На Карибах попали мы в мёртвую зыбь,
Боцман выпил кубинского рома,
По привычке он начал нам байки травить
О своих друзьях и знакомых:
«Джонни парень крутой – настоящий моряк:
Побеждал и шторма и цунами,
Выходил победителем в множестве драк,
И брал верх над хмельным стаканом.
Он ходил с нами месяцев может быть пять,
Наш главарь звал его Меланхолик,
Вышло что промеж них, не могу вам сказать,
Не расскажет теперь и покойник.
Зажимая руками живот капитан
Повалился, и выронил шпагу,
Секундантом дуэли был океан,
Помогавший нашему флагу.
Пистолет против шпаги – сюжет неплохой,
Только, Джонни не пишет романов,
Проводив капитана на вечный покой,
Он себя объявил капитаном.
Кто-то Джонни тогда захотел возразить,
Только он не любил возражений,
Несогласных, конечно, пришлось пристрелить,
Чтобы не было в мыслях брожений.
Снова юбки в порту, когда Джонни придёт,
Мигом сдаться спешили в объятья…».
Только всё же любовь, – если боцман не врёт, –
Для него стала вечным проклятьем.
«Было дело… С утра отправляемся в рейс
За добычей. Будь с нами, удача!
Сердце громко стучится… Скорее, скорей!
Кто не с нами, пусть дома поплачет!
Ветер с юга спешил наполнять паруса,
И летела пушинкой шхуна,
Когда Джонни напряг молодые глаза
И сказал: «Снова с нами фортуна!
Терпит бедствие прямо на рифах купец,
Мы поможем бедняге с товаром,
Будет легче добычей лишь пьяный тунец
К нам на палубу прыгнув с угару».
Веселились пираты, на вёсла садясь,
Отправляясь за лёгкой добычей,
Джонни в шлюпке сидел, на руле развалясь,
Задирая всех по привычке.
Впереди, за скалой, как у беса в зубах,
Продырявив о рифы днище,
С тихим скрипом качался на синих волнах
Крутобокий кургузый купчище.
И команда его с бледным отблеском лиц
На пиратов с мольбою глядела,
Засмеялся тут Джонни: «Всех этих мокриц
Бросить за борт и живо за дело!»
Поднялись плач и крики. До самого дна
Злая бухта окрасилась кровью
И увидел тут Джонни, что дама одна
На него смотрит с гневом и болью.
И узнав синеву добрых маминых глаз,
Протянул к ней в отчаянье руки,
Вспомнив, как много раз слышал мамин наказ:
Не чинить людям скорби и муки;
Не снимать с них живых кожу даже тогда,
Когда ими не очень доволен.
И не вспарывать брюхо живым никогда,
Потому что им может быть больно.
Мама Джонни с чудинкой, о чём говорить,
Сиротою он рано остался,
Поспешили папашу его удавить
По решенью судьи из Ла Пасо.
Джонни много скитался, и был его хлеб
Полит потом и малосъедобен,
А потом он хозяев своих запер в хлев,
Обокрал и решил, что свободен.
Думал в море податься и в море ушёл,
Об одном сожалея, что не дал
Ему случая Бог, – «Бог упрям как осёл!» –
Посчитаться с судьёю соседом.
Мать с укором немым ему смотрит в глаза,
Джонни сжался как в детстве когда-то,
По небритой щеке покатилась слеза,
Заорал громко: «Хватит, ребята!»
Он шагнул прямо к ней, а она, чудеса,
Вдруг прижалась к седому мужчине,
Тот стоял, ухмыляясь, не пряча глаза,
Не заботясь о скорой кончине.
Будто обликом всем говорил: «Это я!
Вот и встретились, дерзкий мальчишка».
Джонни взвел пистолет, молвил: «Здравствуй, судья,
Ну, теперь, тебе, стало быть, крышка!»
Только мать в этот миг закричала: «Не смей!»,
Телом всем к старикану прижалась,
Всё понятно, любовь всех напастей сильней,
Под ногами земля закачалась.
Может быть, вы решили, что будет сейчас
Мелодрама – в них Джонни не верил,
Грянул выстрел, и пуля вошла между глаз
Пополам разломила череп.
Как подкошенный рухнул надменный старик,
И смешался с криками чаек
Овдовевший супруги отчаянный крик,
Она сыну беду обещает:
«Будь ты проклят убийца, не будет тебе
Счастья больше в любви и удаче,
Поплывёшь прямо в ад на своём корабле,
И никто по тебе не заплачет».
Так сказала и узкий достала стилет,
Отомстить, собираясь, злодейство…
Только выхватил Джонни второй пистолет
И разбил материнское сердце.
Мы стояли вокруг и, потупив глаза,
Зашептали молитвы, проклятья…
Гром раздался с небес, полыхнула гроза,
Преисподня раскрыла объятья.
«Предала ты меня, – вслух сказал капитан, –
И любовь для меня не причина!»
А потом он со шлюпки шагнул в океан
И его поглотила пучина».
Пьяный боцман к финалу едва языком
Шевелить мог, потом встрепенулся:
«Ну и гадость, скажу я вам, был этот ром…
С Джонни что? Что же было потом?
Больше Джонни к нам не вернулся».
90-е годы
Григорий РОДСТВЕННИКОВ, записал по обыкновению
пребывая в смятении от мыслей о вечном.