Жил-поживал в деревне той дядюшка одной интересной особы, старинный приятель моей соседки Бабы Дуси, поэтому и происходило все на моих глазах.. Особа эта, приходившаяся ему родной, но давно пропавшей в заоблачной дали , племянницей, вдохновила его, барахтающегося лет уж полста в запоях, на такую любовь, равной которой не найти у писателей-поэтов в их бессмертных твореньях... Какие там шекспиры-булгаковы, курите свой табак лежало-затхлый, а в настоящую любовь — не лезьте. Потому как ни шиша вы в ней не понимаете, буржуины чёртовы.
Первая за много минувших с детских лет славной племянницы встреча со дядюшкой — эпохальная, я бы сказал, знаковая — произошла вот таким вот образом...
Вспомнилось некогда синюшному белобрысому цыплёнку, мышке серой, сторонящейся подруг со товарищи класса до восьмого, а теперь вознесенной аж на самую верхотуру демократической власти, что есть у неё дядюшка, которого она не видела много уж лет, и решила она, посещая родимые детские места, осчастливить и его царственным визитом. Осветить своими фиалковыми ( линзами, конечно.. ну разве ж деревенские поймут…) глазами грустно темнеющие просторы сельские, где недостаток любви ощущался наиболее остро — впрочем, как и во всём остальном мире.
А девочка та была не проста. Ох как не проста... Расцвела она класса после 8-го так, что поотбивала у подружек всех женихов. Не особо ей надо это было — просто девица стала самоутверждаться. Увёртываясь от летящих в неё периодически в кухонном уюте кастрюль, сковород да прочих предметов домашнего обихода, запущенных в неё рукой заботливой матери, кричащей вослед летящим на бреющем полёте воспитательным орудиям — никогда из тебя ничего путного не выйдет, дура-дурой... Девочка уворачивалась ( почти всегда...), и девочка думала — благо, было чем : «Врёте. Получится. Очень получится. Так, как ни у кого из вас получиться не может...».
Получилось — не сомневайтесь. Женихи, забывшие напрочь своих возлюбленных, прыгали за ради девицы той из окон, резали вены, травились, пытались удавиться. А ей было — скучно. И любви ей хотелось — небывалой, и в словах нуждалась не банальных — а не умел никто сказать, пыхтели да потели только. И леденели небывалые её синие глаза, и душа её — нежная, ласковая, трепетная — покрывалась панцирем непробиваемым, железобетоном, бронёй защитной — от тупости, пошлости, никчемности окружающей.
И пошла та девочка вперёд и вверх — внешне легко пошла, играючи, язычком своим острым обривая тупорылость окружающую походя, сладким ядом заливая стадо близпопавшееся, никогда в том стаде сама не бродившая — эксклюзивная была девица. А глаза её — волшебные, небывалые, прожектора синющие, могли нежностью залить вселенской, любовью да лаской, но — некого было... Муж? Хороший муж. Красивый. Заботливый. Весь на хозяйстве — так у них повелось. Львиный прайд. Он дома — она на тропе войны. Добытчица. Светская львица. На длинных, стройных ногах, с мёртвой хваткой, холодными безжалостными глазами. Которые резали легко — любого — сверху — вниз — наискосок. Бизнес волокла неподъёмный — одна, сама. Решала всё и всегда — одна, сама. Бандиты, наехать крышею попытавшиеся в 90-х — онемели... И стали с тех пор при встречах случайных — раскланиваться. Уважали.
Так и шло... Жизнь отстроена, всё есть, всего достигла, чего душенька могла пожелать. Бизнес отлажен как часики, властные структуры окучены, живи — не хочу... Жила. С омертвевшими глазами, запрятанной в недосягаемую пещеру нежнейшей душой, куда — никого не пускала. Не было достойных. Всё, что суетилось рядом — мелко-одинаковое, гномоподобное, норовящее прикоснуться, ножки ладные огладить — не прилипало всё это, отваливалось на ходу грязью засохшей, и следа — не оставляло... Всё было — не было любви. Такой — чтоб наотмашь, как в омут, с мостами сожжёнными. А хотелось... Так уж хотелось... Больше, чем всё, что имела...
Вот и посетила она из неизбывной ностальгии те дали, в которых была когда-то утёночком... А прилетела лебедем ослепительно-белым, с мощными, красивыми крыльями души, вот только парить на них было — не для кого...
Подъехала к дому на кавалькаде машин — таких тут даже по телевизору не видали. Молодец, стоящий на крылечке дома дядюшкиного, напрягся недоуменно — что это? К крылечку двигалась шикарная высокая блондинка в драных донельзя джинсах цвета выгоревшего до белесости июльского неба, в кожаной косухе ( вот так может поразить тяжёлый Рок), и лицо её лучилось изнутри тёплым живым светом любви, в которую не могла ещё пока поверить, а глаза освещали всё вокруг так, что пожухлая трава начинала тут же ярко зеленеть, чахлые цветы отряхивались радостными щенками от пыли и тянулись ожившими лепестками к невиданной Фее, вороны, сварливо копощащиеся вокруг в отбросах и хрипло перекаркиваясь-переругиваясь, вдруг испытали непреодолимое желание запеть трелями соловьиными, а лёгкий ветер, запутавшись в проводах, стал нежно насвистывать «Лестницу в небо» Лед Зеппелин...
Молодец крылечный, оторопело наблюдающий за приближающимся дивом дивным, которое ароматами «Мицуко» конкурировало с со смачным навозным духом, сжевал тем временем и проглотил «беломорину», тщась понять — это белая горячка, или ангельское видение, сопровождаемое какой-то не совсем ангельской свитой — чёрно-кожанно-лохматой, громыхающей перстнями черепушными да коваными башмаками.
Так и не придя ни к какому определённому выводу, молодец тут услыхал такое, отчего вообще чуть с катушек не сверзился — нежным голоском ароматное, нездешнее создание прозвенело колокольцем луговым: «А вы, наверное, мой двоюродный брат...?» На что он, торопливо-отрицательно затряся лохматой башкой, испуганно ответствовал: «Да ну... Да не... Неееее... У нас таких нетути....», мечтая только об одном — что вот сейчас он глазыньки смежит, а когда их растопырит — исчезнет всё это — непонятное, смущающее страшно, лишнее, ненужное... Так и сделал — не исчезло... Продолжало мучительно смущать лучистостью, светом, амброзией чужедальней, ласковым смехом, плещущимся в глазах-океанах заморских.
Тут создание небесное затребовало предъявить ей под светлы очи дядюшку родимого, который вмиг бы развеял сомнения подозрительные. Предъявить дядюшку было беда как сложно, практически невыполнимо — «а ишшите-ка вы яго сами... А хто ж знает, где яго черти на кочерге носют, можа, уронили в буерак какой, затеряли... Сам-то он давно уж ползает с трудом, пропитанный наскрозь табуретовкой, мартелей местной. Месяцев пять уж как пропитывается от зари до зари, потому как опечален скорбями мировыми, множащимися день ото дня...»
Так, ясно. Будем искать... Начали — цепью, по просторам родимым — маааааааааррррш!!! Излазили всё — кустики-балочки, овинчики-гумёшечки, баньки-сараюшки, лавку сельскую — нету нигде дяденьки. Не судьба, выходит, встретиться душенькам родимым, слиться друг с другом в признаниях бессмертной любви, омыться слезами очищающими разлуки долгой? Не судьба. Свита королевская тем временем по дому разбрелась, хозяйство начала исследовать, не обращая практически внимания на оцепеневших в ужасе от лицезрения чуждо-непонятных элементов различных домочадцев , замеревших каменными изваяниями на диванчиках, табуретках и изо всех сил делающих вид, что их здесь и вовсе даже и нету как-то... А так... Просто... Нечаянно они здесь... Испаряться сейчас...
Ну, нету дяденьки — так нету... Оглядела напоследок Королева с грустью домик, домочадцев-истуканов молчащих с выпученными глазами, сунула красивого оранжевого цвета пятёрку в руку братца, что категорически противился признавать в ней родственницу, ( при этом в его головушке тут же мелькнуло ослепительно — точно, родня... Надо б поцеловать — можа, ещё дасть?), собрала в стайку свиту и нправилась к машине...
На самом выезде из деревни, справа от дороги, в канаве, заросшей лопухами, увиделось вдруг покидающим сельскую идиллию точечное шевеление лопухов. Очень интенсивное, несмотря на отсутствие ветра. Это было подозрительно. Есть всё же в природе что-то такое – этакое, флюидно-эфемерное, не пластмассово-полимерное… Вдавила тормоз бывшая леди местная – за рулём всегда предпочитала сама, несмотря на недовольное бухтенье, выпорхнула, значит, нежная аристократка бронированная из машины - и к лопухам, бегом, нанизывая на шпильки туфель лепешочки сохлые коровяшные , что твой восточный кулинар мясцо на шампуры. Догнала её всё ж тройка сопровождения, оттеснили ласково от лопушиных зарослей джентльменско-интеллигентно – а ну как там мутант какой – мордоклык злобнозубый, от Чернобыльских бед затерявшийся?
А что – вон в соседней деревне намедни на опушке рощицы обнаружили огромный боровик, который, сидючи под кустом, распевал во всё горло «Ой, мороз, мороз…» - в июле месяце. Наверное, бешеный был боровик, больной какой-то. Метнулись в город за борцом с неопознанными явлениями бытия, а когда тот прискакал козлом перевозбужденным – обнаружился под кусточком обиженно спящий Фёдор-сторож… Он просто больше метра в жизни не вытянулся – видимо, недостаток витаминов – да перекинул маленько, кепку затерял, штаны где-то в долах сползли, ну он мешок из-под муки у кого-то с плетня тиснул, в прореху головушку пропихнул, а на неё навздел шляпу боровика из папье-маше карнавальную, с детских лет нежно хранимую на чердаке – и снова под куст, тосковать… А вы говорите – нет чудес, нет… Да есть – рассмотреть только уметь надобно…
Поднял, значит, палчонку суковатую с обочины один из группы сопровождения, да принялся ею в опасность лопушиную потыкивать. Как сапёр щупом. И, видимо – нащупал, так как из запылённого логова послышалось недовольное – «Ыыыыккк…». Шебуршение в лопухах, сопровождаемое невнятно - изумлённым хрюканьем да посвистывающим бульканьем усилилось. Когда же лопухи закачались, как деревья в бурю, свита дамочку, страшно-мучительно что-то заподозревавшую, под рученьки от оживающей флоры отвела подальше – а на всякий случай.
И вот – свершилось, сбылось, возникло долгожданное явление… Из лопухов на дорогу крабом, полубоком, выкарабкался дядюшка собственной персоной. Точнее – первым выбрался дядюшкин ДУХ, и дух тот, волной штормовой качнувший группку товарищей, обнаруживших практически бездыханное тело, был, доложу я вам… От духа того олигархи, прихлопнув рты ладошкою, ринулись поодаль, опасаясь извергательного организмом конфуза, видавший виды рокер, поплескавшийся вволю во всех существующих напитках, мужественно позеленел, судорожно всхлипнув, а воробей, хлопотливо исследующий возлежащую недалече коровью лепёшку, покосился на выползшее из ниоткуда нечто, растопорщил крылышки вяло, на четвертинку, приподнял лапку одну – и ляпнулся навзничь с обречённо приоткрытым клювиком…
И только красавица-племянница, самая стойкая изо всех, находящихся поблизости, прижала нежно сжатые в кулачок длинные нервные пальчики к губам своим и ласково, грудным выдохом проворковала – «Дядяаааааа….».
Дядя, стоя на карачках, выглядел запредельно-красиво... Весь в пыли, грязи, каких-то ветках, листьях, налипших на пинжак окурках, спичках, с обрывком жёлто-серым газетным ( советских, видать, ещё времён...), приклеившимся к заду и с читаемым оборванным лозунгом «Мы придём...», он совершал пружинно-колебательные движения на трясущихся конечностях вверх-вниз, норовя снова рухнуть мордой в пыль уютную. Голова его пепельно-кудлатая была сплошь усеяна разной степени сохранности репьями, один глаз, полуприкрытый, таращился на пока ещё многолюдную, как ему казалось, толпу прямо по курсу бравого матроса, уставшего смертно бороздить просторы самогонного океана, отца нашего — ( мать его... ), другой был закрыт — находился в нездешней, непостижимой философии вселенской.
И прорубило дяденьку в конце-концов. Муть угарная в глазу, почти уже полностью открывшемся, рассеялась слегка, нюхом подпорченным выцепил родную кровь, и радостно-тоскливый, покаянный вопль исторгся из раздрызганных останков души вечного бойца алкогольной войны: « Кровинушкаааа...!!! Племенницаааа — а-а — а-а — а-а...». И ринулся мелкими суетливыми зигзагами дядя к племяннице, и хватило у него силёнок, поскуливая-подвывая, досеменить до ножек стройных замершей Королевы-сродственницы, и мордой опухшей ткнуться, выплеснув последний адреналин ( хорошо ещё — не что-то другое...) в баснословно дорогие туфельки, скребя их в исступлении любви чёрными когтями и омывая мутными сивушными слезами покаянно-упрекательными... Слёзыньки те, стекая с туфелек красавицы, трясущимися буковками резали её открывшуюся душу невыносим: « И где же ты была... а-а, а-а... И на кого ж ты меня покинула...а-а... а-а... Как же страшно жиииии... и-и... и-иииить...».
Зрелище было таково, что сопровождавшие именитую племянницу поживший рокер дёрнул кадыком как-то вбок, пара олигархов зашмыгали носиками и заковыряли пыль подножную носочками аглицких ботиночек, а начинающий наощупь приходить было в себя воробей, с трудом опираясь поникшими крылышками о землю, сызнова рухнул — теперь уже ничком, затянув глазки белесой спасительной плёночкой другого измерения, иначе сердечко его бы не выдержало, лопнуло от невыразимой любви...
И только красавица-племянница, окаменев на миг, присела на корточки, ослепив коленями античными округу местную, не позволила себе — хоть и трудно это было, ох как трудно — показать свою слабость женскую. Не умела она плакать, не позволяла себе давно уже, хотя внутри — никто никогда этого не видел, и не увидит — сердечко её нежное, под латами непробиваемыми, захлебнулось кровушкой опаляющей любви, вскрикнуло болью подстрелянной волчицы. Лишь пальчики её подрагивающие, выдирающие трепетно репья из непутёвой дядюшкиной головы, поглаживающие, да глаза, и без того огромные, округлившиеся совсем, засиневшие так, что померкла глубочайшая синь самих небес, говорили — КАК она может любить... В тот же миг чертенята зелёные, скачущие по дядюшкиной ссутуленной спинке, были испепелены пронзительным хрустальным взором феи любви, и сонм беленьких ангелочков затанцевал в очищающемся воздухе, защебетал оду бескрайней, всепобеждающей любви, уносящейся в недоступные многим небесные дали, к тому, кто и есть — сама любовь, к тому, кто её возвращает, дарит — всем, кто может, кто хочет, кто в состоянии ещё — любить.
Ну а потом пришёл тягач... Ой, что это я... Растерялся... От чувств-с... Это ж опять-снова кто-то уже говорил когда-то... Не тягач, конечно — тягловой силой олигархов и рокера дядюшка был загружен в гостеприимно распахнутый комфортный багажник ниссановый, и так, с почётом, блудный дядя, овеваемый ветрами сказочных перемен, был доставлен к родному очагу, на виду у всей ошеломлённой деревни — недалеко было, рукой подать. В салон его покаместь грузить было неможно — пах-с... Источал, так сказать. Не «Мицуко». И даже не совсем «Шипр»...
Потом у них была уха... Да что ж это такое... Простите великодушно... Никакой ухи, знамо дело, не было. Заливные потроха, правда, были... А ещё был «стюдень». Извлечённый гордо дядюшкиной женой из погребов — правда, весь истоптанный мышками и обгрызенный ими же по краям. ( «А ништо... - щебетала супружница весело-суетливо, обкрамсывая края многострадального холодца ржавым тесаком, - «... а вот тах-то и пайдеть... А етта краюшки Кольке-соседу снясу... Жена яго помёрла, яму всё одно жрать таперя неча...»). И прокислые огурцы, вышибающие слезу не только запахом, но и страшно унылым своим вялым видом, и горелые давешние оладушки, слегка заскорузлые, и первач, чистотой ангельской слезы подмигивающий — а за ради праздника вновь обретённого супруга...
Племянница слегка носиком смущённо поморщилась — простите, ну непривычная она к таким царским изыскам кулинарии, глянула на рокера ласково — тот улыбнулся ответно - «Йес, мэм», запрыгнул в карету королевскую и метнулся в близлежащий цивильный магазин поэтому затарился он там бойко и без проблем удобоваримой продукцией, пришелестел назад скоренько, деликатно переместили местные явства подальше с глаз, и пошло-поехало...
Олигархи оживились, на пирожки сдобные икорку стали нахлобучивать многоэтажно, коньячок как чай прихлёбывая. Дядюшка, торопливо отмытый насколько это было возможно на заднем дворе в лохани, обряженный по случаю такого праздника в тщательно оберегаемое по сю пору от его неоднократных посягательств неприкасаемое «смерётное», благоговейно восседал на почётном месте и нескончаемо изливал на улыбающуюся нежно племянницу водопады нетраченой любви. И сама Королева, родом из местных просторов, распространяла вокруг себя буквально осязаемые волны любви, затопляющие всех окружающих. А дежурный глоток «Хеннеси», плещущийся в её бокале для виду, как и на всех сборищах-посиделках-фуршетах ( алкоголь на дух не переносила...), янтарным солнцем горячей любви освещал все близлежащие населённые пункты вёрст на пятьдесят вокруг.
Уходили страхи, недоверие, стеснительность и разные сопутствующие неудобствия разношёрстной разноклассовости. Олигархи залихватски пытались уже дёрнуть мурцовки, дядюшка офонарело понюхивал да полизывал невиданный доселе коньяк, который, к величайшему дядюшкиному изумлению, не ввергал в привычное марево мутного хмелева, а оживлял, бодрил, вдохновлял... Ну да невдомёк ему было, что виновата в этом — любовь, пологом волшебным внезапно накрывшая всё вокруг. Многочисленные домочадцы, ранее тенями бесплотными стелющиеся по стенам, хлопали почти не вздрагивающих уже от проявлений такой нежной любви олигархов по плечам офигительно дорогого сукна, и вступали с ними в международно-социально-философские диспуты на тему... Ну на разные там темы... От почему наша страна — самая лучшая во Вселенной до почему люди не летают, как птицы... И отчего, ёжкин корень, когда во всём мире сияет ослепительное солнце, в нашей деревне всё одно уныло фигачит нескончаемый дождь.
Рокер тоже вписался... В постепенно заполняющейся горнице стали проявляться тенями былого те, кто помнил и знал его молодым заведующим местного клуба, рвущим кожи барабанные в процессе местноклубных танцев, умилительно стали припоминать, кто ему когда рожу разбил, кому — он... Чаще, конечно ему — очень охоч был по юности до местных красоток... Похохатывая над глупостью да бесшабашностью юности канувшей — но не зыбытой! - все требовали причокнуться с ним горячительным, заботливо норовя и в него влить чего позабористей.
И действительно, всё было чудо как хорошо... Дядюшка уже сидел вплотную с любимой племянницей, вкратце поведавшей ему о своей не самой обычной жизни и судьбе, кометой яркой проносившейся до сих пор в некотором отдалении от сельских родичей, да что там в отдалении — в другом, извините за выражение, измерении... Но зато вы поймёте, что такое ЛЮБОВЬ, и что она может сделать с этим миром. А может она — ВСЁ. И спасти его может, и помочь и ему, и мне, и всем нам — выжить. Поверьте уж.