Твоя звезда

               
               
              ГЛАВА I
  Дима Передельцев вытер промасленные руки о ветошь и накинул бушлат. В нагрудном кармане приятно хрустнул сложенный вчетверо листок. Пора отнести заявление на отпуск. После обеда начальство в лёгкой дрёме, доброе, сговорчивое. Возможен фарт, а если нет, закон напомнит: год оттрубил, и гуляй - не хочу. Куда они денутся? Отпуск неизбежен. Он нащупал в кармане бушлата плеер и наушники, но не рискнул воспользоваться. В рабочее время нельзя, а в отпускное - даст копоти.
 Тёмно-синим, недавно выданным бушлатом Дима прикрыл немного засаленную спецовку. Но пойманный синей штаниной кусок солидола, видимо, в ремонтной яме, остановил его антрацитным блеском. Видок не очень. Придётся облачаться в чистое. Приличный вид – залог успеха.
 Он открыл дверцу КамАЗа. Она слегка скрипнула. И этот слабый звук размножился в полупустом здании пункта технического обслуживания, ушел к вознесённому под крышу ожерелью мелких окон, напоминая, что мы здесь одни -  автомобиль и его хозяин, высокий, широкоплечий парень лет неполных 22-х. Две другие ямы тоже были под машинами, но там ни души. Водители ещё не отобедали. Бесхозная лампа-переноска под одним, на полчаса покинутым КамАЗом излучала мандариновый свет. Эта бесхозность отдавала уютом. Общий свет Дима, когда вернулся с обеда, не включил. Всё равно спешить к начальству.
  Да и не хотел он трогать переноску. То был автомобиль командира взвода прапорщика Васьки Механошина. А отношения между рядовым Передельцевым и им были не очень. Мелкий по комплекции и росту, но юркий и требовательный по характеру командир Диму раздражал. По существу в рабочих буднях они были на равных. Вылизывали машины от и до. В этой ситуации покрикивание старшего в звании было неуместным. Прежние командиры за два года ушедшей в прошлое срочной службы надоели. А в этой воинской части – учебном центре МЧС какие командиры? Тут, в автопарке, командирский статус приглушён чисто рабочими и по возможности товарищескими отношениями между контрактниками. Да, видимость субординации копируют с армейской, но на деле не подтверждают, игнорируют.
 Дима выволок с открытой полки-лежанки, что за сиденьями у задней стенки кабины, эмчеэсовскую форму. Она совсем некстати развернулась  тёмно-синей лентой в его неловких руках. Что за излишнее волнение? В общем-то не суеверный, он досадливо ругнулся, сличая в полумраке штанины и рукава. Дурной знак в навязанной самому себе суете.
 На мартовский морозец и длинный, как аэродромная бетонка, плац он вывалился через узкую металлическую дверь. Без бушлата, в ладно пригнанном мундире. Оранжево-голубая эмблема МЧС на груди. В ней знак-звезда раскинул по вертикали и горизонту ломаные, непропорционально вытянутые лучи. В воротах ПТО дверь была обозначена чёрными кусками автомобильной резины. Она оберегала помещение от сквозняков. Здесь важно было не подцепить ещё какую-нибудь мазутную заразу. Эта бдительность обошлась Диме боком. Возвращавшемуся из столовой прапорщику - тоже. Подчинённый, как медведь после зимней спячки, рванул из берлоги на волю, задрав голову. Механошин в свою очередь, глядя под ноги, оказался не на высоте, а даже наоборот. Отлетел от двери и напомнил Диме эту звезду-эмблему с лучами в разных пропорциях. Приземление на бетонку мягкими тканями прапорщик прокомментировал, не изменяя себе, сплошным телеэфирным «пи». В этой ситуации Дима сделал невозможное, протянул командиру руку.
  - Да пошёл ты!
  - Я туда с заявлением на отпуск.
  - Вот туда и иди.
  Механошин поднялся без посторонней помощи, вытащил из заднего кармана пластмассовое крошево зажигалки. Она приняла на себя этот послеобеденный спуск на грешную землю и словно бы отразила морщины, изломы и острые уголки носа, скул и такого же мелкого подбородка раздосадованного отца-командира. Разве не повод разойтись ещё большими врагами?
  Дивясь своей выдержке, Дима поспешил к заветному зданию из серого кирпича. Правильно, ни что его не остановит на пути к отпуску. Высокие окна манили неоновым светом. Там, конечно, не как в зимнем боксе гаража, или ангаре, где машины на консервации, или в других рабочих помещениях с тяжёлыми запахами соляры, мазута, электросварки, пылью и визгом станков. За этими окнами - уют и покой. Это дары тепла, света, тишины, офисных запахов с привкусом начальственного кофе. Каким бы строгим ни было начальство, а перед отпуском в его предбаннике, благодаря смене обстановки, можно отогреться душой.
  Эти Димины ожидания таяли с каждым шагом по лестничному пролёту на второй этаж. Первоначальный гул голосов распадался на такие составные, что в них угадывались уханье многотонного пресса, визг циркулярных пил, скрежет токарных, сверлильных и шлифовальных монстров. Уж не показалось ли?  Потом звуки вытянулись в транспортёрную ленту и вроде как зацокало, застучало и ритмично забарабанило, словно при конвейерной автосборке. Правда, без запаха электросварки, а с засильем заварного кофе. Видимо, эмчеэсовский самолет-водовоз Бе-200 зачерпнул его где-то у берегов Африки и обрушил всё на это зданьице в черте подмосковного городка.
    Предбанник был пуст. Секретарши не было. Монитор на её письменном столе посылал в черноту звёздный импульс с изображением ведомственного оранжево-голубого символа в ломаных пропорциях. Лента помад угадывалась в приоткрытом ящике стола. На угловом журнальном столике отсутствовал  всеобщий любимец – десятилитровый электросамовар. Вешалка-стояк, подобно искусственной ёлке, обросла цветовым безвкусием, бушлатами в темно-синем и камуфляжном исполнении. Их общество проигнорировало черное  пальто с шёлковой малиновой подкладкой. Разлеглось по всем трём стульям у стены, под белым пластиком офисной отделки. Вот так бы тоже после обеда на боковую.
  Двойные двери в начальственный кабинет были слегка открыты. Густой запах кофе был оттуда. Там уже не было гула голосов. Там властный, уверенный в своей правоте голос нарезал звуки равными пропорциями и настолько густо, что Дима мало что понимал в этом потоке чуждой ему информации. Одно было ясно: с заявлением на отпуск он пока не ко двору.
  - МИД и ФСБ уже работают над этой проблемой. А у нас конь не валялся. Где колонна? Она пока не нужна мне в железе. Дайте документ, толковый подробный, на все случаи жизни. Ну, вы же готовили колонну в Чечню. Нового-то ничего. Разблюдовка по машинам та же. Число колёс известно. Сроки работы определены. Дайте мне на каждого водителя. Во сколько он обойдётся по суточным, по рациону. Не я, государство хочет знать. Оно нас спонсирует. Оно считает каждую копейку. Перед ним мы в ответе. Неужели эту истину мне высчитывать и вычерчивать? По всему маршруту, с графиком движения, с остановками, ночёвками, адресами. МИД кое-что в этом плане уже пробил. От нас-то вообще ничего не нужно. Только рутина, только привычное, уже сотни раз проделанное. Особо обращаю внимание на финансовую сторону вопроса. Высчитайте всё, вплоть до цента, на километр, на секунду расхода. И не надейтесь на свой мешок картошки. Территория сложная. Не все нам благоволят. Могут быть неожиданности. Видимо, от своего придётся отказаться, в первую очередь речь о топливе, и закупать на стороне. Поэтому к вам, Игорь Львович. Никаких кредитных карточек и банковских платёжек. Наличка прежде всего. Заветный ящик с золотым запасом всегда при вас. Я понимаю, что он при вас. Отмерять придётся быстро, и не семь раз, а больше, и резать тоже с умом, в основном по живому. И чтобы головы потом не полетели. Ваша, извините, покатится первой. Ситуация, как вы понимаете, чрезвычайная. Это наша с вами ситуация. Другой у нас не бывает.
  С утра над Диминой головой светило солнце. Цунами, землетрясения, наводнения, авиакатастрофы, а также техногенные пакости не сотрясали его душу. Ничем подобным телевидение не пугало его за завтраком. В мире всё было обыденно. Шли войны. Люди голодали. Природа мстила зазевавшимся хозяйственникам. А родное министерство, вопреки зарубежным невзгодам, не теряло бдительности,  стояло на страже интересов Родины и готово было отправить на отдых своего горемыку. Ведь отсутствие одного человека на рабочем месте не может изменить ситуацию в мировом масштабе. Мир переморщится, отпустив рядового Передельцева с богом. На все четыре стороны. Всего лишь на месяц. «Всё должно быть на мази», - шептала удача.
   Но лёгкая растерянность всё же не давала Диме покоя. Что-то незримое и неосязаемое уже вибрировало в его устойчивом, привычном и, благодаря отпускным поползновениям, незатейливом мире. Вот и этот, на настенном календаре, молодой воин МЧС в синей форме, при оранжевом берете явно не на его стороне,  поглядывает с иронией. Ему что-то известно. Кубки, барельефы, фигурки, композиции, грамоты в массивных рамках и в металле на красном дереве – вся эта сборная из наград, сувениров и подарков за витражом, напротив вешалки и посетительских стульев хищно поблескивает и мелко подрагивает. А ты, Дмитрий, внёс вклад в общее дело?
  - А-а, ты, Дмитрий! Не вовремя. Запарка тут, - секретарша Галя хорошо нарисовалась в дверном проёме. Поправила на вычурно круглых бёдрах короткую блузку, процокала до ящика с помадой и извлекла большую и тёмную, как ржаная буханка, упаковку кофе. «Вот она была и нету». Галя исчезла за дверью.
    Хорошо устроились ребята в тёплых креслах! По-настоящему дегустировать и не начинали. Всё у них впереди. До ночи что ли? Не ясно только, какую тему перетирают. Но примета плохая. Когда начальство сбивается в стаю, это не к добру.
  С невесёлыми мыслями Дима вышел на крыльцо и столкнулся с братьями-близнецами Клёновыми. Слесарят  в автопарке Витёк и Димон, с белыми чёлками и голубыми глазами. Среднего росточка. С высоты Диминых 188 см – мелкота. Синяя роба промаслена до черноты мазутных корост, такая же плотная и мрачная, как бронежилет. Но дело знают. В этом году они сильно помогли Передельцеву, вместе движок перебирали. Да и как не помочь одногодку? Вместе ведь на военную службу уходили, сообща потом в МЧС, что рядом с домом, устраивались.
  - Как там обстакановка? – вопрос от Витька.
  - Кресла протирают, заявление не протолкнёшь.
  - Это ты на отпуск? А вообще как дело? – встревает Димон.
  - Дело ясное, что дело тёмное.
  - Тёмный ты парень, водила, - заключает тёзка.
  И ведь не возразишь тычком. Оба каратисты. С одним бы Дима разобрался легко, по-дружески. Двоих же и в дружеской свалке не осилил бы. Серьёзные ребята, хотя и незлобивые. Подшучивать любите, каратисты-замазурики? А кимано-то херовато.
  У ворот ПТО Дима невольно протаранил Николая. Всегда безлюдный, этот вход в резиновой чешуе сегодня – перекрёсток нелепых столкновений. Николай Кравцов - токарь, тоже «автор» камазовского движка, помогал приятелю подгребать к отпуску. Будь авто неисправным,  Дима о заявлении и не помышлял бы, не имел морального права. Усилиями друзей и нарисовался этот возможный в конце марта отпуск. Токаря Дима слегка побаивался. Кравцов - сержант, из настоящих, бывших служак. Всегда серьёзен и замкнут, всё время в себе. К тому же, на год старше. Эта разница в возрасте, по солдатским меркам, гигантская. Николай худощавым, под клинышек лицом, стоячим ёршиком под мультяшных Симпсонов и приподнятыми кончиками ушей, как у летучих мышей, Диме напоминал кого-то из политических деятелей революционных времен. Не очень стойкая Димина память всё же слизала его с картинки школьного учебника истории.
  - Ну, всё прояснилось? – это сочувствие товарища  душевно задело отпускника.
  - С заявлением облом. Всё еще заседают.
  - С каким заявлением?
  - На отпуск. Я же посачковать намылился. А ты о чём?
  - Я об этих, за окнами. Что они надумали? - Николай кивнул далеко за плац. Неоновый свет там насыщался серебряным отливом. Уже вечерело. Март ещё во власти зимних  симпатий  и не настроен сдавать конец рабочего дня солнцу и чистому в дневной голубизне небу.
  - Они мне по барабану. У меня свой график движения.
  - Сопереживать надо, паря.
  - У меня сейчас одно – как ты говоришь? – сопереживание: потной мордой о пыльную подушку и на боковую.
  - Тёмный ты, Дмитрий.
  - Да не темней тебя. Сговорились вы все что ли?
  Николай не ответил, зябко передёрнулся, без куртки, в лёгкой спецовке всё же, и поспешил к братьям-слесарям. Они там, у крыльца, так жестикулировали, что часть мировых проблем могли решить без напряга.
  А Дима нырнул в тёплый бокс. В соседней яме металась, расплёскивая оранжевые блики, лампа-переноска. Её сопровождали сопение и подкашливание. Это Механошин подавал признаки жизни. Его подчинённый решил скоротать остаток рабочего дня в кабине КамАЗа, в лёгкой дрёме, чтобы переждать не вовремя нарисовавшееся совещание. До лучших времён, похода домой, оставалось часа полтора.
  Этот автомобиль Дима не считал родным. Ему обещали другой, с бронированной кабиной. Парень ознакомился с ним и излазил его, оценив грубые уголки кабины, купоросные блики пулестойкого ветрового стекла, массивные, без скрипа и дребезжания дверцы. Автомобиль ушёл с другим, более опытным водителем в Чечню. Дима оказался не у дел. Эта временная ситуация растянулась на полгода. Дима слесарил вместе с Клёновыми, перебивался другой работой в автопарке, пока не проявил характер, потребовал, как  подобает его шофёрскому статусу, автомобиль.
  Ему указали на КамАЗ-развалюху, доживавшего свой век на задах автопарка. Этот век был недолог и с каждым днём катастрофически сокращался. Шофёрскую натуру Дима знал не понаслышке. Она сродни запасливому хомячку, тащит всё, что плохо лежит. С  бесхозного автомобиля всё и тащили, от шайбы до агрегата. Дима остановил это нашествие коллег радикальным способом, с помощью тягача затащил КамАЗ в ПТО на ремонт, поставив механика и командира взвода перед фактом. Ходовую часть Дима правдами и неправдами восстановил сам. С двигателем была заминка. Говорили, что его заклинило. Надо было перебирать полностью. Он заручился поддержкой братьев Клёновых. А токаря Кравцова, как в той песне, никто не звал, он как-то сам прилип.
  Когда сняли головки цилиндров, стало ясно, что без запчастей не обойтись. Одна прокладка была целой. Другую предстояло заменить. Механик, дядечка в годах, с виду тяжёлый на подъём, развёл руками. Надо подавать заявку, а это, как Дима чувствовал потёртой шкурой  отпускника, долгая история. Заслуженный отдых по воле скептичного и нерасторопного механика накрывался медным тазом.
  - Он не специалист по прокладкам. Надо Галю подключать, - резюмировал Николай. Диме шутка показалась грустной, но её неожиданно, со всей серьёзностью поддержали Клёновы. Видя нерешительность водителя, токарь нажал на него: «Шевелись, придурок, время теряем». Дима не успел достойно отреагировать Его ответную озлобленность опередили Клёновы, заверили, что секретарше Гале под силу решать такие мелкие проблемы. Деньги на эту камазовскую мелочь  она отыщет. А с деньгами найдём прокладку на стороне. В пригороде есть магазин-склад, где такие запчасти к большегрузным автомобилям продаются.
  Дима поспешил в офис. Галя, крутобёдрая, в неизменной короткой блузке, - сама внимание и серьёзность. Она заверила, что поговорит с неким Игорем Львовичем и к вечеру деньги будут. «У нас проблемы не залёживаются, решаем в темпе вальса», - улыбчивая и опытная в свои 35 годков Галя умела внушить оптимизм таким юношам из автопарка.
  Дима вернулся в мастерскую, и тогда раздражение товарища сержанта стало ему понятным. Пока он ходил, приятели, сняв картер, добрались не сверху, а снизу до коленчатого вала. В том месте, как они сообща, поминая чью-то мать, разобрались, и заклинило движок. Осмотр показал, что в одном месте вкладыши у шатуна провернулись, поцарапав зеркальную поверхность вала. Он ещё, впрочем, послужит. Но нужно постараться, чтобы на специальном токарном станке обработать поверхность. Технология обработки не сложная, но кропотливая и растянута по времени. Не на полчаса работы. Чутьё Николая тут сработало на «отлично». Не зря стоял над душой и вынюхивал, что с мотором.
  Рабочий день заканчивался, и это не прибавило Диме оптимизма. Влип же он с  двигателем! Конца и края ремонту не будет. В начале этой эпопеи, ещё  не вкатив сломанный автомобиль в тепло, на яму, Дима уже наслушался от механика ворчаний о том, что помимо его КамАЗа есть претенденты на ремонт. Неужели на мороз с раскиданным движком?
  - Вы, ребята, извлеките сейчас эту загогулину из чрева, а я что-нибудь придумаю, - вмешался в ситуацию Николай. Диме он показался раненым ковбоем, которого только на лошадь посади, а он уж доскачет, куда надо. Коленчатый вал, тяжеленный, в чёрных потёках и соплях, извлекли под вечер и отнесли к токарному станку. Да, такая работёнка белоснежное кимано не гарантирует.
  Диме в период неприкаенности довелось наблюдать за рабочими буднями Николая. Работа не бей лежачего. Стоит себе в тёмно-синем халате, наблюдает за слабым вращением «загогулины», серыми потёками воды и масел, за волосяным завитком серебристой стружки и в ус не дует.
  Вот с этими ахами и вздохами бедолага-водитель заглянул перед уходом домой к Гале. Деньги у неё были. Хоть в этом радость. Эмчеэсовцы, сказала она, не привыкли размазывать манную кашу по тарелке.
  Утром он смотался в магазин и на службу прибыл с опозданием. Купленная прокладка не радовала. Коленчатый вал отравлял жизнь молодого водителя, настроенного на отпускное безделье. Как оказалось, переживания были напрасны. Обновлённая «загогулина» уже стояла на страже чести и достоинства двигателя там, где и положено. Попинывая пока не востребованный кожух, перемазанные мазутом умельцы Клёновы извивались в ремонтной яме. Они, увлечённые и по-домашнему хлопотливые, подсвечивали друг другу переноской, и в этих скрюченных, неестественных позах изломами и вращением напомнили Диме после здорового домашнего сна коленчатый вал.
  - Держи, мазУта, помни доброту дяди Димы, -  он протянул им прокладку, это хрупкое, из асбеста, с металлическими вставками изделие. Белки одного из слесарей, кажется, более жестковатого в лице Виталия, обозначились в оранжевом полумраке и исчезли. Не такие уж они домашние, эти ребята, особенно когда под руку говоришь. Токаря Кравцова в их компании не было. Свет и гул токарного станка из помещения напротив извещали, что парень за работой.
  Эти детали «битвы» за движок до сих пор в памяти не склонного к воспоминаниям и ностальгии Димы. Каким-то образом они просочились в коллектив учебного центра, сформировав миф о том, что камазовский движок на Димином автомобиле был раскидан и собран за сутки. Сам молодой водитель в разговоры по этому поводу не вслушивался. Трудовой энтузиазм братьев Клёновых задел его самолюбие. А им какая корысть корячиться в полусумраке и холоде ремонтной ямы от рассвета до заката и наоборот? У них-то дело стабильное, от сих до сих, и всегда в мазуте. Пришёл на работу – крути гайки, ушел домой – завтра ждёт тебя то же самое. И так без просвета. Не то, что жизнь шофёрская. Вырвался на свободу, наматывай километры, глазей по сторонам.
  Правда, эти ребята гайки крутить умели и делали это шикарно. Для них ремонтная яма, как бассейн для синхронного плавания. Дружно выставят головы со светлыми чёлками и опять – в глубину сумрака и мазутного парфюма.
  Диме довелось наблюдать в автопарке работу немецких автослесарей. Они помогали МЧС ставить на колёса переданные России несколько пожарных «Мерседесов». Машины прибыли своим ходом в облегчённом варианте, а лестничное и другое оборудование пришлось навешивать и отлаживать после. Голубоглазые и светловолосые немцы облачились в широкие пояса с набором гаечных ключей, отвёрток и кусачек, Синхрон в работе разыграли как по нотам, зная, какой инструмент в какой ячейке пояса запрятан. Возвратить гаечный ключ на место, не глядя, - для Димы с ума сойти. На такую заморочку русские не способны. Обязательно всё раскидают и забудут, где что лежит, и потратят не одну минуту на поиски. Да и нет у наших ремонтников этих шикарных ковбойских поясов. Весь шансовый инструмент покоится в прямоугольном куске брезента, который надо раскатывать, как палас на снегу.
  Впрочем, у автослесаря другая специфика слесарно-сборочных работ, особенно когда на операционном столе такой капризный и загадочный пациент, как камазовский двигатель. Братья Клёновы опутали его шлангами от компрессора и в своих гайковёртных пистолетах едва успевали насадки менять. Побегали, покрутились на пятачке, и раз – моторная туша развалилась Чистые мясники эти каратисты-замазурики. Только в другом цвете, чёрном. Им бы аккуратно разложить все гайки с болтами и повытасканными из моторного чрева деталями. Забудут ведь, черти грязные, что натворили. А они знай себе тарахтят пистолетами, снуют, как челноки, и, пересекаясь, не сталкиваются. И также в обратном порядке. Чистая мазУта. Уж не за это ли безобразие чёрный пояс получили?
  В ремонтной спешке и горячке трудовых буден Дима не придал значение быстрой починке двигателя. И лишь после осознал цену трудового энтузиазма товарищей. Ведь, придурки, ночью работали, пока он на широком диване отсыпался. Это что ж получается? Николай, эмчеэсовец хренов, тоже ночь у станка простоял, любуясь стружками-завитушками. Кем нужно быть, чтобы ради стабильно, но не очень оплачиваемой работы решиться на такое? Да у них у всех крыша поехала. И объяснение простое – весеннее обострение. У Димы – а он за год работы не проникся нервом и трепетом вроде бы родного ведомства - было какое-то сомнение, что в МЧС фанатиков хватает, но после ремонтной гонки утвердился в уверенности: все они тут чёкнутые.
  Сейчас в полудрёме эта резкая мысль пронзила его расслабленное сознание. От нее ли, от лёгкого ли озноба он вздрогнул и вернулся в скучноватое, предотпускное бытие. Сидит в кабине, а за стеклом – оранжевое солнце, навешанное на ручку входной двери. Это прапорщик, уходя домой, знак, лампу-переноску, оставил. Мол, видел, тебя, бездельника, как ты в кабине харю давишь в рабочее время. Но поскольку спящего даже змея не будит, я и не потревожил.
  И намёк раскаянья или стыда в Диме не шевельнулся. Полоснуло другое чувство. Как там совещание? Разбежались все, а заявление не подписано. Загубил отпуск на корню, растяпа! Забыв выключить переноску, но прихватив бушлат, он уже в который раз окунулся в мартовскую свежесть. Полярная ночь накрыла автопарк. Вытянутые в вертикальные столбики окна офиса разрывались в неоновом блеске. Он слабо вылизывал наледь на бетонке. Его силёнок не хватало, чтобы дотянуться до бугристых ледяных наростов от дневной капели у двери ПТО. Такая мартовская темень, хоть волком вой. Но окна манили, и теплилась  среди вечернего морозца надежда.
  Дима взлетел на второй этаж. Надежду подстёгивали неугомонные голоса наверху. Она поманила удачей только отчасти. Так и есть, разошлась честная компания. Ёлку-вешалку разукомплетовали, оставив голяком светло-коричневый ствол. Пустовали стулья вдоль чёпорной  стены, облицованной по низу белым пластиком. Галин монитор уподобился полярному мраку. Самовар наконец-то доковылял до журнального столика и там же, на покоробленном подносе, наделал лужу после дневных нагрузок и переживаний. А в кабинете из дверной щели тянуло очередной производственной разборкой.
  - Да пойми ты, чудак-человек, хороший он парень. Надо включать в список. Профи от бога. Движок за сутки поставил на ноги. Он  КамАЗ, как автомат Калашникова, разбирает и собирает на время. Нельзя нам от него отмахиваться, - это горячился механик.
  Но Дима не очень вслушивался в ускользающие и наплывающие на дверь звуки и не дивился неожиданному  стариковскому задору всегда молчаливого начальника. Невольная зависть царапнула его, водительское самолюбие. О ком этот старый, поношенного вида 50-летний флегматик так разоряется? Хотелось бы взглянуть на специалиста, ради которого столько слов истрачено под вечер.
    За традиционно непроницаемой для простого смертного дверью угадывался голос начальника учебного центра. Он несильно сопротивлялся, был податлив и слегка реагировал диссонансом сомнения. Спор уволокло куда-то в глубины, дальние углы кабинета. Голоса умолкли. Тишина, к которой Дима всегда благоволил, показалась ему тягостной и вечной. И ведь не нарушишь ни стуком, ни вторжением. Как же? Люди делом заняты. Несмотря на разницу в начальственном статусе, близкие, понимающие друг друга с полуслова люди. Это секундное ожидание перемен показалось Диме тягостным. В самом деле, рабочий день уже зашкалил, пора домой. Устал, хочу к маме. На эту иронию у парня силы нашлись. Сколько ещё ждать? А, Передельцев?
  Неожиданно взрывной волной кабинетных страстей выбило начальственную дверь. Возбуждённый спором механик вынырнул на обозрение розовощёким дедком, как в молоке искупался.
  - А-а, Передельцев, отстоял я тебя, в рубашке родился.
  Механик, костистый дядечка с глубокими, как серпом отмеченными складками-ухмылками на узком лице, с размаху уткнулся в этой коридорной тесноте в Димин бушлат, намотанный на руку,  сделал резкий поворот и ушёл в дверь на вираж вниз по пустынному лестничному пролёту. Только его и видели.
  Ну вот, Димон, твой выход на сегодня. Эта ситуация отнюдь не ободрила его и вернула ему давние чувства, когда в детском саду на новогодней ёлке в наряде зайчика он выскочил на публику и уткнулся, как механик сейчас в него, снизу вверх, в Деда Мороза, повалив его на ёлку. Ватная борода при этом захлестнула не менее бутафорскую шапку, а любимый детворой дедушка к ужасу воспитательниц смачно выругался. Праздника не получилось.
  Дима потянулся к нагрудному карману. Он был пуст. Так и есть, забыл заявление на отпуск в спецовке и не переложил, когда переодевался в чистое. Дима рванул к КамАЗу, задремавшему в одиночестве и тишине, в свете оранжевого ночника-переноски. Когда Дима в очередной раз вывалился на плац, ночь накрыла  всё в округе, поглотив и автопарк, и офисное здание.
  А за чёрной лентой забора и дальних строений учебного центра мандариновым цветом обозначился родной городок, настроенный на примитивные вечерние соблазны. Небо заволокло морозным туманом, ни звёздочки. Пятница готовилась к выходным. И только в понедельник будет день, будет и пища.

                ГЛАВА II
   Через залитое электрическим светом компактное здание контрольно-пропускного пункта, по совместительству – контрольно-технического пункта, где подписывались путёвки на выезд, Дима вышел на свободу. Под вечер усталость плющит асфальтовым катком, а нынче ещё и колбасит от одиночества. И сушит жажда общения. Хорошо бы просто выговориться, поделиться обломом, что отпуск сегодня профукал.
  Под ногами чёрным боком трётся о ступеньки высокого крыльца «Фольксваген» с поднятым капотом. Возле машины под казённым светом, так ценимым в этом затемнённом проулке, куталась миловидная женщина в короткой рыжей шубке и длинной малиновой юбке. Короткие рыжие волосы, как у рабфаковки 30-х годов, - вразброс, но и по-современному - с тонким завитком. У Гали такие же.
  - Девушка, вы не меня ждёте?
  - Именно Вас, - она вытянула розовый перламутр помады, показала ровные белые зубы. Под удлиненными густой тушью ресницами угадывались не то серые, не то зеленоватые глаза. Тёмно-синий бушлат с ведомственной эмблемой на рукаве эти глаза хорошо разглядели. – Вы же из МЧС? Должны помочь, с двигателем что-то нехорошее.
  - А когда с двигателем бывало что-то хорошее? – собственные интонации матёрого профи Диме показались в диковинку. Рядом с такой шикарно расцвеченной женщиной, под тридцатник катит, и самому павлиний хвост распустить не грех.
  Он заглянул под капот со вздохом сожаления: «Темновато тут». Женщина щёлкнула зажигалкой.
  - Ну, ты, шалава, обалдела совсем. Сейчас взлетим на воздух, - он отбил зажигалку, и она нырнула в сугроб и оплавила кромку льдистого и ноздреватого снега.
  - Вы не вежливы, товарищ, - женщина приняла эту невежливость спокойно, без истерики, словно сама из мужской компании.
  - Извините, - выдавил Дима и зажигалку вернул, отряхнув от  чёрных икринок грязноватого снега. – Ну, в самом деле, соображать надо. Бензин ведь.
  Он вытащил из кармана брелок, со слабым пучком света прошёлся по бугристым и прокопченным складкам двигателя, прощупал связку проводов сбоку.
  - Инструмент есть? Ну, кусачки там, ещё там…
  - С инструментом каждый сможет, - женщина иронизировала. Это было приятно и ново. Она шагнула в темноту, открыла багажник, и он засветился, как ларёк с примитивным продуктовым набором.
  Дима отыскал кусачки. Кстати нашёлся кусок алюминиевой проволоки. И двигатель вскоре ожил.
  - У вас тут проводку пробило. Немцы, они, как японцы, стали экономить на всём. Проводка с металлическим напылением, без настоящего металла. Чуть истёрлась и заводке – кранты. Я починил, но вам вообще-то в автосервис надо.
  - Спасибо, товарищ, выручили меня, - всерьёз или с иронией поблагодарила владелица авто.
  - В автосервисе выручат. Вам надо туда. У вас проводка на честном слове.
  Женщина рассмеялась по-доброму, не резко. Рыжие завитки ожили. Так иногда железная дорога врывается в мамину комнату, и ложный хрусталь вздрагивает под потолком на люстре.
  - Заискрит, взрыв и капотом по лбу, - «обнадёжил» Дима.
  Женщина опять встряхнула рыжими кудряшками, решительно захлопнула капот и у распахнутой дверцы в нарочитой задумчивости замерла: «Вас подвезти?»
  Домой, Дима посчитал, рано. Хорошо бы в центр, к ресторану возле городского парка. Не рядом, попетлять придётся, но не так далеко, как кажется. Городок компактный.
  - В ресторан – это без меня, - сказала женщина, когда выехали из проулка. Она здесь в командировке. Остановилась у родственников, заждались.
    – Вы не обижайтесь, что я рассмеялась, - разоткровенничалась в дороге хозяйка-попутчица. - Сегодня одному парню помогла. Шлёпнулся на тротуаре и руку, от плеча до локтя, распорол о водосточную трубу. Кровище хлещет. Я ему - жгут из его брючного ремня и перевязку шарфом. Рана нехорошая, зашивать надо. Вам, говорю, к врачу надо. А он уже поплыл, подташнивает его, и всё равно домой рвётся, поскольку кровь остановили и напасть миновала. Я говорю: к врачу надо. Вот и вы: в автосервис надо. Разве я не понимаю? Профессионалам надо доверять.
  У расцвеченного змейками-гирляндами ресторана они расстались. Димин плеер обозначил: «Девушка мечты, в этот вечер не со мной осталась ты. Я тебя нарисовал, я тебя нарисовал, только так и не познал твоей любви». Это было не его чувство. Его было другим. Эта могла бы просто посидеть за компанию. Пригляделись бы к друг другу и расстались бы навсегда. Тем, впрочем, закончилось и без ресторана. Так что усложнять было нечего.
  «Фольксваген» скинул отблески этого разноцветья и растворился в вечерней черноте, за стеной парка, и далее его красные и жёлтые огоньки габаритов и подфарников ушли в  неоновые огни узковатого проспекта и боковых улиц. Общения не получилось. Знакомство было случайным.
  Дима был завсегдатаем этого ресторана, который из динамика у бара сразу заверил, что «новая встреча – лучшее средство от одиночества, но и о том, что было, тоже не забывай». Полутёмный зал поблёскивал мёдью, от розовых до малиновых оттенков. Дверные ручки и петли, люстры и настенные светильники, фурнитура на посудных шкафчиках и вычурные заклёпки на стульях – всё было из этого архаичного металла или под него. Медью, а не никелем сверкали высокие табуретки у бара. Особый шик придавали заведению пущенные по верху медные чайники, турки, фляжки, котлы и котелки, другая походная и кухонная экзотика прошлого века. Она пылилась, подобно музейным экспонатам, на специальных полках, до которых посетителю не дотянуться.
  Этот медный стиль, такой по-домашнему патриархальный, грел душу Диме, когда в выходные при дневном свете забегал сюда для коротких встреч с друзьями или просто перехватить чашку чая с морозца. Вечером розовый свет пересекался с неоновым и разноцветными подсветками, из которых синяя портила Диме настроение. Синюшные тени ложились на стены, предметы и лица. В замесе с медью в каждом отблеске Диме виделись синяки и гематомы. Может, это и к лучшему. Добавляли драйв в то дело, ради которого он сюда тянулся.       
    Дима не любил ресторанную жизнь, с её шумом, наигранным весельем и дороговизной. Его привлекала, особая публика, молодая, спортивная, с жаждой выхода дикой, подстёгнутой алкоголем силы. Здесь Дима за горсточкой салата и чашкой кофе честно высматривал соперника себе под стать.
  Боксёр, кандидат в мастера спорта, тяж, он тосковал по рингу, нереализованным победам и опасался потерять форму. Он до сих пор переживал, что до мастера спорта, шести побед на чемпионате России, не дотянул. Драка с достойным соперником из ресторана поддерживала тонус, давала выход и его дикой, необузданной энергии. В подростковом спорте он благодаря большому весу зачастую выходил победителем, не участвуя в боях. Потому что не отыскивался равноценный по весу юниорский противник. Эти «победы», которым завидовали сверстники, его раздражали. Взрослея, он рвался в бой. В родном городке Дима «подчистил» всех достойных противников. Равных на ринге ему не было. Тяжёлый вес в боксе – категория особая. Она требует выхода на оперативный простор.
  Военная служба порадовала его достойными противниками. Особенно ему импонировали те, что настраивались сваи заколачивать. Эти ребята были ниже ростом, не отличались грозным весом, но были крепко сбиты, уверенные в себе, с бойцовским характером. Технике боя они предпочитали дикий натиск, очень сильный удар и игнорировали боль. Они выходили на ринг, чтобы утвердиться раз и навсегда. Выходили убивать и калечить.
  Диме, воспитанному на интеллигентном спарринге, уважении к технике боя, поначалу сильно доставалась. Ведь он ждал от соперника честного отношения к спорту, соблюдения всех правил, а не этого бандитизма. Он, зажатый в углу, уходил в нокаут, но удерживался на ногах. Просто на доли секунды, а может быть и секунды - кто считал? - отключалось сознание, в то время как он инстинктивно, на автомате тянул руки к голове, обозначая защиту.
  Вес помогал ему держать удар и пережить натиск этих чудовищных монстров. Потом сознание возвращалось. Он «просыпался», удивляясь своей беспомощности, жёсткости скоблящих по рёбрам канатов и резко выходил на левый боковой удар. Монстр оказывался всего лишь игрушкой-трансформером. Противник рассыпался на глазах. И в этом случае победа не приносила удовлетворение. Повержен очередной самовлюблённый нахал. А где радость движения, которую он так ценил в спорте?
  Видимо, тогда, к концу военной службы, 20-летний спортсмен катастрофически постарел. Его не привлекали адреналин соревнований, непредсказуемость соперничества и то, что воплощалось в похвалу тренера, в восхищение товарищей, в медали и кубки, - слава. Он радовался неспешному спаррингу в пустом зале, лёгкому обмену ударами, которые обозначались технично, слабым прикосновением. Шуршание перчаток он предпочитал тем жёстким из своего юниорского прошлого ударам, когда на перчатку мгновенно наматывалась сопля.
  Он нашел себе партнёра по духу, парня из соседней роты, немного долговязого, но чрезвычайно подвижного и непредсказуемого в атаке. Дима пропускал серию ударов. Его противник поглядывал с усмешкой, и во взгляде по-доброму читалось: «Ну что, лопух, пропустил? Зевать не надо». От этих просчётов было тепло и радостно на душе. Когда вот так указывают на ошибки, то по боку победы и регалии. Есть задел для роста. Эти моменты в спортивном общении что-то важное сдвигали в его сознании. Скорее всего, оттесняли заласканность победами или излишнее самомнение. Во всяком случае, новизна общения в спорте для Димы в этом, как он считал, зрелом возрасте, была важнее самих побед, которых с годами будет всё меньше. С этим надо мириться. Да и здоровье надо беречь.
  Так себя он утешал. А плоть рвалась наружу, тоскуя по сверхнагрузкам. Бездействие угнетало мышечную ткань. Кровь не взбалтывалась и не дотягивалась до всех стенок Диминого естества, которое на своем примитивном химико-биологическом или генном уровне помнило о победах. О них также напоминал клокотавший в дальних запасниках адреналин. Возникало желание разорвать эту скованность. Оно-то и гнало Диму к ресторану.
   Опорожнив за час-полтора малюсенькую чашечку кофе, бывший спортсмен проявлял чудеса психологии, доводя ситуацию до традиционного: «Пойдём выйдем». Пьяное сообщество переоценивало свои возможности. Его достойный по весу и росту противник ник от расчётливых ударов в первые секунды потасовки. Диме это было неинтересно. Тогда он подыгрывал сопернику и забавлялся с ним, как кошка с мышью. Уступал, то отступая, то запинаясь. Это занятие тоже было скучноватым. Вызов на разборку двух противников внёс временное разнообразие в вечерние будни провинциального тяжеловеса.  Он вынужден был менять тактику боя, вводить нечестные приёмы в наступлении. Но результат оставался неизменным. Победа доставалась ценой скуки.
   Иногда было везение. Заезжие гастролёры Диму метелили так, что мама всплескивала руками. Кто ж при взгляде на любимое чадо примирится со ссадинами на костяшках пальцев, синяком под глазом, другими кровоподтёками и гематомами, швом из грубых ниток на скуле, а также с тем, что попроще: повисшим воротом рубахи, грязными, изорванными джинсами, не по шву прорехами в куртке? Диму это по-своему радовало. Временные, косметические изъяны в его облике всё-таки давали ощущение здоровья и силы.
  Сегодняшний вечер был потерян для такого рода эмоций. Парочка завсегдатаев, уже изведавшая Диминых кулаков, приветливо помахала ему с соседнего столика у входа. Дима обычно брал место по центру и, как  часовая стрелка, проходился взглядом по окружности, по всем углам. Семейная пара рядом тоже не внушила спортивного оптимизма. Вскоре они, эти супруги или близко знакомые, отужинав, удалились. Пятница не располагала к ресторанному застолью. Впереди маячили дни и поразгульнее.
  Это чувствовала и обслуга. Повар не заглядывал в зал. Обычно он назойливо тёрся о портьеру. Видеть заказчика ему было необходимо для творческой подпитки. Официанты из когорты разнополой молодёжи игнорировали деревянный шкаф с выдвижным столиком, на котором не переводились столовые приборы и салфетки, льняные накрахмаленные и бумажные. Стоять подле них и контролировать их чистоту, а на самом деле – зал в целом было официантской обязанностью. Пропал и бармен. Уж не утонул ли за стойкой? Это крайняя степень его расслабленности.
  Вечер пропал. И здесь для Димы полная неудача. В самый последний момент, уже на выходе, он зафиксировал чёрные берцы и камуфляжные штаны у стенки рядом с портьерой, прикрывавший вход на кухню. В затемнённом углу зала за кружкой пива в расслабленной позе вокзального пассажира подпирал стенку невзрачный мужичок лет  35-40. Скуластый, с широкими плечами, но без явного рельефа мускулов под серой кофтой с капюшоном и черными буквами «USA» на груди. Это безвкусие в одежде, праздный вид явно случайного для этих мест посетителя, а также мысль о потерянном вечере и об отпуске в подвешенном состоянии вывели Диму из себя. Кровь закипела по-настоящему. До тонкой ли психологической игры сейчас? Он сразу же приступил к делу.
  - Мужик, в таком виде здесь нельзя. Вымётывайся и забудь сюда дорогу. Я тебе помогу выйти.
  - Не вопрос. Пойдём, выйдем, - поддержал его посетитель. Зашевелился в углу, охотно выпрямился, разминаясь. Росточком оказался ниже среднего. Этим шевелением и готовностью подышать свежим воздухом он разбудил в Диме нечто похожее на совесть и уязвлённое профессиональное самолюбие спортсмена одновременно. До чего дожил, с какой корявой мелкотой приходится собачиться!
   Вышли. Луна, обшарив закоулки у ресторана и на опушке парка, ярким светом выложила дорожку к мусорным бакам. Тут была площадка для разворота автомобилей. Товар привести и мусор забрать. Здесь Дима и разминался с наивными, искренними в своих однолинейных намерениях посетителями.
  - Ты что-то хотел?
  - Репу тебе начистить.
  - Валяй. Я – за.
   Эта сговорчивость Диме не понравилась, как и лицо - худощавое, в складках, как и взгляд – прямой и пронзительный. Дима нанёс два коротких боковых, с левой и с правой. Мужичок  прекрасно среагировал, поднырнул под оба удара. Знакомая для профи реакция. Диму она не смутила. От его мгновенного прямого нет спасения, ни при нырке, ни при уклоне. Противник не успеет правильно отреагировать. Но этот смог.
  Он гораздо стремительнее для своего возраста ушёл под локоть, задержал в кисти и локте чужую руку, зафиксировал на мгновение и вроде даже чуть-чуть повис на ней, как на перекладине, а сам крутанулся на левой полусогнутой, а правой ногой ударил Диму в живот. Этот напор каблука, отяжелевшего до 600-800 килограммов, пришлось «скушать» в болевой гримасе и при этом сильно поперхнуться. Желудок опалило огнём, и заныла в плече рука. Удивительно, как не оторвалась при таком ударе. Самое время  почувствовать себя вареной курицей, чьи конечности прихотливо отрываются и расслаиваются.
   Каких-то секунд на восстановление Диме, возможно, и хватило бы. Но соперник не думал расслабляться сам и не позволял другим. Молодой забияка оставался у него на коротком поводке. Руку опять ухватил ещё крепче. Инициатива корявого мужика в берцах, его настрой на ближний бой нашли мгновенное подтверждение в подсечке. Провёл её неудачно. Дима устоял на ногах. Мать-природа подарила ему к этому незабываемому вечеру почти центнер веса. Это не смутило противника. С Диминой правой он сроднился, утянул её себе подмышку, в развороте поднырнул под парня и спиной подбросил его сто кг живого веса. Дима по-покойницки распрямился в полёте и грохнулся на спину, впитывая разгорячённым телом каждую льдинку в наледи у мусорных баков.  А тот, неугомонный, коленом - на грудь и руку отвёл для удара. Диме эта безнадёжная ситуация пришлась по душе. Хорошо повеселились.
  - Ставлю два пива, три, - выдохнул эмчеэсовец на земле.
  - Тёмное, «Крушовица», - уточнил над ним его соперник.
  Они сидели и за одной кружкой, и за другой, и за третьей. Мужик оказался бывшим офицером-десантником, Кулаки в его жизни не были лишними. А здесь он в командировке. Дима, видимо, развезло. Почему-то поведал ему откровенно о спортивных победах и ресторанном способе их продления. И о своих неудачах – ушедшей в Чечню, бронированной машине, ремонте КамАЗа-развалюхи, призрачном пока отпуске. Собеседник слушал, впитывал, но явного сочувствия и согласия не проявлял, заметил только: «Ты не то место для поддержания спортивной формы выбрал. На ринге надо такие вещи делать». И обнадёжил напоследок: «Ещё увидимся, если при одном деле окажемся». Сам-то понял, что сказал? На опушке парка они разошлись.
  Взгляд окунулся в морозное и потому звёздное небо, вид которого портила подсветка от центральной улицы. На фоне парка оно было тёмным, как «Крушовица», а ближе к проспекту – пожухлым, серым.
  По дороге домой, презирая толчею под неоновой рекламой и яркими вывесками, выбирая закоулки потемнее, Дима думал о том, что очень много пришлых появилось в его городке. Что-то крупное затевалось тут, а коренной житель до сих пор ещё в неведении.
  Он вышел в свой двор. Его обозначали три хрущовки-пятиэтажки из серого кирпича. Был тот момент, когда, похоже, все были дома. Окна лестничных пролётов скалились желтизной, хотя выщербленных сумраком пролётов кое-где хватало. На лампочках всегда есть кому экономить.
  Зато окна квартир впитали разнообразие света – белого, мандаринового, розового, салатного. По этому освещению можно было составить историю семей. Одни старели, держась за старые абажуры. Другие льнули к неоновому прогрессу, который выхолостил привычный жёлтый свет до белизны первого снега. Третьим всё это надоело, и они доверяли подсветке настенных светильников, настольных ламп и ночников. Тоже явный перебор, потому что наряду с традиционным освещением попадалось ёлочное и почти клоунское, с синими и малиновыми пятнами.
  В глубине двора возле мусорных баков, которые в этот вечер стали для Димы не иначе, как символом ожиданий и перемен, ему просигналили выбеленными неоном фарами. Парень догадался, кто его поджидал в черном «BMW». Школьный товарищ Володя Солодов. У Димы с ним были кое-какие дела.
  Он нырнул в распахнувшуюся перед ним заднюю дверь. Крупный и чуточку грузный для своих лет, Солодов вполуоборот обозначился над подголовником водительского кресла. Мордаха, ну, чисто зимняя чарджоуская дыня, которую Дима отведал в детстве. Крупная, вытянутая и зелёная от подсветки в салоне.
  - Как дела, Дмитрий? – это обращение соответствовало представительному виду приятеля. Под осенним чёрным пальто из тонкой английской шерсти выглядывали белая рубашка и малиновый галстук в тёмном обрамлении костюма. Чуть сладковатый запах туалетной воды тоже был в пользу хозяина авто. Дима мог предложить немного засаленный бушлат и устойчивый запах мазута, соляры и дешёвых сигарет.
  - Солод, ты меня достал с этим Дмитрием. Не можешь просто по-человечески? – это раздражение имело давнюю историю. Приятели посмотрели американский боевик про русскую мафию. Там бандиты называли друг друга полными именами. Это забавляло зрителей.
  Солодов был, как отмечали его одноклассники, «по жизни приколист». Когда-то приятели забавлялись вместе, выбираясь в Москву из городка, где все были на виду и рисковать из-за циничных и пошлых шуток их инициатора Солода «не катило».
  При виде шагавшей на встречу случайной девчонки он спрашивал: «Ты стал бы?». «Нет», - выносил приговор Димон, и она проходила мимо пунцовая. «Туалет в эту сторону?» - интересовался Солодов у выхода из вагона метропоезда. Пассажиры шарахались от него как от чумного. 
  Сейчас он тоже прикалывался. Эта школьная манера общения не вязалась с его респектабельным видом. «Не катит», - сказал бы его приятель и на этот раз.
  - Димон, что с отпуском? – зелёная дыня наморщинила лоб.
  - Пока невезуха, заявление не подписали. Начальству было не до меня, много заседали. В понедельник всё будет на мази, - Дима презирал себя в эту минуту за излишнюю многословность и за то, что приходилось оправдываться. Но так сложились обстоятельства, и по-другому не выруливалось.
   - Давай шустри. Моё начальство тоже, знаешь, строгое. Отката не любит.
  - Кто ж его любит? Сам не люблю.
  - Ну, бывай!
   Приятели стукнули ладонью о ладонь поверху, насколько позволяли габариты заурчавшей машины, и Дима вывалился в полярное свечение двора и сполохи нависшего над ним, «BMW» и мусорными баками дома. Едва дверца закрылась, Солодов дал по газам, втянув в это завихрение приятеля. Дима, сам водитель, не любил, когда подрезали его, чуть ли не по ступням. «Чёрный «бумер», чёрный «бумер» под окном катается. Чёрный «бумер», чёрный «бумер» девкам очень нарвится».
  «Придурок!» - раздражение имело основание и цену. Накануне Солодов предложил перегнать на юга во время намечавшегося отпуска недавно купленную легковую машину одного знакомого. Цену предложил хорошую, аванс выплатил сразу. Дима тут же оприходовал «деньгу», купил подержанный мотоцикл «Харлей», о котором давно мечтал, как и о том, чтобы его отреставрировать своими силами в стиле тюнинга. В этой мечте процесс был важнее самого результата. Дима любил возиться с техникой.
  Деньги потрачены, а дело еще не сделано. Оно после длительных и запоздалых размышлений всё меньше нравилось Диме. Это его сильно угнетало в последнее время.
  С тяжёлыми мыслями – мысли вообще не были свойственны ему – он поднялся на свой, третий этаж и открыл дверь в квартиру. В прихожей на тумбе под вешалкой в позе Алёнушки с картины Васнецова его дожидалась мама: «Ну, Дима, ты даёшь!»
  - Что даю? Нет и одиннадцати. До одиннадцати можно пошуметь, да? Пользуешься правом, - он говорил на её, милицейском языке. Иногда это обоих забавляло, но не в данном случае. Было, действительно, поздно. По их общей договорённости, Дима не должен был задерживаться позже десяти. Зная его пристрастие к ресторанному «спорту», мама законно беспокоилась. Как и группа «Мираж», она была заинтересована в том, «чтоб только у порога звучали бы в ночи твои усталые шаги». «Я больше не прошу…»
  Передельцева Марина Ивановна была следователем городского УВД. Считалась в коллективе человеком волевым и решительным. Этот имидж укрепляла эффектная внешность. Яркая помада выделяла вычурно пухлые губы. Темные глаза были усилены другими природными достоинствами: чёрной дугой прореженных бровей и крупным клубком затянутых по канонам прошлого века тёмных же волос. Она была всегда в милицейской форме и любила её. Строгие линии мундира придавали ей особую строгую женственность, подчёркивали стройность фигуры  при некотором экономном выделении природных достоинств. Все эти линии были там и в той пропорции, которую охотно с молчаливым вниманием оценивал по преимуществу мужской коллектив ГУВД.
  Передельцеву узнавали в автопарке. Она иногда навещала сына, завернув по делам к руководству учебного центра. Шоферюги охотно оборачивались вослед, и некоторые расторопные извещали Диму с особым нажимом: «Мама пришла». Его эта предупредительность раздражала. Он улавливал в ней другой, фривольный смысл, но реального повода зацепить кого-нибудь и щедро навалять не находил.   
  Этой женщине было не больше сорока. Только Дима знал, какой ценой поддерживался этот сороковник. Дома она была не такой, как на людях, с прямой спиной и стремительной в движении, другой. Он видел её сгорбленную фигура в простеньком халате на диване за шитьем или разбором вороха квитанций на оплату коммунальных услуг, отмечал седину у висков, складки у рта, морщины у век, другие изъяны в облике. Мама не казалось ему молодой.
- Дима, покушай.
- Не хочу, отстань, - за этой будничной реакцией последовало то же, что и всегда. Сын уединился в своей комнате. Она была небольшой и вмещала широко разложенный диван, простенький светло-коричневый письменный стол, наследие школьных лет, и такого же цвета небольшой шкаф и тумбочку. На ней громоздилось главное Димино богатство – музыкальный центр.
  С музыкой, вернее, с эстрадой у Димы была давняя связь. Она заменила ему книги. Плееры, наушники, аудиокассеты вошли в его жизнь в старших классах и раскрыли великолепную возможность легко, потребительски, минуя библиотеки, театры и кинотеатры, заполнить досуг. Звуковой ритм заменил ему мысли и настроения. Дима погружался в попсу, как в святой источник, и не испытывал раскаяния от того, что таким вот образом закрывался от внешнего мира, нерешённых проблем бытового характера, зачастую пустячных,  и собственной совести.
  Он шёл на работу в наушниках, взбадриваясь эстрадной бравурностью, а уходил домой под примитивную подтанцовку какой-нибудь неожиданно вынырнувшей на эстрадную поверхность дивы-скороспелки. В автопарке пользоваться наушниками и прочим ему запретили. А дома он отводил душу.
  Пока Дима настраивался на вечерний концерт, приглушённо  задребезжал телефон. Мама не любила громких и резких звуков и сама отрегулировала его «голос». Там, за Диминой дверью, начинался долгий разговор. Значит, позвонили ей. Разговор то нарастал, то затихал.
  От него звучно отвалился отдельный кусок, Диме не очень понятный: «Да, жизненный опыт. Для меня мой личный очень даже осязаем, как кусковый сахар. Монолитный, с непропорциональными гранями. Да-да, странная вещь. Предлагаешь его сопливому поколению, и он трансформируется в дисперсное состояние. Да-да, в другом сознании это - сахарная пудра. А что мы? «Не пудри мне мозги», - говорят. Не мы решаем, как, с какой силой свой пончик макнут в неё. Да, есть одно средство. Это понимание. Но долго ждать, приходит с годами. Интеллект тоже не наследуют, приобретают с годами». Мама часто говорила нудно и непонятно. Её голос уплыл вдаль. Из коридора перетащила аппарат в свою комнату. 
  Голова раздувалась от мощных серых наушников. Дима  на целый вечер заваливался на диван, и только подрагивание музыкальной аппаратуры, чёрных колонок по углам широкой тумбочки и голубые, с разноцветными крапинками импульсы в этой домашней тишине свидетельствовали о нешуточных страстях. В звуковых токах, как в стиральной машине, крутилась, сминалась и вытягивалась равнодушная к треволнениям окружающего мира Димина душа.
  Сегодняшний вечерний концерт через пару минут прервала мама, села в ногах, и Диме пришлось сползти в обратном порядке, с дивана к подушке у стены с цветастыми легковушками зарубежья и обнажёнными подружками из глянцевых журналов.
 - Что ты решил?               
   - В отпуск. Что ещё? Заявление ещё не подписали. Не успел протолкнуть.
   - А почему не в Югославию?               
   - В какую Югославию?
- Ты что ничего не знаешь, ничего не слышишь, кроме этих песенок? Я была сегодня в администрации города. Там говорили:  МЧС автоколонну собирает, гуманитарную помощь повезут на Балканы, до Белграда.
 - Там вроде американцы бомбят, война.
- Вот поэтому. Я думала, тебя известили. Так что ты решил? Тебя озадачили?
       - Я решил - в отпуск.
       Дима подумал, что подыграл маминым настроениям. Какой матери захочется сунуть сына под американские бомбы, даже если телевизор успокаивает на счёт точечных авиаударов?
  - Знаешь, сынок, я против твоего отпуска. Если есть возможность попасть в список, давай в Белград.
 - Мам, ну что за драйв патриота? С какой радости мне мир спасать? Я и так год копаюсь в мазуте и на холоде. Обрыдло. Пора на расслабон. Не узнаю я тебя в гриме. Ты разве не про то мне все уши прожужжала? Что-то я не догоняю.
- Дима я тебе сказала. Сказала нормальным языком, без твоих расслабонов: собирайся в дорогу, если ты в списке. Шевелись, - мамино настроение нарастало по непонятной причине. Скорее всего, она перепутала помещения. Уж не забыла ли, что не в своём начальственном кабинете?
 - Ну, не завтра же. Ещё выходные, а там посмотрим.
 - Никаких, посмотрим. Шевелись и не раздражай меня. И хватит накачивать себя ресторанным пивом, и не валяйся, как байбак, на чистом диване во всём рабочем. Марш под душ, МЧС!
  Не было ни складок у губ, ни сети мелких морщинок у век. И даже халат выглядел как-то не по-домашнему, а по-милицейски, приталенно. Тёмно-коричневые, родные, лучистые глаза беспричинно /или всё же с какой-то родительской корысти?/ метали молнии.
  «А твои глаза цвета виски, от меня они близко-близко. А твои глаза цвета счастья сберегут меня от ненастья».
  Дима поплёлся в душ. Что её, домашнюю, услужливую, готовую каждую секунду раствориться в материнской любви, вывело из себя?
  Иногда мама позволяла себе такие выпады. Она, больше, чем Дима, помнила, что сын воспитывался без отца. Это подстёгивало её в некоторых случаях на излишнюю демонстрацию силы и правоты. Её мужского начала надолго не хватало. Потом, после этих нервных вспышек, она находила любой повод побаловать сына, задобрить его и увести таким вот образом от ей же устроенных неприятностей.
  Мамино раскаянье не за горами. Это было хорошим утешением в конце дня, который не задался ни с какого боку, как ни посмотри.

                ГЛАВА III
  Небо за окном было тёмно-синим, как эмчеэсовская форма. Странно, что в широкий оконный проём заглядывала только одна звезда, несмотря на точечное буйство света, слетавшегося к ночи  из всех галактик. Звезда не имела чёткой конфигурации. Так, какой-то небесный нашлёпок, бесформенный, но яркий. Беспокойно и уверенно яркий, даже если небо постепенно теряло насыщенный темный цвет. Справа выглядывал месяц. Дима ещё со школы знал, какой бывает старый, а какой ранний. Надо к нему палочку поставить. Этому, раннему месяцу она, естественно, подходила, образовывая букву «Р».
  Про тёмно-синее песня есть, но звезда там не очень: «Синий, синий иней лёг на провода. В небе тёмно-синем синяя звезда». Эта была не синей, а из тех холодных, флюролисцентных.  Звезда, как лампа из подсветки казённых зданий. Такой она виделась Диме сейчас. В общем вид из окна на чистое ночное небо его не радовал.
  А ведь бывало и наоборот. Проснётся среди ночи. Небо за окном звёздное, а звезда в поле зрения одна. Его звезда в окно заглядывает. Как она там устроена? Чем живёт? В чём душа её держится? Столько вопросов, если проснуться в темень и ощутить одиночество в своей уютной и тихой комнате. Философ из Димы был некудышный. Но задумываться о таком странном соседстве он любил. Его волновала ситуация собственного одиночества во Вселенной и собственной ненужности на земле. Так ему казалось, потому что эгоизма в нём было много. А с разговорами о себе податься некуда, никому не интересен. Никто его не одёргивал, кроме мамы, а она порой, наоборот, этот эгоизм подарками,  уступчивостью в конфликтных ситуациях укрепляла.
  Возможно, звезда оставалась такой, какая она есть. Это месяц мог себе позволить быть и старым и молодым. А звезда, она, как девушка, всегда в своём неизменном репертуаре: «Полюби меня такой, какая я есть».
  А Дима в принципе не был настроен на любовь. На любовь к конкретным обстоятельствам. Не вызывали они симпатию, и доброжелательное отношение к переменам тоже не вызывали. Отпуск его летел, в звёзды врезываясь. И спасения – Дима понимал – не предвиделось. Всю картину последней пятницы он за прошедшие выходные дни собрал из разрозненных и поначалу нестыковочных деталей. Заседание. Там решалась судьба гуманитарной акции. Эх, неболтливая Галя! Могла бы намекнуть. Братья Клёновы. Они были в курсе, чувствовали: что-то большое назревает. Токарило Николай тоже догадывался о предстоящем событии. У него вообще нюх на неприятности. Вся эта компашка друзей-приятелей хорошо поработала на Димин авторитет. Его машину поставили на ноги. Как чувствовали, что будет дальний выезд. Механик тоже постарался некстати, отстоял его перед начальством, внёс в список участников акции. Много доброжелателей в автопарке, не в пример школьным друзьям, набралось.
  А Солод? Выходит, и он знал о назревающей акции, недаром  беспокоился, вскрывал мозг и тупо впаривал свой интерес. Как ему отписать теперь? Деньги-то уже - ту-ту, за «Харлем» уехали и обернулись американским мотоциклом, который надо привести в чувство за нехилую сумму. Получается, что перегона странного автомобиля на юг в ближайшее время не предвидится. Подвёл ты, Димон, школьного друга. А он к тебе с душой и кошельком.
    Ну и как ситуэйшен с отпуском в целом нарисовалась? Надо отказаться от отпускных заморочек и садиться за камазовский руль. Нельзя подводить коллектив. На тебя, парень, все фишки поставлены. В этом раскладе надо крепче держаться за баранку, шофёр, за ту, что даёт не случайный, а стабильный заработок. Вместе со всеми в Югославию вострить лыжи с традиционным пожеланием на дорогу: ни гвоздя, ни жезла.
  Эти чувства и настроения, как по погоде, капали, наполнялись и расплёскивались по дороге в учебный центр. Дима добирался проулками, держась тротуарной наледи. В затемнённых уголках, до которых утром не дотягивалось мартовское солнце, она ещё сохраняла свой ноздреватый вид. А на открытых местах вообще беда – лужи, грязь и коктейли от проезжавших машин. Откуда весной в чистом от природы снеге столько грязи? И почему весеннее настроение с такими грязными потёками? На Димином ветровом стекле чистота в это утро не засиделась.
   Мир изменился. И не только с приходом весеннего тепла. Мысль, возникшая где-то там, наверху, расшевелила и этот городок. Проулок у КПП впитал в это утро с десяток белоснежных легковушек, крупных, как грузовики, с ведомственными полосками по бокам: голубая в обрамлении двух оранжевых. На боках же угадывалась и звезда с особыми пропорциями. Длинные лучи были по строгим горизонталям и вертикалям, а короткие – под углом к ним. А за воротами на плацу – просто жуть. Белоснежные камазовские автофургоны с тем же ведомственным марафетом заполонили пространство и площади. Стало так тесно, что у Димы дух захватило. Сколько колёс нагнали за ночь!
  Парень не успел шагнуть с крыльца, как сбоку из непривычно загустевшей эмчеэсовской толпы, что у забора и под жестяным шатром в курилке, подскочил Механошин, мелкота. Раскрасневшийся и такой же взъерошенный, как воробей после потасовки у лошадиных «яблок» по весне.
  - Боец, я тебя просто убью. Понимаешь, просто убью. Весь взвод с полными баками, один ты на нуле. Сигнал к выезду, и мы вместе с тобой будем в полной. Понимаешь, в полной.
  Этой несправедливости Дима не потерпел:
  - Прапор, ты чё разоряешься? Мне кронштейн к запаске под сварку надо. Я его с вечера зачистил и приготовил. Ты хочешь с полными баками под искры?
  - Да утомил ты меня со своим кронштейном. Приказ был – заправиться. Все его выполнили. Один ты - исключение. Хватит обосновывать свои трудности. Проблемы решай, а не создавай. Я уже за тебя получил по полной. Меня из-за тебя уже без ножа зарезали.
  Прапорщик показал, как резанули по горлу. Жест получился про другое: «Вот ты где у меня, достал!»
  «Зарезанный» Механошин был живее всех живых и, похоже, радовался весеннему столпотворению, подогретому «гуманитарными» указаниями из министерства. Соскучился, значит, по живому делу. Уж он-то  точно в список попал, и Югославия для него дом родной, набитый «зелёными» суточными. В семье у него – три мелких сына школьного возраста и неработающая жена, доллары должны любить.
  - Иди вон туда, с начальников автоотряда разбирайся. Тобой интересовался, вызывал, - на сухоньком, мелком лице прапорщика обозначилась радость. Видимо, не всю порцию начальственного раздражения прихватил и подчиненному оставил.
  - Какой начальник? Откуда взялся? Что за дела до развода?
  Построения ещё не было, и начальственный интерес Диму озадачил. Он направился к офисному зданию, где кучковалось руководящее сообщество, тоже перекуривало перед общим построением.
  Зашагав бодро, он перешёл на старческое пошаркивание и почувствовал, как заплетаются ноги. Все признаки нокаута. Из светловато-синей начальственной толпы выделился тот мужичок из ресторана. Берцы были при нём. А в остальном – наш человек, эмчеэсовец, обмундированный по статусу и форме. Во дела! Чуть морду генералу не начистил.
  -Дмитрий, привет! – он первым подал руку, не руку – лопату, широкую и костистую.
   Тогда в темноте сложно было разобрать, чем он загребал. А сейчас, на свету, под мартовским солнцем, Дима, если бы разглядел его, пожалуй, не рискнул бы зацепить, поостерёгся. Непростой мужик, тёртый калач. И взгляд с клинковым блеском. Такой полоснёт взглядом – и памперсы насмарку. Но была в них и добрая усмешка, с намёком. Ничего я, парень, не забыл. И ты, стало быть, тоже помнишь. Это наше с тобой дело. Другим знать не обязательно.
  - Я слышал, у тебя машина не готова. Даю два дня на сборы, ну, максимум три. А потом, если что, репу будем чистить. От занятий я тебя на это время освободил. Механик тебе поможет, выделит и технику и людей. Игоря Львовича подключим. Давай, парень, шевелись. Я на тебя надеюсь.
  Сейчас Димин собеседник выглядел старше. Худощавое, костистое лицо - с серым налётом, а серые глаза – с мутноватым. Над верхней губой с левой стороны белел едва заметный шрам.
  На разводе генерала представили: Сибирцев Александр Александрович. Заодно и прояснилось, почему он здесь. Формируется колонна в Белград. Он начальник автомобильного отряда из 80 машин.
  Тут же сделали бойкую перекличку тех, кто в строю. Всё делалось настолько торопливо, что Диму покоробила эта явно формальная сторона дела. Возможно, так ему показалось. Настроение у него ещё с пятницы было не очень. А жизнь с каждой минутой навязывала ускоренный ритм, учащённый до нервного озноба. Дима был в том «скорбном» списке. «Эх, мама, мама, как же ты была права!»
  В шеренгах и колоннах оказалось много незнакомого народа, по возрасту, сходному с местным – от Диминого до Механошинского.  Дима не привык к такой толкотне. Словно в его квартиру набились родственники, от которых нет спасения. В будни его строй был скромнее. А этот  далеко и густо вытянулся на плацу, залитому мартовским солнцем.
  В отряд собирали машины из различных подразделений МЧС. Прикомандированные на КамАЗах прибыли поздно вечером. Местом сбора стал учебный центр. Здесь машины пройдут техосмотр и подготовку к многокилометровому маршу, а водители – обучение по специальной программе. Предстоит погрузка гуманитарного груза, и гружёные машины встанут под охрану. Отсюда и рванём на запад, в Европу, на Балканы, на войну. «Нынче солнце нормально идет. Потому что мы рвёмся на запад».
  Диму удивила преждевременная активность генерала Сибирцева. Его ещё не объявили, не представили, ещё чернила в приказе министра Шойгу не остыли, а он уже закомандовал, закручивая механизм. Поговорил до построения, с кем надо, вник в обстановку и успел до прапора, мелкой сошки, дотянуться, дёрнуть его за… В общем нашёл, за что дёрнуть.  Неужели у них в МЧС /почему у них? у нас же/ так делается? Торопят события, спешат как на пожар. Или, действительно, времени в обрез и там, в Белграде, полыхает?
  Эти бесхитростные рассуждения Димы после того, как строй распался, не успели выстроиться в цепочку. Парня сильно дёрнули за рукав, почти повисли на нём. Незнакомая девица повисла, как подросток. Да и девицей не назовёшь. Женщина в ведомственном, светловато-синем облачении и в годах, под 30 уже, а ведёт себя несолидно. Кровь играет по весне.
  - Не узнал, герой-одиночка? Или ты людей только по машинам узнаёшь?
  Дима хотел сказать, что по виду не узнаёт, а по голосу может и получиться. Получилось другое.
  - По машинам узнаю. А на «Фольксваген» вы не очень похожи.
  Это была та попутчица из командировочных, которой в пятницу было совсем не по пути. До ресторана дотянула, а дальше – потерялась в вечерних огнях. Сейчас вот, похоже, вместе в дорогу собираться. Командировочка – не позавидуешь. Мужчины неприхотливы, а женщины в других условиях воспитаны.
  - Как автосервис, не подвёл?
  - Нет, не подвёл, в выходные работал. Это я подвела, машину бросила у родственников. После командировки ей займусь. Рассчитываю на вашу помощь.
  - Само собой. Мы своих не бросаем, - эти новая мысль и новое чувство как-то неожиданно, само собой вырвались на свободу и очень удивили Диму. Скор он на безответственные обещания перед несостоявшимся отпуском, который горит с пятницы синим пламенем, ожидание его ни тепла, ни света в ближайший месяц не гарантирует. Может, та звезда в самом деле синяя?
  - Ну, ладно, ещё увидимся. Я побежала. Если пальчик бо-бо, зови. Я ведь медсестра в отряде. Приду на помощь, - это бесхитростное, тоже совершенно ни к чему не обязывающее предложение тронуло Диму. Хорошо, когда рядом ещё одна живая душа. Не прав он был с утра, да и с пятницы тоже. Утро хорошее, настроение выправляется, жизнь налаживается, весенней свежести и бодрости в ней всё больше. 
   Пока его товарищи обучались гуманитарным премудростям, знакомились с военно-политической обстановкой в бывшей Югославии, инструктировались на счёт дипломатического поведения за рулём на чужой территории, Дима пахал, как папа Карло. «Мне копать траншею велено. Я копаю словно раб…».
  Своим подвижничеством, за которым не стояли ни долларовый интерес в оплате суточных, ни желание увидеть другой мир, заграничный, он невольно опровергал расхожую истину о том, что МЧС ни в чём не нуждается благодаря государству. Оно, это государство, минуя другие силовые ведомства, направляет сюда денежные потоки, совершенное оборудование, выстилая дорогу к ведомственному благополучию компьютерами, ноутбуками, средствами космической связи, гидравлическими ножницы. В немереном количестве направляет /верьте!/ современную технику и новые автомобили заодно, хотя есть устойчивое мнение, что Родина всех поит  щедро только берёзовым соком.
   Новых КамАЗов, по-видимому, было много, но все они проехали мимо Димы, а ему достался старый и костлявый. Вернее, в ржавом его подобии, которое дожидалось на задворках автопарка молодого водителя, едва теплилась душа. Её Дима и почувствовал, и разглядел, и насытил новым содержанием: гайку к гайке, деталь к детали, агрегат к агрегату. Не сразу, постепенно, иногда с пробуксовкой, но с фанатичной и фатальной  целеустремлённостью.
  Интерес к технике, этот главный двигатель Диминого продвижения по жизни, у него был от мамы. Папы в его жизни не было. Ходили слухи, что это был студент, ставший военным. Мама не объясняла, как на втором курсе юридического факультета МГУ в 18 лет, взялась управлять детской коляской в одиночестве.
  Когда сыну зашкалило за десять, Марина Ивановна вдруг обнаружила, что среди следственных вещьдоков и конфискантов скопилось немало бесхозных или якобы таковых мопедов, мотороллеров и мотоциклов. У них были хозяева и родственники хозяев, люди инертные и запуганные незнанием закона и своих прав. Часть этой техники, которая «проштрафилась» по кражам и разным дорожно-транспортным обстоятельствам, можно было реализовать через магазин и вернуть их владельцам или их родным в виде денег. Видимо, следователь городского УВД так и делала.
  Но как получилось, что некоторые двухколёсные экземпляры с простенькими и удручающе маломощными моторчиками на велосипедной конструкции, а также агрегаты покруче, оказались у её сына,  она объяснить сейчас за давностью срока не смогла бы. Сын её не спрашивал, а перед соседями и обществом в целом держать ответ уже нет необходимости.
  Этот поток техники, примитивной и не очень дорогой по советским меркам, в семье Передельцевых не иссякал. Дима им пользовался со страстью, умом и собачей преданностью. Не только катался целыми сутками, но целыми сутками возился в сарайчике, вылизывая каждую шайбу, меняя агрегаты, совершенствуя мопедную простоту до безупречной линии и тишайшего звука.
  Возможно, обыденное сейчас слово «тюнинг» уже тогда витало над ним, пропитывая пылью и ветром его волосы, горюче-смазочными материалами – всё остальное. Это двухколёсное сообщество настолько увлекло и замутило его сознание в юные годы, что он, пропылённый, пропахший и отравленный маслами и скоростным драйвом, очнулся только за порогом школы. Она не очень приветливо помахала ему напоследок, но была права в главном: надо было устраиваться в новой, не менее самостоятельной жизни.
  Диму позвали в военкомат, где не собирались отмывать от мазута, а предложили учёбу в автошколе ДОСААФ. Двухколёсный Димин конь бодро встал на все четыре копыта, позже – на шесть камазовских. Автомобиль сулил другие скорости и эмоциональные виражи. Это был новый виток в диалектике Диминого познания техники, который меньше всего подталкивал его к осмыслению законов от простого к сложному, от низшего к высшему. Захватило и понесло так, что два года военной службы показались одним днём, а выброс парня с водительским талантом от бога в структуру МЧС прошёл без поворотов и тормозов, на максимальной скорости: «Я знаю пароль. Я вижу ориентир. Я верю только в это: любовь спасёт мир».
  После полугодового ремонта его КамАЗ недалеко ушёл от первоначального вида: кабина  да рама. Кузов предстояло отыскать там же, где и сам автомобиль, на задворках автопарка, среди превратившихся в грязную наледь сугробов.
  Хорошо генералу, дал распоряжение и забыл. А в жизни всё не так просто. Механик, все его звали дядей Пашей, подвёл Диму к наледи и широко развёл руками: «Это твоё». Под его кустистыми белесыми бровями, в его осветлённой мартовским солнцём  голубизне, в морщинках бесстрастного лица водитель не уловил ни тени иронии. «Отроешь - зови. Там поможем», - уточнил дядя Паша. Работёнка ещё та, неблагодарная и не шофёрская. Денег за это не платят. Дима не собирался вставать в позу. Попав в обойму, он не хотел выпадать из неё из самолюбия. Да и генеральский приказ в его комментариях не нуждался.
  Дима взялся за лом и лопату, быстро отыскал ржавую кромку очень крепенького кузова и до обеда прошёлся по всему периметру. Работалось здесь хорошо, празднично и солнечно. Серебристый наст, щедро подсвеченный до золотистой корочки, уходил в поля, к лесной опушке. Там тоже темнело и бугрилось. Лес, издали похожий на ледяную глыбу, оттаивал и оживал единым куском. Зелени – ни сосны, ни ели - в нём не было, сплошь берёзы, ловившие голубизну неба и снега белыми стволами, как в песне: «Отражается небо в лесу, как в воде, и деревья стоят голубые».
  Дима максимально пролазил ломом и лопатой под кузовом, чтобы облегчить работу крановщику. Должен отодрать, если тросами подцепить внахлёст, хотя по технике безопасности такие эксперименты не приветствуются. Сугробное безобразие на самом кузове  вызвало уныние. Кузов служил платформой для хранения парочки поломанных двигателей, нескольких коробок передач, задних мостов, карданов и прочего железа, которое в шофёрском  хозяйстве и изношенное никогда лишним не бывает. Все эти подробности тоже нуждались в ковырянии, отслаивании, отдирании и разгрузке.
  Дима, проклиная на голодный желудок шофёрскую судьбину, «увлёкся» и этим. Он захватил на удачу 15 минут из обеденного перерыва. Успеет добежать до дома. Раскопки много времени не займут. Так прошло полчаса. От маминого супешника придётся отказаться. Котлеткой заморит червячка. Ещё 15 минут он обследовал бугристое пространство, ковырял ломом, отдирал спёкшиеся в наледи,  несговорчивые груды агрегатов. Бегать домой после них – себе в убыток. Усталость давала о себе знать. Слегка покачивало. Лом срывался с ладоней, закручиваясь в жёлобе его лап, и хищно уходил под ноги. Дима скинул бушлат, расстегнул ворот. Солнце ласкало теплом затылок и спину. Оно сочувствовало. Дима чувствовал себя голодной дворнягой, забытой всеми. Вскоре смысл в обеде был потерян. Ковыряние в заморозке металлолома «съело» его обеденный перерыв.
  Механик подогнал кран. «Э, парень, да ты тут парную устроил», - напомнил о себе, спрыгивая с подножки КрАЗа. Дима не обернулся. Он, наконец, после долгого ковыряния нашёл слабое звено в обизвесткованной за зиму груде металла - коробку передач. Расковырял её, и другие агрегаты рядом захлюпали, застучали. Ожило ледяное кладбище.
  Подошли стропальщик и еще пара рабочих, все молодые, Диминого возраста. Раньше их не видел. Они из группы технического обеспечения. Тоже в Белград собрались. Так о них дядя Паша сказал.
  Они молча отстранили водителя и дружно принялись за раскопки. «Пришли на готовенькое», - в этой невысказанной неприязни Димы было больше искренней усталости, чем правоты.
    За оставшийся полдня – в Димином измерении это было время до упора, до десяти вечера – удалось разгрузить грузовую платформу, отодрать кузов от ледяной земли-матери, которую с особым чувством поминал крановщик - круглолицый, толстенький и с виду безобидный паренёк, и переместить на бетонку.
  Под вечер Диму оставили одного. Он металлической щёткой принялся обдирать бока кузова и, по совету механика, помечать мелом места предполагаемой сварки и выпрямления стенок. Бесконечная работа. А ведь хотелось бы дожить и до покраски.
  Когда сгустился сумрак и жёлтый свет фонарей на козырьках зданий и на столбах по углам автопарка  с болезненным усилием едва дотягивался до этого ржавого короба, подошел Николай. Сручиваясь от холода, пряча руки в штанины, он, вечный мерзляка, молча наблюдал за монотонной работой приятеля. Тот щёткой возил по металлу, как тряпкой по полу. А сержант, почти так же, как раньше за мытьём полов в казарме, наблюдал сейчас за чисткой кузова. Диме показалось, что даже позёвывал от скуки.
  «Ничего тебе здесь не обломится, токарило», - всплыла неприязнью усталость. Эту «загогулину»-кузов в шпинделе не закрепишь. Ничем мне не поможешь, сержант. Такой мыслью, по всей видимости, пропитался на вечернем морозце и Николай. Она придала ему бодрости, зашагал к себе в цех.   
  Именно в это время к Диме пришло знакомое чувство расслабленности, вызванное ожиданием отпуска. Вот он, желанный отдых, только дотянись. И он будет скоро, потому что с ремонтом за такой короткий срок ничего не получится. Нереально выправить и покрасить кузов, поставить его на раму, найти стойки и тент, тоже закрепить и отрегулировать, покрасить в белое машину, нанести ведомственные оранжево-голубые знаки, символы и полосы, предъявить авто к осмотру механику и начальнику КТП для окончательного вердикта.
  С этой усталостью в конце рабочего дня укрепилась уверенность, что генерала подведёт обязательно. Разве не входило в Димины планы проигнорировать командировку в Белград и раствориться в отпускном бездельи? Совесть,  загнанная под вечер в самый дальний и тёмный угол, при этом не шевельнулась.
  Так прошёл первый день из двух-трёх, нарезанных Диме  Сибирцевым. Остальные два, только их и хватило, чтобы довести автомобиль до ума, слились в один, как полярная ночь.

                ГЛАВА IV
  Николай оправдал давние ожидания Димы, опять проявил себя как полный придурок. Выточил ещё вечером пальцы под петли креплений кузова  взамен проржавевших и ненадёжных. С утра, пока Дима завтракал дома, отыскал двух сварщиков, ворчливых и в возрасте, и буквально вытолкал их к кузову. Они почти закончили работу со сваркой и горелкой, когда подошёл Дима. Рыжие бока кузова были опалены чёрным и синим, в некоторых местах светились красным, как сигаретные точки в ночи. На утренней наледи бетонки валялись огрызки электродов в обрамлении тёмного подтаивания. И среди шлангов и ацетиленовых горелок ещё и пахло карбидом.
  В молчаливом сопении и злющем взгляде этих дядечек Дима прочёл то, что предназначалось не ему - сержанту, который готов был поссорить молодого водителя со всем рабочим людом учебного центра, своим и прикомандированным. Но дело было сделано хорошо, и Дима, любитель, по версии прапорщика, обосновывать трудности, вышел на этом коротком этапе ремонтно-восстановительных работ победителем. А таких, как известно, не судят.
   Смертельно усталый, Дима заваливался поздно вечером, почти в десять, домой. Голова и тело гудели, но ни одной мелодии не звучало в нём. По дороге домой не было сил поднять и засунуть в ухо крохотный и вёрткий наушник. Тупая усталость и равнодушие ко всему останавливали привычку отыскать в широком кармане куртки кнопку плеера и нажать. Раздражало это давнее увлечение попсовой дребеденью.
  - Дима, покушать хочешь? – льнула мама. А он выбирал сон.
  Совсем недавно парень был горд тем, что его КамАЗ уверенно встал на все шесть и залоснился свежевыкрашенной черной рамой, А был-то заморыш недокормленный в рыжих ошмётках чуть ли не наследственной ржавчины. Когда в двигатель вдохнули жизнь, души машины и водителя соединились.
  Тем вечером тайком от всего автопарка по мартовскому ледку Дима вывел автомобиль на огромный пустынный плац, разогнал до середины и притормозил. На голой резине КамАЗ, как часовая стрелка, прокрутился на все 360, но в последний момент сорвался с точки и понёсся боком на гаражи. Дима выровнял машину, умело затормозил. Тормоза, несмотря на катастрофический износ покрышек, были отрегулированы до бульдожьей хватки.
  Водитель ещё раз на столь ограниченном заиндевелом пространстве дал копоти. Этот рывок придал ему новое ощущение, словно оседлал злобную торпеду, соседскую питбультерьериху, которая всегда рвалась с поводка при виде Димы. КамАЗ опять попал в боковой занос. Торможение было экстремальным. Левую сторону приподняло. Водитель почувствовал этот крен и не дал забросить себя на сидение рядом, всадил свой бок в дверную ручку. Машина выровнялась и затихла, приятно урча.
    - Ты что творишь, поганец? – донеслось через щель в приоткрытом окне дверцы. К машине бежал, скатившись чуть ли не спиной по высоким ступенькам КПП, дежурный по автопарку.
  Дима высунулся по пояс, приветливо помахал ему и терпеливо и молча выслушал о себе всё, что думал о нём этот стареющий в ожидании финала контрактной службы зритель вечернего автородео. Димина выходка осталась между ними.
  Теперь его КамАЗ был другим: белоснежным, с ведомственными регалиями прямоугольным пеналом на вычурно чёрных, пахучих резиновым новьём колёсах. Он был похож на те машины, которые образовали своими телами три дня назад полукруглую стену на плацу. В сегодняшней тесноте и при такой резине  часовой стрелки не получилось бы. Димин КамАЗ, этот гадкий утёнок с кладбищенских задворков учебного центра, стал точной копией новеньких машин с Набережных Челнов. Было бы затруднительно отыскать между любой из них и Диминой десять отличий.
  Эта выстраданная наяву автомобильная история про заморыша, ставшего белым лебедем, прочувствованная на его рабочей шкуре,  но не выраженная никем словесно, в виде досадливых припоминаний больно резанула его. С автомобильным огрызком в облике кабины и рамы он сроднился, а к новому надо привыкать.
  Это чувство итога, промежуточного финиша в предстоящем пути  было новым в его жизни. Он в подростковой беготне не заморачивался на старых мопедах, не вспоминал, какими они были до тюнинга, и после агрессивно объезжал их, как норовистых лошадок,  на загородной щебёнке и кочках. А с нынешним автомобилем-новоделом было столько связано взлётов и падений, в виде эмоциональных перепадов тоже, что полонез Огинского на одной из аудиокассет был бы кстати. Дима имел право на ностальгию. Это чувство он выстрадал. И знал, что выстрадал он, не склонный к самоанализу и воспоминаниям. Димин автомобиль был не конвейерной, а штучной выделки. Над ним в кустарных условиях потрудилась бригада ремонтников. Дима знал их наперечёт, впитал в себя характер, взгляд, характерное словечко каждого. Поэтому каждая деталь, каждая грань обновлённого авто была очеловечена их прикосновением.
  Между восстановленными мопедом и автомобилем в Диминой судьбе пролегла глубокая пропасть. В этой большей разнице того и другого личного опыта таилась не бог весть какая житейская мудрость. Трудности закаляют мужчину. Они чуть-чуть изменили его. Туповатый и эгоистичный мальчишка уходил в прошлое. А этот парень был подготовлен к тому, чтобы только-только присматриваться к людям и лишь отчасти сопереживать им.
  Ему было невдомёк, что в основе его внутренних перемен лежала банальная ситуация. Небогатое ведомство в растерявшем прежние богатства государстве отыгралось на нём. Машин не хватало. Многие были в разъезде. Новая гуманитарная автоколонна собиралась как в плохом лесу, с бора – по сосенке. Каждый более-менее надёжный автомобиль выскребали по регионам. Для МЧС, действовавшего по президентскому указу, это было ещё и делом чести. Не только ведомственным делом чести, но и государственным – продемонстрировать российский флаг на Балканах.
  В основе этого дела лежала государственная проблема дефицита автомобилей под гуманитарную акцию. Дима данную проблему на своём уровне решил оперативно. Если бы ему сказали про всё, про это, он бы, наверно, не понял, о чём речь. И вдобавок не принял бы ни в какой постановке вопрос о том, захотелось ли бы ему пройти вновь этот мазутно-ремонтный путь. Это его профессия. Другой у него нет. Так что вся эта философия ему по барабану.
  Автомобиль к маршу был готов. Дима поздним вечером возвращался не проулками, а по основной улице. Так захотелось идти, не петляя, уверенно, как в маминой песне: «Я шагаю с работы устало».
  Тротуар за день отдавал все лужи солнцу, которое вылизывало его насухо до мелких шероховатостей асфальта. По краям ещё таились  приличные кучки снега. Это былое величие сугробов тоже не дремало, отчаянно таяло, подтапливая тротуар. И наледь, с которой днём успешно справлялось солнце, к вечеру подкрадывалась и залегала в те же выемки и шероховатости асфальта. Студёность первого весеннего месяца давала о себе знать к вечеру и ночью.
  По дороге домой Дима обратил внимание на киоск, в котором торговали овощами и фруктами. Он был без витрины и фасадной стенки. Из его узкого чрева товар, разложенный по ящикам и ячейкам, ступенчато под навесом спускался к тротуару. Торговлю помидорами, огурцами, яблоками, мандаринами и прочим при свете слабой электролампочки, питаемой дизель-генератором /он урчал на задворках/, вела девица с красным и обветренным лицом. Рязанское обличье. Весь день на холоде. К тому же беременная. Её салатного цвета кухонный фартук поверх рыжей фуфайки и свитера из грубой серой шерсти вздулся арбузом.
  Дима припомнил, что видел подобную торговлю и раньше. Пространство под окнами пятиэтажной хрущовки было обжито ещё и двумя грузовыми автофугонами «Газель» и «Жигулями». По всей вероятности, хозяева импровизированной торговой точки прожили здесь всю зиму и остались на весну. Тяжело люди зарабатывают на жизнь.
  Это не свойственное до недавнего времени Диме сочувствие побудило его купить что-нибудь у них. Он выбрал несколько яблок, не очень доверяя их качеству из-за  торговли и хранения на чересчур свежем воздухе. Подошёл хозяин, молодой кавказец, по комплекции – ребёнок на Димином фоне, предложил выбрать что-нибудь ещё, сказал, что вот эти апельсины отдаёт почти бесплатно.
  Они вместе наклонились над лотком, и парень горячо зашептал в ухо: «Дорогой, я заметил, могу ошибаться, тебя пасут двое. Нехорошие люди. Второй вечер они за тобой. В чёрных куртках, без шапок. Ты не оглядывайся, иди и не выдавай меня. Разнесут всё тут, как узнают. Я тебя предупредил. Давай, дорогой ».
  Мамой он не клялся, но Дима ему поверил. На чужой территории, как шофёры-дальнобойщики, обитали кавказцы. Молодую простушку из российской глубинки обрюхатили. Живут настороже, всего боятся и сами готовы к отпору.
  Дима заспешил домой. Полиэтиленовый пакет с яблоками и апельсинами ластился к штанине, шуршал. Других звуков в облюбованном переулке парень не услышал. Он обогнул дом и вышел к своему подъезду с противоположной стороны, вопреки привычному маршруту.
  Во дворе Дима разглядел «BMW». Солодов, как чувствовал перемены, прикатил. «Ведь у меня есть чёрный «бумер». Он всегда со мной. Ведь у меня есть чёрный «бумер», быстрый и шальной». Придётся разочаровать друга, выложить всё откровенно, как есть. Дима зашёл со стороны мусорных баков, открыл переднюю дверцу и плюхнулся рядом с водителем.  Если кто-то и следил, то не разобрался в мелькнувшей у мусорки тени.
  - Привет, Солод! Какими судьбами? В чём забота?
  - А, Дми…, Димон! Волнуюсь за тебя, за отпуск твой, за наше общее дело, - школьный друг запоздало встрепенулся. Заснул что ли за рулём? Его белозубая улыбка хищно обозначилась в сумраке салона. Раньше авто сияло зелёным, а теперь - ни лампочки, в полной засидке и темноте.
  - А ты не нервничай. Это вредно, - новое чувство забурлило в Диме, и он ему доверился. Оно удержало его от откровения.
  - Вредно, Димон. Для меня, для тебя, для мамы твоей. Для всех вредно.
  - А при чём здесь моя  мама?
  - Мама – это святое. У таких, как ты лоботрясов, мамы в одиночестве. Они ждут сыновей и надеются, что с ними всё в порядке. А что с мамой, таких, как ты, не волнует. Чёрствый ты, Димон.
 - Не пойму, Солод, ты серьёзно или прикалываешься?
 - Я всегда серьёзен, если на кану такое бабло.
 - Бабло я отработаю, не вопрос, - последняя фраза была не Диминой, заимствованной, и он ухватился за неё, как за соломинку, по-боксёрски обдумывая ситуацию. Откуда ждать неожиданностей? Каким будет следующий удар?
  - Я не о твоём интересе. Я свои деньги вложил в это дело. Но дружба  - это тоже святое, - Солодов, похоже, отработал задний ход.
  Приятели помолчали. Многое было на кану, в том числе и добротный кусок школьной жизни. В девятом классе они встали спина к спине, когда четверо десятиклассников попытались поставить их на место в школьном дворе.
  Володя Солодов к тому времени усиленно занимался штангой, по презрительному выражению Димы, «закреплял мышцу», в то время как он успешно мял ребятам постарше бока на юниорском ринге. Мышцы, по его убеждению, должны работать на растяжение и сжатие под разным углом, в разных направлениях, а не по заданной схеме «вверх-вниз».
  Друзья не посвящали педагогов и сверстников в свои спортивные успехи, отличались флегматичным поведением на переменах и таким же отношением к обязанностям дежурного по школе класса. Десятиклассники этим пользовались, игнорировали замечания двух подростков у входа, тащили на каблуках грязь в фойе. В конце концов это надоело Диме. Педагоги за непорядок выговаривали ему, как рослому в этой паре. Более осторожный Солодов из солидарности нехотя вынужден был его поддержать. Сообща они выкинули на крыльцо очередного зубоскала-старшеклассника.
  Это было первое в Диминой жизни «Пойдем выйдем», после уроков на школьных задворках. Несмотря на численный перевес вдвое, побоища ни с той, ни с другой стороны не получилось. Разборка закончилась по-будничному быстро. Солодов схватил двух за грудки, пытаясь выжать их, как штангу, и удерживал до вмешательства друга. Дима с первых ударов уложил на землю своих противников, а с оставшимися, которые на ногах, заключили мировую. Те и не сопротивлялись.
  «Теперь мы будем шишку держать. Хватит уже. Пришло наше время», - Володину браваду Дима не понял. Какую шишку, какое время - эта публицистика ему была по барабану.
  Солодов, как персонаж из советского мультфильма, отличался умом и сообразительностью. Грубая сила его не привлекала. Он не одобрял Диминого выбора профессии, во время редких после окончания школы телефонных перезвонов посмеивался над его шофёрским статусом.
  В отличие от Димы Солодов заканчивал вуз. Летом он получит диплом юриста и уйдёт в адвокаты. Видимо, сработают родительские связи. Мать Солодова - известный в городе зубной техник, а отец - адвокат. «Мама русская, а папа юрист» - говаривал друг, на кого-то намекая. Дима, прямолинейный и не очень сообразительный, в этом ироническом подтексте не разбирался.
  После школы дорожки школьных приятелей разошлись. Студент и работяга – разный по нынешним временам социальный статус. «Ну, где же ты, студент, игрушку новую нашёл, не думал, не гадал, а девушку мою увёл?» - такая песня в Диминой жизни была, а такой ситуации в ней не было. Приятели существовали в параллельных мирах до Диминого возвращения из армии.
  Вот к этому времени шофёрская профессия друга Солодову показалась привлекательной. Они встретились в ресторане. Володя долго жаловался на студенческое безденежье, безуспешные попытки сорвать куш на случайных заработках и неожиданно разоткровенничался. Мол, встрял в одно прибыльное дело, перегон автомобилей. Рынок этот сейчас разный. Автосалоны у основной массы населения не котируются, дорого там, а подержанные автомобили в хорошей цене. Из Европы через Белоруссию перегоняют всякое авто: вымокшие после наводнения, почти подготовленные к утилизации, отмеченные заводом для выбраковки или просто устаревшие модели. На дальнейшем перегоне по России можно заработать.
  Дима обещал помочь, но не раньше выхода в отпуск. А вскоре Солодову подвернулось хорошее предложение, и он дал принципиальное согласие, получил щедрый аванс. Над шальными деньгами Дима долго не размышлял, пустил в дело. О покупке мотоцикла узнала мама. Её надоедливое выспрашивание заронило некоторое сомнение по поводу прозрачности заключённой сделки. Что это за автомобили такие, перегон которых дороже их стоимости? Дима не слишком вникал в это дело. Школьному другу он доверял по инерции.
 - Ну, так как мы будем строить наши далеко не простые отношения? – усмехнулся с намёком на иронию Солодов.
 - Как и всегда на доверии, - Дима был сама невинность. – И не выдавать базар за фуфло.  Я обещал тебе после отпуска. Тогда и сделаю.
 - Ну и где же твой отпуск?
- Пока не пускают, но я пробиваю. Я же не сам заявления подписываю. Это ты, студент, вольная птицы, игрушку новую нашёл, а моя судьба – корячиться в мазуте, - Дима, не ожидая того, подпустил слезу и удивился своему двоедушию.
  - Какую игрушку? Ладно, хитрован, разбегаемся, - выдохнул как после поднятия штанги его школьный друг. Он, можно было предположить,  нарвался на серьёзные неприятности и попытается выпутаться. Но почему-то Дима не проникся сочувствием и впервые засомневался, нужен ли ему такой друг – с сомнительным бизнесом, проблемами, неуверенностью в себе и людях.
  Школа - школой, жизнь – жизнью. После школы многое чего хлынуло, чтобы слепо верить в школьную дружбу и держаться за неё всеми лапами. Возможно, одноклассницы, склонные к ностальгическому визгу, и затянут их на короткую и сумбурную встречу. С каждым годом таких случайных встреч будет меньше. Другая жизнь, с другими интересами и обстоятельствами всё настойчивее сотрясает двери, расчищает площадку для новых воспоминаний. Другой опыт захлёстывает, другие люди приходят в твои будни, и отношения с ними строятся на иной основе, более по-мужски что ли. А прежние, наивные, детские отношения, уходят вместе с прежними представлениями о жизни. Выветрится всё пережитое, освободив место для нового пережитого. Более сильные страсти и переживания задавят этот школьный восторг. И будет меньше повода для встреч и больше – для расставаний. Школьной дружбе постепенно придёт конец. Трагедии в этом нет. У взрослых всё по-взрослому.
  Что-то подобное в Диминых мыслях и чувствах пронеслось со скоростью болида «Формулы-1» и оформилось в простенькое решение. Пока Солодов и Передельцев нужны друг другу. С югославских суточных он вернёт ему деньги, и друзья разойдутся.
  Дима не заметил за собой слежки. В его предыдущей  жизни причин для такого опыта не было.  Нет опыта – нет и веры. А в сегодняшних буднях нет для таких шпионских страстей и повода. В его родном городе? За водителем подразделения МЧС? Да от них – водителя и подразделения – ничего в этой жизни не зависит. Чушь полнейшая. Напутал кавказец. Слишком он случайный и посторонний в его жизни человек. Пригрезилось ему от испуга за брюхатую зазнобу. Заодно и ненужные никому, подверженные весенним заморозкам апельсины впарил такому простаку.
  «Тёмнило» Солодов со своими автомобильными делами на такое не способен. А других подозреваемых нет в наличии. Дима ничего ему по этому поводу не сказал и расспрашивать  ни о чём подобном не стал.
  Посчитал, что делиться с мамой подозрениями постороннего человека тоже не резон. Хотя она и следователь, испереживается по-матерински, если озадачить рассказом. Сам не рад будешь.   Дима отнёсся к новым обстоятельствам, как любой нормальный человек, равнодушно. Звёзды этому благоприятствовали. Небо затянуло белой пеленой. А при таком раскладе ни одна галактика не рискнула заглянуть в Димино окно и растревожить  душу.

                ГЛАВА V
  Март, этот сомнительный тип, погодный интриган и соглашатель, отступил, немало покуролесив с заморозками и теплом. Апрель не церемонился с наследием зимы и с первых дней вычистил её следы на проезжей части и тротуарах.
  Дима переживал, что его белоснежный КамАЗ обляпается на весенних дорогах от ступиц до макушки. Попробуй сохрани его, облизанного в февральские и мартовские метели, в первозданном виде, когда в автопарке претендентов на мойку 80, по-научному говоря, единиц колёсной техники. Освоить с ведром и шваброй почти четыре метра автомобильной высоты и до девяти – длины очень непросто. Эти габариты опрятного вида водителям наказали соблюсти к церемонии провода автоколонны в дальний путь.
   Отчего ж не соблюсти, расположившись на плацу в автомобильном полукруге? Но надо помнить, что в каждой такой единице не одна сотня лошадиных сил. Одна лошадка нуждается в ежедневном выгуле. А стольким жеребцам разве устоять на месте? Вот и гоняли КамАЗы ни свет, ни заря по подмосковным дорогам к базам и складам, загружали продуктами, мукой в мешках – в первую очередь, загружали вещами первой необходимости, среди которых  одеялам в плотных тюках не было конца. Что там было ещё, водителям не докладывали. А они между собой вели диалог, примитивнее некуда: «У тебя что? - Мука. – А у тебя?- Одеяла». Вот и весь гуманитарный спрос.
 В разъездах белые автофургоны и грузовики отличались  чёрным подбрюшьем и грязными боками, а в полукруг, как и требовалось, вставали фасорнисто, во всём  белом. Всем водителями были выданы белые лайковые перчатки. И только разговоров среди них было, что о белом фраке, забытом дома. Эта шутка водительского состава, что Димина аудиокассета, была заезжена к торжественному моменту отбытия до лоскутов и отзывалась скрипучим, кашляющим звуком. Полноценного смеха не получалось.
  Шоферюги, пожиратели километров, измотались, издёргались, изнервничались за эти дни до предела, крутясь на пятачке под недремлющим начальственным оком. Каждому думалось одно и то же: скорей бы за руль, в дорогу, к скольжению по серпантину в привычном ритме. В отличие от диких сородичей, дальнобойщиков-одиночек, эмчеэсовские обладали корпоративным чутьём и особой выучкой. Они умели обуздывать ветер свободы, врывшийся в их кабины, и отличались тем терпением, которое в неприхотливых условиях и чрезвычайных обстоятельствах свойственно только русскому солдату.
  Дима присматривался к новым товарищам, таким разным по облику, возрасту, характеру, манере поведении, но таким по-родственному похожим в общем настрое на «ваше благородие, госпожу-удачу» и на конечный результат. Вместе с ними проще было растворять свою усталость, своё нервное ожидание перемен, свои опасения в общем возбуждении и спокойствии, напитываться уверенностью, что всё получится. Надо только оказаться в своей кабине, как сейчас в своём коллективе, и взяться за руль. «Предполётный» мандраж, как дуновение ветерка, зацеплял нежданно-негаданно, беспричинно и так же быстро под смех в курилке, под неспешный разговор у автомобиля улетучивался. Всё будет хорошо.
   Не этой ли правотой, не этим ли оптимизмом родное министерство закреплялось в обыденном сознании российского населения? Когда МЧС берётся за дело, беда отступит и, несмотря на чрезвычайную ситуацию, будут перемены к лучшему. Эти ребята не подведут.
   - Ты бы насчёт прокладок к Гале, - это обращение прапорщика Механошина, не склонного к розыгрышу и шуткам, всё равно задело Диму. Последние дни подготовки к маршу его вымотали. А тут ещё местечко на мойке «выгорело», протиснулся очень удачно под вечер, хотя уже походили к нему и спрашивали: «Ты скоро?» Секунда на учёте, не до разговоров, особенно таких, невразумительных, с командиром. Сам он не понятливый и других такими делает.
  Дима взглянул не на него, на товарищей, маячивших вдалеке у боксов. Двое в той кучке водил, как минимум двое, ожидают, когда он бросит шланг, чтобы самим вместе с автомобилем окунуться в стылую водицу. Очень сомнительный душ в первых числах апреля. А ведь тянутся к нему, чистюли, хлебом не корми. Дима продолжал надраивать камазовский бок, игнорируя присутствие непрошенного гостя. Нарисовался некстати и теперь клещами по слову вытаскивай из него.
  - Я тебя предупредил, - Механошин был дипломатичен и выдержан. – Сказали список запчастей для Игоря Львовича составить на каждое авто, с учётом прежних поломок и вообще всего. И Гале отнести.
  - Замётано, - буркнул Дима. Прапорщик не придрался, понял. Не «так точно» же или «есть» ответствовать, когда речь о прокладках. Хоть в этом понимание образовалось.
  Понимание, как оказалось, было не полным и случайным. Миролюбие прапорщика в конце рабочего дня имело другую основу. Выдают суточные на Югославию. Когда прапор при деньгах, он, как кот-мурлыка, ластится и не царапает. Сам Механошин тему денег старается избегать. Засмеют, и тогда его кличка Кусок всплывёт в шофёрской толпе, в глаза засмеют, и обида вроде как не ко двору. Звание такое. Никуда от него не деться. «И никуда нам не деться от этого». Всё ведь шутейно, по-товарищески, по-доброму. Только доброта эта, как и отдельные водители-недоноски, - во где у него, сверху и снизу, если ребром ладони по шее и горлу провести.
  Дима список отдал, деньги получил, а с Галей и словечком не перемолвился. Всегда внимательная и доброжелательная, она тоже была в запарке. Десятки водителей хлынули к ней. В узком начальственном коридоре не протолкнуться.
  Это дядя Паша себе отдых устроил. Мог бы все засаленные, смятые, покоробленные бумажки с шофёрскими каракулями собрать и представить единым пакетом, а там Галя оформила, как положено. Так ведь не в Сочинской железнодорожной конторе работаем, в МЧС. Тут в любую секунду - экстрим. Опять какие-то неведомые чрезвычайные обстоятельства образовались, утянули механика разбираться с ними, а Гале вот поручили с заявками париться. Не позавидуешь.
  Но Галя, хотя и воспитывалась в коммуналке, среди закипающего белья в тазах и вёдрах на кухне, молодец, форс не теряет. Переключится с одного водилы с обветренным лицом, на другого, с серой измятостью в обличьи, - все они кавалеры непромытые, на сальную шутку горазды – причёску рабфаковки 30-х годов с затылка узенькой ладошкой собьёт и опять – само внимание и доброжелательность. Хорошая бабёнка, эта секретарша. В МЧСе других не держат.
  Чувствуя долларовую тяжесть в нагрудном кармане, а не в кошельке, которого по молодости лет и беспечности не завёл, Дима с крыльца проходной нырнул в проулок, в темноту. В советские времена она была другом молодёжи, а в нынешние кто-кому, Дима и не задумывался. При его спортивных достоинствах какая заморочка на этот счёт?
  В вечерней спешке домой, когда секунда на счету, чтобы собрать вещи в дальнюю дорогу и посидеть с мамой, он затылком почувствовал, а потом и краешком глаза, боковым зрением, зафиксировал две тени. Они мелькнули в боковом переулке. Один из вечерних попутчиков, кажется, в тёмной короткой куртке и без шапки. Точно, именно такой прикид. Не те ли топтуны, о которых кавказец говорил?
  Опасение было не праздным. Случалось, учебный центр становился местом сбора и прибытия автомобильных отрядов и отрядов спасателей, действовавших за рубежом. Они были лакомым кусочком для местного криминалитета. Приметных по одежде эмчеэсовцев, нагруженных не бог весть какими долларовыми заначками и заморскими сувенирами, бандиты отслеживали у КПП, на улицах и в электричках. Если быть без машины, не держаться в стае, можно погореть. На этот случай проулок по договорённости с милиционерами перекрывался вооружённым постом. Случайным машинам сюда въезд был закрыт.
  Зимой милиционеры, в бронежилетах, с автоматами, прямо на проезжей части разводили костёр, грелись и охотно под звёздным небом распарывали картон эмчеэсовских сухпайков. Подобного добра в ведомстве, считавшемся среди обывательского населения зажиточным,  было навалом. Силовики друг друга всегда выручали. Эта душевность в отношениях и на личностном уровне радовала незатейливым счастьем. Рядовым и сторонним участникам чрезвычайных ситуаций тоже кое-чего обламывалось.
  Нынче постов и костров не было. Дима решил не рисковать, выбрался на основную улицу и вышел к дому так, чтобы просматривался весь двор, чтобы сам был на виду и чтобы подходы к подъезду были открыты. Он оглянулся, когда миновал барьер из низкого, декоративного  штакетника, кустиков шиповника и попал в центр детской площадки с песочницей, содержимое которой было в грязной наледи и следах выгула собак. Вот тут, в лабиринтах скамеек, низких турников, удобных для выбивания коротких паласов, среди разноцветных домиков, сходных с собачьими будками, у горки с отслоившимся листовым металлом, его не достанут. За спиной никого не было. Эта гонка после холода мойки, волнения в начальственном предбаннике так надсадила его мочевой, что все мысли легли в белое фаянсовое обрамление.
  Совершенно зря со стороны мусорных баков фарами просигналил автомобиль. Вот ведь какая скучная штука жизнь, вопреки шпионским переживаниям и новым эмоциям. Настолько новым, что уверенный в себе спортсмен пережил подобие страха. Всё в жизни, как у белки в колесе, по одному  кругу. Присутствие чёрного «BMW» тоже совсем не кстати. Или зря винить жизнь? Городок всему виной, мелкий и тесный. Нет в нём спасения от приятелей даже в момент ожидания одиночества, которому Дима под вечер иногда благоволил. Иногда душа рвалась вырваться из городка, большой мир повидать. Но не в этот вечер.
  О чём базар с толстяком Солодовым, не состоявшимся штангистом и студентом недоношенным, сегодня? «Ну что сказать, ну что сказать? Устроены так люди. Желают знать, желают знать, что было и что будет».
  Дима плюнулся на переднее сиденье. Будучи пышным и солидным, оно всякий раз  скрипом и шипением поролона и кожи мелковато, по-плебейски жаловалось на неприличный пассажирский вес. Так и в Солодовском облике. Хотя друг  и из приличной семьи, Дима находил в последнее время в нём неуловимую студенческую червоточинку, которая чем-то, столь же неуловимым раздражала.
   Салон, как любимый Димин салат оливье, был зеленоватым. Солодовская подсветка создавала комфорт под стать домашнему. Было тепло, даже жарковато. В этом уюте, который понятен истинным водителям, для которых автомобиль тоже дом, Димины нервные позывы притихли, можно сказать, частично испарились. В зимней чарджоуской дыне тоже произошли некоторые перемены. Меньше измятости и серых тонов. Само довольство.
  - Что, Солод, сияешь, как начищенный бампер? Мой отпуск пробил?
  - Проблему решил. Сам поеду. Зацени,  как я друга отмазал.
  - А кто у нас друг?
  - Ты, Дмитрий.
  - И вот так просто, забесплатно, ради другана? Может, мне прослезиться и на шею броситься?
  - Ты, Димон, не хами. Ты мне деньгу должен.
  - Так это не вопрос. Сейчас отстегну.
  Дима вытащил из нагрудного кармана сиротскую пачку долларов, сплошь сотенные и одна сотня в мелком размене. Только в России они выглядят такими неестественно новыми, словно с цветного принтера сошли.
  - О-о! Я ж тебе в рублях давал, - приятель резко потянулся к ним и на излёте жеста отстранился выгнутой ладонью. - Оставь. У меня к тебе просьба: сувенир из загранки.
  - «Харлей» на аркане?
  - Колёса – это для таких, как ты. А мне надо бы кое-что покруче, из моего увлечения.
  - У тебя, Солод, много увлечений было, все и не упомнишь. Последнее мне не по кайфу. Двух пацанов ко мне приставил в чёрных куртках, без головного убора. Пасут после работы.
  Сиденье под Солодовым скрипнуло, тяжело вздохнуло и зашипело, протяжно выпуская пары. Ёрзанье, словно собственную совесть придавил. Солодов резко мазнул лапищей по панели приборов. Она отозвалась щелчком тумблера. Салатная подсветка салона погасла. Сумрак не на пользу таким толстякам. Он добавляет в их облик много изъянов. Солодов обмяк, его английское пальто сморщилось до глубоких складок. Неужели за дружбу испереживался или испугался чего?
  Тишина была тягостной для обоих. Вот так предают школьного товарища, мелко, исподтишка. И дружба испускает дух, как респектабельное кресло в авто для толстяков, когда выясняется, что один ведёт двойную игру. В Солодовской утробе заурчало. Димины позывы тоже не дремали.
  - Солод, у меня уже нелады в памперсах. А тебя, смотрю, не по-детски закоротило. Мне точно надо отлить. Так что привет семье. До завтра шевельни мозгами, звонкани, если надумаешь. Утром  мне на вылет.
  - Я подумаю, - пробурчал приятель, или Диме показалось, что тот ожил и подал знак.
  Дома было пусто. Дима предупредил маму об отъезде. Она обещала хороший ужин. Но с её работой кто ж держит слово? После душа Диму разобрал аппетит. Он заглянул в холодильник. Солёные огурцы с рассолом в полиэтилене и в глубокой тарелке были новинкой сезона и загадкой, когда ж маму угораздило заглянуть на рынок и извлечь из бабулькиных закромов их, хрустящих и звенящих. Солёные огурцы, полбатона сервелата и полбуханки черняги – что ещё нужно, чтобы встретить маму с работы? Вернее, не так: скоротать время до ужина.
  Всё было перемолото и утоплено в молодом, растущем организме. Дима завалился на диван, погрузив тело и душу, усталость и расслабленность в наушники. Появление мамы трудно было не заметить. Она шлёпнула декоративной подушкой по голым, подрагивающим  ступням сына. Так традиционно она выводила его из молчаливого музыкального транса.
  Дима приподнял наушники. Полностью отказываться от живого звука он не собирался. Мама, худенькая, мелкая, с пуком волос под чёрную резинку на затылке, выглядела воинственно в домашнем красном халатике и кухонном фартуке салатного цвета. Глаза цвета виски потемнели, и на открытом лобике наметилась неразрешимая проблема в виде тоненькой складки.
  - Дима, где солёные  огурцы?
  - Съел.
  - Дима, ты их не мог съесть.
  - А я их съел.
  - Как же так, сынок? Я приготовила их для винегрета. Картошку с овощами наварила, поставила в холодильник. Ты же там всё видел и должен был сообразить. Я предупреждала: солёные огурцы не трогать.
  - Не видел, не сообразил, не помню.
  - Дима, ну как же так?
  - Мам, ты уже спрашивала. Я тебе ответил. Культурно, как ты всегда просишь. Что тебе ещё надо?
 - Дима, ну, солёные огурцы, ужин. Как ты мог? Почему ты вечно создаешь проблемы, а я расплачиваюсь? Будет этому конец? Когда ты взрослеть начнёшь, МЧС?
  - Мам, если это накат, то мне это не-ин-те-рес-но. Отстань. Говорю тебе: от-ста-ань.
  Мама, уходя, захватила подушку с собой. Опять, в который уже раз они рассорились.
  В Диминой комнате был полумрак, благодаря или вопреки слабому светильнику над головой. Дима поместил его на границе наклеек автомобильных и других, из «Плейбоя». «Плейбой, клёвый такой. Одет, как денди». Если из-под двери выбивается свет, значит мама на кухне. Сейчас тот вечерний, несказанный свет не струился. Мама обиделась, ушла в свою комнату.
   Дима настроился на Ветлицкую и её лунного кота. Не очень въезжалось, что за кот, чьё сердце и кого ждёт. Сумбурная песенка, зато ритм хороший, забойный, немного девчачий. Несмотря на эти изъяны, Дима в целом в претензии к девочке не был. Хорошая, звучная певичка. Не зря аудиокассеткой разжился.
  Но мама сбила в нём и настрой и ритм. Праздник души был испорчен. Что за дела? Оставила без ужина, ещё и выговорила, что огурцы съел. Для сына пожалела. И сын же виноват. Потрясающе. Возмущение несправедливостью недолго бурлило в Диме. Сытость победила. И даже подкралось нечто, похожее на раскаяние. Мама всё-таки. Работа у неё нервная. Опять очередному преступнику ласты завернула. И дома покоя нет, сплошные разочарования.
  Он сбросил наушники и ввалился в мамину комнату. Мама в углу за столиком, забыв об ужине, корпела под торшером над бумагами, собранными в папку-скоросшиватель. По-старушечьи сгорбилась, вчитываясь в чьи-то каракули, и на дверной скрип не отреагировала, не вздрогнула и не повернулась. Это не от обиды, от сосредоточенности на деле.
  Марина Ивановна редко обижалась на сына, также редко напускала обиду и первой шла на контакт после очередной размолвки или беззлобной словесной перепалки. Сына она любила искренне, самозабвенно, растворялась в нём. Это было дома. А на людях, по работе в ней кипела и бурлила властная женщина, с волевым характером. Дима дома попадал под этот разрыв личности, властной и любящей. Иногда дожидался, когда в ней проснётся мама, иногда сам напоминал о себе, как бы возвращая ей добрые чувства.
 Диму поражала её сосредоточенность на бумагах. Сидит без наушников, без музыки и получает кайф от скучного чтения. И дверной скрип не помеха. Дима обещал ей снять дверь с петель, смазать, но руки не доходят. Да и какой смысл сегодня, если не слышит? После командировки наладит мамин быт.
  Захотелось порадовать маму чем-то необычным, встряхнуть её. На ум ничего не приходило. Разве что про Солода рассказать, как продешевил и сам взялся за сомнительное дело? Не сильно вдаваясь в то, своевременно ли это вмешательство в мамины дела, Дима отвлёк её незатейливым рассказом, тем более что в общих чертах она знала об отпускных планах сына.
  На этот раз он разбудил не родительницу, растворившуюся в единственном чаде, а следователя ГУВД, майора милиции, погрязшего в чаду нераскрытых дел. Она как будто знала все детали Диминой истории, впитала их и умом и чувством и, как царица Софья в Димином школьном учебники истории России, поджав руки под груди, зыркала по сторонам, перекатывала с виска на висок одну, неведомую сыну злющую мысль. Вот так её предшественники при допросе катали папиросу-беломорину с угла губ на угол.
  Марина Ивановна задала сыну пару наводящих вопросов. Они не понравились ему. Что-то ёкнуло под сердцем у Димы и также заурчало в утробе, как у друга в машине. Мама поинтересовалась, как Солодов прореагировал на слова о двух преследователях в коротких чёрных куртках и что говорил, когда отправится в дорогу. Дима точно помнил, что ничего не сказал маме о том, как выглядели, во что они были одеты. В подворотне в движении, боковым зрением их не разглядишь.
  «Ты сказал ему о них», - твердила мама во власти навязчивой, только ей подвластной мысли. Катастрофы в этом Дима не увидел. Для мамы катастрофа была. Она исказилась в лице, заламывая как при мольбе руки. Потом она сухо, по-телеграфному, словно смиряясь с ведомой ей одной потерей, выдала: «Солодов был в разработке. Ты, глупый мальчишка, его спугнул. Всю схему нарушил. Теперь я не уверена, что они переправят наркотики». И добавила в сердцах: «Дима, какой же ты ещё глупый! Пора тебе умнеть, мой мальчик».
  - Мама я не въехал. Так ты хотела, что б я подыграл в этой подставе, и толкала меня на войнушку, подальше от наркотиков? Ну, ладно – я, спасён и пристроен. А Солодов? Он мой друг со школы. Его - что? - использовать втёмную и сейчас?
  - Дима, кто кого как – дело прошлое. Конструкция разрушилась. Одни кубики на паласе. Всё надо собирать заново. Благодаря тебе.
 - Какие кубики на паласе? Я серьёзно, а ты со мной, как с маленьким.
 - Ладно, Дима, повзрослеешь – поговорим. А сегодня я очень устала. Ещё тебя в дорогу собирать. Не морочь мне голову и отчепись.
  Ночью в Димино окошко заглянула звезда. Набродилась, красавица, домой потянуло.
  Он вспомнил, как этой зимой она подпрыгивала на обледенелых ветках берёзы, светилась в зимнем хрустале, распространяя голубоватые молнии по всему берёзовому великолепию. Самая крупная ветвь выгнулась под тяжестью наледи, дотянулась до стены и принялась скрести её, а потом надумала долго и настойчиво биться в окно.
  Дима опасался за стекло, взобрался на письменный стол, выгнулся через форточку, рискуя полететь вниз, и отломал часть ветки. Её, скользкую и тяжёлую, не удержал в руках. Она полетела вниз. После этого голубоватого свечения не было. Звезда пропала.
  Наледь держалась несколько дней. Бывало, что луна добавляла грубого электричества. Ветки фосфорицировали, изгибаясь в причудливом  раскачивании. Это жёлтое кривляние Диме не нравилось.
  А нынешняя звезда не смогла дотянуться до берёзы под окном и осчастливить неоном. Та не отзывалась на дальний свет никак, ни бликом, ни электрическим разрядом. Её ветви встали за окном темной и монолитной стеной.  Дима видел, как берёза мелкими веточками, как веником, грозила и ему и звезде: «Уходите, не смотрите, не тревожьте сон».
  Наяву ли это было или во сне, Диме не вспомнить. В полудрёме копошилась мысль о противоречивости жизни даже в таком простом деле, как сборы в дорогу. Мама, думая о сыне, в заботах о нём неожиданно оттолкнула его. Мол, отстань. Как же «отчепись», когда сама же тянешься с лаской и заботой? Чего было больше в её эмоциональном всплеске – усталости или досады? Если досада, то малопонятная. Сама же выталкивала в командировку. А сейчас неужели пожалела об этом?   


                ГЛАВА VI
   Солодов не позвонил, а утром его звонок не имел значения. Изменившийся мир рассыпался, и разные люди, из разных сообществ, по двое, группами, толпами, собирали его с учётом своих представлений о нём. Они спешили выстроить стартовое событие гуманитарной акции – проводы автоколонны – держа в руках разноцветные кусочки картона. Их нужно было свести в стандартную картину. Но общего эскиза гармонии и благополучия в этих пазлах не получалось.   
  Офисное здание учебного центра ещё с вечера накались неоновым жаром. Штабные дела не давали покоя Сибирцеву. Он расположился в кабинете начальника центра, утрясал планы, графики, сметы. Намеченный ранее маршрут приходилось менять в связи со джипиэсовской распечаткой. Её предложили в последний момент. К американской новинке, предлагавшей короткие маршруты на Земле, увиденные из космоса, российские ведомства только-только присматривались. Такая навигация приветствовалась в МЧС. Ведомство смело впитывало новинки, сработанные по западным технологиям. Сибирцеву они тоже нравились. Но применительно к запланированной акции маршрут, прочерченный из космоса,  не подходил.
  Получалось, что Белоруссию проскакивали менее чем за день, при этом минуя Минск. А там братья-славяне уже варганили хлеб-соль, намечали мероприятия, чтобы усилить идеологическое звучание гуманитарной акции: митинг на границе, встреча со столичной молодёжью, проводы местного МЧС на двух новеньких МАЗах, тоже с гуманитарной загрузкой.   
  В ранний час, когда Сибирцев ломал спрямлённую линию маршрута и набавлял расходы в виде километров и литров дизельного топлива, в почти обжитый им за ночь кабинет, вторглись двое в штатском с кожаной папкой. Их как раз генералу и не хватало  для полного счастья. У него было всё – бессонная ночь, сомнения во вновь утверждаемом графике движения, перелицованные на новую подпись бумаги и первые звонки из администрации города, общественных организаций и всех, кто жаждал торжественно проводить автоколонну. Сибирцев так нуждался в новой головной боли, что принял незнакомцев сразу с распростёртыми объятьями. Гости этих объятий, правда, не почувствовали. Они также спешили, как и генерал. На том и сошлись.
  Сибирцеву объяснили, что не все участники акции достойны представлять родину за границей. В частности, в поле зрения оперативников попал один молодой водитель, который замешан в переправке наркотиков из западного в южный регион. «В переправке?» - засомневался генерал. «В подготовке к переправке», - уточнили ему. Кстати, парень собирался в отпуск. Его надо отпустить. Это хороший вариант выявить всю наркоцепочку. Надо помочь парню «раскрыться».
  Сибирцев поскучнел. Ему дали полистать папку. От чтения его чело не просветлело. Он кинул эту папку через весь стол и посоветовал гостям последовать вслед за ней. «Господа, у вас действительно мало времени», - посочувствовал он и добавил: «Эту папочку наполняйте без меня. Заходите, если нароете что-то существенное».
  Ранние гости были людьми молодыми и, что удивительно, воспитанными. Они привыкли слушать старших, потому удалились.
  Сибирцев сразу же подмял под широкую ладонь телефон, трубка в ней затеряла, и со стороны могло показаться, что генерал говорит сам с собой, подперев щеку, пригорюнившись, и грустит о какой-то Марише, которую не раз упоминал.
  Дима в это время забежал на городской продуктовый рынок за яблоками в дорогу. Киоск с хозяином-доброжелателем и его беременной подружкой на повседневном Димином маршруте был погружён во мрак и замурован ставнями. К яблокам на рынке надо было присматриваться. Не сезон. Каждое яблочко как новогодняя игрушка, с бликами. Прошлись, видать, по бокам восковой бархоточкой, как Дима по чёрным казённым ботинкам, выданным в дальнюю дорогу.
   Он отверг яблоки и присмотрелся к мандаринам. «Сухумские», - уточнил непохожий на кавказца парень в кепке-аэродроме,
  - Сухуми – город. Какие там мандарины? Это в селе, - попытался поспорить Дима.
  - Э, ты Сухум не знаешь, - парень, голубоглазый, рыжеволосый, рад был разговору. – У меня там дом, сад. Всё растёт. Бери, от себя отрываю. Понюхай – домом пахнут.
  Дима мандарины взял и подивился похожести и несходству людей. Вот парень с Кавказа. Русак по облику, но есть в его скуластости и заостренности черт, от носа до подбородка, жёсткость горца. Явный кавказец по говору, угловатой манере держаться, Такие вязнут в торговле, но не обманывают. О доме вот вспомнил, сердечно сказал.
  Когда автопарк наполнили водители и через проходную хлынули провожающие – чиновники, родственники, дети, журналисты,  Сибирцева порадовали новой головной болью. В кабинет протиснулся, ступая мягко, по-кошачьи, представитель другого ведомства. Такому, в отличие от наркополицейских, сразу не откажешь. Его вздыбленная шерсть на загривке очень дорого обошлась бы генералу.
  Проблема, на первый взгляд, представлялась пустячной: пристроить сменным водителем своего человека. В автоотряде дублирующего состава  - кот наплакал. За рулём ни один лишним не будет. Но каждый ли водитель, за которым закреплена машина, согласиться доверить руль чужаку, – вопрос, и не генералу его решать. Пусть подчиненные пораскинут мозгами, а он утвердит их выбор. Сибирцев сплавил гостя к своему заместителю и напомнил, чтобы держали в курсе. 
   В это время к Диме, натиравшему автомобильные бока до воскового блеска, подошёл Николай, провёл ладонью по боку кабины, словно с машиной прощался.
  - Тяжеловато тебе придётся, Димон.
  - Не тяжелее других.
  - Не скажи. У  тебя КамАЗ  армейский, вездеход, с особыми колёсами, с высокой проходимостью. А по твёрдой дороге с высоким протектором не то. Бетонка и асфальт резину сожрут.
  - Тебе-то, токарило, откуда знать?
  - Я тебе говорю: следи за колёсами, смотри, чтоб развал колёс был на уровне. Дорога твоё колесо, как полено, обтешет. Без ног останешься.
  - Тебе-то что за печаль? У станка стоишь.
  - Заладил: «Тебе-то». А я, Димон, не только у станка стоял. Я и баранку крутил. В армии. И перекрутил себе и другим на погибель. Мальчишка выскочил на дорогу. Я крутанул в сторону. Называется - уход от пешехода. И его подмял насмерть и себе ноги переломал. Суд меня оправдал. А как себя оправдать? Суд, он вечный, пока совесть живёт. Он изнутри гложет. Вот такие пироги, водило. Ну, бывай и не зевай.
  Токарю – токарево. Ну, и огорошил Николай! Его неожиданное признание Дима впитал до запятой. Признание друга. 
  Сибирцев так и не разобрался с некоторыми документами. Придётся с ними знакомиться, их подписывать в пути. Что за жизнь эмчеэсовская? Всё в спешке, на ходу. Хорошо, что с маршрутом разобрался. А то скажут: «Был у нас генерал. Иваном Сусаниным звали».
  Ночная и утренняя круговерть так затянула его, что веры в проводы и выход автоколонны в путь уже не было. Бумажная волокита способна затянуть в болото и такое подвижное и лёгкое на подъём ведомство, вычерпать генеральские силы. Но темно- и светло-синие коробки «парадных» расчётов на плацу и ярко-лоскутная толпа провожающих с аванпостом телекамер на треногах убеждали в обратном. Митинг начался. Торжественные проводы никто не отменял. Кажется, и боги благоволили, нагнав туч, обнадёживали дождичком в дорогу.
  Сибирцев сказал несколько слов о братском народе, который подвергается варварским бомбардировкам, о России, которая всегда приходила на помощь сербам, о президенте России, по указу которого эта колонна…
  Он мог бы сказать и о себе. Как майором попал на Балканы, был советником у сербов, безалаберных и не склонных к жёсткой войне. Они не меняли позиций, игнорируя его прогнозы об артобстреле. Он советовал ринуться в атаку, пока есть возможность додавить противника и малыми силами удержать плацдарм, а они его не слушали, радовались, как дети, нежданной победе, разливали сливовицу по кругу в блиндажах.
  Он по собственной инициативе выпросил у них наградной пистолет «чезэт» калибра 7,65, с колючими и обдиристыми, как рашпиль, накладками на рукояти. Хорошее, как считал его обладатель, дополнение к ранению и истончённым нервам.
  Полковником Сибирцев возглавил один из миротворческих батальонов Воздушно-десантных войск России в бывшей Югославии, проводя жизнь в скитаниях между Углевиком, Прибоем и Тузлой. Тогда его сильно огорчали свои, гибли и калечились на разминировании.
  Мир тесен, когда занимаешься одним общим делом. Сан Саныча знали в войсках и сейчас, когда он ушёл на «повышение» в МЧС, по-доброму вспоминают, наверно.
  Генерал отошел от микрофона с чувством завершённого дела и обволакивающей расслабленности. Его, как больного, с двух сторон взяли под руки механик Керженцев, он же дядя Паша, и психолог МЧС Даша Мишурина.
  - Александр Александрович, так нельзя, – защебетала Даша. Наивная, с виду, девчонка, с полным погружением в искренность и простодушие. Но Сибирцев так не думал. Она умела быть строгой, этакой высокомерной статс-дамой, изрекающей истины. Всё зависело от ситуации и обстановки. И то, и другое сейчас работало на неё, а не на генерала. Нащупала слабину в расстановке кадров. Не по поводу ли фсбешника всполошилась, который дублёром водителя на КамАЗ?
  Вот уж кто из них наивный, так это он, генерал, совершенно беззащитный против людской назойливости. Размечтался отдохнуть в своём генеральском коконе. Противопоказано тебе, Сибирцев, одиночество. Не имеешь на него право.
   - Товарищ генерал, - засуетился и Керженцев, обеспокоенный, что его правота немного отстала от наивных заблуждений Мишуриной, от её детских представлений о суровости эмчеэсовской жизни.
 - Ну, что там опять наука с практикой не в ногу шагает, а отдуваться мне? - Сибирцев тоже был не склонен терять инициативу. 
 - Передельцев, - изрекла Даша. – Мальчишка тупой и немного самолюбивый. Нельзя ему в паре ни с кем.
  «Мальчишка? Ты на себя посмотри. Сама-то давно от соски оторвалась, красавица? Тебе напарника подыскивать самый раз, а парень армию прошёл, полуживой автомобиль вынянчил.  Не нуждается в твоих оценках. А вы, Керженцев, другого мнения?» - эти возражения генерала за пределы его «кокона» пока не выползали.
  - Передельцеву нужна замена в дороге, - механик заразился напором психолога Мишуриной. – Я не говорю, что за ним глаз да глаз. Но машина «кладбищенской» сборки, не с конвейера. Всякое может быть. А у него гуманитарный груз за спиной. Он – за ремонт, а присмотреть некому. Нужен напарник.
  «А ты, стало быть, всё категориями ремонта мыслишь и за благотворительность, чтобы сопли подтирать. Не ты ли гарантировал, что у Передельцева всё тип-топ будет, за КамАЗ его ручался?» - червячок уже копошился на выход.
  - Я учту ваши рекомендации, - приглушил их и свои страсти Сибирцев и добавил про себя: «Чтоб нам всем не обмишурится». Психолога он обижать не хотел. Молодая ещё и самолюбивая.  Ничего, какой-то из этих изъянов время исправит.
  Дима в этот момент находился в строю и не очень внимательно слушал важного по виду дядечку из Русской православной церкви. Динамики разносили звук по всему плацу. Звук плыл, множился, забивал эхом новую порцию звучания. Что говорилось, понять было сложно. Дима был равнодушен к религии. Никогда не было  интереса, веры, трепета.
  В его шеренге он такой был не одинок. Сосед справа изрёк: «А я по утрам буддист. Жену бужу, если с вечера не добрал». Шутка Диме не понравилась. В строю её тоже не поддержали.      
  Потом после череды сменяющихся у микрофона фигур и  мятущейся по плацу разноголосицы чётко прозвучала команда: «К машинам!», и водители выстроились у автомобилей.
    Каждую машину освятили. Священнодействовал тот же дядечка. Его сопровождал парень в чёрном одеянии с непокрытой головой. Похоже, Димин ровесник. Дима ему посочувствовал. Одет легко, не по сезону. Та ещё работёнка, не позавидуешь. Чуть поодаль за ними следовала публика, побывавшая у микрофона. Среди чиновников и общественности выделялся генерал Сибирцев. Он замыкал это движение и часто отставал, чтобы перемолвится с водителем. Иногда останавливался дольше, если бампер с обеих сторон поджимали двое водителей – основной и запасной.
  Дима ревностно смотрел, как забрызгивают осеняющим крестом ветровое стекло. Остались серые капли. Он решил их не трогать. Всё равно кабина  попадёт в серую водяную пыль. Автоколонна сама же поднимет её и окунётся по уши в грязноватое облако. Спасения от дорожной дисперсии в апреле не видать. Апрель - сопливый месяц, не стабильный, особенно в начале. На этот случай Дима припас жидкость-очиститель. Пластиковый бачок заправлен под завязку. Эта вдохновенная мысль Диме была приятна.
  Дядечка в чёрной рясе и белом головном уборе в виде накидки протянул иконку. Дима торопливо сунул её в карман брюк. Там уже покоилась связка ключей. Священнослужитель пронзительно и строго взглянул на него. Его тёмные глаза пробурились до печёнки, опалив сожалением и грустью. Мол, чадо по недомыслию вверглось в оплошность. Дима интуитивно извлёк иконку и переложил в левый боковой карман куртки на груди. Гармония отношений была восстановлена.
  Дима проследил за ритуалом и движением делегации у соседнего автомобиля и опять допустил оплошность, прозевал генерала, который слегка хлопнул его по плечу и сжал лапищей безвольную в это мгновение Димину ладонь. Рукопожатие было болезненным. Умеют генералы напомнить о себе и в таком дружеском жесте. Дима запоздало отреагировал усилием на усилие. Но тяжёлая ладонь-лопата уже выпала под благословение науки о земном тяготении.
  - Дмитрий, ты за рулём один, - напомнил Сибирцев. – Это серьёзная нагрузка. Если почувствуешь, что нужна подмена, сообщи. У нас резерв есть. Такой героизм, как раскачивание хоботом за рулём, я не приветствую.
  - Всё будет чин-чинарём, товарищ генерал.
  - Лады.
  Дружеское внимание начальника автомобильного отряда Диме было приятно. Нечасто судьба свивает отношения начальника и подчинённого в причудливую вязь. Когда между ними, помимо субординации, ещё и кусок прожитого ложится, тайна, известная им двоим, то понимание рождается с полуслова, полунамёка.  Не в этом ли один из залогов мужской дружбы?
  Дружба – дружбой, а табачок получается врозь. Сибирцев властно заявил о себе с первых же минут движения автоколонны, когда звуки «Прощания славянки» не выветрились в растроганных водительских душах.
  Каждая машина была снабжена рацией. Времени на освоение культуры пользования ей у отряда не было. Пришлось учиться в пути. Сибирцев вышел в эфир и объяснил, как общаться, как отвечать на позывной начальника отряда и что докладывать. И начались тренировки. Водители сбивались с доклада, путались в  шаблонах диалога, терялись. Натаска возобновлялась.
  Дима этот экзамен выдержал уверенно. Он был под номером 17. За ним следовал автомобиль прапорщика Механошина.
  - Семнадцатый, приём.
  - Семнадцатый на связи.
  - Доложить обстановку.
  -  Скорость движения 65 км в час. Расстояние до ведущего 40-50  метров. Давление масла в норме. Температура воды в системе охлаждения 80 градусов. Доклад закончен.
  - Семнадцатый, принял, конец связи.
  - Восемнадцатый, приём. Восемнадцатый, приём.
  - Восемнадцатый на связи.
  - Восемнадцатый, почему молчание в эфире?
  - Не сразу включил рацию на передачу.
  - Будьте внимательны, восемнадцатый. Доложить обстановку.
  И так несколько раз по кругу, от первого до последнего автомобиля, с ироничными замечаниями генерала по поводу явного разброса в скоростях движения и расстояниях между автомобилями.
  - Расстояние до ведущего… Не скажу. Ведущего не вижу.
  -  Не понял.
  - Я в низине. А тот ушёл на подъём.
  - Давайте на взлёт. Не отставать от него.
Или:
  - До ведущего пять метра.
  - Не понял. Сейчас сыграете на гармошке. Держать дистанцию.
 Доклады о показаниях приборов тоже не отличались стабильностью.
  -  Температура воды 100 градусов.
  - Вы что там чай кипятите?
  - Извините, ошибся. Больше 90 градусов, под 100.
  - Касается всех. Будьте внимательны. Следите за радиатором. Неужели напоминать?
  Когда шаблоны были усвоены и диалоги отработаны, отдельные водители осмелели.  По своей инициативе выходили в эфир, интересовались, когда остановка. Пошли намёки на избыточное давление воды в системе охлаждения. Сибирцев эти вольности решительно пресёк, напомнил о графике движения, и несанкционированные выходы в эфир прекратились. По ним чувствовалось, что многие подобрались к критической отметке, малая нужда стала всеобщей.
   Для Димы ситуация была некритичной. Он не разделял паники товарищей и отличался терпением, этим главным шофёрским качеством. Вождение автомобиля он считал особой формой существования, когда человек сливался с машиной, впитав образ её жизни и её поведение. Это он, а не машина, накручивал километры. Это он, а не автомобиль, выходил на вираж. Это он, а не КамАЗ, шёл под уклон и вбегал на вершину.
  Такое перевоплощение было возможным благодаря уверенности в безупречной работе всех механизмов и агрегатов автомобиля. Для этого надо было постараться: заменить, отрегулировать, испытать, проследить, вовремя обслужить. Из таких суетных дел складывалось очень трепетное и фундаментальное понятие профессионала: мой автомобиль.
  Это понимание он выстрадал, имея вначале, когда обучался профессии и накручивал первые километры, дело со случайной техникой, коллективной, чужой, временной. В ней вечно что-нибудь хлябало, капризничало, отказывало, подводило. Подобные нюансы приходилось учитывать при вождении. Какая может быть слитность, если педаль сцепления имеет короткий ход и быстро проваливается, если при переключении со второй передачи на третью зажёвывается рычаг, если колодка тормозов на левом переднем колесе распрямляется позже остальных и нужно слегка вильнуть, встряхивая руль? Это не слитность, а соперничество человека с техникой из-за безалаберности водителя. Под лязг рессор, дребезжание рулевой колонки, под люфт рулевого колеса и прочие прелести бездомности автомобиля.
  В общем-то терпимо, если один на один и на короткое время. А если вождение в колонне в условиях многокилометрового марша? Вот где мука. Вот где нервы. Нельзя отставать. Нельзя подводить. Ну, и какое удовлетворение от дела, которому ты служишь? Очень сомнительное. Без удовольствия нет смысла с ним связываться.
  Тут ещё есть один момент, который легко преодолевается благодаря слитности человека и техники. Дорога. У неё сложные составляющие: серпантин, подъёмы, спуски, выбоины, погодные условия, лихие участники движения. Некогда думать о том, что и где в автомобиле заедает, капризничает, даёт сбой. Нужно быстро реагировать на угрозы и смену ситуации. Уговоры железного коня дорого обойдутся. Он должен быть послушен, податлив и вынослив. И он будет таким, если сам подготовил его в путь и сам владеет им без посредников. Тогда настрой на преодоление расстояний – это залог шофёрской удачи.
  В этом настрое нет холода чувств. Напрасно его приписывают подлинным профессионалам. Дорога оставляет место для возбуждения, переживаний, обновления чувств.
   Вот впереди замаячил крутой подъём. На третьей передаче его не взять. Движение в колонне стесняет инициативу водителя, не даёт повода для разгона. А с 10-тонным грузом за спиной вообще можно завязнуть. Ну что, жук навозный, влипли? Рассчитываем на первую передачу и с натягом и густой копотью вверх? Это переживание водителя. А техника? В какие-то моменты в ней дремлет живое существо, а вот в такие, близкие к экстремальным, - просыпается.
  КамАЗ уходит с горки в низину с лёгким накатом. Инерция и для него обретает смысл. Он стремится к вершине. То, что виделось издали крутым подъёмом, вблизи потеряло грозный вид. То, что водителю казалось почти вертикалью, КамАЗ уверенно утоптал в осязаемую горизонталь. Подъём преодолён на второй передаче. Эмоции, как галчата в гнезде, при виде чёрнокрылой мамаши с червячком в клюве.
  Автоколонна обогнула Москву и вырвалась на подмосковную трассу. Толчея на ней в любое время суток. Для КамАЗа-одиночки тут дискомфорт. Грузовику сложно выдержать темп движения, который задают легковушки. Автомобиль, несмотря на внушительный вид, вынужден жаться к обочине.
  В автоколонне ему нет нужды комплексовать. Здесь он равный среди равных. Полный вид автоколонны Диме не доступен. Прямоугольный белоснежный пенал, нарезанный на чёрные промежутки, угадывается в частых изломах и кусках, возникающих в зеркале заднего вида.
  А впереди – только ведущий под условным номером 16. Это Вадим Мехлюдов, водитель со стажем. Он тоже один раскачивается в широкой камазовской кабине. Ему накануне, по слухам,  навяливали какого-то варяга интеллигентного типа. Руки мужские, а пальцы чистенькие, ноготки ухоженные. Мехлюдов взглянул и выложил сразу: «КамАЗ не клавесин. Его такими руками не удержишь. Боюсь, не сработаемся с тобой, паря». Варяг оказался с пониманием. Нет, так - нет. Не в претензии.
  Мехлюдова коллеги называют дядей Вадиком. Ему за сорок. Но уважают не за седины. Лысина съела не только макушку, но и загривок. Поэтому Вадим не церемонится, сбривает всё, что над и за ушами. Характер у Мехлюдова – кремень, язык как бритва. Он пользуется всеобщим уважением. В этом у шоферюг больше боязни и перестраховки, чем истинного чувства, поскольку Мехлюдов задирист и падок на острое словцо.
  Освежённый под ноль он выглядит помолодевшим. Это обманчивый вид. В костистых чертах серого и измятого лица Мехлюдова что-то от доброго старичка, а от обозреваемого сзади розоватого темечка – беззащитность ребёнка. На этом комичном контрасте ловятся скорые на глупость пришлые шутники.
  - Ну, дядя, у тебя тыковка, как моя форсунка в штанине.
 - А ты приложись, - сморщенное личико дяди Вадика излучает бесхитростное удовольствие, лучится добродушием и открытостью, призывая к игре.
  Шутник почёсывает за оттопыренным ушком Мехлюдова и мгновенно получает густой плевок.
  -  Надо же, перевозбудился, - уточняет дядя Вадик. Его злющие, колючие глазки с просинью останавливают шутника от возмущения и резких действий. Сам виноват, напросился.
  К своим Мехлюдов милостив. К нему тянутся за комментарием и объяснением. Он знает о делах автомобильного отряда, предстоящей акции, планах начальства столько же, что и все, но умеет придать слухам и домыслам форму не очень яркого, но глубокомысленного афоризма. И получается, что говорит больше, чем знает.
  «Доедем, если не остановят». «Братья-белорусы уже истомились. Там у них и бульбочка, и булькает». «Пендосы уже воротят носы», - вот это выражение заинтересовало Сибирцева во время предстартового обхода машин. «Был там?», - поинтересовался генерал.
  - Так точно, в Сырбии. В основном стоял там, где Тенья. А ещё – Осиек и Клисса.
  - Так это еще при ооновцах?
  - Так точно. Кфоровцы уже без меня.
  О чём базар, Дима так и не въехал. Пендосами, как ему объяснили, наши американцев называют.
  Дяде Вадику скучно за рулём. Он вываливает то локоть, то кисть. Тем привлекает внимание ведомого. Иногда подбадривает Диму взмахом. Мол, проезжай, я пропускаю. Дима на эту уловку не клюёт. Тогда Мехлюдов выставляет по вертикали средний палец. Его молодому коллеге это худосочный европейский жест знаком. Показал бы в русском исполнении, откуда рукав растёт, да, жаль, видимость ограничена.
  Когда замелькали первые смоленские просёлки, автоколонна созрела для первой остановки. О ней объявили по рации. Диме повезло. Остановился у берёзового колка. Есть, куда спрятать свою стыдливость. Другие не стесняются. Стоя у обочину, сливают под обрыв.
  Там, впереди, серое небо отдаёт голубизной. Видны разливы речушек, прибитые льдом поля, деревья в свинцовых воронках стремительно гибнущих сугробов, другие признаки надвигающегося половодья.
  Диму удивило, что среди участников движения много гражданских. На обочине у автомобилей в темно-синей полосе водительского состава хорошо различимы чужеродные яркие пятна.  Видимо, взяли в дорогу и журналистов.
  Дима пережидает затишье в компании Мехлюдова и Механошина. Ни к тому, ни другому он не расположен. Оба старики. Но и неприязни к ним нет. Каждый по-своему даже близок.
  Дядя Вадик неутомим. Разминает костяшки рук, выворачивая их за спину. Интересуется сучками и слизью из прошлогодних листьев, распинывая их. Вдыхает густой лесной воздух, неистребимый, несмотря на интенсивность дорожного движения. Чувствуется, что засиделся в кабине, соскучился по другому движению. И непрерывно балаболит. О дороге, о лесе, о весне. Дима невольно присматривается к коллеге. Похоже, Мехлюдов родом из деревни. Отсюда, наверно, его языкастость как способ отгородиться от городских.
  Прапорщик весь в себе, курит интенсивно. Диме за ним не поспеть. У Механошина уже третья сигарета. О чём ему переживать? Только о семье. Семейный прапор тяжёл на подъём. В дороге он безрадостный попутчик. Этим и предсказуем. Этим и хорош. Не много ли  Дима разглядел позитива на пустом месте? Впрочем, нет повода и для печали. Дорожное движение Диме нравится. Это его стихия. Она возбуждает до щенячьего восторга.
  Судьбе угодно было поколебать весенний оптимизм Передельцева. Она махнула тёмно-синим крылом у него под носом в том самый момент, когда он проигнорировал запрет быть у автомобиля со стороны проезжей части. Дима поправлял тент с левого борта. Наваренная к борту заново крепёжная петля не внушала доверия со времени ремонта.
  Резкий рёв мотора, визжание тормозов, пирует за спиной и тёмно-синяя тень, разрезавшая пространство между КамАЗами. И где-то там, за машинами, в лесочке – чёткий глухой удар и резкая, несмотря на шум шоссе, тишина. Дима запоздало присел и развернулся к источнику рёва.
  Со встречной полосы по асфальту прочерчен черный резиновый след. Между автомобилями на обочине – глубокая склизкая колея. Вон там в лесочке смяты кусты. Их вишнёвого цвета верхушки, подросшие за зиму, напомнили Диме во время перекура одуванчиковый хохолок причудливой птицы. Дальше – толстая берёза. Она-то и остановила тёмно-синие «Жигули».
  Они осыпали кусты, пожухлую траву и клочковатые залежи снега стеклом. Зад машины неестественно приподнят. Багажник дверцей приветливо помахивает Диме. Или скалится? За этой тёмно-синей грудой металла струится пар. И ни души.
  Динамический удар – страшная вещь. Он всё же оставляет после себя следы прежней жизни.  К разбившейся машине бегут двое – Мехлюдов и Механошин. Они старше Димы. Они берут ответственность на себя. К ним выныривает знакомая медсестра, оборачивается и, зло раскидывая кудряшки, искажается в крике: «Давай по рации,  раззява!» 
  Дима влетает к себе в кабину, как в родной дом, который должен уберечь его от беды. Он торопливо сообщает координаты и детали автоаварии или автокатастрофа. Там разберутся. Покидать машину он не хочет. Мимо бегут прикомандированные к автоколонне спасатели из Центроспаса. Их макушки и светло-синяя форма видны по правому борту. Заглядывать в зеркало заднего вида Дима не хочет. Кажется, он струсил или смалодушничал. Он водитель. Его забота – КамАЗ и груз. А что там, за бортом,  пусть разбираются в малиновом сиропе другие профессионалы.
  Вскоре раздаётся команда: «По машинам! Начать движение!» Это хорошее избавление от мук совести. Двигается машина дяди Вадика. Сзади зашевелился и Механошин. Автоколонна МЧС с гуманитарным грузом продолжила движение по Смоленской области.
  Весеннее настроении испорчено. Привычный мир опять рвётся к изломам и переменам. Дима рад бы убедить себя, что действовал по инструкции, от автомобиля и груза не отходил, в дорожные ситуации не вмешивался. Главное – не отвлекаться от выполнения гуманитарной миссии. Но не получается. Сколько слов и ни одно не утешает. Дима включает плеер. Звучит мелодия. Раньше она вползала в душу, как соседская кошка на колени во дворе, ненавязчиво. А теперь такое чувство, что зажёвывается кассета. Нет отклика в душе.
  Что с ним? Раньше подобных волнений не было. Эгоизм и самодовольство заглушали сочувствие. Весна что ли подействовала? Привычный холодок растоплен. Прежние настроения откалываются по кусочку и растворяются в новых. Сопереживает другим, а о себе думается с укором. Что там за люди были? И ведь никто не вышел из «Жигулей».
Захрипела рация, наводя печаль.
  - Первый, я – 911. Приём.
  - Я – первый. Слушаю вас.
  - У нас два двухсотых, один трёхсотый. Передали местным.
  - Хорошо. Чёрт, хорошего мало! Догоняйте. Наша скорость 60 км в час.
  Скорость снижена не от ожидания отставшей группы из Центроспаса. Дорожная обстановка сложная. Идёт ремонт трассы. Дорожники нагнали технику. Один агрегат ковыряет стальным когтем асфальт, другой растянул хлеборезку и заглатывает чёрную дробящуюся массу старого полотна. Снимут этот асфальтовый «дёрн», засыпят и откатают под новьё. Радостно отвлекается на дорожные впечатления Дима. Их бы, разрушителей, в поля сейчас. Вот где сугробы залежались. Льдом обрастают и гадят втихую. Заполняют придорожные канавы стылой чернотой. Подберётся половодье к дороге, как возвращаться домой, какие объезды искать?
  А впереди – ещё и мост в ремонте. Из четырёх полос открыты три. Эмчеэсовцы ползут по зауженному участку, попав в иголье ушко. Отсев машин идёт медленно. В автоколонну МЧС вклиниваются легковушки. Водитель-частник тоже ждать не любит.  Ломает корпоратив, вклинивается в белоснежную кишку-колонну.
  - Куда, чайник, лезешь? – напутствуют чужака с КамАЗа. На занятиях учили нашего водителя быть вежливым к другим участникам дорожного движения, соблюдать такт и терпение. Как не помнить? К слову пришлось.
  Водительское терпение испытывает и Первый, выходит на связь и требует доклада. Его волнение тоже понятно. Столичные гаишники сопроводили автоколонну до границы Московской области, а Смоленская выделила пока два автомобиля сопровождения. Они не справляются с регулированием движения, тоже вязнут в дорожных пробках. Такие напасти графиком движения не предусмотрены. Автоколонна сильно растянулась. Разрывы между машинами большие. Сколько ни прислушивайся к строгому голосу  рации, порядка не видно.

                ГЛАВА VII
  Когда сложный участок преодолели, Сибирцев решил остановить колонну, в ожидании собрать-подтянуть отставших. Диме выпал открытый равнинный участок. Низина. Подтаяло тут капитально. Где-то в причудливой и длиннющей змейке кустов затерялась мелкая речушка. Её в пору обнаружить недели через две по возвращению из Белграда. Сейчас здесь мощный разлив. Дорога, высоко поднятая над полями, сдерживает нахальство стихии. Половодье процеживают сквозь дорожную насыпь бетонные коллекторы и эстакада с мостом впереди. Волны плещутся у Диминых ног. Он, как и его товарищи, внёс на открытом пространстве без смущения малую лепту в эту стихию.
  От воды и сникшего ледового безмолвия несёт свежестью. Хорошо подставить разгорячённое лицо весеннему ветерку. Вдыхается мощно, а выдыхать не хочется. Жалко расставаться с таким адреналином. Кто провёл зиму в ремонтной яме среди  запахов нефти неужели не поймёт?
  Среди весеннего моря только два бугорка. В центре – мелкий, с кучкой молоденьких берёз, с правого края – крупный, наполовину зажатый лесом-осинником. Там, судя по чёрным кубикам, продолговатым серым постройкам и водонапорной башне, расположилась деревенька с животноводческой фермой под боком.
  На этом склоне жмутся у кромки разлива чёрные, по размеру со спичку фигурки, что-то высматривают. Диму учили, какое расстояние до них, если сопоставить со спичкой на вытянутой руке. Он забыл. Наверно, километра два, не меньше.
  Кто-то живой есть и в березняке. На светлом фоне берёзового колка взлетает, как отяжелевшая, раненая птица, тёмное полотнище. Деревенским оттуда знак подают. Тоже, видимо, жильё. Такая у русских весенняя забава. В эту пору не сеют и не пашут, зипунами машут. Чего от скуки не сделаешь?
  Дима отвлёкся и остался в одиночестве. Его товарищи разбрелись по машинам и занялись осмотром техники. Дима вспомнил об автомобиле запоздало. С досады на себя попинал колёса, осмотрел камазовское брюхо, въехав невольно ладонью в слизь на раме, прошёлся взглядом по забрызганным бокам и тенту. Вроде бы всё в порядке. Но возникшее вдруг чувство дискомфорта растревожило его.
  Что-то нехорошее происходило там, в центре половодья. Не могло быть жилья у березняка. Мал бугорок. Весь на виду, зажат водой. Гиблое место получается, на самой стремнине. Кого же и как угораздило попасть туда? Через час-другой зальёт его и считай: отмахались зипунами. Вода вон как стремительно прибывает.
  С кем поделиться тревогами? Разве что с отцом-командиром. Дима шагнул к машине Механошина. Он и сам, раскрасневшийся и злющий, вывалился из кабины на голову подчиненному, буркнув: «Это мы умеем, мешаться под ногами».
  - Отец родной, ты говори да не заговаривайся.
 - Да пошёл ты! – прапорщик процедил легко и чуть-чуть примирительно. Он рванул крышку ящика с шанцевым инструментом и вывалил под ноги домкрат, завёрнутый в мешковину. Потом рванул к кабине и с пола вытянул гаечный ключ и монтажку.
  Любимое дело камазовца – колёса разбортовывать и менять. Шины не отличаются прочностью. Мочалит их, худосочных, тонкостенных, российская дорога. Шины – слабое место КамАЗа. К этой слабости водитель прикипает озлобленной душой. «Повезло» Механошину, поймал, похоже, гвоздь. На его трёхмостовом «аппарате», колёс, как у сороконожки. По два колеса - на переднем мосту и  по четыре на каждый из двух задних мостов. При таком раскладе обязательно  приключения отыщутся, хотя и Димины шесть колёс тоже уязвимы. Располнели и надулись, как котята, благодаря автоматической подкачке. При проколе и она не спасёт.
  Механошин уже доложил по рации о неисправности. К нему спешили Сибирцев и психолог Даша. Это она, овца безответственная, терзала Передельцева с глупой анкетой накануне марша. Всё пытала на тему «Начальник-подчиненный». Дима и без её теста разберётся на счёт отношений с командиром, как их наладить.
  - Дмитрий, остаёшься с прапорщиком Механошиным, - огорошил Сибирцев. – «Летучку» я на это дело не отвлекаю. Поможешь перекинуть запаску, и догоняйте нас. Тут по прямой до регионального МЧС недалеко, мимо не проскочите. Переночуем у наших, и завтра – за кордон. Граница рядом.
  - Какая граница? – не понял Дима.
  Сибирцев на него пристально взглянул и молча развернулся в обратную сторону.
  - Канадская, - успела вставить Даша и вытянула мордочку к генералу. Мол, что я вам говорила? Сибирцев зашагал широко и отстранённо. Даша забегала вперёд, пытаясь заглянуть в начальственное лицо. Её оживлённая болтовня его не трогала.
  Дима вдруг вспомнил, что Даша всё время в брюках. Стоит ли доверять такому психологу, который прячет ноги? Такая скрытность в шофёрской среде не приветствуется. Ведь ноги у женщины, как колёса у КамАЗа, - главное.
   КамАЗы дали копоти и белой лентой протянулись по левому борту. Передельцев и Механошин остались одни, как осиротели. Справа плещется море с деревенскими косогорами, слева шлёпают на белорусское направление все, кому ни лень, и грузовики, и легковой транспорт.
  Дима осмотрел место ремонта. Это средний мост, правая сторона, внутреннее колесо. Не очень развернуться. «Теснотища», - пояснил прапорщик, намекая, что кто-то лишний. Но Дима всё же помог ему установить домкрат и закрепить автомобиль на колодках.
  На обочину по гриве мелкого осинника, сроднившегося с деревней, вышел мужичок, такой, каким его сохранила на века российская глубинка. Щуплый, мелкий, неопределённого возраста. Только прикид определённый: серая фуфайка, линялая шапка-развалюха из кроличьего меха и резиновые сапоги с голенищами чуть выше колен.
  - Народ и армия – едины, - приветствовал его Дима.
 - И вам не хворать, - обозначил присутствие мужичок. Он вместе с Димой наблюдает, как извивается и сопит Механошин. А как помочь? Одному тесно. Вон прапор уже в который раз таранит затылком три притулившиеся с боку баллона системы тормозов, чертыхается и тем же затылком чувствует, что он под надёжным присмотром. Замена колеса отнимает время. Но это ли беда, а?
  - Беда-а, - тянет мужичок.
  - А то! – поддержал разговор бездельник Дима.
 - Беда, говорю, у нас, - на той же унылой ноте тянет мужичок. – Малец у нас безголовый на калитке отправился в дальнее плавание и застрял на стремнине. А как его вызволить, не знаем. Лодки нет. Часа  три кукуем.
  - А я на своей ласточке сейчас рассеку волну и - в лучшем виде, -  острит Дима и осекается, взглянув на деревенского и на Механошина, который косит из-за колеса, проявляя тем самым интерес к разговору. У него  трое сыновей, вспомнил Дима. Этот деревенский и прапорщик схожи между собой мелкими и невыразительными чертами лица.
  - А как я помогу? – честно пытается размышлять Дима.
  - Вы МЧС. Вы должны помочь, - настаивает мужичок.
 - А что я могу? – сопротивление, по Диминому ощущению, затянулось. – У меня ни лодки, ни вертолёта. А эта казённая животина плавать не умеет. Вам бы в региональный МЧС позвонить.
 - Три дня без света и связи, - мужичок нанизывает проблемы, как грибы на ниточку. Так можно до бесконечности. Упрямство у этих деревенских с тупостью в одном флаконе.
  Дима взглядом ищет поддержку у прапорщика. У того своих проблем выше многострадального затылка. Он, словно гномик у гигантского колеса, знай себе гайки выворачивает.
  - Займись, - кивнул Механошин.
  - Знал бы прикуп, - канючит Дима. В его голове кандидата в мастера спорта - ни одной обнадёживающей идеи.
  – Сплавай на запаске, - Механошин въедлив и упрям, как его двойник из деревни. Сговорились они что ли? Когда успели?
  Запаска – это идея. У Димы две запасных камеры. Если накачать их, связать ремнями, то одну сам оседлает, на вторую мальчишку посадит. Дело может выгореть. С ремнями проблема. Он выкладывает решение командиру. Тот запаслив по годам и по званию. У него есть брезентовая лента типа вожжей. Ими хорошо бы обвязать камеры, соорудить палубы и ноги в воду свешивать не надо. У Механошина так же есть малая сапёрная лопатка. Лучшего весла и не придумаешь. Но с ней надо осторожно, борта не касаться. Лопатка остро наточенная. Уж не ей ли наш богатырь боевиков в первую чеченскую рассекал?
  Мужичок в остро наточенном «весле» засомневался. У него дома на примете пара крепких дощечек. Они точно подойдут, а лопатку лучше оставить. Диме тоже не понравилась печальная история о том, как заезжий эмчеэсовец шанцевым инструментом себя потопил и мальца не спас.
  Камазовский компрессор помог ему сэкономить время. Пожухлая чёрная резина выросла до пончика гигантских размеров. Собственная идея, наконец, пробила Димино сознание. Он ещё не обедал сегодня. А пончик в сахарной пудре пришёлся бы кстати. Пожрать бы не мешало. Но с таким командиром, с такими обстоятельствами надо повременить. У нас в МЧС каждый второй - Бэтмен. Только плащей не выдают. А ринуться на помощь – пожалуйста, хлебом не корми.
  Мужичок предложил обвязать две камеры и протащить по воде вдоль берега к деревне. Он в сапогах, взялся бы. Дима предложение отверг. Не дай бог на сучок напороться. Рвать лёгкие и инвентарь по косогору через осинник у обоих желания не было. Они отвергли диагонали в маршруте к деревне и предпочли квадрат, выписав угол от шоссейки до просёлочной дороги и далее ещё раз под прямым углом по тропинке до того мыса, на котором топилось полдеревни сердобольных женщин и стариков.
   Странное дело: война, перестройка и прочие катаклизмы всех мужиков поизводили, а женщины и старики в российской глубинке плодятся с неизменным постоянством.
  Как деревня и животноводческая ферма остались позади, Дима так и не понял. Много ещё партизанских троп на Руси неизведанно. Лёгкая с виду камера его вогнала в испарину. Переноска воздуха тоже требует подвижничества. Досаждала парусность. Ветерок дул в лицо и камера в Диминых руках переворачивалась, как на вертеле, ударяла под зад, скашивала колени. Мужичок накрылся своей, как дождевиком, и упорно нарезал километры. Прошли, по Диминому «спидометру», не меньше трёх.
   Мужичок, которого все звали Михалычем, оказался не совсем деревенским жителем, а главой местной администрации. У него таких проблемных деревень – с десяток. В этой он топчется третий день, то есть с конца света и связи. Бригада нерасторопных ремонтников где-то в лесах и на просёлках копошится, а он «морским» делом озадачился.
  Из толпы сердобольных зрителей выделилась Прасковья, мать мальчика. Михалыч её представил. «Понятно, Прасковья из Подмосковья»,  - обозначил свой песенный интерес Дима. Женщина внесла поправку, что она смоленская сейчас, а происхождение – поморское, из-под Архангельска. «Понятно, девочка с севера», - Димино умозаключение и в этом случае слетело с кассетника.
  Поморское происхождение Прасковьи и наделала беду. Мальчишка, звать по деду - Александром, по отцу-трактористу – Васильевичем, прокатился разок по Северной Двине на теплоходе. А здесь вдохновился самостоятельным плаванием. Под плот использовал калитку. Она-то и вынесла его на «берёзовый» островок, а сама проследовала к мостам и эстакадам.
  Александр Васильевич десяти лет от роду напрасно поверил в свою морскую планиду четыре часа назад. Если и ждать от него побед и свершений в будущем, то не иначе как сухопутных. В берёзовом колке, к которому стремительно подбиралась вода, он держался молодцом. Помахивал курткой и пока не унывал. До него было метров 400 по прямой.
  Дима выяснил, что в плавание он отправился не отсюда, а значительно выше, от старой бревенчатой фермы, где и раздобыл плот. Женщины помогли Диме поместить в ременный корсет обе камеры. Свой брючной ремень он превратил в буксирный трос и, благодаря штурманским усилиям Михалыча, вывел караван судов по бережку к начальной точке плавания, к заброшенной ферме. Здесь нашлись две досочки от штакетника. Договорились, что Дима с острова выплывет к шоссейной дороге по течению. Выгрести поперёк его к мысу под овации народонаселения он не сможет. У шоссейки и выгрузит малолетнего Робинзона. Там его пусть забирают.
  Он резво отчалил навстречу приключениям. Водная стихия подхватила его, выхлестнув свободную камеру на привязи вбок и вперёд. Дима попытался удержаться на своём судне: каблуками - в борт, коленками - под подбородок, но шофёрский зад к таким округлостям не привык, пополз за борт. Долго эта борьба продолжаться не могла. Она лишала и устойчивости, и правильного курса, и манёвра. Дима выбрал компромисс, окунул ботинки в ледяную свежесть, на импровизированную палубу из ремней. Судно обрело устойчивость и помчалось тем же курсом, что некогда калитка, только более стремительно. Солнце ещё с полудня засучило рукава. Сугробов становилось меньше, а воды больше. Она всё время куда-то рвалась.
  Дима приткнулся к берёзкам в тот самый момент, когда к ледяной свежести приобщился и мальчик. Его низкие сапожки заливал мутный поток из снежного крошева. Десятилетний Александр Васильевич не был настроен и на сухопутные победы. Он округлил синющие глаза и растопырил жабры, словно в ледяную воду вошёл по грудь. Говорить он не мог. Бедный мальчик с источенный белым лицом. Бедный кусочек суши с белыми берёзками-прутиками. Островок уходил под воду.
  Дима, вцепившись в берёзку, протянул Робинзону вторую штакетину. Она помогла ему выровнять шаг и устойчиво взобраться на камеру. Их сразу же закрутило, столкнуло. Цифра восемь в этом караване речных судов свернулось до скособоченного кренделя. В таком виде их и понесло к мосту, в стремнину, к опорам. Там разламывало ветки, свивало солому, сминало другой мусор половодья. Эти водяные жёлоба не сулили путешественникам ничего утешительного.
  Дима лихорадочно заработал «веслом». Оно слабо справлялось с потоком. Если бы не прапорщик Механошин с жердиной у берега, двух мореплавателей, как мусор, утащило бы на опоры. А там «крендель» из двух камер скукожился бы окончательно. Дима подхватил жердь и по ней, как по канату, перетащил свой караван в сторону от основного потока, к берегу. Хлюпало не только в ботинках, но и в карманах брюк, а значит и в ширинке. Сложно сказать, какому настроению способствует апрельская купель. Частички радости в нём тоже застревают. Мореплаватели остались живы. Это ли ни счастье?
  Механошин шагнул в воду, за шиворот извлёк на сушу нахохлившегося и застывшего мальчишку. Ему по-прежнему не давались ни слова, ни звуки. А Диме на заиндевелых негнущихся ногах досталось выволакивать камеры на берег, который вместе с дорогой стал заметно ниже прежнего. Камеры показались  штангой непомерной тяжести, к тому же склизкой и вёрткой.
  Дима, растеряв богатырскую силу в борьбе со стихией и холодом,  не узнавал ни себя, ни Механошина. Прапор действовал увереннее и резче и казался Диме большим и сильным. Узлы на камерах он осилить не мог. Механошин посмотрел на  этот эпизод из замедленной съёмки и скривился. Пьяные и вот такие сонные его раздражали. «Давай, боец, с парнем в кабину греться. Сам разберусь», - смилостивился он.
  Дима полез в кабину через пассажирскую сторону. Прапорщик его опять раздражал. Мог бы подсадить, как ребёнка. Не видит разве, что «боец» совсем никакой. Он вспомнил о ребёнке и нашёл силы затащить за собой. Мальчик после водной стихии усыхал на глазах. Скрючился, нахохлился. Чисто - птенец, выпавший из гнезда в берёзовом лесочке. Его бил озноб.
  Подмога из деревни и не думала шевелить копытом. У них, у деревенских, ритм жизни с нашим, городским, не совпадает. Привыкли пыль на просёлочной дороге лаптями загребать, животноводы. Вот так всегда. Мир держится на одиночках, а наши приходят в последний момент, когда горы трупов и герой при смерти, с сомнительными остатками здоровья.
  Дима завёл двигатель. Тёплый и мощный, движок бодро встряхнул кабину. От хозяина и мальчонки, как от щенят после купания, полетели брызги. Сейчас откроется второе дыхание. Оно, теплое, маслянистое, уже попёрло во все щели. Резонансные состояния человека и машины совпали. Димина дрожь поутихла.
  Мальчонка тоже ожил, стал осматриваться и потянулся к праздничному сиянию панели приборов и к никелированным выступам бардачка. «Вот мы и дома, малец», -  воспрянул духом Дима. «Давай шевели копытом, скидывай сапоги. Будем сушиться», - заторопил он и, не дожидаясь ответа, стянул с мальчика сапожки. «Носки выжимай сам, прямо под ноги», - расщедрился Дима. Нынче, подумалось ему, на нашей улице праздник. Живы остались.
  Они оба спали, когда прапорщик Механошин распахнул дверцу.  Мальчик поднырнул под водительский бок, а Дима навалился и расползся понизу разделанной шкурой. Только и видно было, как из-под его щеки торчат детские ступни, розоватые и отогревшиеся.
  - Михалыч, вы не вовремя. Тут не до вас совсем, - пояснил прапорщик. Дима спросонья таращился на главу администрации в брезентовом плаще с колпаком, как на приведение, а за ним округляла синие глазища Прасковья и роняла крупную и яркую, как Димина звезда за окном, слезу за слезой. Бабы, они что со Смоленщины, что с Севера по любому поводу слёзы льют.
  Прасковья распахнула серую, засаленную телогрейку, и с женской груди на сиденье, как с экрана и фильма о всякой чертовщине, соскользнула чёрная кошка. Тёмные глазища напугали Диму жёлтым, студенистым отливом. Уж не привиделось ли спросонья? Они, парализованный видением человек и домашний зверёк, ткнулись лоб в лобик. Потом кошка потёрлась о розовые пятки мальчугана. Он дёрнулся и захихикал далеко у Димы под мышкой, и сон пропал окончательно. Глаза женщины и кошки сузились. Ничего в них такого вычурного не было. Картина реального мира восстановилась.
  - Вот пришли спасать всем миром, - пояснила Прасковья. - Дурёха Машуня соскучилась по Сашке, увязалась за мной.
   - Сомневаюсь, что ко мне, - Передельцев проснулся окончательно, стянул с поручней под бардачком свои мокрые носки и отстранился от мальчишки. Тот ожил и принялся ощипываться. Штанишки на нём подсохли. Непрошенное вторжение в камазовские владения резануло по самолюбию водителя. Деревенские! Всем табором, как татарьё, норовят нагрянуть. А расплачиваются такие, как Дима да бедолага-мерин с подругой-телегой за окном. Он дотащил по косогорам всю эту компанию, поистрепавшуюся в животноводческих буднях.
  - Дмитрий, не примете от нас? – засуетилась женщина. У них, замужних, чутьё, как у кошек. Чутко реагируют на перемены в мужском настроении и умеют подлаживаться без ущерба собственному самолюбию. Прасковья выставила на сиденье трёхлитровую банку молока, пояснив: «Кипячёное, только что сняла». От банки несло жаром. Явно в тряпице под горячим женским боком пригрелось. У горлышка плескалось толстое, как блин, и жёлтое, как сливочное масло, солнце, выплавленное в деревенской печи.
  - Я уже приобщился, - Механошин заглянул в кабину. – Ты, Димон, не затягивай с этим делом. Нам пора. 
 Машуня слизала с сиденья несколько обронённых капель и вытянула к Диме изящную мордочку. Аккуратное существо, чистоту поддерживает без напоминания. Дима её погладил, потом передал кошку хозяйке и протянул руку мальчишке: «Давай, Александр Васильевич, бывай». «Благодарствую вам», - пискнул малец. Деревенские, они такие, уж очень разговорчивые в гостях, особенно когда штаны просушат.
  Глава местной администрации принял его из кабины и сказал, что за ними должок.
  - Замётано, - согласился Дима. – На лошади я не катался. Классная, должно быть, скорость. Ну, и Сашок поездку задолжал на своём пароходе.
  Парень хотел объяснить, что пожил бы по-другому, интереснее, если бы жил с лошадьми. Это очень умные и преданные животные. Целый мир. Но сейчас сопливая откровенность была лишней. Да и выразить не смог бы незатейливые мысли и чувства вот так наспех. Все сейчас спешили, и люди, и чувства.
  - Эх, беда-беда, - Михалыч заковылял к телеге, думая, по всем приметам, о том, как  бьются без него бригада электриков на лесной просеке и скотники на подтопленной ферме.   
    Механошин выехал первым. Дима пристроился за ним, радуясь, что топлёное молоко не создаст проблем. Можно останавливаться у каждого куста, не то, что в колонне.
  В правом зеркале заднего вида показалась и исчезла Прасковья. Она, дородная, цветущая, в кирзово-фуфаечном наряде, по-старушечьи мелко перекрестила отъезжающих.
  По дороге почему-то вспомнилась дворовая кошка Мура. 31 марта, когда ей исполнилось 20 лет, Дима сидел с ней на лавочке. Кошка расположилась отдельно после того, как принюхалась к случайным мазутным пятнам на его брюках. Они были не очень заметны. Зато запах был сильный. Он резко ударил по крохотному розовому обонянию Муры. Нервные подёргивания разбежались по её мордочке, как мелкие трещины по стеклу.
  Серая и худющая, как крысёныш, Мура была в авторитете, отслеживала обстановку по периметру скамеек во дворе и раздавала пощёчины пришлым котам и кошкам. Собаки на поводке воротили морду под её прямым взглядом. Мура у себя дома выкормила чёрного карликового пуделя Гришку и всегда рвалась на его пронзительный, раскатистый лай, ему на выручку. Настоящая эмчеэсовская животина.
  Интересно, припомнит ли кто, что Дима Передельцев рвался на выручку братьям-славянам так же, как дворовая дурочка Мура? Большое сомнение у него, что припомнят в этом обыденном бедламе. “Наверно, в следующей жизни, когда я стану кошкой. На-на-нанай!» - возникло и исчезло.   
  Поздно вечером два отставших от автоколонны КамаАЗа прибыли в военную часть МЧС, дислоцированную в Смоленской области. КПП находилось рядом с автотрассой. Для уставших водителей это была большая удача. Не плутали, шли прямо по курсу. И завтра тоже движение по прямой, с тупой очевидностью и предсказуемостью, без чрезвычайных ситуаций.
  Механошин доложил начальнику автомобильного отряда, что прибыли, обошлось без происшествий. «Отдыхайте», - тихо благословил генерал. Прапорщик, не очень чуткий к проявлениям психологии, уловил особую интонацию Сибирцева. Ты, прапор, сейчас отдыхать будешь, а мне опять не спать, думу думать, нервы сжигать. Звучное генеральское слово вмещало семичасовой отдых до подъёма с совмещением обеда и ужина. Так что отдых ещё тот получался.
  Механошин решил ни в чём в смысле еды и сна себе не отказывать, а Передельцев отыскал свободную койку и расположился на боковую. В раскисшие ботинки он насовал газет для просушки, а носки выстирал. Заботу о ногах и обуви он усвоил как первейшую с армейских времён.
  Подмоченное состояние двух путешественников не осталось не замеченным. Товарищи прошлись по нерасторопности обоих. Так затянуть с ремонтом, сменой колеса, что наводнение прозевали и вымокли. У их шуток имелось серьёзное основание. Региональное МЧС было мобилизовано на борьбу с последствиями половодья и переведено на круглосуточное дежурство.
- Что ржёте, жеребцы? – вмешался в пересуды Мехлюдов, подражая киногерою. Он, склонный к вышучиванию, переменил тактику и надеялся выпытать, что же произошло в дороге. Но игра на доверии была напрасной. Механошин не стал откровенничать. Дима поддержал командира. Не доверял он атаману Лютому из кинофильма «Неуловимые мстители», под которого подлаживался Мехлюдов. Об их приключениях так ничего в отряде и не узнали.
               
                ГЛАВА VIII
О, российская земля, уже ты за холмом! Белоруссия встретила российскую автоколонну хлебом и солью, прямо на границе.  Дима не видел торжества, оставаясь при автомобиле и грузе, но почувствовал нерв торжественной встречи. В голову колонны устремились журналисты, сменные водители, технический персонал, различные службы МЧС, прикомандированные к автомобильному отряду. Они заняли большой дорожный перекрёсток, к которому сходятся дороги из нескольких районов страны. Развилку перекрыли вездесущие гаишники. Дорожная жизнь тут замерла ради девушек в пестрых, голубых сарафанах и кокошниках, круглолицего гармониста в пёстрой длиннополой рубахе с косым воротом, омоновцев в серо-голубом камуфляже, но в первую очередь - ради дорогих гостей из России.
 Дима высмотрел всё это в мгновение ока, забравшись на крышу автомобиля. Его не пугала высота, и он мог всматриваться в отдалении в детали встречи двух братских народов до бесконечности. Его смутила гигантская протяженность автоколонны, километра на четыре, на пять. Раньше Дима имел дело с фрагментами белоснежного прямоугольника. Вблизи это вообще были забрызганные грязью автофургоны и грузовики. Теперь он  увидел своих товарищей во всём величии. Белоснежная ребристая змея скрывала хвост за горизонтом. Диме показалось, что он обозревает её с высоты птичьего полёта, и у него слегка закружилась голова. Он поторопился спуститься на гостеприимную землю.
  Она отвибрировала двумя гимнами, выстелила для песен самодеятельных творческих коллективов луга и пашни. Дима звуки услышал и тоже впитал. Было приятно, что твой приезд всколыхнул и обрадовал людей. Приятна и поддержка. Нужна ли она ему, Дима раньше не задумывался. А сейчас вдруг ясно осознал, куда едет. Не к тёще на блины - на войну. Американцы по случаю прибытия гуманитарного груза из России, точечные авиаудары отменять не собираются. Всякое может быть. Разбомбили ведь китайское посольство. И за российские автомобили примутся.
  Подобные настроения подпитывали и белорусского прапорщика-омоновца. Он прохаживался по обочине вдоль автоколонны, имея свою задачу и свой участок обзора. От дороги вдаль к перелескам  уходила пашня. С этой стороны напасти не ожидались. Для пропашной техники сезон ещё не наступил, и скучал на задворках тот трактор «Белорусь», который мог бы при развороте на кромке поля потереться об отяжелевшее брюхо КамАЗа. Другая напасть - американские ракеты сюда не долетали. Поэтому охрана гостей была делом формальным. А для неформального общения повод был хороший.
  Дима, человек очень солидной спортивной комплекции и, по белорусским меркам, явно переодетый не в свою настоящую, а в чужую, ведомственную форму МЧС,  закурил. Прапорщик, парень почти равный Диме по весу и росту, но чуть-чуть пузатее и круглоголовее, тоже закурил.
  - Слабаки – сербы, не ту помощь запросили, - рубанул прапорщик. – Сказали бы нам, и такая помощь была бы, что американцы бы  хвост поджали.
  Дима никогда не размышлял над этим вопросом. Не было у него  воинственных настроений. О существовании американцев на белом свете он и догадываться не хотел, но брата-белоруса поддержал.
  - Американцы тоже слабаки. Знают, на кого войной идти, - Диме эта мысль показалась здравой, но не полной. -  Видишь, политика всё. Она сдерживает.
 - Да, политики тормозят. Минжуются, как целки, - чувствовалось, что белорусский прапор скучал по реальному делу, томился в ожидании, когда Родина-мать позовёт. Она же потчевала друзей хлебом-солью, а западных недоброжелателей - грозными разоблачениями.
  Поговорили мало, но чувство осталось хорошее. Дима с этим парнем на войну бы пошёл. Открытый, искренний мужик и тяжеловес реальный, не то, что Механошин.
   Отзвучали музыка и слова, российские путники стали пожирателями иноземных километров. В Белоруссии километры отличались ухоженностью и порядком. Нет-нет да и мелькнёт за окном Диминого КамАЗа трактор «Белорусь» с прицепом, в котором перевозят нехитрый скарб дорожные рабочие: лопаты, метла, асфальтовые ручные катки, канистры с солярой и краской, дорожные знаки.
  Больших усилий белорусское дорожное полотно не требует, но всегда найдутся участки, где надо заплату закатать, разметку поправить, знак обновить. Или на обочинах навести порядок, убрать мусор, подсыпать грунт.
  Иногда появится приземистая гусеница с белыми пятнами на бочке, вся в шлангах, и ставит за собой пластмассовые бело-оранжевые столбики-сигналы. Вот в этом месте за разметку берутся всерьёз. И оставляет за собой неряшливое с виду существо ровную линию разметки с толстым-толстым слоем белой краски. Асфальт погибнет, а белая  полоса останется на века.
  Дима сразу принял дорожных рабочих за своих. Тоже, как и российские парни из МЧС, облачены в тёмно-синие бушлаты. Только жилеты у них железнодорожные, оранжевого цвета с белыми светоотражающими полосами. Он настолько привык к этим трудягам, что озирался по сторонам, если не видел их поблизости.
  Другой благостью, положенной на  душу, стал лес. Он вплотную подступал к обочине, на многие километры сопровождал автоколонну, заманил в худощавый сосняк, выставлял вычурно густые чащи, в которых берёза, осина и ольха забивались кустарником-подлеском. Над всем этим висела изморось. У белорусского неба с землёй всегда особый сговор. Земля щедро делится с водой «жилплощадью». Край болот начинается с первой  капли, повисшей на придорожной ветке.
  Это почувствовали и водители, когда на первой остановке шагнули в кустарник. Сразу захлюпало и потекло под ногами. Кочки, любые неровности были сильно схвачены мхом и напоминали резиновые губки для мытья. С виду сухая, а собрал в комок – и потекла. Поэтому мало кто рисковал. Держались у обочины. Со стороны не публика, а страусы. Как ни прячься, ни ныряй в кустарник, а та же часть тела, что и у глупой птицы,  – наружу.
 Какой бы продолжительной ни была остановка, она не решала главной проблемы движения. О ней водители уже не заявляли. И летели из машин в придорожные кусту пластиковые полуторалитровые бутылки, насыщенные аммиачным бульоном. 
  Российский МЧС был в радиоэфире не один. Сибирцев передал несколько раций белорусской группе сопровождения, офицерам республиканского МЧС и госавтоинспекции. И белорусы активно общались. Сообщали о маршруте движения, называли районы следования, обращали внимание на памятники, обелиски, мемориалы, другие достопримечательности. Об одном таком памятнике -  кургане Славы - пытались рассказать Сибирцеву. Как возводили его всем миром, землю свозили со всего Союза. Но он решительно пресёк лирику воспоминаний: «Ты мне это рассказываешь? Да я тут десять лет прослужил и этим вопросом тоже занимался».
 Автострада на подъезде к Минску была залита электрическим светом. Казалось, что фосфорицировало всё – дорога и эстакады, бордюры и бортики, разделительные полосы и знаки.
  На одном из поворотов, когда обзор был особенно широк, Диме показалось, что ближе к голове российской автоколонны на проезжую часть выскочил мужчина в длинном плаще. Его оттолкнул на обочину один автомобиль, другой затянул под колёса, крутанул и тоже выкинул к кромке дороги. Потом этот участок пути при очередном Димином манёвре на мгновение исчез из вида. И Дима подумал: не померещилось ли? Ещё через мгновение он увидел мужчину лежащим на высокой кромке обочины. По его виду можно было гадать, как он выполз из темноты на свет, взобрался на возвышение и почему уронил голову на выставленные вперед полусогнутые руки. Не усталость ли сморила? Опять показалось?
  Дима был не одинок в наблюдениях и сомнениях. Кто-то из водителей высказал в радиоэфире соображения на этот счёт. Дело завертелось. Когда автоколонна въезжала в пригород столицы, белорусские гаишники объявили вердикт: российская автоколонна не причастна к трупу на обочине. Диме тоже хотелось поверить в эту правду. Он почти поверил в неё.
  Автоколонну упрятали в воинскую часть. КамАЗы ныряли сквозь раздвинувшиеся серые ворота с красной звездой, долго петляли по узким улочкам. Дима успел насчитать в этих проулках и на нежданно раскинувшихся площадях два памятника Ленину и три – защитникам Родины, в том числе один – в виде башни от танка. Здесь служили патриоты.
  Прежняя военная служба цепко держалась в Диминой памяти. При тех погонах он не замечал ни за собой, ни за товарищами внимания к прошлому страны и патриотических порывов. Всё в его службе, когда новая страна спасала остатки некогда могучей старой армии, было наперекосяк. Офицеры нищенствовали. Командир роты пару раз за неделю исчезал из поля зрения. Говорят, подрабатывал охранником. Солдаты-срочники по вечерам были предоставлены сами себе, валялись на кроватях, засиживались в чайной или на задворках автопарка готовили примитивный «картофан» с мясом, хуже, чем в столовой. Кому-то действительно везло: отстраивали  дачи, не тяготясь распорядком дня, утренним осмотром и вечерней прогулкой. Офицеры-воспитатели предлагали солдатской душе в казарме штангу с набором «железа» да вечерние теленовости. Бокс выручал Диму, уводил от рецидивов дедовщины и от скуки. Тело жило само по себе, а душа ютилась на его задворках.
  У белорусов всё с воспитанием солдата было по-взрослому. В этом Дима убедился после того, как оставил машину в автопарке и попал на ночёвку в казарму. Вроде бы стандартные стенды с распорядком дня, расписание боевой учёбы, боевыми листками, с информацией о руководстве страны, начальствующем составе Вооруженных сил. Дима приметил и другое. Много на стенах размещено материалов по Великой Отечественной войне, к которой за давностью лет он был равнодушен. Масса разнообразной наглядной агитации. И всё - на русском языке.
  Почему не на белорусском? «А мы все на русском говорим», - пояснил капитан, обеспечивавший быт гостей. Стали высчитывать на доллары, сколько он получает. Немного, 200 «зелёных» в месяц. Зато получает без опозданий.
  Водители отужинали в солдатской столовой. На предложение пойти на митинг белорусской молодежи в Дом офицеров Дима отказался. Ему не давал покоя двигатель. По датчику значился перегрев. Дима успел долить воду в радиатор и не успел полазить под движком, проверить, не течёт ли где. Вечернего техобслуживания не получилось. Погнали на ужин.
  Несмотря на многочисленные закоулки военного городка, Дима запомнил, в какой стороне автопарк. Он вышел к нему по ночному лабиринту света и тени, но на стоянку автомобилей, расположенных на плацу рядами в виде прямоугольника, так и не попал. Остановил часовой. Белорусы взяли под охрану российские КамАЗы. Доступ к ним будет с утра, перед выходом в путь.
    Утром патриотически настроенная природа обеспечила хорошую примету, дождичек в дорогу, слегка отмыла Димин автомобиль и залила бетонку под ним. Дима так и не определил, были ли подтеки под двигателем, долил на всякий случай воду в радиатор. За ночь её потери были незначительны.
  Пока колонна вытягивалась из Минска, Дима не тревожился. Показания приборов был в норме. А когда по нарастающей замелькали низкорослые сосны за окном, двигатель серьёзно напомнил о себе. Давление масла снизилось, радиатор закипел. Дима вышел в эфир и доложил о неисправности. Сибирцев разрешил остановиться и сам подъехал на командирском «Ленд ровере», когда Дима заглядывал под капот. Правая сторона двигателя с головки цилиндров заливалась горючими слезами. Пробило ту прокладку, которую не заменяли при ремонте.
  - Да, брат, до канадской границе тебе не дотянуть, - заключил командир. – Надо вставать на ремонт. Ну, и где мы тут встанем?
  Глушь, несмотря на отличную бетонку в два ряда. С обеих сторон – лес, жидковатый в прямом смысле слова. При таких облезлых и худощавых соснах ищи рядом болото.
  Сибирцев разложил на капоте карту, заглянул в кабину, сверяясь с навигатором. Ничего хорошего не получалось. Его водитель, немолодой, по виду раза в два старше Димы, из машины не выходил, прилип к креслу, как вышколенный.
  Когда Сибирцев в очередной раз заглянул в кабину, он заметил: «Вы говорили, у вас тут знакомый».
  - Тут! Это 30 километров в сторону по просёлочной. А до неё еще 20 – по прямой. С ненадёжным движком. Где я в этом болотистом крае приличную воду найду?
  - У меня две канистры по 20 литров, - опять напомнил водитель. – Не дотянем?
  - Можем дотянуть, - согласился генерал. Он сам вытащил из джипа и закинул на капот белый плоский ящик с антенной-тарелкой и наладил связь, пока Дима с коллегой доставали канистры из багажника и перетаскивали в кабину КамАЗа.
  Помощь зала он получил, звонок другу сделал. В запасе оставалась ещё ситуация 50 на 50. Знакомый белорусский офицер Сибирцева был на службе, а в деревеньке, откуда белорус родом и до которой полста километров, обитали его родители. Они были на месте. Есть шанс остановиться у них и за вечер разобраться с двигателем.
  Они тронулись в путь. Ну, и путь же это был! Диме он показался полосой препятствий. Отъехав чуть-чуть, он выскакивал с канистрой и припадал к мотору. Потом опять мчался в кабину и садился за руль. Генерал двигался далеко впереди, тоже останавливался, маячил у обочины, как верстовой столб, пока Дима выписывал пируэты, и быстро набирал скорость. Воды хватило ровно до просёлочной дороги.
   50 на 50 были исчерпаны, когда Дима нагнал командирский джип.
  - Сиди, - Сибирцев зло одёрнул своего водителя, выскочил на просёлок с упакованными в полиэтилен пластиковыми бутылками с питьевой водой. Генеральский резерв в этой чрезвычайной ситуации был пожертвован страдавшему от суши Диминому КамАЗу. Её хватило километров на 17, до остановки у ближайшего болотца. Теперь Дима знал, как выглядит второе дыхание, глубоким водоёмом с чёрной водой у обочины. У Сибирцева на этот счёт было другое мнение. Остановившись, он бросил Диме непонятную фразу: «Давай к этому квадрату Малевича».
    В конце пути они сошлись на том, что болота – это тайное оружие батьки Лукашенко. Когда исчерпаны все возможности, с этим резервом будут преодолены трудности и  обеспечена победа.
   - Ну, боец, в переводе на коньяк ты мне задолжал литра три, - подытожил Сибирцев, когда они выехали к деревеньке и остановились у крайней избы. Дима так и не понял, сожалел генерал об упаковке с питьевой водой или нет. Генерал сам заглянул в кабину КамАЗа и задерживаться здесь в глуши, судя по решительному виду, не собирался.
  Изба оказалась бревенчатым домом под шиферной крышей. Такие же строения угадывались на улице. Они уходили вместе со штакетником под голыми садами к овражистому спуску и лесному холмистому склону. Бока многих изб светились побелённой штукатуркой. Не самый современный стандарт для страны, освоившей коттеджи из серого и желтоватого кирпича и чёткую планировку деревенских улиц с  асфальтом, брусчаткой и бетонными бордюрами. Это, похоже на то, была глубинка с теми самыми косогорами, которыми дорожило население, выбравшееся из болот на сушь много веков назад. Оно не променяло их на усадьбы совхозного типа в советский период укрупнения деревень.
  Из дома выкатился лысеватый старик в серой телогрейке. За ним семенила старушка в безрукавке, перешитой из похожей телогрейки. Стандарты одежды соответствовали стандартам незатейливого быта. Они обнялись с генералом. Далее, как в немом кино,  -оживлённый диалог, с мимикой, жестами, и обе стороны, заламывая руки в трагических позах, отшатнулись как бы навсегда.
  Сибирцев вспорхнул в кабину к Диме и объявил: «Остаёшься здесь до утра. Начинай ремонт сразу же. Скидывай блок цилиндров, меняй прокладку. Всё сам. Игорь Львович, надеюсь, снабдил тебя запасной, по твоему списку. К сожалению, «летучка» занята тем же в дороге. Не ты один. Там несколько поломок. Механик тебя заберёт к утру. Я с ним говорил. Время дорого. Скоро стемнеет». И выскочил со словами: «Не пуха». Дима запоздало ответил: «К чёрту» в тот самый момент, когда Сибирцев вновь рванул дверцу и приземлился на сидение рядом. Как чёрт в табакерке. Получилось, что этим заторможенным ответом Дима приветствовал его.
  - Да, чуть не забыл, - генерал не обратил внимание на комичность ситуации. – Люди тут надёжные. О грузе я не беспокоюсь. Сын у них – мой бывший сослуживец, выручил меня в первую чеченскую. Надо было срочно из Пскова самолёт с десантниками в Чечню перегнать. Пролёт был через белорусскую территорию. Если бы запросили воздушный коридор по официалке, потеряли бы время. Дежурил мой друг белорус. Всё решили одним звонком и одним разговором. Белорусы – ребята исключительной надёжности, свои в доску. Хотелось бы, чтобы и в стельку. Но сегодня не тот момент для застолья. И тебе не советую. 
  Диме припомнились слова дяди Паши о водителе, который расправляется с КамАЗом, как с автоматом Калашникова. Его бы устами да мёд пить. Вспомнился Солодов. Друг называется. Втёмную хотел использовать, чтоб машину с наркотиками к «чёрным» переправить. А сам он знал о наркоте? Ладно, дело прошлое. Солодов так и не сказал, что ему из загранки привезти, на одно увлечение намекал. А у Димы одно увлечение. Сейчас бы чертей Клёновых сюда. Впрочем, дело средней сложности.
  Дима справился с ним далеко за полночь и сам от усталости провалился в ночь.
  Он лежал на высокой металлической кровати среди трёх пуховых подушек в коконе из двух ватных одеял. Кровать была втиснута в комнатку. Её малый размер не терпел соседства ни стульев, ни тумбочек, ни полочек, даже дверей. От горницы её разделяла занавеска, размера которой хватало на половину дверного проёма, на незатейливую жизнь с вечно задранным подолом. Да и кому в избе, приютившей водителя,  было заглядывать в спальный закуток?  Семейную пару стариков комнатка устраивала.
  Они уступили лучшее место гостю, а сами перебивались в горнице тоже неплохо. Там стоял старый диван, естество которого распирали  крупные пружины, а раскидные, на дверных петлях валики создавали дополнительные площадки для головы и ступней ног. Горенку подпирала печная стена с широкой и низкой выемкой в виде лежанки. Печных лежанок было две. Вот эта - для стариков. На неё можно снопом валиться, как на кровать в вагонном купе. И под потолком – для молодёжи. На ту забираются с кухни по сложной системе выемок в печи, как на искусственном скалодроме.
  Луч солнечного света забрался в Димин закоулок, честно нарезав тот световой треугольник, который обозначила ему по диагонали ситцевая занавеска с пестрым васильковым раскрасом. Полоснуло по векам светом. Это растревожило Димин сон, традиционный и не очень привлекательный. В последнее время ему снится душевая, совмещённая с туалетом. Он попадает туда в поисках свободного унитаза и натыкается на пионерлагерьское соседство не только парней, но и девчонок. В этой мужской и женской чересполосице стыдливость борется с позывами мочевого пузыря и одерживает верх. Синдром дорожного дискомфорта преследует Диму и во сне.
  Нет, не свет стал причиной пробуждения. Посторонние звуки. Они настойчиво по кусочку откалывали глыбу усталости, сновидений, ирреальной, причудливой жизни расслабленного сознания. Сначала шум мотора. Он усилился, растёкся на ручейки. Одни из них резанул слух реальным, очень близким  присутствием, чуть ли не под окошком. Автомобильное звучание и мотоциклетный рык натащили звуков попроще и поосязаемее. В этом гуле чётко обозначались голоса людей, кудахтанье кур, визжание свиней, стуки и скрипы калиток и колодезных журавлей. Отдельно от всего этого позвучало и рельефно обозначилось в Димином сознании: «Отец, немцы в деревне!»
  Дима выскочил в горницу, зафиксировал спросонья прильнувших к окну сгорбленных, сжавших плечи хозяев. Старик мял кусок занавески. Старушка часто крестилась. Дима застыл посередине зала и в три окна, как в три экрана, наблюдал красочное действо. Оно раздавалось вширь улицы и уходило в  глубь деревни. Это стереокино его не радовало.
  На улице застыли три тупорылых автомобиля с щелястыми оскалами решёток радиатора. Серые брезентовые тенты бились как при ветре. На первоапрельскую зелёную траву у обочины и кочковатую просёлочную дорогу сыпались серые шинели, каски и рюкзаки. Мышиного цвета военная форма с мелкими чёрными погонами была самой реальностью. В неё верилось, как в страшный сон.
  Впечатляло оружие: истёртые до серебристого блеска пистолеты-пулемёты МП-40, лифчики-разгрузки под прямой рожок-магазин, два по три с каждого стороны, и карабины «Маузер 98к» с засаленными до черноты прикладами, а также гранаты-толкушки на брюхе под ремнём. Тёмно-коричневые подсумки под винтовочный патрон, рюкзаки, усиленные кожаными полосками, с двумя крупными карманами на металлических застёжках, алюминиевые фляжки на тонком ремешке, с крупными пробками под рифлёный ободок тоже впечатляли.
  Колоритными были и немцы. Молодые, пропылённые, разгорячённые дорогой. Много голубоглазых с льняными чубами. Среди этих белокурых бестий мелькали и арийцы цыганистого типа. Фюрер не был привередлив, собирая на смерть это обречённое войско.
 Оно ещё не знало своей настоящей судьбы и радовалось жизни. Многие грудились у колодцев. Трое мышастых гоняли кур по обочине. Один тащил в каске покатую горку куриных яиц. Старушка с двумя глиняными крынками молока у груди семенила за ним, расплёскивая через тряпицу нежданно-негаданно востребованный парной товар. Ещё один краснорожий идиот добыл молодого поросёнка, держа его на уровне груди. Тот извивался, визжал, рвался на землю. Немцу важно было, чтобы товарищ его сфотографировал в таком виде.
  Двое немцев из числа мотоциклистов отделились от этой раскованной компании и, подпинывая широкие полы чёрных, антрацитно поблескивающих плащей, решительно зашагали через калитку в избу. Дима пружинисто переместился к двери, вжался в полоску между дверным косяком и рукомойником у входа. Непрошенных гостей надо встретить по-христиански. Он почувствовал себя прежним посетителем ресторана в состоянии охоты.  Как же стосковался он по родному российскому рукоприкладству! Дима переминался, впитывая разгорячёнными ступнями брызги от рукомойника и помойного ведра.
 - Погодь, парень, не суетись, - предупредил дед, и Дима почувствовал, что произошли радостные для стариков и печальные для его щенячьих ожиданий перемены. Он заглянул в крайнее к двери окно.
  К хозяйскому колодцу во дворе подошли трое. Парень в горчичного цвета галифе, в чёрной кожанке и кирзовых сапогах поправил громоздкую брезентовую кобуру под наган, сдвинул фуражку с красно-сиреневым околышем и красной звездой, взялся накручивать ручку колодезного валика. Двое красноармейцев, закинув длинные винтовки Мосина за плечо, свинчивали крышки знакомых Диме по военной службе фляжек в матерчатом чехле защитного цвета. Немцы посторонились, поджав под брюхо автоматы и зажав приклады карабинов под мышками, а ложе положив на сгиб руки. Идиллия всеобщего братания.
  Дверь отворилась. Красные, пропылённые рожи двоих мотоциклистов возникли в дверном проёме. У одного - розовые круги под глазами на пропылённой образине и мотоциклетные очки – на каске.
  - Батя, не одолжишь ковшик водичку разнести по фляжкам, - попросил очкастый. Оба застыли у порога, поглядывая на босоногого в чёрных трусах Диму. Очень удобный прикид, когда судьба проявила интерес, за белых ты или за красных.
  - В горницу не зову, а ковш вот он, - засеменил дед и добавил вослед: «Вы уж ковшик верните, господа оккупанты».  Старушка застыла, откинувшись на диван. Во что верить, в избавление или напасть, она не знала.
  - Не оккупанты мы, отец, - пояснил «немец». – Из массовки. К празднику готовимся. Театральное представление будет 9 мая на линии Сталина. Приходи. Наши должны победить.
 - Вот и разбирайся, кто нынче наши, а кто не очень, - вздыхал старик, когда массовка за окном осёдлывала машины и мотоциклы, очищая улицу от мышиного цвета.
  Пока Дима без оглядки и с гордостью облачался в тёмно-синий мундир, хозяин рассказал, что линия Сталина – это строящийся у шоссейки мемориальный комплекс с музеями, площадками для военной техники и остатками дотов, капониров и прочих сооружений из так называемой старой линии обороны. Её возвели перед войной на случай польской агрессии.
  Недалеко от деревни расположен военный полигон. Там, скорее всего, как предположил дед, и проходили репетиции этой разномастной вольницы, которая в это утро как стрэмка в пятке. О занозе сказал, догадался парень.
  «Немец» ковш вернул и расспросил Диму, что за машина странной раскраски, с каким грузом, как тут оказалась  и куда вострит лыжи. Дима не стал таиться. Он проникся доверием к сытым и шумным «немцам». Пусть радуются жизни. По сценарию им недолго осталось. «Красноармейцам», потрёпанным, затянутым в окровавленные повязки, он тем более доверял. Их ожидала нелёгкая судьбина. Им предстояло вырвать победу из рук врага.
  Белорусская природа опять обсопливилась. Небесная канцелярия решила восполнить дисбаланс, возникший по вине ненасытного камазовского движка. Моросило добросовестно, наполняя безразмерные болотистые водоёмы, смывая попутно пыль с моторизированной немецкой пехоты и грязь с Диминого КамАЗа, готового к новым приключениям. Если они не сулят очередной сушняк для мотора, то пора наматывать километры.
  Дима не стал ждать своих, а воспользовался предложением белорусов сопроводить его до шоссейной дороги. Просёлок был один. Разминуться невозможно. Так чего ж время терять?
  Старики вышли его проводить, не ступая за калитку, за которой выстроились в колонну и недруги и свои. У Димы слегка защемило. Из-за спешки, круговорота ремонтных хлопот он так и не узнал, как их зовут, не пообщался по-человечески, неспешно. Свела же судьба с хорошими людьми. Таких ещё повстречает, а с этими вряд ли уже свидится. У молодых времени не меряно. У стариков недолог век. Эти размышления, по которым Дима пробирался с трудом, робко, нащупывая мысль, и укоротили его лесную дорогу.
  На шоссейке его дожидался автофургон с дядей Пашей. Дима ругнулся про себя в сердцах. Вовремя «летучка» с ремонтниками подкатывает, когда дело сделано без них. Механик Керженцев тоже бы не остался в долгу. Но обоим было не до взаимных упрёков.
  Камазовский пункт технического обслуживания собирался свернуть с трассы на лесную дорогу и наткнулся на разномастную кавалькаду приземистых мотоциклов, хорьхов, опелей, полуторок и прочей автоэкзотики, цепляющей отяжелевшим брюхом белорусский просёлок. Судьба предложила дяде Паше перешагнуть черту времени, двинуть им навстречу. Он не воспользовался заманчивым предложением. Тогда она, как и повелел ей характер, сама взяла быка за рога и ринулась навстречу.
  Дядя Паша сгоряча выскочил из кабины на проезжую часть и также стремительно ретировался на обочину. Камазовское колесо способно заслонить мужчину и более крупной комплекции. В подобных свойствах кабины сомнений тоже нет.
  Из леса на трассу выехали мотоциклисты вермахта и перекрыли движение с обеих сторон. Спорить с обнаглевшими немцами и выставленными на колясках ручными пулемётами МГ-42 с хищным оскалом заполненных лент никто из пережидавших  колонну в стиле арт и так не решился бы. Один из мотоциклистов привстал на стременах, и его массивная фигура в сером, замызганном до черноты плаще, со стальной защитной бляхой, похожей на маскарадную маску, на груди, в серой же каске с очками-иллюминаторами выглядела в промозглое серое утро зловеще. Монстр из саги о Второй мировой хорошо материализовался в дорожном тумане и уверенно захватил скромный кусочек очеловеченного мира.
  Не менее зловещие автоматчики при въезде на границу просёлка и шоссейки дружно взметнулись в кузове, демонстрируя мышиный цвет, посеребрённое влагой оружие, амуницию, жестяные ребристые коробки с противогазами. И тоже стало ясно, что процветающей в это чахоточное утро Белоруссии они ничего хорошего не сулят. Фашистский грузовик повернул в сторону Минска.
  Димин КамАЗ вырвался из лесной чащи на асфальтовую свободу и приоткрыл не менее живописную картину с полуторками и красноармейцами в окровавленных повязках под пилотками и не очень стерильной бинтовкой рук. Новое видение по масштабу бутафории  показалось дяде Паше махновщиной, и он осмелел, без опаски шагнул к левому боку своего авто.
  Дима, не останавливаясь, просигналил на прощание мотоциклисту. Этот гостеприимный «немец» стал таким родным под общим, выстраданным дождиком. Его «фашистский» напарник  выпустил короткую, заливистую очередь в не просыхающее пока небо Родины, и на мокром асфальте запрыгали и завертелись гильзы. Скоро их разнесут по обочинам так полюбившиеся белорусам после развала страны-победительницы «Фольксвагены», «Мерседесы» и другие автомобильные ценности западного мира. 
  Дядя Паша не стал испытывать судьбу, юркнул в кабину. Его КамАЗ  стал лидером в новой, с гуманитарным привкусом гонке nach Westen, на запад. Туда целеустремлённо рвалась, жёстко соблюдая график движения, российская автоколонна МЧС, несмотря на досадные и со временем восполнимые потери в пути. Такой временной потерей был Димин КамАЗ.

                ГЛАВА IX
   О, белорусская сторона, уже ты в воспоминаниях! Автоколонна вовсю гудела, громыхала и сотрясалась по дорогам Украины, а Керженцев и Передельцев только-только перемахнули через приграничный пункт пропуска вне очереди. На украинской стороне их ждала машина сопровождения, милицейский джип с жёлто-голубой раскраской. Из него вышла женщина в милицейском комбинезоне с погонами подполковника, назвалась Полиной Аркадьевной. Она протянула руку,  резким встряхиванием и мягким пожатием попеременно приветствовала обоих.
  Её темные волнистые волосы спадали на узкие плечи. Всё остальное было крупным и вычурно округлым. Линии и изгибы рвались из милицейской формы. Керженцеву и Передельцеву хотелось рассмотреть все подробности эффектного облика Полины Аркадьевны, но не моглось.  Останавливало то, что на боку из чёрной кобуры-нашлёпки торчала серая длинноватая рукоять массивного пистолета «Форт-12». Грозный украинский самодел был рассчитан на 12 патронов.
   И вот ещё что: протокольная ситуация требовала не отстранённого общения, а «в глаза - мне, в глаза». Не было времени обозревать большое на расстоянии. А что разгляделось, ещё больше притягивало. Цвет глаз подполковника был под стать окрасу волос. В этом темном, отнюдь не омуте чувствовалось движение. Накатывали тёмные волны с блеском на гребне. Яркий, под вишню цвет помады подчёркивал африканскую пухлость и вывернутость губ. В милицейском чине угадывался возраст, когда юность ослабила прежнюю хватку, но не собиралась окончательно отпускать коготки.
  Лысеющий, тёртый автопарковой жизнью механик и плечистый, рослый водитель из мальчуганов-губошлёпов, возможно, показались украинскому подполковнику бесхитростными подростками, которых застали в бане за подглядыванием на женской половине. Женщина, откидываясь назад, от души, белозубо рассмеялась. Керженцеву сразу же захотелось с ней сфотографироваться. Когда ещё посчастливится пообщаться с таким необычным представителем Министерства внутришных справ?
  - Только не на фоне пункта пропуска, - предостерегла она. - Запрещено.
  Диме тоже хотелось иметь фото на память. При этом подполковник сократила расстояние до опасной близости, чтобы, как в Диминой песне, ослабить женскую тоску по сильному плечу. Прикосновение длилось доли мгновения. Их Диме хватило, чтобы впитать  линии, запахи, жар независимой, чужой жизни, которая показалась ему по-своему родной и близкой. Эта близость напомнила ему о маме, доме, но сильнее всего - о других, нерастраченных чувствах.
  В Димином моторном отсеке шатуны заработали на износ. Они всколыхнули загустевшее моторное масло, которое разнеслось мелкой пылью по закоулкам владышей и подшипников, забилось в кольца поршней, стекло по стенкам цилиндров. Это прикосновение опалило Димины глубины мощным взрывом в стальном саркофаге сознания. Новая чрезвычайная ситуация была ему приятна. До него сразу же дошло, что всю дорогу придётся размышлять о том, как всё устроено в моторном отсеке Полины Аркадьевны. Ведь как-то устроено же – вот в чём загадка мироздания.
  Когда нагнали автоколонну, джип сопровождения затерялся в хитросплетении эстакад и дорожных развязок. Была ли Полина Аркадьевна на самом деле? Или она растворилась в других, таких же красивых и ярких. Они насытили российскую эстраду, пополнили обслугу эстрадных звёзд, осели в торговых точках и придорожных кафе, вышли на ночные проспекты российских мегаполисов и в итоге стали вечерней добычей дальнобойщиков. На грешной земле всё понятней и проще. С ними, украинскими дивами, но не без них.
  Под дорожную тряску и рокот мотора привиделась Галя из учебного центра. Вот над компьютером вскинулась она во всём тесном, выкатилась из тесного же пространства между столом и стеной, забитой настенными календарями, мелкими плакатами на ведомственную тему, вымпелами от региональных МЧС.
 Мало кто обратит внимание, что в дальнем уголке, почти на уровне спинки вращающегося кресла под тёплым Галиным боком притулился отрывной календарь, именуемый численником. В начале года у него солидный вид, в конце – чахоточный.
  В Димином детстве численник был большим событием. Мама приносила его после работы под вечер вместе с другими покупками и слегка соперничала с сынишкой, чтобы пролистать первой.
  Галин численник – тоже частичка домашнего уюта. Как её шерстяные носки, в которые облачалась в сильные морозы в соседстве с электрообогревателем. Как домашние тапочки на тот крайний случай, когда завалена ворохом бумаг в конце рабочего дня, а посетителей не предвидится. Как её же персональная кружка с парочкой ярких, под цвет её губам вишен на боку и золотым ободком по верхней кромке.
  Вот Галя встала, на виду у мужского посетительского сообщества подтянула к округлым бёдрам короткую блузку. Как тут не испереживаться всем, удастся ли ей выровнять блузку, увести её края вниз за поясок? А она не ханжа, позволит себе замереть в задумчивости, подставить бока тягучим и пристальным взглядам. Ну, вспомни, что после начальственного вызова забыла вон ту папочку на противоположном конце письменного стола, дотянись до неё отсюда, порадуй мужское население гибкостью своего крепко сбитого тела. Наконец, подтолкни это население к обыденной и по-своему эмоциональной мысли: какие производственные мощности простаивают.
  В этом был определенный Галин риск, который не однажды кружил  Диме голову. Он ждал, когда два яблочка выкатятся из блузки и вместе с Димой порадуются свободе. Но они к тем позабытым родственникам, яблочкам-дичкам, никакого, пожалуй,  отношения не имели, были послушны хозяйке и пугливы на людях. Галя ничего такого, со слабым и случайным намёком на раскованность,  себе не позволяла. Стандарты её секретарского поведения деловой женщины все оценивали как безупречные: «Ах, какая женщина, какая женщина. Мне б такую!» 
  Опять остановились. Колонна вытянулась вдоль лесной опушки. Большой лес всегда даёт выход малой нужде. Вон существа в тёмно- и светло-синем по всей линии обочины вывалились из кабин, рванули к соснам, сминая подлесок в хлюпающей зыби, и растворились в кустах.
  Лес у дороги, скромный источник тишины, поглощает всё – звук, запах, цвет. Что-то мудрое есть в его соседстве с человеком. Природа стремится уравновесить в чистой патриархальной тишине нахальное вторжение шумливых и пакостливых существ, подсевших на бензиновую гарь и рёв моторов.
  Лес и табачный дым поглотит. Дима потянулся к сигаретной пачке, и из глубин души потянулась мелодия. Заиграло и зазвучало: «Снова стою одна. Снова курю, мама, снова. А вокруг - тишина, взятая за основу».
  Дима по-прежнему находился в конце колонны, предпоследним, если не считать сопровождающих. Его прикрывала «летучка» Керженцева, которому статусом и судьбой было назначено собирать всех отставших, обеспечивать технической помощью, возиться с ремонтом. За ним следовали «Жигули» украинской Госавтоинспекции. Украинцы отказались от российской рации, не выходили на близкие радиочастоты, не вели разговоры в эфире. Эта отстранённость в общении лично Диму не угнетала. Формально они по договорённости оказывали поддержку. А что у них на душе, пусть их небесная канцелярия разбирается.
  Находясь на задах, Дима по-новому взглянул на движение автоколонны. Это был стремительный бег мощных и крупных автомобилей, особенно на фоне местного худосочного разлива, среди которого «Запорожцы» и карликовые джипы Луцкого автозавода попадались частенько. Со стороны было видно, каково это движение российских КамАЗов, тяжёлых, хищных, рвущихся на простор единым стадом. Очень целеустремлённое, фанатичное, опасное. У Димы, пребывавшем в отдалении, оно вызвало почти страх и трепет. Гордость выныривала в этом волнении последним из чувств. Что говорить о местных зрителях, высыпавших в проулки, к калиткам, заборам, обочинам?  Кроме боязни, наверняка, было и раздражение. Особенно у молодёжи. Их память короче. Уж очень уверенно и масштабно по родным дорогам проносятся москали.
  Вскоре Диме надоело плестись в хвосте, и он постепенно подбирался к своему законному месту. Подлинной удачей стало увидеть «хвост» командира. Предстоял последний манёвр, заключительный обгон.
  Досадное отставание Дима долгое время не мог исправить. Дорога была узкой, движение – плотным. Водитель терпеливо высматривал «окошко» и, наконец, уловил момент, когда колонна растянулась. Чётко выверенное расстояние между машинами выдерживать не было сил. Гористый рельеф местности с горками, низинами, поворотами спутал ориентиры и пропорции. А тут ещё Механошин, маячивший впереди, сплоховал на подъёме в самом начале. Разгоняться не захотел, притормозил ради пониженной передачи.
  Дима в это время неплохо разогнался, вильнул влево и поравнялся с командиром. Самое время притопить и выскочить ему наперерез. А до вершины Димино авто легко доскребёт. Дорога разбитая, с выемками, сплошь чересполосица: то асфальт, то просёлочный вариант. Как раз для армейского вездехода.
  Надо было бы довериться злющему лицу прапора и не рисковать. И без слов было понятно, что скреблось под черепной коробкой неуживчивого командира. С какого-то рожна уступать дорогу своему подчинённому он не собирался, хотя арифметика была на Диминой стороне. Мне, семнадцатому, - зелёный свет, а ты, восемнадцатый, вставай в хвост. Твоё дело десятое.
  Дима так и не разобрался, чьё второе дыхание открылось в этот момент некстати – прапора или его автомобиля. Там, в чужой кабине, рычаг переключения передач сработал мгновенно и мелкий прапор короткой детской ножкой шустро надавил на педаль газа. Его КамАЗ взревел, обдав низину чёрным клубом выгоревшей соляры, и устремился ввверх, тоже на рысях. Началась гонка, в которой рисковал Дима. Он рвался по встречной полосе, видимость на которой была ограничена. Что там спускалось с горы на его подъёме, он не знал. Тем более маячил поворот.
  Ясно было, что встречные машины себе в разгоне не отказали бы. Не телком же себя чувствовать на верёвочке и не на подфарники же садиться при спуске? Понятно им, как дважды два, что весь автомобильный поток - на «встречке», а у них – никого.
   В этом виляющем горно-просёлочном серпантине о разделительной  полосе местные дорожники забыли в отличие от двух соперников. Её не было, но они её чувствовали. До половины подъёма Передельцев и Механошин рвались ноздря в ноздрю. «Рвусь из сил, из всех сухожилий», - эта песня в равных пропорциях звучала для каждого.
 Но в какой-то момент для Димы громкость была увеличена. И он, и КамАЗ почувствовали, что дело пахнет керосином, спасайся, кто может. Дима притопил, а его армейский шестиколёсник, выскребая «проселок» до щебёнки,  дал гари.  Они, волки позорные, человек и авто, на виду у злющего Механошина вырвались на свободу, обогнали его. Автомобиль с порядковым номером «17» в автоколонне МЧС первым достиг вершины. Тот, чьё дело было десятым, подтвердил свой статус 18-го в той же колонне.
  Возможно, в этом была не Димина заслуга, а командира. Он не хотел провоцировать обгон на вершине. Правила дорожного движения совершать этот манёвр на завершающем отрезке подъёма запрещали. Дима в раскаянье Механошина не верил и посчитал, что тот дал слабину, сплоховал при переключении передач и перегазовке. Да и «агрегат» прапора, не рассчитанный  на высокие проходимости, подвёл. В общем слабаки оба – водила и машина.
  Несмотря на победу, Диминому возмущению не было предела. Хорошо, случай помог. «Встречка» чистой оказалась. А при другой дорожной ситуации ему бы – кранты. Дима чувствовал свою неправоту. Обгон был неуместен, риск - слишком велик. Но ведь есть же неписанное водительское правило: «Уступи дураку дорогу». Механошин его нарушил. Вот и получалось, что Дима был не прав на 65 процентов, а его командир - на все сто.
  При первой же остановке, когда на равнине в пределах хорошей видимости начальство вытянуло колонну и пересчитывало автомобили, Дима сразу же поспешил к прапорщику объясниться и объяснить. Он вспорхнул в кабину чужого КамАЗа, как в свою, но и слова вымолвить не успел. Механошин в двух-трёх очень ёмких и доходчивых фразах высказал всё, что думал о подчинённом. Думал он плохо и нецензурно.
  Кабина Механошина отличались от Диминой домашней обжитостью. По углам висели вымпелы МЧС, поверху были пущены эмчеэсовские наклейки, а на панели приборов красовались фото его мальчишек. Отыскалось место и для трёх иконок, оберегающих путешественников от беды.
  Этот чужой, хорошо налаженный  быт Диму вначале остановил от  пререканий. Не мог он вести себя по-хамски в гостях. Но потом он вспомнил, что начальство предостерегало всех водителей от излишней «захламленности» интерьера, призывало к строгости и аскетизму. Нельзя казённую машину превращать в дом родной и демонстрировать этим интерьером при следовании на чужой территории свои предпочтения, симпатии и духовные ценности. Недруг в виде пограничника и таможенника должен получить минимум информации о водителе. А уж о родных – ни-ни!
  Ах, ты - материться да ещё и инструкции нарушаешь! Как ту стерпеть? Димино ретивое взыграло по-спортивному. Левой лапищей он поймал в тесной для него камазовской кабинке затылок прапорщика, а правой, сжав в кулак и выставив среднюю костяшку, пробарабанил недругу по лбу. Эти короткие, слабые, но болезненные тычки в Димином представлении соответствовали  выраженьицу «начистить репу».
  Механошин имел представление о другом: «Намозолить тыкву». Кулачком, похожим на Димину костяшку, он выбил дробь на его темени. Тоже очень болезненно. После они вцепились друг в друга обеими руками, пробуя на разрыв плечи, предплечья и кисти. Это соперничество лишь отдалённо напоминало ещё один словесный прикид: «Взять за грудки». В  патовой ситуации прапорщик оказался проворнее. Он по-паучьи освободил несколько мелких лапок и парочкой из них -  указательными пальцами – нажал под ушные раковины Диме. Никто не баловал боксёров такими знаками внимания. Новизна информации о болевых точках была убедительной. Дима ослабил хватку и чуть не получил головой в нос. Почти старческое темечко прапорщика, с седоватой волоснёй, как ядро, пролетело, благодаря отработанному уклону, мимо. Дима захватил его в полёте одной лапищей и метнул в дальний угол кабины, под дверь.
  Вполне вероятно, это соперничество порадовало бы независимых наблюдателей новыми открытиями в несходстве весовых категорий, темпераментов, школ и приёмов борьбы. Но тут вмешались товарищи. Двери с обеих сторон распахнулись, и единый клубок соперников был разодран на две неравные части.
  Возмущению не было предела. Мало того, что при остановках времени на малую нужду и перекур не хватает, приходится драчунов утихомиривать. О правомерности столкновения речи не зашло. Всё было по-честному и на равных. Дима велик по росту и весу, но ниже – по званию. Василий мелок комплекцией, но зато служебный статус выше.
  Они оба в присутствии сослуживцев успели засмолить по сигарете у Диминого автомобиля. Ничего себе общение после стольких часов отсутствия, ремонтных переживаний! Ни сам не рассказал, ни товарищи не порасспросили о приключениях, как будто и не отлучался. Но вот раздалась команда: «По машинам!»,  и все разбежались.
  Механошин вдруг вспомнил, что не успел во время остановки произвести осмотр своей машины и услышать доклад о техническом состоянии от подчинённых. Он бросил мельком взгляд на крепление запасного колеса на Димином КамАЗе.
  Оно отличалось от остальных. У всех запаска была под автомобилем, вынесена за задний мост. Извлекали её с большим неудобством, скрючившись, стоя на коленях. Эта операция на шофёрском жаргоне называлась «Ощупать яйца». На Димином автомобиле запасное колесо крепилось на специальном рамочном кронштейне за кабиной над рамой и извлекалось легко. Как будто рука откидывалась в предплечье вниз, и по ней скатывалась на землю запаска.
  Механошина в этой конструкции невольно задела одна деталь. Рычаг крепления отошёл в сторону и держался на одной перекошенной гайке. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять  причину сомнительного вида. Запаска держалась не на гайке  - на шайбе. Гайка вылетела в дороге и безнадёжно потеряна.
  В любой момент при движении «предплечье» бы разогнулось, и черпать КамАЗу запаской, как бульдозерным ножом, пыль на обочине. В условиях скоростного движения его бы закрутило волчком кверху брюхом.  Хороший способ раскидать автоколонну по трассе и наделать бед на встречной полосе.
  Механошин сгрёб поясницу водителя и рывком притянул его к запаске: «Где?»-«Нету!» – «Нету, растяпа, ищи!». Они рванули по кабинам в поисках гайки. Паучья пятерня Механошина была проворнее. Он сгрёб в бардачке мелкое железо, просеял и извлёк именно то нужное, единственное, по диаметру и резьбе. Дима на лету подхватил гайку, ставшую в такую ответственную минуту драгоценной, а от прапорщика-недруга -  драгоценной вдвойне, накрутил стремительно и глубоко. Гора с плеч!
  Ещё мгновение – командир и подчиненный разбежались по кабинам. Для обоих эта чрезвычайная ситуация длилась доли секунды. Казалась, колонна только их и ждала. Сразу началось движение. Оба соперника – соперника ли?  - к нему были готовы.
  Они шли по дорогам Украины. В конце дня, судя по слухам, автоколонна должна выбраться к западному рубежу и заночевать в воинской части украинского МЧС. Остановки были редкими. Местность открытая. Демонстрировать неприглядный вид посланцев России, поливающих обочину, у начальства не было резона.
  Мир в очередной раз изменился, и эти перемены Диме пришлись не по вкусу. Не было сердечности встречи. Никто не встречал колонну. Цепочка случайных зрителей по  длине, плотности, расцветке, звуку, оживлению разве сравнима с белорусской? Не жизнь – серый кусок льда. Из тех, что Дима не доковырял и оставил перед отъездом на задворках автопарка.   
  Сёла у автотрассы не радовали ухоженностью и сытостью. Они вытягивали вдоль дороги разномастные строения: типовые домишки из серого кирпича как обрубыши хрущёвок, сохранившийся с послевоенных времён сиротский самострой, эклектика сарайчиков и других дворовых пристроек из старых досок и случайных облицовочных находок. Сюда бы новых русских, думалось Диме. Они бы показали стандарт и вкус этой захолустной бедноте.
  У бедности есть нехорошее свойство – шагнуть за пределы жилища. Вот и эта насыщала мало обустроенную округу чертами неряшливости и запустения. Даже упитанные гуси потакали ей. Они выплёскивали из придорожных ям и луж воду до загустевшего чернозёма и вместе с людьми и домашними питомцами вытаптывали или грязнили лужайки.
  На асфальте появилась пыль. Казалось, ей потакали не только безлесые склоны вдоль дороги. Пыль стряхивали с могучих ветвей высокие оголённые тополя. Она оседала на ветровом стекле, лезла в кабину, шуршала на рулевом колесе, скрипела на зубах. Дима забеспокоился, не придётся ли менять воздушный фильтр. Такую нагрузку ему долго не выдержать. Занудливый белорусский дождик, прилипчивый, как эта пыль, вспоминался благом.
  Что должны были чувствовать живущие здесь люди, когда на дороге хозяйничает сытый, уверенный в своём порыве караван КамАЗов с продуктами и вещами первой необходимости? Дима своим путём бесхитростных умозаключений пытался понять, почему на этом отрезке пути их встречают без хлеба-соли, население неулыбчиво и даже, судя по неприличным жестам, враждебно. Кто так разбалансировал братьев-славян? Или они изначально были такими? Доброту не отделяли от сытости, а неприязнь – от бедности. Вышли из тени ближайшего соседа, а солнечного тепла не получили. И теперь так же, как Дима, ищут ответы на вечные житейские вопросы незатейливым коротким путём. У ныне и здесь живущих, точно, Пушкин виноват.
    Дима впервые - другого случая не помнит - стал задумываться об атрибутах веры после того, как очутился не на своей территории. Другое определение не подходило. Чужой украинскую землю не назвать, родной или своей – тоже. В городках, которые автоколонна проскакивала на максимальной для уличного движения скорости, встречалось очень много церквей. Это были узнаваемые храмы, возведённые по привычному для славян архитектурному лекалу. Диме не доводилось размышлять о проблеме красоты в архитектуре. В глубинах его бесхитростной души мысль о давно решенной проблеме покоилась с комфортом вечернего Диминого бытия. На мягком диване, под нимбом наушников и чарующие звуки современной эстрады. А именно: храм на Руси – это  красота и есть.
  На таком же подсознательном уровне он воспринимал и увиденные на украинской земле храмы. Не было случая рассматривать их вблизи. Они возникали за окном с той же однообразной чередой, что и светофоры, дорожные знаки, разметка. В глубинах Диминого сознания украинским храмам не нашлось места на мягком диване. Они пугали его мрачностью и строгостью красок. Купола были другие. Они, как птенцы-галчата, словно бы в испуге сбивались в кучу. Темно-синяя краска тоже не прибавляла им воздушности. А где же золото и блеск куполов? Без них и красота не красота. Нет и праздника, а только – настороженность в душе. «Не любят нас здесь», - навязчиво и вроде бы без привязки к храмам вертелось в Димином «кассетнике». Такая вот трансформация дорожных впечатлений. Не лучше ли списать её на усталость? Ведь четвёртый день за рулём без смены. 
    Если бы Диму спросили, чем запомнилась ему дорога, он бы удивился вопросу. Движение в автоколонне как жизнь в армейском строю: главное при равнении – видеть грудь четвёртого человека. Видеоряд, что перед глазами водителя, незатейлив. Белое полотнище тента, номерной знак да запасное колесо. Оно низко-низко под камазовской задницей, того и гляди черпанёт землицы на ухабе. Одна тревога - не въехать в товарища, одна забота - держать дистанцию и скорость. А что за окном делается, это напарнику ведомо, если он не на лежаке под занавеской у водительского затылка. Напарника у Димы не было. В конце дня это начинало злить. Тоже усталость?
  Вечером при свете фар, как это ни покажется странным, жизнь за окном  видится полнее. Больше образов, деталей и красок. К ним шофер, которому насучила темнота, игра света и тени, более внимателен. Что выхватывает свет, то и пронзает водительское око,  то и задевает душу.
  Нынче луч света вырвал на обочине здоровенного пса. Он попал под колёса и нашёл силы доползти на безопасную кромку дороги. Там и успокоился. Жалко бедолагу.
  Диме вспомнился соседский пёс-водолаз Дружок, крупный, шерстистый, в трёхцветном раскрасе – чёрном, белом и коричневом. Он льнул ко всем, напрашивался на поглаживание. Однажды хозяйка уехала в отпуск и оставила его соседке недели на три. Пёс сильно тосковал. Потом хозяйка этим пользовалась. «Вот будешь приставать ко всем, отдам тебя в чужие руки», - грозила ему во время прогулки, и он, понимая, ластился к ней, держался рядом.
  У Димы с Дружком были два неприятных эпизода общения, в начале и в конце. Он разговорился во дворе с владелицей пса, сухощавой пенсионеркой из соседнего дома, по какому-то пустяшному вопросу. Дружок проявил интерес. Диме понравился  его миролюбивый характер. Погладил пса, и тот отзывчиво присел в ногах, навалившись всей тушей. После такого общения одна Димина брючина поменяла цвет с тёмно-синего на серый. А ведь только выстирал форму. Кто ж ожидал, что трёхцветный окрас Дружка аукнется  мышиным цветом пластилинового свойства? Пришлось бежать домой, переодеваться.
  В последний раз Дима наблюдал Дружка в августе на пруду. Пёс, старый и подслеповатый, всегда переживал, если в воде были люди, кидался по своей инициативе и отсекал плавающих от глубины, подталкивал их к берегу. Мальчишкам угораздило зафутболить мяч в воду. Его отнесло на середину. Очевидно, приняв его за детскую голову, Дружок ринулся выручать бедолагу и не рассчитал силы. Около часа он безуспешно кружил возле этого несговорчивого объекта под крики и свист толпы. Он игнорировал призывы хозяйки. Долг спасателя для него был превыше всего. Пёс выбивался из сил, несколько раз уходил под воду.
  Это наблюдал и Дима, потягивая пиво на скамейке. Пса надо было самого спасать. Купальный сезон закончился полтора месяца назад, и желающих испытать судьбу не нашлось. Если бы не взбодрился пивом, Дима бы не решился на это безрассудное геройство. Не помня, что на миру и смерть красна, он всё же скинул форму и поплыл вразумлять старину Дружка. К берегу в обжигающей стихие, которая уже несколько дней впитывала не один жёлтый лист, оба плыли из последних сил, подгоняя мяч. Пса тянуло на дно. Дима снизу хлопком по брюху возвращал его к жизни, на поверхность.
  На последних метрах, первым почувствовав дно, Дима ухватил двумя руками эту тяжеленную промокшую шкуру и подтащил её к мелководью. Хозяйка тоже обозначила своё участие, потопталась у воды. Пёс так и не вышел на берег. Его морда легла на зелёную траву у береговой кромки. Пса вырвало зеленью, и он затих навсегда. Говорили, что сердце не выдержало. «Сердце, сердце, золотое сердце! Иначе как сказать?» - заиграло и оборвалось.
  Воспоминания в дороге как суррогат общения. Поговорить не с кем, а хочется. Весь день молчком, сидя в изоляции за рулём. Узнать бы последние новости. Об общих планах хорошо бы выведать. Из-за ремонта в белорусской глубинке Дима оторвался от коллектива. А ведь утром был традиционный инструктаж. Наверняка назывались пункты следования, точки двух привалов и место ночёвки, где-то под Львовом.
  Дима кое-что припомнил из прежнего инструктажа и того, что ранее рассказывали на занятиях и что обозначилось на спидометре теперь. Из примерно двух тысяч км маршрута до Белграда российский участок составил 550 км. Самый протяжённый считается белорусско-украинский – 650 км. Российско-белорусскую границу пересекали между населёнными пунктами Красное и Новая Земля. Из других белорусских запомнились Толочни и Борисов. Белорусско-украинскую границу Дима пересёк вместе с дядей Пашей между населёнными пунктами Мокраны и Замшаны. Сегодня проезжали Луцк и Горохов. Завтра будет контрольно-пропускной пункт Чоп на украинско-венгерской границе, а к следующему утру должны выйти на границу с бывшей Югославией и проследовать через города Субботица и Нови Сад в Белград.
  Настроенная на приём рация в кабине помалкивала. Ориентиром и источником информации в единственном числе служила машина дяди Вадика. Он водитель опытный, хотя и балабол. Заплутать не должен. Следовавший сзади КамАЗ Механошина тоже внушал чувство уверенности. Раньше эти ребята Диму раздражали, а теперь он думал о том, что подобралась неплохая компания. Уж не получается ли, что его отношения с прапорщиком стали выправляться? Еще неделю назад в это разве поверил бы?   
  Неожиданно без объявления причин автоколонна остановилась. Фары переключили на ближний свет. Никто из машин не выходил. На задах сиял огнями большой город. Когда успели проскочить, по какой дороге, не понятно. Дима отметил, что местность холмистая, с фигуристым рельефом. Город с церквями как старинный и сказочный замок на возвышении, а дорога как жёлоб для бобслея – под уклон, со сложным серпантином и холмами с обеих сторон. В ночи всё воспринималось именно так. При дневном свете картина местности могла быть другой.
  Вдоль колонны с головы на хвост проехал джип Сибирцева, развернулся и медленно, словно пересчитывая все автомобили, проследовал в обратном направлении. А потом машины тронулись. Не бог весть какие признаки перемен, но Дима их почувствовал. Скоро жильё, скоро ночёвка.
  Автоколонна спускалась в низину. По ней разлились жёлтые и красные габаритные огни. Казалось, что огромная толпа в ночи включила фонарики и, вскидывая руки, в приветствии раскачивает огоньки, приглашает Диму спуститься побыстрее и присоединиться к честной компании. Он, наоборот, не рискнул разогнаться в ночи на спуске и существенно, метров на сто отстал от ведущего автомобиля.
  КамАЗ Мехлюдова уменьшился в габаритах. Темнота «отгрызла» верх и бока. Он показался Диме жуком-светлячком, который излучает свет еще и под лапками. А там впереди эти светлячки ещё меньше. Они сходятся и расходятся в движении по одной горизонтали, не сталкиваясь друг с другом. Устроили ночной хоровод. На самом деле машины «нащупали» неровности в дороге и объезжают их с заходом на встречную полосу.
  Хотя дорога узкая, однополоска, Диме эта ситуация не показалась рискованной. Кому захочется колесить в ночь по глухим местам по встречной полосе? Разве что единичным машинам. На подъёме они не очень разгонятся, ещё и поостерегутся, потому что видно, какая силища прёт навстречу.
  Эти наблюдения слегка взбодрили, как и предчувствие скорой остановки на ночлег. И Дима даже почувствовал сожаление, что скоро хороводы закончатся Он любил ночные рейсы за нерезкий свет от панели приборов, свечение машин впереди, мягкие огни габаритов, за податливость собственного автомобиля. Из этого - слитности человека и машина, света за окном и тепла в кабине - складывался особый дорожный уют  с ощущением дома, оставленного за многие километры.
  Какой уют ждал его впереди, он не только догадывался, но и знал. Это будет казарма. Её стандарты везде, во всех странах, и всегда, во все времена, одинаковы. Казённая койка, много народа и ни секунды личной жизни. Не сказать, что бы за полтора года домашней жизни после военной службы солдатом-срочником Дима отвык от казармы и возненавидел её всей душой. Большой потребности побыть одному, в тишине, разобраться в новых мыслях и чувствах у него не было по причине слабого позыва к этим движениям души.
  Он не переживал и не раздражался, если кто-то лез к нему в душу, тормошил в самое неожиданное время и отвлекал в тот самый момент, когда сформировалось состояние дзэн – для человека, обременённого философскими условностями, или момент истины – для человека ищущего. Никто к нему в душу не лез, разве что мама – с предсказуемыми вопросами и советами. Общение с ней было необременительным, коротким и лишь отчасти досадливым. Оно не сильно раздражало. Мама выдерживала такт. Да и ей было некогда отслеживать душевные позывы Димы. У Марины Ивановны представления о сыне как о туповатом и незатейливом мальчике не менялись годами. Учёба в школе давалась ему с трудом. О другом систематическом образовании помышлять было бесполезно. Парень к нему был не готов ни по каким статьям. Хорошо, что большой спорт и искреннее увлечение техникой, уберегли от глупостей, от хулиганки. А ведомство, в которое следователь ГУВД пристроила своё великовозрастное и безалаберное чадо, должно выправить ему то, что можно назвать мозгами.         
  Но в последнее время у Димы наметились и шли кое-какие перемены. У него развилась привычка посидеть или поваляться в наушниках. В какой-то мере неплохо по сравнению с копанием в моторах. Это был крепкий росток, тот минимум духовности, из которого что-то могло получиться. Интерес к определённому направлению в жизни эстрады, к обособленному музыкальному течению, к отдельному исполнителю. Или наоборот – отторжение всего этого и резкая смена интереса. Во всяком случае, подмены подлинных мыслей и чувств, ухода в пустоту в этом увлечении он не видел.
 Признаком другой перемены можно назвать сопереживание. Дима присматривался к людям, в силу обстоятельств знакомился с их проблемами, впитывал их житейские ситуации и участвовал в их разруливании. Такую возможность давала не столько профессия, сколько её статусность. В последнее время он ощущал себя не просто водителем, а представителем особой касты людей, которых обстоятельства бросали из огня да в полымя. Он был обладателем рискованной профессии. Риск ему нравился. Он был другого свойства, отличался от ресторанного сумасбродства и прочих глупостей, когда поставляешь голову по собственной инициативе и частному интересу. Это был риск в чрезвычайных ситуациях в условиях коллективных усилий. Чем больше риска, стрессов, ситуаций для  принятия самостоятельных решений, тем больше ошмётков эгоизма отлетает. Не тот ли это случай, когда мальчик становится мужчиной?
  Автоколонна вышла на садоводческий пригород и запетляла по узким улочкам. Под стать им были домики, мелкие, почти игрушечные, без света и других признаков жизни. С уличным освещением, как и с жизнью, тоже было напряжённо. Вскоре машины встали. Они грозно возвышались над хатами, палисадниками, соперничали по высоте с печными трубами и тёмными коконами на некоторых крышах. Один такой предмет ожил и обозначился на ярком небосводе колодезным журавлём, как тот, что поодаль во дворе. Аист. Его потревожил Димин КамАЗ, прогазовал от ожидания и скуки и расшевелил чужую жизнь.
  Небо для неё создало тёмно-синий фон с голубой подсветкой и крупной звездой без чётких очертаний. Какое из светил с таким мощным неоновым импульсом  и размазанным обликом так настырно заявляет о себе в этот час, когда ночь нагоняет десятки форм и  оттенков темноты, обещает выставить любую звёздочку на выбор, стыдливо и вкрадчиво заглядывает в душу? Конечно, Венера. «Венера! Я люблю тебя, Венера! Я так хотел на тебе пожить», - была такая песенка в Диминой жизни.
  Под звездой обозначился ещё один силуэт арматурного типа. Два сонных аиста зашевелились на крыше. Жизнь на земле откликнулась на это тревожное пробуждение. Автоколонна тронулась, и вскоре Дима увидел, что стало причиной ночной остановки. Жёлто-голубые ворота с трезубцем обозначили соседство с КПП воинской части украинского МЧС и начали прожёвывать машину за машиной. Строго очерченные улочки, дорожки, аллеи, цепочки зданий и тополей вязли в густой и плотной темноте.
 Когда всё это исчезло и, по Диминым ощущениям, под колёсами завибрировал просёлок, на обочине обозначилась чёрная фигура военного регулировщика в полосах-блёстках. Он указал, с каким разворотом заезжать на стоянку. КамАЗы выстраивали неизменный прямоугольник в чистом поле, на отшибе. Бетонного покрытия на всех не хватило. Было ли оно, не тот вопрос, которым озадачился Дима, спрыгнув на землю. Под ногами хлюпнуло и резко запахло дощатым туалетом, растревоженным бурным вторжением весны. Водитель опасливо огляделся, признаков своего вторжения не заметил.
  Где-то рядом, за попавшей в свет автомобильных фар паутиной колючей поволоки насыщались плодородием поля и работали очистные сооружения. А если прорвало их плотину и рыжий вал устремился в сторону воинской части? Удержать ли его кольям с колючей проволокой? Не закрутятся ли рыжие водовороты между машинами? Дима поспешил от греха подальше к вспыхнувшему мандариновым соцветием зданию казармы. На плацу перед ним уже кучковались водители. Это были командиры взводов и отделений. Им генерал Сибирцев растолковывал распорядок дня: «Сначала столовая. Игорь Львович всё согласовал. Потом – казарма, сон. Подъём в шесть по Москве».
  Все дружно потянулись к столовой. Она была в другом большом здании. Сибирцев не спешил. Он раскурил в стороне сигарету, теша обманчивое желание побыть в одиночестве, но заметил Диму и шагнул к нему.
  - Ну, как дорога? Оторвался от немцев?
  Знать, дядя Паша насвистел ему про эти дела. Комедии в них было много. И генералу сейчас хотелось улыбнуться и подумать о незатейливом, смешном. Общие с Димой приключения его заметно веселили.
  - Обошлось, выпутался
  - Обойдётся ли завтра  - вопрос, - что имел в виду Сибирцев, не пояснил. Гложет его, как показалось Диме, что-то более существенное, чем поздний ужин, короткая ночёвка и ранний выезд.
  - Будем набираться опыта, - как можно бодрее и умнее отметил Передельцев.
  - Жизненный опыт – дело наживное, с годами приобретают, - вздохнул Сибирцев. – Вот для тебя твой жизненный опыт осязаем? И я свой чувствую. Один мой хороший знакомый сравнил его с кусковым сахаром. Раньше такой продавали. И молодым он был не по зубам. А старики его размачивали. Ну, не важно.
  Сибирцев задумался, словно забылся, ощупал нагрудный карман с острыми гранями. Из него торчал чёрный хохолок миниатюрной рации.
  - Ну, и что достаётся молодым от нашего опыта? Пыль, сахарная пудра. И тут уж твоя забота, как свой пончик в неё промокнуть, как вычистить. Всё от понимания зависит. Давай включай это понимание и интеллект – тоже.
  Рация, как капризный ребёнок, заурчала, заголосила однотонно, обозначая вызов. Сибирцев извлёк её, махнул свободной рукой досадливо на развороте. Мол, бывай, отвлекли. И заспешил, оживляя разговор с каждым шагом, туда, где до сих пор выстраивала прямоугольник  колонна.
  Дима испытал странное чувство. Перетирал эту тему когда-то. С кем, сразу не вспомнить. А слова очень знакомые.
  Передельцев сидел рядом с Механошиным и сослуживцами в солдатской столовой около часа, а изменений не было никаких. Еду не несли. В окне раздачи мелькал некто в белом колпаке, ничего, несмотря на видимость деятельности, не выставлял. Говорят, должны были вяленую рыбу принести со склада, чтобы заморить червячка, а потом - что-то посущественнее. Не было и её.
 Очень хотелось спать. Дима по армейской привычке, которую пока не искоренили полтора года новой жизни, придавал большое значение сну. Так и не добрал сна перед отъездом. Всё КамАЗ сожрал. Не удалось серьёзно покемарить в дороге. Всё время в лихорадочном напряжении, в котором забота, ответственность, настороженность устраивали круговорот. Сколько ещё продержится в таком ненормальном состоянии, и там, наверху, неизвестно. А секунды и минуты, предназначенные для сна, таяли с ужасающей быстротой. То же самое, похоже, изводило и Механошина. Ёрзает, как школьник за партой, в ожидании перемены.
  Не было в столовой никого, ни мифического Игоря Львовича, заплатившему в долларах украинскому МЧС за несуществующий ужин, ни реального Сибирцева, прозябавшего на задах автопаркам, ни кого-то из начальства ещё. Только изголодавшиеся водители, специалисты из различных служб МЧС и кучка журналистов, тоже знавшая ровно столько, сколько и все. Пошумели, погалдели и успокоились в затянувшемся ожидании. Как выпутываться из новой чрезвычайной ситуации, МЧС не знал, когда дело касалось личного его. Или всё же знал, но не решался действовать?
   Надо идти в казарму на боковую. Дима до «приёма» пищи заглянул туда и знал, кто его ожидает. Гетман Мазепа и несколько других атаманов допетровской поры в шикарных кафтанах, дорогих шапках, которым позавидовали бы и русские цари, с булавами и другими подобными атрибутами власти. Их портреты, писанные маслом, развешены по стенам вдоль лестницы, как в замке. Все стенды с документацией и агитацией – сплошь на родной мови. Не на чем глазу пугливого москаля зацепиться.
  - Слышь, Дмитрий, я знаю место, где можно от пуза поесть, - ожил Механошин. – Это за воротами, в одном местечке. Один я бы не рискнул.
  - Так вы мне в самоход предлагаете, товарищ прапорщик?- Дима стряхнул остатки сна и проявил интерес к жизни, от которой отламывался хороший повод позубоскалить.
  - Что самый умный что ли? – Механошин не сдавал позиций. Мысль хорошо покушать сверлила его с самой нижней точки. – Я тебе дело говорю.
  - Слушай, Василий, даже Василий Иванович, мне не до еды. Пойду-ка я лучше спать, - Диминой иронии хватило ровно на полслова, и сил враждовать с таким опытным соперником, проверенным длительной неприязнью, у него не было.
  Несмотря на решительное предложение, Механошин выглядел не шибко воинственным. Серое личико мялось во многих складах, подбородок клонился к выемке, из которой рвалась к подшитому воротничку седая кустистость. Только глаза были печальные-печальные, и взгляд исподлобья, как у кота возле мусорного бака.
 Жизнь допекла прапора раньше времени. Он совсем раскис и нуждался в поддержке.
  - А что за местечко? – Дима вспомнил, как Механошин выручил его в случае с запаской, и захолодило внутри. Сна, зуб даю, не будет, придётся куда-то тащится на ночь глядя, чтобы прикрыть тощую задницу загульного и не обременённого сейчас семьёй прапорщика.   
  - Полчаса ходу, если не заснём по дороге, - воинственность вернулась к Василию Ивановичу, и по его тону Дима догадался, кто в их связке будет на лихом коне с буркой на широких плечах. Передельцев едва ли не засомневался, угонится ли за командиром  при таком его настрое. По его тону выходило, что где полчаса, там и час. Лишь бы к побудке успеть, солнце красное не прозевать с прапором наших перемог.

                ГЛАВА X
  Так оно и оказалось, не полчаса. Они, не сказав никому, прошмыгнули мимо дежурного по КПП сержанта и окунулись в ночь, в бьющий стрёкот цикад и рванули по-камазовски, прямо по проезжей части. Как Дима и опасался, Механошин припустил вовсю, бежал, как на лыжах, стелил по земле ноги. Сначала этот бег показался Диме забавным, потом все другие ощущения, кроме усталости, пропали. Прапорщик знал, куда ему надо, нарезал переулок за переулком. Городок закончился. Бегуны скатились в овраг и устремились по его жёлобу. По нему можно бежать много, пока он не кончится. 
  О широте Вселенной и безмерности расстояний их известила Луна. Она маскировалась под месяц, который был ни старый и ни ранний. Просто тучка набежала, и ветерок вытер этот огромный, неоновый диск со множеством прожилок и пятен. Диме он показался лупоглазым и хохочущим. Над кем Луна заливалась, лучше не спрашивать в эту минуту. К Диме вернулось привычное раздражение. Если Механошин рядом, другие чувства не приживаются. Последний раз тупым и податливым идиотом Передельцев чувствовал себя в армии, когда сержант выгонял на утреннюю пробежку. И угораздило же довериться голодному прапору, которого хлебом не корми, дай побегать в эту тихую украинскую ночь.
   Совершенно неожиданно они вырвались на степной простор. Луговина сулила новый бег, новую нарезку расстояний. Дима ошибался. Вон замаячили темные постройки хутора. Он оказался на террасе, внизу расстилалась низина с живописной излучиной реки, жильём, аккуратно нарезанными улочками, большими домами и таким простором в лунном серебре, что дух захватывало. Побегать стоило, чтоб это увидеть.
  В хатке не спали. В окошке с торца горел лимонный свет. В сарайчике рядом тоже светило. Его, судя по оранжевым щелям, набили мандаринами, и, судя по дребезжанию  оцинкованного ведра и другим звукам, выдаивали сок. Неплохо пробежаться на голодный желудок, чтобы поспеть к утренней мандариновой дойке. Только как обратно? Возвращение в гору и на сытый желудок – это вам не теперешние сорок минут в один конец.
  Механошин по-свойски, как к себе, шагнул на крыльцо, толкнул дверь в хатку и сразу очутился на узкой кухонке, пол которой был заставлен крынками и чугунками. Тесноту ей придавала побелённая с яркой просинью печь. За её стеной и за ситцевой занавеской угадывалась большая комната. За столом сидел мужичок - мелким, изрезанным морщинами лицом к двери - и старательно жевал картофелину за картофелиной, круглую блестящую луковицу за луковицей, не забывая отправлять в рот лунообразные кружки сала. Пища грубая, простая, но очень аппетитная, отметил про себя Дима. Он протиснулся вслед за прапором и также застыл на приступке, любуясь персонажем, в котором угадывались более грубые и старые черты Механошина.
  - Как гостя зовут? – поинтересовался мужичок.
  - Дмитрием, - буркнул Механошин и шагнул к чугункам, открывая на обозрение Передельцева.
  - Давай, Дмитрий, в горницу, чаёвничать будем, - мужичок отёр крупную пятерню о спортивные штаны, засаленные и обвисшие, как шаровары, и протянул руку для знакомства: «Микола».
  На Диминой ладони отпечатался липкий запах варёного картофеля и резкий – распотрошённой луковицы. Николай, небольшого росточка, но широкий в кости и крепенький, подтолкнул гостя к занавеске и щёлкнул за его спиной выключателем. Дима очутился на табуретке за круглым столом лицом к окну. За вышитыми занавесками в низине угадывался большой посёлок с правильной планировкой улиц и золотистыми фонарями.
  Пока за занавеской шептались и слегка переругивались, Дима обозревал комнату, незатейливую обстановку – шифоньер из фанеры, очень ободранный комод, диван с неоднократно перелицованной обивкой, пара усиленных коваными пластинами сундуков и этажерка из лозы с книжками да рукодельем. Особый интерес вызвали семейные фотографии в рамочках на стене, почти столетней давности. Там мужики в казацкой форме, с папахами, кинжалами, шашками. Там женщины с тугим узлом волос на затылке и в пышных кофтах и сарафанах со вздутыми плечиками и рукавами. Интересная семейная история, яркая судьба людей, участников истории страны.
  А закончилось всё обидами и недомолвками братьев с продолжением по сегодняшний день. Старший не захотел брать хутор под себя, продолжить семейное дело и остался прапором в армии. Хозяйство перешло к младшему, у которого тоже были планы, но отцовское слово посчитал законом. Вот и ломается не одно десятилетие с раннего утра и, почитай, до утра на тяжёлой фермерской работе с супружницей Пелагеей. Смысл этой истории добрался до Димы через шёпот и шипение обоих Механошиных.    
   Братья расположились у Диминых боков за круглым столом, на который в это раннее утро скатились не один чугунок картошки, не одна крынка молока, не один каравай хлеба, не один батон копчёной колбасы. И много чего ещё из солений и домашних закруток.
  - Хорошо у брата, - выдохнул Механошин.- Ты, Дима, давай налягай. Я от такой еды всегда пьянею.
  Заглянула в горницу Пелагея, крупная женщина, и глаза, как сливы. В отличие от засаленного супруга очень чистенько и празднично одетая: белая блузка с мелкой вышивкой и безрукавка из светло-коричневой кожи тоже с вышивкой, но крупной. Оголённые локти скрестила под пышной грудью, кивнула Диме: «Не слушай никого, парень, кушай, тело поддерживай. А Василию – нервенный человек - еда не в прок.  Казёнными харчами себя травит». И опять отлучилась к мандариновым заботам.
  О многом могли бы поговорить родственники, да время поджимало. Только и выложил Василий, что здесь проездом в Белград. Николай не понял, что за казённая надобность и где этот город. Много у него вопросов образовалось. Почему Белград не в Югославии, а Сербии? Откуда в Европе взялись американцы и зачем им нужно бомбить – как ты сказал? - Белград? Если это война, то почему без Украины и России? И кто пустит русских на войну с мукой и одеялами под завязку? Не лучше ли для себя приберечь?
  Дима слушал и удивлялся. У человека  мировые проблемы лет семь-восемь под боком, а, он ни в зуб ногой, как будто только что народился. Не того братья Клёновы и другой Николай тёмным назвали? А этого как после Диминого невежества величать? Не поверилось Диме, что при такой живописной природе, на таком просторе с излучиной реки, которая вместе с серебряным блеском, Луной, Венерой и всей Вселенной в душу просится, можно жить с куцым кругозором, без широты душевной, без простеньких понятий о том, что в мире делается. Картошка с луком и салом, конечно, великая еда, но зачем же ради неё ломаться? А, Василий Иванович? Так хотелось спросить, а напросилось другое: «Мы не опоздаем, а, Василий Иванович? Светает за окном во всю».
  На вышитых занавесках играли и золотом отливали зарницы, прочерчивали потолок золотистыми лучиками
 - Рановато для рассвета, - возразил Николай. Его поддержал Василий, проверив на своих, на командирских время. Потом братья, как по команде, взглянули друг на друга и перекинулись через стол к окну, едва не нырнув за занавески. В низине на крыше ближайшего к террасе продолговатого двухэтажного здания полыхало щедро, стремительно, с самого края.
  - Не иначе, как общага занялась, - прошептал на выдохе Николай и грузно припечатался к табуретке.
  - Что сидим, почему не едем? – Дима переглянулся с прапорщиком, и они рванули из хаты. Механошин оказался проворнее, потому что знал эти места, каждую тропку, каждый поворот и, конечно, главное направление - террасу с её спусками, виражами, препятствиями и короткими выходами на их цель, на мирно посапывающее, не ведающее бед общежитие.
  Дима доверился ему и увязался за ним. Мелкий и сухонький прапорщик в свои 40 или 45 лет развил поразительную скорость. Колобком скатывался по тропинке, асфальтовым катком врезался в высокие заросли крапивы и репейника, тяжело, но уверенно скакал по кочкам-ступенькам овражистого склона. Этот паркур с обрыва был подобен езде на мотоцикле. Правда, на пассажирском сидении, за спиной  командира, который, помимо прыти, показал высокий класс скоростного слалома. Или фристайла?
  Таких виражей, такой смены поворотов и скоростей Дима ещё не проделывал. Они катились вдвоём под уклон, но Передельцева не покидало чувство, что его подбрасывает на виражах и он приземляется, с трудом выравнивая руль, чуть ли не вышибая подножки. Уж не детский ли это сон, в котором что ни эпизод, то полёт, что ни взмах рукой, то восторг набора высоты? Не сытная ли, пьянящая еда, от которой предостерегал Василий, виновата в том?   
  На грешную землю два райдера слетели на бэтмановских плащах, с оранжево-синей эмблемой-звездой, обтянутые тёмно-синим эмчеэсовским трико, а вступили в пропылённой форме, обвешанные предсказуемой наградой этой гонки – репейником. Разом оба выскочили слева и справа к двум подъездам этого почерневшего от времени деревянного строения с такой же чернотой окон. Там безмятежно спали под нарастающий треск огня.
 - Ты – сюда, я – туда, - скомандовал, задыхаясь, Механошин. Он израсходовал всю дыхалку в этой сумасшедшей гонке и в новом фестивале экстрима себе выбрал крайний левый, где и полыхало на крыше. Дима рванул в свой, ставший за этим мгновения гонки родным подъезд, наткнулся на детский трёхколёсный велосипед, пнул его влево к стенке и в два прыжка влетел на лестничную площадку, обвитую жёлтыми трубами газопровода.
  Он забарабанил в крайнюю правую дверь, сохранившую под разодранным дермантином клочки пакли, кулаками и ногами, не забывая отметить, что ногами - нельзя. Так его в боксе не учили. Но сейчас всё не по правилам. Дверь распахнулась быстро, словно его ожидали. В проёме, заслоняя развешенные в тёмном коридоре оцинкованную ванну и складной велосипед, возник здоровый парень в пестрых трусах. Дима почувствовал себя подростком, уткнувшимся темечком в небритый подбородок.   
  - Те чёхо? Зараз горилки трэба, алкаш? Нэма ничёхо, - и длинно, по-русски выматерился.
  - Землячок, какая горилка? Протри шары. Общага горит с крыши первого подъезда. Буди соседей и выметайся сам, - Дима торопливо на одном дыхании выплеснул слова, как из брандсбойта, и заглотнул порцию воздуха уже с дымком. Парень сонно осмысливал эту утреннюю встречу с говорливым алкашом и не двигался.   
 - Давай вытрясай парашу из штанов и шевели копытами, придурок, - ободрил его Дима. В нём в эту секунду боролись дипломат и спасатель, который и победил. Слова были несправедливы. Штанов на парне не было. Несправедливость взбадривает сильнее правды.
  Дима для убедительности забарабанил в соседнюю, среднюю дверь: «Пожар! Все на выход. Дом в огне». А дальнюю слева проигнорировал. Противник горилки должен разбудить остальных. Диму беспокоил второй этаж, который жил в том же неведении, что и первый, но уже с изрядной порцией дыма. Он помчался наверх. Краешком глаза  отметил, что человек-гора зашевелился и, несмотря на силу, поступил очень рационально: забарабанил пятками спиной к двери.
  Наверху был тот же расклад, три двери, только подступы к ним оказались захламлёнными теми же ваннами, велосипедами, а также мебельным излишеством в виде тумбочек, стульев, скамеек со следами курения. Выходит, что банка с бычками и здесь, на краю славянской цивилизации, - любимое блюдо народа. Не она ли – примитивная пепельница, полная окурков - стала причиной пожара?
  Крайняя левая дверь была полуоткрыта. Молодая женщина в голубом махровом халатике выглянула на лестничную площадку. Её осмысленное личико без грима Диме понравилось. Взаимное покашливание в полумраке, накуренном до безобразия, было вместо приветствия.
  - Женщина, сбирайтесь. В доме пожар. Горит в первом подъезде на крыше. А может быть, уже и дальше.
  -  Да як же, дядьку?
  - Да вот также, мамку. Не журысь. Одевайся быстро, документы, ценности - с собой, - Димино раздражение нарастало вместе с реальной угрозой поджариться наравне с жильцами. Он застучал в среднюю дверь. Крайняя правая подождёт как самая отдалённая от беды.
  И тут произошло чудо. Все двери распахнулись, во всех комнатах вспыхнул свет, и высыпало столько народа разного возраста, одетого и полуодетого, что зарябило в глазах. Неужели общежитская привычка подслушивать под дверью сработала?
  Дима ещё раз объявил, что пожар на крыше, надо спасаться, брать документы, ценности, одежду, вещи, и побежал вниз. Лимонный свет верхних комнат заметно пропитался дымом, сменился на горчичный. Было не только дымно, но и жарко. Диму беспокоили трубы газопровода. Надо выяснить, в каком месте их перекрыть.
  На первом этаже он столкнулся с прапорщиком, почти так же, как когда-то в автопарке у двери ПТО. Механошин отлетел в узком коридоре к стенке. Не сполз и не сел, а удержался.
   - Ну? – Дима ожидал от командира доклада.
   - В первом подъезде горит сильно, - доложил прапорщик. - Народ повыскакивал. На первом этаже инвалид. Просит спасти имущество, как получится. Ты как? Давай рванём, повыкидываем всё через окна. Там два окна. Ещё успеем.
  Эти слова он проговаривал через цепочку сбегавшихся женщин с узлами и наспех одетых ребятишек с незатейливыми игрушечными ценностями. Последним покидало жилище мужское население. Оно напоминало вокзальных носильщиков в последнем рывке к отходящему скорому.
  Где этот чёртов инвалид, Дима увидел сразу. Мужик в разодранной майке, поджав обрубок левой полуноги, выбивал костылём оконную раму. Он методично крошил повисшие куски стёкол с отблесками огня и остатки деревянных сочленений. Он расчищал путь для спасателей его имущества. Больше ему в остатки лет ничего не накопить для гибнущей общежитской норы.
  Крыша вздыбилась огнём. Он шевелился подобно белесым и рыжим волосам на огромном сказочном чудовище под порывами ветра. Из окон верхнего этажа и частично по верху первого валили густо и волнообразно клубы серого и чёрного дымов. Огонь подгребал под себя и дерево и пластик.
  Как тиха была украинская ночь, и каким безобразно шумным было утро. Над головой трещало, разрывалось, пенилось, шипело и ухало с методичностью молота, забивающего сваи под новое общежитие.
  Богу огня этого шабаша показалось мало. На втором этаже раздался сильный хлопок. Стены вздрогнули, но устояли. Двор осыпало искрами незапланированного фейерверка. На верхнем этаже внутри ещё что-то сильно грохнуло, вздрогнуло и проявился отчётливый шум газовой горелки. Её сопло направленным огнём выстилало горизонтальный ковёр из пламени и искр.
  Это фантастическое зрелище собрало разномастную, с рванными краями толпу зрителей. Не все они подготовились к утреннему огненному шоу, чтобы выглядеть достойно. Много было раздетых, полуодетых и нелепо одетых людей. Были женщины в домашних халатах, молодёжь в шортах и свитерах на голое тело. Выделялись старики в овчинных полушубках, дублёнках, шапках из кролика, ондатры и норки. Это их праздничное богатство, скопленное за десятилетия, пропитывалось жаром, дымом и потом страха и отчаяния. Приличным был вид только у детей. Их перед бегством почти всех одевали в первую очередь и по сезону, в плотные курточки и комбинезоны. Детвора испуганно и отчасти восхищенно взирала на нехилое начало своего жизненного пути.
  Собирать в возбуждённом сознании все кусочки сумасшедшего бытия, звуки вибрирующей и стонущей жизни Механошину и Передельцеву было не досуг. Кто знает, может, счёт их собственным жизням, принадлежащим родному МЧС, шёл на секунды и полуминуты. Дима оттолкнул развоевавшегося инвалида от окна, встал спиной, ловя хребтом выступ подоконника и крикнул прапорщику: «Давай ты».
  Механошин разбежался, вскочил, как в цирке, на подставленные Димой ладони. Подчинённый с напутствием «Яйца не защеми, придурок!» закинул его в окно за свой светящийся и дымящийся нимб. Следом нырнул сам. По животу предостерегающе прошуршало и прошипело крошево оконного стекла.
  Механошин, в отличие от ёжика в тумане, действовал в сумраке и дыме подпорченных общежитских хором очень расчётливо. Он содрал матрас и валики с дивана, набросал их под окном и на них сгрузил телевизор. Старая радиола, вскидывая худущие ножки, темечком тоже приземлилась пружинисто и легко. Дима тем временем в дальнем углу отодрал от пола и розетки приземистый холодильник и, чертыхаясь и кашляя,  подтащил его к окну. Вместе спустили этот ящик, в котором звенело и перекатывалось, во второе окно. На земле холодильник приняли чьи-то сильные руки. В это же окно на свежий воздух спасатели запихнули пропитавшийся дымом и жаром диван.
  А дальше пошла сплошная импровизация. В оконные проёмы, как в паровозную топку, летели вещи, на которых натыкались на полу, те, что подпинывали в сгустившемся чаде. Механошин и в этом случае проявил сметливость и добычливость. Он раскопал у стены встроенный шкаф и его одёжные  внутренности разматывались к окну вместе с обувью, сумками, коробками с книгами и старыми журналами, утюгом, настольной лампой затейливым натюрмортом.
  Паровозная топка сжирала всё, но жаром и дымом несло со стороны прихожей. Дима ещё раньше прикрыл дверь. Теперь за стеной сильно грохнуло. Дверь распахнулась. Красное пламя широким язычком облизало верх дверного проёма. В его чёрно-сером прямоугольнике затанцевали, закружились, как опавшие листья, куски тлеющих и сгорающих обоев и легли на выщербленный и похрустывающий линолиум. Газовая горелка добралась и до этого места. А может это белорусские немцы с ранцевыми огнемётами нагрянули и сюда?
  - Механошин, чёрт, Механошин, ты где?
  - У окна. Валим к едрене-фене. Жду тебя. Валим вместе.
  Дима, задыхаясь и теряя направление в удручающем задымлении, ткнулся в стену, сорвал картонную картину и грохнулся на спину.
  - Жду, - рявкнул Механошин у окна. С таким голосом и в таком гневе он был страшен и Передельцеву. Диму, вопреки его затуманенному сознанию, перевернуло на живот, поставило на колени и понесло на четвереньках на голос. Заждавшийся и нервный Механошин чутко уловил шорох, затем силуэт, ухватил подчинённого за шиворот, подтянул, несмотря на грузное Димино сопротивление, к подоконнику и выкинул наружу. Сам прыгнул следом. Вот где на свободе, под ногами толпы они разорвали кашлем лёгкие в клочья.
  К тому времени бодренько подбежали две пожарные машины. Мужики в почти деревянных, негнущихся робах шустро раскрутили шланги, нашли, где подключиться, и залили вздыбленные белёсые и рыжие волосы пожарища потоками воды. Досталось и жалкому скарбу инвалида, оставшимся у стены дивану и вороху одежды. Телевизор и радиолу соседи помогли оттащить подальше от дома. Нашлась цепочка милиционеров. Они оттеснили жильцов и зевак, а также изрядно помятых и прокопченных москалей в тёмно-синих мундирах с ломаной звездой-эмблемой на рукаве от места пожарного происшествия. Потом выстрелила пенная пушка. Газовая горелка за укоротившимися вполовину стенами прекратила пугать зевак пламенем, но от шипения не отказалась.
  Пламя срезало прямоугольный фасад общежития по диагонали. Картина под названием «После боя» включала целыми второй подъезд, стены и окна первого этажа и жалкие остатки верхнего. Приятная на наружность женщина в голубом махровом халатике вряд ли бы собрала своё жилище и по кусочкам. У других на втором этаже в Диминой половине что-то и уцелело. На половине Механошина всё сгорело до тла, кроме спасённых вещей инвалида. Утро добавило красных и жёлтых красок черно-серому пепелищу.
  Пожарные, держась на почтительном расстоянии, в два рукава продолжали проливать руины. Они были по-прежнему опасны. В них скапливался газ.  Пока не нашлось специалиста, который бы перекрыть его.
  Дима в этом не разбирался совсем. Вероятнее всего, нужный винтель затерялся в глубине улицы рядом с характерной для газораспределительных систем ёмкостью в виде серого шатра за металлическим ограждением. Но ещё одно решение проблемы было под носом. Дима вспомнил о переплетении жёлтых труб в подъезде, и в памяти всплыл загнанный под потолок переходник с рычагом переключения. Там была заглушка. Об этом он сказал Механошину. Они вместе подошли к милицейскому чину со звёздочкой майора из оцепления и попытались растолковать суть проблемы. «Ни, - замахал он растопыренной пятернёй. - Ни можно».
  «Под мою ответственность», - Дима, как в хорошем боевике, отстранил майора и, рослый, широкоплечий, прямо держа натруженный позвоночник, зашагал к своему подъезду. В этот момент любой из калифорнийских губернаторов, уставших от лесных пожаров, глядел бы на него заворожено. А один бы проникся особым чувством. Терминатор-2 шёл спасать мир.
  «Дима, сотовый сюда», - окликнул его Механошин. Телефон в газовом облаке как детонатор. Случайный звонок и живой факел обеспечен. Надо ли объяснять сейчас? Дима просто доверился прапорщику. Командир лишнего не скажет. Протянул ему телефон. А дальше было просто. В подъезде, провонявшем гарью, Дима нашёл заглушку, повис на газовой трубе, как на перекладине, и передвинул рычаг.
  Он мог бы выйти под вспышки фотоаппаратов к морю цветов. Так было бы в другой стране, которая сейчас примерялась к точечным ударам и сама устраивала пожары в чужой стороне. Он вышел к перебежавшему за оцепление прапорщику. Тот уже был другим. Озабоченным и суетливым. На его командирских часах московское время ничего хорошего двум самовольщикам не сулило. До сигнала украинского горна о побудке оставались всё те же сорок минут.
   В это мгновение пропали с экранов и радаров двух терминаторов все – пожарные, милиционеры, погорельцы и любящие рано, к первому пожару вставать горожане. Мир сузился до циферблатной стрелки, и двум водителям МЧС совсем не понравилось, если бы мир изменился. Но он, действительно, изменился. На улочку с окраины выехал трактор «Белорусь» с прицепом и щедро осветил фарами двух бедолаг. Это был трактор Николая.
  Дима забрался в кузов, пропахший силосом. Выбор у пассажира в это раннее утро был не велик. Запах кислятины и гари стоили друг друга. Прапорщик, как и положено его натуре, отыскал тёпленькое местечко в кабине. Оба пассажира стали участниками нового слалома. Гонка на тракторе с прицепом по серпантину среди террас и пашен, о, это чудо! Диме оно было недоступно. Усталость и сон сморили его.
  - Вот мы и дома, - разбудил его Механошин под жёвто-блакитными воротами КПП. Начальник и подчинённый успели. Они сделали это.
  Гетману Мазепе  с другими усатыми соплеменниками при Димином появлении в казарме оставалось недолго охранять покой российского автомобильного отряда МЧС. За те десять минут до подъёма Передельцев нашёл в умывальне резиновый шланг, подсоединил его к крану и, скинув на широкий подоконник испачканную и пропахшую общежитскими слезами одежду, устроил холодный душ. В другое время он задумался бы, холодно ли ему и сколько мгновений нужно издеваться над поясницей и почками. Нынче был другой случай. Ему смертельно хотелось спать. Он собирался проигнорировать завтрак и до выезда машин забраться на лежанку в КамАЗе хотя бы часа на полтора.  Но до этого важно привести себя в порядок. Представлять державу за границей хотелось в приличном виде.
  Дима всё лил и лил на себя из узкого шланга, звучно шлёпал по мокрому кафелю, раздражаясь тонким струям, которые устраивали чересполосицу тепла и холода вместо единого и равномерного потока. Без температурных перепадов холодный душ воспринимался бы легче. А нынешняя, как говорят в армии, помывка кроме болезненного и освежающего покалывания следов пожара на скулах, шее и кистях ничего приятного не принесла.
  Дима занимался своим любимым делом вымораживания души и тела у окна спиной и всем остальным ко входу. Он услышал, как скрипнула дверь, но не среагировал на приход полусонного бойца. Места всем должно хватить. Но он ошибся. Места в пустой умывальне хватало не всем.
  - Молодой человек, вам спинку не потереть? – знакомый женский голос взбодрил его сильнее душа. В дверном проёме застыли психолог Даша и медсестра, имя которой Дима так и не выведал. Даша в брюках, берцах и ярко-синей футболке прижимала к груди полотенце и пучок туалетных принадлежностей, сжимаясь вокруг них с перехваченным дыханием. Диме показалось, что от сопереживания ледяным процедурам. Нет, она была возмущена: «Передельцев, почему здесь?»
 Медсестра, наоборот, отвергла ханжество, Диминым занятием любовалась и могла бы включиться за компанию. Почему бы не здесь? Под широким полотенцем футболки не было, юбочка могла бы быть и длиннее. Шлёпанцы не скрадывали стройность её ног. Они в Диминой шкале ценностей котировались выше души и характера.
  На женский голос Дима среагировал по-боксёрски мгновенно. Шаг в сторону, и он в торце стенки с раковинами под её защитой: «Девочки, сейчас кончаю».
  - Можно не сразу. Продлите удовольствие, - медсестра продемонстрировала зрелость, но Диме недосуг было вдаваться в нюансы. От собственной целеустремлённости он не отказывался ни при каких обстоятельствах. Надо помыться основательно. Другого случая не предвидится. Он намылился весь, окатился и на выходе из одежды предпочёл трусы. Досыхать придётся на пути к оставленному у койки бушлату.
  Психолог Даша вжалась плечиком в дверной проём. За её очками пряталась  стыдливость. На счёт её ханжеством Дима был не прав. Медсестра в отличие от Даши переступила порог,  вблизи наблюдала за водными процедурами и сейчас сделала шаг навстречу. Она провела запотевшей ладошкой по Диминой груди.
  - Дмитрий, у вас аллергия или ещё диатез? Вы как себя чувствуете?
  - Чувствую себя зашибись.
  - Откуда эти красные пятна?
  - От  радости, что женщина в казарме.
  - Дима, вы не правы. Нам выделили время на умывание пораньше. Вы не в своё время пришли, - встряла Даша.
  - А мне показалось, что очень даже вовремя, - возразила медсестра.
  Дима отказывался воспринимать дальнейший разговор. Бабы, язык без костей. Душ не освежил, а ещё больше вымотал. Усталость навалилась без предупреждения, зло и настойчиво. Спать хотелось, как никогда. Парень прибавил себе лет сорок и побрёл в автопарк, шаркая пропылёнными ботинками, до которых руки в порезах и ожогах ещё не дошли.
  Военный городок пробуждался по частям. Из казарм выкатывало на физзарядку местное воинство. Каждая дверь отмеряла повзводно порцию стандартных по росту и комплекции солдат в ладно пригнанных гимнастёрках без ремней и пилоток. Они носили так называемое х/б советского образца, знакомое Диме по недавней военной службе. Украинцы сноровисто обозначали строй и, вскидывая начищенные кирзачи, дружно пускались в топот и бег.  И так коробка за коробкой, как автомобили под погрузку.
  Дима засомневался, уж не в учебную ли часть попал. Потом вспомнил, что видел разных военнослужащих. Нет, обычная строевая часть с солдатами срочной службы только под шапкой МЧС. Ребята ценят место, куда попали, и сытый статус свой. Хохлы служить умели и любили.
  Но их начальство не в пример белорусам было не так строго к внеурочному присутствию российских водителей у машин. Стоянку никто не охранял. Дима отыскал КамАЗ, забрался в кабину и провалился в сон.
  Его разбудил монотонный, переходящий на шёпот говор под окнами. Он походил на работу двигателя на малых оборотах. Дима всполошился, что прозевал прогрев движка и вообще подготовку авто к маршу. Нет, молчаливый и безлюдный ряд КамАЗов успокоил его. Под Диминой кабиной  колготились двое, не видимые глазу. Голоса не узнаваемы. И разговор не о машинах, не о привычном перед выездом, а о политике. Давний и долгий.
  - Я просто передал вам о венграх то, что просили. Только информация. На другое я не уполномочен. Не мой уровень.
  - Но вы же в информационном поле. Вы должны его чувствовать, чего ожидать. Прогноз ситуации – разве это вам не доступно?
 - Аналитика! Вы меня переоцениваете. Я - передаточное звено. За это мне и платят. Дальше не мои функции. Жираф большой, ему видней.
  - Вы должны понять меня. Я не могу вот с этим к начальству. От меня ждут большего. А времени на осмысление нет. Для меня важно любое мнение, любая версия дальнейшего, любой совет. Разве мы не в одной лодке?
  - Лодка! Где вы её нашли? Мир изменился.
  - Да, но тогда в ГДР я вам помог. Я помню, как вы работали. Вы хорошо работали тогда, и не ваша вина, что Союз рухнул и начальство поменялось.
  - Ну, что мы будем жить прошлым? Его не было и нет. Сейчас в цене не те ценности. В цене снова материальное.
 - А шкура, собственная шкура – это что, не материальное? Я даже не о своей. Почти 130 человек в отряде. С ними как?
  - С ними так же, как со всеми. Потопчутся на границе и от ворот – поворот.
  Собеседники замерли. Шагов не было слышно. Никто разбегаться не собирался. Дима затаил дыхание. Разговор, он чувствовал своей шкурой, важный, непростой и непонятный.
  - Ну, ладно. Что думаю я. Моё мнение сейчас не интересно никому. Если это вас интересует, то - пожалуйста. То, что они не пропустят бронированные КамАЗы – это стопроцентно. Им важно подыграть американцам. Вы им даёте такой шанс. Бензовозы тоже будут за бортом. У них в Венгрии такой закон. Сорок литров соляры в баке, а дальше – заправка иностранцев на их АЗС. Тоже стопроцентно. Ничего не попишешь.
  Голос затих. Раздалось шуршание. Затих и Дима. Он настроился на харакири, если урчание в животе выдаст его. В щелочку через левую дверь потянуло сигаретным дымком. С ментолом курят, аристократы! А тут ни сна, ни отдыха измученной душе.
  - Дальше не так всё безнадёжно, - ожил голос из ГДР, который от всего отнекивался. -  Против гуманитарной акции венгры не попрут. Они возьмут вас на измор, попортят кровь и потянут время, но в конечном итоге при вашей, дай бог, настойчивости, напористости и наглости вынуждены будут уступить. Так мне кажется. На кого время сработает, решать не мне. Это тоже война, только информационная. Опять вступит в бой тяжёлая артиллерия, дипломатия. Министру придётся лететь в Будапешт.
  - Какому министру?
  - Вашему, Шойгу. Но он в этой игре фигура номинальная.
  Опять молчание и курение на автомобильной стоянке. Жаль, Диму не спросили. Он бы рассказал о конспирации с сигаретой среди машины. Как бы самому не взлететь на воздух с этими говорунами.
  - Да, Шойгу при его универсальной статусности не главная фигура.
  - Ой ли? Глава МЧС во всём мире во все двери почти вхож. От него не так просто отмахнуться, не посмеют. Не известно, где,  кого и как припрёт. Беда разрешение на вход ни у одного государства, даже самого благополучного, не спрашивает. Приходит не спросясь. Чрезвычайная ситуация – это идеальное поле для диалога государств. Помощь извне никогда лишней не бывает.
  - Не в этом случае. Я о другом козыре,  который в рукаве. Журналисты. Если венгры оставляют их с вами, в автоколонне, то запускают в центр разборок гремучую змею.
  - Не уверен. В пункте пропуска Чоп будем в 20:00  по Москве. Венгры нас втянут в конфликт ближе к полночи. Раньше в их пункте таможенный терминал «Захонь» мы не попадаем. Телевизионщиков у нас с десяток, но толку от них, как от козла молока. Перегон сюжета не возможен. Диктовка по телефону бесполезна. Информационные телепрограммы спят до утра.
  - Согласен по телевизионщикам. Но есть и другие журналисты, информационщики из агентств. Я-то знаю. Десять лет под такой крышей оттрубил. Интерфакс не подойдёт. Ночью у них никто не работает. Агентство спит. Круглосуточная передача информации только в ИТАР-ТАСС. Найдите этого парня. Он вам поможет за пять минут поставить весь мир на уши. Это будет бомба, которая в информационной войне обеспечит перевес почти как атомная. Он будет первым, а следом забарабанят и другие. Тогда вашу колонну не остановить. Вот это будет вояж по Европе! Вы просили аналитику, совета, считайте, что я ничего не говорил.
   - А я и не спрашивал. В шифровке пусть будет коротко: полученная информация принята к сведению.
   Затаившийся Дима тоже почувствовал потребность ни о чём не распространяться. Он вновь после возникшего молчания ожидал дымка с ментолом. Не было больше ни дымка, ни голосов, ни шагов. И людей не было за окном. Всё развеялось, как дым.               

                ГЛАВА XI
   Нет, Дима ошибался. Шаги явственно беспокоили его воображение. Они были частыми и громкими. Не шаги, топот. Так могли бежать десять прапорщиков Механошиных, а появился один. Он рванул дверь со стороны водителя. Под взмахом его пружинистого и тщедушного тела кабина провалилась одним боком и вздыбилась, как на волне. Занавеска вздрогнула, и всё уютное пространство Димы заполнила красная и надутая голова. Сало со стола Миколы Василию Ивановичу пошло на пользу.
 - Харю давишь, боец? А там построение. Весь отряд ждёт. Шевели копытами, животное.
 Ну, допустим, за животное Механошин в другое время ответил бы. А сейчас правда жизни была на его стороне. Да и Диме было некомфортно от того,  что прапорщик за ним бегает. Тут недоработка не командира. Дима свою полную вину признал молчаливо и с готовностью. Вслед за Механошиным он спрыгнул на подмятый машинами травяной подшёрсток, пропахший запахами соседствующих с воинской частью очистных сооружений, и помчался за командиром к светлому будущему. Оно было не таким уж и мрачным, и правда жизни выглядела совсем не безрадостно.
  Вместо тёмно-синей прямоугольной коробки Диму ждала толпа, готовая по первому зову обозначить строй. Передельцев приметил дядю Вадика и шагнул к нему. Тот, как всегда, забавлял сослуживцев. Все слушали по транзистору радио. Несмотря, как отметил Дима, на карикатурность украинского слога, было понятно, что рассказ идёт о российской автоколонне и гуманитарной миссии. Отдельные фразы вроде «чёму ж» или «шукать» подхватывались с готовностью и тиражировались с охотным передразниванием.
  К водителям подошёл новичок, высокий спортивного вида парень. Его хотели сменщиком к Диме. Но быстро переиграли. И он попал на бронированный КамАЗ.  Звали этого парня, кажется, Юрчук. Он прислушался и по-стариковски осуждающе покачал головой: «Растрезвонились, братья-славяне. Реклама нам сейчас ни к чему».
  - Много ты понимаешь, пехота, - возразил Мехлюдов. – Очень прикольно они выдают на государственной мови.
 Дима был на стороне новичка. Ведь по воле прапора настраивался изначально на серьёзное, на построение, к которому опаздывал. Поэтому балаган тоже не поддержал, а отошёл к светло-синим, к кучковавшимся сотрудникам МЧС. Даша и медсестра, стоявшие поодаль, ему помахали как по команде. С какой радости, Дима не понял. Ближе за это утро они не стали. Спину себе он, помнится, тёр сам.
  Краешком уха он уловил разговор дяди Паши с начальником автоотряда. Механик жаловался на белорусов, что выделили два новеньких МАЗа, только сошедших с конвейера. Машины в деле не проверялись. Обкатка на марше – полная глупость. А если поломка? Чем поможет наш передвижной пункт технического обслуживания без запчастей? Вчера через ступицу левого заднего колеса масло потекло. Хорошо, что сообразили, что к чему, залатали. Вдруг неисправность посерьёзней, и пиши – пропало.
 Генерал слушал и морщился. Не понятно было, кого осуждает. Дядю Пашу, который на его, Сибирцева,  кровных братьев-белорусов бочку катит или руководство братской страны, в спешке, без основательной подготовки примкнувшей к гуманитарной акции России
  - Ладно, я тебя понял, - махнул рукой Сибирцев. – Что-нибудь придумаем. Не выгонять же их. Ты извини, меня мутит с утра. Места себе не нахожу. Не ел ничего такого, а тянет и взбалтывает. Мне бы построение пережить. Да, позвони мне на сотовый. Мой глючит, не могу понять.
 - Александр Александрович, у меня нет такого телефона, дороговат, - механик выглядел растерянным.
 -  Вам-то пора быть в ногу с научно-техническим прогрессом, - Сибирцев поискал взглядом кандидатуру понадёжнее, приметил Диму. - Эй, боец! Дмитрий, выручай. Я знаю, у тебя есть телефон. Звонкани мне, проверю связь.
  И повернулся к Керженцеву: "Видишь, какое нынче время. Водитель с персональной рацией. Может себе позволить".
  Сибирцев продиктовал номер. Дима набрал. Генеральский телефон отозвался мелодией из песни, в которой десантники наполняли синевой парашюты.
  - Нормально, работает, - заверил Сибирцев. Вот и от генерала Диме довелось услышать доклад. Но этот начальник отчётом не ограничился, расщедрился благодарностью за службу.
 - Служу Отечеству, - подыграл Дима, а получилось серьёзно. Даже слишком серьёзно. Номер генеральского телефона остался в памяти Диминого сотового. 
 Построение пережили сообща. Дима узнал, что в пути будем до вечера, ночью пересечём украинско-венгерскую границу, после которой гостиниц не предвидится. Ночёвка предполагается в машинах. Зато к следующему вечеру, надо думать, доберёмся до многострадальной Югославии. Там обещали гостиницу «Белград».  По предварительным расчётам, план бытия обнадёживал. 
  Какой расклад по звёздам, Дима не знал. Его ненаглядная в это утро к нему в окно не заглядывала. Пока Дима колесит по неизведанным дорогам, его звезда ведёт себя пугливо. Да и где эти окна, в которые ей сподручнее заглядывать? Кругом казёнщина и бесприютность.
  Как выехали за ворота, все сомнения и тревоги ушли прочь. Любимое дело – крутить баранку – излечивает от всех болезней. Когда делаешь то, что лучше всего получается и приносит удовлетворение, на негатив мыслей и чувств не остаётся. Жизнь получается, как дорога, вся на виду. Что-то не понравилось, вильнул в сторону, объехал и опять движение по ровной, накатанной полосе.
  Едва оставили городок позади и вышли на простор, генерал сделал радиоперекличку. Белорусы были за 15-й машиной, перед Мехлюдовым. Им номер не присвоили и рацией не снабдили. В один МАЗ посадили российского сменщика с рацией. Он в случае необходимости мог выйти на другую частоту, на которой работал начальствующий состав. Сибирцев поддерживал связь с белорусами напрямую. Не зря чёрный хохолок его рации выглядывал из нагрудного кармана.
  На этом отрезке пути российская автоколонна не пользовалась особым вниманием населения. То равнина, на которой ни хатки. Только высокие тополя по обочинам. То бурливая речка слева и обрывистый склон справа, на котором возникнут арочные ворота с названием санатория.
  В одном месте проехали так быстро и вплотную к храму, что Дима едва разглядел выбежавших из церковной ограды к машинам ребятишек в шароварах и белых с красной вышивкой рубахах. Вслед за возбуждённой детворой выскочил парень в знакомом светло-зелёном камуфляже, который входит в моду и в российской армии. Это были благодарные зрители.
  В их маленький городок ворвались мощные фуры одинаково белой раскраски и таким числом, что их вид и их стремительный прочерк образовали грандиозное шоу в одном замесе. Хотелось бы и Диме оказаться у обочины, чуть ли не под колёсами грузовиков, чтобы вот также, вжимаясь в побелённую стену каменной ограды, вдыхать запах сгоревшей солярки и балансировать на полоске склона.
  При въезде в другой городок автоколонна снизила скорость. Началось петляние по улочкам, среди миниатюрных домиков, крыши которых облюбовали аисты. Дима попытался посчитать, сколько всего, и сбился со счёта.          
  В этом городке никто не хотел считаться с такой большой автоколонной и уступать ей дорогу. Работали светофоры, сновали автомобили всех мастей и пешеходы требовательно и уверенно отстаивали место под солнцем. Шла обыденная, простенькая жизнь на очень локальном пятачке планеты. Дима до недавнего времени сам кис в подобном местячковом рассоле. Так что ничего необычного в том не было, за исключением одно – темпа жизни.
  Дима поотвык измерять расстояние в кварталах и улицах, от светофора до светофора. Темп его нынешней жизни имел другие масштабы. Расстояние измерялось в сутках, а статус гуманитарной акции приучал оценивать пройденный путь такой единицей измерения, как страна. Поэтому дорожное движение в этом городке Дима воспринимал как путаницу под ногами. И раздражался этим.
  В одном проулке он приметил, что голова колонны уходила высоко в небо. Счастливчик-командир выпутался из хитросплетения местячковых дорожных развязок и вышел, как и положено, первым на оперативный простор, осваивая затяжной подъём.  Диме же казалось, что суете у него под носом конца и края не будет. В одном месте он отстал от Мехлюдова и каким-то чудом, благодаря собачьему чутью, вырулил в нужное направление. А ведь мог, Иван Сусанин, часть автоколонны утащить в ложном направлении. Дима понял, что как бы ни плутал, держаться надо левее, того направление, по которому ушел джип генерала и его автомобильная свита.
  Ещё одно местечко слегка напрягло. КамАЗ Мехлюдова исчез и направление движения Дима вычислил по стоявшему почти на тротуаре белорусскому автомобилю. МАЗ бодренько пустил чёрный дымок и тронулся. По левому зеркалу заднего вида Дима пронаблюдал, как из боковой улочки выполз другой МАЗ, тоже с белым тентом, и пристроился в сгустившейся пыли Диминому КамАЗу в хвост. Вот вам и разгадка, почему передний сушил вёсла, дожидался заплутавшего и отставшего товарища.
  Дальше дело хорошо пошло. Белорусы дали газку,  и Дима вместе с ними вышел на пустынную улицу. Правда, настроение едва не испортил автокран на базе КрАЗа, попытался на перекрёстке вклиниться слева между МАЗом и КамАЗом, но вовремя остановился и пропустил следующий МАЗ. Диме показалось немного странным, что белорусы ушли вправо. Наверно, знали, что делали. Ориентиром им служили российские автомобили, которые из-за тесноты выпали из поля зрения Димы. Езда на увеличенной скорости, за 60, по окраине немного придала ему уверенности.
 Когда промелькнули кирпичные домики с аистам и колодцами-журавлями во дворе, когда показались хатки похуже и вынырнули с правой стороны виноградники, а вскоре открылись и другие дали, в груди заколотило. Дима не увидел автоколонны ни спереди, ни сзади. Его в клещи взяли два белорусским МАЗа. Да и белорусских ли вообще? Их тенты были серого цвета, который на узких улочках скрадывала пыль, а здесь, на просторе, на фоне затаившегося с осени тёмного виноградника они смотрелись отнюдь не в белом блеске. К тому же у переднего автомобиля не было ни по левому, ни по правому бокам огромной тёмно-синей надписи в две строк «Народу Югославии от народа Белоруси» и изображения красно-зелёного флага впереди в верхнем углу. Кто-то коварно и умело развёл Диму.
  Он резко принял вправо к обочине и также резко затормозил, смяв несколько кустов виноградника. Неужели самое время с позором выскочить из автомобиля и помчаться по уходящему к голубому и солнечному небу узкому коридору? Виноградные посадки указывали чёткое направление в обратный путь. На разворот у него не хватало ни времени, ни площадки. Задний МАЗ, на кабине которого не было изображений белорусского флага и тёмно-синего зубра,  заблокировал выезд. Дима успел включить правый поворот и в правом кармане на груди нажал, как ему показалось, нужную клавишу вызова на сотовом телефоне.
  На большее времени не хватило. Левая дверца КамАЗа распахнулась. Там внизу, у Диминых ног, светились от счастья два крепких, рослых парня с лоснящимися от пота рожами. Их комплекция и вид были лучшим свидетельством того, что ребята знали толк во вкусной и здоровой пище и вели очень спортивный образ жизни. Голубоглазые, коротко стриженные, они были даже Диме симпатичны. Наш генотип, славянский.
  - Приехали, землячок. Пора выгружаться, - обнадёжил один из них, более улыбчивый парень с золотой фиксой, и ухватился лапищей за торец дверцы. Дима и не собирался закрываться от неприятностей, из кабины выскакивать также не спешил. Мой дом – моя крепость. Фиксатый напомнил ему одного русского бандита из американского боевика. Там американцы его всё время спрашивали: «Ты из Чикаго?»
  Дима был не оригинален и этого спросил о том же. Вопрос остановил и озадачил улыбчатого. Зато его товарищ не стал разбираться в подвохе, а решительно приступил к делу, вскинулся на подножку. Дима этого и ждал, развернулся и не ударом, а плавным выбросом обеих ног скинул его в пожухлую траву.
  - Куда лезешь, козёл? Неприёмный день сегодня.
  Фиксатый прирос к дверце. Вообще он слабее соображал и медленно реагировал, хотя пальцы уберёг и перехватил дверь за ручку. Дима оставался в кабине. Его беспокоил второй МАЗ. Там публика тоже должна выложить все козыри. Правая дверца за спиной скрипнула и на сиденье приземлился мужик помельче и постарше. Костистый, недокормленный и взгляд нехороший, с прищуром, из глубины. А может из уголовного прошлого? В больших, скорее всего привычных к лесоповалу клешнях он держал обрез двуствольного ружья. Оба курка были вскинуты. Его и ждали эти двое.
 - Ты чё бузишь, сявка? Вымётывайся на свежий воздух. Базар есть.
 - Базар – это по-колхозному. Тему перетереть – так у нас в России говорят. Вы тут в Хохляндии отстали от жизни.
 - Во-во, всё знаешь, а тормозишь, - и ткнул обрезом в живот. Сейчас скинут на землю и оставят в винограднике. Им груз нужен, а водитель обречён на мгновенное вымирание. Двое внизу пока не вмешивались, выжидали, как поступит старший. Парень с фиксами опять ухватился за ребро дверцы. Его напарник маячил поодаль, опасаясь Диминых копыт.
 - Покидать кабину не имею права. Оранжевый сигнал опасности, - Дима прикинулся дурачком и показал на мигающую мелким мандарином лампочку на панели приборов. Похоже, что участников грабежа было трое.
 - Этот сигнал мы знаем, - оскалился металлическими фиксами «пассажир» и выключил сигнал поворота. Для Димы это был сигнал к действию. Помня, как генерал фиксировал его руку в драке у ресторана, он перехватил обрез и правой притянул противника к себе, а левой ударил в переносицу. Это тоже коронный Димин удар. При таком раскладе не о переносице надо сожалеть, а о выбитых шейных позвонках.
 Под боком у Димы дважды полоснуло. Левый бок обожгло. Добротный кусок мундира вырвало напрочь. Очень сильно ударило по ушам. И при  открытой двери кабина – это замкнутое пространство. Дима помнил, как в армии стрелял в чистом поле из гранатомёта. При выстреле открывал рот, но слабо помогало. Весь день ходил оглушённый, мало что слышал. Ватное шевеление эха от выстрела преследовало и на следующее утро.
  Сейчас Дима запоздало открыл рот и услышал крик, не свой. Уголовник рядом завалился к двери лёгким снопом. Один парень с окровавленным лицом опять валялся на непрогретой земле, среди густых, не сгнивших за зиму трав. Орал фиксатый. Ему срезало выстрелом указательный палец. Кровь фонтанировала тонкой и высокой струйкой. Парень сгорбился, перехватил здоровой рукой кисть и не смог справиться с кровотечением. Вертелся волчком. Никто ему на помощь не бежал. Их, действительно, было трое.
 Дима выскочил на свежий воздух. Фиксатого ему было жаль. Из этих он был самый жизнерадостный, благодаря туповатости, наверно.  Дима навалился на него сзади, чтобы не испачкаться в крови, обхватил за пояс и, нащупав пряжку ремня, быстро распотрошил его. Рывком он вырвал ремень из брюк и перетянул высоко над локтем раненую руку. Жгут, как и учили в МЧС, лёг надёжно. С фонтаном было покончено.
  - Пальцу - кердык, больно, - пожаловался бандит.
  - Зато голова цела, - утешил Дима. Он оттолкнул его к кустарникам, прямо в коридор виноградных посадок. Туда же ему под ноги скинул с кабины упаковку бинта, найденного в аптечке. Потом занялся в кабине другим, вытащил его, обмягшего, сонного, на другую полосу посадок. На переносице у того набухла багровая гематома. Голова безвольно болталась. Под ноги ему выбросил обрез. На третьего Дима не смотрел. Парня сильно отбросило выстрелом. Дробью ему посекло лицо. Да что там посекло – превратило в страшное месиво. Та же симметрия, видимо, красовалась и на затылке. Из этих троих судьба сегодня щедро улыбнулась беспалому.
  Дима завёл движок, рывок послал машину на виноградник, смяв кусты, подал назад и неплохо развернулся на пятачке. По тому, как рванул КамАЗ, чувствовалось, что застоялся и соскучился по движению. Пожирать километры в обратную сторону было легче. Дима знал, на каком перекрёстке он сплоховал и в какой стороне затерялись почти 80 машин из российской автоколонны.
  Они затерялись. Таким он видел обновлённый за сегодняшнее утром мир. На окраине городка было тихо и безлюдно. Возле хаток всё-таки копошились. Выводили коров и коз, задавали корма, рассыпали курицам и индюкам подкормку. Ходуном ходили колодезные журавли. А ближе к центру своя жизнь: пенсионеры в «Запорожцах» и на «Тавриях», мотоциклисты с грузными тётками в люльках, моложавые велосипедисты. Основной люд уже рассосался по рабочим местам. А эти спешили по своим личным делам. Было личное дело и у Димы, догонять колонну. Он включил рацию и сразу же наткнулся на усталый от долгих и частых повторов голос Сибирцева: «Семнадцатый, доложите обстановку».
  - Первый, выезжаю из города. Пришлось поплутать. Скорость 70. Давление масла и температура воды в норме.
  - Семнадцатый, вас понял. На выезде вас ждёт автомобиль сопровождения, местное ГАИ. Наша скорость 60. Догоняйте.
  Дима выбрался к месту, где дорога от городской окраины шла в гору. Там он приметил милицейские "Жигули". Возле маячил перетянутый белой портупеей гаишник. С его точки обзора белый фургон трудно не приметить. Дима на всякий случай просигналил ему фарами, дождался, когда этот грузный дядечка погрузится в жестянку советского образца, и тронулся на пониженной передачи за ним, на подъём. Разгон из-за этой вынужденной остановки потерял, и теперь КамАЗ расточительно жжёт казённую соляру. Ничего, с таким сопровождением упущенное время наверстает. Когда бы ещё двигался с мигалками, персональным гаишником?
   Возникла мелодия, вслед за ней всплыли глуповатые под стать звучанию слова:  «Человек-свисток, его преследует тяжёлый рок. Он отличный семьянин, но на посту он совсем один. Так грустно, что хочется курить».
  Когда дорога выровнялась и пошли равнинные пейзажи, стандартные тополя вдоль дороги и виноградники в глубине, Дима вспомнил о сотовом. Ему казалась, что он нажал в минуту опасности клавишу вызова генеральского телефона и разговор с бандитами мог быть услышан. Телефон сейчас помалкивал. Отключился после вызова. На первой остановке его хорошо бы посмотреть, прошёл ли звонок и сколько длился разговор.
  А пока беспокоил бок. Дуплетом порвало куртку и немного оцарапало и опалило кожу. Всё это выглядело безобразно. Чёрная прореха на животе, с рваными, обугленными краями не внушала оптимизма. Такую одежду не залатаешь, придётся выбросить. У Димы в дорожной сумке хранился старый запасной комплект. Мама, как он ни противился, настояла его захватить.
  На пассажирском сидении перекатывалась распотрашённая аптечка. Улучив момент, Дима дотянулся до неё, извлёк пузырёк с йодом и на ощупь под одеждой прошёлся по ранке. Защипало и задёргало так, что потемнело в глазах, и Дима на мгновение упустил руль. Палец утонул в липкой крови. Раной надо позднее заняться серьёзно. Выдержать бы дорогу. Диму немного знобило. Кожа зудела и вибрировала от макушки и до пятки. Особо доставалось коленкам, обмякли, плохо слушались. Нервы по-своему возвращали пережитое. Дима, приученный к спортивным травмам, равнодушно воспринимал свою кровь. Чужая его потрясла.
  В кабину по-хозяйски врывался солнечный свет. В этих краях весна щедра на солнце. Иногда его лучи слепили, выскакивая за козырёк отражателя. Возникало оранжево-красное марево. А Диме казалось, что перед глазами поплыло кровавое месиво и изуродованный бандит даже мёртвый заглядывает к нему в ветровое стекло.
  Прав был этот странный сменщик Юрчук. Поменьше надо трезвонить об автоколонне. Местные бандиты были хорошо осведомлены о ней, вовремя подготовились и мастерски провернули акцию. А Димина осведомлённость о белорусах сыграла с ним злую шутку. Если бы не наслушался о белорусских МАЗах перед построением, то не доверился бы подставным машинам, а ориентировался только на родные КамАЗы. Тогда бы проскочил. В следующий раз хотелось бы меньше знать и  лучше спать.
  Диму также беспокоило одно обстоятельство. Доложить о нападении или повременить? Когда остываешь от драки, она видится по-другому. Там Димина не только победа, но и вина, грех на душе, человека серьёзно покалечил или убил. А если всё откроется, как он объяснит свою скрытность? Рассказать сейчас – значит оказаться в центре разборки. Там, в винограднике, не тот труп, что на белорусской автотрассе под Минском. У этого быстро найдётся хозяин и виновник. Зацепят хохлы, и - прощай Югославия, тормознут для разборки. Это сомнение всё ещё было под вопросом и тоже сопровождалось искренним мандражом. 
   Украинский гаишник, которому ещё и возвращаться, не жалел казённого бензина, мчался, никого не спросясь, уходил далеко вперёд. Дима выжимал 90-95 км в час, и гружёный КамАЗ возмущённо вибрировал, грозя растерять все болты и шайбы. В этой гонке заинтересованность была обоюдная. Чем раньше появится автоколонна, тем меньше колесить украинцу обратно. А Диме важно было прибиться к своим. Из-за разборок с бандитами, без поддержки товарищей и дорожной неопределённости он совсем раскис.
  Через час эта определённость замаячила белым парусом. Белый камазовский кунг ПТО, как уточка, раскачивался на неровностях. Его развал колёс мало чем отличался от кривоногости. Дима обнаружил себя улыбающимся в зеркальце под потолком. Он доложил по рации, что пристроился в хвост колонны. Сибирцев поставил его впереди машины Керженцева. ПТОшникам судьбой назначено оставаться замыкающими. Дима просигналил фарами гаишнику, и тот по динамику пожелал счастливого пути и отвалил в обратную сторону. После этого разве будешь думать о них всех плохо?
 Вскоре объявили большую остановку на обеденный перерыв. Дима так и оставался в хвосте. Прежде чем пошуршать сухпайком, он переоделся в чистое, хотя и основательно застиранное. Вид у него был непраздничный. Представлять страну за границей в таком виде Дима никому бы не посоветовал. Но в целом терпимо, узнаваемо: всё та же светоотражающая белая полоска через грудь над клапанами карманов. На левом – светлый кружок и эмблема МЧС, на правом белый квадрат с ФИО.   
  Дима успел взглянуть на ранение. Сильная царапина, как шов после вскрытия, вздулась и побагровела. От йода не осталось и следа. Сейчас бы самый раз тесно пообщаться с медсестрой, которая при прошлом общении показалась немного пошловатой. Она бы, как профи, посоветовала и помогла. Дима опять воспользовался йодом. Через всю царапину протянул сложенный вчетверо кусок бинта и неровно, комками закрепил его с помощью кусочков широкого скотча.  К сухпайку и термосу с чаем, ещё от белорусов, притронуться не успел.

                ГЛАВА XII
  За окном мелькнул джип Сибирцева, притормозил напротив и генерал жестом, пальцем в ладонь, показал, чтобы Дима заглянул за кунг, в самый торец колонны. Да, доложиться генералу не мешало бы, хорошо бы не в ущерб обеденной поедухе.
  С обеих сторон двухполосного шоссе расстилались пахотные площади, а за ними, тоже с обеих сторон, горбились и портили прямую линию горизонта волнистые холмы. Раздолья в ридной неньке Украине хватало. Воздух был насыщен сугробной свежестью и летним теплом. Ветерок обещал разгульную весну, до буйности и  цветения - рукой подать. Радоваться бы жизни, а Дима почему-то струхнул. Не хотелось ему плестись в генеральский джип. На свободе среди запахов пробуждающейся жизни веселее.
  Сибирцев ждал его за рулём. Диме досталось место в первом ряду, на пассажирском сидении генерала, что называется подфартило. Дима не часто заглядывал в джип такой масти. Он напоминал отсек космического корабля. Пространство хватало, чтобы по достоинству оценить широкую и красочную панель приборов, мощное ветровое стекло, обзор из дверных окон. В этом закруглённом и насыщенном воздухом объёме можно было парить как в невесомости. Забылась придорожная весна, возбуждающий ветерок и украинские просторы. Дима, как ребёнок, был прикован к дорогой игрушке. Сибирцев с интересом взглянул на водителя. Что тут, в этой обыденности, может заинтересовать? И кажется, понял его интерес и чувства. На "родственные" расспросы, где был, что делал, что пережил, обеденного времени не хватало. Да и не до лирики было обоим.
 - Дмитрий, у нашего общего знакомого к тебе будут вопросы, - мягко нажал генерал. - Ты удовлетвори его любопытство.
  Только тогда Дима почувствовал, что ему в затылок дышат. Он обернулся. На задах, скромно подобрав зад и поджав коленки, маячил Юрчук. На широком диване он облюбовал лоскуток пространства и, склонившись, как колодезный журавль, готов был черпать кровь из Диминых глубин до дна. Таким Юрчук Диме не понравился. А ведь был за него, поддержал его недовольство украинским радиоэфиром.
  Юрчук-журавль стал методично долбить Диму вопросами. В каких отношениях с Солодовым? В самых хороших. Это друг. С какими просьбами обращался Солодов? Просил привезти из Югославии что-нибудь в подарок. Что? Не сказал, не позвонил перед отъездом. Какое отношение к прапорщику Механошину? Как к командиру. Почему отстали от актоколонны в Смоленской области?
  С этого вопроса захотелось хамить. Дима взглянул на генерала. Бледный, скрюченный, он отрешённо смотрел вдаль, в которой, кроме грязноватого зада машины ПТО, ничто не просматривалось.
  - Говори, Дмитрий, времени у нас мало, - ожил, не взглянув на подчинённого, Сибирцев, и Дима вспомнил фильм о возвратившейся мумии. Генерала, утомлённого дорогой, ему стало жалко. Да и хамить в таком праздничном джипе совсем не с руки. Такт надо иметь. В повседневности слово «такт» Дима не употреблял и имел о нём понятие применительно к двигателю. Но сейчас он это слово почувствовал.
  - По указанию начальника автоотряда я остался с Механошиным. У него колесо накрылось женским половым органом.
  -  Где был ремонт автомобиля?
  - Ты, Юрчук, совсем сбрендил, где ремонт.
  - Передельцев! – в один голос взревели его слушатели, оба, и Дима понял, что перегнул палку. Нервы у генерала оказались не казённые, поистончились в дороге.
  -  Ремонт был у дороги.
  - Чем объясните, что в расположение отряда прибыли в мокром виде?
  - Чем? А дождь, а наводнение? Прямо у обочины плескало. В бронированном КамАЗе небось тепло и мухи не кусают?
  - Передельцев, не забывайтесь, - беззлобно заметил Юрчук.
  - Это ты не забывайся. И хватит выкать, не на допросе.
  - Боец, ты хамишь, и мы теряем время. Сейчас в лобешник получишь, и мне ничего не будет, - генерал показал, на чьей он стороне. Диме показалось, что на его, поэтому смолчал.
  - У вас был конфликт с Механошиным во время ремонта колеса?
  - Не было. Жрать хотелось. В тепло хотелось. Шустрили мы оба, как этот, папа Карло.
  Дальше пошло, как по маслу. Почему отстали от автоколонны после выезда из Минска? С кем встречались после ремонта? Когда и где была встреча с Керженцевым? Кто сопровождал машины после пересечения белорусско-украинской границы? Дима отвечал. Сибирцев или кивал, или вставлял сухо: «Подтверждаю».
  Кровавая полоса на боку ныла, беспокоила. С каждым новым вопросом ныла душа. Надо говорить правду, особенно ту, со стрельбой.
  Юрчук спросил, куда и с кем отлучился минувшей ночью. Дима не стал скрывать. У Механошина брат рядом фермерствует. Жратвы в столовке не дождались, а у него было сытно, накормил. Почему Механошин один не пошёл?
  - У него спросите. Он командир, - Дима помолчал и решился выложить: «Там отношения между родственниками не очень. Брат – кулак. Жена красавица. А со мной ему проще было, без разборок. Опять же доставил нас брательник почтенно, на тракторе, уважил. Поди плохо?»
  - Почему отстали от автоколонны? - Заплутал малешко. - При каких обстоятельствах?
  - Там два МАЗа было у перекрёстка. Один впереди оказался, другой сзади. Очень похожи на белорусские. Я пошёл за ними. Пока разобрался, что не те, колонна ушла. Пришлось догонять, - Дима сказал правду, и она показалась ему не такой уж и страшной.
  - Вы останавливались?
  - А то! Остановился, сориентировался на местности. Не могу же гнать машину с грузом вслепую. - А те?- Они своей дорогой, я - своей. Не взасос же с ними целоваться. – Вы общались с ними? – Как сказать? – Ответьте прямо, общались, они вам что-то передавали? – А-а, в смысле контрабанду, наркотики, оружие? Нет. У нас в МЧС, не знаю, как в вашем департаменте, насчёт этого очень строго.
  Поза журавля Юрчуку наскучила. Он откинулся на белую кожу сиденья, раскинул руки. Можно отдохнуть всем.
  - Я пойду. Ещё не обедал, - Дима тоже расслабился.
  - Как общались? – вопрос Юрчука его откинул на спинку генеральского сидения. Другое Сибирцев одолжил у своего водителя, которому об этом разговор знать не положено.
  - Мне повторить вопрос? - обнадёжил Юрчук.               
  - Повтори. – Как общались? – Никак. Они своей дорогой, я - своей. - Кто они?- Шоферюги. Космонавтам на МАЗах – в лом.
  - У вас, товарищ, всё? – Сибирцев ожил /«Возвратился»,- подумалось Диме/ и, чувствовалось, вспомнил, кто в доме хозяин. - Предлагаю радиопостановку послушать.
  Он потянулся к поясу, щёлкнула клипса телефона и пошли голоса и звуки. Скрип дверцы. Пауза со звуками шуршания. Голос: «Приехали землячок. Пора выгружаться». Опять звук раскачивающейся  дверцы. Чей-то голос: «Ты из Чикаго?» Ещё скрип, шлепок подошв и глухой удар с болевой реакцией, вроде как кто-то поперхнулся. Опять голос, Дима его узнал: «Куда лезешь, козёл? Неприёмный день сегодня». Опять уже более отдалённый скрип дверцы. Другой, скрипучий голос: «Ты чё бузишь, сявка? Вымётывайся на свежий воздух. Базар есть». Голос показался Диме знакомым. От сердца отлегло. Жив мужичок. Это был самообман. Свой голос, искажённый эфиром, Дима теперь узнал окончательно: «Базар – это по-колхозному. Тему перетереть – так у нас в России говорят. Вы тут в Хохляндии отстали от жизни». Дальше слушать тягостно. Того человека, вероятно, нет в живых. Голос уголовника: «Во-во, всё знаешь, а тормозишь».
  Потом была Димина уловка об оранжевом сигнале опасности. «Этот сигнал мы знаем», - последние слова бандита. Шлепок или удар в мякоть и оглушительный взрыв. Его не выдерживают в джипе. Дима откидывается на спинку сиденья. Рука генерала с сотовым вздрагивает. Дима чувствует затылком по скрипу, что и пассажир на заднем сидении меняет позу. Затем жуткий, истошный крик, от которого у Димы мурашки по коже, скрежет, долгое шуршании и очень близко голоса: «Пальцу - кердык, больно. – Зато голова цела». Съёмки закончены. Все свободны.
  В джипе молчание. Все забыли, что не обедали, что приём пищи проскочил без них и временя утекло. Дима смотрит в зеркальце под потолком. Там – «Возвращение мумии-3». Все застыли. Все бледны. Все молчат.
  - Что мы имеем? – подала признаки жизни мумия-1, главная. – Эту запись, невразумительное свидетельство водителя и ваши, товарищ майор, подозрения.
  - И вмятину с рваными краями на торце дверцы от выстрела правого ствола, - уточнил Дима. – Кровь я затёр. И вот ещё что.
  Передельцев тянется к поясу, осторожно подбирает куртку и показывает произведение своего медицинского искусства. Судя по бесстрастному виду Сибирцева, ему это видеть не впервой. Майор ФСБ Юрчук поскрипывает за спиной. Бинт и скотч на Димином боку и брюхе обозримы в зеркальце.
  - Касательное, терпимо, - заверил Дима.
  - Это не катастрофа, но в медицину катастроф тебе надо, - решил генерал. – На ночёвке я устрою. А пока?
  - Предлагаю не распространяться, - Юрчук тоже осторожен. Дима благодарен ему, не зря симпатизировал перед построением.
  - Вот и я про то же, - ожил Симбирцев. – А ты: ссадить с машины, в загранку не пущать. Наш человек – Передельцев. Как же без веры в людей, с которыми в самое полымя лезем?
  Что за дела! От Диминой лирики не осталось и следа. Сволочь Юрчук, козни строит. А он к нему по-человечески, с пониманием и поддержкой. При случае надо бы намозолить тыкву по-механошински.
 Дима отошёл за ПТО-шный КамАЗ и прикурил. Руки подрагивали. Это его удивило. Ведь обошлось же.
 Из джипа донёсся голос генерала: «Дважды два - четыре. Верно, Юрчук? Нет не верно. Ты думаешь, если вас будет много, то станет по-вашему? Ошибаешься. Образ жизни навязать нельзя, даже если вы будете в большинстве. Можно плодиться до бесконечности, а российский образ жизни останется, потому что в нём культура сильная, для многих подходит. А вам предложить нечего, кроме жизни с оглядкой».
 - Кому это нам, товарищ генерал? - Сам знаешь, кому. Спецслужбам и всем остальным. - Наверно, я вас понял, товарищ генерал. Я не еврей и не чечен. Я - западенец. Здесь, под Ужгородом, у меня родители и сестра. И говорю при случае не на ридной мови, а на суржике. - А почему же с нами? - Потому что доверяют, потому что воспитывался в советские времена в духе интернационализма и доказал свою преданность социалистической Родине. - Так нет же её. - Кое-что осталось. Люди остались, и культура осталась. Не ерепенься, Александр Александрович, я с тобой. - А мы с вами на «ты»? - Виноват, товарищ генерал. - Да ладно, майор, не лезь в бутылку, не в армии. Я пошутил. На «ты», так на «ты».
  Чудны твои дела, господи. Дима поспешил от греха подальше к родному авто. Обещал себе меньше знать и лучше спать. А угораздило опять к каким-то тайнам прикоснуться.
  Когда колонна тронулась, Дима перестроился и занял место под своим номером. Его мысли были о Солодове. Что они все, и мама, и Юрчук, к нему привязались? Он же не преступник. За ним ничего не числилось. Солодов вёл здоровый образ жизни, отвергал сигареты и выпивку, ходил в спортзал. Дима это приветствовал. А то, что Володя много читал и Димину музыку отвергал, понять можно. Это его жизнь, Диминой чуждая. У студентов свои заморочки. Мозги пухнут от учёбы, устают от всего.
  На счёт перегона автомобиля на юга тоже понятно. Денег у студента мало. Любой заработок - в тему. Подвернулась работёнка, почему бы не воспользоваться? А кто проверит, что она с душком? С первого раза и не распознаешь. Нет тут вины на Солодове. Дима другу верил. 
  Не обременённый семьёй, он и в товарищество верил. В последнее время их дружба потрескивала по швам, но не смертельно. На то были обыденные объяснения. Солодов льнул к интеллигентской элите, одевался со вкусом, старался выглядеть богатеньким. Правильно, парень в поиске. Ему через год искать солидную клиентуру. Товарно выглядеть пора уже сейчас. В этом был и для Димы плюс. Другом из автопарка Солодов не брезговал. Это льстило самолюбию водителя.
  Он знал один существенный недостаток Солодова и прощал ему. Володя не был спортсменом в истинном смысле, то есть фанатиком спорта, рвущимся к победам. На таком фоне Дима выглядел выигрышно. На штангу Солодов пошёл, чтобы подтянуть внешний вид. А боец из него был некудышный. Драться не умел, удар держал слабо, избегал конфликтов и в товарищеской связке в минуту опасности хитростью и ловкой интригой выставлял  как авангард Диму. Хотя это и было шито белыми нитками, Диму не огорчало. Он умел выходить победителем и друга за собой выводил к победе.
  Солодов знал о слабине характера и пытался компенсировать её увлечением оружием. Оно давало призрачную уверенность в себе, не в повседневной жизни, а в разговорах, мечтах. Увлечённость стрелковым оружием, особенно револьверами и пистолетами, у Солодова была книжной. Поглощал оружейные журналы и специальные книжные издания, а в тир не ходил. Опасных стволов за ним не числилось. Он приобрёл три пневматических пистолета – переломку Иж-53 и два газобаллонных, «Корнет» и Иж под пистолет Макарова, а также пневматическую винтовку «Кроссман».
  Дима держал их в руках и, в отличие от друга, священного трепета не испытал. К оружию, тем более к такому, почти игрушечному, он был равнодушен. Автомат Калашникова в армии ему надоел. Диме приходилось много таскать, стрелять и чистить. Его нервом были автомобили. Но чувства друга он разделял. Много чего от Солодова об оружии слышал и разбирался в типах, марках, калибрах и конструкторах. Это тоже был целый мир, на создание которого много мозгов вывернуто. Хороший мир, достойный уважения.
  Не о реальном ли боевом оружии намёкал Солодов? Не ждёт ли от друга именно этого сувенира – пистолета? Догадка Диме показалась здравой. Он вспомнил, как Солодов восхищался странами, в которых разрешалось приобретать личное стрелковое оружие частным порядком. Югославия не была исключением. Газеты писали о популярном у сербов пистолете ТТ местного разлива.
  Вспомнились и слова Солодова по поводу адвокатского риска. Адвокат судьбой поставлен между преступником и законом. Сочувствия ему нет ни с какой стороны, защитить его некому. Спасение утопающего можно сделать делом рук самого утопающего: ствол – за пазуху и трава не расти. Не благородное ли это дело – риск ради друга? Деньги Солодову задолжал. Они есть. Не попытаться ли покупкой пистолета вернуть должок? Эта мысль перекатывалась, исчезала и появлялась. Но Дима не был уверен ни в себе, ни в рискованном замысле. С контрабандой оружия он бы поостерёгся.
  Но слабо и невнятно выраженную просьбу Солодова со счетом сбрасывать не спешил. Слишком много завязок друг у друга было в прошлом, чтобы отмахнуться от вскользь произнесённого слова.
  Однажды Солодов сильно выручил Диму, пришёл, как и полагается другу, на выручку по первому зову. Диме случились возвращаться от столичных знакомых поздним вечером на электричке. Он прихватил от них 32-килограммовую гирю для друга-штангиста. Она пылилась в московской коммуналке, мешала всем. Эту её неприкаянную жизнь Дима расценил как личную удачу и с общего согласия гирю прихватил с собой.
  Вагон в полпервого ночи  был пустой. В соседних маячило по два-три человека. Дима задремал и сквозь сон уловил гортанный говор парней, обсуждавших пассажира с его чугунной попутчицей. Их было трое, его сверстников, высоких, за метр восемьдесят, широкоплечих, грузных, уверенных в своей сытости и безнаказанности.
  - Едет, ничем не делится. – Аллах свидетель, этот баран спит, не думает о других. – А нам плохо, ой, брат, плохо, совсем плохо без гири. – Скажи ему: он не прав. – Скажи, брат. Совсем развонялся с гирей. Хороших людей не уважает.
  Сон пропал, и Дима, симулируя дрёму, приготовился к худшему. Над ним склонился черноволосый парень в спортивном костюме: «Дорогой, давай гирю. Нам без неё плохо».
  - Ты попробуй возьми.
  Парень положил лапу с золотым перстнем на ручку, и Дима накрыл её своей лапой: «Тебе в детстве говорили, что чужое трогать нельзя?».
  Утром он позвонил Солодову из отделения милиции. Студент-юрист рванул в ночь на такси и узнал у дежурившего капитана, что его друг нахулиганил в электропоезде. Он, как сообщили старушки из соседнего вагона по связи машинисту, напал на троих пассажиров и жестоко избил их.
  Когда на следующей станции в вагон вошли милиционеры, они увидели Диму с гирей на сидении и троих бесчувственных пассажиров на полу в проходе. Как выяснилось позже, первого, с которым общался Дима, врачи приговорили после осмотра гематом к амбулаторному лечению, других – к больничному. У одного из тех была выбита ключица, у другого – сломана рука. Вскоре от потерпевших пришли заявления, их подкрепили показания свидетелей, и на Диму завели уголовное дело. Маму он решил не тревожить.
  Солодов по телефону просил его никому из милиционеров ничего не говорить, на вопросы не отвечать и никакие бумаги не подписывать. В студенте проснулся будущий адвокат, для которого судьба друга и возможность попрактиковаться слились в один щенячий восторг.   
  Благодаря его хлопотам Диму выпустили по подписке о невыезде. Дальше в действиях будущего адвоката образовался стопор. Как выходить из положения, он не знал. Обращаться за помощью к Марине Ивановне обоим не хотелось. Делом занимались столичные органы, и при общении с ними подмосковный следователь могла потерять лицо. Подстава для мамы? Диме это не катило.
  В этом тандеме студента-недоучки и шоферюги-качка Солодов проявил себя как мыслитель. День он размышлял, а затем через сокурсников-чеченцев, которым по-приятельски, совершенно искренне, накрыл хороший стол, вышел на нужного человека из их диаспоры.
  Его сокурсники были из равнинных жителей. Они помыкались по России, пообтесались, впитали европейской культуры. Она им показалась предпочтительней. Земляков с гор они недолюбливали. Их гортанный говор, внезапная вспыльчивость и деревенские манеры  раздражали. Студенческий статус давал приятелям Солодова кое-какую социальную защищенность. Студент-юрист в глазах столичного милиционера  при проверке документов у лица кавказской национальности тоже кое-что значил.
  В студенческой группе Солодова учился такой интеллигентный паренёк, с которым он прекрасно ладил, правда, не совсем понимал его невнимание и нелюбовь к стрелковому оружию. Для горца это нонсенс. Парень рассказал, как во время свадьбы его друга при стрельбе из автомата в воздух срикошетила  пуля и жених погиб. И Солодов к этой теме больше не возвращался.
  Человека из диаспоры случай в электричке возмутил, хотя он и мыслил по-своему. Трое не могли справиться с одним да ещё и в милицию обратились. Как рассказывал Солодов Диме, тех двоих, радовавшихся жизни, навестила группа интеллигентных парней, со вкусом по-европейски одетых, в узнаваемых каракулевых шапках. Посетители, выложив фрукты и баранину, сочувственно выспрашивали о здоровье. Попросили рассказать о конфликте. Удивлялись, что трое здоровяков не справились с одним сонным русским.
  Потом в  разговоре прибавили громкость и посоветовали заявление из милиции забрать. Один из посетителей в длиннополом пальто распахнул левую половину и продемонстрировал короткоствольный автомат Калашникова на привязи. Этот жест способствовал резкому выздоровлению больных. Они на всё были согласны и своего приятеля, который поправлял здоровье на домашних харчах, известили. Со свидетелями тоже проблем не было. Дружба Солодова и Передельцева сделала очередной диалектический виток, который понравился обоим.   
  Воспоминания о Солодове вывели его к ещё  одной мысли, о Механошине, с которым он много чего пережил и испытал. Теперь прапорщик не был для него чужим человеком. В условиях экстрима он в буквальном смысле брал Диму за шкирку и вытаскивал из опасности. И сам рисковал. Этот риск был другого свойства. Именно его и можно связать с благородством. Чего стоит это «Жду!», когда сам рисковал и задыхался  от дыма и гари у окна общежития в закарпатском городке. Всего в двух случаях прапор стоял с ним и держался до конца, Но какие это случаи! Наводнение и пожар. Правда, сам же и посылал в полымя. Без санкции командира Дима ни в одну чрезвычайную ситуацию и не сунулся бы. Этот момент Передельцеву ещё надо было осмыслить, но в целом претензий к Механошину уже не было.
  Помимо Механошина, были друзья, в которых Дима также были уверен, в автопарке и в автоколонне. Среди них особняком выделялись братья Клёновы и Николай из токарного цеха. Они вдохнули жизнь в Димину машину-развалюху. Этих ребят Дима уважал с каждым накрученным километром. По существу они сработали на его авторитет удачливого и профессионального водителя, который, по слухам, раскидывает и собирает машину, как автомат Калашникова. Их подводить тем более не хотелось. Никаким опрометчивым поступком. Этой вдумчивости Дима за собой прежде не замечал, и она его удивила.
   Волновали Диму и другие обстоятельства. Если верить подслушанному разговору в украинской воинской части, венгры настроены тормознуть на границе якобы сомнительные  российские автомобили. Кандидатами на вылет были бензовозы и бронированные КамАЗы. Отчасти эта ситуация Диму радовала. Судьба его берегла. Как он рвался заполучить машину с бронированной кабиной, а судьба упорно игнорировала мечту и толкала его на задворки желаний. К автомобильному хламу и кладбищу, в ремонтную яму. Тогда ему не хотелось быть в роли просителя, а получилось, что пришлось в новом качестве - ремонтника. Больших усилий стоило возродить кладбищенский КамАЗ-вездеход.
  Многие в автопарке называли его армейским автомобилем, глядя на колёса с подкачкой и мощный протектор. Возможно, в прежней жизни он и был тягачом,  таскал грузовые платформы с бронированной техникой. Но сейчас это был скромный грузовик, под тентом которого покоились мешки с мукой. Неужели венгры признают в нём военный автомобиль? И неужели они верят в свою выдумку о передачи части российских машин, в первую очередь топливозаправщиков и так называемых автомобилей двойного назначения, сербам?
  КамАЗ достался Диме слишком дорогой ценой, чтобы вот так, за здорово живёшь, передать его в чужие руки и расстаться с ним на всегда. О такой перспективе Диму никто не предупреждал. Он и в мыслях не мог допустить потери КамАЗа. Даже сейчас, когда знал чуть-чуть больше, чем его коллеги. Сейчас, когда догадывался о том, что ждало его и всю автоколонну МЧС на украинско-венгерской границе. Опережать чрезвычайную ситуацию вот таким прогнозом на  шаг, на полшага вперёд – в этом, казалось Диме, что-то есть. От уверенности профессионала, от его готовности противостоять опасности. К новому повороту событий Передельцев был готов.

                ГЛАВА XIII
  Конечная на украинском пограничье станция Чоп ловила отблески заката. Сонное солнце облизало остеклённые будки пограничников возле красно-желтого шлагбаума с ярко красным знаком «Стоп». Прошлось красноватым светом по белоснежным тентам российской автоколонны и попыталось дотянуться до моста через Тису.  Но силёнок не хватило. Горизонт, горбатившийся от автофургонов, прибрал светило к рукам.
  Этим моментом воспользовалась луна. Пока скромно обозначила своё присутствие на ярко-синем, как куртки сотрудников МЧС, небосклоне белым мазком с чётко закруглённым боком. Парочка звёзд тоже не растерялась, застолбила местечко в диаметрально противоположных уголках. Дима приметил свою, вычурно яркую. Нынешний вид её был нелеп и забавен. От размытого яркого пятнышка вверх заячьим ухом отходил белый луч. Земная  атмосфера, насыщенная испарениями, влагой и блужданием ветров, порой творит забавные вещи с далёким и холодным миром созвездий и планет. Это повеселило Диму. Его настроение после всех передряг, особенно словесных, пропущенных через джип Сибирцева, улучшилось.
  Странное дело, это общение с генералом. Начальство всё же, а Дима обходится всякий раз без отрицательных эмоций. Понятно, что по долгу службы генерал за коллектив в ответе, что не мешает ему видеть и помнить каждого в отдельности. Надёжный и справедливый мужик этот Сан Саныч. Своих в обиду не даёт.
  День был солнечный и жаркий. Ночь, судя по первым пятнам и проблескам на небосклоне, обещала быть долгой и звёздной.
  Стояние автоколонны на Тисе не сулило быстрых перемен. Переход через пограничную реку будет долгим, что угадывается по некоторым признакам. Автоколонна растянулась на несколько километров. Её не спешили определять в отдельную очередь. Соседствующий с ней автомобильный поток не рассасывался. Сибирцев с группой сотрудников МЧС, прихватив папки и портфели,  исчез в здании таможенного терминала. Водители из сменного состава и те, что в голове колонны, сбились в кучку на обочине. Так проще отслеживать обстановку, ловить новости, а также пережидать самый скучный в их щедрой на чрезвычайные ситуации жизни момент, момент неопределённости и ожидания.
  Особым чутьём на прогнозы и перемены обладает завхоз автоколонны дядя Миша. Диме он видится дедом Морозом на пенсии, с залысинами, брюшком и седой щетиной. Если он, дородный и лучистый, выкатился из автомобильного закутка на свет, значит, озаботился, как бы накормить личный состав. Заполнить досуг едой для него не составит труда, если в этом труде – весь смысл жизни. В том же закутке у дяди Миши припрятан копчёный  окорок или кусок сала, несколько буханок свежего хлеба. А когда они оживят раскладной походный столик, на него выкатятся из тех же закромов луковицы, солонки, тюбики с горчицей, баночки с майонезом, бутылочки с кетчупом. 
  При этом разговоры об уцелевших упаковках сухпайка в каждой кабине дядю Мишу не останавливают. Ничто не способно остановить процесс поглощения пищи, если открыт неисчерпаемый, на все случаи жизни завхозовский источник. Дядя Миша способен простимулировать этот процесс бутылочкой коньяка или водки из очень личных и, как подмечено не раз, отнюдь не ведомственных закромов. Он приглашает всех, но наливает не каждому. Водителей спаивать не в его правилах. Да и рядом с ним на алкоголь падких нет. Люди знают меру. Чем она отмерена, можно наслушаться не раз. В неё спрессованы города и страны, природные и техногенные катаклизмы, судьбы и жизни.
  Сегодня Диме коньяк предложен не был. Он подошёл к столику, втиснутому между КамАЗами, отрезал от окорока кусок, выбрал горбушку из готовой хлебной горки. Нож завхоза известен многим. Это финка из углеродистой стали под цвет зелени в кожаных светло-коричневых ножнах.
  Дядя Миша привёз его с Сахалина. Нашёл при разборе завалов разрушенного землетрясением города Нефтегорска. Обычно, как принято у спасателей, с мест трагедии никаких сувениров. Тогда, в 1995 году, стихия так прошлась по жилым массивам, что превратила город в огромное щебёночное поле, в котором сложно было отличить дом от дома и улицу от проулка. Предметы материальной культуры не извлекались, а просеивались, как при археологических раскопках. Когда один из участков был отработан спасателями и вычищен бульдозерами и самосвалами, дядя Миша приметил этот вдавленный в колею предмет.
  С какой улицей, с каким домом его соотнести, узнать не получится. На сотни метров – пустырь. Хозяин тем более канул в Лету. Чувствовалось по ножу, что дома он не засиживался, природу любил и, сделав хорошую вещь, сумел её под своё таёжное увлечение приспособить. За каким самосвалом бежать, чтобы на щебёночную груду закинуть эту самоделку, дядя Миша не знал. Сгинувшего человека он по-своему уважил, сохранил его вещь, чтобы ей пользовались в эмчеэсовских походах и другие.
  Пока Дима в очередной раз примеривался к окороку, дядя Миша наполнил стопку, другую: «За Галю, не чёкаясь!» Розовый ломтик съехал с горбушки, кусок выпал из рук.
  - Дядя Миша, вы часом не перегнули?
  - Тебе, парень, не  сообщили? Нету нашей Гали, день, как нету. Инсульт, кровоизлияние.
  - У неё возраст…
  - Вот именно. Никакого возраста. 35 – это не возраст. На следующий день после нашего отъезда на работу не пришла. Сходили к ней только вечером, вскрыли дверь – в сорочке, на кровати и кровь горлом. Два дня в реанимации, в общую палату перевели и не досмотрели. Уход должен быть, а у неё из родственников – никого. Обиделась и ушла от  нас Галя.
  Диму сзади потеснил Юрчук, дотянулся до стопки и залпом опрокинул. Даша Мишурина, вяло жевавшая мякиш, ударила в приступе брезгливости или досады ладошку о ладошку, отстранилась от столика и, косолапя отяжелевшими берцами, пошла к головной машине, не по обочине, по дороге. Мехлюдов и Механошин молча переглянулись и потянулись к хлебу и окороку. На них напал жор.
  Диме не понравилось Дашино настроение. Психолог, равнодушная к дорожным опасностям, шла, пошатываясь и запрокинув голову, как деревенская девка после пьянки. С интеллигентной и чопорной Дашей, которая часто напоминала Диме Кролика из мультфильма о Винни Пухе, никакого сходства. Он поспешил за ней.
  - Куда, Дима? – попытался затормозить его завхоз. – Скоро чай.
  Дима проигнорировал всегда искреннее хлебосольство дяди Миши. Сейчас оно показалось навязчивым и раздражало.
  Даша добрела до таможенного терминала, за которым маячили строения в виде полукруглого ангара красного цвета и другого, похожего на котельную или цех. Застеклённые двери терминала манили, как витрины магазина. Сюда же неспешно подтянулся и Дима. Крепёжные конструкции из металлических уголков его порадовали лаковым блеском и жёлтым цветом. Со вкусом и европейским стандартом построено.
  Даша безуспешно разглядывала зарёванную мордашку. Дима подошёл и ничего, кроме чёрных теней и силуэтов, не увидел. Металлический блеск стёкол увядал вместе с закатом. Надо что-то сказать, а мыслей у Димы не было. Их у него, возможно, никогда не было. Проницательный психолог, нуждавшийся в психологической поддержке, это знала и не оборачивалась.
  Одна мысль из Диминых закоулков слабо пробила дорогу. «Вот ты не в своей тарелке, - пробубнил Дима. – Я тоже. Таких скоро будет много».
  - Почему? – заинтересовалась Даша.
  - Всякие сложности бывают на границе, - глубокомысленно изрёк Передельцев.
  - Я поняла. «Жизнь – такая штука, Мэри», - это был хороший признак оживления и перемены настроения.
- Какая Мэри? – Всё та же, Дима. – Вот я и говорю, хотя их и много, но этот, ну, образ жизни наш победит. – Кого много? – Ты не въезжаешь совсем. Говорю, черномазых, ну, венгров и всяких из Европы, будет больше, а выставить им людям нечего. Наш образ жизни победит. – Ну и? - Образ жизни навязать нельзя, даже если они будет в большинстве. Можно плодиться до бесконечности, а российский образ жизни останется, потому что в нём культура сильная, для многих подходит.
  - О чём мы говорим? – Даша нынче плохо соображала. Хотя куда хуже Диминого, подумала она.
  - О чём? О жизненном опыте, - Диму вдруг осенило ещё раз. - Это дело наживное, с годами приобретают. Вот для тебя твой жизненный опыт осязаем?
 - Осязаем, - Даша повернулась к водителю. Слёзы высохли. Её личико приняло осмысленное и сочувственное выражение.
- И я свой чувствую, - Дима глядел в сторону, вытягивая из оживших глубин памяти чужие слова. - Его можно с кусковым сахаром сравнить, который раньше продавали. И что достаётся людям от нашего опыта?
 - Что? – подыграла Даша, подумав, что между психологом и невропатологом разница не велика.
  - Пыль, сахарная пудра, - Диму понесло. - И тут уж моя забота, как свой пончик в неё промокнуть, как вычистить. Всё от понимания зависит. Если включить понимание и интеллект – тоже. Галю, конечно, жалко.
 - Понимаешь, Дима, - Даша попыталась достучаться до него, как до пациента. – Дело не в опыте, а в закономерности. Семья – это закономерность, своего рода генетика, рефлекс выживания,  когда к старости кто-то должен тебе ковш с водой поднести в последнее мгновение. В молодости это не понимаешь. А в возрасте это поздно исправить. У Гали такая проблема была. Нам, женщинам, эту проблему решать сложнее.
 - А-а, ребята, - в их общение вклинился дядя Миша. – Чай готов. Давайте приобщайтесь. Пончиков, извините, нема, а галеты – пожалуйста.
  На полянке, возле терминала стояла фляга-термос защитного цвета. Из неё уже черпали в пластмассовые стаканчики чай водители, сотрудники МЧС, журналисты.
  - Надо восполнить потерю сырости, - согласился Дима.
  Даша пристально, снизу вверх взглянула на него и показалась Диме зайчиком на детском утреннике. Они наполнили стаканчики пахучим и горячим чаем.
  Дядя Миша умел его заваривать. Этот напиток, впрочем, как и окорок, как и бутерброды между основной едой,  и вообще случайный и секундный перекус, были традицией, образом жизни в коллективе МЧС. Потому что в мгновенно вспыхнувшей суете и изматывающей работе случались затяжные периоды, когда полная самоотдача и не до себя, не до еды, не до отдыха. А со стороны могло показаться: хорошо устроились ребята из МЧС, то окорок жуют, то чаи гоняют.
  Чаечерпие набирало силу. Подходили новые люди. Было много водителей. Вездесущий  Юрчук подошёл. Показались двое молодых из ремонтной «летучки» Керженцева. С ними Дима на задворках автопарка кузов для КамАЗа добывал из мартовского льда. Появился дядя Вадик и долго, до собственного чаепития, тягуче и впитывающе высматривал, как Дима добывал для Даши и пристраивал пластмассовый стакашек под старый, чтобы психолог пальчики от кипяточного напитка уберегла.
  Дима поймал этот, как показалось ему, взгляд старого самца, с укором завидующего молодости, и не признал за собой вины. Когда выпили чай, Мишурина поинтересовалась: «Дима, вы ничего не забыли?» Его самого изводил тот же вопрос. Беспокойство поселилось в его душе с приходом Мехлюдова, но искало выхода в тупиковых  закоулках в роде зависти старых к молодым. Взгляд дяди Вадика намекал совсем о другом. И тут Диме открылась несуразность положения. Рядом не было Механошина. Тот на таких тусовках всегда маячил в связке с острым на язык Мехлюдовым, который оживлением и болтовнёй разбавлял  пресность прапора.
  Машина! Дима забыл о КамАЗе, за который всегда в ответе. Не иначе Димин автомобиль парится под присмотром командира. Передельцев ткнул опустошённый стаканчик в Дашину ладошку и рванул к автотрассе. Она терялась в сумраках вечера, подмигивая вереницей авто. На просевшей, как висячий мост, дороге горбатились среди мелких легковушек два призрака МЧС.
  По чьей-то, как представлялось Диме, злой воле прошинковали автоколонну и ссыпали на автостоянку, кроме двух КамАЗов, Передельцева и Механошина. Да какая там к чёрту воля? Договорённость с украинской стороной и приказ Сибирцева.
  Мелкий прапор скучал у подножки своего авто и под набиравший силу стрёкот цикад с левой стороны и далёкое переквакивание других существ с правой, от которой тянуло сыростью низины, напомнил Диме надутого лягушонка. Он, может быть, и просолировал по-своему, только не от весенней любви - от другого восторга. И Диме бы не понравилось. Механошин молчал. Выдержка командира, который оторвался от родных стен и помнит о  такте и достоинстве представителя МЧС на иноземной территории, добила Димино естество окончательно.
 - Василий Иванович, ты это…
 - Ты-ты. Распускаешь павлиньи перья, боец.
 - Ты извини, - выдохнул Дима, словно вопреки собственной натуре, а получилось – по совести.
  - Давай в седло и рви когти за мной.
  Это «извини» в последнее время действовало на прапорщика магически. Он никогда прежде не слышал подобных слов от /в его представлении/ хамоватого подчинённого и терялся в новой ситуации, сменяя гнев на милость.
  Дима мог бы рассказать и о личных сдвигах в сознании. Он интуитивно, по зову сердца бросился на выручку Даше, заболтал её, отвлёк от мрачных мыслей, хотя, по всей видимости, и сам нуждался в поддержке.
  Смерть Гали бурно ворвалась в его сердце, отсекла лучшие надежды и чувства. Красотой секретарши, не чужой для него, мог любоваться часами, была бы такая возможность. Увы, не будет. Умер красивый, наполненный трепетной жизнью человек. Говорят, смерть близкого человека обновляет жизнь собственную. Дима пока такого обновления не заметил. Никакого обновления ему не хотелось.   
  Столько передряг на его голову свалилось за несколько дней. Кому порассказать, не поверят. Вот отпуск потерял. Хотелось за рулём, в привычной обстановке отдохнуть душой, а в итоге - столько испытаний для его толстой и вновь подпорченной шкуры. Стресс на стрессе и стрессом погоняет.
  А Даша вроде учёный человек, но дурёха совсем, как смоленская кошка Машуня. Видите ли, всему живому семьи создавать надо, а её замуж брать, иначе в старости – кранты.
  Они подрулили к площадке базирования, когда автоколонна выстраивалась для марша. В пропахшую гарью кавалькаду неуклюжих и вздрагивающих при частом торможении машин Дима вписался перед Механошиным. Регулировщик из своих, эмчеэсовцев, показал место в колонне. Его при пересечении границы надо соблюдать строго. В начальственной папке во время пропуска – документ к документу. Просматривать, перелистывать и переставлять некогда.
  Сгустилась ночь и высветила фарами узкую дорожку по мосту, на противоположную, венгерскую сторону. Димин загранпаспорт в синих корочках, выданный Галей под расписку, исчез в ночи и вернулся отяжелевшим на один штамп. Украину, в которой, должно быть, на пуховых подушках раскидала тёмную волнистую гриву Полина Аркадьевна, поглотила тихая ночь. О, украинская ночь, уже ты за мостом! Шум и гарь восьмидесяти большегрузных автомобилей достались Венгрии.
 
   
                ГЛАВА XIV
 График движения был выполнен неукоснительно, а на венгерской территории произошёл сбой. Началось то, что и предвидели российские спецслужбы. Венгрия отказалась пропускать автоколонну, выставив ряд условий: оставить бронированные КамАЗы и топливозаправщики на пункте пропуска, предъявить груз для детальной проверки, заправляться только на венгерских АЗС.
  Дима, как и большинство в автоколонне,  об этом не ведал и пока раздражался долгим стоянием в колонне, потом - беспорядочным перемещением на узких площадках таможенного терминала и постоянными указаниями быть в готовности пройти ещё раз паспортный контроль.
  Сибирцев, скрюченный болями в боку, этим главным недомоганием истекшего дня, схватился с пограничниками и таможенниками, но они стояли на своём, выполняя указание свыше. Было видно, что ни они, ни он судьбами гуманитарных миссий не вершат.
  Сибирцев много раз сталкивался с тем, что все мы – мелкие винтики в огромном механизме товарища Мао. Накануне первой чеченской компании он обнаружил, что артиллеристы в Воздушно-десантных войсках не способны к ведению боевых действий. В подразделениях некомплект личного состава. Солдаты не знают материальную часть и не владеют ею. Стрельбы проводились нечасто, по усечённым программам боевой подготовки. Мало того, что не было частей постоянной готовности, артиллеристы к тому же не отрабатывали взаимодействие между собой и с другими десантными подразделениями и частями. Между тем на Юге страны назревали серьёзные события. Бросать необученные и неготовые  батальоны и полки в бой было безрассудно.
  По воле Сибирцева артиллеристов собрали с бору по сосенке в полноценные подразделения, провели ускоренную подготовку, научили стрелять и взаимодействовать. Боевое слаживание своих подопечных он оценил очень высоко. И когда группы, дивизионы и эшелоны были сформированы в соответствии с планами комплектования,  переброски и применения, из Генерального штаба Вооружённых сил пришла директива вернуть личный состав в прежние части и соединения, от переброски объединённой ракетно-артиллерийской группы в намеченный район сосредоточения отказаться.
  Как поминал Сибирцев начальника Генштаба Колесникова, генерала не менее подневольного и зависимого от Верховного Главнокомандующего, как и все остальные, одному богу известно. Приказ этот десантник не выполнил. Эшелоны с вооружением и техникой пошли в нужном направлении, а основной личный состав был собран в Пскове, в воздушно-десантной дивизии, и оттуда самолётами Военно-транспортной авиации переброшен в Моздок. Война списала это самоуправство. Артиллеристы ВДВ показали свои лучшие качества, действовали очень эффективно. А Сибирцев ещё и кое-что сделал для собственной совести, для души - людей сберёг.
  Правда, кроме одного случая. Когда в первые дни боёв одна из батарей ВДВ развернулись в Чечне на пригорке, её накрыли боевики залпом из «Града».
  Нынешняя чрезвычайная ситуация, безусловно, в корне отличалась от военной. К ней Сибирцев был готов. Повозмущался, поразводил руками, прошёлся не раз по начальственным кабинетам, сделал по спутниковому телефону, выставленному на капот, массу звонков в спящую сном младенца Россию и в конце концов ухватился за единственную спасительную ниточку – прессу.
  Возле его джипа постоянно роилась группа телевизионщиков. Они чувствовали неладное, не отставали от генерала. Им первым он объявил о коварстве венгров, которые расчленили автоколонну, пропустив за реку 25 машин. Остальные остались на украинской территории. Под венгерскую санкции подпадали около 30 КамАЗов.
 Вскоре один из тележурналистов вытащил из бронированной кабины задремавшего коллегу из информационного агентства, и сенсационная информация оживила планету. После этого Сибирцев объявил о ночёвке и назначил дежурных.
  Ничего этого Дима не знал. Сон сморил его. Водитель обвил руками рулевое колесо, потревожил себя нечаянным нажатием на сигнал и отпрянул, растянувшись на сидении. Механошин растолкал Диму и растолковал, что Сибирцев вызывает под светлые очи.  Для чего, прапорщик не знал. Не знал, что генерал и его подчинённый нуждались в медицинском осмотре.         
  В микроавтобус с красным крестом на боку Сибирцев постучал осторожно, как к начальству. Раздвинулась дверь, выглянула медсестра в белом, протянула два голубоватых полиэтиленовых комка: «Это на обувь». Дима первым по жесту генерала присел на ступеньки, натянул бахилы и ввалился в салон.
  Доктор, тоже во всём белом, ещё и в марлевом наморднике, показал на лежанку посередине. Оранжевая клеёнка на ней отдавала холодом.
  Генерал бедным родственником примостился на боковом сидении, ударяясь о флаконы и прозрачные шланги над потолком.
  Дима разделся по пояс и мгновенно всё тепло отдал клеёнке-ледышке. Медсестра, уже в белом наморднике, поднесла к Диминому животу излучающую тепло лампу-переноску. Доктор промял живот, прострочил ножницами скотч и извлёк окровавленный бинт. Диме он показался огромным дождевым червяком лилово-малинового цвета. Дальнейший осмотр ни боли, ни других неприятностей, кроме щекотки и покалываний, Диме не принёс.   
   «Этого халтурщика на перевязку и чтоб больше не появлялся, - раздалось из-под врачебного намордника. – Давай следующего».
  Дима поменялся с генералом местами. Поменяли и клеёнку, и, в Димином восприятии, от Сибирцева остались светло-синие брюки и нелепые голубые бахилы. Всё остальное в этой тесноте скрыли два белых халата – хирурга и медсестры, которая вскоре после осмотра должна была заняться подстреленным водителем. Доктор более решительно и добросовестно проминал генеральскую поджарость. Сибирцев кряхтел, в одном месте охнул. А доктор приговаривал: «Тянет, говоришь, места не находишь». И опять с тем же повтором.
  Потом белые шторы из двух тел-халатов раздвинулись, брызнул свет от переносной лампы, и генерал, как осветлённая и насытившаяся чужой плотью мумия, принял вертикальное сидячее положение. Медики одновременно отхлынули от него. Доктор, экономя пространство, подсел к Диме и сдвинул марлевую повязку. Водитель и врач оказались нос к носу.
  Дима увидел голубоглазого сверстника  с испаринами на лбу. Парень, хотя и хорохорился, шутил, в действительности изрядно нервничал. Он опустил длиннющие руки за колени, подтянутые в этой тесноте чуть ли не к подбородку, и откинулся в полуобморочном состоянии. На самом деле он размышлял и принимал ответственное решение.
  - Этого чёрта в табакерке готовить к операции, медицинскую карту сюда, - врач ожил и дёрнулся от тревожной мысли, как под электрошокером. – Резать к чёртовой матери, не дожидаясь перитонита.
  - Ты что, Витёк, «Покровских ворот» насмотрелся? – проявил любознательность генерал, но он в это мгновение потерял высокий статус. Здесь уже не он был главным.
  - Дорогой Александр Александрович, у вас аппендицит и, боюсь, нагноение. На вашем животе яичницу можно жарить. Всё очень серьёзно, и я, честно говоря, должен спешить.
  - Верю, - Сибирцев излил свою порцию оптимизма. – Ты, парень, не дрефь, прорвёмся.
  С этой секунды Димы для окружающих не существовало. Взревел движок, вспыхнули пюпитры, и на узкой клеёнчатой сцене возникла больная генеральская плоть без бахил, ботинок и штанов. В голом виде.
  - А промывание желудка? – удивился врач.
  - Уже, - заверила медсестра. - Ещё до осмотра. Он сам мне на счет аппендикса дал знать.
  - Ну, пациенты пошли, сами себе диагноз ставят, - докторское возмущение граничило с радостью. Он вдруг обнаружил присутствие посторонних: «Этого вон отсюда на свежий воздух».
  Медсестра обмакнула в банку палочку в бинте, провела ей, холодной и пахучей, по Диминому боку и закрепила на лейкопластырь в двух местах марлевую полосу.
  - Всё, на выход, - и сунула пакетик с бинтом. – В кабине перевяжешься.
  Двери раздвинулись, и Дима под ощущение прыжка с парашютом шагнул в холодную ночь и подставил ей голый торс. Одежду держал подмышкой.
  Дверца за его спиной ожила, и сквозь узкую щёлку врач прошептал: «Да, боец, бритвенный станок есть? Гони сюда, не мешкая».
  Когда для Димы дверь раздвинули вновь, над генералом нависли тарелка с гроздью ламп и склянки в трубках. Чья-то рука в резиновой перчатке блеснула в проёме и приняла бритвенный станок. Через какое-то мгновение Дима услышал, как генерал буркнул: «Ножницы в животе не оставьте» и принялся считать. На счёт «восемь» голос его затих.
  Эта ситуация показалась Диме тревожной, а операция в полевых условиях – рискованной. Чуть-чуть успокоило то, что молодой врач держался уверенно. МЧС так действовать не впервой.
  Проезжавший мимо грузовик за металлической оградой сделал разворот, пробил свет сквозь коридор КамАЗов и ударил по глазам потоком неона. Сразу защипало. Дима заслонился, промял веки. На ладонях изморосью пролегли влажные полоски. Как там генерал? Он сейчас в серьёзной переделке. Обещал прорваться. Пусть держит слово.
  Уже рассветало. Звёзды уходили вглубь Вселенной. Последней отступала Димина. Он привык к ощущению, что она появлялась первой. Он не верил в реальность, в постоянную прописку звёзд, их относительную неподвижность. Иначе не исчезали бы и просматривались всегда. Они подкрадывались из скучной и пугающей темноты, нависали над Землёй и коротали время, с любопытством подглядывая за земной жизнью, суетливой и предсказуемой в своей непредсказуемости.
  Неизбежно и не трагично, как в доброй сказке, наступал срок, и последние звёзды исчезали первыми. А Димина звезда миссию присутствия и бдения выстаивала, как стойкий оловянный солдатик. Первой выходила из тени и последней покидала земной небосклон, уходя в черноту вечности и в космический холод. Вот и сейчас её металлические блики, серебряные и ртутные, сменилась на бледные и белесые, под стать остывающему олову. Стойкий оловянный солдатик передавал вахту в надёжные руки. В надёжные ли? Автоколонна МЧС въехала в вынужденный простой. Конца и края ему не предвиделось.
  Утром венгры организовали проверку пропущенных грузовиков. Их направлял на специальную площадку возле складского помещения. Два пограничника или таможенника в горчично-коричневой в крапинку форме с пистолетами на боку подзывали очередной грузовик, смотрели бумаги, сверяли груз с заявленным в документах. Его частично выгружали, чтобы добраться до чрева кузова, и после других формальностей отправляли автомобиль на специальную площадку, огороженную металлическим забором с колючей проволокой по верху.
  Дима прошёл ту же процедуру. Улыбчивые, внимательные парни из венгерской таможни были без головных уборов, и казались открытыми для общения. Дима поинтересовался у одного, не пистолет ли Макарова на боку. Нет, то была многозарядная «Берета».
  После того, как пропущенные авто прошли проверку и расположились на стоянке, пограничников оставили для наблюдения за русскими. Телевизионщики, как дети, забавлялись над случайными охранниками. Наводили на них камеры и микрофоны и надеялись услышать что-то непотребное. Один из венгров обиженно на чисто русском произнёс: «Хватит уже». Своих коллег осуждал рослый журналист с седоватой бородкой. Он с молодым оператором не вмешивался в это мелкое шутовство, тоже выговорил что-то короткое и резкое. И журналисты отстали, разбрелись по автомобильным «квартирам», удовлетворившись мелкой пакостью. Сенсаций не было и не ожидалось. Дима такие развлечения не одобрял. У каждого своя служба. Стрелочники ни в чём не виноваты. Голос журналиста ему показался знакомым. Где-то он слышал его раньше. А ведь в дороге с этим дядечкой не общался.
   Транзистор донёс очередное сообщение информационных агентств: «За колючей проволокой венгерского таможенного терминала «Захонь» встретила сегодняшнее дождливое утро автоколонна министерства России по чрезвычайным ситуациям с гуманитарным грузом для Югославии. Автоколонна до сих пор блокирована в 410 километрах от Белграда. 115 водителей и сотрудников МЧС России, а также 12 журналистов, освещающих гуманитарную акцию России, не теряют надежду, что министру по чрезвычайным ситуациям Сергею Шойгу, который по поручению президента России срочно вылетел в Будапешт и начал там переговоры с венгерскими властями, удастся с руководством Венгрии найти компромиссное решение о пропуске автоколонны».
  Было ещё много других сообщений, в которых звучали мнения политиков, комментарии и прогнозы экспертов. Тема заблокированной автоколонны шла девятым валом в жизни государств, по территории которых прошли или собирались пройти российские КамАЗы. Причастность к этому большому событию Дима ощущал слабо. Тревога не угнетала его. Наоборот, жилось ему «за колючей проволокой» неплохо. Он отсыпался, отъедался, приводил себя в порядок. Инфраструктура в венгерском таможенном терминале это позволяла.
  Водители сначала пользовались всеми гигиеническими услугами в основном здании. Это нашествие превратило умывальные и другие комнаты в очень растрёпанный вид. Достаточно десятку человек пройти с пропитанной дождём улицы по мокрому кафельному полу, чтобы основательно наследить до прихода уборщицы. А жизнь умножала этот десяток на десять и не по разу в день. Это был тот самый редкий случай, когда борцы с чрезвычайной ситуацией сами создавали её. Хорошо венгерским политиками подыгрывать политикам американским. А каково простым исполнителям их воли? Они тоже становились заложниками ситуации и пытались на своём месте находить приемлемые пути решения.
  Руководство терминала вынуждено было разрешить россиянам пользоваться душем и туалетом за пределами территории, в похожем на железнодорожный контейнер здании, предназначенном для водителей-дальнобойщиков. Рядом располагалась автозаправка. При ней был минимаркет. А за ним открывались другие дали и соблазны: придорожные кафе, магазины, автостоянки, авторынки с карликовыми «Фиатами», «Шкодами», «Заставами», а также с неизношенным и по-прежнему востребованным наследием ГДР «Трабантами», похожими на «Запорожец». Выйдешь на асфальт, шагнёшь по обочине  и не заметишь, как покажется сытый и разнеженный от пристального внимания России и Европы Будапешт.
   Размеренная жизнь и сопутствующая ей сытость в основном проскакивали мимо Диминого бытия. Он привык довольствоваться малым и жить в закрутке дел, без длительных остановок. Недаром движение он выбрал основной специальностью. Поэтому очень скоро бездействие его стало угнетать. Думать о себе, размышлять над поступками и ситуациями в собственной жизни он не привык. А думы о людях, с которыми связала его профессия, полились сами собой.
  Он принялся сожалеть о том, что КамАЗ простаивает и груз, предназначенный сербам, так и не дошёл до адресата. Выходит, что и он, водитель-спасатель, не выполнил своего назначения. Получается, что он, не пасовавший перед трудностями, встречавший противника с готовностью нанести удар, по злому року, стечению обстоятельств сушит вёсла.
  А что страна, которая собирала его в дорогу? Почему не вмешается в ситуацию? Почему так долго не заявляет о себе? Как выяснилось, в ней тоже неблагополучно. Стоило оставить её, как Димино отсутствие там возникли проблемы.
  К Диме в кабину забрался дядя Паша, порасспросил, как техническое состояние, как настроение, нет ли замечаний и просьб. А потом выдал: «Клёновых убили».
  Дима вцепился в руль. Его КамАЗ несло на бетонную стену ПТО, в котором он много дней трудился со слесарями бок о бок. Он жал на педали сцепления и тормоза, но торможения не происходило. Он с огромной силой влетел в камень, бетон и штукатурку. Только искры из глаз, пыль столбом и жуткая боль в груди.
  - Как это случилось?
  - Наши связались по спутниковому с учебным центром. Только что сообщили. Подробностей не знаю. Говорят, что в электричке на них напали трое с ножками от стула, сильно избили. Ребят похоронили сегодня.
  Керженцев оставил его одного. Диме стало душно в кабине, выпрыгнул на бетонку. Рядом образовались Мехлюдов и Механошин. Они уже знали. Молча достали по сигарете и, вопреки запрету курить рядом с автомобилем, засмолили. Выпить нельзя, так хоть это позволено.
  Дима вспомнил один очень безрадостный эпизод ресторанной жизни. Однажды он ввязался в драку, из которой победителем не вышел. Рядом оказались Клёновы. Они знали о его привычке задираться для подержания тонуса, молча наблюдали, как двое парней, с которыми сцепился Дима, беззлобно, со знанием дела метелили боксёра на задворках возле мусорного бака. Они оставили Диму на грязном асфальте, убедившись, что он не в состоянии подняться и ответить на удар. Кто это был, Дима так и не узнал. Когда подошли двое и ухватились за него, он слегка струхнул. Ни помирать, ни превращаться в калеку совсем не хотелось. Зря испугался. Подошли Клёновы. Он не спрашивал их, как оказались здесь, что видели, просто доверился им. Его поставили на ноги, кое-как привели в порядок, чтобы, наверно, самим не запачкаться, и оттащили, словно пьяного, под руки до подъезда.
  И ещё вспомнилась,  как озарение, починка двигателя. После проточки коленчатого вала старые вкладыши не подошли бы. Требовались другие, большей толщины. В беготне за прокладкой Дима этот момент упустил. Как Клёновы решили эту проблему, загадка. Ему ничего не сказали, сами нашли нужную деталь, поставили. Откуда взялась специфическая запчасть, так и останется тайной. У них уже не спросишь. А движок работает, как часы на батарейке, отсчитывает время и тревожит память. Словно бы говорит: внимательней надо быть к людям, Дима, вовремя спрашивать, иначе можно не успеть.
  Загранкомандировка, по Диминому прикиду, проходила удачливо, без потерь. Может быть, отдельные приключения отдельных персон и стоило приравнять к ЧП, но последствия для общего дела выглядели утешительными. Стоило же отряду МЧС покинуть родные стены и затеряться на просторах иноземщины, как дома в его отсутствие образовался полный кавардак. Гибнут знакомые от случайностей и болезней. Неведомые тёмные силы вспучивают и разрывают размеренную жизнь, пока спасатели вдали от дома отвлекаются на мировые проблемы. Что за нелепость: смерть весной в весеннем возрасте от ножки стула? Неужели оторванность от дома - самая тяжёлая ноша в чрезвычайных ситуациях?
    Раньше Диме думалось, что работа сближает. Нет, у безделья те же свойства. Вот прапорщик Механошин наморщил лоб и вдруг выдал: «Разведусь я с ней, наверно». Дима был равнодушен к любым конфликтным перипетиям семейных сослуживцев. А прапорщик вообще был за пределом его даже минимального интереса. Но эта страстная   искренность его удивила. С чего бы доверять сокровенное своему подчинённому? Подчинённому, с которым конфликт на конфликте. В последнее время этих конфликтов, переругиваний, недомолвок всё меньше. Дорога сдружила, трудности сплотили.
  Передельцев и Механошин выручали друг друга. Команды, полученные по радиосвязи во время остановок, дублировали. Лезли друг к другу с разъяснениями дорожных ситуаций, так как оба оказались непонятливыми в новых, динамично меняющихся условиях марша. Передавали новости по цепочке, поскольку в колонне двигаются затылок в затылок. Оба чутко прислушивались к посторонним звукам в движке, подвеске, карданах, новому скрипу и скрежету автомобиля. Тут, когда чувство обострено, важны любая паника и любой совет. Иначе крупную поломку проворонишь. Из этих мелочей и складывались понимание и доверие.
  Выходит, что прежние конфликты не в счёт. Калибр у них мелкий. Семейные гораздо круче. «Совсем плохо?» - Дима обозначил интерес, подавляя равнодушие.
  Механошин повертел на пальце связку ключей, по-мальчишечьи набычился, опустив голову, и вскинулся, обжигая прямым, осмысленным  взглядом. Так трезвеют, возвращают сознание на краю жизни и смерти. Диме стало не по себе   «Совсем – это как?» - он опять обозначил интерес, всё еще подавляя зевоту.
   «Не кормит. Прихожу домой – на столе пусто. «Где еда?» - спрашиваю. Молчит. В раковине – грязная посуда. Сами поели, а про отца забыли», - Механошин отбубнился, словно сам себе урок повторил. А подчиненный не в счёт. Нет его здесь.
  «Ну, я – нет», - изрёк Дима. Механошин ещё осмысленнее взглянул на собеседника. Дима и сам почувствовал, что сказанул невразумительное. Требовались пояснения.
  - Я никого не жду, открываю холодильник и беру всё подряд, - рассказ о себе его слегка взбодрил. – Когда голоден, копыта дохлой лошади могу переварить. А у тебя дети. Им – первый кусок. Всё понятно.
  - Так ты её оправдываешь? – Механошин входил в образ конфликтного прапора, и Дима почувствовал, что разговор заруливает в старое русло.
  - Её оправдываю. Она мать. Тебя - нет. Ты мужик. Свой кусок берёшь сам. Открываешь пошире холодильник и зацепляешь всё, что лежит. Никто тебе не указ. Что непонятного?   - В последний раз так и было, - прапорщик выровнял своё сознание на вменяемое, тоже почувствовал интерес к себе. – Взял солёные огурцы, колбасу, буханку чёрного и навернул.
 Это было так знакомо и в то же время так ново, что Дима чуть не подпрыгнул от неожиданного признания прапорщика и удовольствия сопереживать ему, почти вцепился в собеседника: «А она?»
 - Отругала. Понимаешь, оставила без ужина, ещё и укорила, что солёные огурцы сожрал. - Не может быть?   - Точно говорю. - А ты сожрал? – Само собой. Солёные, они вкусные.
Этого Дима вынести не мог, вскинулся и загоготал. Сквозь эту ржачку, размазывая слёзы и почти всхлипывая, он пытался телеграфно, словами-кусками пересказать незатейливый сюжет семейной драмы, но у него не получалось. Он давился смехом и слезой, в кашле и других позывах к лаю, кряхтению, всхлипу, рыданию. И не мог справиться с приступом, вызванным обоюдным воспоминанием о доме, о семье, о примитивности и схожести ситуаций, которые в той, домашней жизни мнились драмами, а сейчас при ближайшем рассмотрении, в новой обстановке – нелепым, пустяшным недоразумением. Всё напряжение последних дней, все нервы, утрамбованные в глубины терпения и выдержки, рвались наружу вот так дико, непредсказуемо и по-глупому. Зато от души.
  - Ну, ты придурок! – восхитился Механошин.
  - А то! – согласился Дима, и его разобрало вновь. Прапорщик недолго оставался в стороне, шлёпнул связкой ключей о ладонь, нырнул себе в колени, вскинулся, как вынырнул, и тоже загоготал: «Понимаешь, солёные огурцы! Ни одного не оставил. Красотища!»
 Его самолюбие главы семейства разворачивалось во  всю ширь. Больше себе минутной слабости не позволит. Ишь, чего выдумал: разводиться! А жена, а мальчишки? Трое у него. Ждут ведь. А та, хотя и фыркает, всё же волнуется. Тоже не чужая.
  Автомобильный отряд жил ожиданиями новостей, а главной по-прежнему не было. Внешне это ожидание не проявлялось никак. Люди отъедались и отсыпались. Особо въедливые водители не ленились забираться под машину и вылизывали каждую гайку, сокрушаясь, что нет  ремонтной ямы. И без неё жилось неплохо. В день пасхи дядя Миша выставил очередной окорок и разлил по стопочке. Желающих выпить среди водителей и не искали. Казалось, что у них строгий пост до скончания века. Дядя Миша расщедрился на варенье. Его растащили по тарелкам, и кое-где на камазовском подоконнике красовались залежи сладостей с ложкой торчком.  Единственным развлечением было посмотреть, как один из телевизионщиков отрабатывает так называемый стандап, становясь под камеру у забора с колючкой, услышать, о чём вещает. Всё об одном и том же. Не пропускают русских в Европу.
  К Диме попеременно подходили Даша и Юрчук с одним и тем же интересом: как он догадался, что венгры тормознут автоколонну? Водитель таращился удивлённо и искренне переспрашивал, неужели так говорил. Сам не припомнит, а люди мало ли что напридумывают.
  Психолог изображала зайчика на утреннике, поглядывающего снизу вверх. Её беспокоили размышления о том, так ли прост этот туповатый водитель, как казалось ранее, и много ли у него чего за душой. Юрчук пообщался исключительно для проформы. Он не верил ни в Димину осведомлённость, ни в его пророческий дар. Просто краешком уха услышал от водителей, что Дима ни разу до этой командировке не имел дело с пунктами пропуска, а тут  впаривал Даше о каких-то сложностях на границе. Пустые разговоры с дешёвой распальцовкой, подумал Юрчук.
   Диму вызвал генерал. Он лежал после операции в том же стерильном, «докторском» автомобиле и в общем-то не унывал. Жизнь предлагала ему в эти заполошные дни отделываться лёгким испугом за судьбу миссии, за отдельных людей и за собственное здоровье. И он этой возможностью воспользовался. Слыл деятельным оптимистом. Ежеминутно в «сутинёрку», как окрестила машину камазовская братва, заглядывали сотрудники МЧС и через кабину водителя общались с генералом.
  Доктор прописал ему постельный режим на неделю. Сибирцев же здраво предположил, что дня три пролежит со шлангом в боку из уважения к швам и с него хватит. Надо делом заниматься, двигаться и «продавливать ситуацию».
  Дима попытался открыть раздвижную дверь, но окрик медсестры из кабины: «Куда!» остановил его и придал верное направление. Водителю – водителево. Дима забрался на сидение рядом. Затемнённый салон сумраком, а также тянувшим в окошко холодом и запахом лекарств показался посетителю покойницкой. Горизонтальные очертания Сибирцева терялись в полутенях и складках одеяла. Поблёскивали пластмассовая трубочка с боку и  эмалированный тазик у двери.
  - Дмитрий, ты звонил домой? – огорошил вопросом генерал. Он вдавливал затылок в подушку и пытался таким образом, в перевёрнутом виде, через наморщенный лоб заглянуть в водительский отсек. 
  - Нет, не получилось.
 - За всё время командировки не получилось? Почему я должен напоминать о таких вещах в армии и здесь? Времени - вагон, коммутатор под боком. Действуй, боец не первого года службы!
  - Как самочувствие, товарищ генерал?
  - Отвратительное, пока такие, как ты, о матерях забывают.
  Дима давно присматривался к местным связисткам. Они каждое утро неизменной цепочкой протискивались по краю занятой машинами площадки, дружно, словно после высадки из рейсового автобуса. Такой эффект создавал их синхронный приезд на работу на личных автомобилях.
  С лёгкой руки дяди Вадика их называли европейскими женщинами, что в условиях замкнутого и примелькавшегося бытия и подпитывало повышенный интерес к ним всего мужского сословия автомобильного отряда. К своим сотрудницам, затянутым в униформу МЧС, отношение отеческое и братское, без фривольности. К здешним - наигранное. Венгерок замечали мгновенно. Разговоры прекращались. Молчаливое отслеживание было всеобщим. В оглядывании фигур, линий и нарядов угадывался одобрительный комментарий на уровне стаи, хотя каждому водителю в  отдельности было наплевать, какие достоинства скрывают или подчёркивают голубые обтягивающие джинсы и свободный свитер или темный костюм в контрасте с белой блузкой. В России – и семьи, и женщины, и симпатии. А тут не может быть ничего, кроме мужской солидарности и попытки заполнить примитивный досуг.
  Дима с минимальным житейским опытом игру воспринимал всерьёз и следовал отработанной методике: оглядывал фигуру в целом, талию и ноги - в отдельности, потом оценивал причёску и, если успевал, впитывал черты лица. Сотрудницы терминала вписывались в его стандарт представлений о красоте. Среднего роста, фигуристые, с пышной гривой. Одна из них округлое и дрязнящее естество упаковала в джинсы выцветшей голубизны и светлую блузку, подчеркнув чуть широковатые и остренькие плечи.
  К ней Дима и подошёл, чтобы поговорить с Подмосковьем. Свой сотовый телефон он берёг и не включал. Дима заполнил клочок бумаги с указанием страны и телефонного номера, а взамен связистка выставила на стойку телефонный аппарат. Лица он не разглядел. Осветлённые густые волосы клубились у Димы под носом крылом параплана, терявшего очертания у земли. Как тут не испытать восторг и чувство полёта?
  - Мама, здравствуй!
  - Дима, мальчик мой, что с вами? Как ты себя чувствуешь? – посыпались вопросы, и ни одного упрёка, почему не звонил, хотя сотовый телефон, пока редкую по современным российским меркам вещь, купила специально и роуминг оплатила сполна.
 Марину Ивановну звонок застал на рабочем месте. Дима представил её в мундире, но все интонации были домашние, мамы в халате. Её беспокойство не раздражало, как раньше.  Её надуманные тревоги были приятны. Они взбадривали. Сын отвечал односложно: «да» и «нет», что в его ситуации нравилось. Его это общение устраивало. А мама умела задавать конкретные вопросы. Совсем не страшные, несмотря на статус следователя, наивные и бесхитростные в своей прямоте. Как питается, где ест и что? Хорошо ли спит? Бережётся ли от простуды? Ежедневно ли принимает душ? Не обижают ли его? Когда будет дома? Когда позвонит в следующий раз?
  Когда разговор был закончен и Дима расплатился, его посетила простая мысль. Мама его любит. Потом мысль укрупнилась и разрослась. Мама задавала много вопросов. Когда любишь, задаёшь много вопросов. Любящего человека можно распознать по такому признаку. А есть ли в его, Диминой жизни ещё кто-нибудь, кто задаёт ему много вопросов? Сибирцев, например. Ему по должности положено. Маша, психолог. У неё работа такая.  Анкетированием называется. Солодов всегда при встрече говорлив, нагружает. Он друг. Выходит, кроме мамы, никого. Разве что генерал, но ему, повторилась мысль,  по должности положено. Кстати, как он узнал, что маме не звонил ни разу?
  - Дмитрий, как разговор? Был, оплатил? У кого? – тоже масса вопросов, от Механошина у крыльца.
  - У светленькой, в голубых джинсах.
  - Бумажку покажь.
  Они отходят за ближайший КамАЗ. Прапорщик морщит розовенький лоб в испарине, сличает квитанции, шевелит губами, говорит: «Стерва» и расплывается в щербатой улыбке. У Димы в этот момент масса открытий. Улыбающийся прапор – большая редкость. Улыбаться ему не надо. При улыбке  заметен изъян в нижнем ряду зубов. Улыбается вопреки обнаруженной неприятности. А мог бы выматерить. Большие перемены в Механошине. Значит, отъелся и отоспался, чует жизнь впереди без перемен.
  Он разъяснил Диме причину радости. Светленькая, оказывается, завышает расценки и недодаёт сдачу. Механошин прежде у неё «столовался», а в её отсутствие обратился к связистке постарше и невзрачнее. За более продолжительный разговор она меньше взяла и сдачу вплоть до мелочи отсчитала. Не обманула, значит. Сколько радостей у других за счёт Диминого просчёта и его наивной веры в длинноногость, гибкость и гривастость венгерских самок. Красота не обманет. Она обчистит. В Венгрии красота ещё и порок.
  Вечер, перед тем, как разбежаться по машинам на ночёвку, эмчеэсовцы превращали в воспоминания. Вели речь о совместных командировках. Припоминали, как собирались, готовились. Вязли в деталях маршрутов и путешествий. Делились подробностями зарубежной экзотики. Кое-кто похохатывал над комичными ситуациями. Но чем дальше, тем меньше смеха и возбуждённости. Люди уходили в себя. Безрадостные это воспоминания. Слишком очевидными были в них боль, горечь, страдания, потери. Слишком много в их жизни столкновений с чужой грязью и слезами. Даже в  мыслях никто не стремился побывать на местах прежних катастроф, встретиться со спасёнными людьми, для которых такое общение тоже было бы тягостным напоминанием о неприятностях и страданиях.
  В такие минуты Дима присматривался к товарищам и обретал новых друзей из старого круга приятелей и даже недоброжелателей. Во всяком случае, был на пути к обретению. Именно друг, а не семья – это было  актуально в его теперешнем возрасте, в его интуитивных поисках опоры и интереса в повседневной жизни. Эту канву мироощущения высвечивали в его новых представлениях о жизни все интриги и перипетии гуманитарной акции.
  Один раз произнесённый вопрос, друг ли Солодов, превращался из мелкого вируса сомнения в болезнь неуверенности. Повседневность оттесняла школьного друга на второй план и предлагала присмотреться к людям, которые без сомнений и корысти протягивали Диме руку помощи. Они не требовали от него благодарности и чего-то невозможного. Для них было важно, чтобы человек из их обоймы был надёжен в общем настрое на дело. А обстановка этого дела была одна – чрезвычайная ситуация. В ней пуд соли имел солидный вес.
  Дима всё больше симпатизировал Механошину.  Кинопроектор в Димином сознании дотошно прокручивал плёнку с наводнением и пожаром. Время пока было слабым защитником от нервов. Кадры о пережитом экстриме настойчиво подводили к мысли, что они, Дима и Василий Иванович, вместе накопили багаж пережитого в чрезвычайных ситуациях. Прапорщик проявил лучшие качества. Когда Дима терялся и силы покидали его, этот мелкий мужичок превращался в грозного, сильного дядечку, который своих не бросал. Едва вспоминался этот момент, Димино естество всякий раз  выворачивалось наизнанку. Поддержкой товарищей он никогда избалован не был. Свои проблемы старался решать сам. А сейчас у него в глазах зарябило. В автопарке нашлось много  хороших людей. Генерал не чужим оказался. Механошин, как тень, рядом. Можно простить всем излишние придирки и даже некоторую мелочность отдельным прапорщикам. Человек не без недостатков. Вот даже эта разборка с телефонными квитанциями  Диму уже не раздражала. Прапор, как кремень, надёжен. Всё остальное – мелочи жизни.
  Среди ночи в кабину Диминого КамАЗа постучали. Внизу у подножки маячил прапорщик с бушлатом подмышкой и полиэтиленовым пакетом  в руке. Его унылый вид под стать сгустившемуся ночному сумраку демонстрировал известную готовность с вещами на выход, только в обратном движении на вход.
  - Дмитрий, пустишь переночевать?
  В далёкой и забытой жизни своё полное и правильное имя в исполнении Солодова, окунавшего его в иронию и намёки на американские боевики о русской мафии,  Дима возненавидел.  В первые моменты новой, походной жизни он порывался за такое обращение одёрнуть всех - Сибирцева, Керженцева, Мишурину, позднее и Механошина. В этой инерция отпора бурлила привычка быть на стороже. Но люди эти не иронизировали. Они были искренни и бесхитростны в уважительном отношении к Передельцеву.
  Психолог Даша объяснила бы такую ситуацию в общении новой системой координат и повышенной шкалой человеческих ценностей. Дима, конечно бы, ответил ей достойно, и они бы разошлись каждый при своём мнении. Дашино бы не стёрло клеймо туповатости с Диминого чела. А мнение водителя было бы обозначено проворотом пальца у виска.
  В данную минуту помощи психолога не потребовалось. Не одёргивал же Механошин, когда подчинённый называл его Василием Ивановичем. Почему Диме ставить на место зарвавшегося на приятельский тон прапорщика? Будничное обращение «Боец» Диме по-прежнему нравилось, а собственное «Прапор» уже коробило. Механошин был достоин более уважительного обозначения,  даже в минуты досады и недовольства его самых строптивых подчиненных. Дима, как ему виделось, был из их числа.
 Он не стал выяснять причины ночного бомжевания командира, только и ответил: «Давай подгребай, места всем хватит». Сам передвинулся на водительское место. Этот жест надо было понимать так, что лежанка за спинкой сидения переходила в пользование гостя.
  Механошин этому воспротивился. После четырёх часов сна он встаёт в поисках туалета. Димин мочевой тоже был запланирован на такой расклад. Так что кто кого потревожит, ещё вопрос. В этом турнире вежливости, такта и гостеприимства победила Димина версия. Он не умещался на лежанке и всегда пользовался для сна сидениями, что давало ему хоть какой-то выигрыш для размещения в полный рост.
  Прапорщик юркнул за занавеску и долго ворочался там. Диме, лежавшему на боку, тоже не спалось. Он повернулся на спину, закинул руки за голову, увидел в окошке над кромкой своих ступней, облюбовавших дверную ручку, знакомую яркую звезду, почувствовал себя, как дома, и заснул под мысли о том, что «уплотнение» Механошина произошло не случайно.
  Наверно, отдал на ночь машину парочке журналистов, которых выселили из бронированных КамАЗов, оставшихся за рекой на украинской территории. Хотя тоже не факт. Мог бы одного взять себе, другого направить к нему. Зачем же оставлять без присмотра вверенную технику? Впрочем, не до этих расспросов на ночь глядя.
  Там, за рекой, было шумно, гудели моторы, обещая существенные перемены. Урезанная до обычных грузовиков автоколонна скоро наверняка сорвётся с насиженного места и рванёт на Белград.
  Ночь сейчас звёздная. День, значит, будет ясным, солнечным. А следующая ночь возможна без сна и в дороге. Самый расклад хорошо выспаться.

         
                ГЛАВА XV
  Утром серый и высохший Сибирцев наскоро подоткнул полы куртки кулаками в карманах и проковылял под присмотром медсестры по поредевшим камазовским рядам и колоннам на стоянке. Всех оглядел, пересчитал, прикинул, как смотрятся. Смотрелись, в отличие от прооперированного и недолежавшего генерала, неплохо, внушительно и грозно. С такими не стыдно в новый поход.
  В разноцветных диаграммах и графиках движения оставшемуся отрезку пути отводились не самые яркие и праздничные краски. Венгры забыли, что в старые добрые времена в рамках Совет экономической взаимопомощи насильно кормили генерала и другое советское народонаселение зелёным горошком и консервированным перцем. Эти дары тактично принимались. Сейчас страна жила другими представлениями о прошлом и настоящем. Хлебосольства для русских в ней не предусматривалось. Зато обид на Россию - хоть отбавляй. С этим при организации движения по венгерской территории приходилось считаться. Это значит – остановок минимум, а поломки вообще недопустимы. Никакого шага вправо и влево и прыжка на месте. Только в колонне, только в едином порыве вперёд. В переводе на неофициальный язык дословный текст этого пожелания звучал менее корректно: «Дай бог унести ноги».
  Генерал появился у Диминого КамАЗа, подсел на подножку сгорбленно. Так дед на завалинке появится в последний раз, чтобы хлебнуть свежего воздуха и солнца со словами: «Вот, братцы, пришёл мой час».
  Сибирцев взглянул на Диму: «Неуж-то так плохо?»
 - Краше не бывает, - заверил подчинённый. – Вам бы полежать, товарищ генерал.
  - И ты туда же.
  Дима не знал, куда. Ходовой вариант к данной ситуации не подходил. Генерал не сердился. Отсиделся и побрёл общаться с личным составом. Он знал то, чего не знал еще никто. Российскому министру в Будапеште удалось отстоять автоколонну и груз. Венгры затормозили только девять машин, зато все 300 тонн гуманитарного груза пропустить согласились. Для участников акции он был дороже топливозаправщиков,  оставленных на украинской территории в ожидании автоколонны на обратном пути.
  Из Механошинского  КамАЗа выполз заспанный Юрчук. Его определили пассажиром к прапорщику. Он заметил Диму, перехватил его взгляд, устремлённый в небо, и сказал: «Утренняя звезда, Венера». Это внимание прокатилось асфальтовым катком по Диминому настроению грусти и душевной теплоты, сдетонировало лёгкой ревностью.
  - Ну и что?- А то, что доверия к ней никакого. Там плюс пятьсот градусов, плотная атмосфера, загазованность, сплошные кислоты, и молнии непрерывно хреначат по поверхности. Жизни нет. Сплошные катаклизмы. Та ёщё утренняя звезда. - Наша звезда, эмчеэсовская. Доверять надо звёздам, товарищ м… - Э-э, ты полегче. - Товарищ водитель.   
   Дядя Миша после завтрака сворачивал своё раскладное хозяйство: белый столик на алюминиевых ножках и три таких же стульчика. Но надежда для изголодавшихся оставалась. Дверца его кунга была распахнута. Там у входа белела цилиндрического вида печурка. Без горячего чая запоздавшие не останутся.
  Автофургон дяди Миши отличался от остальных машин по цвету. Его не красили в белоснежное перед маршем. Он был белым в прежней жизни. Дальние дороги облизали его дождями и пылью, и теперь он под цвет топлёного молока. Белый, с лёгким кофейным оттенком.
  Автофургон показался Диме последним пристанищем уюта. Закроется сейчас дверь, и атмосфера неспешных дел на временной стоянке, все детали быта, сотканного за недолгие, тревожные ночёвки и мгновения незатейливого досуга на этом месте, станут прахом. Хлебными крошками, маслянистой каплей, клочком бумаги, потерянной монетой на бетонной площадке, где ещё стоят всегда готовые к маршу КамАЗы.
  Надёжная остановка важна для водителя. Она служит ориентиром. И она как опора главного переживания в дороге. Его называют чувством пути. Жаль, что на любых маршрутах все, даже самые обжитые остановки всё равно временные, а чувство пути подвержено новым испытаниям.
  У Димы не было неприязни к тем, кто его затормозил здесь. Зла не держал. Если бы Даша оказалась рядом, она объяснила это чувство на уровне генотипа. Русские осваивали пространство благодаря склонности к компромиссу. Умели ладить с аборигенами.   
  В его кабину заглянули те, кого он меньше всего ждал. Первым забрался Юрчук, подтянул за собой больного, измученного утренней ходьбой генерала. Он поддерживал бок. Швы не сняли, а он разгуливает.
  - Разговор у нас конфиденциальный, - Юрчук взял инициативу на себя. Безмолвный Сибирцев отвернулся к окну. Генералу не здоровилось, Разговор ему был неприятен. Казалось, что силы покинули его, нежданно-негаданно навалилась старость, и теперь он игрушка в руках молодого и напористого помощника.
  Диму Юрчук, поджарый, спортивный, с интеллигентным личиком, раздражал. Так и подмывало не слушать и сбросить его с пассажирского сидения на бетонку. Да генерал – помеха.
  - Дмитрий, всё очень серьёзно, - Юрчук пропитался его настроением и не собирался отступать. – Мы потому здесь, что доверяем тебе. Есть информация, что на обратном пути кто-то в нашей автоколонне попытается переправить наркотики. Возможно, это будешь ты.
  - Майор, ты часом не охренел?
  - Ты-ты, успокойся. Тебя, если ты не запамятовал, уже пытались использовать в качестве наркокурьера. Деньги ты получил, но так и не отработал.
  - Предлагаешь отработать?
  - Нет, не о том ты. Мы не уверены в твоём друге Солодове.
  - Он не уверен, - буркнул Сибирцев и опять отвернулся.
   - Вернее, я уверен в нём как в человеке, задействованном в этом деле. Я уверен, что он назвал твоё имя по цепочке. Я уверен, что тебя найдут в Белграде и предложат поработать. Сумма, которую ты задолжал, мизерная. Тебе предложат больше ради мелкой услуги, передать посылку другу.
  - Я уверен, что всё это - туфта. Солодов на подставу не катит, - отчеканил Дима.- И ещё я уверен, что начищу тебе репу, майор. Ты меня достал.
  - И ты меня, Дмитрий, достал конкретно. Тебе реальные вещи долдонят, а ты не догоняешь. Детство в попе играет. Извините, товарищ генерал.
 - Дима, суть проблемы не в тебе, - вмешался Сибирцев. Он накопил силёнок для разговора, его голос обрёл силу. – Товарищ майор пытается нас убедить, что в автоколонне есть предатель. Кто-то возьмёт обратный груз. Кто, мы не знаем. Дай бог, это не ты. Если к тебе выйдут на контакт, скажи, что подумаешь и сразу – ко мне. Всё. Больше от тебя не требуется ничего. Просто элементарная бдительность. Так ведь мы вас учили перед маршем?
  - Так, товарищ генерал, - согласился Дима и добавил для Юрчука. – Так-разэтак.
  - Дмитрий, помоги мне спуститься на грешную землю, - попросил Сибирцев и добавил, в шутку или всерьёз. – Товарищу майору я не доверяю.
  Юрчук это воспринял спокойно. Дима выскочил из кабины и нарисовался с противоположной стороны. Вместе с Юрчуком они спустили генерала и поставили на ноги.    
    Сибирцев покачнулся, но устоял. Рядом, совсем ниоткуда, возникла медсестра и поддержала его, как пьяного. И в его взгляде Дима прочёл всё тот же вопрос: «Неуж-то так плохо?»
   Плохо было в другом. Ему до сих пор не доверяли. Эта червоточинка отношений жила все эти дни вне его, не касалась его настроений и явно не всплывала в повседневных делах. Но каждое её шевеление выбивало Диму из привычной колеи простого, туповатого, не склонного к размышлениям водилы. Опять сложности на пустом месте. Какого чёрта! Всё давно сказано и решено. Не был он наркокурьером. Ни в какую цепочку не попал. Не состоял и не привлекался, потому и в загранку отпустили. Он хотел в отпуск, и сорвалось. Здесь же он не по своей инициативе, а по рекомендации начальства, которому пора бы разобраться в собственных заморочках и не втягивать его в них.
   За себя Дима всегда был в ответе. Так строгая мама приучила, оставляя одного на домашнем хозяйстве. А как же боль за отдел, о которой пел любимый его бард? В последнее время она выпирала со страшной силой. То, что происходило или не происходило в автомобильном отряде в период миссии, его волновало. Радовало и огорчало. Равнодушным он, точно, не был, особенно сейчас, когда ситуация касалась его напрямую.
  Будучи водителем, он не помышлял набираться знаний и опыта за пределами собственной профессии. Однако невольно он их впитывал. У Николая, неспешно точившего болванку. У сметливых слесарей, братьев Клёновых и тех двоих из ремонтной «летучки»   Керженцева. От самого механика, который всегда что-нибудь да присоветует. Общение с людьми другого круга, например с медсестрой, которая, как он выяснил, имела высокий статус операционной, тоже давало мощный стимул вглядываться в окружающий мир. Он охотно помещал в него недотёпу и растяпу Дашу. Добрая она душа, перекошенная наукой. И таких в автоколонне, из Центроспаса, из медицины катастроф, других подразделений МЧС было достаточно для предприятия, в котором они завязаны.
  Если бы Диму спросили, нужны ли ему знания о том, чем, когда, при каких обстоятельствах занимаются набранные в автоколонну люди, он, естественно, ответил бы отрицательно. Жалеет ли он, что потеснил ими в своём мире нужные знания и увлечения? Нет, не жалеет. Потому что они позволяли почувствовать нерв, пульс, настрой коллектива. Из этого складывалось Димино представление об автоколонне, о деле, позвавшем в дорогу, о собственном месте в общей обойме.
  Ещё неделю назад Дима готов был бросить всё и уйти в отпуск. Сейчас он думал и действовал по-другому. Он был одной из подпорок в коллективе. Выбей её без предупреждения, и вся конструкция дел, намёток и планов рухнет в одночасье. Так ему казалось в данную минуту. 
  Песенки из кассетника оставили в покое его полусон. Теперь его сознание разбудил по-своему понятый долг перед коллективом. Найти и обезвредить предателя!
  Выбор у него был никакой. В дороге он присматривался только к дяде Вадику. Он весь на виду. Святой человек, балагур, с ним интересно. Так же в силу обстоятельств Дима присматривался и к Механошину, поднявшему командирский статус в Диминых оценках до Василия Ивановича. В целом он занудлив и въедлив, как прапорщик. С ним неинтересно до поры до времени. Однако  некоторые случайные эпизоды из разряда чрезвычайных ситуаций стирали картину привычных представлений о нём.
  Конечно, Диме претило подозревать этих людей. Он пользовался их поддержкой. Они его здорово выручали. Как люди пожившие, опытные, они в какой-то мере внушали Диме уважение. В этой дороге они были ему ещё и комфортны. Он ориентировался на них в назначенной обстоятельствами цепочке движения. Хотя какие-то моменты в поведении коллег Диму настораживали.
  Мехлюдов, например, был помешан на чистоте вверенному ему КамАЗа. На последней перед Чопом остановке он протёр борт кузова и баллончиком с белой краской подновил края, потом кое-где чёрной краской - раму. После Дима приметил, как воротила нос от его кузова овчарка при досмотре на украинском терминале.
  Механошин тоже до Чопа слазил под КамАЗ с баллончиком. Он проникся заботой Мехлюдова, и выпросил у него чёрную краску, освежил крепёж потревоженной в дороге запаски. Как отреагировала на свежую покраску собака пограничников, Дима не приметил.
  Сотовых телефонов, переговоры по которым могли бы стать намёком на подозрение,  Дима у водителей не видел. В дороге они пользовались ведомственной рацией, а для телефонных переговоров - коммутатором на венгерском терминале. Этим запас наблюдений исчерпывался.
  Дима должен был признать, что нелёгкое это дело – ловить пособников наркоманов в автоколонне. Без определённого опыта не получится. А пока его наберёшься, придёшь к шапочному разбору. Отловят и без твоего участия.
  Единственное, что осталось, это присматриваться к сиюминутным моментам жизни. Она сейчас подтверждала расхожее мнение о жизни водителей, которые всегда в пути. Дима не покидал кабину. После завтрака всех предупредили, что в полдень возможен выезд. Он отследил, как Сибирцев после обхода исчез в «сутенёрке», как минут через десять вывалился из неё при  поддержке врача и медсестры, пересел в джип. Было видно, что механик пробежался вдоль крайней к выезду колонны машин и дал знак начать движение. Керженцеву, как замыкающему, доверили руководить этим процессом.
  Все прежние мысли и настроения, если их не перебила мелодия в наушниках, вылетели из светлой и лёгкой Диминой головы. Желание отслеживать коллегу-предателя отлетело на второе, а вскоре и на десятое место. А когда взревел под ногами и отчасти - за спиной движок, остатки этого желания завихрило  и унесло через выхлопную трубу. Димино естество обрело свою истинную суть. Оно слилось с машиной. Чья суть стала второй, тут уж без разбора. 
  Ожили все моторы. Под чутким взором и энергичным взмахом Керженцева машины стали выстраиваться в колонну.
  Венгрия предложила россиянам восточную автотрассу с юга на север, бетонную двухполоску, которую с обеих сторон окружали насыщенные талой водой поля. Сразу за обочиной по краю луговин и озимых посевов виднелись брошенные людьми деревянные столбы с остатками изоляционной керамики, похожей на вопросительные знаки. В самом деле, почему? Да потому, что провода перекинули на бетонные столбы, а эти отдали аистам. Они на самой верхотуре активно подправляли и обживали прежние гнёзда и сооружали новые.
  Им дела не было до того, что все российские грузовики, за исключением нескольких с бронированными кабинами, а также за исключением топливозаправщиков, вырвались-таки на оперативный простор и устремились к столице Республики Сербской. Пожиратели километров, монстры дорог, гордость российского автопрома, аналоги машин-победителей международных ралли «Париж-Дакар» и просто - наш ответ прогнившему Западу, они вытянулись на равнине в прямоугольник, который с Диминого ракурса, вперёд к голове и назад к хвосту, виделся сплошным, не нарезанным на белые дольки.
  Под утро венгры пропустили с украинской территории оставшуюся часть грузовиков и, по всей видимости, ужаснулись содеянному. Российская автоколонна, сбитая в плотную массу, набрала хороший разгон и, как европейский высокоскоростной поезд с такой же белой расцветкой, проскакивала при участии венгерских гаишников развилки и перекрёстки. Они в глазах  местных водителей, остановленных для пропуска, обрели нежданно-негаданно статус железнодорожных переездов.
  А в городках автоколонна растягивалась на столько, что жители успевали подтянуться из проулков к главной улице и понаблюдать за фанатичным в упорном движении вперёд и тотальном в его неизбежности мелькании огромных автофургонов. Некоторые из них напоминали росчерк автопоезда, стремительный и длинный.
  Это была могучая и злая сила, которая вдруг прошлась по мирной и умиротворённой земле добрых и бесхитростных венгров, напомнила им о многих трагичных моментах их жизни.
  В 1848 году их надежды на революционные перемены утопили в народной крови царские каратели из России. В лихолетье Второй мировой потомки этих варваров положили венгерские головы в заснеженных степях под Сталинградом. В 1956 году на улицах Будапешта они давили танками наших студентов-волонтёров, вооруженных автоматами ППШ.
  И вот они снова здесь. Они нарушили тишину наших улиц. Разбудили и напугали наших детей. Растревожили наши сердца недобрыми воспоминаниями и ненавистью. Они опять прикрываются лживыми словами о гуманизме, а сами спешат поддержать наглых сербов, творивших беззаконие в Хорватии, Боснии и Герцеговине, в Косово. Ещё надо проверить, что они там везут, нет ли подлога в их якобы гуманитарных грузах. Так будьте вы прокляты!
  Дима увидел, как две благообразные старушки выкатили из проулка  не менее интеллигентную подружку в инвалидной коляске и все три подняли вверх безымянный палец.
  Таким же неприличным жестом встретил автоколонну черноволосый парень с непокрытой головой в армейском камуфляже: горчично-коричневым, с чёрной пестротой крапинок и разводов. За его спиной теснился бетонный забор, кирпичное здание КПП и тарелки передвижных антенн или локаторов.
  Его гражданский сверстник выскочил из магазина и с перекошенным от злобы лицом резко и энергично выговаривал вослед проносившимся машинам.
  Плотная кучка венгров, из двух взрослых и трёх ребятишек, не покидая калитки, возникла за окном, притихшая и неподвижная, на фоне коттеджа, густой черноты кустов и исчезла за окном же. 
    В окружении молодых парней развернулась лицом к вздрогнувшей, резко ожившей дороге очень фигуристая молодка. Её грудь вздымалась до подбородка, полные губы замерли в красивом росчерке полуулыбки. Да, она ловила взглядом приветственные жесты водителей, чувствовала их откровенные, липкие взгляды, впитывала их восхищение её красотой, молодостью и статью. Но сама не показала вида, что случайно оказалась в центре внимания. Её царственная фигура исчезла в вихре пыли и автомобильной гари. Кто знает, не это ли её звёздный час, лучшая минута в её жизни?
  Где-то у ненужного поворота на просёлок Дима, притормозив на ухабе,  увидел у обочины похожую женщину, такую же живую, насыщенную округлостями и плотными формами. Он помахал ей. Она не ответила, но и не отвернулась. Только улыбкой дала знать, что увидела этот жест. Рядом стоял мальчик. Семейной женщине не дело обмениваться жестами с заезжими дальнобойщиками из не такой уж и плохой страны, по меркам недавнего пошлого, по меркам развитого социализма.   
 Большегрузной технике тесновато на венгерской колее. Диму долгое время не покидало ощущение, что автотрасса, где по одной полосе движения в оба конца, игрушечная. Только равнина настоящая. Весна поскупилась на краски, разлив по земле, кустам, придорожным столбам и отдалённым постройкам густой серый цвет. Чувствовалось, что страна только-только оттаяла от зимы и безрадостные виды не прибавляли радушных красок в настроения жителей, возникавших у обочины.
 Автоколонна остановилась на прямом и ровном отрезке. Здесь сельский типаж Венгрии виделся резче. За цепочкой старых столбов, обжитых аистами, уходили в серую, насыщенную влагой даль поля. От них тянуло или мелким дождиком, или размытым туманом, или слабым ветром с водяной взвесью. Там, где солнечной весной тракторист нарезает густые гребни чернозёма, сверкали, как бока зебры, слюдяные чересполосицы влаги и пожухлых, загрязнившихся трав.
  В обратной стороне, за  дорогой, пригибая шиферные крыши, маячили вытянутые строения из серого кирпича. Оттуда шёл слабый звук работающего дизеля. Зато запах силоса, кислый, терпкий, бьющий в ноздри и виски, разливался повсюду, насыщая размытый мир грубой жизнью и природной силой. В этом запахе сельской жизни Дима, городской житель, уловил нечто знакомое и даже родное.
  Но он попытался отстраниться от этого чувства. Вот ещё, не хватало ему в другой жизни оказаться с глазами беременной коровы. Он чувствовал первобытность жизни в болотистом дыхании земли. Она и вся её мелкая живность в лужицах, кочках и траве упорно освобождались от ледяной корки.
  Дима ковырнул носком ботинка кочку, под которой притаилась чёрная сонная лягушка. Она была холодная и вялая. В Диминых руках уркнула спросонья. И когда он понёс её к глубокой луже, она забавно, в такт покачиванию извлекала из заледеневшей утробы один и тот же звук: «Ук, ук, ук». Было приятно, что сонный голос потревоженного и беззащитного существа был обращён к человеку. Дима пустил её в большую воду. Чёрный, безвольный комок так и остался у травяной кромки в неподвижности. С лучами солнца эта болотная красавица должна оживиться. 
  Близость к земле, к природе – это как раз то, что не хватало Диме сейчас. Природа излечивает от стрессов. Она приобщает к вечности. Всё, что было до этих запахов, звуков, до этого липкого, сырого, разлитого в воздухе бытия, показалось Диме мелочным, несерьёзным. То, что будет, виделось солнечно и радостно. Земля в Венгрии была ничуть не хуже подмосковной. Она не принимала людское недоброжелательство и жила по  извечным законам обновления и плодородия. 

                ГЛАВА XVI
  Ночью на югославской стороне стали накапливаться КамАЗы. Их, словно лёгкие игрушки, венгры вышвыривали в темноту на чужую территорию. Сербия, урезанная в ходе военно-этнического конфликта до одной республики, нашла посланцам из России для автостоянки широкую площадку. На ней рядами выстраивались грузовики. Казалось, им конца и края не будет. Но также конца и края не было широте сербского асфальта и бетона. Всем хватало места.
 Поначалу Дима поругивал братьев-славян за бестолковщину. Свет его фар выхватил из темноты нагромождение белых фургонов, которых словно землетрясением раскидало и сгрудило по частям. В этом хаосе огромных и неповоротливых машин, скрытых ночным мраком, не было порядка. По всей видимости, сербы растерялись. Масштабы их автомобильной жизни значительно скромнее, измеряются отечественными грузовиками в основном среднего класса, пятитонками. Но вскоре сербы пришли в себя, и дело пошло. Нарезка в виде белых пеналов автоколонны аккуратно укладывалась по краям асфальто-бетонного пустыря.       
  Диме отвели место на краю автостоянки, за кромкой которой виднелся дикий пустырь из волнистых неровностей и прошлогодних трав. Он уходил к светлеющей линии горизонта. Эта голубовато-сиреневая полоса поднималась всё выше, проглатывая звезду за звездой, обещая скорый рассвет. Диму такая перспектива не радовала. Очень хотелось спать. Глаза словно бы набились скрипучей дорожной пылью. Веки тяжелели и густели, как берёзовый гриб чага. С каждым их взмахом голова улетала в глубокую воронку в пространстве  от рулевого колеса до педалей.
  Встряхиваясь от привязчивой сонливости, он выпрыгнул из кабины и нос к носу столкнулся с Мехлюдовым.  Тот тоже думал о сне: «Спать хочется как из пулемёта». «Стопудово», - заверил Дима.
  Мехлюдов предложил прогуляться вдоль стоянки. Он откуда-то вызнал, что сербы приготовили стол. После чаепития с бутербродами обещали тихий час  минут на двести.
  Они распутали лабиринт, возведённый наскоро из КамАЗов, и – опаньки! – вышли на открытое пространство с рядами столов и публики в ярко-красных комбинезонах. Их «расстреливали» в упор телекамеры российских телевизионщиков. Операторы в центре разношёрстной толпы из красных и синих комбинезонов и курток возвышались, балансируя на хрупких лестницах-стремянках, и целили объективами и подсветкой в самую гущу.
  Сербский Красный Крест приготовил россиянам славный приём. Тёплый – слишком пресная оценка такого торжества. Эти ребята - организаторы встречи знали, чем подфартить. Российскую публику чаем и кофе поили девушки из сербских вузов. Они тоже были в ярких комбинезонах и куртках с надписью на спине - Дима прочёл её как «Республика Сербия» - и знаками Красного Креста на нагрудных кармашках. Мордашка одна  другой краше.
  «Ну и цветник!», - восхитился Мехлюдов. «А ты – спать», - осудил его Дима. Впрочем, их энтузиазма только на это и хватило. Они подошли к столам, загруженным красными пластиковыми стаканчиками, и приобщились к ночному завтраку. Пока круглолицая девица подливала чай, её тёмные пряди волнами растекались по щекам. Она обожгла Диму не кипятком из большого термоса, а крупными маслинами из-под длинных бровей: «Добра дэн, на здраво, Руссия!»
  Сумрак ночи осветлялся с каждым глотком ароматного чая и насыщался вместе с облачком кипятка белым туманом. Дима несколько раз подходил к девушке, и она замечала именно его. Угощала чаем, подкладывала бутерброды с сыром и сервелатом, а напоследок протянула пакет с сербской гуманитарной помощью из продуктов питания: сок в мелкой упаковке, стаканчик йогурта, бутерброды, шоколад.
  Дима испытал странное чувство, словно не он шёл на выручку сербам. Это они оценили его мученический путь из преград, унижений, ожиданий и вынужденного топтания у пограничных столбов. Это сербы помогли ему преодолеть стресс напряжённой гонки по Европе. Информационное облако, поднятое российскими журналистами над венгерским терминалом «Захонь», было столь велико, что грозовым шквалом пронеслось над городами и весями, над странами и континентами. Образ российского автомобильного отряда-мученика спустился на землю бывшей Югославии тёмной ночью в ореоле сияния и славы.
  Самолюбие молодого эмчеэсовца было немного уязвлено. Он спешил на помощь, а помогли вроде как ему. Таковы сербы. Любовь к России спрессована в их генетической памяти на века. Россия, пережившая катаклизмы обновления, на секунду поддалась забывчивости, свойственной национальному эгоизму, но нашла силы встряхнуться и вспомнить всё. Сербы не забыли ничего.
  Диме захотелось подойти к девушке ещё раз и рассказать ей о том, как готовился к дальней дороге. О тех, кто помогал ему. О том, как радостно и торжественно встретили автоколонну белорусы, среди которых тяжеловес-омоновец, стосковавшийся по настоящему делу, – лучше всех. Поведать, сколько хороших людей оставлено на Украине: Полина Аркадьевна, Микола, его жена с мандариновой дойкой, растерянная молодка в махровом голубом халатике и инвалид на пожарище, не потерявший присутствия духа. Даже майор из оцепления со своим «Ни-и, ни можно» был дорог ему в эту минуту. А дядечка из Дорожной автоинспекции Украины, скрывшийся на «Жигулях» в краю виноградников и санаториев, вообще стал кумом и сватом.
  Дима рассказал бы о дорожном хулиганье. Не надо было грозить ему расправой и стрелять из обреза. Остались бы живы и здоровы.
  Он вспомнил о России. Она одинокой и беспомощной затерялась на просторах Вселенной, без надёжного автомобильного отряда МЧС. И сразу столкнулась с потерями и осиротела. Ушли в холодный космос братья Клёновы и Галя. Где-то мыкается по милицейским кабинетам студент Солодов. Тот ещё друган, надёжный и не очень, но свой. Где-то в недрах автопарка грустит о дороге вечный мученик и молчун Николай, так и не снявший с души сержантских лычек и ответственности за всех и каждого.      
  Обо всём этом хотелось рассказать той миловидной студенточке с зализанными ярко-красным комбинезоном формами и округлостями. Но её уже взял в оборот весёлый и языкастый Мехлюдов. Она фотографировалась с ним, а он не снимал заскорузлой, мазутной клешни с глубокой выемки на талии, несмотря на возмущённый хруст комбинезона. На очереди был вёрткий и незнающий усталости Механошин. Неужели ему, старому дураку, жена не пропишет по первое число за утреннюю фотосессию на Балканах?
 А чем бы ответила эта девчонка, так и не приклонив головы с вечера в ожидании запоздавших русских? Она бы им и Диме спела, следуя  мелодии из дорожного кассетника: «Два кусочека колбаски у тебя лежали на столе. Ты рассказывал мне сказки. Только я не верила тебе».      
   Дима забрался в остывшую кабину КамАЗа, закинул пакет с сербской «гуманитаркой» за шторку на лежанку и рухнул грудью на руль. Он не мог сдержать своего веса, потому что с обеих сторон надавили на его плечи самоуверенные заморские драчуны Клёновы, положила на голову горячую ладонь Галя и где-то в складках ворота попыталась спрятать мягкое и душистое лицо, а, возможно, и тело Полина Аркадьевна. Дима разрыдался коротким и беззвучным всплеском, почти сухой слезой, и ему стало чуть-чуть легче. Он отвалился на пассажирское сидение. Мог бы подложить под голову бушлат или укрыться им. Но скрюченный послеоперационной раной Сибирцев и задубевшие за ночь и утро сербы дали Диме слишком мало на всё про всё. Три часа на сон, на бодрость духа и свежесть настроения, на готовность впитать изменившийся в очередной раз мир. Ко всему этому надо привыкнуть. Тоже трудность из набора обычных эмчеэсовских проблем.
  К тому же действовало воздушное оповещение. Что это такое, не пояснили. Дима догадался, что до утра лучше не рисковать. Американцы могли разбомбить автоколонну, приняв её из космоса за военную на ночной дороге.
  Они шли победным маршем по Югославии. Это было победное шествие гладиаторов. Это была поступь шахтёров Донбасса после рекордной выработки.  Это были  шаг и оторопь Владимира Высоцкого по проспекту в Набережных Челнах под магнитофонное звучание его песен из открытых окон. Это был шквал радости и других эмоций, которые прорвались сквозь венгерский кордон и разлились по югославским автострадам, эстакадам, мостам, улочкам сербских городков и деревень.
  При взгляде на автоколонну Диме виделось одно и то же, неизменное. Большие машины с двумя характерными полосами на кабинах: синяя полоса в обрамлении двух оранжевых. Высокие белые фургоны. Их тенты трепещут при движении на ветру. Очень длинный пенал автоколонны, в утробе которой – мешки с мукой, спрессованные упаковки с одеялами, змеился и впереди, и за спиной.
  Ветер рвал голубые флажки на кронштейнах у зеркал заднего вида. Эти флажки с ооновским знаком берегли всю дорогу. Начальство отчитывало водителей за небрежность. В дороге они пылились и засаливались. Их мочалило ветром и дождём до клочковатой бахромы по краям. Они быстро теряли вид, хотя по законам отработанной показухи их выставляли не на всём маршруте. В Смоленской области о них не знали. В Белоруссии их тоже видели не на всём пути. Чуть-чуть показали на Украине. Зато Венгрия разглядела их во всей красе. А в Югославии их представили в полном комплекте, на всех автомобилях, кое-где заменили на новые. Здесь в демонстрации флагов, символов и знаков, разлившимся по кабинам и фургонам, удержу не было.
    Автоколонна не изменила скорости движения. Это был стремительный рывок большегрузных автомобилей. И для участников движения, и для зрителей КамАЗы стали  олицетворением необузданной силы, степной дикости варваров с Востока, целеустремлённости большого соседа, идущего на помощь.
  Вот бы притормозить, думалось Диме, остановиться на секунду возле группы сельчан, пожать им руку за сердечную встречу, поднять с бетонки красные тюльпаны, которые охапками раскидывали под колёса сухонькие бабушки в чёрных платьях и платках. Или остановиться под эстакадой, на которой группа молодёжи размахивала сербским флагом, так похожим по раскраске на российский. Как они оказались здесь, в пустынном месте на развилке дорог, где на десятки километров ни городка, ни домика? Только голые поля. Здесь земля просела от сугробной влаги и ждёт пахоты и кукурузного зерна.
  При подъезде к городу Нови Сад по радиосвязи ложной тревогой пронеслось сообщение о взорванном американцами мосте через широкую реку. Неужели опять заминка, а там и долгая остановка с тягостным ожиданием перемен?  Нет, повреждён при бомбардировке только один пролёт, а по другому можно двигать, не спеша, с увеличенной дистанцией.
  На пригорке показался солдат в измятой коричневой шинели, ещё одни. Вот выглянула из лощины группа защитников Отечества. Не очень бравый вид у них даже для жизни в полевых условиях. За их спинами маячит радиолокатор, фургон в виде тёмно-зелёного кубика с сетчатой антенной на крыше. Невидимые для американцев, они пренебрегли скрытностью, чтобы посмотреть, как идёт гуманитарная помощь в Белград. Один пролёт моста ребята не уберегли. Он вздыбился и просел, как дорога на косогоре. Зато к другому бомбардировщиков не подпустили и не подпустят.
   Автоколонна втиснулась в узкие улочки Нови Сада. То, что на обочинах автобана, развилках дорог, коротких улицах придорожных селений было штрихом, пунктиром, слабым намёком или частной заявкой на доброжелательность, улыбку, восторг, вдруг обрело поток и мощь большого чувства, взрыва эмоций. Это плещущее через край бурление цепочек, толп, гигантского напора площадей, запруженных людьми, рвалось к машинам, вскидывало в бурном приветствии сотни и тысячи руки.
  Они оживали декоративными флажками, широкими полотнищами государственных флагов,  букетами, охапками, лентами красных тюльпанов. Цветы веером летели в ветровые стёкла КамАЗов, падали на асфальт, ныряли под колёса автомобилей, цеплялись за подножки, за складки кабин, за шнуры белоснежных тентов с оранжево-голубыми змейками МЧС. На отдельных улицах черные отрезки асфальта угадывались в алых коврах из цветов. И если мощный протектор грузовика сминал и разбрасывал ковровый настил, то ручеек энтузиастов с боковых улиц обозначал новую цветочную запруду, которая красным потоком уходила в жертвенном восторге и подобострастии под нарастающий вал стремительных машин из России.
  В искажённых улыбками и криком лицах, в гримасах бурной радости и патетики Дима угадывал сквозь общий драйв слова, фразы, выкрики, которые по эмоциональному накалу толпы, плотной цепочке встречающих были понятны ему. Россия в виде автофургонов, перепоясанных знаками и символами МЧС, хлынула на сербские улицы. Страна, измученная бомбардировками, международной изоляцией, неопределённостью завтрашнего дня, с диким восторгом глотнула воздух извне, расправила лёгкие и во весь голос прорычала и пропела приветствие настырным и уверенным в своей правоте русским.
  Эти улыбчивые парни в КамАЗАх прорвали-таки натовскую блокаду, выстроенную из неприязни, запретов и окриков.  Эти парни, хлебнув на дальних дорогах свежий ветер и густую пыль, были ошарашены таким искренним и напористым приёмом. Что-то щипало их глаза. Солнце ли, бьющее из-под козырька. Буйство ли красок, заполнивших телами, цветами, транспарантами и флагами городские улицы. Или чувство, которое вместе с прошедшей усталостью, оставшимися тревогами и нереализованными пока ожиданиями вдруг оттеснило всё мелкое, наносное и обрело силу особой, почти фанатичной правоты в победно завершаемом деле.
  Вскоре к автотрассе стал примыкать коттедж за коттеджем с гипсовыми сторожевыми львами, котами, прочим скульптурным зверьём и лепниной. Запестрели, подобно лоскутному одеялу, панельные многоэтажки. Промышленные строения начали демонстрировать серые и закопченные бока и фасады с чёрными окнами. Стало ясно: быть большому городу. Пригороды Белграда на равнинной части столицы по кусочку, по закоулку открывались торопливым и не очень цепким взглядам водителей. Всё внимание – дороге. Успевай накручивать баранку в тесноте улиц и проулков.
  Иногда полоснёт по глазам и проплывёт над головой рекламный щит с улыбчивой блондинкой. Появится с боку огромное изображение банки кофе. Зарябит от мелких подробностей мебельный гарнитур. Эти рекламные изображения обильно сдобрены кириллицей. В неё облекаются узнаваемые слова и выражения.  И станет спокойнее на душе. Атрибуты мирной жизни, будь то дом, вылизанный под евростиль, рекламные плакат, щит и наклейка на торце здания или сбоку автобуса, заставят восхититься. Вот она,   идиллия размеренного и привычного бытия.
  На эти приметы роения, суеты мирной жизни вышла и от них же увильнула автоколонна. Её вновь обступили пустыри и бетонные заборы с выпуклыми шашечками. Показались высокие ангары с желтоватыми, как неотстиранные простыни, боками. Это конечный  пункт. Груз сгружать здесь. Но не сразу.
  Вон толпа встречающих – чиновников, рабочих, студентов. Среди них выделяются активисты гуманитарных организаций. Они в белоснежных полупрозрачных жилетах с красными крестом и полумесяцем на груди. В руках – короба с ярко раскрашенными яйцами. Не чета общему стандарту россиян. Фантазия многих в России  дальше луковичной шелухи не ступает. А эти нежные и яркие цвета сочностью и разнообразием напомнили Диме те, что в дорогом наборе цветных карандашей из детства.
  Митинг – венец большого пути и большого дела. Димино место в начале автоцепочки было выигрышным для такого мероприятия. Пришлось покинуть кабину и поприсутствовать, но сначала – оценить пасхальное угощение. Дима взял одно яйцо у девчонки со сбившейся и повисшей, как раненое крыло, чёрной прядью, другое – у парня-очкарика с густым и непокорным ёршиком волос.  Что они пролопотали, Дима не разобрал, но поблагодарил. «Со святой Пасхой», - вдруг чисто и ясно произнесла девчонка, резанув тем самым слух. Дима вдруг вспомнил об иконке, которая так и осталась в нагрудном кармане простреленной, небрежно скрученной и закинутой за спинку сидения куртки.
  Он подошёл к девчонке, сверкнувшей карими глазами, зарозовевшей от улыбки, и, сторонясь её круглого короба, трижды поцеловал: «Христос воскресе». Она растерялась, зардела и повторила за Димой: «Воистину воскресе». Она подарила парню запахи земляничного мыла, пахучего шампуня и очень пронзительных духов, от которых мурашки по всему телу и тревога на душе со сладкой истомой.
    Вездесущие телевизионщики из российской автоколонны высыпали из машин первыми и засняли общие и локальные планы. Дима тоже попал под прицел по взмаху руки седоватого, плохо выбритого дядечки. Это он осуждал коллег, которые надоедливыми съёмками провоцировали венгерских таможенников на грубость. Оператор этого небритого снял крупным планом, как Дима лущит красное яйцо, выбранное в коробе девицы, и светло-зелёное, цвета морской волны – от парня.
   Дима не очень вслушивался, что говорила черноволосая женщина в строгом чёрном костюме, чиновница из сербского министерства. Переводчик за её спиной, молодой парень, кратко, на правильном русском языке воспроизвёл речь.
  Российская гуманитарная помощь прибыла на основании соответствующего соглашения между союзными органами Югославии и аналогичными органами России. Она будет распределяться по всей территории страны, в первую очередь людям, пострадавших от ежедневных натовских бомбардировок. «Агрессия НАТО нацелена прежде всего на Косово, там очень большие потери – жертвы среди мирного населения», - сказал эта женщина и оценила помощь из России  как очень важную и большую. «Мы не делаем различия в национальном составе населения при распределении гуманитарной помощи, направим её всему населению, большей частью жертвам бомбардировок в Косово и беженцам», - Дима впитал и эти её слова. Они наполнили  его беспокойные и бессонные будни за рулём хорошим смыслом и возвышенным чувством.
  Женщина, пристально оглядев Сибирцева, уступила ему место у микрофона. Начальник автомобильного отряда старался не гнуть спину, левой рукой придерживал правую, которая берегла швы. Выглядел он плоховато. Серое лицо, заострённые скулы, глубокие дуги-морщины от кончиков носа к скулам. Но глаза оживлённые, с лихорадочным блеском. Этот блеск скрадывал голубизну и насыщал её чернотой.
  - Наша цель сугубо мирная – оказать гуманитарную помощь жертвам натовской агрессии, беженцам, и мы её выполнили, - отчеканил генерал. – Это были трудные и счастливые километры. Не по своей воле мы оставили на территории Венгрии девять автомобилей. Ни один килограмм гуманитарного груза не был потерян. Всё доставлено в Югославию.
  Диме показалось, что Сибирцев выхватил его взглядом из толпы и многие взглянули туда же, куда и генерал. Даже телевизионщики развернули камеры. Дима почувствовал себя неловко и успокоил себя тем, что не он один в ряду водителей на митинге.
  Автомобили становились под погрузку. Они, балансируя на рельсовой выемке ворот, тяжело вваливались в ангар в две-три колонны и разносили рёв и гарь в гофрированное поднебесье. Возле них шныряли автопогрузчики, деловито опустошая чрево КамАЗов. Груз в виде мешков и коробок, наполненных съестным, а также в виде тюков уходил в разные концы помещения. К дальним стенам, напоминавшим стороны света, за исключением юга, откуда и подпирали машины. К коридорам, имевшим свои улочки и переулки, стеллажи и углы. К закуткам, в которые всё проваливалось, как в подземелье, заглатывалось и исчезало.
  Машина дяди Вадика была загружена мукой. Возле неё крутились два автопогрузчика,  и Диме, тоже муковозу, пришлось подождать. Он видел, как аккуратист Мехлюдов, приподнял в кузове двойной кусок полиэтилена размером с ковёр, вымел из него в пакет рассыпанную муку, но не удовлетворился чистотой и прошёлся крохотным пылесосом, пригодным для чистки в салоне легковушек, по площади и углам. Как мука просочилась между двумя настилами полиэтилена, для Димы было загадкой. Стоило ли так выскребать и чистить кузов? Всё равно ведь рассыпанная мука непригодна. Она – кандидат на выброс. У дяди Вадика, надо думать, на этот счёт были другие планы.
  Дима помнил, как Мехлюдов по собственной инициативе еще перед погрузкой также всё выметал, пылесосил, разворачивал и складывал вдвое полиэтиленовую плёнку по всему кузову. Тогда Дима не дождался конца этого действа. Прапорщик Механошин попросил предъявить кузов к осмотру и заставил Диму пройтись метёлкой по полу и даже обязал воспользоваться в качестве подстилки такой же плёнкой. Но Дима воспротивился. В его «департаменте» тоже уважали чистоту, но не до такой же степени идиотизма. А место этой плёнки, по его тогдашнему мнению, на дачном участке, а не в автомобиле МЧС.
  Вскоре подошла Димина очередь. Его груз – мука. На белых мешках – яркий прямоугольник российского триколора и надпись: «Росрезерв». Димин КамАЗ выгребли подчистую. Два грузчика в тёмно-синих с жёлтыми полосами комбинезонах закидывали мешки с мукой на деревянный поддон, поднятый на уровне кузова. Он постепенно опускал рабочие лапы, и когда вырастала груда, автопогрузчик отчаливал. Тут же подруливал ещё один агрегат с пустым поддоном, не давая ребятам расслабиться. Все знали толк в работе. Возможно, ребята раскраснелись от натуги, но в воздухе стояла мучная пыль и ложилась маской на их потные лица. «Чистые клоуны», - подумал Дима, поглядывая на их безбровые лица с чёрными глазищами и провалами ноздрей. И тут же осудил себя за невежливость по отношению к рабочему классу братской Сербии.
  Ещё до вечера обрюхаченные машины МЧС были распотрошены, и от груза не осталось и следа. Миссия была выполнена. Этот торжественный момент прошёл буднично, сам собой, без журналистов, которые, не дожидаясь окончания разгрузки, с первыми машинами, волоча за собой десятикилограммовые телекамеры,  треноги, проехали в гостиницу. Об этом моменте передачи груза никто из водителей не задумался. Дима во всяком случае думал о другом. Скорей бы поставить машину на стоянку и завалиться в гостиничный номер, принять душ и поспать.
  Все машины перебрались через реку Сава по магистральному мосту «Газела» и расположились на площадке в центре Белграда неподалёку от концертного комплекса «Сава-центр». Городским фоном для сообщества КамАЗов послужили сюрреалистические корпуса отеля «Хайат» с синие-изумрудными окнами.
  В полутора километрах от него возвышалось пустующее здание бывшего Центрального Комитета Коммунистической партии Югославии. В этот прямоугольный пенал в начале бомбёжек попала бомба, прошила этажи и перекрытия, выбила окна. Остов здание сохранился, а внутри осталась мешанина из армированного бетона. Авиаудар был, действительно, точечным. Чистенькие лужайки и тротуары в окружении здания ЦК были небольшим контрастом в этом урбанистическом пейзаже. Если присмотреться к зданию издали, как это сделал Дима, оно не вызовет мрачных впечатлений. Оно, если простить ему долговязость и плоские формы,  не хуже и не лучше других и на жертву не похоже.
  В целом Белград порадовал гостей из России ухоженностью, уютом и неторопливым течением жизни. Машины следовали по своим делам, пешеходы – по своим. Население облюбовывало кафе и площадки с запахами шашлыка, скамейки, лужайки, пешеходную улицу Кнеза Михайлова, парки крепости Калемегдан, с которой открывался чудесный вид на Саву, Дунай и сам город.
  Водителей погрузили в автобусы. По привычке, нажитой во время марша по гостеприимной сербской земле, из окна они махали прохожим, которым было наплевать на это приветствие. А возле отеля вообще никому дела не было до улыбчивых мужиков, которым вдруг вздумалось поприветствовать из автобуса постояльцев у входа.   
  Сразу поспать в одноместном номере не получилось. Под вечер в комнату после торопливого стука, не дожидаясь разрешения войти, ввалились Юрчук и рослый телевизионщик с седоватой бородкой.
  Дима помнил, что сменщик-неудачник маячил в ангаре при разгрузке, хотя был не при делах. Он нарезал круги, заглядывал под тенты, словно искал кого-то. Дима знал его чуть лучше других и понимал, для чего тот здесь. Юрчук виделся ему гончей, по запаху отыскивающей след на широком поле. Запаха не было. След прятался в узких тропках, которые при таком широком охвате поиска были невидимы.
 - Дмитрий, знакомься, - широким жестом хозяина сменный водитель представил нежданного гостя. – Это с Первого канала. Хочет подснять тебя, сделать сюжет для репортажа. С Сибирцевым согласовано.
 - А с Механошиным? – Он-то тут с какого боку? – С самого того. Мой командир. – Когда ты с ним считался, не помню я. – Всегда считался. Сейчас в загранке - другой коленкор. – Сибирцев уже не указ? – Генерал – это святое. Только моё мнение кому интересно? И о чём рядовому необученному  вещать с Первого канала?
  - Вот видишь, - Юрчук обратился к телевизионщику. – А ты говорил: не разговорчивый. Я ему слово, он мне – два. Сейчас разговорим.
 - Погоди, Фёдор Петрович, не о том ты и не так, - дядечка окинул комнату, нашёл стул и придвинул к кровати, которую проминал Дима.
 - Так тебя Фёдором кличут? – оживился Передельцев.
 - Матроскиным, если тебя это забавит, - надулся Юрчук.
 - Погоди ты, - опять досадливо одёрнул телевизионщик и протянул Диме руку: «Меня Александром зовут».
- Дима. – Суть проблемы Дима в том, что времени у нас мало, а дел много. – Конечно, мы своё закончили, а у вас только началось. Надо вещать. – Не угадал. Юрчук попросил присмотреться к тебе. Я присмотрелся. Лукавить не буду.
 - Принимается.
  Александр – Дима мысленно назвал его дядей Сашей – торопился и нервничал не меньше Юрчука. Окинул номер взглядом. Деревянная кровать, стол с телефоном и телевизором, кресло в углу и на стене – картина маслом, улочка старого Белграда или другого сербского города. Вытащил тонкую пачку сигарет. Белоснежная, с вензелем салатного цвета. Дима удивился. Мужики такие не курят. Для баб-с.
  Александр вытянул тонкую сигарету, показал Диме, как хозяину номера, и, получив утвердительный кивок, затянулся. Комнату наполнил оглушающий запах ментола. Дым и запах потянули Диму в воспоминания, но телевизионщик и заёрзавший на кресле рядом Юрчук опять приковали его внимание излишней нервозностью и суетливостью. Респектабельного курильщика из Александра не получилось.               
  Он сделал несколько нервных затяжек, перекатил сигарету по пальцам и, смяв её у фильтра, нечаянно переломил. Её пожароопасный кончик свалился Диме под ноги. В поиске и тушении оба приняли участие. Эта чрезвычайная ситуация чуть-чуть за какие-то мгновения сблизила их.
  Подобные мгновения, как почудилось Диме, очень уязвимы. Их тут же за углом поджидает коварный субъект под названием прошлое. Чуть зазеваешься, и щёлкнут зубы. Мгновение поглощено. Оно проваливается в ненасытную утробу прошлого и, пропущенное через воспоминания, обретает новую жизнь и новый образ. Накапливаясь, они для малознакомых людей становятся общими и даже ключевыми в общении. «Поди плохо?» - сказал бы Дима. Но это ощущение в нём не успело оформиться, как и мысль, не додуманная до конца. Симпатия возникла. Она была взаимной.
  В сюжет, в съёмку Дима не поверил. Завалились без оператора и камеры. Там где Юрчук, жди подвоха. Майору в водительской личине не верилось. 
  - Видишь в чём фишка, дорогой Дима, есть одна проблема. К ней ты никакого отношения не имеешь, но оказался причастен, - наконец-то обрёл форму представитель ТВ. – Как сказал Фёдор Петрович, ты невольно посвящён в нашу тайну. Сюжет у неё простой: переправка наркотиков. Не ты, не ты. Знаю. Я на телевидении веду темы силовых ведомств, и мне сказали, что из России в Югославию в нашей автоколонне должны провести не наркотики, а специальный материал в тестовом режиме. По концентрации и свойствам летучего вещества этот материал даёт эффект хеморецепции. Ну, в общем собачка его чувствует. А по свойствам это обычное моющее средство. Кристализуется при определённой влажности воздуха, пенится, как стиральный порошок. Только пена послабее. По виду это белый порошок. Стюранол называется. Фишка от кустарей столичного студенчества, из химфака.
 - Ну и? – экскурс в химию Диму сильно напряг. Вспомнились школьные годы чудесные и отрыгнулись головной болью.
 - Кто-то эту отправку организовал. Кто-то её осуществил. На границе при осмотре её не обнаружили. Собачки на запах не отреагировали. Значит, груз прибыл в Белград.
 - Ну и прибыл. Это ж не наркотик. Толку-то? Криминала нет. Криминала нет. Руки под пальтом. Руки под пальтом.
 - Какие руки?
 - Да это я так, из песни.
 - Товарищ, ты не понял сути, - встрял Юрчук. – Провоз материала состоялся. Тест выдержан. Маршрут проверен. В следующий раз всё будет не по-детски. Колонну МЧС с гуманитарным грузом наркокурьер, по нашим данным, кто-то из водителей, оприходует втёмную. Технологию провоза он проверил. Один раз ему удалось, повезёт и во второй. Наша задача – этого человека выявить и нейтрализовать.
  Юрчук /уж лучше бы он помолчал и не раздражал Диму/ вместе с Александром взглянул на водителя. Если бы Юрчук сказал, что он – надежда России, врезал бы ему. Ставка же была сделана не на Димин патриотизм и профессиональную гордость, а на мыслительный процесс. С ним у Димы было не очень. Молчание затянулось. Пора подавать признаки жизни.
  - Тест – это как? – Дима сработал на искренности.
  Александр переглянулся с Юрчуком из желания не выглядеть идиотом. Мол, не разыгрывают ли нас, не включают ли дурака. Юрчук кивнул ему уверенно, успокаивая. Человеческий фактор такой, без обмана. Парню, бывшему спортсмену с минимальным интеллектом, надо доходчиво объяснить.
  - Пробный провоз, проверка, - взял инициативу телевизионщик. – Тебе дали столько-то граммов. Ты их провёз и на конечном пункте сдал получателю.
  - Получатель кто? – Диму вдруг осенило имя, которое всегда на слуху, а человека в глаза не видел. – Игорь Львович?
  - При чём здесь Игорь Львович? – парировал Юрчук. Александр мог этого человека и не знать. Игорь Львович в понимании оперативника чист и к делу никакого отношения не имеет. Под подозрением – водительский состав.
  - Мне-то какая корысть от всего? Чего от меня надо? – опять честно отреагировал Дима. Ситуация его смущала. Пришли серьезные люди за помощью. Сами в беспомощном состоянии, в растерянности и требуют, не понятно что. При этом торопливый Юрчук почти вернул себе сытость и уверенность после этого разговора, а телевизионщик, наоборот, совсем разбалансировался. От доброго и внимательного педагога, каким он показался Диме, педагога, разъяснившего урок, не осталось и следа. Вблизи он оказался старее. Дядечка вспотел, провёл носовым платком по морщинистому лбу, раскрасневшимся щекам и выдохнул нервно, искажая лицо: «Имя водителя».
  Его более напористо поддержал Юрчук.
  - Ты видел многих, наблюдал. Возможно, о чём-то догадывался, - спокойно, как с больным заговорил он и в конце зло, словно на допросе, взвизгнул на излёте терпения и выкрикнул в лицо: «Имя водителя!»
 Этого Дима стерпеть не смог. Он вскочил с кровати и почти дал затрещину отпрянувшему к спинке кресла Юрчуку. Руку перехватил телевизионщик, рубанул ребром ладони по бицепсу. Руку парализовало нестерпимой болью, под кромкой футболки вздулась большая шишка и, оседая, отпустила боль.
 Вскинулся Юрчук. Он приподнял Диму с кровати за бока, выровнял его торс и рёбрами ладоней с боков коротко и сильно врезал по бёдрам, почти по почкам. Опять боль, до рези и мочи. Разве не повод помочиться кровью? Коленкой по рёбрам тоже получено от Юрчука, в самый кровавый и ещё не затянувшийся след от выстрела. Дима попытался сгруппироваться в стойку, но дядя Саша, этот добрый и внимательный интеллигент, броском кобры выбросил ладонь и ударил в шею.  Дима почти потерял сознания.
  Его сбили с ног, завалили на кровать и также чётко, расчётливо в четыре руки прошлись по болевым точкам. А Юрчук, уходя, ещё и подпнул с досады под свесившую с кровати ступню: «Человеческий фактор, мешок с дерьмом». «Мальчишка, сопляк», - уточнил мнимый телевизионщик и тоже ретировался, без сюжета для репортажа. Странные, нетерпеливые ребята, а ведь только наладили разговор.  Сквозь замутнённость звука и света к Диме прорвались голоса: «Не перестарались? – Будь спок. Найдёт и рассчитается».
  Избитый и униженный, Дима не шевелился. Он драки не хотел. С самого начала разговора он проникся ответственностью и терпеливо добирался до сути. Они его не поняли. Мама бы поняла. Захотелось домой. В затуманенном Димином сознании заиграло: «Мальчик хочет в Тамбов. Ты знаешь. Чики-чики-чики-та. Но не летят туда сегодня самолёты, и не едут даже поезда».
  У него не было в мыслях ни мщения, ни злобы. Его всегда били, даже если выходил победителем. Таков содержательный момент спортивной жизни. Эта потасовка была новым моментом. Его разделали под орех профессионально, как на топчане мясника, два мужика в годах. Один почти пенсионер, по Диминым понятиям. Это тоже было ново. До него, наконец, дошло, что он заглянул в чуждый его прежнему образу жизни мир и сыграл не по установленным в нём правилам. За это и получил. Что ж, вполне примирительный вывод.    
  Утро обещало свободу. Участникам гуманитарной акции давался день на отдых и прогулки по югославской столице. Дима, разоспавшись на широкой кровати, упустил свою хранительницу - утреннюю звезду. Поднебесье было залито жёлтым светом.
  Ночью Дима услышал, как звучным хлопком ударило за окном и сработала на разные лады  автосигнализация. Так было дважды. Зарева, отблесков огня за окном он не заметил.   Дневной свет тоже не открыл признаков ночной бомбёжки. Выйдя из гостиницы, Дима увидел, что город живёт обычными заботами. Молодые и моложавые спешили на работу. Люди постарше прогуливались или обживали скамейки.
  Старичок выгуливал рыжего питбультерьера. Вот он слетел с поводка, ринулся к полной, не ожидавшей нападения женщине. Всё это происходила на лужайке рядом с двумя храмами. Сюда Дима вышел, обойдя гостиницу и поднявшись по крутой, извилистой улочке наверх. Пёс вцепился в рукав женщины и, как на карусели, сам прокрутился над землёй и женщину раскрутил, чуть не свалив с ног. Потом зубастый игрун отцепился и вернулся к флегматичному хозяину, а женщина, пережившая жуткий страх, оглянулась по сторонам. Пусто, пожаловаться некому, да и эти, клыкастый и беззубый, уже далеко. Так стресс и остался в её мелко подрагивающем естестве.
  Димины переживания тлели и не выветривались. Слишком разительным был контраст. Утром распирало от гордости при виде всенародного ликования и собственной значимости, а вечером пережил унижение сыгранной, как по нотам, взбучкой. И кто её провернул? Свои же, тихие и неприметные. Кому сказать – не поверят. Тяжеловеса, кандидата в мастера спорта до бесчувствия отметелили щуплый, по Диминым меркам, Юрчук и стареющий журналист. Не месть после этого напрашивается, а стыд. Вот смеху будет, если шоферня узнает. Несмотря на молодость, Диму в автопарке побаивались и за спортивные заслуги уважали. А теперь всё в тартарары?
  В этом контрасте славы и позора копошился и пробивался сквозь стресс к свету слабый росток обновлённого самолюбия и  некоторой ломки характера. Внутренние перемены в Диме подпитывались попытками порассуждать, найти ответы на злободневные вопросы. Кто этот любитель моющих средств? Вышел ли он на связь с сообщником? Как их поймать за руку?
  Помнится Дима уже искал ответы на подобные вопросы после общения с Юрчуком в джипе Сибирцева и закончил тем, что включил погромче музыку и переключился на дорогу. Тогда загадки ушли в тень, вопросы остались. Теперь кто посоветует, как действовать? Самому-то интересно, кто из автомобильного отряда решился на подставу?
  Из двух храмов один реставрировали, отгородив забором и строительными лесами. Дима зашёл в действующий. Ему показалось, что тягостно попасть с солнечной улицы, утренней свежести и света в тяжеловатый воздух ладана и потрескивающих свечей, в  полумрак.
  Дима был равнодушен к религии и не посещал церковь. Сейчас он интуитивно искал опору там, где её находили тысячи людей в течение столетий.
  Сербский храм Святого Саввы не поразил его ни масштабами, ни убранством. Он был в начале пути к тому великолепию сверкающей латуни, начищенной бронзы и показного золота, которым отличались храмы на Руси. В интерьере Дима, оказавшийся единственным посетителем,  не нашёл серой краски, но именно корабельная покраска виделась ему от входа до иконостаса, от пола до потолка, от стены к стене, от угла до угла.
  Бедноватый вид подчёркивали и то, что Дима назвал жаровнями под крышей. Свечную гарь и копоть улавливали крышеобразные навесы. Они придавали этому сооружению вид то ли кухонного шкафа, то ли сценического терема.
  Свечки ставились в прокопченные короба. В них старый, расплавленный воск грязноватой коричневатостью напоминал холодец. Если поставить с угла зажженную свечу, он заиграет отблесками миниатюрного катка, скрюченные огарки оживут человеческими фигурками и отбросят дрожащие тени.
  Дима приобрёл у старушки за коричневатым прилавком скромную иконку с изображением пресвятой Богородицы. На обороте этого листка размером с календарик Дима разобрал надпись с названием иконы и слова: «Помилуj и спаси нас».
  Он вышел из храма с чувством формально выполненного долга, без радости в душе и поднялся по тротуару на пригорок к дорожкам, деревьям и скамейкам. Здесь было веселее. Оживление этому бульвару придавали женщины, коротавшие время  на скамейках в одиночку или парами за неспешными беседами, а также дети. Они осваивали мир песочниц, дорожек, кустов с такой радостью и активностью, что Дима, искавший уединения и покоя, сказал себе: «Это по мне».
 Он облюбовал длинную скамейку, на противоположном краю которой сидела миловидная, черноволосая женщина в окружении сумочки, детского рюкзачка и парочки пакетов. Она поглядывала за мальчишкой лет семи и девочкой, чуть постарше его. Они раскатывали на велосипедах на перегонки, от скамейки к песочнице по параллельным дорожкам. Всякий раз после такого рывка мальчишка подкатывал к женщине и сообщал: «Я пырвый».
  Соседство с этой незатейливой и бесхитростной жизнью, на ветерке, под опёкой тепловатых солнечных лучей показалось Диме верхом блаженства. Он расслабился и задремал под щебетание птиц и детей. Его успокаивало ещё и то, что он хорошо вписался в эту городскую суету. Эмчеэсовскую футболку и куртку он оставил в гостинице, облачившись в джинсовую рубашку и серый свитер, а в синих брюках слабо угадывалась его ведомственная принадлежность.
  Его разбудил резкий хлопок в отдалении – предвестник ожившей вблизи автосигнализации. Опять в этом большом городе что-то дальнее напомнило о войне. Публика на бульваре проигнорировала привычный звук. Мамаши продолжили неспешный разговор. Дети растворились среди дорожек и кустов, скамеек, песочниц и замысловатых турников и горок. Только стайка голубей на асфальтовой площадке дружно взмыла ввысь, а исчезла в низине, за деревьями и домами.
  Дима, не освободившись от дрёмы, приметил впереди, среди уходящих под уклон тротуарных развилок, на изгибе пригорка парня в тёмно-синей форме российского МЧС с белым полиэтиленовым пакетом в руке. Он – Дима видел его со спины - словно бы противился дорожке, толкавшей его вниз, и на полусогнутых преодолевал спуск.  В какой-то момент он сошёлся с мужчиной в сером костюме и чёрной шляпе, пересёкся в движении, и они оба нырнули под уклон. Диме показалось, только показалось, что пакет перешёл в руки  к  тому, который в шляпе.
  Это видение было на грани сна и пробуждения. Дима вряд ли бы поручился за его достоверность при предметном и тщательном расспросе на это счёт.  Движение парня в синей форме под уклон настолько исказило его фигуру, до скрюченности, кривоногости, что только сном можно было объяснить это видение. Реальность в Димином сознании отказывалась принимать его за достоверный персонаж. Тем не менее Диме он показался знакомым, если перелицевать скрюченность на сутулость, а кривоногость - на пружинистую походку.
  Надо бы догнать его. Дима запоздало поспешил вослед, осваивая пригорки и уклоны. Темно-синий силуэт без белого пятна-пакета нарисовался на узкой улочке и исчез за углом. На другой улице Дима спутал его с легковым автомобилем, показавшим тёмно-синий бок. А дальше таких легковушек стало больше. Они горбатились на улице, цепляясь за малейшую возможность парковки, и осваивали вместе с домами и тротуарами холмистую замысловатость белградского пейзажа.
  Дима вышел к железнодорожному вокзалу. Где-то рядом хлопнуло так, что при желании можно было сменить недоумение на страх и согласиться, что такой резкий и близкий звук отшибает мозги. Дима не заметил поблизости ни одного признака огня, дыма, разрушения. Только прохожие припустили шаг и растворились в мелких и разнообразных кафе и забегаловках да в большом гастрономе поодаль.
  Похоже, что виртуальные игры американцев с точечным оружием над Белградом досаждали только припаркованным автомобилям. Они отозвались гулкими и пронзительными голосами. От их жалоб и стенаний Дима поспешил в обратную сторону, но не по прежнему путаному и замысловатому переулочному маршруту. Широкая улица указывала прямую дорогу к отелю. На ней тоже надрывалась автосигнализация. Она отшибала мозги не меньше дальних и резких хлопков.
  Пощадить слух в этой какофонии мог только глухой магазинный закуток. Диме повезло. Он заметил по плакату с изображением двустволки и по чучелу тетерева или глухаря витрину оружейного магазина, подвернувшегося кстати. Подарок другу был среди головных болей последнего времени.
  В сумрачном и тесном зале скучали двое: черноволосый мужчина средних  лет за прилавком, рукава его джинсовой рубашки были закатаны, выказывая сильные руки, и  у входа во внутренние апартаменты – рослая женщина с короткой стрижкой осветлённых волос.
  Как люди выбирают товар, для Димы было загадкой. На массивном прилавке ни одного витринного окошечка. Стенные шкафы красовались без витражей, с глухими дверцами. Всюду пусто.
   Это была не самая трудная задача. На этом массивном прилавке кабана бы разделывать. Но тут по добротному дереву с коричневой полировкой – Дима чувствовал это вспотевшей шкурой - пролегла незримая черта, через которую хорошо бы переступить обоим. Что будет по ту и эту её сторону, закон или уловка, согласие или несговорчивость, Дима не знал. Как  переступить? Выручат ли Диму эти скучающие сербы, симпатизирующие русским? Ему нужен реальный ствол, боевой, для Солодова. Надо было тонко и терпеливо объясниться.
  - Руссия? – ожил продавец. Он поднялся под стать прилавку, крепкий, хотя и в годах, мускулистый, как охотник с рекламного проспекта. Такие симпатичны мальчишкам и женщинам. И в мужской компании за своего сойдут.
  Дима, жестикулируя, подтвердил, что из России. Он рассказал об автоколонне, гуманитарной помощи, скором возвращении домой. Мужчина кивал и улыбался, понимал. За Диминой спиной, цокая каблучками, тёрлась о косяк скучающая женщина. Она тоже незримо участвовала в этом шумном общении, но покупка-продажа была для неё, как казалось Диме, важнее югославско-российской дружбы.
  Дима не решился сказать о пистолете и спросил, есть ли перочинный ножик. По различимому говору он понял, что его спросили, какой он хочет. Диме захотелось испанский. Женщина исчезла в подсобке и вскоре протянула однолезвийный складешок. Клинок короткий, накладки на рукояти костяные. Тяжеловат для ношения в кармане. Стоит почти сотню долларов. Диму он не вдохновил. Женщина вернула ножик в подсобку.
  Дима, пользуясь её отсутствием, кивнул мужчине: «А пистолет? ТТ или Макаров?» Для выразительности передёрнул воображаемый затвор.
  Продавец без улыбки, поскучнев, через голову сообщил появившейся напарнице: «Дали иматэ дугу дэвэтку».
  - Нэмамо вобщтэ, само газове, - внесла ясность она. А то этот дядечка с  рекламного проспекта не знал, подумалось Диме, что боевого 9-миллиметрового Макарова у них нет вообще, а есть только газовое оружие.
  Наступило тягостное молчание. «Зря я это затеял, - подумал Дима. – Приветливые люди, а я всю малину испортил». Ему показалось, что дружба двух народов пошла трещинами.
 Женщина вышла к прилавку и встала за мужчиной. Её голубые глаза, окружённые морщинками, оказались вровень с Димиными. Если долго заглядывать в такие глаза, голова закружится. Так её недолго и потерять. Женщина был симпатичной и, судя по проницательному взгляду, умной. Таких Диме не хватало давно, после армейской службы, именно с этого отсчёта времени. Точно так.
  Под таким взглядом мысль о друге, о верности мужской дружбе съёживается и мельчает, а житейские горизонты расширяются и приобретают подобие частокола из  стройных женских ножек. В такие минуты уверенность отступала, и Дима готов был даже самую крепкую мужскую дружбу променять на случайную и кратковременную любовь в её самом примитивном понимании. Не подошёл ли Дима к той черте, когда дружбе школьной или юношеской не терпится потесниться ради другого чувства? Вкрадчивое нашептывание этого чувства слышится не только по ночам: «Пора взрослеть, парень». 
  Он вдруг резко и очень ясно осознал, что сделал большую глупость, покусился на сомнительную покупку, из-за которой пострадал бы сам и подвёл товарищей. С какой радости он нафантазировал, что Солодову нужен заграничный подарок и именно пистолет?  Дима и сейчас готов «за други своя», но не очертя голову и не по первому зову, а разобравшись, что к чему. Пусть Солодов останется ни с чем. Сам виноват, ничего не заказал, а додумывать за него – много чести.
  - Потражите на Пияцэ, - вроде как посоветовала продавец. Что такое Пияцэ, кто ж объяснит? Дима понял, пожалуй, правильно, на чёрном рынке надо искать, на базаре.
  Он вспомнил, что Мехлюдов рассказывал ему о белградской ярмарке антиквариата под названием Сайм. Это в центре. Там можно приобрести без патронов покрытый ржавчиной револьвер конца прошлого века.
  А есть ли резон связываться с криминалом? Затея дурно пахла изначальна. Не лучше ли забыть и забить? Дима так и сделал.   
  Он вышел из магазина. В этот обеденный час тротуары Белграда не страдали от людской толкотни. Их извечное страдание – частные автомобили, которые парковку понимают по-своему и подминают под себя половину тротуарного пространства. Дима дошёл до ближайшего киоска печати и купил порнографический журнал. Когда изучит, отдаст Солодову. Покупка так себе, зато с ней на границе не тормознут.
  Он добрёл до гостиницы, перестирал всё возможное из одежды и завалился спать. Ему показалось, что это лучший способ освободится от тяжёлых мыслей, сомнений и встретить новый день.

                ГЛАВА XVII
  Под утро опять сильно хлопнуло за окном. Дружно заголосили автомобили. И сон пропал окончательно. Вместе с пробуждением пришла ясная мысль, которая оформилась из случайных впечатлений, обрывочных воспоминаний, интуитивного поиска, из догадок, сомнений и предположений.
  Дима решил для себя, кто этот неуловимый человек, за которым охотились Юрчук и другие. И ужаснулся открытию и разочарованию. Это значило, что новой дружбе, выстраданной за время путешествия по дорогам Европы, пришёл конец.
  Он тут же пожалел, что так глупо лишился отпуска, когда при переодевании забыл переложить заявление из спецовки в чистую куртку, и тем самым приговорил себя к заграничной командировке, безрадостным приключениям и в конце концов – к разочарованию в людях.
  Как поступить теперь? Затаиться и сделать вид, что ничего не случилось и пусть всё идёт, как шло? Пусть рубаха-парень, душа коллектива здравствует, как прежде? Дима не мог решиться на то, чтобы выдать товарища. Или поступить по-своему? Дать ему в морду. Пусть догадается, за что.
  Дяде Вадику – а это был именно он – так просто по мордам не дашь. Десантник, крепкий мужик. В нём была правота. Он, Мехлюдов, жил по законам собственной убеждённости и это право умел отстоять и резким, язвительным словом, и крепким кулаком.
  Дима убедил себя, что на бульваре среди мамаш и ребятишек мелькнула именно эта сутулистая личность, узнаваемая по лёгкой, пружинистой походке. Он увидел Мехлюдова с пакетом, и свёрток перекочевал в руки субъекта в сером костюме. Диме припомнилось, как дядя Вадик стелил в два слоя полиэтиленовую плёнку в кузове, как выметал просочившуюся сквозь неё муку, якобы муку, как собирал её после погрузки в совок и сыпал в пакетик. В эту цепочку подозрений хорошо вписалась другая аккуратность Мехлюдова, его патологическое стремление освежить окраску кузова, рамы и тем самым обработать место хранения стюранола, чтобы не учуяли собаки при досмотре.
  Всё это хорошо укладывалось в цепочку Диминых доказательств, пышущих жаром убеждённости. Однако на заднем плане солидным айсбергом маячило холодное, не признающее африканских страстей сомнение. Возможно ли предательство бывшего десантника при безупречном послужном списке? Он воевал в Афганистане, выполнял миротворческую миссию в Югославии. С таким иконостасом к моральному облику не подкопаешься. На этом фоне нажива, как мотив поведения, у Димы вызывал сомнение. Вернее, такой мотив возможен, но требует обоснования. Если бы его словарный запас был богаче, Дима сформулировал бы эту проблему так: минутная ли это алчность или логический итог давней деградации?
  Неуверенность он испытывал и в том, как подступиться к Мехлюдову. Пакет он сплавил. Других улик нет. Получается, что Диминым предположениям и домыслам суждено долгое и безуспешное плавание.
  Утром Дима проигнорировал завтрак и, сославшись на мелкий ремонт, вместе с Керженцевым и двумя его помощниками-слесарями на автомобиле Сибирцева прибыл к месту стоянки КамАЗов. Водителей и всех остальных автобусы доставят позднее.
  Димин автомобиль блестел от утренней росы. Ветерок трепал ослабевшие тенты, которые словно бы трепетали при виде водителя и приветствовали его. Дима обошёл КамАЗ и заглянул с торца, на развал колёс, проверил износ шин. Дорога, как и предупреждал Николай перед выездом, неравномерно отшлифовала протектор. С учётом пустого кузова надо бы подрегулировать колёса и выровнять износ.
   Дима попинал колёса. Машина всякий раз вздрагивала и, как живое существо, отзывалась скрипом, щелчком, бульканьем и даже вздохом, похожим на шуршание.
  КамАЗ был настоящим молодцом. Он выдержал дальний путь, отведав все мыслимые дорожные покрытия – бетонку, асфальт, брусчатку, щебёнку, пыльный и густой от чернозёма просёлок. Мелкие капризы, вроде пробитой прокладки блока цилиндров, заедания датчика давления масла, частого подмигивания лампочки на панели приборов или потерянной гайки на кронштейне крепления запаски,  не в счёт.
  КамАЗ был достоин уважения, и Дима воздал его с чувством благодарности. Откинул кабину, обследовал двигатель, задавая себе, словно школьнику, простенькие вопросы: «Уровень масла? Потёки? Крепёж? Грязь?» Дима не поленился проползти под рамой, повиснуть, вглядываясь в хитросплетение трубок и проводов, кронштейнов и креплений. Они тоже на водительский тычок, поглаживание или похлопывание отзывались, кто во что горазд: дребезжанием, шуршанием, звоном и перешёптыванием.
   - Ну вот, всю грязь собрал, - пожаловался он самому себе, вслушиваясь, подадут ли знак в своё оправдание карданный вал, поддон коробки передач и пара колёсных дисков, потёршихся о Димин рукав. Они не издали ни звука. «То-то!» - хмыкнул Дима. Процедура осмотра, не в пример тревожному сну под утро и нервозным сборам в гостинице, не в пример думам о предстоящем пути, зарядила его на позитив.
  Он открыл кабину, приметил мусор на резиновом коврике возле педалей и почувствовал, что со скрипом дверцы и валом свежего воздуха в провонявшую металлом и маслами кабину, хорошее настроение резко улетучилось. Теперь Дима знал, что утренняя разборка с Мехлюдовым, как бы её ни отодвигать и ни избегать, неизбежна. Повод для этого будет найден, а с ним – и улика.
   Лёгкий беспорядок в кабине КамАЗа напомнил об уборке. Пылесос справился бы в два счёта. Мехлюдов вряд ли позаботился о пылесосе, оставил его содержимое в неприкосновенности. Надо осмотреть, что он заглотил. Среди волокон и частиц мусора наверняка сохранились нужные крупинки, кристаллики и пылинки. Распотрошить пылесос и врезать дяде Вадику по почкам – задача дня.         
  Подъехали автобусы. Мехлюдов – иначе он не был бы дядей Вадиком – вывалился в окружении приятелей и успел им уже на свежем воздухе дорассказать какую-то весёлую байку. Водители отозвались дружным гоготом, и рассказчик, довольный собой, направился к машине. У водительской дверцы он и наткнулся на Диму: «А, малыш! Какими судьбами? Реле там с ячейкой шалят?»
  - Пылесос давай! – Те и пожалуйста. – Дайте и пожалуйста. – Видишь, наука нехитрая. И медведЯ можно научить. Вежливости.
  Мехлюдов оценивающе взглянул на Диму снизу вверх. В его взгляде, как показалось Диме, промелькнуло что-то тревожное и злое. Он заморозил улыбку, ещё раз взглянул в глаза и не отвёл взгляда. Димино настроение он почувствовал и, несмотря на тревогу, от своей весёлости отказываться не собирался.
 Он рывком нырнул в кабину, тут же приземлился рядом и ткнул легким и мелким, как одёжная щётка, пылесосом Диме в грудь: «Пользуйся, помни доброту дяди Вадика».
  Дима молча перевернул агрегат, нажал на кнопку и вывалил на ладонь пенал с пылесборником. Он оказался идеально чистым и пустым.
  - Что за фокус? – встрепенулся Мехлюдов. – Заначку ищешь?
  - Ищу, - помрачнел Дима. – Не нашёл. Где она?
  - Всё пропало, Люлёк, всё погибло, - изобразил весёлую беспечность Мехлюдов. Ему, если верить гримасе, было не до веселья. Он тяжеловато припоминал, вытрясал ли пылесборник, и сказал больше для себя: «Чистота – залог спокойствия».
  - Как ты меня назвал? Малыш? – не унимался Дима.
  - Что-то я не догоняю.
  - Не догоняешь? Тогда лови, - Передельцев скинул распотрашённый пылесос Мехлюдову под ноги и захлестнул его с правой, метя изгибом руки по шее. Дядя Вадик умело среагировал, как учили, удержал Димину руку и зафиксировал подмышкой. Перебросить молодого соперника через себя он, прижатый к кабине, всё равно бы не смог. Этот приём Диме был знаком с того памятного вечера, при знакомстве с Сибирцевым. Поэтому он навалился свободной рукой на крепкое плечо недавнего друга, обнял его и поработал обеими коленями по рёбрам, одним или сдвоенным ударом.
  Мехлюдов не успел сгруппироваться и угадать, с какой стороны отбить атаку, и пропустил с десяток ударов. Издали могло показаться, что водители в шутку возятся и Дима, как наиболее неустойчивый, ищет опоры у прижавшегося к кабине дяди Вадика.
  Того роль мальчика для битья не устраивала. Он присел и в пружинистом прыжке скинул Диму с себя и отбросил на кабину соседнего КамАЗа. Их потасовка происходила в узком пространстве. Ни размахнуться, ни размяться.
  Дима больно ударился копчиком о подножку, его затылок поколебал спокойствие массивной кабины. Над Димой за стеклом мелькнула недоумённая рожа Механошина. Надо было бы выпрямляться. Дима не привык получать так больно под зад и, парализованный болью, упустил секунды две-три для новой атаки. И получил от Мехлюдова два удара каблуком по животу. У того ловко получилось оттолкнуться от родного КамАЗа и развить в узком пространстве приличное ускорение. Диме вспомнилось, что у кого-то толчковая левая, а у него – правая. Для Мехлюдова, который отталкивался спиной, это было неактуально. От двух ударов Диму скрючило. Он слабо контролировал дыхание и заваливался на соперника, готовящегося к очередному рывку, чтобы опять каблуком в пузо.
  Из камазовских переулков хлынул народец. Первым выскочил Механошин. Он спиной откинул Диму к кабине, приложив его затылком к кабине, и добавил ему устойчивости ударом локтя в грудь. Ногу Мехлюдова он поймал в броске и сделал подсечку. Дядя Вадик грохнулся копчиком о бетон. Дима запоздало и отрешённо отметил, что командир бросился на его защиту. Ещё неделю назад это показалось бы нереальным.
  Механошинскую руку, занесённую для удара, перехватил Юрчук. И прапорщик тоже приложился затылком к своей кабине. В эту свалку вмешался Керженцев. Он помог Мехлюдову встать, развернул его и отвешал такого пендаля, что водитель поднырнул под  соседний КамАЗа. Такой прыти от старика-механика никто не ожидал.
 Подбежала психолог Даша, хирург Виталий Иванович, медсестра Ольга Семёновна /так её, оказывается, звали/, ПТО-шники из керженской «летучки» Серж и Вовчик, целый рой водителей. Где-то в отдалении маячили телевизионщики с Александром из Первого канала во главе. Кричали, ругали, исходили расспросами, пристально разглядывали и укоризненно молчали.
  Криком, руганью, а в основном – молчанием больше всех досталось Диме. «Пидар гнойный», - так говорил Мехлюдов, размазывая кровь по губе и подбородку. Дима не помнил, когда успел живописно врезать ему и испортить фотокарточку. «Дима, какой же вы драчун! Как нехорошо», - говорила Даша. «Эх, парень, парень», - вторила ей медсестра, и сложно было понять, одобряет или осуждает она.
  Юрчук, вдруг оказавшийся в отдалении от свары, поближе к телевизионщикам, и журналист с первого канала Александр помалкивали.
  Сквозь толпу пробился Сибирцев. Он уже не гнулся и не держался за бок. Гневный и розовощёкий, генерал зло и напористо кинул всем и сразу: «Устроили цирк в центре Европы. Марш по машинам!»  И, уходя, оглянулся и нашёл взглядом Диму. Что хотел сказать ему, по взгляду не разобрать.      
   Дальняя дорога развернула перед Димой сверкающую серебром ленту. Автомобильная колонна МЧС шла налегке без длительных стоянок.
  На одной из остановок у дороги к Диме подошёл Юрчук. Вместе выкурили по сигарете. Уходя, Фёдор Петрович ткнул костяшками Передельцеву по плечу: «Ну, бывай!» Дима не держал на него зла и, кажется, понял, что тот хотел сказать, поэтому молча кивнул.
 Ещё на одной остановке в кабину к Диме подсел Сибирцев, задал пару наводящих вопросов по драке. Водитель отвечал односложно:  «Он меня малышом назвал». Спрыгивая с подножки, Сибирцев заметил: «Пылесос мы проверили заранее и всё выгребли. Тест дал положительный результат». Как хочешь, так и понимай.
  - Почему? – этот вопрос в последнее время мучил Диму. Почему Мехлюдов поступил как предатель?
  Сибирцев досадливо поморщился. Он мог бы объяснить подробно, но в спешке был краток: «В последнее десятилетие десантник стал другим. При развале армии только ВДВ можно было доверить миротворчество на Балканах. Мы набирали контрактников на полгода-год из нищего и безработного резерва. Люди уезжали в Югославию, чтобы прибарахлиться, домой возвращались на своих автомобилях в окружении радио- и видеоаппаратуры, с кучей долларов в кармане. Не о Родине думали – о корыстном интересе. Это перерождение десантуры нам ещё аукнется, как аукнулось сейчас».
  После этого Дима, игнорируя аудиоплеер, крутил баранку и думал о генерале. Всё складывалось удачно. И то, что мама родила в 18 лет, а её парень ушел из студентов солдаты. И то, что в Димином городе появился корявый мужик в высоких берцах. Вспоминалось, что многие слова и разговоры мамы и Сибирцева совпадали. По-новому виделись моменты, когда генерал пересекался с Димой, уж очень часто пересекался, отслеживал его и корил за равнодушие к матери. Многое тут требовало домысливания.
  Дорога располагала к воспоминаниям, на излёте движения они были о доме и маме. У Димы воспоминания были разрозненными,  в виде пятен, обрывочных картин и сцен, звуков и голосов, минутных настроений. Дима многие пазлы складывал в картину. Одна из таких головоломок обрисовалась чётко. Он потянулся к сотовому и с помощью заветной клавиши «нащупал» мамин голос. Интересно, узнает мама эту чудо-картинку?
  - Всё нормально, мам, Москву проедем, потом наш район. Скоро буду.
  - Дима, я волнуюсь.
  - Мам, я тоже волнуюсь. Свой пончик я окунул, как надо.
  - Какой пончик, Дима? Ничего не понимаю. С тобой всё в порядке?
  - Пончик с сахарной пудрой, от кускового сахара.
  - Дима, какая еда за рулём? Не отвлекайся. Будет ужин. Ты меня понял?
  - Я тебя давно понял.
  - Дима, ты так не говори.
  - Понял я, понял. Извини, зарядке у сотика – кранты.
  Дима решительно нажал клавишу сброса. Хорошо вот так по сотовому дотянуться до мамы и всегда можно сослаться на доходягу-аккумулятор, который на самом деле жив-здоров и в ус не дует. А поняла ли? Поймёт, когда увидит сына. Так в природе устроено. Сыновья взрослеют, а матери стареют.
  На подходе к Москве автомобильный отряд МЧС стал распадаться. Часть машин выстраивалась в самостоятельные  колонны и двигала к местам постоянной дислокации, минуя Подмосковье.
  Димина колонна следовала в учебный центр. В кабину его КамАЗа на конечном отрезке пути забрались двое: плотный, лысеватый дядечка в годах и медсестра Ольга. Она объяснила, где им предстояло сойти.
  Дима не помнил этого попутчика ни в дороге, ни на стоянках, ни во время ночевок, поэтому поинтересовался, при каком он деле.
 - Моя работа не так заметна, как ваша, - сказал дядечка.  – Бухгалтер. О нас песен не слагают.
  - Есть одна, - заверил Дима.
  - Работа тихая, но ответственная, - добавил пассажир и резко задремал, заваливаясь на Диму. С грузными  и старенькими всегда так, задремлют не по заказу, а по зову сердца. Дима несколько раз вскидывал плечо, но попытки разбудить и отпихнуть сморившегося в дороге попутчика не удавались. Наконец, удалось.
  Бухгалтер завалился на Ольгу. Она встрепенулась, заглянула в лицо и округлила глаза.
  - Игорь Львович, вы меня слышите? Игорь Львович! Дима, аптечка! – медсестра встревожилась не на шутку.
  - Задремал дедуля, - успокоил Дима. Он вглядывался в ночной сумрак, в дорожные огоньки, которые всегда действовали на него успокаивающе, навевая расслабленное, домашнее настроение.
  - Где аптечка, глупый мальчишка? Живо! Сердце у старика, – Ольга Семёновна явно запаниковала.
  Дима рванул крышку бардачка и молча скинул ей в ладони барсетку с красным крестом.
  - Чёрт, ничего не вижу, - напомнила о себе медсестра.
  Дима включил плафон в кабине и сбавил скорость. Свет бил в глаза, и дорога угадывалась плохо.
  Медсестра откинула дядечке голову, подложив Димин бушлат под затылок, засунула таблетку, выронила скользнувшую со слюной и грубо и настойчиво напихала ещё.
  - Дима, нужно в больницу, - огорошила она. – Давай, родной, гони! Надо успеть!
  Дима включил рацию на передачу, доложил старшему по колонне и свернул в проулок, над которым среди чёрных, как скалы, многоэтажек, выглянула и спряталась в ломаных линиях городских кварталов звезда. Дима был в своём городе. Сейчас сделает одно важное дело и заявится домой, к маме.