В Горьком мы жили на территории воинской части, в которой служил дядя Лева – родной брат мамы.
Первая военная зима. Воздушные тревоги разрывали ночи на куски. Рупор радиоточки, большого мрачного круга, оживал в каждом доме и неустанно предупреждал: «Граждане, внимание! Воздушная тревога!». Мы наспех одевались и бежали в бомбоубежище.
Каждую ночь над автомобильным заводом имени Молотова стояло зарево. И каждое утро навстречу мне со стороны этого зарева ехали вереницы автомашин. Ехали медленно, освещая дорогу мутным светом фар, закрытых для светомаскировки щитками с узкими прорезями. Они были без кузовов, и казались неведомыми большеголовыми существами со светящимися, как у кошек, глазами. В морозной темноте я шел в школу, дышал смрадным дымом пожара, и в своем демисезонном пальто и в фуражечке нещадно страдал от холода.
А вчера вызвали маму в горвоенкомат, и она помчалась в надежде, что папа жив, и сведения о том, что он пропал без вести неверны. Но ее вызвали совсем по другому поводу. Разочарованная, она принесла пакет, положила его на стол и пошла раздеваться. Я потрогал его.
- Мама, здесь что-то мягкое.
- И теплое, - добавила она.
Аккуратно развязав шпагат, развернула пакет.
- Ну-ка, померь, - и протянула мне зимнее пальто и шапку.
Пальто было великовато, как говорят, «на вырост», а шапка была в самый раз.
Мы нуждались во всем. Недоедали. И вдруг – пальто и шапка.
- Это выдали тебе как сыну погибшего командира.
У мамы потекли слезы. И добавила:
- Носи на здоровье!
Школа не отапливалась. В коридоре кто-то пролил воду, и на паркетном полу образовалась «скользанка», сквозь которую четко просматривался, словно полированный, паркет. В классе тоже был мороз: писать было невозможно – замерзали чернила. Впервые в новом пальто и шапке мне было непривычно тепло.
В один из дней, когда пришла оттепель, я оставил шапку в парте. На большой перемене в коридоре появился дым. Он выползал из нашего класса. Я вошел и опешил – дымилась моя парта. Густой дым разъедал глаза, и я плохо видел. На ощупь отбросил крышку парты. Рука наткнулась на что-то горячее. Отдернул ее и снова полез в парту. Вытащил портфель, а потом то, что горело. Это была моя шапка. Сбросил ее на пол и стал топтать ногами. Наверно, со стороны это было смешно, и я услышал смех.
Кто-то открыл окно, схватил полную пригоршню снега и бросил на тлеющую шапку. Снег зашипел, и дым пошел еще гуще. Потом его стало меньше, и он прекратился.
Я прошел по дымному коридору и вышел из школы. В одной руке – портфель, в другой – шапка. Обида из меня выходила слезами и всхлипыванием.
Я шел по Московскому шоссе. Прохожие смотрели на меня с удивлением и оглядывались. И вдруг возле самого железнодорожного переезда меня схватила чья-то рука.
- Ты что это?!
Это была Оксана, старшина первой статьи, служившая во взводе связи.
- Ты что это?! - повторила она.
Всхлипывая, рассказал ей все, что произошло. Она поправила на плече автомат, взяла меня за руку и повела обратно – в школу. Я упирался, вырывал руку и кричал, что больше туда не пойду.
Оксана стремительно протащила меня по коридору.
- Где? - грозно спросила она, и я указал ей дверь.
Она распахнула ее, и мы вошли. Вера Ивановна что-то писала мелом на доске. Все, как всегда, нахохлившись, сидели за партами.
- Кто?! - заорала Оксана. - Я вас спрашиваю – кто?!
Молчание.
- Что ж ты молчишь, Коля? - тихо спросила Вера Ивановна.
Колька Карпов встал.
- Ах, ты фашистёнок сраный! - выпалила Оксана и подошла к нему вплотную.
Колька пригнулся, ожидая удара.
- Ты кем хочешь стать? Фашистом?
- Не, - захныкал он.
- А кем?
- Командиром...
- Ты – бандит. А бандит не может быть командиром Красной Армии. Как ты это сделал?
- Положил бумагу и спичкой...
- Давай твою шапку. Быстрее. Клади бумагу. Поджигай!
- Спичек нету...
- Ах, спичек нету, - передразнила она его. - На мои.
Он чиркнул спичкой и прислонил огонь к бумаге. Уголок ее загорелся и побежал по ней. И тогда Оксана опрокинула огонь на пол и наступила на него.
- Надевай его шапку, - приказала мне. - А ты, - обратилась она к Кольке, - возьмешь эту.
Я взял Колькину шапку, и до того она мне показалась противной, и такое к ней было отвращение, что отшвырнул ее подальше.
- Ну, и правильно, - согласилась Оксана.
- Имейте ввиду, - обратилась она к притихшему классу, - если кто-нибудь обидит его, будет иметь дело со мной.
Зачем-то медленно сняла с плеча автомат и забросила его за спину.
Оксана привела меня в казарму. Мы прошли через длинное помещение мимо двух рядов металлических кроватей, разделенных тумбочками, и оказались в небольшой комнате. В ней было несколько таких же кроватей и тумбочек, посредине стоял большой стол. Оксана повесила автомат на гвоздь, сняла шинель. Сказала, чтоб я раздевался. Оставшись в тельняшке, застелила стол одеялом и вышла. Вскоре вернулась с утюгом. На столе появились разноцветные кусочки тканей, иголка, нитки, ножницы и вата. Когда утюг с шипением окончательно выгнал из шапки пар, долго подби¬рала лоскуты по цвету. Они явно не подходили. Отрезала обугленные края "пробоины”, как она выразилась. Заткнула ее ватой и обшила тканью внутри и снаружи. Наружная заплата была похожа на шестиконечную звезду.
В дверь постучали. Вошел дядя Лева в шинели, с красной повязкой дежурного по части. Он очень удивился, увидев меня.
- Почему посторонние в казарме? - строго спросил он. - Немедленно сдать оружие!
Оксана стояла по стойке «смирно», и я невольно тоже.
- Впредь...
- Есть! - не дав договорить ему, ответила она.
Когда он вышел, Оксана как-то странно посмотрела на меня и сказала:
- Ах, Дуда мой, Дудочка! Мне бы такие глаза, как у тебя, и дядя Лева был бы моим... Ну, все! Капитальный ремонт завершен. Примерь... Как новая!
На глазах моих навернулись слезы, и голос стал вздрагивать. Она торопливо заговорила со мной быстро-быстро:
- Все! Все! Все! Все! Все!
И замахала руками, словно отгоняя от меня злых духов. Перестав частить, заговорила медленно:
- Все, мой дорогой. Не плачь. Будет все хорошо – вот увидишь. Бог покарает всех, кто тебя обидел. И он будет прав.
Она гладила меня по голове, вытирала мне слезы и говорила ласковые слова. Она лечила меня добротой, и мне стало легче.
Дома долгое время никто не замечал звезду на шапке, а я никому не рассказывал. Дядя Лева меня тоже не расспрашивал – ему все, видимо, рассказала Оксана – он только по-дружески хлопнул меня по плечу, как бы призывая не унывать.
Спустя много лет я понял, что разрушение Храма во мне началось тогда, когда я топтал лежащую на полу тлеющую шапку и услышал смех... И дым тот не рассеялся до сих пор.