Глава23, Високосный май Из повести Ясным днём... 2

               

  ( все даты в тексте – по старому стилю )

  Человек, как гармошка: и звОнок, и светел при хорошей погоде. А попади влага на лады, отсырей инструмент – всё: звук хрипит простужено, басы западают, и никакого звона и лада – сипит и плачет инструмент. И погода давно установилась, и подсушили- отогрели меха – ан, нет: ещё долго болеет и приходит в себя гармошка.
  И человек  - так же. Застанет его беда врасплох – расклеется, начнёт напрягаться, сдерживать себя, тратить неистово. Уйдёт напасть, а ему ещё сколько времени приводить себя в порядок. И не дай бог, чтобы снова какая-нибудь …неожиданность – всё: пропадёт человек и надолго. Он теперь полжизни будет оглядываться на беду, искать её, чтобы не попасться врасплох – и будет находить, и тратить себя попусту…

  Гроза так и настроила крутояровцев. Не только у Погореловых град посёк зеленЯ – у многих и поболее. Неправильно так говорить, но одно, слава богу, хорошо: ни у Кулыгиных, ни у Клюкиных большого урона нет. Точнее – никакого урона. А они, ведь, не чужие Погореловым. Поэтому и «слава богу».
  Покинул Погореловых батрак Емельян и Гавриле осталось сделать то, что осталось: лён, греча.
  Лён нельзя сеять после дождя или в сушь. Вот и выбирай-жди для него, капризного, погоду. И нашлось пару деньков вскоре после грозы. По утрам, да ввечерУ – не по горячему дню – и разбросали семя.
  Это только говорится: осталось под пар землю вспахать. А на самом деле – вот и лён остался недосеянным, и гречку ещё ( на картофельной полосе оставили место) заронить надо, учитывая норов того и другого семени. Ведь работа будет зряшной, или гречиха поднимется больной, если посеять её не в тихую погоду, или не при южном ветре. Вот ведь как! Вот и посеяли её перед самым Вознесением, по теплу и тихости. И само Вознесение, 14 мая, выдалось тёплым и солнечным, что сулило хороший урожай.
  А вспашку под пар оставили на семИцкую неделю, с опаской поглядывая на небо: чего ждать оттуда? И ещё одна радость: битые зеленя оклемались, стали в силу входить – зеленеют, услышал господь.

  В понедельник семИцкой недели, 18 мая, зазвонили колокола как на пасху: широко, светло, празднично! Бом! Бом!
  - Что за праздник? – спрашивает народ.
  А люди из церковного причта отвечают:
  - Царь корону принял!
  - Вона как. Дай бог добра ему. Его всегда на земле не хватает.
  Коронация царя и зелёные святки – бом! бом!

  Под этот торжественный перезвон стали Гаврила с Данькой парЫ поднимать. Вот уж когда Данька почувствовал себя настоящим пахарем. Напрягаясь от пятки до бровей, идёт по полю Микула Селянинович, то бишь – Даниил Гаврилович, соху-сошку с левой длани на правую перебрасывает, пласты чернозёма переворачивает и солнце улыбается ему, и зори его приветствуют! Ах, какой богатырь! Богатырь валится с ног, с дрожащими коленями, на одном упрямстве тянет борозду, а у Гаврилы сердце обливается кровью: жалея сына и не щадя его, он делает из Даньки пахаря и защищает от будущей беды. Крепись, сынок, крепись! Нельзя нам быть слабыми, сгинем.
  И успели-таки к Семику, к четвергу.

  А в Семик, 21 мая, снова зазвонили колокола, но совсем с другим настроем. Если о коронации, дне коронации, знали наверно все приходские священники, а потому и звоны плыли сразу и отовсюду, то о трагедии узнавали постепенно: чем дальше от Москвы, тем дольше шла весть. И не было указания звоном поминать раздавленных. Это крутояровский священник решил, что – надо и велел звонарю почтить память:
бом… бом…

  К утру четверга у многих изб стояли троицкие зелёные берёзки, девушки собирались в лес завивать венки, «кумиться», а колокола – бом… бом…
  И только в субботу, перед Троицей, в поминальный родительский день, на погосте люди узнали по кому печаль и колокола.
  - В Москве тыщи людей подавило. Просто – тыщи.
  - Как на бранном поле, только поле называется Ходынским…
  - Откуда вести?
   - Из уезда. Наши торговые привезли. Там же – «железка». Люди на железных колёсах отовсюду едут. Из первопрестольной – тоже. Вот и сказывали.
  - Пива, да вина, говорят, - бочки! Сороковедёрные – тыщи!
  - Нет, - мёда! Бочки мёда,
  - Калачи и орехи раздавали мерами!
  - И подарки!
  - Какие?
  - Знамо дело: золотые! От царя же!
  - У царского коня – даже подковы золотые, а не токмо…
  - А раздатчики стали раздавать добро своим: кум, сват, брат…
  - Вот народ-то и шатнулся. А его там – тьма!
  - Тыщи!
  - И затрещало всё.
  - А пошто подавились-то, если всего так много?
  - Дык – жадность.
  - Она-то и ломает человека.
  - Чужое берут крысы, да воры.
  - Не зарься на дармовое и беды не будет.
  - Дык царь сам милость явил: раздавал ведь.
  - Соблазн…
  - Нам царская милость без надобности. Нам и божьей хватает: были бы руки, да голова.
 
  Чужая далёкая беда, что мне до неё здесь, на берегу степной речки Алайки? Только небо общее, да земля кормящая – и всё! А поди же ты: повисла чёрной тучей и бередит душу.

  В другой год «порусалили» бы мужики после Духова дня, а ныне – нет: какой кощУн сделает это?
  Вошли в петровский пост согласно, но со смутой на душе.

  Трудно в России.