об этом друг у друга.
Заученные наизусть стихи он повторял теперь с яростным постоянством, как молитву. Сперва было очень обидно: казалось, что Любочка обманула его. Потом он начал винить себя: как можно было даже не спросить, где она живёт, когда кончается лето? «Я был невнимателен. Это было мне неинтересно? Ненужно?». Просто тогда ему думалось, что Любочка так же присуща летним полдням, как шелест листвы и звон кузнечиков, как небо над его головой, как сладкий запах августа, как солнце. Теперь, без Любочки, он лучше почувствовал её. Мысли о ней напоминали музыку из старого кино или тихий весенний дождь: они и радовали и печалили.
На их скамейке бессовестно лежал некрасивый коричневый соседский кот. Деревья перед домом Любочки были срублены, на их месте стояли огромные деревянные качели, день и ночь сеющие по деревне скрип и ребячий хохот.
Теперь, поёживаясь в кресле, он думал о том, как мало, в сущности, её знал, и о том, что все его лучшие мысли и чувства, уместились всего в нескольких летних месяцах, сплетённых тихим голосом и тонкими пальцами Любочки.
В июле родились двойняшки. Мальчик и девочка. Их назвали Ваней и Наташей. И я, право, не знаю – почему.