Русский хард

«Русский хард»
(сетевая версия романа)
«Мы – русские, с нами – Бог!» (великий князь киевский Владимир Мономах)

«Поэт в России - больше, чем поэт. В ней суждено поэтами рождаться лишь тем, в ком бродит гордый дух гражданства, кому уюта нет, покоя нет» (Евгений Евтушенко)

«Мне иногда входила в голову фантазия: ну что, если б это не евреев было в России три миллиона, а русских; а евреев было бы 80 миллионов - ну, во что бы обратились у нас русские и как бы они их третировали? Дали бы они сравняться с собою в правах? Дали бы русским молиться среди них свободно? Не обратили бы прямо в рабов? Хуже того: не содрали ли бы кожу совсем? Не избили бы дотла, до окончательного истребления, как делывали они с чужими народностями в старину, в древнюю свою историю?» (Фёдор Достоевский)

«Но вот уж близко перед ними, уж белокаменной Москвы, как жар, крестами золотыми горят старинные главы. Ах, братцы! Как я был доволен, когда церквей и колоколен, садов, чертогов полукруг открылся предо мною вдруг!» (Александр Пушкин)

«Этот автобус отправляется в Ад, двери закрылись, остановка Москвабад» (MC LC)

«Если индивидуум живет только для того, чтобы максимально удовлетворить свои животные инстинкты – лень, алчность, похоть, трусость – то такой индивидуум относится к третьему классу – это человекообразное животное, сокращенно ЧЖ, или чиж» (Юрий Мухин)

«Враг должен быть разбит, разгромлен навсегда!» (Иосиф Сталин)

«Проблема декабристов заключалась в том, что они были слишком далеки от народа, и не воспринимали его как реальную силу»  (Лев Толстой)

Личная благодарность Юрию Мухину за текст о «чижах»
Стихи товарища Краснова и Эдуарда Скрябина
Отдельная благадарачка Шуре Войнаровскому за «сладких чай» в блокадное время


От автора: прошу считать всё изложенное ниже художественным вымыслом, который никого ни к чему не обязывает.

Глава 1. Рабочий класс на Dead-party
Наташа бросила короткий, наполненный тихой грустью взгляд за линию горизонта, и отхлебнула теплое пиво из темной бутылки.
Солнце быстро падало, крася море рубиновыми оттенками – от бледно-розового  до агрессивно-кровавого.
Лето подходило к концу, а вместе с ним заканчивался и её отпуск: первый и последний за полгода. В газете, где Наташа паразитировала на примитивном желании людей получать зрелища, оккупировавшись в отделе светской жизни, отдыхать отпускали крайне неохотно.
Главный редактор – Тамерлан Багирович, – с искренним сожалением отклонял очередную просьбу об отпуске (даже крошечном – недельном), чистосердечно признаваясь своим подневольным коллегам в собственном бессилии что-либо сделать там – наверху, - где только и думали о том, что бы еще откромсать вслед за корпоративной мобильной связью и скидками на обеды в редакционной столовой у трудового народа.
Да и текучка кадров у них была на уровне, в том смысле, что месяц без очередной слетевшей головы вызывал в коллективе приступ массовой паранойи в ожидании вызова одного из них – рвущихся на кресты ради всеобщего блага – в бухгалтерию за обходным листом и расчетом.
Их невидимые боссы контролировали ситуацию через своего верного вассала Тамерлана Багировича чья пролетарская риторика и рвение успокоить и примирить народ были всего лишь игрой и попыткой взять удар на себя.
Он принимал на себя народное недовольство, словно громоотвод.
Тем более, там – наверху - прекрасно понимали, что кровь иногда нужно пускать, даже если все хорошо – ротация все равно не помешает.
Чтобы людишки не расслаблялись.
Наташа даже понимала тех, кто закручивал им гайки.
И это был вовсе не Стокгольмский синдром, а трезвая оценка ситуации.
Рекламы после кризиса стало намного меньше, хандра, несмотря на постоянную смену лиц внутри коллектива, продолжала крепнуть, а вместе с ней падал и уровень публикуемых материалов, что приводило к сокращению тиражей.
Таких аксакалов, как она и Тамерлан Багирович осталось всего ничего, так что Наташу могло успокаивать хотя бы ощущение собственной значимости в этой желтой жизни и ответственности, возложенной на хрупкие девичьи плечи.
Только вот даже их стопроцентной самоотдачи и опыта не хватало не только на то, чтобы двигаться вверх, но и попросту оставаться на плаву. Они медленно, но верно сползали в бездну, и день, когда их всех соберут и объявят, что газета закрывается, и они могут быть свободны, был уже не за горами.
Так думали все.
Но, жизнь теплилась, и они перегнивали в ней, словно сваленная в кучу листва.
В скорый апокалипсис верил даже Тамерлан Багирович, ворующий всё, что только можно было украсть, и проворачивая на свой страх и риск откат за откатом.
Воровать ему было стыдно, но он все равно воровал, рассказывая всем вокруг, какой он чертов святой угодник.
Конечно, его можно было сдать с потрохами – ведь все про всех всё знали, только вот мутили свои мутки тут тоже все.
Мутили, кто как мог.
Каждый дрочит, как он хочет, понимаете?
Поэтому вся тварь дрожащая, сплочённая фактором круговой поруки и физической потребностью продлить своё паразитическое существование на максимально длительный период времени, желательно – аккурат до не скоропостижной кончины, усиленно молчала, содрогаясь при каждом шорохе, словно стая вороватых крыс, грызущих чужое добро где-нибудь в чулане, в ожидании кары небесной, в виде переломанного мастерским ударом метлы хребта, или внезапного сообщения о том, что лафа окончена – вы уволены.
Чем больше уходила в минус газета, тем сильнее давил пресс начальства.
Наташа с отвращением понимала, что сидит тут только потому, что привыкла к этой извращенной реальности, окопалась, словно гриб, променяв нормальную жизнь на бессмысленный марафон пошлости и грязи, пребывая в состоянии постоянного внутреннего дискомфорта и страха, и оттого не желая что-либо менять.
Это была жизнь по правилам 3С: смерть, секс, скандалы.
Именно эти ингредиенты информационного пирога быдло хавало лучше всего, хавало с радостью и наслаждением, отвратительно причмокивая губами и вглядываясь в приготовленный ему продукт сальными шальными глазами.
Ругаясь и пыхтя, Наташа и ее коллеги продолжали вариться во всей это желтизне и говне со стразами, зашиваясь в кадровом цейтноте из-за постоянной нехватки здоровых рук-ног-ушей. То есть, кое-как думающей биомассы, способной выполнять работу по сборке, обработке, а также генерированию новостей-слухов, для последующего скармливания всего этого информационного мусора пенсионерам и водителям маршруток.
Согласно данным мониторинга рынка потребителей СМИ их целевой аудиторией были выжившие из ума старики и люмпены без высшего образования.
Конечно, морального удовлетворения от такой работы было немного. Ловить какой-то кайф от подобной деятельности мог, разве что, человек с явными психическими отклонениями.
Например, некрофил.
Наташу частенько бросали на похороны очередного заслуженного и всенародно любимого мэтра, откуда помимо фотографий виновника торжества – то есть, трупа, - от неё требовались и всевозможные слёзы-сопли скорбящих родственников и коллег по цеху.
Встретить понимание на похоронах можно было, разве что, у геев – в силу их естественной гиперчувствительности, - или у второсортных тружеников попсы.
Фабриканты мёрли, словно мухи – на взлёте и в самом соку, по весьма объективным и всем понятным причинам, подсаживаясь на наркоту, спаиваясь или тупо разбиваясь в фарш на Porsche Cayenne где-нибудь за городом, несясь в Ад на встречной на полных скоростях.
Ну, а когда эти две тусовки сливались в единую Dead-party – это был просто таки праздник какой-то: пиши – не хочу.
Праздник был, но не на их улице, а у крутых ребят из Интернет-глянца, где вся это пёстрая братия шла непрекращающимся конвейером ежедневно и ежечасно, засоряя сеть новыми порциями гламура, а запах мертвечины лишь придавал общему коктейлю пикантный оттенок.
Там были другие бюджеты, другие зарплаты и другие возможности. И, что обиднее всего, - все места там были уже давно заняты.
Так что Наташе приходилось общаться на очередных похоронах с потерянными полутрупами, стоящими одной ногой в могиле, но еще пытающимися ущипнуть молодую журналистку за задницу, никак не реагируя на её плохо скрываемое отвращение.
«Это не мы больные, это люди такие – совсем с катушек слетели», - успокаивала себя она, зная, что тезис о формирующем предложение спросе – не более чем маркетинговый миф для придания этому культурном Холокосту налёта легитимности, дескать: вы же этого хотели - получайте! 
Всё было спокойно, словно в болоте: одни мумии да гости из прошлого.
Пенсионеры, так те вообще плевать хотели на «Дом-2». Им подавай Аллу Борисовну, или кого постарше. Старикам было абсолютно все равно, кто на сей раз опускал Диму Билана, зато новая интимная стрижка Валеры Леонтьева – вот эта новость была очень кстати к чаепитию, так сказать – вприкуску.
На глухой кирпичной стене напротив их офиса какой-то шутник продолжил смысловой ряд, дописав за тезисом «Цой жив!» - «Гурченко жива!»
Смерть Людмилы Марковны обмывали всей газетой.
Интернет всё равно всех опередил, так что можно было не напрягаться и бухать.
«Стариков жалко», - жеманно сказал Тамерлан Багирович, поднимая пластиковый стаканчик виски.
 
Что касается рабочего класса – второго оплота их ремесла, - всех этих суровых мужиков с огромными ручищами и постоянным перегаром, с которым Наташе приходилось с отвращением мириться каждое утро, толкаясь в маршрутке по дороге на работу, – то они предпочитали отпускать похотливые шуточки и просто дрочить на Жанну Фриске, или Леру – вот это были бабы! – а не на плоскую, словно гладильная доска, - финалистку очередного конкурса оральных талантов.
Бывало, Наташа с ужасом замечала, что подпевает Кате Лель, или притопывает в такт под медовые песнопения Игоря Николаева – профессия явно сказывалась, и это не могло не пугать.
Не то, чтобы она была какой-то меломанкой, пытаясь компенсировать свою общую человеческую убогость якобы ценными музыкальными познаниями и утонченными вкусами. Нет, Наташа была, как все, выступала по русскому року и клубняку. Но, согласитесь, Катя Лель и иже с ней – это было уже за гранью добра и зла, таким себе звоночком, предупреждающим, что пора отдохнуть. 
Но, Наташа старалась не жаловаться.
Она твердила себе: «Я настоящая профессионалка!», и относилась к своей деятельности соответственно, конвертируя ее в бабло и прочие приятные блага, досягаемые с помощью редакционной корочки.
Наташа не испытывала к этому БУ ничего, кроме раздражения и чувства усталости от их постоянного присутствия в ее жизни.
Настроив себя должным образом, она могла пережить даже такое унылое говно, как Лёва Лещенко, у которого Наташа однажды отсасывала за интервью и небольшой гонорар. Подкинуть ей немного зелени, должно быть, было приятно и даже почётно, это возвышало его мужское самолюбие, заставляя верить, что даже у гробовой доски он еще того – могёт!
Среди них– коллег по журналистскому цеху, - в этом не было ничего такого предосудительного. Ну, отсосала и отсосала, подумаешь! Даже если и full-контакт – это всё равно лучше, чем вкалывать с утра до ночи, как вынуждены вкалывать большинство таких молодых девиц, так же, как и Наташа, безрезультатно пытающихся построить более-менее нормальные отношения, с грустью мечтая о настоящей любви, и тихо ненавидя Вику Боню за её идеальный загар.
До тридцати им было еще далеко, как и до первых морщин и осознания того, что мужики уже не хотят просыпаться с ними по утрам в одной постели, предпочитая несвежим им – свежих нимфеток.
Увы, время скоротечно. Особенно – женский час.
Некоторым, конечно, может показаться, что быть тридцатилетней тёлкой с малобюджетной работой и еще более призрачными перспективами в личной жизни, - это всё равно лучше, чем быть старым пердуном – одним из тех самовлюбленных козлов, с которыми иногда приходилось делать blowjob, или что покрепче Наташе и её боевым соратницам по перу, - однако они, бедняжки, ошибались. Ибо этот старый пердун, даже если он и не Лёва Лещенко, а просто – при бабле, - снимет такую вот быстро увядшую, но так и не повзрослевшую, считающую себя маленькой, но на деле – переспелую дурочку, - как обычную шлюху, и будет делать с ней такое, чего она не позволяли даже тем парням, которые (о, наивные!) признавались ей в любви. И самым мерзким было то, что именно они потом – еще совсем недавно такие гордые, но уже сломленные, звонили папику, умоляя его о встрече, лишь догадываясь о своем порядковом номере в очереди таких же нуждающихся в финансовой подпитке дырок.
Придя в газету на пятом курсе – три года назад – на первом же собеседовании Тамерлан Багирович дал Наташе ценный совет: не брезгуй пользоваться влагалищем, или хотя бы ртом, а если нужно – и аналом, nevermind! – для достижения цели в журналистской деятельности, да и вообще – по жизни, потому что истинное значение слова «****ство» - это не короткий секс с отвратительным, но очень нужным тебе человеком, - а новая система трудового рабства, когда якобы свободные люди проводят шестьдесят часов в неделю (плюс – двадцать часов на дорогу), вкалывая на транснациональные корпорации фактически за еду и какие-то примитивные материальные блага.
После собеседования Наташа подумала, что поняла намёк правильно, и Тамерлан Багирович просто хочет переспать с ней.
Она была и не против: будущий шеф был не старым – до сорока лет, ухоженным и даже смазливым, хоть и не русским, - но все эти национальные вопросы волновали Наташу в последнюю очередь.
Короче, она решила, что никаких проблем.
Только вот, когда Наташа пришла на повторное собеседование, Тамерлан Багирович, радостно скалясь во все тридцать два зуба, сообщил, что она принята, даже не притронувшись к ее аппетитному телу.
«Мне понравились ваши студенческие репортажи, в вас чувствуется рвение», - сказал он.
«Ну, принята и принята», - подумала Наташа, чуток даже обидевшись: что, получается, она зря нацепила сегодня короткую юбку и не одела бюстгальтер?
Она уже и сама хотела с ним выспаться.
«А то, что он не русский – так это даже хорошо. Наверняка Тамерлан Багирович умеет кое-что в постели, а не просто лежит тюленем», - думала она, с грустью понимая, что никто из последних парней не довел её до оргазма.
Истинную причину безразличия главного редактора в первый же рабочий день ей наперебой поведали несколько человек, пытаясь выдать сию информацию за целиком и полностью секретный эксклюзив, знать который могут только избранные.
Тамерлан Багирович был геем.
Если разобраться, ничего особенного – тренд как тренд, кто-то набивает себе татухи, кто-то курит план, кто-то даёт в очко.
«Подумаешь», - подумала она почти равнодушно, чувствуя, между тем, некоторое облегчение: сия новость легла на её подбитое самолюбие Рижским бальзамом. 
Узнав ориентацию шефа, Наташа тут же пустила ситуацию себе во благо, став, насколько это позволяла субординация, для Тамерлана Багировича такой себе офисной подружкой, которая может и постучать, и кофе попить – короче, приятная во всех отношениях девушка.
Она была полезна ему, а он, в свою очередь, делал для Наташи какие-никакие поблажки – насколько позволяла ситуация.
«Вот, на море отпустил», - грустно подумала она, допив одним глотком пиво, и обняв Ивана. – «Ну, что молчишь?» - спросила она его ласково, чувствуя, как внутри у нее закипают похоть и нежность.
Он поцеловал её в щеку.
Действительно хорошо Ивану удавалось делать две вещи: писать стихи и ****ь баб.
Чем богаты, тем и рады…
Ну, на счёт стихов, тут всё было предопределено изначально: чем еще заняться неудачнику, не сумевшему реализоваться по-настоящему в чём-то стоящем?
Стихи – это вообще удел или гениев, или лузеров.
Без обид.
Кем-кем, а гением Иван не был точно. В том плане, что таких рифмоплетов, как он, было хоть пруд пруди: зайди на любой сетевой самиздат – их там кишмя кишит, и каждому хочется высказаться – вот в такой, извращенной поэтической форме, не задумываясь о тех, на кого они обрушивают свой высер.
Поэты ждут вас. Ждут, чтобы сожрать ваш мозг. Будьте осторожны!
Эти мутанты от поэзии, казалось, извратили Николая Некрасова, призвавшего массы и каждого мнящего себя чем-то большим, чем просто пищеварительная система с гениталиями, дескать, «поэтом  можешь ты не быть, но гражданином быть обязан, ёпт».
Не просто извратили, а переиначили с точностью до наоборот: после продолжительной и кровопролитной войны за своё существование, гражданское общество умерло, так и не родившись, зато каждый мудак возомнил себя поэтом, что, в конечном итоге, и погубило Россию.
Но, Иван брал своей искренностью и едва уловимой блажью, которая могла подкупать особо чувствительного слушателя.
И, как бы там ни было, но, несмотря на свою посредственность и отсутствие божьей искры, Ивану удавалось складно выдавать рифмованные строки, которые он иногда даже затягивал под гитару: жалостливо, или наоборот – напыщенно, высоко вздернув острый подбородок, с умной миной, подавая себя так или иначе, исходя из ситуаций и целей.
За стихи и песни, в которые он преобразовывал свои рифмы под три аккорда, ему наливали пацаны и давали тёлки.
Иван всячески пользовался душевностью тех, кто его окружал. Если нужно было быть жалким – он был им. Ему вообще отлично удавалось давить на жалость, оставаясь, одновременно с этим таким себе рыцарем, который весь в белом, пока другие – в полном дерьме.
Будь на месте Ивана кто-то другой, - его наверняка назвали бы хитрожопым, или даже обозвали маланцем, - но только не Ивана: его щенячьи глаза излучали такую искреннюю наивность, что им трудно было не поверить, а в каждом рвении чувствовался русский бесстрашный размах.
Ну, и главное, - Иван отнюдь не чувствовал угрызений совести, требуя и прося от других, а искренне верил, что все вокруг ему должны.
Как минимум – налить, и дать поебаться.
Он считал себя истинным страдальцем за род человеческий, и не забывал напоминать об этом всякий раз, когда ему что-то требовалось.
Иван был уверен, что выполнял свою работу на отлично: когда бухал – был настоящей душой компании, пел песни, травил анекдоты; а как ****ся – делал это старательно – с чувством, с толком, с расстановкой, - во всяком случае, никто не жаловался, - он мог даже вылизать и подлизать, Иван не брезговал.
Окончив ПТУ, Иван работал в ЖЭКе, и был всем доволен.
Руки у него из жопы не росли, - как у некоторых, и даже подавляющего большинства.
(Статистики утверждают, что из десяти человек сегодня лишь один занимается производительным трудом, в то время как девять его так называемых коллег просто сосали соки из трудового народа).
Помимо работы ЖЭКе, благо, плавающий график позволял, плюс – он был не прочь поработать вечером, или в выходные дни, - Иван помогал на производстве одному еврею - Аббе, у которого была своя мебельная мастерская.
«Давай, Вань, переходи ко мне на полную ставку», - сказал как-то Абба.
Чуток подумав, Иван уволился из ЖЭКа, и закрутилось...
В начале 1990-х Абба, как и все, свалил в Израиль.
Однако, вскоре поняв, что там он никому не нужен, тут и живется спокойнее, и поднять на гоях можно больше, чем в стране тотального полицейского порядка и реального налогового пресса, - Абба, как и многие другие евреи, быстренько вернулся, принявшись рассказывать всем вокруг о своей любви к родине, имя которой – России.
Израильским же спецслужбам было только выгодно такое положение вещей.
Евреи отказывались ехать на оккупированную Палестинскую территорию, предпочитая разбегаться кто куда, в том числе – и в страны бывшего Союза, - так что под это дело… правильно, можно было выбивать новые денежные средства, и кормить целую армию дармоедов, открывая для них все новые СМИ, фонды и общественные движения по всему миру, чтобы вещать рядовым евреям о том, что их жуть как не любят местные – русские националисты с их погромами, бандеровцы-хохлы – резавшие иудеев во Львове, или республиканцы-американцы, которым было всё равно, негр перед ними или жид, - так что лучше быстренько ехать в Израиль, домой, где их ждут с распростертыми объятиями.
Толку от всей этой бурной деятельности было чуть: подавляющее большинство евреев были людьми тертыми, так что не клевали на все эти сказки, и предпочитали честно работать на своей настоящей Родине – хоть в России, хоть в США.
И хотя Иван, как и каждый нормальный русский, по-бытовому недолюбливал евреев, он все же решил, что Абба – нормальный мужик, и работать на него будет не в западло.
Иван был настоящим пролетарием, и гордился этим, с презрением относясь ко всем, кто предпочитал заниматься не производственным, а умственным трудом, считая таких умников – вшивыми интеллигентами, ворами, падлами и марамоями.
Его бесили нынешние новомодные выкрутасы.
«А ты умеешь готовить суши?» - спрашивала его местная продвинутая чика.
«Берём комок риса, кладём на него кусок рыбы. Жрём. Если заменить рис на кусок чёрного хлеба, а рыбу на сало, получится ещё лучше», - презрительно отвечал Иван.
Если Иван выпивал в одной компании с такими нетрудовыми элементами, пьянея, он зверел, терял контроль над собой, и обязательно лез в драку.
Неудивительно, что, в итоге, Ивана просто стали всё реже приглашать, как говорится, в приличные компании, где принято сидеть с постными рожами и говорить на общедоступные темы, избегая любых волнений, потрясений и возбуждений.
Всё это было лишним.
В какой-то момент его перестали приглашать совсем.
Иван не обижался.
«Бог с вами», - думал он с лёгкой печалью, но пониманием того, что если что-то и происходит, пусть и что-то нехорошее, то, значит, так нужно – так продумано свыше.
О своей судьбе можно было сколько угодно думать, но не стоило на неё пинать. 
Однажды дело закончилось поножовщиной. Один носатый лохматый очкарик, весь такой из себя преисполненный снобизма, принялся брезгливо вещать, дескать давно пора построить для трудового быдла отдельные гетто в промзонах, отгородиться от масс колючей проволокой с автоматчиками на вышках и патрулями с собаками.
Бедолага, увы, не знал, что Иван – то самое трудовое быдло, которое он тут поносил под одобрительные ухмылки местных гламурных дур.
Иван вообще смутно помнил, как он оказался в этой, мягко говоря, не очень характерной для себя компании. Но, заслышав обидную риторику, он не стал тушеваться, и без лишних слов засадил уроду столовым ножом в живот – раз, второй, третий, - после чего принялся мутузить оппонента кулаками, - сломав правым хуков ему очки, а левым апперкотом – нос.
Боксом он никогда не занимался, но, благо, на производстве он одинаково хорошо разработал обе руки.
К счастью для Ивана, уже валяясь на полу, за секунду до того, как его оттащили от истекающей кровью жертвы, она, - то есть, жертва, - успела нанести ему удар вилкой в лицо.
На память о том инциденте у Ивана остался огромный шрам на всю левую щеку, а эта ответка со стороны его жертвы стала для него спасательным кругом.
Абба посоветовал ему писать встречное заявление, после чего следствие принудило участников драки, несмотря на яростные протесты возмущенной интеллигенции, к частичному примирению, а Ивану, как не сидевшему, снова дали условный срок…   
Выходя из зала суда, Иван подумал, что вновь простили его, может быть, даже из жалости, например – к его романтически-страдальческому образу
Ну, а с еблей у него было еще проще: Иван просто пользовался подаренным ему природой двадцать одним сантиметром.
Чуток неуклюже, но пользовался.
Так и жил…
Пел и ****, ебал и пел.
Не только свои песни, но и чужие.
Особенно уважал он Витю Цоя.
Вот и сейчас, сидя на берегу моря рядом с Наташей, сжимая гитару, Иван, допив свое уже энное за день пиво, весело подмигнув ей, затянул: 
А в это время в Рио-де-Жанейро
Кишел пираньями залив Лос-Панчос.
Не знав об этом, юная креолка
Пошла купаться. Звали ее Флора.
«Аха-ха! Ты такой дурашка!» - пьяно расхохоталась она, обнимая Ивана, слюнявя его щеку, губы.
Иван довольно кивнул, и поправил непослушную прядь волос, постоянно лезущую в правый глаз.
«Я еще и не так могу», - сказал он кокетливо.
«А как?» - игриво спросила она, вешаясь на худое плечо.
«Могу и экспромтом», - горделиво ответил Иван.
«Как это?» - сделала вид, что не понимает, Наташа.
Иногда ситуация требует быть глупенькой девочкой – парни это любят.
Любят самоутверждаться.
«Сейчас, дай пять секунд», - Иван замер, словно трепетная лань, и уставился куда-то вдаль, глядя будто сквозь море и горизонт.
Он усердно наморщил лоб, так, что его прорезала тонкая долгая линия морщины и, казалось, впал в некий поэтический транс.
В какой-то момент Наташе даже показалось, что Иван перестал дышать, и только когда она уже хотела, было, хорошенько врезать ему – выписать пощечину, и вывести из этого состояния стрёмного неадеквата, Иван, вдруг, взорвался стихами:
Вы сердце моё навсегда приковали,
Хоть с вами мы даже почти не знакомы.
Теперь я совсем как корабль без штурвала.
Поехала крыша. Не все у нас дома.

Наташа, Наташа. Твержу имя ваше.
Оно всех имён мне кажется краше.
Его никогда повторять не устану,
Вы в сердце поэта любовная рана.
Он замер.
Губы его дрожали, глаза бешено вращались, будто гипнотизируя Наташу.
И в этот момент она подумала: а почему бы, собственно, не забрать его с собой?
«****ся он хорошо. Даже очень. Двадцать один сантиметр – это, всё же, дело. И отнюдь не наживное, а весьма редкостное сегодня. Кругом одним маразматики на «виагре» и наркоманы, эякулирующие после двух минут вялого траха. О размерах я вообще молчу», - рассудила Наташа, впервые за пять дней их знакомства и, собственно, фача, думая о нём не только как о члене и парне-с-курорта, но, в первую очередь, как о человеке.
Как ей показалось, этот человек мог скрасить её убогую жизнь.
Именно здесь и сейчас – после его стихов и пива, запаха водорослей и морской соли, почти в полной тишине – не считая далеких звуков города, парящих над ними едва заметными флюидами и шума бьющей о пристань воды, - Наташа осознала всю отвратительность своего нынешнего существования.
Да и что у неё было?
Нелюбимая работа, друзья-товарищи, которым все равно не веришь, несколько жалких любовников за последний календарный год, и тихий домашний алкоголизм, конвертирующийся в лишние килограммы на заднице и ляжках.
Нерадостная картина.
«Конечно, Иван простоват. Да еще и провинциал. Маме он точно не понравится», - думала Наташа.
Но, с другой стороны, если она любит свою дочь, - а она её любила, во всяком случае, Наташа в это верила, - она за неё порадуется.
Ведь она будет счастлива.
«Буду ли я счастлива с ним?» - думала Наташа, глядя Ивану в глаза: большие, озорные, по-детски наивные, но честные.
Ей так не хватало честности.
Его взгляд так контрастировал с пустыми глазными яблоками с бесцветными водянистыми зрачками, безразлично глядящими на неё всегда и везде.
Повсюду.
От них воротило, и возникало естественное желание просто спрятаться…
Наташа всячески бежала от них, чувствуя себя защищенной лишь дома – с закрытыми ставнями и запертой на все замки дверью, - заливаясь виски, смывая алкоголем с души налипшую за день грязь, всё чаще срываясь и плача, понимая, что рядом нет никого, с кем бы она могла быть по-настоящему открыта – товарища, друга, родного человека... 
В самом деле, не грузить же своими проблемами родителей? Закрываясь от них, мы, конечно, обижаем стариков, но эти жертвы – оправданы: мы ведь не хотим, чтобы их сразил инфаркт, после того, как они узнают хоть малую толику из всего того дерьма, которым мы живем и дышим.
Они жили в другом ритме. В их жизни до сих пор было куда больше светлого и доброго, чем у их детей, даже если всё это было лишь иллюзией.
Наташа почувствовала, что Иван может стать для неё как раз тем человеком, которого она, словно Прометей, искала так долго, пропуская через себя члены, пуская себя по рукам, выслушивая всё новый и новый бред, позволяя оскорблять себя и пользоваться собой – унижаясь и уничтожая себя…
«Можно попробовать. Это лучше, чем возвращаться на круги своя», - подумала Наташа.
Они молчали.
«Ещё по пиву?» - спросила Наташа, прижимаясь к нему.
Она хотела секса, хотела нежности.
Любви.
Но сейчас, бухнув, все же, больше секса.
Любовь подождёт ещё немного.
Правда, она не решалась делать это тут – прямо на набережной, пускай и пустой.
Гуляя, они спустились на пристань и прошли сотню метров, маневрируя между толстыми канатами, на которых, словно гигантские воздушные шары на тонюсеньких ниточках, качались на воде огромные тронутые ржавчиной туши кораблей.
«Можно и по пиву», - кивнул Иван.
«Было бы прикольно», - подумала Наташа о трахе тут – на фоне железных морских глыб, - бесконечных кусков моря и неба, уходящего ввысь вместе с влажной от постоянно накатывающих волн каменной стеной тянущейся над ними набережной, будто отгораживающей их от внешнего мира.
Люди, машины, и все прочие радости жизни остались там – наверху.
«Сходишь?» - спросил он.
«Легко», - она поднялась и быстро пошла в ту сторону, откуда они пришли.
Они покупали пиво перед спуском на причал.
«Всё равно она платит», - подумал Иван, и принялся перебирать пальцами струны: гитара тихо запела.
Глава 2. Мокрое дело
Работать их ломало.
Покончив с учебой и удачно откосив от армии, и Факер и Лёша были вынуждены покинуть начало начал – слезть с шеи у терпевших их двадцать с лишком лет родителей, - и отправиться на вольные хлеба, и начать вкалывать на алчных дядь, рассматривающих их не иначе как способную приносить прибыль биомассу.
Очень скоро юношеский задор сошел на нет: ребята быстро сообразили, что работают много, а вперед двигаются мало, не говоря уже о деньгах.
Сверхприбыли и классовая несправедливость неизменно ведут к революционным настроениям.
Офисная жизнь вскоре опостылела до такой степени, что они почти одновременно – хоть и не были доселе знакомы, - пришли к простой истиной: работать – зло.
Особенно зло – работать на кого-то.
«Это наебалово», - подумали Факер и Лёша, проснувшись одним прекрасным утром в разных концах столицы, - и решили завязывать.
Освободившись от еженедельной каторги, они занялись делом, и в буквальном смысле снюхались, познакомившись в гостях у общего товарища-барыги, у которого ребята затаривались куревом и, иногда, порошок.
Сойтись ближе их заставила жизнь.
Андрей, трудившийся по совместительству опером в ОВД Северное Медведково, тупо спалился, добывая очередную порцию товара из конфиската.
Бедолага просчитался, составляя для себя график внутренних дежурств, и пришел делать замену прихваченного амфетамина, когда его уже ждали ребята из внутренней безопасности.
«Не охуел ли ты?» - спросили они, после чего отвели в комнату для допросов и крепко побили.
Как назло, в тот раз Андрей взял чуть больше, чем обычно.
Приближались майские праздники, и народ принялся массово запасаться стаффом.
Только вот, взял он тридцать граммов, и ему предъявляли все двести, и это было уже очень серьезно.
Андрей понимал, что бьют его не столько за эту, по сути, мелкую кражу, - усушка, утряска, всякое случается, вы же понимаете - сколько за сам факт измены: он повел себя, как крыса, и за это нужно было наказывать.
Как минимум половина конфиската возвращалась обратно на рынок, только вот процесс круговорота наркотиков в природе проходил в рамках жесткой системы, которую недалекое быдло окрестило коррупцией, выстроенной задолго до Андрея и ему подобных умников, и функционирующей столь эффективно как раз благодаря четкой вертикали, в которой каждый знал свое место.
Не наеби ближнего своего.
Андрей полез не в свой огород. Тем более что причитающийся ему бонус с каждой накрытой хаты он получал регулярно, и жаловаться на вышестоящее руководство причин у него не было.
Но, по молодости, он не рассчитал силишки.
Бывает…
Поэтому, валяясь на полу, и получая своё, Андрей принимал обрушившиеся на него боль и унижения со спокойным смирением, понимая, что бьют его за дело.
«Так и умереть не страшно», - философски рассудил он.
«На, сука», - зарядил ему с носка в лицо начальник службы безопасности, и он отключился.
Когда Андрей пришел в себя, ему предложили сделку, ставкой в которой для него была свобода, поэтому он сразу же согласился.
Это было предложение, от которого было невозможно отказаться.
Отправлять Андрея на зону никому не было выгодно. На его судьбу всем было просто все равно, зато слить через него недостачу с последней проверки – два килограмма порошка, - вот это была реальная тема.
Всё оформили весьма правдоподобно: под Андрея организовали липовую встречу с крупными покупателями, на которой его и накрыли – забрав позаимствованный в конфискате товар, и нанеся ему телесные повреждения. Произошедшее было преподнесено как личная инициатива Андрея, не успевшего поставить в известность начальство, то есть – прямое нарушение устава, превышение полномочий, да и вообще – получилось нехорошо.
Андрея отстранили от работы, и начали служебную проверку, по результатам которой возбудили уголовное дело.
Против него, разумеется.
С Андрея взяли подписку о невыезде.
Тогда-то у него и взыграло очко: им ничего не стоило слить его с концами.
К счастью, все обошлось, и у пацанов осталась офицерская честь: состоялся суд – учитывая телесные повреждения и прочие страдания, якобы полученные Андреем во время неудачной операции, положительная характеристика из ОВД, и его благие намерения, его просто уволили, запретив в дальнейшем служить в органах.
Возрадовавшись счастливому освобождению, Андрей твердо для себя решил навсегда завязать с наркотиками, а заодно – с алкоголем и девушками. Он оккупировался в квартире у монитора, вступив в секту Анатолия Вассермана, взял на дом низкооплачиваемую, но спокойную работу по рассылке рекламного спама крупных компаний, - параллельно загружая в себя мегабайт за мегабайтом знания из различных областей – истории, политологии, математики, географии, химии и биологии, - ему было интересно всё на свете, - которые он взахлеб черпал из Интернета, наконец-то поняв, что все эти годы – почти тридцать лет – он жил, гонясь за ложными ценностями и идеалами, тогда как счастье – это не жрать-****ь-срать, а бесконечный процесс поглощения и переваривания пищи для ума, - этот истинный интеллектуальный пир, во время которого у него даже случалась эрекция, до того это было здорово.
Андрей, конечно, был счастлив в своем отстраненном блаженстве, только вот Факеру и Лёше легче от этого не было.
Терять проверенного поставщика товара в наш век – это всегда грустно.
Варианты, конечно, были всегда. Только вот к хорошему – дозам и ценам – привыкаешь быстро, - так что новые варианты размутки били и по карману, и по нервам.
Ведь с Андреем как было?
Они подваливали к нему прямо на квартиру – благо, знакомы они были давно, так что и уровень доверия между ними сохранялся на надлежащем уровне, - где и мутили все дела в спокойной обстановке.
Их взаимопонимание было обусловлено еще и тем, что сошлись они не по линии наркоты. Андрей был родным братом Алёны – девушки Лёши, - и одновременно с этим являлся бывшим сокурсником Факера по юрфаку, где они, собственно, и начали воскуриваться.
Короче, мир тесен.
Теперь же, когда Андрей отрекся от былых дел, Факер и Лёша столкнулись с жестокой реальностью, где приходилось решать дела с малолетними барыгами, ни во что не ставящих клиентов, и рубящих цены в три раза выше привычных раскладов.
Рай закончился.
Для них это было сродни шоковой терапии.
«Задолбал опаздывать», - выругался Факер, допивая уже третий кофе, сидя с Лёшей в «Макдональдсе», в ожидании очередного мелкого уродца - Клопа, - вот уже как час ушедшего с их бабками за травой.
«Я буду через пятнадцать минут», - сказал он, убегая.
Варианты были разные: взяли менты, гопники отобрали бабло, или Клоп просто решил их наебать – мальчику срочно понадобились деньги, мальчик не подумал о последствиях.
Каждый из этих вариантов был одинаково нерадостен, зверски вынося изголодавшийся по сладкому дыму мозг.
«Ты где?» - нервно набрал его Лёша, когда прошло полчаса.
«Пробу снимаю», - ответил Клоп, покашливая.
«Не *** ее снимать. Неси, давай», - сказал он.
«Ну, надо же знать качество», - не сдавался мелкий.
«Я тебе говорю, иди сюда. Одно и то же качество всегда, ****ь», - сорвался Лёша.
«Но, так принято», - заныл Клоп.
Лёша бросил трубку.
За деньги, в общем-то, они переживали в последнюю очередь: мелкий бы далеко не убежал – они всегда брали под залог его студак.
Факер даже записал его ФИО.
У Клопа началась паранойя.
«Дядя, а если ты меня ментам сдашь?» - спросил он.
«Будешь выёбываться, точно сдам», - пошутил Факер, на самом деле, даже не думая об этом: нах?
Клопа всё не было.
Лёша с тревогой посмотрел на часы: дело не шло.
Тревога нарастала.
Прошло еще минут десять, они выпили еще по кофе, когда, наконец, Клоп появился в дверях, затравленно оглядывая помещение, будто ожидая, что при передаче товара его примут.
Факер кивнул ему на дверь туалета.
«Сиди тут, вызывай тачку», - сказал он Лёши, отходя.
В параше два малолетних скина месили какого-то разноцветного клоуна. Они агрессивно по-собачьи зыркнули на вошедших, после чего продолжили свое правое дело.
Факер распахнул спортивную куртку, и мелкий засунул ему в нагрудный карман бумажный пакет из-под фотографий.
«А мой студак?» - спросил Клоп.
«Получишь, когда уедем», - ответил ему Факер, не исключая, что на этот раз этот маленький засранец - таки точно наживка ментов.
Нужно было перестраховаться, мусора могли замутить против них любой скам.
«Например, бывшие красные товарищи Андрея уже пробили список его потенциальных клиентов, и теперь вышли на нас. Почему бы и нет? Что им мешало вычислить Клопа, и принудить его к сотрудничеству», - нервно думал он.
Размазавшие о стену оппонента скины смывали кровь с одежды.
Они вышли.
Лёша глянул на них с тревогой.
«Тачка будет через пять минут», - сказал он.
Факер обвёл взглядом полупустой зал: в дальнем углу молча, с якобы равнодушными лицами, жевали свои гамбургеры два мужика средних лет.
Он подумал, что идея засунуть траву во внутренний карман куртки была, мягко говоря, неумной.
«Сука», - Факер допил холодный кофе.
«Пойду, возьму себе шейк», - сказал мелкий.
«Ты чего такой неспокойный?» - осадил его Лёша.
«Сушит», - принялся оправдываться Клоп.
«Сидеть», - прошипел ему Факер.
К «Макдональдсу» подъехало такси.
Факер быстро посмотрел на напрягавших его мужиков: никакой реакции.
«Пошли», - сказал он.
«А мой студак?» - заныл мелкий.
«С нами садись», - скомандовал Факер.
«Зачем?» - испуганно спросил Клоп.
Лёша молча запихнул его на заднее сидение «Лады Калины».
«Вы там только того – осторожнее», - попросил их усатый водитель-узбек, закуривая «Москву», демонстративно глядя перед собой.
«Пацаны, не надо», - забормотал Клоп.
«Не ссы», - успокоил его Факер.
Они тронулись.
Водитель включил «Радио Алла».
Крутили «Любэ».
«Атас!», - орал дурным голосом Коля Расторгуев.
Но Факеру нравилось.
«Любэ» он слушал с детства, задолго до того как в любви к группе расписался лично ВВП.
В их дворе – на втором этаже хрущёвки, жила Юляша-два-рубля-и-ваша: молодая грудастая девка с шикарными рыжими волосами. На неё дрочили все пацаны – даже такая мелюзга, как Факер советского разлива. Ребята постарше, уже гоняющие на великах «Аист» и курящие «Космос», базарили им – мелким, - что уже драли Юляшу и даже на хор. Факер слушал их затаив дыхание, тихо мечтая, что скоро вырастит, и обязательно ей засадит: в семь лет он слабо соображал, как это будет, но желание вдуть Юляшу от этого меньшим не становилось.
Однако, увы, не судилось: Факеру стукнула десяточка, когда рухнула Страна, а Юляша уехала с родителями в Израиль.
Но, запомнилась она ему даже не тем, что была, по сути, его первой любовью и объектом сексуального вожделения.
Юляша открыла для него мир поп-музыки и эстрады, со временем повергнувшей Родину в культурный хаос.
Родители Факера хоть и не были из вшивой интеллигенции, а происходили из рабоче-крестьянских династий, предпочитали слушать «битлов», «роллингов» и Адриано Челентано, в то время как кумиры миллионов – Примадонна, Валера Леонтьев и «Земляне» как-то проходили мимо их семьи лесом.
Иосифа Кобзона он понял намного позже – уже в нулевые.
А так…
Да, была еще Лайма Вайкуле, - но среди пацанов она не котировалась. Во всяком случае, как певица. Как баба – да, наравне с блондинкой из «Бриллиантовой руки». Их плакаты, в отличие от западных звезд (которых, в те времена, по большому счету, никто и не знал), не говоря уже о порнухе, - можно было достать в свободном доступе.
Когда к Юляше приходил очередной хахаль, она выставляла на подоконник тогда еще бывший редкостью кассетный магнитофон Aiwa, врубая «Любэ».
И вот сейчас, услышав некогда любимую, но давно подзабытую группу, он невольно пустился в воспоминания, отключившись от происходящего.
«Чё делать с мелким?» - выдернул его из прострации Лёша.
Факер оглянулся на сидящего сзади Клопа: он явно ссал, но молчал.
«Хвоста нет?» - спросил он водилу.
Тот ударил по тормозам.
«Вы что, мусоров за мной посадили?» - нервно спросил он.
«Да ты расслабься», - похлопал его по плечу Лёша.
«Ребята, у меня регистрация просрочена. Мне к ним нельзя», - заныл он.
«Так есть хвост или нет?» - начал злиться Факер.
«Не было, вроде, ничего», - вздохнул гость из солнечного Узбекистана.
«Ну, так и попустись», - улыбнулся Лёша.
Но, они так и не поехали.
«Я денег не возьму, но дальше не поеду. Выходите, пожалуйста. А?» - жалобно завыл водитель.
«Куда мы выйдем?» - расстроился Факер.
Остановились они на мосту над железнодорожным переездом – вокруг была промзона, пустыри и прочий мрак, не таящий в себе ничего хорошего для таких залётных ребят, как они.
«Уходите, уходите», - замахал руками таксист.
«Хер с тобой», - выругался Лёша, вылезая из машины, и вытаскивая за собой Клопа.
Факер с ненавистью посмотрел на ссыкливого узбека, и тоже вылез, громко грохнув дверью.
Авто тут же рвануло прочь.
«Ну, заебись», - сказал Факер, напряженно оглядываясь.
Вокруг не было ни души и это его напрягало: затеряться среди пустоты было невозможно.
«Ловим тачку, и сваливаем отсюда», - сказал Лёша.
«Тут никто не ездит», - угрюмо ответил ему Факер, глядя вдаль: на дороге была тишь да гладь.
«Дядь, отпусти меня», - попросил Клоп.
«И куда ты собрался идти?» - ухмыльнулся Факер.
«Туда», - барыга махнул рукой, откуда они приехали.
«Пошли», - кивнул Лёша.
И они двинулись по пыльному асфальту, прямо по проезжей части дороги в сторону ближайшего перекрестка, где можно было бы поймать тачку – в переулок, куда они свернули, чтобы срезать кусок пути, по выходным крайне редко кто заезжал – это была закрытая зона, где таким, как они, были не рады.
Факер постоянно оглядывался по сторонам, выпасая ментов, местных пацанов или диких собак, наверняка подъедающихся на здешних помойках, но и не брезгующих живым мясом.
«Ты не напрягайся», - попытался успокоить его Лёша.
«Слушай, возьми, понеси ты траву», - сказал Факер мелкому.
Клоп с опаской посмотрел на пакет с весом.
Факер не курил уже сутки. Его нервы были напряжены и давили на сердце железной тяжестью, а тут еще и эти напряги.
Ужасно хотелось пить.
Факер ненавидел Клопа, ненавидел водителя, Лёшу.
Он тихо шифровал лишь один посыл: «Чтоб вы все сдохли, суки. Чтобы вы все сдохли...»
«Не, дядь. И отдай мой студак», - начал упираться Клоп
«Я его сейчас, ****ь, отхуярю», - молвил Факер обреченно.
«Попустись», - Лёша попытался обнять товарища.
«Ну-у, дядь», - завыл мелкий.
Они остановились.
«Отвалите от меня на ***», - не выдержал Факер, сделал два шага назад и, продолжая сжимать груз, выхватил из-за пояса травматический пистолет, пробитый еще в бытность работы журналистом в одной газете с Наташей, откуда он благополучно уволился пару лет назад, прихватив с собой редакционное удостоверение, дату действия которого аккуратно подправил за бутылку знакомый умелец-компьютерщик.
Лёша и Клоп замерли.
С трудом сдерживая нервную дрожь, Факер направив ствол в их сторону, его руку водило из стороны в сторону, делая невозможным попытку угадать, в кого он может шмальнуть.
«Эй, пацаны, закурить не найдется?» - услышал Факер за своей спиной незнакомый, но явно охуевший голос.
Затаив дыхание всего на секунду, он резко развернулся: в их сторону из-за гаражей двигали четыре быдлана с металлическими прутьями в кулаках.
Увидав направленный на них ствол, они резко встали.
Факер выстрелил три раза кряду.
Один из быков рухнул на асфальт с окровавленной рожей.
Его товарищи молниеносно испарились за гаражами.
Не думая, Факер подошел к поверженному врагу и всадил ему еще две резиновые пули в оба глаза.
Пацан резко дернулся и затих.
«Пошли», - сказал Факер, и быстро зашагал прочь.
Выбравшись из промзоны, они быстро поймали тачку и, не сговариваясь, поехали к Факеру. Ехали молча. Каждый думал о своем, но мысли каждого сводились к одному – оставленному там, возле гаражей, прямо на асфальте в собственной крови труп.
Каждый из них понимал, что жизнь с сегодняшнего дня, как и её восприятие, теперь круто изменилась.
Факер дошел до перекрестка, будто оглушенный, с трудом осознавая, что произошло, лишь зная, что нужно валить.
Очнулся он только на заднем сидении такси. Рядом сидел Клоп и мелко дрожал. Лёша тревожно посматривал на него в зеркальце заднего вида. Водитель, на сей раз наш – русский, - был слишком занят образовавшейся перед ними из-за ремонта дороги пробкой, так что, казалось, не обращал на их не совсем адекватное поведение никакого внимания.
Уставившись в окно на латающих дорожное полотно вдоль и поперек гостей столицы, Факер принялся соображать: произошедшее в промзоне кадр за кадром возвращалось в его голову, заставляя крепко задуматься.
Умный человек умеет извлекать пользу даже из самой дерьмовой ситуации.
Первой мыслью было разобраться с Клопом: свидетели ему были не нужны.
«Потом грохнуть Лёху», - автоматом подумал он, но тут же зажмурился и тяжело вдохнул спёртый воздух, пытаясь выдавить из мозгов эти мысли, словно гнойники.
У него закружилась голова.
Факер быстро открыл окно и снова задышал, после чего резко уставился на Клопа.
Поймав его взгляд, мелкий еще больше испугался и вжался в угол.
«Где пушка?» - шепнул Факер на ухо Лёше, похлопав его по плечу.
«У меня. Ты её прямо там обронил, вот я и подобрал», - дрожащим голосом пробормотал он.
«Куда ты прёшь, Шумахер!» - выругался водитель, со злостью просигналив подрезавшему его Ferrari.
«Спасибо, что оставил свои пальчики», - оскалился Факер.
Лёша вздохнул.
Каждый снова принялся думать о своём: Факер и Лёша – о стволе и трупе, Клоп – как бы самому не стать жмуриком.
Такси подъехало прямо к дому – под подъезд.
«А почему к тебе не поехали?» - язвительно спросил Факер товарища.
«Я расплачусь», - все так же едва слышно ответил тот.
Они вышли.
Машина уехала.
«Я с вами не пойду», - сказал Клоп, дернувшись назад.
Но Факер успел поймать его за рукав олимпийки.
«Стоять», - сказал он.
«Я закричу», - пообещал барыга.
Факер оглянулся: бабки у соседнего парадного с интересом таращились на них. Он коротко, но сильно ударил Клопа в солнечное сплетение, у того перехватило дыхание – при всем желании он не мог даже пискнуть, - Факер и Лёша подхватили его под руки, - благо, весил мелкий килограммов пятьдесят, не больше, - и затащили в подъезд.
Быстро глянув в лестничный пролёт, и убедившись, что сверху никто не спускается, Факер еще несколько раз врезал по корпусу Клопу, который, слегка отойдя и восстановив дыхание, вновь попытался что-то сказать.
Они быстро потащили его на последний – пятый – этаж.
«Еще раз откроешь рот – расшибу тебе о стену голову», - пообещал ему Факер.
Мелкий успокоился.
Поднявшись, Факер быстро отпер дверь квартиры, и втолкнул туда Клопа.
Лёша запер замок.
Они облегченно вздохнули, и отпустили барыгу. Упав на пол, тот быстро – на четвереньках пополз вглубь квартиры.
«Стой, сволочь! Пол затопчешь! Только вчера уборку делал!» - бросился к нему Факер.
Он принялся бить Клопа ногами, а тот крутился на полу волчком, пытаясь избежать очередного удара.
Наконец, Факер успокоился.
Он бросил барыге половую тряпку. Пока тот протирал невидимую грязь, Факер пошел на кухню и поставил чайник.
Попив кофе, они сели в гостиной вокруг стола из стекла и стали, чтобы воскуриться.
«Ну, во благо», - Факер вытянул Лёше первую банку.
Он принял и замер секунд на десять, сосредоточенно глядя перед собой.
«Молодец, держи, чтобы в кровь хорошенько всосалось», - едва слышно подбодрил его Факер.
Лёша выпустил тонкую струйку переваренного дыма.
«Благадарачка», - выдавил он, и расслабленно откинулся на мягкую диванную подушку.
«Небось, дичка какая-то», - недоверчиво сказал Факер, глянув сначала на Клопа, а потом на Лёшу.
Тот скривил губы.
Он натянул себе и принял во благо.
Пошло хорошо – мягко.
Факер досчитал до десяти и выдохнул.
«Тут ни *** не стакан, мелкий», - сказал он Клопу.
Барыга только начал расслабляться, и тут же снова напрягся.
«Да ты не ссы, бабки потом отдашь», - сказал ему Факер.
Тот молчал.
«Половину», - ухмыльнулся Лёша.
Клоп нервно сглотнул.
«Покури», - предложил ему Факер.
Мелкого дважды просить не пришлось: он быстро организовал себе баночку, закашлялся и весь как-то сразу обмяк.
Он тоже почувствовал, что его отпускает.
Они натянули по второй. Потом - по третьей.
Факер закурил сигарету.
«Что будем с ним делать?» - спросил он Лёшу, кивая на Клопа.
«Хз», - пожал тот плечами.
«Может, точно грохнуть?» - Факеру понравилось пугать мелкого.
«Не надо меня грохать! Я вам пригожусь!» - испуганно пискнул Клоп.
«Нах ты нам нужен?» - спросил Лёша.
«Да, конкретизируй», - уставился на него Факер.
«Ну-у…», - затянул Клоп.
«Ты чё, за базар не отвечаешь?» - оскорбился Лёша.
«Гонишь», - Факер раздавил недокуренную сигарету в теплой кофейной гуще на дне фарфоровой чашки.
В комнате повисла пауза.
Клоп почувствовал, что его вот-вот снова ушатают, поэтому решил выложить все козыри.
«Есть тема, дядя. Я тебе ее и раньше хотел рассказать», - сказал он.
«С чего бы нам с тобой темы мутить?» - скривился Лёша.
«По полторы-две тонны зелени в месяц тебе и ему, дядя», - сказал мелкий, с надеждой  глядя на Факера.
«Я тебе хер доверюсь», - не сдавался Лёша.
«Дядя, мы все в одной лодке. Круговая порука. Мне нет смысла вас сдавать», - объяснил Клоп.
«Если будет подстава, тебя вывезут в лес и зароют», - пожал плечами Факер.
Терять им было нечего: ему светил реальный тюремный срок. Клопу и Лёше, походу, тоже – Факер не собирался корчить из себя героя, и намеревался максимально облегчить свою участь в случае ЧП.
«Если суду быть, то под суд пойдут все», - подумал он.
Так что, хочешь – не хочешь, все эти рассуждения следовало провернуть на хую и забыть, - им суждено было быть вместе.
«Очень-очень долго. Может быть, даже всегда. Пока смерть не разлучит нас», - с грустью подумал Факер, глядя на накуренные, а оттого глупые щщи Лёши и Клопа.
Плюс – бабла у них как не было, так и не стало больше. И если Клоп был способен разложить им реальные варианты, Факер был не прочь выслушать его: озвученная мелким сумма в пару штук баксов вполне удовлетворяла его аппетиты.
Правда, Лёша всё еще сомневался.
«Дружаня, с тех пор, как вы сошлись с Алёной, ты стал каким-то безынициативным», - хмуро прервал его недовольное бормотание Факер, кивнув Клопу, дескать - базарь.
Мелкий предложил им выращивать грибы.
«Если всё так просто, почему ты сам не мутишь?» - недоверчиво спросил его Лёша.
«Дядя, одному это не потянуть. Тем более мне еще учиться и родаки контролируют, ты понимаешь? Мы созданы быть компаньонами. Круговая порука, дядя», - начал давить на доверие Клоп, продолжая напоминать Лёше и Факеру о сегодняшнем происшествии.
«Детка, мы не говорим о сотрудничестве: считай, ты нам должен, и сейчас перед тобой стоит задача убедить нас в целесообразности оставить тебя в живых, и продолжать дальше рисковать, пока ты, уёбок мелкий, бродишь по городу», - пролечил его Факер.
«Поверь, грохнуть тебя нам как два пальца обоссать: нет человека – нет проблемы», - припугнул мелкого Лёша.
Клоп представил свой бизнес-план.
Всё получалось очень уж гладко: они снимали двухкомнатную квартиру где-нибудь в ****ях – чтобы никто не догадался – там селился Клоп и его телочка – Машка.
Парочка занимала полкомнаты, а все остальное пространство заставлялось тазиками и «утками» с грибами. Урожай можно было снимать раз в месяц, Клоп и Машка продавали бы товар по клубам и клиентской базе – они и раньше занимались подобными делами, только толкали чужой товар, получая за это куда меньше, чем если бы это был их собственный бизнес.
«Смотри, дядя», - Клоп взял ручку и блокнот, в котором Факер расписывал во время посиделок с пацанами партии в бридж, - и принялся малевать расклады.
За вычетом сопутствующих расходов – аренды хаты, покупки инвентаря и спор, а также небольшого поощрения для Клопа и Машки – Факер и Лёша реально могли снимать по две тысячи долларов в месяц на рыло.
«При благоприятных раскладах», - уточнил Клоп.
«Растолкуй», - напрягся Лёша.
«Дядя, если всё обойдется без мусоров и других приколов. Форс-мажоры, понимаешь?» - зло спросил его барыга.
«А вот это мне совсем не нравится», - напрягся Лёша, и уставился на Факера
«Ну, риск есть всегда», - рассудил тот.
«Нет, ты не понял. То, что мы сможем грамотно организовать ферму – в этом я не сомневаюсь. Проблема в этом уёбке», - сказал он, кивнув на Клопа.
«Я попрошу», - возмутился мелкий.
Лёша с локтя зарядил ему в нос, да так, что мелкий умылся кровью.
«Сука, вы мне диван испачкаете», - запсиховал Факер.
«Ты гонишь, дядя», - принялся плакать Клоп, размазывая красные сопли по щщам.
Факер взял его за ворот рубашки, и втащил в ванную.
«Умойся», - коротко кинул он.
Чтобы успокоиться, они с Лёшей выкурили еще по две банки.
Клоп вернулся умывшийся и посвежевший, комкая в руках окровавленное полотенце.
«Баран! Нужно было сначала умыться, а уже потом морду тереть. Выкинь его в мусорное ведро», - выругался Факер.
«Может, я его выстираю?» - спросил мелкий.
«На заёбывай меня», - напрягся он.
Наконец, все успокоились и расселись по прежним позициям: разве что Клоп отсел подальше от Лёши, ближе к Факеру, по-видимому, не ожидая от него агрессии, даже несмотря на то, что часом раньше он завалил на его глазах человека.
«Короче, учитывая тот факт, что вот этот мелкий – полный придурок, я думаю, что его шансы попасть в лапы к ментам при распространении, или – еще хуже – устроить дебош прямо на хате, чтобы мусора приехали прямо на ферму, - достаточно велики. Можно даже сказать, что вероятность того, что еще в нынешнем году мы загремим на нары, является практически стопроцентной, и надеяться нам можно только на какую-то дикую удачу, которая будет беречь этого недомерка от реальных проблем, которые, судя по всему, липнут к нам, словно мы – чертов магнит для вселенского дерьма», - выпалил Лёша гневно.
Факер задумался: беспокойство Лёши отнюдь не выглядело паранойей, и было вполне обосновано.
«Твои аргументы», - кивнул он Клопу, решив, что обе стороны должны воспользоваться правом высказаться, и быть услышанными, а он, как, несомненно, самый мудрый из всех присутствующих, примет соломоново решение.
Клоп взял сигарету и закурил.
«А какие тут могут быть аргументы, дядя? Я этим уже три года занимаюсь. Машка – два. И мы всё ещё на свободе, и менять расклады не собираемся», - ухмыльнулся он.
«Ты не остри», - одернул его Факер.
«Без обид дядя, но я работаю с серьезными людьми, адекватными, такими как вы, а не со шпаной. У меня всё четко и мутные мутки я сам обхожу десятой стороной. Всё проверено. Всё будет тип-топ», - пообещал он.
Лёша махнул рукой.
«Если что, повесим всё на него. А рот открывать он точно не будет – это вряд ли облегчит его участь, скорее наоборот – увеличит срок раза так в два. Да кто ему вообще поверит?» - попытался подбодрить товарища Факера.
Клоп поёжился.
«Да, детка?» - спросил он мелкого.
«Дядя, я могила. Всё будет чётко. Мне самому вся эта фигня на фиг не нужна. У меня есть мечта и всё такое», - сказал он.
«Мечта? Да, ну», - ухмыльнулся Факер.
«Побывать в Испании. Вот так дядя», - улыбнулся Клоп.
«Счастливый ты человек», - скривился Лёша.
«А почему в Испании?» - механически поинтересовался Факер.
«Там красиво», - мечтательно сказал мелкий.
На том и порешили.
За начало дела они снова воскурились.
Взяли по сигаретке.
«Есть еще один вопрос», - сказал Лёша, закуривая.
«Дядя, ты всегда такой сложный?» - огрызнулся Клоп.
«Тебя снова уебать?» - зыркнул он на мелкого.
«Я понимаю, чувак», - кивнул Факер.
«Ты грохнул человека. Днем и при свидетелях», - сказал Лёша.
«Грохнули его мы, так как у вас хватило ума не доносить на меня, и переквалифицироваться из свидетелей в соучастники», - спокойно ответил Факер.
Лёша и Клоп сглотнули.
«Поэтому давайте вместе думать над тем, что делать с этим геморроем. Если, конечно, вы не хотите позвонить мусорам и сдать меня», - он демонстративно бросил на стол мобильник.
«Заканчивай паясничать», - прервал его Лёша.
Факер победоносно развел руками, дескать: я всегда прав.
«Эти ребята не из тех, кто пойдет в милицию», - сказал он.
«Жлобы какие-то», - кивнул Лёша.
«Однако они наверняка будут нас искать», - добавил Факер.
«А милиция будет искать того, кто оставил им труп», - вставил свои пять копеек Клоп.
«Тоже верно», - нахмурился Лёша.
«Во-первых, это совершенно другой район. Во-вторых, камер видеонаблюдения там не было – это точно. Все ведь берут под охрану собственную территорию», - попытался внушить себе и им спокойствие Факер, свято веря, что так оно и есть.
«Были бы внешние – давно свинтили», - подбодрил его Клоп.
«Так что встретиться с этими ребятами мы можем, разве что, случайно.  Выйти на нас менты могут тоже случайно. Поэтому, советую всем расслабиться», - подвел черту под неприятным разговором Факер.
«Будет так, как будет», - вздохнул Лёша.
«Аминь», - сказал Клоп.
И они снова воскурились.
Глава 3. Ах, Расcея!
Иван приехал в Анапу накануне утром.
Приехал один.
Его друзья-товарищи, которых он искренне любил и пел им под водочку задорные песенки, все как-то одновременно отказались составить ему компанию.
Иван еще искренне недоумевал: почему? Почему ребята, с которыми он столько выпил и для которых столько спел, теперь отдалялись от него, зачастую открыто игнорируя? Его глодали смутные сомненья, бывало, он даже начинал догадываться об их презрении, о том, что они считают его быдлом.
«Но, я ведь не быдло! Я пролетарий – рабочие руки! Я столп, на котором держится Россия, за счет которого жируете вы! Будьте вы прокляты, пустозвоны!» - пьяно кричал он, обращаясь к не слушавшей его компании.
Кричал он до тех пор, пока ему не объявили мягкий, толерантный бойкот: с ним никто не ругался, Иван вдруг будто бы исчез, оставшись наедине с собой.
И с Аббой.
Старый еврей-мастер открылся ему с неожиданной стороны. До знакомства с ним Иван был уверен, что все евреи – одинаковые, и взять с них нечего.
Выражаясь максимально терпимо, стоит признать, что в русских с младых лет воспитывали осторожное отношение к евреям.
Взять хотя бы классику, и не только Фёдора Михайловича, которым зачитывался Иван: моральный авторитет всех русских – даже самых дерьмовых интеллигентов, в том числе – и евреев, - был, если мерить современными мерилами либерастии, ярым антисемитом. Сегодня бы великий писатель наверняка гнил где-нибудь в Крестах, если бы ему не пустили до этого кровь какие-нибудь антифашисты-пидорасты, рыщущие по улицам городов на модных шмотках, сложных щщах и дерьме. Вся российская интеллигенция, все классики, которых учили в школах и в советские времена, и после геополитической катастрофы, были по сегодняшним стандартам толерантности – ксенофобами.
Для того чтобы их не любили, много делали и сами евреи: не все, конечно, но паршивые овцы находились. Многие, даже большинство, евреев СССР были людьми, о которых с теплотой говорили – советские евреи. Конечно, большинство младших научных сотрудников и прочих программистов, были не столь экстравагантны, как Онотоле, но всех их объединяло одно – дружелюбность по отношению к титульному народу, то есть, русским, и абсолютная безобидность в быту.
Советские евреи стали частью советского быта, неотъемлемым кусочком обычного советского двора.
Еврейский вопрос всегда являлся неотъемлемой частью России со своими плюсами и минусами, со своими проблемами.
Увы, среди евреев были и отпетые мерзавцы, старающиеся в лучших традициях вечного жида облапошить, или даже кончить гоя.
Покойная бабушка рассказывала Ивану жуткие истории из далеких послевоенных времен, когда они вернулись из эвакуации в город.
Города, как такового, осталось немного – максимум, половина. Остальная часть была разрушена, нередко – до самого фундамента, красуясь среди грязи и прущих через нее грузовых машин – черными обгорелыми силуэтами.
Несмотря на то, что домой вернулось намного меньше людей, чем уехало, найти нормальное жилье было проблематично.
Те, кому не повезло, были вынуждены обитать в подвалах или, в лучшем случае, в коммунальных квартирах (вот уж где в людях с детства воспитывался дух коллективизма, интернационализм и православная толерантность), - пока не пошла первая очередь хрущёвок, куда и начал съезжать народ, словно в хоромы, славя кукурузного Никиту и всячески поддерживая его мудацкую десталинизацию, предавая тех кто воевал, себя, родителей, сам факт Великой победы, - всё это продалось за квадратные метры и дешевую водку.
Но, это было потом, а тогда - в первые послевоенные месяцы - бабушка прибыла в разрушенный город с его матерью на руках.
Дед прибыл с фронта позже.
Их дом был разрушен, так что бабушка, взяв в одну руку крошечную дочь, а в другую – чемодан со скудными пожитками, принялась ходить среди пропахшего гарью хаоса, тихо радуясь, что приехала с первой волной возвращенцев.
Увы, ничего найти она так и не успела. Всё было занято, нередко – одним человеком, который наглым образом оккупировал огромную четырехкомнатную сталинку, и заявлял, что скоро приедут дяди, тети и прочие родственники.
Ребята, захватывающие квартиры, в первый же день приваривали на окна решетки, оббивали металлом двери, меняли замки и покупали засовы, готовясь отбивать атаки не столько бездомных и оттого обозлённых масс, сколько таких же уродов, как и они сами.
Но, перед тем как зарыться в захваченной квартире, они брали её штурмом. Хорошо еще, если внутри никого не было – тогда новоявленные хозяева просто выбрасывали бывшим хозяевам их хлам. Хотя, как правило, не возвращалось ничего. Так что бедолаги были вынуждены уходить с пустыми руками. Ну, или пытаться отбить жилплощадь. Правда, как правило, безрезультатно, ибо у державших оборону ребят было самое настоящее оружие, и они предпочитали стрелять без предупреждения и очередями.
Страшнее было, когда при штурме очередной квартиры эти прототипы нынешних рейдеров натыкались на законных владельцев, которые, разумеется, по простоте душевной не ждали такого подвоха, думая, что раз уж нам далась ТАКАЯ Победа, бояться больше нечего. Увы, они жестоко ошибались, а товарища Кобу можно смело упрекнуть за то, что не додавил он, дорогой, гниду в любимой стране.
При штурме жильцов, как правило, мочили на месте, а трупы вывозили вместе с рухлядью.
Бывало, обходилось без стрельбы – в ход шла арматура или ножи.
Однажды бабушка Ивана видела, как из третьего этажа покосившегося барака выбросили какого-то работягу: захватив элитное жилье, они не брезговали и обычной жилплощадью.
«Жиды это были», - рассказывала Ивану бабушка с едва скрываемой ненавистью.
По её словам, похожие истории рассказывали ей многие обитатели их коммунального двора.
Люди же умудрялись обустраивать свои подвалы даже в это непростое время с поразительным уютом, и старались не падать духом, даже после того, как, уже после войны, в мирное время, пришлось пережить такое в родном городе.
Учитывая же то, что власть в городе тихонько прозревала от происходящего, и думала, как поднять всё это из руин, а милицейское начальство в полуголодное время было куплено щедрыми подачками заинтересованных лиц, разбираться с захватчиками никто не спешил, так что в буквальном смысле слова выброшенным на улицу людям приходилось просто смириться и жить дальше.
«В самом деле, не развязывать же новую гражданскую войну?» - думали многие.
Русские устали воевать. За последние тридцать лет было слишком много войны.
По объективным причинам бабушка Ивана стали антисемиткой.
Иван, даже в младые годы, слабо разбираясь в национальном вопросе, и даже не слыхав еще о национальной идее, замечал особенную ненависть бабушки к евреям, которую она спешила выказать каждый раз, как только открывала рот, чтобы выдать очередную порцию праведной желчи.
Бабушка была медсестрой, и на работе вела себя вполне адекватно, придерживаясь модных уже тогда – в 1980-е - либеральных взглядов, но вот дома – отрывалась по полной программе.
В какой-то мере ей даже повезло, у нее был четкий объект для ненависти – старуха с их двора – Авигайиль. Она была еврейкой, но не афишировала это, хотя сей факт было тяжело скрыть по ряду явственных признаков.
Бабушка была 1922-го года – когда началась война, их вывезли из города. Вскоре туда вошли немцы. Завязался бой. Находясь в эвакуации она работала санитаркой в военном госпитале – к ним отправляли фронтовиков на реабилитацию. Там она и встретила будущего мужа – деда Ивана. Отлежавшись, он снова ушел на фронт, дошел до Берлина и взял его. В эвакуации его ждала не только молодая жена, но и крошечная дочка, которую он ни разу не видел, кроме как на фотокарточках, которые иногда доставляла вместе с письмами от любимой военная почта.
Авигайиль же была 1927-го года.
«И вся в орденах», - ядовито бросала бабушка всякий раз, завидев оппонентку.
Местные старики, те, кто реально воевал, или работал в тылу – на производстве, теми же медсестрами, как и бабушка, разумеется, относились к Авигайиль с едва скрываемой ненавистью, презирая её и не боясь выказывать своё отношение ей прямо в лицо.
«А где это ты ордена получила?» - спрашивала её бабушка.
«Я – дочь полка!» - гордо говорила Авигайиль.
«Проститутка», - презрительно плевала ей она.
«На себя посмотри! Пока муж на фронте был – брюхо получила», - шипела Авигайиль.
Откуда она знала всю подноготную их семейных отношений, и как бабушки-старушки (женщин за шестьдесят ребенок мог воспринимать только так, и никак не иначе, считая даже обычных школьников – крутыми самцами и клеевыми чиксами) за тридцать лет сосуществования в одном дворе так и не грохнули Авигайиль, было для Ивана загадкой.
Чуть повзрослев, Иван начал догадываться и о другой возможной причины ненависти бабушки и её подруг к Авигайиль: у неё был муж, даже не полковник – а генерал, причем – настоящий фронтовик. Герой Советского союза и просто красавец-мужчина, по которому сохли все без исключения женщины.
Их дедушка умер еще до рождения Ивана от старых фронтовых болячек, так что он понимал чувства бабушки.
Авигайиль это явно нравилось: сама она была очень даже ничего, во всяком случае – куда утонченнее рабоче-крестьянского класса, который преимущественно жил в этих районах, да и моложе – тоже. Так что она была абсолютно уверена, что могучий словно медведь, но абсолютно ручной муж-генерал не посмеет даже взглянуть на другую женщину. Бравый вояка был хорошо пристроен под ее руководством, и вскоре они съехали в новый дом, построенный для местной номенклатуры и прочих небожителей через дорогу, на месте бывшего парка, который оперативно вырубили. Иосиф Виссарионович, к сожалению, давно был убит, так что отправить всю эту мразь ускорять кайлом прогресс куда-нибудь в солнечный Анадырь было некому.
Авигайиль уехала сразу с развалом Союза. Бабушка на радостях напилась водки и смешно пела «Катюшу». Иван смеялся и подпевал ей. Закончив петь, бабушка налила себе еще водки и произнесла тост, пожелав Авигайиль умереть под градом ракет из Сектора Газа. Ивана слышал о такой группе – ее слушали старшие пацаны, поэтому не совсем понял суть слов бабушки, но четко осознал, что ничего хорошего своей оппонентке она явно не пожелала.
Как и каждый ребенок, Иван скептически относился к словам старших, поэтому считал, что бабушка просто старая и уже выжила из ума. Хотя, при этом, на подсознательном уровне осторожное отношение к евреям у него осталось даже спустя годы и эпохи.
Только вот Абба жил не по Талмуду, а вопреки Писанию, не презирая, а очень даже уважая труд.
Конечно, всю черновую работу в их маленьком цеху делал Иван, да и получал он тут не так много, в то время как Абба неплохо поднимал, продавая сделанную ими мебель. Но Иван не обижался, понимая, что хозяин на то и хозяин, чтобы работать меньше, а получать больше.
«Запомни, Ваня, я – всему голова. Держись меня, и будет тебе счастье. У нас ведь все на доверии и по справедливости: ты мне – я тебе», - частенько говорил ему Абба, наливая обязательные вечерние сто грамм. – «Пей, заслужил».
Иван пил с благодарностью.
Когда пришел кризис, Иван решил проявить уважение и благодарность к Аббе, и войти в его положение.
Заказов было все меньше, материалы залеживались и теряли товарный вид. Производство работало в минус. Абба нервничал. Однажды вечером он позвал Ивана в кафе – в центре, модное.
В таких местах он бывал крайне редко. Иван понял, что разговор будет серьезным, и даже почувствовал легкое волнение: мало ли, что хочет сказать ему Абба?
Они сели, выпили. Абба сказал, что ситуация у них нерадостная, и производство, возможно, придется закрыть.
«Я не вижу выхода», - сказал он.
«Но, ведь наверняка же что-то можно придумать?» - с надеждой спросил Иван.
«Есть один вариант», - пожал плечами Абба, и заказал вторую бутылку водки, выливая Ивану остатки.
«Я готов вписаться во что угодно», - поклялся он, принявшись бить себя кулаком в грудь.
«Ну, успокойся», - Абба боязливо оглянулся, - не наблюдает ли за ними кто.
Но, все было спокойно. Небольшое буйство Ивана не вызвало у местных обывателей, продолжающих сверлить взором глубины своих стаканов, никакого интереса.
«Тут бьётся пролетарское рабочее сердце!» - тряхнул густой шевелюрой Иван.
«Я знал, что не ошибался в тебе, Ваня», - серьезно сказал ему Абба.
«Русские стоят стеной!» - грозно прорычал не попавший в своё время в армию по состоянию здоровья Иван, и разродился стихом:
Где же дух весь твой достославный?
Ах, Рассея! Страна советов…
Расплодилось хлюстов поганых,
Как по осени мух отпетых!

Будто вороны мухи кружат,
Жадно рвут на куски Рассею,
И с врагами-басурманами дружат,
И с дерьмом уже всех нас съели!

Ах, Рассея, страна советов,
Вшей, ублюдков, подонков и гнид!
Кто-то должен за все ответить!
Будет, сука, за это убит!

Мы в святых прочитали святцах,
Что нельзя нам, друзья, унижаться.
Там написано в каждом абзаце,
Что нельзя нам сдаваться, братцы!

Ах, Рассея, хватайте колья!
И срывайте с врагов их маски!
Разудалых песен приволье
Мы покрасим пролетарской краской!
Мужики лениво глянули на Ивана.
Абба обнял его.
«Не зря я тебе помог в свое время. Ох, не зря», - сказал он.
«Не зря!» - кивнул Иван.
Официантка поставила перед ними запотевшую бутылку.
«Еще по сто», - деловито сказал Абба.
«По сто», - расплылся в улыбке Иван.
«Будем пить, как мужики», - сказал Абба, разливая водку по стаканам.
Они чокнулись и выпили.
«Давай, закусывай», - сказал он, отправляя в рот соленый помидор.
Тот отмахнулся.
«Не хочу есть. Дайте лучше сигарету», - попросил он.
Абба протянул ему пачку Marlboro.
«С получки отдам», - пошутил Иван.
Помолчав пару секунд, Абба откашлялся.
«У меня к тебе есть просьба, Ваня», - сказал он.
«Вы меня обижаете, я же сказал, что всё сделаю», - насупился Иван.
«Смотри, какое дело: сейчас кризис, бизнесу не хватает оборотных средств, так что мне не с чего платить тебе зарплату», - сказал Абба.
Иван молчал, переваривая полученную информацию.
«Но я не хочу тебя увольнять», - сказал он учтиво.
«Спасибо!» - Иван преданно посмотрел на него.
«Поэтому я тебе предлагаю подрабатывать у меня, скажем так, на бартерной основе: я тебя буду кормить, поить, а ты – работать. То на то и выйдет – будешь экономить на продуктах. Сейчас вон как цены растут!» - радостно затараторил Абба.
«Да не вопрос! Я за вас готов землю грызть! Прорвёмся!» - улыбнулся Иван.
«Давай, еще по сто», - сказал Абба.
«А, давайте, по сто пятьдесят? За нас. Давайте?» - заискивающе спросил Иван.
«Давай, за нас!» - Абба снова его обнял, и разил водку по стаканам – почти до краёв.
Они снова чокнулись и выпили.
«Дай я тебя обниму», - сказал Абба, и Иван с умилением увидел, как в его глазах предательски блеснули слезы.
«Давайте, давайте», - он прижал к себе мастера, вдруг вспомнив отца, и представив, что обнимает сейчас его, а не Аббу.
Иван заплакал.
«Что ты… Что ты…», - принялся утешать его Абба.
«Я так вам признателен…», - выдавил из себя Иван, и вытер рукавом под носом.
Расходясь, Абба купил ему в круглосуточном ларьке бутылку водки, и пьяный Иван еще долго целовал его в обе щеки на прощание, прежде чем отпустить домой – к жене и трем прекрасным сынишкам, уже заждавшихся отца.
«Придёт домой, пьяный», - с тревогой думал Иван, глядя на уезжающее такси, переживая за Аббу.
Постояв чуток, и с сожалением подумав, что нужно было взять еще пару сиг, так как денег ни на сигареты, ни на проезд у него не было (да и какой проезд в полночь – разве что, такси), Иван засунул бутылку в нагрудный карман куртки, повыше поднял ворот, и быстро пошел домой.
На следующее утро его встретили в мастерской с распростертыми объятиями: Абба сдержал обещание, и кормил Ивана буквально на убой.
«Вот, тут мне жена бульон сварила, а вот и котлетки», - приговаривал он, раскладывая снедь на служивший им столом ящик, застланный прочитанной до обеда газетой.
Иван с аппетитом ел, зная, что вечером его ждёт традиционная награда в виде ста грамм. А в пятницу Абба и вовсе награждал его бутылкой, напоминая, что он ждет его в цеху и в субботу, и в воскресенье, - работа не ждёт.
Благо, Иван с похмелья не страдал – не тот организм был, не на того нарвались! – и с радостью проводил выходные на производстве, разбираясь с насущной работе, играя на гитаре, сочиняя стихи, и хрустя сухую пайку, оставленную Аббой. После водки Ивана тянуло на пиво, поэтому перед работой он заходил в соседний ларёк, и брал там несколько пластиковых «сисек», которыми и расслаблялся по ходу дня.
Ну, чем не жизнь?
Царская кормёжка от Аббы продолжалось месяц, а потом он принес вместо супа с курицей – лапшу быстрого приготовления с имитацией тушенки, а вместо котлет – сосиски.
«Совсем суки озверели. Везде цены растут! Коммуналку подняли, за школу подняли, за садик подняли, про продукты я вообще молчу!» - в сердцах бросил он.
«О, лапша!» - сделав вид, что ничего не произошло, чтобы лишний раз не портить Аббе настроение, радостно воскликнул Иван. – «Да и сосиски я люблю».
Обедал он один. Абба уходил домой.
«Хочет почаще видеть ребятишек», - думал Иван с глубоким пониманием, даже восхищаясь его преданности семейным ценностям.
Потом, правда, исчезли и сосиски: рассудив, что переплачивать незачем, Абба перешел с высшего сорта на первый.
«Нормально», - одобрил новинку Иван.
«Ты сосиску в горчицу щедрее макай. Попробуй, какая горчица!» - нахваливал Абба. 
Иван от души макнул сосиску в банку и откусил. Горчица ударила в нос. Из глаз пошли слёзы.
«У-ух», - протянул Иван задорно.
«Я же говорил! Горчица – огонь!» - радостно расхохотался Абба.
Так и жили, работали и не тужили.
Прошел год кризиса, и Иван начал замечать, что количество заказов увеличилось.
«Пошла работа!» - радостно сообщил он Аббе, выпивая после работы свою трудовую норму.
«Пошла, да долгов накопилась тьма», - вздохнул хозяин.
«Прорвемся, не вешать нос!» - поддержал его Иван.
«Спасибо, Вань», - ответил Абба тепло.
Следующие полгода количество заказов росло, и каждый новый успех Иван встречал с радостным энтузиазмом, отчего Абба, скрипя сердцем, был вынужден повышать социальные стандарты на производстве.
Сначала он вернул сосиски высшего сорта.
«Да зачем!» - возмутился, было, Иван.
«Ешь, Вань, ешь», - улыбнулся Абба, скромно промолчав, что по итогам прошедшего месяца они впервые вышли на докризисный уровень рентабельности.
Потом, когда после кризиса клиенты пошли к нему табунами, испытывая патологическую потребность купить хоть что-то, - это был настоящий покупательский бум, тем более, что цены по сравнению с докризисным периодом даже снизились, - Абба стал снова угощать Ивана домашними обедами, принося их на производство. 
Наконец, когда экономический расцвет бизнеса стал очевидным даже Ивану, а Абба вернулся из Израиля, где гостил у родственников – посвежевший и загоревший, - он протянул Ивану конверт с деньгами.
«Нет-нет, не отказывайся. Все хорошо, ты заслужил!» - не дав сказать Ивану ни слова, и доверительно обняв его, произнес Абба.
Иван энергично пожал ему руку, радостно думая, что даже в это смутное время остались настоящие люди.
Глава 4. Декабристы
Дело как-то сразу наладилось.
Факер даже удивился.
По жизни он был пессимистом, - то есть, осведомленным оптимистом, поэтому предпочитал действовать по принципу «делай, что должен и будет, что будет».
Конечно, заниматься производством и распространением наркотиков – это никакой не долг, а криминал в чистом виде, к тому же – циничный и отвратительный. Факер отлично понимал, что из-за них и из-за него в частности, травят свои юные мозги и другие детали организма тысячи парней и девушек. Он, конечно, придумывал для себя разные отмазки, дескать – все эти ребята уже вполне совершеннолетние особи, способные самостоятельно принимать решения и нести за них ответственность, однако даже это не могло переубедить его в аморальности выбранного пути.
Вообще-то Факер не был ханжой или каким-то там гуманистом. Он выступал за возвращение смертной казни, реставрацию ГУЛАГа, колхозов, масштабных проектов с привлечением широких народных масс сродни БАМу, а обоями на его рабочем столе было черно-белое фото, запечатлевшее работающего над благосостоянием страны Иосифа Виссарионовича; Факер агитировал за зачистки в Чечне и на рабочих окраинах Москвы, он сочувствовал гордым бойцам ХАМАС, искренне сопереживал Ким Чен Иру, и горько пил, когда где-то падала очередная хунта. Факер был за укрепление вертикали, короче – нормальным пацаном. Поэтому, он вполне оправдывал некоторые уголовно наказуемые деяния, как, например, войну Приморских партизан, или подвиги героев сериала «Меч». Лозунг «Грабь награбленное!» был ему по душе, и если бы разъяренная толпа отправилась громить Арбат, он бы точно пошел вместе с народом.
Свои политические и религиозные взгляды, будучи атеистом, он называл кратко: русский ортодоксальный национал-сталинизм.
Только вот у него был железный принцип – не обижать бюджетников, женщин и детей, а малолетние отморозки, которым они продавали грибы в шоколадных конфетах по клубам, как ни крути, были еще детьми.
Остальным же членам их преступной группировки было совершенно все равно на этическую сторону вопроса: угрызений совести они не испытывали.
Лёша и Клоп даже злорадствовали, дескать, глупые молокососы несут им свои деньги.
«Мы продаем им смерть», - говорил Лёша, и в его глазах Факер видел нездоровый блеск.
Клоп, так тот сам плотно сидел на разной дряни, поэтому даже испытывал какое-то садистское удовольствие оттого, что гробя себя, он гробит и других.
Его же тёлочка – Маринка – была вообще отмороженная, и вся их ферма была для нее таким же обыденным делом, как поход в туалет или прием пищи. Единственное, что могло заставить ее жить, а не молчать, словно рыба, был старый-добрый фач. Девочка была явно слаба на передок, и Факер почувствовал это в первые же минуты их знакомства, когда Клоп привел ее в кафе, где они  забились пересечься перед стартом дела, так сказать – познакомиться с коллективом. И хотя Маринка стреляла огромными глазами во всех парней, находящихся в поле ее зрения, Факер принял врожденное ****ство малышки на свой счет, и принялся вынашивать план по ее совращению.
Совратить ее, похоже, было делом нехитрым: только останься наедине – и еби себе на здоровье.
Факер мог поспорить, что эта маленькая шлюшка неоднократно наставляла рога Клопу, а тот все щелкал хавальником, пропуская её гулянки и флирт – прямо при нем, - с другими парнями.
«Тормоз хренов», - злился Факер.
И злился вполне обоснованно.
В то время как Маринку мог нагнуть едва ли не каждый хрен, умеющий правильно подвалить к молодой наглой девке, перед ним стояли обязательства перед коллективом и их общим делом. Все же, когда босс спит с одной из своих подчиненных, особенно когда она, плюс ко всему, - девушка другого подчиненного, - это, знаете ли, негативно влияет на микроклимат в коллективе.
Только вот сперма приливала к его мозгу все чаще, так что Факер осознавал, что рано или поздно пойдет в лобовую атаку, и таки засадит этой сучке. Увы, с момента начала их совместного бизнеса прошло уже десять месяцев, а видел он Маринку лишь когда забирал у Клопа бабло, да и то, чаще всего он приходил один.
У Факера был её номер телефона, но дальше каких-то невнятных смс-ок дело никак не двигалось, и с тем, чтобы пригласить ее провести время вдвоем, у него все как-то не складывалось.
Тем более, когда их ферма заработала на полную катушку, и с грибов закапало реальное бабло, планы переспать с Маринкой сразу как-то отошли у него на второй план: всё было слишком хорошо, и Факер боялся, что даже маленькая ошибка – например, ее измена Клопу с ним – может развалить все к черту.
К тому же, когда всё основательно завертелось, и они вышли на обещанные Клопом две штуки зелени на рыло, у Факера пошли разногласия с Лёшей.
«Нах забирать деньги каждую неделю и палиться? Можно делать это раз в месяц», - негодовал его товарищ.
«Мне нужен кэш», - спокойно отвечал Факер.
«Я буду тебе одалживать, если что», - не унимался Лёша, даже не спрашивая, куда его товарищ сливает лэвэ.
«Расслабься, все под контролем», - все так же равнодушно отвечал ему Факер.
Хотя, всё было отнюдь не нормально, если даже не сказать наоборот: он чувствовал, что жизнь идет под откос.
Когда закапали бабки с фермы, Факер окончательно потерял интерес к какой-либо работе, завязав со всеми изданиями, которые платили за его тексты деньги.
Работая, он ещё оставался человеком, ведь именно призвание к труду отличается нас от животных, живущих лишь похотливыми инстинктами.
Слабаки пытаются устроиться, а сильные - работать.
Тексты не то, чтобы были супер, но и платили ему отнюдь не западные гонорары, так что всё было как бы даже честно.
Это только там – за кордоном или же в кино - журналист мог жить припеваючи несколько месяцев с гонорара за статью об очередной звездной случке, или фото идеально бритой дырки Бритни Спирс, - у нас же дела с оплатой журналистского подвига обстояли куда скромнее.
Да и подвиг не тянул на подвиг.
Наш журналист был вынужден влачить жалкое существование, ведь способов реально заработать, чтобы счет шел хотя бы на тысячи долларов, а не рублей, было не так уж много.
Если не брать во внимание мэтров, сидящих на своих местах, словно грибы, - годами и десятилетиями, поглощая все в радиусе своего проникновения слизью и гноем, - остальным, то есть – 99% бойцам СМИ, приходилось активно крутиться, буквально выгрызая друг у друга из глоток зоны доступа и сопутствующие им материальные блага.
Отдельная – наименее почетная работа – была отдана на откуп таблоидам – абсолютно отмороженным мальчикам и девочкам, для которых не существовало морально-этических преград в борьбе с себе подобными крысами. В ход шло всё: от подлости и лжи - до двойного проникновения, независимо от пола и сексуальной ориентации. Правда и тут можно было сорвать банк лишь в исключительных случаях: те, за кого были готовы платить реальное лэвэ, находились под мощным прикрытием бодигардов и юристов, а второй сорт, по собственной инициативе готовый хоть на ушах плясать, подрачивая, - только напишите, покажите и расскажите, - был никому не нужен даже бесплатно, так что деньги было впору брать (и брали, но мало – по причине бедности последних) с них самих.
Еще один денежный вариант - продавать Родину.
За мочилово конкурентов или подрыв национальной безопасности, платили очень хорошо. Только вот желающих присосаться к бандитам, политикам или западным фондам было намного больше, чем самих клиентов, и делиться заказами тут никто не спешил.
Клиенты монополизировались: их доили и за них брали откаты.
Участвуя в политических технологиях, они сами становились товаром.
По финалу получалось, что избранные снимали пену с разлагающейся общественно-политической системы, в то время как подавляющее большинство их «собратьев» либо сразу начинали бухать и довольствоваться малым, либо же продолжали с завидным упорством долбить дверь в светлое будущее, не желая верить, что она так и не откроется им.
Факер, к своему сожалению, не попал на распилку очередного гранта – да и не хотелось продаваться, словно последняя шлюха, - а мочилово – то есть, слив в Интернете откровенной чернухи, - попадалось всё реже.
Ферма сняла для него все вопросы, и лэвэ перестало быть проблемой.
К сожалению, бабло побеждает не только добро, но и разъедает идеологическую составляющую личности.
Когда ты можешь позволить себе ни *** не делать, а просто употреблять наркотики, вкусно жрать и пить, регулярно трахаться, совершать шопинг, смотреть любимые сериалы, и спать по двенадцать часов в сутки (если только не решил присесть на дорожку), - становится как-то не до борьбы, не до революций.
Не говоря уже о личностном развитии: книги и прочая умная хрень уходят в небытие, потому что ты вдруг перестаешь понимать, зачем засорять себе мозг и травмировать душу лишней информацией и эмоциями, когда всё и так выходит очень складно – живи да радуйся.
Сладкая жизнь развеивает весь романтизм гонений и ссылок, преследований и репрессий: не радует даже восторженная паства, читающая (наверное) твои посты в блоге.
Вместо того чтобы воевать (тем более, тебе ведь уже неоднократно говорили, чертов гой, что твоя борьба обречена на поражение), ты предпочитаешь наполнять мозг розовым сладким сиропом – отрастить брюшко, слетать в Еврозону, купить себе SI, заказать столик на Comedy Club.
И ты понимаешь: жизнь удалась. 
Все эти маленькие радости размеренного буржуазного существования в один прекрасный момент заменяют весь драйв ежедневных сражений за разумы челяди, и ты просто думаешь: буду как все – эти парни и девушки с качественным загаром, которых тебе показывают каждый день, которым ты, чего тут скрывать, завидуешь – ты тоже хочешь ****ь девушек-моделей, пить «Белугу» с черной икрой, светить «яблоком» до, и татуировкой Питера Гриффина на члене, - типа ты очень крут и оригинален – после знакомства с очередной сукой под два метра.
Тем более что теперь ты можешь себе это позволить.
И, в конце концов, ты начинаешь ненавидеть тех, с кем был еще вчера – недавних товарищей по борьбе, отчётливо понимая, что если кто-то и может нагнуть тебя, так это они. 
Короче, Факер сдал.
Даже когда пацаны пошли на Манежку.
Максимум, на что его хватило – написать рассказ «Декабристы».
Факер пил контрафактный blue label прямо из горла под крики Вabyshambles из колонок ноутбука и рёв нерешительной толпы, забравшись на кофейный диван, давя в мраморную пепельницу в форме герба CCCH ментоловый Kent, и писал, писал…
Факер понимал, что он – не более чем отмазка, только вот обстоятельства в виде всепобеждающего бабла были сильнее его.
«Декабристы» (текст, написанный Факером)
В подъезде гулко застучали быстрые шаги, вот-вот готовые сорваться на бег. Невидимые тяжелые ботинки смачно печатали грязную бетонную лестницу, скоро приближаясь.
 
Сашка отложил глянцевый пёстрый журнал с поседевшим Пуделем на обложке, и с любопытством уставился на тонкую фанерную дверь, хорошо просматривающуюся из единственной комнаты его малометражной «хрущевской» квартиры, посреди которой он восседал на табурете перед низким журнальным столиком с остывшим завтраком - два жареных яйца, хлеб с маслом и помутневший кофе к которому, зачитавшись информационной жвачкой, он даже не притронулся.
   Топот на секунду стих, после чего пыльное неподвижное пространство разорвала трель звонка.
   «Санёк, открывай!» - услышал он голос своего товарища Петрухи.
   Даже через дверь Сашка почуял в нём дрожь: всегда спокойный, даже меланхоличный Петруха явно нервничал, пульсируя рвущейся наружу эмоцией, желая поскорее ему высказаться.
   «Определённо что-то случилось», - подумал Сашка, с отвращением чувствуя, как его тихая умиротворенная радость солнечного субботнего дня быстро испаряется, сменяемая необъяснимо гадкой тревогой, грозящейся через какие-то мгновения – если он еще немного затянет, и не узнает, что, всё же, произошло, и отчего был так неспокоен Петруха, - перерасти в паранойю.
   Он быстро встал, несколькими шагами пересек разделяющее их пространство, поправив на ходу вновь покосившиеся и перекрывшие и без того узкий коридор лыжи, и отпер дверь.
   Петруха тяжело дышал, жадно хватая пухлым ртом судорожно пульсировавшим на разгоряченном раскрасневшемся лице воздух, будто перед тем, как взлететь на пятый этаж, бежал, как минимум, несколько кварталов. Набитая пухом куртка была расстегнута настежь, тонкий шарф болтался на шее веревкой, а вязаная шапка съехала на затылок.
   «Заходи, коль пришел», - сказал ему Сашка, стараясь не выказать волнение.
   «Митьку убили», - выпалил в ответ Петруха, и глухо захрипев, пытаясь вдохнуть сдавленными легкими воздух.
   «Чего орешь, дурак? Давай сюда», - Сашка силой схватил его за ворот, и затащил в квартиру.
   «Митьку убили», - повторил его товарищ теперь уже спокойнее – даже как-то отрешенно.
   Ничего не говоря, Сашка вернулся в комнату, и достал из комода едва початую бутылку водки и два стакана. Он молча разлил «по сто пятьдесят».
   «Не стой, заходи», - с нетерпеливым раздражением бросил он.
   Не разуваясь, оставляя на линолеуме мокрые грязные следы, Петруха вошел и с нескрываемым облегчением плюхнулся на табуретку.
   Сашка рывком открыл форточку: в комнату ворвался поток морозного декабрьского воздуха.
   «Пей», - скомандовал он и, не дожидаясь, пока тот возьмёт стакан, залпом проглотил водку, прищурившись в холодных, но ярких лучах солнца, льющихся в комнату через тюлевые полупрозрачные занавески.
   «За Митьку», - потупив взор, и коротко перекрестившись, Петруха выпил, после чего не без труда, поддел вилкой кажущееся резиновым жареное яйцо и, едва не упустив его себе на брюки, закусил.
   «Говори», - рыкнул на него, раздираемый изнутри смятением, Сашка.
   «Чего?» - тот часто заморгал маленькими – на мокром месте - глазками.
   С мороза алкоголь ударил ему в голову, и на несколько секунд Петруха будто выпал из контекста происходящего вокруг него хаоса, в который, словно детали огромной – бескрайней – мозаики складывались беспрерывно следующие своей бесконечной чередой события, питая микроскопическими, кажущимися незначительными, но, в итоге – решающими - зарядами время.
   «Баран!» - Сашка прервал его бессознательную прострацию неслабым подзатыльником, от которого Петруха кубарем слетел с табуретки и, смешно перевернувшись вокруг собственной оси, отлетел в противоположный угол комнаты, больно ударившись головой о железный каркас кровати.
   Пружины жалобно пискнули.
   «Сука-а», - завыл им в унисон Петруха.
   «Успокойся», - добрее сказал его товарищ.
   «Митьку убили-и! Митьку убили-и!» - запричитал тот, брызнув крупными слезами, мелко задергавшись.
   «Только истерики мне тут не хватало», - мрачно подумал Сашка, взял водку, вылил остатки в стакан, и протянул его Петрухе
   Тот быстро выпил.
   «Ух», - выдохнул он и зажмурился.
   «Что с Митькой?» - стараясь держать себя в руках, спросил его товарищ.
   «Я же говорю, убили. Курить охота», - Петруха сплюнул прямо на пол.
   Никак не отреагировав на такое поведение незваного, в общем-то, гостя, Сашка достал из нагрудного кармана, висевшего на единственном в квартире стуле пиджака пачку «Москвы», и протянул её Петрухе.
   Всё ещё дрожа, тот достал негнущимися пальцами себе сигарету. Сашка чиркнул спичкой. Петруха глубоко затянулся, и снова сплюнул.
   «Чужие», - он пожал плечами, стряхивая пепел в пустой стакан.
   «Когда?» - коротко спросил его товарищ.
   «Утром, когда пацаны шли на завод. А вместе с ними и Митька», - пояснил Петруха.
   «На завод…», - задумчиво повторил вслух Сашка.
   «Сегодня же субботник», - напомнил ему Петруха.
   «Да, точно», - кивнул он, чувствуя угрызения совести оттого, что накануне объегорил руководство завода, сказавшись больным, покинув рабочее место в пятницу сразу же после обеда, и не придя сегодня на субботник.
   Сашка побледнел и сжал зубы, чтобы не сорваться на крик отчаяния.
   «Если бы я только не смалодушничал! Если бы пошел сегодня со всеми, как все!» - с отчаянием подумал он, понимая, что как старший по цеху не позволил бы случиться столкновению пацанов с чужими.
   Долгие годы он свято верил, что лучший аргумент – это слово, а жестокая животная ярость – удел слабаков. Теперь же Сашка с пугающей четкостью осознавал причинно-следственную связь между своим низким, мещанским – пускай и редким, почти исключительным – желанием обмануть товарищей, переложив на их плечи свой священный долг труда, променянным на сомнительное счастье ничегонеделанья, и тем, что произошло сегодня утром с пацанами.
   «Как это случилось? Откуда взялись чужие?» - спросил Сашка, превозмогая отвращение к самому себе.
   «Возвращались из клуба. Ну, вот они и сцепились», - пояснил Петруха.
   «Они – дураки. Ну, а вы? Зачем вы полезли?», - зло ответил ему Сашка, пытаясь сложить с себя хоть часть ответственности за случившееся.
   «Не хотел тебе говорить, но с ними была Танюха», - потупив взгляд, едва слышно сказал его товарищ.
   «Танюха?» - переспросил он, немея от ужаса, но, всё ещё не желая признавать страшную истину.
   «Твоя Танюху. Твоя бывшая», - разбил его сердце Петруха.
   «Как же так…» - Сашка пошатнулся.
   Они расстались достаточно давно, чтобы он успел её забыть – ещё в позапрошлом году, однако предшествующие разрыву пять лет отношений, из которых три года они прожили под одной крышей, не прошли бесследно. Как минимум, для него. Танюха ушла после того, как Сашка застукал её с любовником. Перед этим она сказала ему, что тот парень был не единственным. Какое-то время Сашка люто её ненавидел, внушая себе, что расставание с ****ью – это, скорее, хорошо, чем плохо. Однако все последующие попытки завязать отношения с девушкой заканчивались для него разочарованием: каждый раз Сашка вспоминал о Танюхе, и всё внутри умирало, в том числе и ростки любви, в существование которых он пытался убедить себя и каждую новую свою подружку.
   Сашка не жил, а мучился, и единственным правильным решением ему тогда показалось всецело отдать себя труду на заводе, в родном коллективе пацанов.
   И, как правило, Сашка был образцовым трудягой, которого нередко ставили в пример другим, однако, иногда, как накануне, шаткое равновесие в его сердце нарушалось, и он уходил в праздную меланхолию, понимая, что причина её – вовсе не Танюха, а его собственная слабость, с которой он ничего не мог поделать.
   «Она громче всех голосила! Еще и защищала их! Если бы не она, может, Митька бы и жив был!» - зло выпалил Петруха, чувствуя, как его грудь рвёт обида.
   «Ты уверен, что Митька – того, мёртв?», - спросил полушепотом Сашка.
   «Пацаны сказали», - пожал плечами Петруха.
   «Пошли», - коротко кивнул ему Сашка, выходя в коридор и натягивая на ходу пальто.
   «Погодь», - окликнул его Петруха.
   «Ну?» - спросил он недовольно: с Митькой – их общим товарищем – явно что-то случилось; убили – не убили: ему это было еще не ведомо, возможно, Петруха просто как всегда перегибал палку – это был еще тот любитель посеять на ровном месте панику; однако Сашка был уверен на все сто в одном: что-то таки случилось, и что-то совсем не хорошее.
   «Люди собираются», - его товарищ кивнул на окно.
   Сашка замер и прислушался: действительно, через открытую форточку вместе с холодным воздухом врывались издалека чьи-то крики и грохот. Он рывком подлетел к окну и быстро открыл его настежь, навалился на подоконник, высунувшись, чтобы лучше можно было разглядеть происходящее на улице, почти по пояс.
   Окна Сашкиной квартиры выходили на тянущийся беспрерывным потоком машин проспект в сотне метров от их дома – за палисадником и огороженной высоким забором-сеткой баскетбольной площадкой, где местная шпана чеканила броски по единственному целому, пускай и проржавевшему до основания, кольцу, даже зимой, несмотря на мороз и снежок, убираемый самими пацанами одолженной у дворника лопатой.
   По проспекту, - в сторону Площади, громко двигалась колонна людей – преимущественно молодых парней. С их двора – из всех подъездов и переулков, - к ним выбегали новые и новые люди, вливаясь в общий человеческий поток, увеличивающийся и разрастающийся буквально на глазах.
   «Куда это все?» - обернулся Сашка к Петрухе, уставившись на него растерянно в непонимании происходящего.
   «Так, ведь Митьку убили», - будто оправдываясь, пролепетал он.
   «Началось», - тихо сказал Сашка.
   «…нам Родина – мать!» - влетел в окно, принесенный ветром, обрывок знакомый им с детства песни, подхваченный сотнями и тысячами голосов, срывающихся на громогласный рёв, в котором смешались ярость и гордость, боль и предвкушение грядущей большой победы.
   «А, ну, пошли», - Сашка схватил Петруху за ворот куртки, и потащил к выходу.
   «Обожди, обожди», - завыл тот.
   Остановившись, Сашка нетерпеливо глянул на своего товарища, громко высморкался в кулак и достал с антресоли топор для разделки мясных туш, сунул его за отворот пальто и наглухо застегнулся.
   «Поднимайся!», - он презрительно глянул на Петруху и, не дожидаясь, пока тот начнет шевелиться, вытолкал его за дверь, после чего вышел сам и звонко щелкнул замком.
   Уже почти спустившись вниз – на втором этаже, - они едва не столкнулись с Федором – местным балагуром и хулиганом, из тех ребят, которые не дают по ночам спать старухам и молодым семьям, устраивая пьяные дебоши под окнами, после чего – в остальное время суток, - ведут себя вполне тихо и даже неприметно.
   «Ты куда намылился, друг мой ситный?» - подозрительно прищурившись, спросил его Сашка, заметив, как Федор что-то прячет под кожаной подбитой мехом курткой.
   «Кипишь поднялся, а где кипишь – там и я», - оскалился тот, обнажая неровные пожелтевшие зубы.
   «Что за кипишь, ты что мне тень на плетень наводишь?» - спросил его Сашка, давя авторитетом местного общественного активиста, проверяя, тем самым, Федора на вшивость.
   Почесав густую спутавшуюся бороду, Федор пронзительно глянул сначала на Сашку, потом на Петруху, и снова что-то поправил под курткой.
   «Все идут, и я иду», - наконец, нервно, ответил он.
   «А там у тебя что?» - Сашка ткнул его в грудь пальцем, уткнувшись в что-то гладкое и твердое.
   «Ракетница», - Федор без энтузиазма достал заряженный пистолет.
   «Вещь нужная», - со знанием дела сказал Сашка.
   «Отберешь?» - спросил тот трусливо.
   «Зачем же?» - пожал плечами Сашка.
   «А что таки случилось?» - с энтузиазмом и облегчением спросил Федор.
   «Митьку убили», - ответил из-за спины своего товарища Петруху.
   «Какого такого Митьку?» - не понял тот.
   «Не важно, пошли. Мы тут не разговоры разговаривать собрались», - резко прервал их Санёк, стремительно вылетев из подъезда.
   Оказавшись на улице, они смогли чётче понять масштаб происходящего: растянувшаяся на сотни метров колонна, питающаяся стремящимися влиться в нее людьми, двигалась по проспекту, выливаясь на проезжую часть и останавливая движение, грохоча тысячами здоровых сильных ног; она дышала и пела, иногда вразнобой: когда отдельная группа людей – знакомых и совершенно чужих до этого утра, - затягивала что-то своё, - но, случалось, что вся колона затягивала в унисон строки патриотических куплетов, способных за считанные секунды сплотить всех их в единый организм, - рвущейся вперед – к Площади, к стенам Палат.
   «Давайте за мной, не отставайте», - бросил Сашка появившимся следом Петрухе и Федору, чувствуя, как его тело буквально пронзают невидимые иголочки, через которые в кровь впрыскивались невидимые струйки восторженной энергии, исходящей от колонны.
   Сашка побежал через двор так быстро, как мог, не заботясь о том, поспевают ли за ним его товарищи.
   «Нужно нагнать ведущих», - в его голове бешено колотилась лишь эта мысль.
   Выскочив из-за угла соседнего дома, он резко остановился, едва не врезавшись в колонну. Запыхавшись, через несколько секунд его нагнали Петруха и Федор.
   «Давайте к нам, присоединяйтесь», - дружелюбно замахали им руками коротко стриженные улыбчивые пацаны.
   «Кто ведёт?» - стараясь перекричать гудящую колонну, крикнул им Сашка.
   «Митьку везут», - крикнули ему они.
   «Спасибо!» - махнул им Сашка рукой, и ринулся вперед, по движению колонны, опережая её – к скрывающемся за поворотом на Площадь в полуверсте от них ведущим, и уже за минуту поравнявшись с ними.
   Это были пацаны с их завода, перед собой они толкали строительную тачку, в которую был аккуратно уложен Митька.
   «Привет», - кивнули они Сашке, не сбавляя шаг, чтобы не тормозить колонну.
   «Я пойду с вами», - сказал он.
   К ведущим подбежали Петруха и Федор.
   «Становитесь в колонну», - сказали им ведущие.
   Петруха и Федор быстро влились в ряды, растворившись в них.
   «А я?» - спросил Сашка, слыша, как его голос предательски дрожит.
   «Ты сам решай, пойти ли с нами до конца, аль дальше вскармливать блажь личностной свободы», - презрительно ответили пацаны.
   Сашка заплакал: ему стало невыносимо стыдно. Так стыдно, что он был готов даже упасть перед ними на колени, и вымаливать прощение.
   «Я предал Митьку. Я предал пацанов. Я предал коллектив», - с ужасом думал он, только сейчас, находясь перед величайшим выбором в своей жизни, понимая всю ничтожность своего бездушного поступка слабохарактерного морального урода, променявшего всё, что у него было действительно значимым в этой жизни – друзей, завод, Родину, в конце концов, - на сомнительную радость псевдоинтеллектуального времяпрепровождения паразита…
   Но падать нельзя – тогда он затормозил бы колонну, а это было недопустимо.
   «Я с вами, я с вами», - горячо выкрикнул Сашка, скрестив руки на груди.
   «Поверим?» - переглянулись пацаны на ходу.
   «Поверим», - ответили они, посомневавшись всего секунду, и то – скорее в воспитательных целях, чтобы Сашка смог еще глубже осознать порочность едва не выбранного им пути, продемонстрировав ему свое общественное великодушное милосердие.
   Радость переполняла Сашку, и он бросился в первые ряды, за какие-то мгновения благодаря коллективному прощению преисполненному любовью и благородством, превратившись из отщепенца в одного из ведущих.
   Он гордо поднял голову и затянул одну из песен, которые словно грозный рев раненного, но гордого, не сдающегося в своей борьбе зверя, разносились над колонной, сменяя одна другую.
   Сашка бросил взор вдаль, и увидел, как над горизонтом улиц над ними медленно выплывают раскинувшиеся на Площади Палаты.
   Вдохновленные увиденным ведущие пошли быстрее, еще громче и яростнее зазвучали над колонной песни, еще сильнее и стройнее чеканили шаг тысячи и тысячи людей.
   «Можно, я повезу Митьку?» - спросил Сашка, ощущая каждой клеточкой своего тела всю историчность момента.
   «Ты должен доказать», - ответили ему пацаны.
   «Доказать что?» - спросил он.
   «Доказать, что имеешь право», - ответили они.
   «Я готов! Я готов!» - с надрывом крикнул он.
   Небо над ними зашлось тучами, спрятав Солнце. Всё вокруг враз потемнело. Разросшаяся колонна сжалась еще плотнее, будто собираясь атаковать, - отбивая каждый свой шаг так, словно это был удар молота, уничтожающий врага. Пространство вокруг них задрожало, загудело, над головами шагающих стали зажигаться самодельные факелы – сотни, тысячи, - отплясывая языками пламени, которое вместе со священной яростью отражалось в глазах всех, кто пришел сюда исполнить свой гражданский долг.
   Ведущие остановились и, будто почувствовав за секунду до этого их негласную команду, колонна остановилась вслед за ними и замерла, превратившись в монолитный стальной кулак, готовый обрушиться в своём праведном гневе…
   В начале Площади, выстроившись в несколько рядов, стояла государственная охрана: еще молодые ребята зябко кутались в тонкие шинели, и боязно глядя на раскинувшуюся перед ними словно море колонну. Некоторые из них нерешительно трогали затвор висящих на груди автоматов, но у большинства ребят руки были безвольно опущены.
   Их разделяла пара сотен метров.
   И тут Сашка увидел нечто, что заставило его вздрогнуть: со стороны Площади к ним шла Танюха.
   В груди у него кольнуло.
   «Я всё ещё люблю её», - подумал он обреченно, кривясь от презрения к самому себе.
   «Докажи, что имеешь право», - сказали ему пацаны, выпуская из рук тачку с Митькой.
   Она остановилась.
   «Ты сможешь», - сказали ему пацаны.
   И от этих слов Сашка почувствовал, как убивающая слабость окончательно покидает его, тело и душа наполняются силой, а сердце – полыхает от любви. И это была настоящая любовь, а не та животная похоть, которую он испытывал к Таньке.
   «Как же глуп я был», - расхохотался Сашка, и смех его разнесся над городом, благодатно звеня.
   Он расстегнул пальто, схватил двумя руками топор, и бросился к Танюхе: шаг, второй, третий, еще чуть-чуть, - Сашка взмахнул над головой огромным лезвием, обрушив его на девушку, одним движением разрубив ее пополам, словно полено.
 «Вперёд!» - крикнул Сашка.
 «Вперёд!» - крикнули ведущие.
   Над Площадью взмыла выпущенная Федором сигнальная ракета, осветив Палаты.
   Государственная охрана, бросив в ужасе оружие, побежала прочь, словно спугнутые светом тараканы.
   Колонна подняла труп Митьки как знамя, и победоносно ревя, бросилась через Площадь к Палатам, убивать скрывшихся в них чужих, обретая после долгих лет вранья и унижения долгожданную свободу.
Дописав рассказ, Факер залили его в Интернет, и пошел смотреть новости.
Увы, пацаны так и не погнали.
Глава 5. Поступки и намерения
Их знакомство было поразительным, ведь до Наташи у Ивана никогда не было таких девушек – ухоженных, столичных. Её формы, конечно, были не как у девочек с журнальных обложек, но и он журналов не читал, предпочитая мифическим ангелам в 3D - реальных дам, таких как Наташа – земных, но вкусных.
Вернее, до их знакомства Иван мог предпочитать таких девушек лишь в своих мечтах, иногда, бахнув водки, мастурбируя в тихой лирической грусти.
В часы печали привычные дворовые подруги были ему не в милость.
Увидав ее на пляже с двумя бутылками пива, в полном одиночестве явно без интереса с показной скукой читающей женский иронический детектив в мягкой обложки от очередной маразматички-миллионерши, печатающей свои гигантские тиражи, о которых не может мечтать ни один нормальный писатель за счет папика из «Газпрома», Иван понял, что Наташа – это как раз тот шанс, который выпадает раз в жизни, и за него нужно хвататься обеими руками, делая все возможное и невозможное для того, чтобы не упустить его.
Его вещи лежали в квартире, снятой у бородатой мерзкой женщины прямо на вокзале. Квартирка была ей под стать: зато просила она немного.
Всё было бы вполне неплохо, да в другой комнате лежал её папаша – парализованная еще более мерзкая мумия, которой хватало, разве что, чтобы сходить в парашу.
Бородатая женщина ошивалась со стариком всё свободное время, поддерживая его овощную жизнедеятельность.
Короче, никакой личной жизни.
Они даже раздавили пузырь на троих – он, бородатая женщина и этот пассивный беззубый зомби.
Иван сначала с тревогой думал, что бородатая женщина, подпив, начнёт к нему приставать. Конечно, ****ь приходилось разных – не без этого, но опускаться до такого уровня он не мог даже в пьяном состоянии, не то, чтобы после стакана водки.
Она годилась ему в отцы. Вернее, в матери, но Иван всё равно вздрагивал.
Однако она не проявляла к нему никакого интереса: казалось, непрекращающаяся череда неудач сломала эту огромную, а оттого гипотетически сильную женщину. Глядя на такого молодого парня, как Иван, она, конечно, что-то там себе думала, понимая на уровне подсознания, что ей и опять и снова ничего не обломится, так что и пробовать не стоит.
Они пили. Пили молча. Говорить им было не о чем. Иван, разве что, спросил, не стрёмно ли оставлять вещи тут, если он, например, пойдёт погулять: в самом деле, не сидеть же ему в четырёх стенах с утра до ночи. Спросил, и тут же сам понял, какую глупость сморозил. Но, слово, как известно – не воробей, - бородатая женщина хмуро допила водку, буркнула что-то неразборчиво, но агрессивно и, демонстративно хлопнув дверью – так, что аж стены задрожали, - ушла на кухню.
Её старик крякнул.
«Ну, и ничего», - философски рассудил Иван, и пошел на пляж.
Денег у него было не очень, но было.
Абба отказал Ивану в отпускных, объяснив, что, согласно прогнозам аналитиков The Wall Street Journal мир стоит на пороге второй волны кризиса, и мелкому бизнесу, такому как их мебельное производство, - советовали одно: всячески накапливать оборотные средства, наращивать реальную денежную массу, то есть – наличность, кэш.
«Нет свободных денег, Вань. Ты уж не серчай», - сказал ему Абба.
Иван отнесся к сложившейся ситуации с пониманием: на нет, как говорится, и суда нет.
«Привези мне домашнего винца», - хохоча, провожал его Абба.  - «И новую жену, из местных».
«С женой не обещаю, а вот вино будет – зуб даю», - улыбнулся Иван.
«Тогда с тебя, минимум, пять литров. Без них можешь и не возвращаться», - подмигнул ему Абба.
«Будет сделано шеф. Я не подведу!» - отсалютовал ему Иван.
«Смотри мне», - ласково, но настойчиво потрепал его по щеке мастер.
Бородатая женщина получила стопроцентную предоплату за всю неделю его будущего пребывания в Анапе, так что на оставшееся бабло можно было смело гулять.
«Три тысячи семьдесят два рубля, конечно, не ахти какие деньги, но если висеть правильно – с умом – должно было хватить», - был уверен Иван.
Присутствие в квартире бородатой женщины и её отца даже радовало его: значит, дверь в его отсутствие не вскроют, а вещи – не похитят. Конечно, вряд ли кто-то всерьез позарится на трухлявое бельё и пару сорочек, но, мало ли, может, сгребут всё одним махом, не разбираясь, а ему потом что, - всю неделю в одних шортах и футболке бродить?
«Безопасность превыше всего», - думал Иван.
Однако сейчас, встретив Наташу, он сразу осознал всю хреновость своего положения: привести её на хату не удастся. Разве что, предварительно основательно накачав бухлом. Этим, собственно, Иван и собирался заняться в ближайший вечер, тем более что она уже взяла приличный старт, и ему оставалось только аккуратно подхватить инициативу, чтобы довести ситуацию до логического завершения.
То есть, смачно – вдуть. Без резинки. Хорошенько там всё залить.
«Чтобы она залетела», - мечтательно подумал Иван.
Вот тогда-то он и уедет в столицу.
Навсегда.
С тем, чтобы выебать Наташу, как казалось Ивану, у него не должно было возникнуть никаких проблем.
Вопрос был не в том, как это сделать, а где.
Бородатая женщина обитала в своей квартире в гордом одиночестве, занимаясь всем тем, чем занимаются такие жалкие человеческие отребья, как она.
Например, проводила дни, слагая их в года и десятилетия, пожирая сладости и жир во всех формах и консистенциях, глядя по двенадцать часов в сутки телевизионные шоу и сериалы, мастурбируя раз в месяц, точно по расписанию, и вовсе не потому, что ей так сильно хотелось секса, а просто, чтобы, как говорили в народе, не слиплось.
Она уже давно была фригидна, как и миллионы ее соплеменниц, превратившихся из матерей и объектов сексуально вожделения в ненасытных маток, занимающихся чревоугодием и добровольно зомбирующих свой мозг, существующих по принципу «я не хочу ничего другого, потому что не знаю, зачем», - тем более что существование это было приятным, сладко-жирным и расслабляюще-ленивым.
Такие матки, как бородатая женщина, тихо ненавидели весь окружающий мир – более красивый и внешне, и внутренний, - несмотря на СПИД, голод, гибнущих от кластерных бомб детей, Мишу Боярского, американцев и прочую лживую нечисть.
Мир постоянно напоминал таким, как она, что он – совершенен в своих утонченных формах и светском гуманизме (все ужасы XXI века мы оставим за кадром), а она – унылое говно.
Кто не понял, повторяем: унылое говно.
Поэтому миллионы и миллионы жалких женщин просто копили язву, медленно сходя с ума, и погибая, как правило – или в собственной рвоте от инфаркта, или по уши в дерьме от инсульта.
У них даже не было права выбора: всё решал случай.
Однако все эти женщины могли представлять собой сокрушительную силу.
Они были сильны физически и способны на настоящий бабий бунт – безжалостный и беспощадный, от которого содрогнулась бы страна, и пал ненавистный режим, а демократическое наебалово уступило бы место в эпохе беспределу отмороженных, яростных, почувствовавших вкус крови вчерашних неудачниц.
Они бы рвали врагов, невзирая на пол и возраст, не говоря уже о таких мелочах, как идеология и религия, на куски. Вчера несчастные женщины, объединенные в сметающую все на своем пути силу, уничтожили бы Россию, получая от этой садистской бани свои недополученные оргазмы.
Бабий бунт победил бы всё, - и спецслужбы, и войска, и православие.
Его всесокрушающая мощь слагалась из полной непредсказуемости действий и их неконтролируемости, поэтому бабий бунт был глобален, словно цунами, в считанные минуты сметающий японцев вместе со всеми их передовыми технологиями и прочим нано-говном.
Перед его мощью не устоит ни одна преграда: солдаты и менты дружно бросятся врассыпную, а храмы падут, кинув кресты, словно военные знамёна, к ногам новых завоевателей, по сравнению с которыми даже татары и монголы, вместе со всеми французами и фрицами, казались бы лишь слегка нежданными гостями.
Всё это могло было быть если бы не два фактора: они были трусливы и не способны к борьбе, они не были способны ни к чему, кроме как жрать и деградировать, - максимально мешая жить другим.
Да и сам бабий бунт в принципе был не только беспощаден в своей животной ярости, но и априори бессмысленный.
Выпустив пар, утолив свой животный голод, и утопив в крови всех и вся, они не построят новое общество, у них нет Утопии – цели, к которой можно было бы двигаться. Они просто остановятся, когда всё будет окончено, замрут, и оглянутся, после чего наверняка поймут, что достигли своего апогея, ибо апогей каждого процесса – это либо сотворение чего-то, либо разрушение того, что было создано до тебя.
Глядя на бородатую женщину, в слегка захмелевшем развеселом мозгу Ивана родился короткий памфлет:
И кончится Ваш век, развратники и душегубы!
И матушка-Земля изменит сразу лик,
Очистится она…
И в тот же миг узнаем, кто обращался с нами грубо!

И мы узнаем Вас по страшным Именам.
Дрожите гады, вас я больше не боюсь!
Роптать не буду, с Вами поборюсь…
Не на Земле, - в Аду есть место Вам!
Он едва заметно улыбнулся.
После того, как бородатая женщина обиделась на его необдуманный ляп, для нее могли стать навязчивой идеей испортить ему отпуск. Так что она могла всячески гадить Ивану – мелко, и не очень. Думая об этом по пути на пляж, Иван не особо и переживал, ибо планировал возвращаться каждый раз на ночлег уже порядочно ужратым – отпуск, ёпть, - так что на бородатую женщину ему было, по большому счету, плевать.
Но вот сейчас эта матка являлась для него настоящей угрозой, непреодолимой преградой.
Поразмыслив, он понял, что переспать с Наташей на хате ему не светит.
Оставался еще вариант – взять её нахрапом где-нибудь в кустах.
Двигаясь к пляжу, где его ждала еще неизвестная, но уже любимая Наташа, он увидел кафе-шатёр: Иван понял, что не ел уже сутки – со вчера. Он что-то перекусил еще до поезда, а уже в плацкарте просто лежал на верхней полке, ни с кем не заговаривая, и переживая, как бы кто не спёр его сумку.
Не дрогнул Иван даже в тот момент, когда мужики снизу предложили ему водку и курицу-гриль: он мужественно отказался, решив не испытывать судьбу.
Сейчас же, замерев у входа, откуда вкусно пахло подгорелым мясом и скисшими овощами, Иван понял, что чертовски голоден.
Он зашел. Внутри было почти пусто. Одинокие мужики хмуро застыли со стаканами, не шевелясь, уставившись каждый в свою точку пересечения миров: того, где находились они сейчас, выпивая, и пугающей реальности, от которой они бежали долгие годы.
«Может, умер кто», - подумал Иван.
Ему стало как-то не по себе, поэтому он решил тоже выпить.
Котлеты без водки – это как-то не по-нашему.
«Двести водки и две, нет, лучше три котлеты», - сказал Иван надменной толстой даме у барной стойки.
«Гарнир давать?» - хамовито спросила она.
«Нет, спасибо», - ответил Иван.
«Хлеб давать?» - не глядя на него, отмеряя водку мензуркой, спросила она.
«Пару кусочков», - сказал он.
«Двести три рубля», - она поставила перед ним водку и котлеты с хлебом.
«А горчицу?» - спросил Иван.
Она грохнула перед ним стеклянной банкой.
«Запивать давать?» - спросила дама.
«Обижаете», - фыркнул Иван, взял поднос и пошел к свободной стойке у вырезанного в брезенте цвета хаки окна, через которое кое-как просачивался дневной свет, освещая безмолвное пространство алкоголической скорби, так и оставшейся неизвестной Ивану, и с трудом пробиваясь через чад сигаретного дыма, не исчезавший даже когда никто, казалось, и не курил.
Иван молча выпил. Молча закусил. И молча вышел.   
«Я скорбь свою оставлю позади, мне нужно двигаться вперёд», - подумал Иван.
Он побрел к морю.
У моря сидела Наташа…
Подкатывая к ней, Иван решил брать творческим экспромтом. Недавняя водочка подогрела воображение, зажгла хулиганскую искру: получилось слегка пошловато, зато, как показалось Ивану – жизненно.
Я увидел вас вдруг
На пляжу возле пальмы,
И курю я бамбук,
Потому как, увы,
С вами я незнаком,
Не общался вербально.
Вас не целовал,
И не гладил вам волосы.
Может быть нагло,
Без прошенья высокого,
Но с душой,
Там всё так, уж, зажигается!
Но, однако ж, сейчас,
Ваш я враз и навеки,
Потому что свой глаз
Я на вас положил.
И в присутствии вас,
Полчаса б я пожил,
Задыхаясь от счастья,
Красавица!
С этими словами он рухнул на колени, и протянул ей банку холодного пива.
«А вы, молодой человек, оригинал», - оценила Наташа.
«Можно на ты. Иван, целиком и полностью к вашим услугам», - представился он.
«Допустим, Наташа», - сказала она, улыбаясь, и говоря глазами: «Да».
«У вас прекрасное русское имя, Наташа», - Иван тронул тыльную сторону её ладошки пальцами.
«А у тебя музыкальные руки», - сказала она вслух.
Они еще немного поболтали, пока не закончилось пиво.
«Хочу пи-пи», - принялась капризничать Наташа, уже откровенно соблазняя Ивана.
«Пошли в море», - он тронул ее плечо, и провел рукой вниз – к локтю.
Она вздрогнула от нахлынувшей похоти.
«А разве так можно?» - спросила она, ломаясь.
«Вполне. Это же море», - ответил Иван.
«А люди?» - предприняла последнюю попытку Наташа, прекрасно понимая, к чему всё это приведёт.
«Так уже и нет никого», - он демонстративно обвел рукой пустой пляж: вдалеке крупная мама ловила своих детей.
Солнце уже не жарило, так что народ решил, что пора сваливать.
«Побежали быстрее, вода быстро остынет», - Иван схватил ее за руку, и они бросились в море.
Вода приятно бодрила.
Иван обнял Наташу и страстно поцеловал в губы.
«А я писаю», - прошептала она ему на ухо.
«Я тоже», - Иван нежно укусил её за мочку.
«Ой, смотри!» - Наташа неожиданно заулыбалась, и показала рукой в сторону горизонта. – «Дельфинов стая!»
«Вот и ладненько», - ответил Иван, поворачивая голову в направлении, куда указывала Наташа, одновременно резко входя в неё под водой.
Наташа быстро кончила в его объятиях.
Оргазм в постнулевые стоил дорогого.
Качество секса стремительно падало, пропорционально уровню всевозможных извращений, становящихся доступными обывателю, и количеству половых партнеров у среднестатистического гражданина.
Вседозволенность привела к тому, что у многих не стояло, когда нужно было просто заняться любовью.
Некоторые секс-теоретики даже писали серьезные научные работы, доказывающие, что, пардон, лучше подрочить (это касалось и мальчиков, и девочек) с утра пораньше – в душе, например, - (если кому очень нужно – можно сделать контрольный выстрел вечером), - и спокойно заниматься своими делами, повышая производительность труда, - чем тратить кучу сил и энергии, не говоря уже о времени – огромном куске жизни! – на то, чтобы найти что-то более или менее подходящее на одну ночь.
Сексуальная революция стала не только не модной, но даже пошлой.
Знойные мачо, перекаченные химией и собственным дерьмом, прущим у этих мудаков отовсюду, больше не впечатляли юных русских красавиц, а парни все чаще смотрели на читающих девушек в метро - в ситцевых платьицах, со свежими лицами, - стараясь не встречаться даже глазами с размалёванными шлюхами, хоть те и были готовы отдаться им за просто так, за не фиг делать.
В моду сегодня входил сексуальный аскетизм.
Миром правили интеллектуалы, мало напоминающие недавних трендовых секс-символов, навязываемых глобальными зомбо-СМИ. Сексуальность в новом мире властителей – кошельков или душ, олигархов, политиков, и просто духовных гуру масс – писателей, музыкантов, кинематографистов, - воспринималась скорее как признак паясничества, так что этот self-made полубог, несмотря на то, что был одной с ними голубой крови, - вскоре становился нерукопожатным, и ненавидимый собратьями по касте, зарабатывая себе определенную репутацию.
Self-made полубоги, по сути, мало отличались от простых смертных – за которых одни сражались, а другие – призирали их, называя электоратом и налогоплательщиками, рассматривая лишь как физическую силу и источник всех проблем одновременно. Тут, как в настоящем террариуме, грызлись все со всеми – левые и правые, верующие и антихристы, натуралы и извращенцы, - пожирая собратьев по подвиду хищников, подозревая их в продажности другому подвиду и склонности к подлой измене их совместным идеалам.
Секс у них был негласно табуирован, и определен не иначе как средство порабощения народа путем его дальнейшего отупления, сведения человеческих потребностей подальше от революционности и прочих деструктивных процессов, - к примитивным животным инстинктам, секс среди которых во всех доступных, иногда полулегальных формах занимал почетное место.
Вся философия человеческого существования в последнее столетие, укрепляя свои позиции благодаря кино, Интернету и прочим способам коммуникации, - сводилась к стандартной модели поведения, практически исключающей возможность серьезных протестов и, следовательно, проблем со стороны народных масс – истинной армии людей, способных, в случае выхода всего этого человеческого живого моря из берегов, снести врагов, словно стихия.
Людям настойчиво рекомендовали две модели поведения (демократия, как-никак) – или вступать в брак, строить ячейку общества, и тихо стареть, плодя новых людей, прячась в своих малометражных карцерах, изредка выбираясь куда-нибудь на дачу или, в лучшем случае, к морю; или же, как альтернатива, - возможность всячески извращаться с такими же отморозками, тупо прожигая свои жизни, рискуя закончить это игру похоти и гнилых амбиций досрочно.
Те же, кто посылал к черту догмы, и уходил в жестокий андеграунд, считая врагами всех – и олигархов, и духовных авторитетов, не говоря уже об интеллигенции, которая априори являлась говном, - были обречены на вечную борьбу.
От неё, собственно, и ловили кайф.
Большинство таких маргиналов были за народ, и сражались для него, ассоциируя себя с ним, призирая ублюдков, считающих народ – неблагодарным скотом, выбирающим эту власть, смотрящим это ТВ, подпитывающим систему и не желающим ничего, кроме как удовлетворять свои животные потребности, агрессивно отторгая любые перспективы того, чтобы включить мозги, оглянуться и понять, как он живет.
В плане секса Наташа в последнее время подзавязала.
Бой-френдов, даже просто, чтобы перепихнуться, - у неё не было с месяц. Все эти отношения, даже когда они ограничивались банальным трахом, её утомили.
Сначала она перестала целоваться с парнями, а потом – и спать с ним.
Однажды к ней в голову заползла мысль, дескать, не лесбиянка ли она? Однако тут же Наташа поняла, что все эти суки-подруги не вызывают у неё ничего, кроме рвотных рефлексом.
Эти ряженые лживые твари были ей отвратительнее парней.
Иван казался ей другим.
В нем чувствовалась жизнь – дикая, странная, своеобразная, но, все же – жизнь, читающаяся в его глазах, пляшущая там огоньками неугасаемого пламени, в отличие от пустых щелей бездушных манекенов, зацикленных лишь на личностных свободах, словно примитивные животные, не способные любить даже собственных детей, после того, как сменялись инстинкты, и на первое место вновь выходило потребление ради потребления, и тогда звери жрали своих детенышей.
Но такие как Иван, были за народ. Иван гордо говорил: «Народ – это я».
Когда пришел Владимир Владимирович, Иван только поступил в ПТУ.
Явление Путина он воспринял с энтузиазмом, расценив смену маразматика Борьки, как сигнал к действию.
Однажды вечером Иван собрал своих товарищей по ПТУ и дворовым тёркам – всего человек двадцать - за школой на футбольном поле.
Мело снегом.
Парни нервничали.
Кто-то предложил сгонять за водкой.
Все одобрили.
Иван попросил пацанов не расходится, дескать – есть разговор, но его послали на ***.
Пацаны бухнули.
Пораскинув мозгами, Иван тоже накатил – стакан, другой.
Потом водка кончилась.
Пацаны осерчали.
Начали искать деньги.
Денег не было.
«Короче, Ломоносов, давай, излагай, что там у тебя», - крикнул ему кто-то из толпы.
«Говори! Да пойдем деньги на водку искать!» - поддакнула толпа.
Иван изложил им политику партии, дескать: Владимир Владимирович обязательно одобрит и благословит, так что пора начать выкорчевывать зажравшихся буржуев и прочих несознательных элементов, словно гнилые пни из русской земли.
«Кто, если не мы?» - философски изрёк Иван.
Толпа одобрительно загудела.
Окрыленный своим редким успехом, Иван попытался продолжить спич, но толпа осадила его.
«Хорош ****еть, Вань! Мы в теме, и Президенту поможем. Мы ведь народ, и мы – за народ. И Владимир Владимирович тоже за народ!» - загудели пацаны.
 «Айда бить волосатиков!» - крикнул кто-то.
Пацаны зашумели.
«Да, ну нах!» - недовольно отозвался кто-то. – «У волосатиков самих денег нет. Нах они нам нужны?»
«И то верно!» - загудела толпа.
«А, может, у них есть водка?» - не успокаивался энтузиасты погонять местных любителей тяжелого русского рока, которых нормальные пацаны и за людей-то не считали, отчего безбожно били, причем – абсолютно беспричинно, за просто так и забесплатно.
«Ну, так пойди к ним и проверь», - гоготнул кто-то пьяно.
Пацаны снова зашумели.
«Можно бить мажоров», - несмело предложил Иван.
Толпа затихла.
«Мажоров?» - переспросил кто-то.
«Мажоров. Они в «Пещере» сидят. Это будет политически верно», - сказал он.
«Пидоры!» - гневно крикнул кто-то.
«Пидоры! Пидоры!» - принялась скандировать толпа.
Пацаны снова загудели, и решили: идти, бить наглые пидорские морды, забирать деньги и снова пить водку.
Они двинулись со школьного двора через сквер и дворы к центру, где собиралась местная «золотая молодежь».
Шли шумно. Гогоча. Переворачивая мусорные баки и приставая к людям.
Короче, вели себя вызывающе.
Они уже почти дошли до «Пещеры», когда перед ними неожиданно нарисовались два молоденьких патрульных.
Пацаны переглянулись.
«Вы чего орете?» - спросили их менты.
«Ребята, давайте разойдемся», - попросил Иван.
«Я сейчас машину вызову», - сказал один из мусоров.
«Бей их!» - крикнул кто-то сзади.
«Гниды проклятые!» - взревела толпа.
В воздухе замелькали монтировки и гаечные ключи.
Окровавленные патрульные попадали на землю.
Пацаны двинулись дальше.
Расстояние между ними и «Пещерой» стремительно сокращалось.
Иван шел впереди – во главе. На душе у него было тревожно и торжественно одновременно. Он знал, что все делает правильно. 
За ними была великая страна.
«И Владимир Владимирович», - едва заметно шевеля губами, прошептал Иван, смакуя. 
Неожиданно он понял, что происходящее сегодня – это и есть тот настоящий поступок, для которого живет каждый человек.
Это было его гражданским долгом.
Иван испытал небывалый прилив энергии.
Они пришли.
Он схватил железную урну с веером недокуренных  тонких сигарет, и швырнул ее в окно первого этажа «Пещеры». Стекло глухо треснуло, крошась, словно яичная скорлупа.
К ним бросилась охрана – четыре человека. Крупные ребята, но всего вчетвером. Осознав своё подавляющее меньшинство, они тут же замерли. Пацаны не дали им опомниться, и, сбив охранников в считанные секунды, принялись обхаживать бедолаг ногами.
В «Пещере» началась паника. Визгливо закричали девки. Что-то забубнили парни-мажоры.
Пацаны рванули к дверям, но, к счастью для всех, кто-то внутри догадался ее запереть.
Это спасло мажоров и их телок от зверской смерти в руках у разъяренного народа, а их компанию – от  верной мокрухи.
Пока они ломали дверь, к месту заварухи подъехали два бобика.
Из них вышли мусора. Их было немного, но у них были стволы.
Менты вежливо попросили всех сохранять спокойствие и оставаться на своих местах – ждать спецтранспорт.
«Бежим! Суки бздят стрелять!» - заорал кто-то.
Дважды приглашать их было не нужно: пацаны бросились врассыпную, словно тараканы.
«Стоять! Стрелять буду!» - крикнул один из мусоров.
Они побежали еще быстрее.
Раздалась автоматная очередь.
Стреляли в воздух.
Оторвавшись, Иван понял, что остался один.
Идти ему было некуда, поэтому он пошел домой.
«Снова нажрался», - буркнула сонная мать, открывая ему дверь.
Иван где-то посеял свой ключ.
«Ну, вот! Завтра нужно будет замки менять! Ирод ты!» - недовольно зашипела она на сына.
«Я отработаю», - устало пообещал Иван.
«Отработает он! Пошел ты!» - мать плюнула ему под ноги, и удалилась к себе в комнату, громко хлопнув дверью.
Едва добравшись до дивана, Иван вырубился.
Ему снился Владимир Владимирович. Он по-отечески обнял Ивана и сказал, что всё будет хорошо, ведь борьба только начинается, и сегодня, в трудный час, он нужен Отчизне.
«Ты ведь не подведёшь?» - спросил Президент, насупившись.
«Не подведу! Бля буду», - схулиганил во сне Иван и густо залился краской, понимая, что сквернословить при Президенте – плохо.
«Вот и хорошо», - сказал ему Путин, и улетел на голубом вертолете крутить кино другим молодым русским ребятам, ждущих, словно манну небесную, когда на них снизойдёт национальная идея.
Наутро его разбудили истерические крики матери.
«Допрыгался, придурок?» - она ворвалась в его комнату, и больно ударила Ивана мокрой тряпкой по лицу.
«Успокойтесь, гражданочка», - из-за ее спины появился их участковый – Виктор Федорович.
Встречались они редко, но встречались.
Правда, по пустякам.
«Что, Ваня? Сидеть будем?» - спросил он ласково.
«Вы чего?» - он трусливо съёжился под одеялом.
«Ничего. Собирайся, давай», - устало махнул он на Ивана рукой, попросив приготовить ему кофе.
Обняв за талию продолжающую поносить Ивана на чём свет стоит мать, он удалился на кухню.
«У тебя десять минут, возьми документы», - кинул он ему через плечо.
Как оказалось, их таки вычислили. А тех, кого не смогли вычислить, сдали свои же – в обмен на условный срок, например.
«Ты, Ваня, подумай, нужно ли тебе сидеть», - посоветовал ему Виктор Федорович, попивая уже вторую чашку кофе, с аппетитом наминая приготовленные Ивану в ПТУ бутерброды с сыром.
Иван мялся в дверях.
«Пошел вон отсюда! В коридоре жди!» - закричал на него мать.
«Я пацанов не сдаю», - горделиво подняв подбородок, сказал Иван участковому, глядя на него, как на дерьмо, за что тут же еще раз получил тряпкой по роже.
«Сука ты неблагодарная! Не сдает он! Ты мать гробишь! Я для тебя всю жизнь гнулась как могла, и раком становилась, и как хочешь! А ты тут гордого из себя корчишь!» - принялась кричать она, продолжая хлестать Ивана.
«Гражданочка, успокойтесь», - Виктор Федорович встал, и похлопал ее по плечу.
«Он все подпишет и всех сдаст!» - пообещала ему мать.
«Никто и не сомневается», - сказал участковый.
Он натянул пальто.
«Я тебе наручники надевать не буду. Я же тебе верю, Ваня», - подмигнул Виктор Федорович.
Иван демонстративно отвернулся.
Они вышли.
Всё так же валил снег.
Внизу уже стоял автозак.
Ивана отвезли в отделение милиции.
В клетке сидели три пацана, которые были с ними вчера. Иван их, конечно же, отлично знал, но прошел мимо, едва бросив на них взгляд, стараясь не подавать виду, чтобы не давать ментам лишних зацепок.
Виктор Федорович передал Ивана какому-то молодому толстому следователю. У капитана был низкий лоб и узкие злые глазки. Он тяжело дышал и глядел на Ивана с нескрываемой ненавистью.
«Как вы меня сегодня заебали», - сказал он трагически.
«Не валяй дурака, Ваня», - посоветовал ему участковый и, хлопнув его по спине на прощание, подбадривая, ушел.
Ивану стало жутковато, но сдавать пацанов он все равно не собирался.
«Будет, что будет. За мной Россия, Господь, и Путин», - Иван перекрестился.
Капитан отпер комнату для допросов.
Внутри было мрачно и прохладно.
«Прошу», - презрительно сказал он Ивану.
Он вошел, сел на низкий табурет, и скрестил ноги, стараясь всячески показать, что лучше умрёт за идею, чем выдаст врагам товарищей по борьбе.
Следователь запер дверь.
Сердце Ивана снова дрогнуло.
Мент сел напротив, и включил настольную лампу: стало как-то уютнее.
Иван нервно вздохнул.
«Правильно вздыхаешь», - сказал капитан, и закурил.
Глубоко затянувшись, он выпустил дым Ивану в лицо, и коротко кашлянул.
«Твои дружки уже все рассказали», - снова затянулся следователь. – «Вот тебе ручка. Вот тебе листок. Пиши».
«Что писать?» - спросил Иван.
Он не верил мусору.
«Обычный ментовский блеф!» - думал он, вспоминая, что видел подобные сценки в кино.
Однако злые глазки мента продолжали буравить его, поблескивая в свете лампы.
От него несло перегаром. Наверняка он начал пить еще с утра.
Иван чувствовал тревогу.
Она перерастала в животный страх.
В священный ужас.
«Я сейчас тебе нос сломаю, сука», - сказал капитан едва слышно, одной затяжкой докурил сигарету, и затушил ее прямо о стол.
Иван попытался встать.
«Сидеть, бля», - зарычал мент.
Иван почувствовал, как вмиг стали ватными ноги, и он буквально рухнул обратно на стул.
«Я вам все равно ничего не скажу», - собравшись с мужеством, заявил он, и едва инстинктивно не зажмурился, ожидая удара.
Но, капитан остался сидеть неподвижно.
«Я сам напишу», - наконец, спокойно сказал он, взял ручку и принялся что-то быстро строчить на лежащем перед ним листке.
Иван ждал, напряженно молча.
Наконец, капитан поднял голову и пристально посмотрел на него.
«Говори, кто патрульных бил», - сказал он сухо.
«Что?» - не врубился с ходу Иван.
Мусор быстро ударил его кулаком в лицо. Иван завалился на спину – прямо на пол, почувствовав, как из носа течет тёплая кровь, противно затекая за ворот спортивной куртки, прямо по шее и ниже.
«Фамилии», - повторил следователь.
«Я не знаю!» - закричал Иван, и горько заплакал – от беспомощности и злости.
Капитан встал, нависнув над Иваном черной грозовой тучей.
Он сжался.
«Заебали вы меня», - сказал мент, и больно ударил Ивана ботинком в бок.
Он взвизгнул.
Капитан продолжал наносить удар за ударом: аккуратно, четко – в живот, по ногам, по рукам, в грудь, в печень, не обращая внимания на стоны извивающегося ужом Ивана.
Только не в голову – чревато.
Попинав его пару минут, следователь выпустил пар и, успокоившись, плюнул в Ивана, достал сигарету и снова закурил.
Иван молчал.
Все его тело болело, но дух, словно сталь, казалось, закалился от ударов этого ублюдка в форме.
«Я ничего не сказал!» - говорил он себе с гордостью, думая о Владимире Владимировиче: не подкачал!
Не вынимая сигареты изо рта и все так же не произнося ни слова, следователь достал из кобуры пистолет, отправил патрон в патронник, и прицелился Ивану в голову.
Зажмурившись и ожидая, что вот сейчас прогремит выстрел, и все завершится, Иван вдруг с отвращением понял, что дух его был не закаленной сталью, а лишь натянутой струной, которая лопнула в тот же миг, как он заглянул в заряженный ствол.
В штанах стало мокро и горячо: Иван понял, что обмочился, и прикусил губу – от страха и стыда.
«Сейчас я тебя пристрелю, и скажу, что ты пытался ударить меня табуретом», - сказал мент.
«Не нужно», - выдавил из себя Иван.
«Говори, кто бил патрульных», - сказал капитан.
«Я всё скажу», - едва слышно пробормотал он.
Иван рассказал всё, как было, дескать – они пошли искать деньги на водку и, по ходу, подрались с милицией, а потом и с охраной «Пещеры».
«Короче, давай начистоту», - сказал ему капитан, вдруг как-то обмякнув и расслабившись, сверив историю Ивана с тем, что было написано на других листках, где, видимо, были записаны показания пацанов. – «Я бы на вас с радостью повесил ОПГ, и получил бы майора и орден. Может быть, даже в столицу бы перевели», - мечтательно сказал он.
Иван слушал его, замерев.
«Но, как я вижу, все вы – просто кучка молодых придурков», - с сожалением сказал он.
«Они не раскололись! Пацаны ничего не сказали ему о нашей борьбе!» - едва сдерживаясь, чтобы не закричать от восторга, подумал Иван.
 «Чего улыбаешься?» - резко напрягся капитан.
«Вы так смешно сказали: кучка молодых придурков», - выдавил из себя улыбку Иван, переживая, что из-за его оплошности сейчас может рухнуть все.
Но, к счастью, следователь не учуял подвоха.
«Короче, ты мне на хер не нужен: все равно ребята – патрульные – описали не тебя, так что мы тебе состряпаем условный срок, а тех, кто бил – потом все равно опознают. Так что подставы тебе не будет», - пообещал он.
«Хорошо», - ответил Иван.
«На, вот – еще», - мент достал из папки уже исписанный лист бумаги и протянул ему на подпись.
«Что это?» - спросил Иван.
«Заявление, что тебя никто не обижал. Ты сам такой пришел», - ухмыльнулся капитан.
Он покорно подписал якобы написанное с его слов заявление.
С Ивана взяли подписку о невыезде, и отпустили домой.
Суд состоялся через три месяца.
Вовсю цвела весна.
За это время успели словить всех до единого участников событий того вечера. Кого-то тоже били, а на кого-то, видимо, надавили психологически: Иван не хотел даже думать о том, что среди них могла быть крыса.
В итоге, трем пацанам дали по восемь лет колонии, еще пятерым, которые, якобы, тоже активно участвовали в избиении ментов, выписали по шесть лет. Кто-то получил три года, кто-то - год.
Многим, как и Ивану, дали условные сроки.
После суда он пил три дня, не выходя из своей комнаты.
Мать с ним так и не разговаривала.
«Тварь ты», - только и сказала она ему, когда судья зачитал приговор.
Посадили четырнадцать человек.
«Четырнадцать, ****ь», - думал Иван.
На четвертый день, устав пить, он пошел искать пацанов – тех, кого не посадили.
Они бухали на спортивной площадке за школой.
«Привет», - сказал им Иван, сразу почувствовав, что ему тут не рады.
Они смотрели на него хмуро и не спешили здороваться.
«Знаешь Ваня, шел бы ты отсюда», - сказал один из них, и добавил. – «Со своим Путиным».
«Но это не я! Их опознали менты!» - закричал он, краснея.
«Иди отсюда», - зашипели на него пацаны.
«Но ведь борьба еще не окончена!» - не желал угомониться Иван.
В него полетела пустая бутылка из-под пива. Потом еще одна. Несколько ребят двинулись в его сторону.
Поняв всё, Иван был вынужден бежать, глубоко потрясенный и разочарованный.
Глава 6. Убивать – прекрасно
Последние пару месяцев у Факера все чаще стали случаться несостыковки.
Трудовых доходов у него больше не было, и все бабло он имел  исключительно с фермы, ну – или одалживал.
Его прибыль не уменьшилась, зато увеличились расходы.
Факер стал больше пить, курить и нюхать.
Правда, в свете совокупности данных методов саморазрушения, он экономил на тёлках, так что, то на то и выходило.
Но, всё равно, его бюджет как-то не складывался, и шел креном в долговую яму.
Получая бабло с фермы, Факер тут же пополнял запасы бухла и наркоты, после чего раздавал долги.
Денег, как правило, не оставалось, так что ему приходилось побираться по знакомым, вновь и вновь беря в долг, стараясь не беспокоить одно и то же физлицо два месяца кряду.
Ел он мало, много пил, читал и думал.
Много спал.
Короче, схема кое-как работала.
Факер был вполне доволен жизнью, рассказывая на каждом углу, что уверовал в неизбежность классовой революции и проникся православной благодатью, посему ему не нужны ананасы и рябчики, он может питаться и святым духом. Главное, чтобы в наличии был хороший алкоголь - для мозгов, курево – для души, и скорости – чтобы успеть пожить чуть дольше, чем тебе было отведено.
Его колбасило уже несколько дней: это и были несостыковки.
Всё начиналось не так страшно: с небольшого опоздания Клопа.
Мелкий уродец должен был приехать с утра, но, видимо, хорошенько затёрся с Машкой ночью, потому что ни утром, ни днём трубку не брал. Факера бесило, когда кто-то не отвечал на мобильный и он хотел, было, ехать на хату, но вовремя стреманулся – молчание товарищей могло означать мусорскую облаву.
Он набрал Лёшу.
«Ты гонишь. Попустись. Они спят», - ответил тот нервно.
Паранойя Факера начала его напрягать.
«Откуда такая уверенность, чувак?» - продолжал фонить Факер.
«Ты просто себе нашифровал», - продолжал успокаивать его Лёша.
«Кто спит в такое время, бля?» - не унимался он.
«У них была бурная ночь. Не завидуй», - зло заржал его товарищ в трубку.
Конечно, у них не было таких договорённостей, чтобы Клоп или Машка постоянно были на связи. Вернее, такой расклад был бы весьма кстати, но учитывая ночной образ жизни их партнеров по бизнесу, вряд ли можно было требовать от них круглосуточных отчетов о делах на ферме и продажах ее божественных плодов.
Факер и Лёша относились к ребятам весьма либерально и толерантно: те в обязательном порядке выходили на связь каждый день в девять вечера, и коротко – чтобы не палиться, буквально в двух словах, докладывали обстановку.
Ну, и плюс – ежемесячные и ежеквартальные встречи.
Трубки для связи у них были чистые – больше нигде не засвеченные, плюс ко всему они раз в месяц синхронно меняли номера и аппараты, а их встречи происходили всегда в разных местах.
Они были неуловимы.
Связь держалась через Лёшу, Факер был как альтернативный канал связи, опять же – с Лёшей.
По большому счету, всё участие Факера в деле ограничивалось прослушиванием отчетности, получение барышей, плюс – риски.
Бизнес делали за него: живи и радуйся, пока есть такая возможность.
«Они позвонят вечером, и я попрошу Клопа набрать тебя», - успокоил его Лёша.
«Он мне траву с утра везёт!» - взорвался Факер.
«Ты - наркоман», - тоном, не терпящим возражений, заявил его товарищ.
Отношения между ними в последнее время совсем разладились.
Лёшу напрягало, что Факер столько долбит, плюс – остальной стафф, а тот, в свою очередь, чувствовал перед ним вину, испытывая жуткое чувство стыда.
Лёша был главным кредитором Факера, который отдавал ему долги в последнюю очередь, или вообще не отдавал. Даже если долг стабильно рос, его товарищ великодушно молчал, считая, что друга в беде нужно поддержать, и с его стороны было бы предательством говорить в трудную минуту о каких-то деньгах.
Ведь не в них счастье, верно?..
Факер, конечно, всё это ценил, был благодарен ему и всё такое.
В конце концов, он страдал, а что может быть страшнее душевных мучений? Так что, занимаясь на досуге самобичеванием, Факер будто получал отпущение грехов, да еще и получал мазохистское удовольствие от собственных метаний и утешений, трипов и пьянок в гордом одиночестве.
Разумеется, он не говорил всего этого Лёше.
Потому что, если бы его товарищ узнал, какие страсти терзали его душу, питая великие драмы, он бы наверняка перестал с ним общаться. Потому что всему есть свой предел, а у среднестатистического обывателя, к которым относился и Лёша, несмотря на свои наркотические эксперименты, рамки дозволенного, в том числе, и в плане морально-этического восприятия, были достаточно узки.
Среднестатистический обыватель сегодня – это пассивный и весьма ограниченный демагог, любящий бухнуть и боящийся, словно паршивая овца, антинародную власть.
Короче говоря – быдло быдлом.
Ну, а наркотики давно перестали быть признаком декаданса: Россия догнал опередившую ее на несколько десятилетий Европу и Америку, сполна насладившись запретными плодами.
Границы на *** рухнули, и свобода нас встретила радостно у входа, как говаривал малороссийский классик.
Как и каждый среднестатистический поц, мнящий себя круче, сильнее и избраннее остальных (тренд сезона - сменить веру с православия на иудаизм), больше всего в этой жизни Лёша ценил личностную свободу.
Поэтому, если бы Факер начал представлять реальную угрозу для его благополучия – материального, психологического или физического – Лёша без колебаний слил бы его всеми доступными способами.
И на дружбу бы не посмотрел.
«В ****у такую дружбу», - всё чаще думал Лёша.
Но, он еще контролировал ситуацию.
Факер хоть и чудил, но по чуть-чуть.
В свою очередь Лёша тоже не дремал, и продолжал всячески контролировать не только Клопа и Машку, но и своего товарища.
Ну, а Факера, в свою очередь, заебало, что Лёша постоянно поднимает в разговорах с ним наркотическую тему. Сам он очень даже неплохо проходил по дудке, не брезговал порошком: короче, был как те, кого он критиковал, корча из себя *** знает кого.
«*** тебе», - так и сказал ему Факер, с трудом сдержавшись, чтобы не набить товарищу ****о.
Денег бы тогда он точно не получил.
Да и нужно было добраться до Клопа.
«Было бы очень кстати», - хмуро думал Факер, глядя Лёше в глаза, и представляя вместо него обнаглевшего маленького барыгу.
Сейчас бы он размазал его по стене - это точно.
«У меня была пятка», - сказал Лёша примирительным тоном.
Факер вздохнул с облегчением.
Ярость отпустила.
Ему снова стало стыдно.
Захотелось обнять Лёшу, но Факер не любил всех этих телячьих нежностей.
Это было делом принципа и все такое.
Поэтому он просто улыбнулся товарищу.
«Со вчера не курил», - соврал он, хотя сдул последнюю плюшку в пять утра уже сегодня.
«И уже ломает», - пожал плечами Лёша, доставая пакетик с петрушкой.
«Нервы бы успокоить», - ответил Факер.
«Держи, она – так себе», - он протянул ему пакет.
«Утку давай», - сказал он.
«А утки нет», - развел руками Лёша.
«Ты гонишь», - оскалился Факер.
«Алёна не разрешает», - признался тот, смутившись.
«Лошара», - заржал он.
«Кури через сигу», - предложил Лёша.
«А Алёна не спалит?» - подъебнул Факер.
«Ты охуенно оригинален», - он бросил ему пачку сигарет.
Факер принялся выбивать табак на дамский журнал, после чего забил в сигарету траву.
«Возьму себе», - сказал он, пряча остатки «чая» в карман.
«Не вопрос», - ответил Лёша.
Факер взорвал ракету и улыбнулся.
«Я не буду», - отказался Лёша от предложенного косяка.
«Гонишь», - сказал Факер.
«Не хочу расстраивать Алёну», - ответил его товарищ.
«Заебал», - выругался он.
«Ты просто никого не любил», - ответил ему Лёша.
Клоп и Маринка нашлись к вечеру.
Они действительно весь день проспали, отработав ночь и накурившись гаша перед отключкой. Они должны были завезти Факеру пару кораблей по дороге из клуба на ферму, прихватив с собой НЗ для него, только вот обломались, благодаря чему сэкономили час времени и крепко спали, когда он, трясясь от нетерпения, выжидал их страдая от бессонницы.
Им, конечно, было заебись, только вот Факеру все эти приколы стоили нервов и еще раз нервов, а нервные клетки, как говаривал его отец-врач, не восстанавливались. 
«Дядя, я сейчас встану, посёрбаю кофейку, то да сё», - лениво бормотал сонный Клоп.
«Я тебе руки-ноги вырву, мразь», - взорвался Факер.
«Дядя, не кипятись», - продолжал зевать барыга.
«Не называй меня дядей, сука», - он схватил с тумбы молоток, который валялся тут уже год и, вот, пригодился, засунул его в боковой карман куртки, и принялся одеваться.
Ствол брать не стал.
«Я приеду завтра, ты пока посиди – кино посмотри», - совсем не в тему сказал Клоп.
«Сейчас приеду», - ответил ему Факер, и сбросил вызов.
Он вышел на улицу.
Было холодно.
Снова мёл снег, больно впиваясь в лицо.
Зима его совсем заебала.
Давно и быстро стемнело. На весь двор горел аж один фонарь, освещавший помойку: по ней бродили собаки, роясь в заснеженных кучах мусара.
Факер напрягся.
Собаки его всегда напрягали.
Маленькие, большие – неважно. Они были животными, и Факер им не доверял: они мыслили иначе, и всё тут.
«Вообще, хер поймешь, что у них на уме. Если эти твари вообще умеют думать, а не тупо руководствуются инстинктами», - думал он.
Собака у него была лишь однажды – настоящий красавец буль.
За проведенные фактически вдвоем годы, не считая череды ****ей, барыг и прочей шушеры, Ди Канио стал для Факера настоящим другом, ну а он всегда относился к своему псу как к брату – ни больше и ни меньше.
И пёс платил ему взаимностью.
Когда он умер, в сердце у Факера образовалась пустота – чёрная зияющая дыра, которую невозможно было заткнуть.
«Ни одна ****а не приносила мне столько боли», - думал он.
С тех пор он старался избегать собак: они бередили его душу, и она тихо ныла тревогой и глухой болью.
Плюс, в собаках он видел угрозу, даже если она была мнимой – плодом развивающейся шизофрении.
Факер пошел быстрее, стараясь не смотреть на бродящих слева, метрах в десяти от него, псов. Когда они сравнялись, ему показалось, что те – полдюжины немаленьких тварей, - не бультерьеры, конечно, но все же, - замерли и уставились на него.
Первым его желанием было тоже остановиться, но он буквально почувствовал, как невидимая сила подталкивает его сзади, заставляя идти и, ни в коем случае, не останавливаться.
Одна из собак зарычала.
Факер был уверен, что не ослышался.
Он засунул руку в карман куртки и сжал рукоятку молотка, понимая, что оружие ему вряд ли поможет, поэтому он лишь чуть ускорил шаг, замечая, что псы начали двигаться в его сторону.
«Ди Канио вас бы порвал», - подумал он и, что есть силы, рванул, заворачивая за угол дома: к остановке как раз подходила маршрутка.
Между Факером и автобусом было тридцать метров, между ним и собаками – чуть больше десяти: простая арифметика.
Он включил все резервы, слыша собачий лай у себя за спиной, и сходу вскочил в закрывающиеся двери.
Факер тяжело выдохнул, и передал деньги.
Ехать было долго.
Он сел в уголке, благо салон был практически пуст, и быстро задремал.
Факеру снился сон.
Он брёл по поразительно белому и ровному снежному полю.
Небо было холодным, но чистым.
Вокруг него была абсолютная пустота и звенящая в ушах тишина: Факер слышал не только свои шаги и тяжелое дыхание опытного курильщика, но и сердцебиение – его мотор торжественно колотился, вырываясь из груди, будто предчувствуя что-то грандиозное.
Факер шел к далекому, но становящемуся всё ближе и ближе силуэту: темному и, судя по всему, огромному.
В нём не было любопытства, скорее некая тревога, как бывает тревожно человеку, находящемуся в предчувствии чего-то действительно большого и стоящего, а не очередной ежедневной мишуры.
Силуэт вырастал из-за белого – сливающегося с небом – горизонта, обретая облик.
Сначала Факер увидел части тела – голову, туловище, конечности, - потом всё это стало наполняться знакомые и даже родными чертами. Он радостно и, в то же время, слегка пораженно вздрогнул – перед ним стоял Медвепут!
Факер зашагал быстрее, боясь показаться неучтивым, иначе он бы сорвался на бег, чтобы побыстрее оказаться рядом с ним, и расспросить его.
О, да…
У Факера было множество вопросов – мелочных, бытовых, мещанских, - но главнее всего для него были два: «кто виноват» и «что делать»…
Об этом он страстно желал спросить Медвепута.
Подбежав достаточно близко, чтобы рассмотреть его, Факер замер, ибо Медвепут был занят делом: две головы поочередно сосали один большой член, причмокивая от удовольствия. Его красивые голые груди пятого размера ритмично качались в такт движению голов.
На одной груди был выбит лик Иосифа Сталина, на другой – Ромы Абрамовича.
Факер замер. Вытянулся, и запел:
В снежном поле ветер,
И не видно свету,
Не найти ответа,
Не укрыться тут.

Здесь зимой и летом,
С пламенным приветом,
Сам себя минетит,
Милый Медвепут.

Этот нанонизм,
Или модернизм,
Путомедведизм,
И итог реформ.

А на грудях сочных
Небылицы в лицах,
Суть в ней отразится
Мудрых мыслеформ.

Вот на левой Коба,
Сгорбленный, усталый,
Ковыряет вяло
Беломорканал

На второй - как дома
Абрамович Рома.
Сиськи уж в истоме,
А меж них - Урал.

Медвепута ласки,
Близятся к развязке,
И из-под повязки
Скоро потечёт...
Медвепут замер. Напрягся, и пронзительно крича в обе глотки кончил, мажа красным кровавым семя снег.
«Кто виноват? Что делать?» - закричал ему Факер.
Маршрутку тряхануло, сон сбился, Медвепут начал быстро трансформироваться в наноговно, а лики на его прекрасных грудях – материализовались в Иосифа Сталина и Рому Абрмовича.
Наноговно разложилось на плесень и липовый мёд.
«Всё идет по плану!» - взревел Иосиф Сталин, обрушивая на голову Ромы Абрамовича свой праведный кулак.
В секунду назад холодном и пустом небе появился рубиновый шар Солнца, обрамленный серпом и молотом, и хляби заплакали бьющимися в экстазе от Второго пришествия Вождя ангелы…
Факер проснулся на конечной остановке, заехав на несколько кварталов дальше, чем было нужно.
Незнакомый дед тряс его за плечо.
Угрюмый народ выходил из маршрутки.
«Вставая, сынок, вставай», - шептал он, таращась ему прямо в глаза полоумными зеньками. 
Факер дёрнулся от неожиданности и отвращения.
Трава отпустила.
После мутного сна с нервами стало совсем плохо.
От старика пахло плесенью и фатализмом.
Он казался беспомощным и уродливым.
Факер не испытывал к старикам никакого уважения, просто принимал их, как искаженные копии людей – молодых и здоровых, по-своему красивых. Для него они были ничем не лучше экспонатов Кунсткамеры, связываться с которыми – себя не уважать.
О старости Факер не думал, разве что тихо надеялся, хорошо сохраниться – среди мужиков было немело симпатичных стариков, с которыми, при определенных раскладах, не стрёмно было трахаться и сочным малолеткам – такой себе похоронный марш нимфоманки. Да и среди баб было немало симпатичных дам в годах – малышки Шэрон Стоун или Кортни Кокс, например, и другие секс-звезды его детства, – которых бы он с удовольствием поебал.
Хотя, конечно, у мужиков не первой свежести было преимущество перед такими же несвежими бабами: предложение явно превышало спрос.
Все очень просто, всё дело в физиологии: спрос на баб с возрастом падал, а предложение на мужиков с годами росло.
«Не дрочишь уже, наверное», - подумал он презрительно.
Факер оттолкнул пенсионера, и тот, едва не упав, испуганно попятился раком по узкому проходу. Он оглянулся – последний пассажир покидал салон, водитель курил на улице – за окном были спальные районы и спасительный полумрак.
Убить - это как лишиться девственности, сделав это раз, ты просто думаешь: «****ь, ничего особенного».
Особенно, если за преступлением не следует наказание.
Так и у Факера появилось отмороженное, пугающее даже его самого, чувство вседозволенности, которое подкреплялось его восприятием человеческой жизни, как весьма незначительной категории, цена которой была – грош. Или, даже, она вообще ничего не стоила. Как в случае с этим никому не нужным сморчком, который только, сука, сосёт народные богатства из бюджета в виде пенсии, субсидии и других благ.
Факер смерил его презрительным взглядом: деду было чуть за семьдесят.
«Ты даже не воевал, мразь. А Союз, наверное, среди первых побежал разваливать?» - спросил он старика.
Тот ничего не отвечал, лишь смотрел на Факера удивлённо и испуганно, будто ровным счётом ничего не понимая из того, что он ему только что сказал.
«Чего таращишься, чиж?» - огрызнулся Факер.
«О чём вы говорите?» - забормотал дед отрешенно.
«Ты мне не выкай, бля. Интеллигент вшивый», - выругался Факер, и толкнул его в грудь.
Старик сделал еще шаг назад, пошатнулся и коротко сел на мягкий набитый поролоном потрескавшийся кожзаменитель, продолжая глазеть на Факера. Тот быстро достал молоток и ударил прямо по лбу: дед открыл рот, захрипел, и завалился на бок. Факер вытер молоток его плащом, и спрятал.
«Тварь», - тихо выругался он, и вышел через заднюю дверь.
Обойдя маршрутку, он увидел, что водитель все еще курит.
Факер спешно пошагал в обратную сторону.
Откровенно говоря, он понятия не имел, где находится. Его отпустило, ярость испарилась, уступив место глухой тревоге, которая подсказывала ему убраться отсюда как можно быстрее.
Навстречу ехали машины, то и дело выхватывая его грузный силуэт коротким светом фар.
Факер надвинул на глаза вязаную шапку, и вытянул руку - голосуя, продолжая медленно двигаться против движения, чтобы не замерзнуть.
Пару минут никто не останавливался, после чего рядом с ним тормознула старенькая «восьмёрка», за рулём которой сидел еще один старик, правда, в отличие от деда, которого он только что грохнул, не такой дохлый.
Можно сказать даже упитанный.
«Жируешь», - подумал Факер с ненавистью.
«Куда барин изволит?» - спросил тот, широко улыбаясь недешевыми керамическими зубами.
«Уже почти сто лет, как последнего барина убили, дед», - ответил он.
«Шутить изволили?» - спросил старик, всё так же искусственно улыбаясь.
Факер заметил, что рядом с иконкой на лобовом стекле был прикреплен небольшой портрет Николая II.
От такой наглости он едва не лишился дара речи: этот козёл молился на слизняка, едва не погубившего Россию и загубившего миллионы русских душ.
«Садитесь», - пригласил его водитель-монархист.   
Он с трудом залез в тесную тачку, стараясь не смотреть на классового врага.
«Вам куда?» - вежливо – хоть бери и начинай душить – поинтересовался старик.
Помолчав секунду, Факер назвал адрес.
«Тысяча рублей», - сказал он спокойно.
Факер подумал, что дед точно охуел: красная цена за короткий роуд была пять сотен. Он почувствовал, как нервно задергался у него правый глаз: презрение, ненависть и возмущение переполняли его.
«Из-за таких уродов мы и живем в заднице», - думал Факер, чувствуя себя народным мстителем.
Он кивнул, и они поехали.
Пенсионер включил магнитолу: противно заблеял Андрюха Макаревич-Шмуйлович.
«Во-от, новый поворо-от», - принялся подпевать старик.
Факер крепко сжал в кармане молоток, и закрыл глаза, стараясь отвлечься.
Водила продолжал слушать «Машину времени»: трек, ****ь, за треком.
Факер почувствовал, как все сильнее и болезненнее пульсирует его мозг, желая размозжиться нах о черепную коробку, лишь бы прекратить эту говнолирику, а внутри – где-то там в душе, - у него поднимается такая волна праведного негодования, что мама не горюй.
«Гнида», - сказал он.
«Простите?» - таксист уставился на него добродушно, видимо действительно не расслышав, иначе бы наверняка зассал, как ссыт каждый гнойный интеллигент за мгновения до того, как получит по ****у.
«Где мы?» - спросил Факер сухо, сдерживаясь из последних сил.
«Да, вот, подъезжаем. Во-от, новый поворо-от», - затянул он старую песню.
Диск пошел по второму кругу.
«Восьмёрка» остановилась.
«Приехали», - сказал водила.
«На, сука», - Факер зарядил ему молотком в лоб: тот так и сдох – мгновенно, с гримасой американской улыбочки на роже.
Факер посмотрел на молоток.
«Даже не запачкал», - подумал он: крови не было, таксист просто двинул кони.
Спокойно спрятав орудие очередного убийства в карман, он вылез из тачки и пошел в сторону хмурой шестнадцатиэтажной панели, где базировалась их ферма, сгибаясь под усилившимися порывами ветра, с остервенением пытающимся сбить его с ног, бросая в лицо снег, закручивая его в непроглядную тучу.
«Если Россию, по словам Федора Михайловича, погубили либералы, то эти либералы были чижами», - думал он со злостью, тихо ненавидя всю эту мразь.
 Как известно, Карл Маркс считал коммунизм практическим гуманизмом, но его попытка указать человечеству пути к гуманизму оказалась неудачной, главным образом, из-за изначально некорректной классификации людей. Разделение людей по отношению индивидуума к собственности на средства производства ничего не дает для познания общества. Это второстепенная характеристика человека, которая ничего не говорит о его человеческих качествах. А человеческое общество – это общество именно Людей, а не живых существ homo sapiens. Его невозможно построить при помощи homo sapiens и для живых существ homo sapiens, если эти homo sapiens не обладают человеческими качествами. Даже если при этом у данных homo sapiens нет собственности на средства производства. Подтверждением ошибочности классификации марксизма служит судьба СССР и стран социализма.
В СССР материально-техническая база практического гуманизма – коммунизма – в целом была построена. Для полноценной человеческой жизни – для творческого труда, для достойного отдыха – Люди в СССР имели уже всё. Не хватало только самих Людей, особенно остро их не хватало в аппарате КПСС и органах управления СССР. А без Людей гуманизм (или коммунизм), повторяем, невозможен, поэтому материально-техническая база его оказалась ненужной и с конца 1980-х годов XX века была разворована. Общество Людей без Людей построить невозможно.
Ошибка Карла Маркса требует исправления. Человечество следует прежде всего разделить на три класса – разделить по цели, которую данные индивидуумы преследуют в жизни. А уж потом, если это необходимо, классифицировать по другим признакам, к примеру, по отношению к собственности. В основные классы общества людей следует относить так.
Если индивидуум живет, ради общества, ради творчества, ради любой другой, имеющей для него значение цели, которая в материальном плане ему лично ничего не дает, то такой индивидуум является Человеком, и только такие Люди способны построить свое общество – гуманизм.
Если индивидуум живет, не задумываясь над смыслом своей жизни, если он не имеет никаких Человеческих целей, но строго исповедует нормы Человеческой морали, позволяющей обществу существовать, то такой индивидуум относится ко второму классу людей – это обыватель.
Если индивидуум живет только для того, чтобы максимально удовлетворить свои животные инстинкты – лень, алчность, похоть, трусость – то такой индивидуум относится к третьему классу – это человекообразное животное, сокращенно ЧЖ, или чиж.
Дополнительно скажем, что представители всех трех классов homo sapiens следуют своим инстинктам и получают от Природы удовольствие при их удовлетворении. Но Люди никогда не удовлетворяют свои инстинкты во вред другим Людям и гораздо больше удовольствия получают от реализации своих Человеческих целей, а не инстинктов – для них удовлетворение инстинктов не является главным в жизни. Обыватель сдерживает свои инстинкты сам только тогда, когда этого требует мораль, когда «так поступают все». Цель обывателя – «просто жить». А человекообразное животное, в отличие от просто животных, удовлетворение своих инстинктов делает целью и смыслом жизни. Это гипертрофированное животное, которое в рамках Человеческой морали может удержать только жестокое наказание.
До последнего времени народные массы СССР, да и других стран мира, состояли в основном из обывателей в рамках Человеческой морали, которую обычно задают религии. Поскольку обыватель над смыслом своей жизни не задумывается, он представляет собой массу, лишенную индивидуальности. Свойства этой массы были хорошо изучены еще в XIX веке. Выяснилось, что из-за своей бездумности обыватель воспринимает только простые идеи и воспринимает их только целиком. К примеру, если толпа обывателей уверует, что бог есть, то она истово будет в него верить, жестоко расправляясь с теми, кто в бога не верит. Если же обыватель поверит, что бога нет, то толпа больше никаких доводов не воспримет и будет жестоко издеваться над теми, кто в бога верит. В зависимости от того, какие идеи овладевают толпой обывателей, он способен и на крайне тупые и подлые поступки даже во вред себе, но, одновременно, способен и на крайнее самопожертвование и героизм, примером чему, в частности, является героизм советского народа, т.е. героизм советского обывателя в ходе Великой Отечественной войны.
Таким образом, то, куда пойдет в своем развитии любая страна и все человечество в целом, определяет обыватель. Точнее – определяют те идеи, которые в настоящий момент овладели толпой. А в плане идей несчастный обыватель вечно стоит между двумя огнями: как утверждают основные религии – между Богом и Дьяволом. Если Люди (Бог) оказываются способными овладеть умами обывателей, то тогда обыватель и такие страны делают могучие рывки в истории, примером чему может служить сталинский СССР. Но если умами обывателей овладевают чижи, если они убеждают обывателя, что человек рожден для счастья, как птица для полета, а счастье – это не работать, никому и ничему не служить, а побольше жрать и трахаться, для чего нужны деньги, и поэтому деньги не пахнут, то такие общества ожидает судьба Римской Империи, которая пала от удара даже недоразвитых варваров.
Пока население Земли было относительно небольшим и связи между странами были слабыми, борьба между Добром и Злом – между Людьми и чижами – вела к процветанию или гибели отдельных сообществ, не приводя к общемировым катаклизмам. Ныне положение изменилось резко, и уже ни одна страна не способна себя защитить от тех идей, которые охватывают обывателя. Сегодня обыватель всех стран объединен в толпу. Теперь уже не отдельная страна или империя, а весь мир стоит на грани катастрофы. И эту катастрофу тупо, но энергично организуют всему миру человекообразные животные – чижи.
Катастрофа видна невооруженным глазом. Чиж – это прежде всего паразит общества, какой бы статус он ни занимал – капиталиста или адвоката, политика или бомжа, – поскольку чиж на любом месте старается у других взять больше, чем отдать. Но так можно жить только до тех пор, пока обыватель работает и согласен отдавать чижам больше, чем получает от них. Однако сегодня тупые чижи захватили мировые СМИ и через эти СМИ убеждают обывателя, что жить нужно именно так, как они, – брать, но не давать.
Много ли требуется фантазии, чтобы представить, что будет, когда вся толпа обывателя в одной стране или во всем мире воспримет «общемировые ценности», бросит работать и последует примеру чижей – начнет «устраиваться в жизни», т.е. будет пытаться брать у других больше, чем отдавать. Если в обществе не останется Людей и обывателей, у кого чижи будут брать? Кто будет поддерживать жизнеобеспечение этой толпы ЧЖ?
Чижи глупеют катастрофически быстро, отсутствие человеческих целей не дает им оттачивать чисто человеческий инструмент – ум. Память у чижей есть, а понимания нет. После убийства Иосифа Сталина органы государственной власти СССР стали заполняться чижами, но до перестройки даже эти чижи были более-менее умными. Они отгородили СССР информационным барьером и тщательно убеждали советского обывателя, что нужно быть Людьми, нужно хорошо работать. Советский обыватель и Люди кормили и чижей, и себя. Глупый чиж Миша Горбачев снял информационные барьеры и разрешил своим и западным чижам общаться с советским обывателем, агитировать и пропагандировать его. И мы увидели толпы «идущих вместе» обывателей, которые верят, что и им удастся «устроиться» в жизни и вкусить счастье чижа. Сегодня обыватель стремится стать чижом. Это смерть общества, но до сих пор в обществе нет организованной силы, которая бы воспрепятствовала коллективному самоубийству.
«Идущие вместе» глупы и не понимают, что еще немного – и не будет той шеи, на которой они собираются «устроиться», – все обыватели станут чижами, и не на ком будет паразитировать. И тогда человекообразным животным и в России, и во всем мире придется, как и полагается животным, вцепиться в глотки друг другу в борьбе за те крохи, что останутся.
У мира нет выбора – либо гуманизм, либо смерть. Если в XIX веке коммунистическое движение основывалось для того, чтобы привести человечество в лучшее будущее, то сегодня гуманистическое движение основывается, чтобы предотвратить смерть человечества. Это движение «во благо» только во вторую очередь, в первую очередь – «во спасение».
Для человекообразных животных как паразитов общества главным соблазном – тем, благодаря чему можно брать, но не давать, – является прибавочная стоимость, получаемая при товарном производстве. Карл Маркс увидел эту стоимость только у владельцев средств производства и именно их предназначил к уничтожению как класса при движении к коммунизму. Но в любом обществе огромные объемы прибавочной стоимости сосредоточивают не только капиталисты на предприятиях, а и государство в своем бюджете, и этот вид прибавочной стоимости также является соблазном для чижей. Чижам безразлично, на чем паразитировать – на средствах производства или на государственных должностях судей, ученых, генералов и т.д.
Напрашивающаяся мера – уничтожить человекообразных животных и тем предотвратить превращение обывателя в чижей, – к сожалению, в итоге ничего не дает.
Гражданская война в России в 1918-1920 годах была, с позиций нашей классификации, войной Людей и обывателей с обеих сторон за право чижей паразитировать на прибавочной стоимости со средств производства, с одной стороны, и за право чижей паразитировать на прибавочной стоимости госбюджета, с другой стороны. Люди и обыватели друг друга убивали на фронтах, а чижи «устраивались».
Чистка государственных кормушек от чижей в 1937 году. Людьми у власти СССР была полумерой, к тому же проводилась зачастую самими чижами, из-за чего пострадало немало обывателей и Людей.
В борьбе с человекообразными животными, к сожалению, невозможно заменить оружие критики критикой оружием, и лозунг – «Бей чижей, спасай Россию!» – не актуален.
Чижи – это обыватели, плененные античеловеческими, антигуманными идеями. А оружие против идей бессильно. Не помогает и цензура этих идей в СМИ, более того, она губительна, поскольку загоняет идеи чижей в подполье – на кухни, в курилки, в пьяные компании – туда, где государству они недоступны и где бороться с этими идеями невозможно. Более того, именно цензура позволяла и позволяет тупым чижам устраиваться в органы коммунистической  пропаганды, и тогда эта пропаганда становится коммунистической по названию и ЧЖ-пропагандой – по сути. Надо ли далеко ходить за примерами – практически все члены последнего Политбюро ЦК КПСС оказались чижами и не стеснялись этого после того, как сгубили и партию коммунистов, и коммунистические идеи.
Поэтому борьба за гуманизм всегда должна вестись на фронте идей и всегда за умы обывателя: его надо спасать, надо стараться превратить его в Человека. Надо убеждать его в гибельности перехода к чижам, доказывая и разъясняя, в чем счастье быть Человеком и насколько это счастье богаче убогих идеалов человекообразных животных. Это очень трудно, но другого пути нет. Бесчеловечные идеи чижей следует уничтожать критикой на глазах обывателей, а если эти идеи прячутся, то их нужно извлекать и тем более уничтожать публично.
Мы обязаны построить общество, максимально приспособленное для жизни Людей, в целом пригодное для жизни обывателя и нетерпимое к человекообразным животным.
Способ нашей борьбы – это беспощадное уничтожение критикой идей человекообразных животных и исключение любой возможности паразитирования кого-либо на чем- или ком-либо.
«Сегодня, когда у власти находятся чижи, эту борьбу придется вести практически в подполье. Но ее необходимо вести. Любыми методами!» - подумал он.
Глава 7. Русские своих в беде не бросают
Иван спустил на Наташу все деньги.
А как иначе?
Он не собирался экономить, ведь она была его главным капиталовложением, ключевой инвестицией, и он это прекрасно понимал.
В день отъезда у него осталось пару сотен рублей.
Она уезжала в полдень, он – через два часа.
Накануне ночью они ****ись на лавочке. Наташа тоже жила с хозяевами, поэтому всё это время им приходилось маневрировать по городу, пристраиваясь везде, где только можно и нельзя: как ни крути, а ебля на лавочке – это уже мелкое хулиганство.
Однако Анапа по-хозяйски радушно раскрыла им свои ночные объятия неприметной крошечной аллеи, где и днём людей бывало немного, не говоря уже о ночи.
Местные уже спали, поэтому Ивана и Наташа старались не шуметь.
Задрав подол платья, Иван ритмично задвигался, входя в неё без презерватива, собираясь в очередной раз кончить в Наташу - чтобы было уже наверняка.
Он мечтательно улыбнулся.
Наташа застонала громче. Он заткнул ей рот ладонью, и залил изнутри.
«Ты кончила?» - спросил Иван.
«Ты как ребёнок», - улыбнулась она, потрепав его по голове.
«Ну, всё же», - Иван обнял её.
Наташа натянула платье и подмигнула.
«Кончила, глупенький», - она поцеловала его в нос.
Ивану было приятно.
«А ты как относишься к тому, что я в тебя кончаю?» - спросил он, помолчав немного, стараясь, чтобы его вопрос звучал как можно более наивно, будто задан он не с подвохом, а невзначай.
На секунду улыбка исчезла с её лица: Наташа была так близко, и он до того внимательно рассматривал её, с каким-то даже болезненным фанатизмом, - что смог уловить это короткое мгновение даже тут – практически в полной темноте, которую разбавлял, разве что, жидкий свет редко горящих окон.
Небо было беззвездным.
«Обещали дождь», - сказала Наташа, делая вид, что не расслышала его вопрос.
Но Иван прекрасно знал, что всё она слышала, и её игра вселяла в него тревогу.
«Ты не переживаешь, что мы без резинки?» - переиначил он вопрос.
«Нет», - коротко ответила она, недвусмысленно давая понять, что не хочет развивать неприятную ей тему.
Зато докопаться до истины хотел Иван, ибо сейчас, в их последнюю ночь тут, на море, он вдруг почувствовал, что, в некотором роде – это и есть их момент истины, по итогам которого станет ясно, была ли эта ночь для них последней.
«Откуда ты знаешь, с кем я спал до тебя?» - спросил Иван, пытаясь строить из себя мачо.
«Мне нравится без резинки», - вновь попыталась закрыть рассуждения Наташа.
Однако Ивана было уже не остановить: им овладела паранойя, и он понимал, что если прямо сейчас не вытащит эту занозу из своего мозга, то со временем она загниет, и вместе с ней сгниет он сам, терзаемый сомнениями и надуманными страхами, некоторые из которых вполне могли быть не просто ночными кошмарами, и предвестниками глубоких жизненных разочарований.
«Мне тоже нравится. Но, неужели ты так мне доверяешь?» - сменил тональность он.
«Еще как доверяю», - соврала Наташа.
«И не боишься залететь?» - быстро спросил Иван.
«Я пью противозачаточные таблетки», - кисло ухмыльнулась она, достала сигарету и закурила.
Иван сидел, как пришибленный, пытаясь понять, каким образом ему воспринимать это заявление: в одном он был уверен на все сто – хорошего тут было мало.
«Так и будешь молчать?» - спросил Наташа, прерывая паузу.
Завыл ветер.
«Ты говорила, дождь будет. Пошли по домам», - максимально холодно сказал Иван.
Наташа едва заметно улыбнулась, понимая своим женским нутром, к чему он клонит.
«Ты обиделся?» - ласково спросила она, и попыталась погладить Ивана по щеке.
Тот нервно, словно дерганый ребёнок, отстранился.
Наташа вновь улыбнулась: он вёл себя предсказуемо.
«Я не готова иметь детей. Но я готова быть с тобой», - сказала она ему тепло.
Иван глянул на неё преданно и расплылся в улыбке.
На следующее утро его разбудил пронзительный женский крик. Иван глянул на часы: только начало седьмого.
Крик повторился.
Он встал и, почёсывая через трусы яйца, побрёл в другую комнату, сонно натыкаясь на мебель и стены.
Кричала бородатая женщина: она склонилась над телом своего отца, и кричала, кричала…
Казалось, что крик застыл в воздухе, и звенит, словно пронзительная трель дверного замка.
«С ним всё в порядке?» - растерянно спросил Иван, уставившись в её широкую спину.
Бородая женщина обернулась и взглянула на Ивана.
На секунду их взгляды встретились в теплом затхлом пространстве, и Иван в ужасе отшатнулся, больно ударившись локтем о дверной косяк: в её глазах была смертельная пустота и обреченность.
Он ушел в свою комнату, и стал быстро собираться, слыша, как, перестав кричать, бородатая женщина заплакала низким грудным голосом, словно ребёнок-переросток из школы для умственно отсталых овощей.
Быстро кинув свои нехитрые пожитки в сумку, он вышел. Бородатая женщина склонилась над покойником, и тихонько всхлипывала.
«Прощайте», - бросил ей Иван, и ушел, оставляя бородатую женщину умирать вслед за отцом, прижившим такую же глупую и бесцельную жизнь трусливого обывателя, как и она.
Они встретились в центре, после чего Иван помог Наташе отвезти вещи на вокзал.
До отправления ее поезда было еще пятнадцать минут. Они стояли на перроне и молчали, думая каждый о своем.
Вокруг шумели люди, уезжая и приезжая, продавая горячую кукурузу и покупая холодное пиво. Молчаливые грузчики тянули телеги, риелторы-горлопаны наперебой предлагали только лучшее – The Best Of The Best - в Анапе жилье, плакали дети и смеялась молодежь, бубнили друг на друга переживающие очередной кризис семейные пары, на лавочках отдыхали алкаши и работяги, хмуро и пристально взирали на происходящее вокруг менты. В воздухе невнятно звучали объявления из информационной будки и грохотала несущаяся из разных источников музыка, сливаясь с общим гамом в единую вокзальную какофонию.
Жизнь проходила своим чередом.
И Иван, и Наташа понимали, что за последние несколько дней изменилось слишком многое. Каждый из них, по сути, уже сделал свой выбор. Теперь оставалось принять его не только сердцем, но и разумом, воплотить намерения в реальные поступки.
Сделать последний и самый трудны шаг.
Наташа хотела, чтобы Иван переехал к ней, а Иван хотел бежать из родного, любимого, но бесконечно тошного и безнодежного городка.
У каждого из них было твердое убеждение, что по возвращении домой, их желания не растворятся в буднях и быту, а наоборот вызреют в новую жизнь, - ибо ожидающая их действительность вряд ли изменилась за эту неделю, - так что ничего хорошего ни Ивану, ни Наташе ожидать не приходилось.
Оба они понимали, что этот обоюдный шаг друг к другу – их общий шанс что-то изменить.
Возможно, даже в лучшую сторону.
Молодая полная проводница пригласила пассажиров зайти в вагон, а провожающих – покинуть его.
Иван обнял Наташу и поцеловал в щеку, после чего сказал горячо:
Мы с тобой не прощаемся, а лишь уезжаем.
У каждого снова дела.
Но скоро увидимся, это мы знаем!
Жизнь ведь сюрпризов полна.

И будет в душе теплиться надежда,
Что вместе мы были не зря.
И будет, надеюсь я, всё, как и прежде.
И будет сиять нам заря!
Она заплакала и прижалась к нему.
«Не плачь, я скоро приеду», - сказал он.
«Честно?» - спросила она.
«Да», - кивнул Иван.
«Спасибо», - сказала Наташа, утерла слезы и, быстро чмокнув его в губы, прыгнула в вагон.
Она глянула на него через плечо, слабо улыбнулась, и исчезла.
Проводница глухо захлопнула тяжелую дверь.
Через полминуты поезд тронулся.
Иван стоял неподвижно, зная, что окна её купе выходят на другую сторону, да и не из тех она девушек, чтобы стоять в проходе и махать платком в открытую ставню, прощаясь с милым, уезжая, будто навсегда, превращая короткое расставание в трагическое прощание.
Грохоча, поезд прошел мимо Ивана и стал быстро исчезать за поворотом, заползая в него будто огромная змея.
Он развернулся, и медленно побрел по перрону.
До подачи его поезда было еще больше часа, и Иван подумал, что было бы неплохо выпить пару бокалов холодного пива.
Вещи у него были с собой. Сдавать их в камеру хранения, дабы лишний раз не тратиться, он не стал, а на горизонте как раз гостеприимно маячили тенистые пластиковые столики под фирменными зонтами «Балтика» какого-то явно недорогого кафе, где Иван рассчитывал принять на душу пивка и что-нибудь зажевать, после чего уже можно было грузиться в поезд.
От вожделенного пива его отделяло всего ничего – метров десять, - когда Иван вспомнил об Аббе.
«Ёб, твою мать», - выругался он сам на себя, хлопая широкой рабочей ладонью по лбу, вспомнив, что обещал привезти мастеру вино.
Вернее, тот попросил, а он согласился.
Но сути дела это не меняло: Иван пообещал, дал слово, а слово стоило дорогого.
Если вы конечно считаете себя порядочным человеком, короче – нормальным пацаном, а не треплом. Балаболок у пацанов было принято жестоко бить, потому что главным принципом, на котором, по сути, всё ещё как-то держалось русское общество – этот Колос на глиняных ногах с жвачкой вместо мозгов – было железное правило всегда отвечать за базар.
Абба, конечно, был не из его круга, но Иван его все равно уважал, ведь этот еврей, в отличие от его друзей, не способных ни к чему, кроме как пить водку и ****ь своих девок, - давал ему работу и хлеб насущный.
И общался с ним по-человечески.
Иван с ностальгией вспомнил, как они преодолевали кризис. Вместе. Подставив друг другу плечо.
Терпя лишения…
«Что же делать?» - в ужасе подумал он, осознавая, что на двести рублей – не разгонишься.
В самом деле, не привезешь же ему бутылку, купленную в магазине.
Да и нужно было пять литров.
«Сорок рублей за литр?» - подумал он с прискорбным сомнением, нахмурившись.
В тяжких раздумьях Иван вышел из здания вокзала, и пошагал в сторону небольшого базарчика, где торговали фруктами, сладостями, одеждой и, главное, алкоголем.
По большому счету, это место давно нужно было разогнать к чертовой матери, так как нарушений тут было на годы и годы сроков, не говоря уже о полной конфискации всего движимого и недвижимого имущества. Только вот базарчик держали правильные люди, - через пень-колоду имеющие дружеские и родственные отношения с половиной мэрии, да и самим мэром тоже, отчего всё шло своим чередом – без особых потрясений.
Зная свое место во властной вертикали, власть на местах – и здешняя не была исключением, -   научилась ценить то, что имела, наконец-то осознав, что вместо того, чтобы бороться друг с другом за имеющиеся материальные блага на конкретно территориально-административной территории, лучше сплотиться и даже породниться. И вовсе не для того, чтобы еще эффективнее нагибать быдло – это было, как говорится, само собой. Куда важнее было объединиться перед угрозой в лице Кремля и его ближайших приспешников, словно рыцари-феодалы против Короля и его свиты. Все тут были из «Единой России», но все, при этом, прекрасно понимали, что существующая стабильность может длиться как бесконечно долго, так и весьма скоротечно. Решая свои корпоративные и личные дела, ребята, приближенные к Кремлю, и входящие в святая святых – к первым лицам государства, получались возможность модерировать ситуацию в стране, словно это была какая-то игра сродни «Цивилизации», где имели значения лишь материальные ресурсы, а людей – даже если это были соратники и однопартийцы, - попросту не замечали.
В лучшем случае, они просто брали то, что хотели. В худшем – начинались репрессии, вплоть до зачистки.
Политика в современных условиях стала делом опасным. Риск, конечно, дело благородное, только вот все больше людей предпочитали подъедаться где-нибудь в других – не столь ответственных – местах.
Базарчик же никому не мешал: был себе и был. Наоборот, народ был только рад: и местные, имевшие возможность заработать на приезжих, и сами приезжие, которые активно тут скупались.
Иногда, конечно, возникали проблемы: кто-то отравится, кого-то ограбят.
«Это жизнь», - философски отвечали на возмущения пострадавших мусора: дескать, никто вас не заставляет тут что-то покупать, так что – живите на свой страх и риск.
Всё добровольно. Всё кошерно – в правовом и православном контексте, если что – патриарх замолвит словечко перед Всевышним, так что ссать не было причин, нужно было всего лишь тупо подчиниться системе, чтобы система не трахнула тебя в извращенной форме.
Всё будет по любви. Тебя просто нагнут раком, но аккуратно.
Как правило, народ особо не упорствовал, и по-христиански подставлял вторую щеку, отправляясь сюда за покупками вновь и вновь.
Вот и Ивана занесло …
Он огляделся и, увидав прилавок с вином, направился туда.
«Почем вино?» - спросил он у сидящих тут баб, прятавших бутылки в тени под козырьком нависающего над ними павильона в клетчатых сумках, и восседая на раскладных стульчиках, кажущихся крошеными под их гигантскими задницами.
Это вам, ****ь, не Джей Ло. И даже не Джей Ло в старости.
Это полный ****ец, и никаких вариантов.
Бабы посмотрели на Ивана с презрением: он явно был не при деньгах, они чувствовали это.
К ним то и дело подваливали какие-то алкаши – местные и залётные, - устраивая перед бабами настоящие представления, разыгрывая нешуточные страсти, но в рамках приличия, ибо менты били без предупреждения и жестко. Были, конечно, притёртые калачи, с которыми бабы знались уже много лет, а кое-кто кое-кого даже ****, что уже было хорошо, ибо давало торговкам пищу для постоянных пережевываний сплетен – одной «Жизнью» сыт не будешь, - и они им наливали.
Но, как правило, такие вот попрошайки, давящие на жалость, или рассказывающие какие-то фантастические байки, типа – жена в роддоме, а я забыл бабло – сразу шли лесом.
«У меня деньги есть», - сказал униженный Иван, поняв их без слов.
«Сто рублей за литр», - процедила самая толстая баба, восседающая по центру стаи, словно матка, окруженная бесформенными младшими сестрицами, - такими же отвратительными и жадными.
Разложив на прилавке между пустыми бутылками и несколькими стаканами с вином жирные куски колбасы и огурцы-помидоры, они обедали, жадно поглощая нехитрые яства, впиваясь в них мокрыми губами, высасывая соки, а потом быстро пережевывая гниловатыми, но все еще крепкими зубами все остальное.
«Тебе сколько? Вино – мёд», - спросила другая баба, сидящая ближе всех к Ивану, выплевывая ему в лицо пережеванную остро пахнущую пищу крошечными, едва заметными липкими комочками.
Иван утерся и с сожалением подумал, что может взять всего два литра.
И то: денег тогда у него останется какая-то мелочь.
Он порылся в карманах: двести шесть рублей.
«Два литра?» - спросила баба, выплюнув еще одну порцию жвачки Ивану в лицо.
Он с отвращением подумал о её гнилых зубах: Иван с детства боялся стоматологов. Наверное потому, что не будучи каким-то там мажором, он не имел возможности ходить в платные современные клиники, а подслеповатые врачи, работающие тут на закате века только потому, что абсолютно все молодые специалисты уходили в частные структуры, где со старта платили в несколько раз больше, чем власть, с наслаждением пилящая бюджет по своим норам, бросая на медицину жалкие крохи.
Не подавая виду, он снова утерся.
Бабы перемигнулись и расхохотались.
Иван совсем расстроился.
«Два литра – мало. Абба подумает, что я жлоб. Два литра! Смешно!» - негодовал он, злясь на себя: нужно было позаботиться о вине для Аббы заблаговременно.
А он забыл!
Иван почесал затылок.
Бабы с интересом смотрели на него, словно на заморское чудо (должно быть, в их социальной среде еще использовали такую лекскику) продолжая механически пережевывать пищу.
«Мне нужно пять литров», - наконец, промямлил он.
Бабы переглянулись.
«Пять сотен», - сказала матка.
«У меня только двести», - едва слышно выдавил из себя Иван, окончательно смутившись и даже покраснев от стыда, будучи в ужасе от собственного крохоборства, принявшись усердно смотреть себе под ноги и ожидая, что бабы сейчас поднимут его на смех.
«Двести шесть. Это всё», - он протянул деньги.
«Чаво?» - возмущенно плюнула в него своей жвачкой баба.
Иван даже не посмел утереться, понимая, что глубоко неправ.
«У меня только двести рублей, а я обещал пять литров», - тихо сказал он, чувствуя, что во рту стало сухо, будто с жуткого похмелья, когда счет водке шел на литры, а в знаменателе стояла одна рожа.
«Да он совсем охуел!» - продолжала плеваться, казалось, обозлившаяся на него больше всех баба.
«Тихо Марковна», - осадила ее матка, и та сразу затихла, принявшись энергично жевать, испепеляя Ивана взглядом.
Он посмотрел на неё с надеждой: она была огромная, пышная словно булку, белая – перепачканная грязью, давно не мывшаяся, абсолютно не сексуальная – скорее отвратительная, уже не женщина, а существо с женскими гениталиями, но…
Иван все равно ей верил.
Матка полезла под прилавок и достала непрозрачную пластиковую канистру.
«Тут почти пять литров», - сказала баба, и долила в нее вино из бутылки, с которой они обедали.
Она поставила вино перед Иваном.
«Гони свои двести рублей», - сказала она.
«А оно нормальное?» - спросил он, пребывая в легком смятении.
«Не хочешь – не бери! Вали отсюда, не морочь нам голову!» - взревела матка, и демонстративно принялась прятать канистру под прилавок, делая это очень медленно, якобы неспешно, чтобы нерадивый клиент успел осознать свою ошибку и раскаяться.
«Нет-нет, постойте!» - испугался Иван.
«Ну?» - она хмуро глянула на него, мысленно торжествуя: купился еще один баран.
«Я беру», - сказал он, и протянул ей последние деньги.
Иван забрал канистру, и быстро пошел обратно на вокзал, физически ощущая, как бабы сверлят его взглядом.
«Колдуют, возможно», - с суеверным ужасом подумал он.
Иван принялся крутить свободной рукой фигу, сожалея, что давно не носит булавку.
«Зато есть крестик!» - вдруг радостно вспомнил он, быстро расплёл фигу, схватил крошечное серебряное распятие Христово, поднёс его к губам и поцеловал.
«Чур-чур. Спаси и сохрани», - зашептал он.
Молодая красивая девушка с ужасом отпрянула в сторону, едва не столкнувшись с ним лоб в лоб: Иван шел напролом, оглушенный религиозным блаженством и слегка по-дебильному улыбаясь, не замечая никого вокруг.
«Идиот!» - крикнула она ему.
Он не обернулся.
Когда Иван говорил Наташе, что они скоро встретятся, он даже не представлял, насколько быстро – молниеносно и пугающе неожиданно наступит тот момент, когда он будет вынужден буквально сорваться и бежать к ней – в столицу.
Всю дорогу домой, лежа на верхней боковой полке возле туалета, то и дело захлопывая ногой плохо прикрытую очередным пробежавшим пассажиром дверь, он берег канистру с вином, словно зеницу ока.
На этот раз Иван вообще вел себя не характерно – тихо и даже зажато, ни с кем не разговаривая, а просто скрутившись под простыней, даже не раздеваясь, обхватив, словно дитя, сумку и подарок Аббе.
А ведь Иван любил и умел ездить в поездах по-настоящему, по-русски – чтобы и раззнакомиться, и выпить, и закусить, и в картишки сыграть, и за жизнь поговорить.
Особенно, если ехали компанией.
«Когда была эта компания», - грустно думал он под стук колёс.
Бывало, что его дурил очередной шулер, но Иван тут же просекал фишку и соскакивал. Да, в поездах, тем более таких туристических направлений, нередко воровали, но Иван, как правило, выступал лишь в роли свидетеля очередного растяпы, у которого из-под носа стащили чемодан, прихватив заодно бумажник с отпускными и документами. У него же если что-то и дёргали, то по мелочам. Ибо Иван всегда был гол, как сокол, так что и красть у него кроме сменной одежды да какой-то мелочи, было нечего. Посему он попросту не привлекал внимания воришек, а те секли более подходящих – основательно загруженных и более возрастных пассажиров, которых, если что, можно было и припугнуть, и врезать пару раз, если начнут сопротивляться.
Сопротивляешься – принудят. Выбор за тобой.
Только вот ехал Иван не в компании, а один. К тому же, он чётко осознавал, что проёб вина не только расстроит Аббу, но и понизит его и без того не самую высокую самооценку.
Когда люди стали отворачиваться от него, когда это стало системой и правилом – она просто рухнула…
«Я – дерьмо?» - всё чаще думал Иван, не находя ответа.
Помимо него в их проходном купе ехала компания молодых чеченцев, которые, судя по сальным рассказам, неплохо отдохнули в Анапе. Едва поезд тронулся, они достали пиво и начали активно его употреблять. Проводница пыталась, было, вмешаться, но с ходу была культурно послана на ***, после чего скрылась в своем купе.
Иван молчал. Молчали и другие пассажиры. Связываться с чеченцами, тем более пьяными, никто не хотел.
«Мы и так Чечне дань платим, они там баблом сорят, с ума сходят. Мы с ними еще и воевать должны? Ну, уж нет! Пускай воюет Рамзан, или менты – на худой конец», - примерно так думал коллективный разум, испуганно пульсируя.
Выпив, чеченцы принялись доставать Ивана расспросами: кто, откуда и куда.
Он отвечал сухо, и чеченцам это явно не нравилось.
Увидав у него вино, они взбодрились и принялись уламывать Ивана поделиться, ибо пиво подходило к концу. Почувствовав неловкость, он начал, было, объяснять, что это – подарок, и поэтому, типа, без обид, но - нельзя. Однако чеченцы не слушали его, продолжая тараторить наперебой, наседая все агрессивнее. Кто-то даже толкнул Ивана в грудь, которой он прикрывал канистру. В воздухе запахло дракой. Иван уже приготовился пасть смертью храбрых, как, вдруг, поезд резко дернулся и остановился.
«Тимашевск! Стоим десять минут!» - объявила проводница, открывая двери и с презрением глядя на Ивана, должно быть, думая, что он – один из этих уродов, которые свалились на нее голову, словно голубиное дерьмо, причем – в виде шести молодых бугаев в одном комплекте, да еще и бухающих, к тому же, русским среди них был только Иван, и это создавало взрывоопасную ситуацию.
Должно быть, она думала что-то в этом роде.
«Смотрите, нажритесь мне тут еще. Милицию вызову, черти помойные», - сказала она Ивану.
«Крыса», - сказал ей один из чеченцев, отталкивая и выходя на перрон.
Остальные вышли следом.
Иван облегченно вздохнул: какая-никакая передышка.
Он запрятал сумку и вино, прикрыв подушкой, и затравленно оглянулся.
Дело пахло керосином.
Он решил не выходить, и вновь улегся на полку, подогнув к животу ноги.
Чеченцы вернулись буквально за полминуты до того, как поезд тронулся. Они принесли с собой водку и вареники в целлофановых кульках.
«Бухать будешь?» - бесцеремонно ткнул Ивана в плечо чеченец, зашедший последним, демонстративно не закрыв дверь.
Молча, Иван приподнялся на локте, и ударил по двери пяткой.
Замок сочно щелкнул.
«Ты чё, оглох?» - напрягся тот.
Его перекошенная от ярости рожа  вплотную приблизилась к лицу Ивана: словно у гоблина и мужика в Warcrafte.
От него несло пивом.
Иван и сам был бы не прочь бухнуть.
Понимание этого вдруг перевернуло его восприятие действительности, и парни из злобных чурок превратились в достаточно приветливых ребят, с которыми, к тому же, можно бесплатно выпить.
Только вот мысль об Аббе не давала ему покоя.
Иван понимал, что ближайшее время – дни, месяцы – будут для него решающими. За прожитые годы он, увы, успел наделать немало ошибок. Но кто не ошибается? Ошибаются даже те, кто ничего не делает. Все мы, так или иначе передвигаемся в этом хаосе, и должны считаться не только со своими желаниями и возможностями, но и с фактором случайности, который может привести к самому дикому стечению обстоятельств.
Поэтому ошибки – неизбежны, будь вы хоть дважды законченным и максимально осторожным параноиком.
Ну, а уж такие парни, как Иван, любящие жить с открытой душой, подставлять вторую щеку, веруя, и продолжая рваться куда-то вперед, сломя голову, витая в облаках, думая, что всегда будут молодыми, и море им будет по колено – вечно молодой и вечно пьяный, - классический русский архетип: быт уложен в святые три слова – бухло, гандон, цитрамон, - они буквально притягивали к себе неприятности, с незавидным постоянством находя их на свои задницы.
Иван понимал, что он – неудачник, терпила. В большинстве случаев, когда дело касалось случая – слепого жребия, ему не везло.
Сначала это злило Ивана.
Например, увлекшись одно время букмекерскими играми, намереваясь таким образом заработать, он незаметно для себя слил в конторах кругленькую сумму денег. Однако несмотря на проигрыши, он продолжал ставить и ставить, веря, как и подобает настоящему наркоману-игроману, что вот-вот отыграется. Но редкие выигрыши все чаще сменялись крупными проигрышами. В один прекрасный момент, спустив за неделю всю месячную зарплату, заработанную у Аббы, он понял, что пора завязывать.
Также печально обстояли дела и с авантюрами, сродни пьянству с едва знакомыми людьми. Это другие находили тут новых товарищей и друзей, а Иван, как правило, приобретал исключительно неприятности и встречал сплошь и рядом редких мудаков, слетающихся на него, словно стервятники на падаль.
Устав злиться от собственных неудач, в один прекрасный момент Иван впал в уныние, казалось, окончательно утратив веру в собственные силы и возможности, списав себя со счетов.
Однако все поменял кризис.
Он вообще изменил многое и многих, преподав хороший урок, научив ценить и понимать то, что раньше – в эпоху сытого застоя – мы даже не замечали, слепо гонясь за золотым тельцом и низменными наслаждениями.
Кризис дал людям понимание того, что счастье – не только материально.
Тот непростой период взбодрил и настроил Ивана на новый лад, а его удачное преодоление вернуло ему веру в собственные силы.
Встреча с Наташей значила для него слишком много. Это было начало нового этапа в его жизни. Наташа и была его новой жизнью. И Иван хотел, чтобы эта новая жизнь, по возможности, шла без ошибок и неудач прошлого, а для этого стоило становиться еще более самокритичным и осторожным, и не искать неприятности там, где они его наверняка поджидали.
Бухающие чеченцы, даже если они и не задумывали никакого джихада и прочей ***ни, казались Ивану опасными уже сами по себе – на ментальном уровне.
«Каждый чеченский парень – потенциальный террорист и смертник», - с умным видом лечили русских аборигенов всевозможные эксперты, призывая запасаться оружием, и вообще – меньше высовываться из своих квартир.
«У вас столько телеканалов! Какого вам еще черта надо?» - негодовали они.
Вздохнув, Иван наврал соседям, что у него болит живот, поэтому ему лучше поспать.
Он устало улыбнулся.
Посмотрев на него еще пару секунд, будто пытаясь просечь – врет он или нет, - чеченец скривился, и с сожалением отвалил.
«Да простит тебя Аллах», - ответил он.
Его попутчики принялись пить водку, к счастью, потеряв к Ивану всяческие интерес.
Пьющие мусульмане были сегодня одной из причудливых граней нового мультикультурного мира, в который уверенно вели Россию, объясняя таким, как Иван, что только так они наконец-то смогут стать членами одной большой Европейской семьи.
Ближе к полуночи, выжрав всю беленькую, чеченцы вновь принялись буянить.
Иван забеспокоился, что сейчас они снова станут его донимать, требуя поделиться вином, когда к ним явилась услышавшая шум проводница, с порога наехавшая на пьяную компанию, заявив, что немедленно вызывает милицию.
Ну, чеченцы на нее и прыгнули...
Пикантность ситуации для Ивана заключалась в том, что боевые действия происходили как раз возле его полки.
Проводница оказалась бывалой, и быстро заняла оборону, отгородив себя от озверевших чеченцев сотрясающейся под их ударами дверью, заблокировав ее железным обходным прутом.
Поднявшийся шум и гам разрешился быстро: через несколько минут после толкотни и мата поезд, наконец-то, остановился у какого-то полустанка, и в вагон ворвались два мусора с автоматами наперевес.
Чеченцы вмиг протрезвели, стушевались и вытянулись по стойке смирно.
Перепуганный Иван, обняв вино, буквально вжался в стекло окна, надеясь, что о нем забудут, не заметят, и весь этот кошмар скоро разрешится.
Менты вывели чеченцов на перрон.
Следом вышла проводница.
Подошли какие-то люди в форме, еще несколько мусоров.
Чеченцев начали бить прикладами автоматов, они попадали на перрон.
Их принялись избивать ногами.
Иван смотрел на все это, испытывая болезненное возбуждение: мерзавцы получали по заслугам.
Он был в восторге: едва ли не впервые в жизни он все сделал правильно! Не поддался на уговоры, выдержал их пресс, остался верен своим интересам, не пошел к ним, остался при своих.
Не отдал им вино.
«И вот сейчас они там, а я – тут!» - думал он радостно и злорадно одновременно.
В вагон зашел мусор, оглянулся, и дернул Ивана за плечо. Тот обернулся тревожно, отрываясь от созерцания побоища на платформе, и почувствовал, как шевелятся от томящегося ужаса волосы у него на голове.
«Не проскочил», - мелькнуло у него в голове.
Внутри все оборвалось.
«Где твои вещи?» - спросил мент.
«Вот», - Ивана показал ему канистру и сумку.
«Чё там?» - спросил мусор, кивая на вино.
«Сейчас заберет», - подумал Иван с ужасом.
Но, похоже, мусор уже потерял к нему интерес.
Не дождавшись ответа, он повернулся к Ивану спиной и стал быстро засовывать разбросанные вещи чеченцев в сумки, выбрасывая их через открытую дверь в тамбур.
Он работал быстро, избавляясь от балласта, казалось, привычными движениями.
«Что ни ночь – новая мразь», - выругался он.
В тамбуре появился еще один мент, принявшийся сбрасывать вещи на платформу, куда уже подтянули тачку грузчики.
Избитых чеченцев заковали в браслеты и увели.
«Всё хорошо?» - спросил закончивший конфискацию мусор, сурово глядя на высунувшихся в проход пассажиров вагона.
Все дружно закивали и одобрительно зашумели.
«Они проводнице синяк оставили. Хорошо, что закрыться успела, иначе – растерзали бы, звери. Я думаю, все справедливо. Русские своих в беде не бросают. Я прав?» - спросил он, глядя Ивану в глаза.
Тот кивнул.
«Вот и хорошо. Все счастливого пути», - сказал мент и вышел.
Глава 8. Люди-манекены

Испокон веков двор хрущевской пятиэтажки, в которой обитал Факер, служил одновременно и задним двором располагавшегося на первом этаже продмага, со всеми вытекающими отсюда «прелестями»: шум, грязь, и прочее дерьмо, традиционно сопровождающее любую торговлю – будь то хоть стихийный базар, хоть – бюджетная точка для нужд населения.
Можно было, конечно, брызжа слюной и калом, предъявлять разную гуманистическую муть «проклятым коммунистам», которые спроектировали дом таким диким образом, что во двор то и дело заезжали грузовые машины, грохоча моторами, сигналя складским рабочим, куда пристроили всех опустившихся алкашей из соседних домов, готовых таскать грузы за сотню зелени в месяц и шанс утащить себе бутылку беленькой, чтобы потом списать ее в расход, сославшись на технический бой, - превращая жизнь местных обитателей в Бедлам-lite.
Плюс ко всему, эти урчащие зловонными газами железные монстры то и дело норовили перемолоть у себя под колесами какого-нибудь сухенького пенсионера, или одного из тех славных розовощеких малышей, играющих в песочнице по соседству.
Таких случаев, правда, Факер на своей тридцатилетней памяти не припоминал, но их дворовые легенды зловеще гласили, что, когда-то, кто-то, таки да… Таки было… Много крови и даже какая-то смерть: всё это по замыслу невидимого коллективного разума должно было предостерегать и тонизировать местное населеннее, предпочитающего жить по правилу «пока гром не грянет».
Весь негатив полез наверх, как говно по весне, затопив после развала великой страны собой умиротворенное счастье по-настоящему семейного советского дворика.
До этого же всё было иначе.
За прошедшие годы изменилось если не всё, то многое.
Иногда, покуривая у себя на балконе травы-муравы, Факер с ностальгической грустью вспоминал теплые солнечные 1980-е и их двор: еще до маразматического сухого закона он жил своей маленькой теплой душевной – невероятно домашней и товарищеской жизнью.
Память красочно рисовала далекие, но пронзительно ясные картины: бабушки вели мирные беседы, греясь на лавочках, сбиваясь в стаи возле своих подъездов, ворчливо обсуждая нравы молодежи. Мамаши хлопотали с бельем, вывешивая его на просушку прямо под открытым небом, не беспокоясь, что кто-то его стащит или перепачкает. Мужики играли в домино, или шахматы.
Малышня же как Факер задорно копошилась возле огромной машины с надписью «Рыба», из которой молодой парень проворно отгружал живых карпов, карасей и прочих рыб, мастерски орудуя специальным сачком; время от времени мелкие рыбешки проскальзывали через крупную сетку, и к неописуемой радости детворы, падали на теплый асфальт, после чего оказывались в литровых стеклянных банках, где и обитали день-два, перед тем, как быть выпущенными в находящееся неподалеку озерцо, куда дети отправлялись шумной гурьбой под надзором одной из мамаш.
Никому и в голову не приходило их есть.
Так было когда-то.
И сейчас, сталкиваясь в очередной раз с беспределом непуганых идиотов, которых будто намеренно расплодили в какой-нибудь секретной лаборатории по клонированию полных нравственных отморозков и бездушных паразитов, Факер вновь и вновь плевался, горько признаваясь самому себе, бесясь от собственного бессилия, что за последние двадцать лет старый мир рухнул, а его развалины заменили некой абсурдной искаженной реальностью, от которой нужно было прятаться, чтобы не тронуться рассудкам, или – еще проще – не стать шлюхой.
Все средства ухода из Ада были хороши: можно дуть, бухать, и даже колоться.
Союз ведь развалили для того, чтобы получить право выбора, верно?..
В те же времена вместо огромного супермаркета с восьмью кассовыми аппаратами, был обычный магазин на два отдела - мясомолочный и хлебный.
По соседству – в их же доме - располагались аптека и парикмахерская, но их тоже ликвидировали – супермаркету нужно было расширяться, новый ассортимент и все дела, так что за лекарствами, или просто постричься, теперь нужно было ходить в соседний микрорайон.
В том числе и старикам.
Но, кого это волновало?
О людях эти ублюдки думали в последнюю очередь, предпочитая оперировать не какими-то человеческими морально-этическими нормами, а экономической целесообразностью, продиктованной рынком и алчностью.
Деньги делались ради денег.
Деньги стали важнее людей.
Деньги стали всем – Родиной, Богом и семейными ценностями.
Купить можно было всё, потому что, утратив связь с предыдущими поколениями, растоптав саму память о них и отрекшись от собственной истории, люди обрекли себя на добровольное рабство, вкалывая большую и лучшую часть жизни на невидимых хозяев, руководящих гигантскими корпорациями.
Хозяева мира – наместники Бога на Земле (некоторые из них даже без наркотиков был уверены, что так оно и есть) могли делать всё.
Они могли развязывать войны, назначать правительства и даже печатать деньги, подкармливая ничем не подкрепленными бумажками и виртуальными суммами на таких же виртуальных счетах, то есть – нематериальными, мифическими ценностями, – обезумевшую толпу, променявшую то, за что умирали наши предки столетиями на бессмысленную гонку, целью которой было делать деньги, покупать вещи и людей, которые тоже стали вещами.
Качество обслуживания и ГОСТ сегодня, по большому счету, волновали мизерное число клиентов, пафосно мнящими себя VIP-персонами, даже если она еще год назад торговала брюквой где-нибудь в Новосибирске, а он – пас коз и мочил неверных на склонах Кавказских гор.
Вовремя и качественно отсосала, сорвал крупный банк и убрал за собой все хвосты – и вот ты уже в Москве, вот ты уже VIP-персонами, и можешь требовать лайм вместо лимона, и Evian вместо «Ессентуков», - чаще всего даже не чувствуя разницы, просто соответствуя статусу.
Народу же впаривали всё, что можно было задешево произвести в климатических условиях России, приправить ГМО и прочими чудесами химии, после чего - легко и массово дать людишкам жратву и бухло.
Быдло вело себя как быдло, не перебирая и не выёбываясь.
Люди ели мясо из сои, пили пиво из порошка и их всё устраивало.
Несмотря разросшуюся площадь и открытый рынок, ассортимент вряд ли стал лучше. Скорее, наоборот… Так, супермаркет закупал у поставщиков израильский редис и чеснок, не говоря уже о мясе и молоке. Например, недавно снова было дано добро американским куриным ножкам – Президент удачно слетал в Вашингтон, поэтому блокаду мяса птиц было решено отменить.
И понеслась…
Барыги умело играли на рынке, продавая и в развитые, и в недоразвитый страны скупленные у спивающегося села продукты, покупая там же местный корм в несколько раз дешевле, после чего всё это с энтузиазмом скармливалось и спаивалось своему же народу. 
Казалось, что местные производители поставляли только алкоголь (самый дешевый, опять же - всё для народа) и хлеб.
Ну, с бухлом всё было очевидно. 
Несмотря на все декларации государства о войне с пьянством, особенно – с подростковым (печальная статистика выводила Россию и Украину в европейские лидеры по этому показателю), - для реальной борьбы не делалось ровным счетом ничего. Акцизы на алкоголь если и поднимались, то выглядело это просто смехотворно – в Москве, как и в Киеве, как и в других русских городах, продолжали целенаправленно спаивать народ, загоняя его в бытовой треугольник, из которого не было выхода: дом, работа, где-то побухать.
За людей уже всё выбрали. Им осталось просто играть по правилам, чтобы репрессивные органы государственной машины не забрали крепостные имущественные наделы.
Иллюзия чувства собственности сделала людей рабами.
Дрожа над вещами, и зачастую любя их больше чем родных и близких, человек со временем начинал дорожить не людьми, а брендами. Начинал жить, закрываясь в собственной матрице, одержимый лишь одной идеей – продолжать участвовать в это грандиозном обмане, в результате которого миллиарды людей во всём мире были рабами, вынужденными работать всё больше и больше, чтобы не скатиться в пропасть – выплатить кредит, оплатить страховку, просто не отстать от последних трендов и веяний моды и не прослыть лохом, ибо в современной системе координат ценность конкретного человека определяли не его личностные качества, а материальные блага, которыми он мог обладать, тем самым определяя свой статус.
Тем же, кто был нужен лишь в качестве живой силы – рабочим и крестьянам, всем тем, благодаря кому жила страна, - будучи кровью в артериальной системе Родины, - предлагали бесплатные развлечения по ящику – смотри хоть с утра до ночи! – и дешевое спиртное, чтобы меньше думать и еще больше пялится в ящик, вникая в происходящий там маразм, пожирающий на расстоянии мозги тех, кто впускал его в свою жизнь, живя по канонам маразма и считая, что маразм – единственно верный жизненный путь.
Не смотреть сегодня «Танцы на льду» стало постыднее, чем не знать на память хоть пару стихов Александра Сергеевича. Пушкин медленно, но верно покрывался серой пеленой времени, сливаясь для новых поколений в один сплошной ряд Великих русских писателей, о которых рассказывали в школе и институте, но учились на отъебись, - потому что ни Александр Сергеевич, ни Федор Михайлович, ни Николай Васильевич, ни другие глыбы русской литературы не влияли не содержимое кошелька. Поэтому вместо поэзии и прозы серьезные молодые люди, максимально чётко сформировав свои жизненные приоритеты, учились, как наебать ближнего и избежать ответственности – по законам или по понятиям – не суть важно.
Купить алкоголь можно было всегда, везде, и без каких-либо серьезных ограничений, тем более что стоил он сущие копейки, если сравнивать даже не только с Европой или США, но и с Союзом.
Не говоря уже о пиве и разных миксах…
Последние честные наркологи и независимые медицинские эксперты вовсю трубили о страшной угрозе – слабоалкогольном пьянстве среди подрастающего поколения, делающее тех, кто родился в эпоху развала страны и нравственности законченными инвалидами, обреченными плодить такое же ущербное потомство.
Иногда Факеру казалось, что он просто заморачивается.
Все ведь ели-пили, и ничего…
Вроде бы…
Если не брать во внимание тот факт, что редкий русский мужик доживал сегодня до шестидесяти лет.
Его сильно парили генномодифицированные организмы, и прочие идентичные натуральному продукту заменители.
Почти каждый, с кем он пытался развить это тему, уверял его, что вся эта истерия вокруг ГМО – не более чем удачный рекламный ход для того, чтобы еще больше взвинтить цены на так называемые эко-продукты. Они, как и пища с экспортированными генами, распадались на простейшие составляющие – белки, жиры, и прочие углеводы, усваиваясь организмом, несмотря на самые дикие, казалось бы, сочетания генов.
«Когда ты ешь свинину, тебе ведь не прививаются гены свиньи», - говорили ему.
Но он оставался консервативным парнем и, перед тем, как что-то купить, старательно вчитывался в самые мелкие буквы на упаковке, выискивая заменители, красители, усилители и прочие Е.
Найти что-нибудь на все сто натуральное удавалось ему все труднее. И, даже если это случалось, и Факер держал в руках абсолютно натуральный продукт, его тут же охватывала паранойя: ему казалось, что быть такого не может, и на этикетке просто на всё пишут, чтобы развести его и заставить поверить в том, что всё нормально – на этот раз без обмана.
«Как же так, другие подмешивают своё дерьмо, а эти ребята – нет. И по цене разницы никакой», - в ужасе думал он, категорически отказываясь верить в гипотетическую порядочность отдельных производителей.
Они подмешивали химию, даже когда делали хлеб.
Казалось бы – сдобная свежая булка. Как туда можно засунуть какую-нибудь дрянь? Наверное, так думает каждый нормальный человек. Но, нет пределов человеческой жадности. Поэтому в круасаны вместо джема засовывали дерьмо-идентичное-натуральном-джему.
Химию уже засовывали в обычную булочку, даже не посыпанную сладкой присыпкой, слизать которую мечтает каждый ребёнок, в том числе и тот, что живет внутри каждого взрослого, а обычную – мягкую и воздушную, такую легкую, что, казалось, делали ее из самого воздушного теста.
Даже в нее засовывали заменитель ванилина.
«Что такое ванилин?» - искренне удивлялся Факер.
«Ну…», - с многозначительным видом говорили ему.
«Какого *** засовывать туда заменитель ванилина?» - начинал возмущаться он.
«Ванилин нынче дорогой», - объясняли ему.
«Так дайте мне булку без ванилина!» - протестовал Факер.
Но эти ребята, пытавшиеся донести ему одну простую истину, которая гласила, что Факер – баран, попросту клюнувший на очередной развод мирового правительства, - похоже, были правы.
Сначала – СПИД, после – массовое телевидение, глобальное потепление, всевозможные сезонные вирусы и, наконец, ГМО.
«Хорошо, хоть ты победил в себе потребителя», - улыбались ему напыщенные гуси, и тут же начинали советовать в ЦУМ: в Dirk Bikkembergs нынче такие скидки – закачаешься.
Дескать, отдать ползарплаты за рубашечку – отличный вариант, так что стоит поторопиться.
Только вот на вещи Факеру в последнее время действительно было действительно плевать.
Он был уже неподвластен орде брендов.
Он предпочитал одеваться на секондах, затариваясь время от времени у парней, возящих товар из Киева. Там был настоящий шмоточный рай: местные негры, попав под ментовский пресс, перестали толкать наркотики, отдав это дело в руки профессионалов, и перешли к делам попроще, радуя всех фетишистов и модов СНГ свежими и почти не рваными брендовыми вещами из Европы.
  Его не соблазнял даже iPhone – ему вполне устраивала его старый добрый Sony Eriksson – настоящий раритет, хотя все твердили, что трубка морально устарела, и всегда нужно стремиться к чему-то новому.
Они называли это свежестью.
Факер лишь пожимал плечами.
Жалкие потребители, любящие поразглагольствовать о потребительском протесте, и даже пытающиеся строить из себя таких себе бунтарей из 1960-х, хотя никого из них в ту пору не было еще на свете (но, благо, информация была открытой, поэтому, почему бы не поиграть в постмодерновое позёрство?), не шли дальше заявлений-пустышек и, поругав глобализацию и мировое правительство, неслись на открытие очередного модного бутика, надеясь оторвать себе нечто такое, отчего у других гусей от зависти скукожится член и раскроется язва.
Кухонные революционные порывы быстро сходили на нет, соприкасаясь с реальностью и, в частности, с деньгами. И чем больше становилось денег, тем мучительнее чувствовали себя эти ребята – одолеваемые страхами и фобиями, дрожа по поводу и без причин для мало-мальски явных угроз за свою личностную свободу и вещи, что априори исключало их революционную деятельность, предполагающую дух коллективизма и способность к самопожертвованию ради общих целей.
Делая деньги, люди разучились воевать.
Добровольно жертвовать собой ради чего-то или кого-то? Нынешнее поколение крутило пальцем у виска, искренне удивляясь, что подобные расклады вообще могут кому-то прийти в голову.
Частная собственность – основа личностного разложения.
«Лишь бы не наебали», - с ужасом думали они, видя везде и в каждом врага, у которого нет в голове других мыслей, кроме как наебать ближнего своего.
Они видели в ближних себя, и им было страшно.
А еще, мыслями и страхам свойственно приобретать материальные формы. Причем, в самый неподходящий момент, например, когда ты только-только начал чувствовать себя победителем.
Смакуя, Факер злорадствовал, когда кто-то из этих шибко умных ребят, считающих себя хозяевами жизни, постигшими истину, ускользающую со временем, словно тепло, покидающее стремительно остывающий труп, которым представлялась Факеру нынешняя эпоха – деградирующая и бездуховная, а оттого обреченная на саморазрушение, - попадал  впросак, как последний лузер.
Один такой гусь – давний знакомый Факера, - из-за своего снобизма попал на десять тонн зелени.
У него была привычка: менять тачки раз в два года.
Казалось бы, зачем?
«Моя машина морально устарела», - говорил он с наигранным драматизмом, повторяя привычную для слуха среднего класса грамматическую конструкцию, старательно подготовленную маркетологами различных брендов, но бьющих в одну цель – прямо в мозг, на тот случай, если у вас вдруг возникнут сомнения на счёт целесообразности менять старую вещь, на новую, расставаясь с деньгами, ради которого вы так усердно проживаете свою жизнь.
«Купи себе новые мозги», - думал Факер.
Гусь менял машины регулярно: менял и менял.
До поры до времени, пока, наконец, конкретно не попал.
Беря очередную тачку в салоне, он клюнул на предложение сменить стандартную обивку салона на дорогую кожу – «всего-то за три тысячи».
«Что такое три тысячи?» - подумал, наверное, с ухмылкой гусь, и подмахнул, не глядя, дополнение к договору покупки-продажи.
Забрав машину, он сел за руль, и с удовольствием поехал.
Несмотря на то, что начало лета в Москве выдалось дождливым, случались и достаточно жаркие, более того – душные дни.
Гусь не очень любил всевозможные кондиционеры, считая их прямой дорогой к больничной койке, что автоматически негативно сказывалось на бизнесе, короче – ему нельзя было болеть, не то что разной черни, думал он с завистью, и бюджетникам. Однако, застряв однажды в пробке, он был вынужден закрыть окно и включить продув, только вот спина его, соприкасаясь со спинкой кресла, продолжала покрываться испариной.
«Что за нах?» - подумал он, и поехал в автосалон.
Там сначала пожали плечами, и попытались отправить недовольного клиента домой: дескать, погода, и все дела.
Но, гусь оказался из числа дотошных, и взялся решать дело с завидным энтузиазмом, заявив, что не должна быть дорогая кожа такой, ну, скажем так, хреновой.
Тогда-то и выяснилось, что обшили салон не кожей, а заменителем.
Дорогим, но заменителем.
Он возмутился, но ему предъявили дополнение к договору, где черным по белому, правда, маленькими буквами и непонятными терминами было написано, что он покупает именно заменитель идентичный натуральной коже, а не натуральную кожу.
В итоге, чтобы сменить салон заново, и таки взять себе кожу, ему пришлось выложить еще семь штук зелени.
«Лох», - поставил диагноз Факер, рубанув ему правду-матку прямо в лицо.
Наверное, подобное обращение обидело гуся, бывшего о себе ого-го какого мнения.
Он был бы едва ли достоин упоминания, если бы не его личный пример вопиющего долбоебизма. То, как умело его развели, кольнуло самовлюблённую пустышку, может даже сильнее, чем выброшенные деньги.
Факер же был уверен, что разводы, сродни этому, с ним никогда не произойдут. У него не было ни прав, ни тачки. Более того, он даже не думал о том, чтобы сесть за руль: взять такси или прыгнуть в метро было во всех отношениях дешевле и спокойнее.
Так они и жили.
Его, казалось бы, статусные и успешные товарищи тихо грызли себя изнутри, страдая и переживая из-за денег, на которые они уже конкретно подсели, словно на тяжелую наркоту, и их уже конкретно ломало.
Ну, а Факер просто имел, сколько мог, и жил исходя из имевшихся ресурсов, по большому счету, ни в чем себе не отказывая.
Кто из них был более счастлив?
Этот риторический вопрос сегодня не давал бы покоя мировым светилам философии и психологии, если бы они взяли наших героев – Факера и гуся, как маленьких обезьянок, и исследовали на их примерах суть бытия, чтобы, наконец, выяснить вопрос вопросов, главную загадку человечества: что важнее для нас - homo sapiens – материальное, или духовное?..
Глава 9. Власть народа
Иван поставил перед Аббой канистру с вином, и устало улыбнулся: ночка получилась весёленькой, так что поспать толком ему не удалось, а уже с утра – едва сойдя с поезда, и заскочив домой переодеться и захватить сменную спецовку, он примчался в мастерскую.
«Ты, смотрю, рвёшься мне помогать. Это хорошо, а то одному было невпроворот», - сказал Абба с порога, завидев Ивана.
Тот почувствовал лёгкое угрызение совести: пока он прохлаждался на море с Наташей, Абба вкалывал тут за двоих.
Иван молился лишь об одном, прося у Господа, чтобы вино понравилось Аббе, и его скромный презент с Юга стал для него приятным сюрпризом, способным хоть как-то сгладить его отсутствие.
«За вино – спасибо», - улыбнулся Абба, открывая и нюхая содержимое канистры, задержав на секунду дыхание.
Иван замер.
«Молодое, игристое», - сказал Абба.
Он кивнул.
«Вечером попробуем, а сейчас – работать», - сказал ему хозяин.
Работалось Ивану в охотку. Он даже не стал прерываться на обед, тем более что и поесть он с собой ничего не захватил.
«Да еще и заявился к полудню. Не наработал еще», - подумал Иван, принявшись пилить и колотить с удвоенной энергией, пообещав себе сделать за сегодняшний неполный рабочий день стопроцентную норму.
«Чайку хлебнёшь?» - спросил его Абба, присаживаясь на ящик с инструментами, держа в руках огромный термос.
«Благодарю», - кивнул Иван.
Чай был несладкий, но вкусный. 
Когда Абба передавал ему стакан, Иван с тревогой заметил, как дрожат его руки.
«Переутомление», - подумал он.
Абба молчал.
Он и раньше предпочитал если уж и говорить, то основательно, а не так – по мелочам, короткими очередями, - но сейчас, после его недельного отсутствия, Ивану было очевидно, что с его хозяином творится что-то не то, отчего ему было по-настоящему страшно: он не узнавал мастера.
Иван не решался заговорить с Аббой, рассудив, что тот сам скажет все, что посчитает нужным.
Однако он молчал.
Пообедав и допив чай, Абба спрятал термос, и взялся за бухгалтерскую книгу, принявшись сверять с ней какие-то расчеты.
«Может быть, вы домой пойдете?» - наконец, собравшись с духом, спросил Иван, с отвращением понимая, что его голос звучит тихо и сухо, срываясь на невнятный писк.
«А?» - спросил Абба, рассеяно поднимая голову от записей, и подслеповато щурясь над очками-половинками, в которых ему приходилось читать и работать.
«Я могу сам все сделать, а вы бы шли домой. Там бы поработали, а то, небось, устали за неделю», - сказал Иван напряженно, старательно подбирая слова и чеканя их.
Абба почернел.
Иван вздрогнул, понимая, что сказал что-то не то, только не понимая толком, что именно.
«Всё нормально, Вань. Поработаем до шести, а потом винца твоего попьём, да и потолкуем», - он подмигнул ему, и натянуто улыбнулся.
Поникший Иван продолжил работу, стараясь вообще ни о чем не думать, и сосредоточиться непосредственно на процессе.
Через несколько минут он переключился с нерадостной реальности на рабочее творчество, будто в одно мгновение провалившись в сон – бац, - и для него не существовало ничего, кроме любимой работы.
До шести вечера, пока его не окликнул Абба, Иван вдохновенно возился с шкафом-купе, заказ на который они получили еще до его отпуска, старательно подготавливая его блоки для будущей сборки.
«Всё, Вань! Бросай работу», - позвал Абба.
Иван выдохнул и посмотрел на хозяина. Он повернулся к нему спиной и полез под верстак, куда спрятал канистру с вином и свою рабочую торбу.
«Тут осталось еще – бутерброды с сыром, фрукты», - Абба вытянул пару бумажных свертков.
На верстаке появились два граненых стакана.
«Давай, Вань. По чуть-чуть», - сказал он.
Иван нерешительно подошел.
«Неудобно так, у меня и нет ничего», - сказал он, помедлив.
«Давай, меньше говори – лучше перекуси», - через силу улыбнулся Абба.
Мастер разлил вино.
Иван взял наполненный почти до краёв – от души – гранчак, и уставился на Аббу, ожидая, когда тот выпьет первым.
«Вдруг ему не понравится?» - эта мысль, мелькнувшая в его голове, заставила Ивана побледнеть.
«Поехали?» - подмигнул ему Абба, и принялся жадно пить, даже не рассматривая вино не свету, не любуясь оттенками и прочим скамом,
Такое поведение было для него нехарактерным.
Абба любил размеренность с лёгким налётом снобизма, и старался делать свою жизнь максимально комфортной даже в мелочах, перед тем, как выпить, радуя себя игрой палитры и ароматов букета.
«Заработался», - подумал Иван, чувствуя, как вновь начала посасывать под рёбрами совесть.
Но, Абба, казалось, даже не заметил его волнения.
Он допил, и облизнулся.
Иван никогда не видел, чтобы хозяин так бухал.
«Как мужик какой-то», - подумал он, чувствуя в этот момент незримое, но явное превосходство Аббы над такими люмпенами, как он.
С Аббой ему приходилось общаться основную часть жизни. Ни с кем другим Иван не проводил столько времени, как с мастером, отчего чувствовал к нему слегка извращенную благодарность, словно преданный пёс к строгому, но справедливому хозяину.
Абба закашлялся.
«Бля буду, всех за него порву», - подумал Иван, выпивая залпом.
Глаза его наполнились слезами, на душе потеплело.
Вино было так себе – на любителя. Ивану, конечно, приходилось пить пойло и похуже, но то был он, а это – Абба, привыкший к изящным и благородным напиткам.
Иван с надеждой посмотрел на хозяина.
Абба налил себе еще полстакана, быстро взял вино в рот, демонстративно прополоскал им полость, и глотнул.
«Говорил же, молодое. Мы в безалкогольные времена и не такое пили», - ухмыльнулся Абба.
Хотя тогда Иван был еще несмышленым мальчонкой, те годы и тот день он помнил отлично, потому что тогда случилось из самых значимых и трагических событий в его жизни, навсегда изменившее его.
Борьба с алкоголизмом была в самом разгаре.
На дворе стояли 1980-е, заканчивался апрель – Иван тогда еще под стол пешком ходил. К майским праздникам народ ждал завоз алкоголя: вина и водки. Завозили, на глазок, из расчета по бутылке того и того в одни рабочие руки. И если бабы еще могли как-то там говорить между собой шепотом, что такая раздача бухла – норма, то мужиков смехотворные – пипеточные – дозы не то, чтобы не удовлетворяли, но и попросту оскорбляли до глубины рабочей души честного труженика.
Все коллективные письма наверх с просьбой увеличить норму выдачи алкоголя населению, не давали никакого эффекта.
Новым коммунистам, которые в 1990-е со свистом разграбили страну, было плевать на народ, - тем более что Минеральный Мудак всё ещё был уверен в эффективности своей гестаповской затеи, да и пьяный народ был куда опаснее голодной и пассивной биомассы.
Это сегодня людишек выгоднее спаивать, ибо новое – постсоветское – поколение не может знать истинного быта и жизни той страны, и вынуждено с покорностью стада баранов слушать русофобские байки о Великой стране, льющиеся из ведущих СМИ. Рупоров пропаганды было настолько много, что даже всходы правды, взрастающие, как правило, в Интернете, быстро загибались в зловонном потоке лжи и манипуляций. Правдорубов же, пытающихся спасти Родину от клеветников, поднимали на смех, признавая либо сумасшедшими троллями, либо – экстремистами.
За это уже сажали.
Тогда же люди помнили хорошую жизнь и Великие победы.
Да и та жизнь – даже в гнилые 1980-е, с пустыми полками магазинов и отсутствием алкоголя, как плодом перестроечной деятельности предателей-реформаторов, была несомненно лучше нынешнего покорного рабства десятков миллионов людей, давно и беспросветно живущих за чертой бедности, вкалывая, фактически, за примитивную еду и конуру.
Хижина дяди Тома отдыхает.
Многие сегодня работали даже не за еду, а за воду.
Арифметика проста: литровая бутылка стоит доллар, так что, получая триста баксов в месяц, можно было смело выпивать свои десять литров в день.
Не бойтесь, - это не много: зато у вас в желудке постоянно будет присутствовать ложное, но вполне правдоподобное ощущение сытости, так что, силами Господними и патриарха Гундяева, вы протяните еще один день. 
Те же люди, в отличие от сегодняшнего инертного и аполитичного быдла, выпив, могли взять в руки оружие, и повторить настоящий русский бунт, который все никак не охватит сегодняшнюю Россию, несмотря на то, что люди в ней живут хуже скотов.
Тогда же – в 1980-е, - еще не так стары были ветераны, не говоря уже о миллионах детей войны, и их детей тоже – молодых и сильных.
Подогревшись алкоголем, весь этот народ мог восстать. Без алкоголя же мужики хирели. Травились разной дрянью, и активно мёрли. Короче, были не готовы к великой борьбе.
Как вы понимаете, всё это было только на руку Кремлю.
Только вот народ, осерчав без водки и других вкусностей, начинал волноваться, словно море в шторм, грозясь вот-вот выйти из берегов и снести всё к чертовой матери – и правых, и виноватых, и просто бедолаг, попавших под каток революции.
Апрель стремительно заканчивался, а алкоголя всё не было. Ситуация в городе накалялась с каждым сухим днём. Милиция была поднята на уши, готовясь, в случае чего, схлестнуться с восставшими в трезвом безумии массами, а чиновники слали в Москву телеграмму за телеграммой, рапортуя о растущем недовольстве среди людей, дабы хоть как-то снять с себя ответственность за гипотетический и очень вероятный социальный взрыв.
Дескать, мы же вас предупреждали.
Гуляя по району, Иван частенько натыкался на пьянствующих подручными средствами – одеколоном, жидкостью для мойки окон, - всем, что содержало спирт, мужиков.
Некоторые из них, находясь в наполовину неадекватном состоянии, сидели прямо на траве, прислонившись могучими спинами к холодным каменным забором граничащей с их двором школой.
Кому повезло достать самогон (а тогда за это сажали, так что торговля из-под полы шла не так бойко, как хотелось бы, и достать более-менее нормальную выпивку было так же непросто, как сегодня пробить качественный камень, или чистый порошок) – бухал его, спрятавшись дома, на кухне, занавесив шторы, боясь даже не КГБ, а завистников, готовых убить за пол-литра беленькой. 
Остальные же…
Короче, если кто-то думает, что «Москва – Петушки» - нереальный трэш, то вы глубоко ошибаетесь…
Напившись, мужики падали там же – на лавочках, прямо на землю…
Иногда их увозили в вытрезвители, но они и так были переполнены, так что брали только тех, с кого можно было что-то взять, а всякая рвань и срань так и оставалась в исходных позах, в ожидании знакомых-родственников, способных убрать тело от греха подальше.
Кому-то же было суждено встречать очередной рассвет: их никто не ждал и не искал. Многие не просыпались, отравившись очередным «коктейлем» и самопалом.
Смертность по стране тогда вообще подскочила, так что борьба с пьянством, проводимая властью, обернулась истинным геноцидом русского народа, в первую очередь – фронтовиков, по сути, последних свидетелей величия России.
А вы как хотели?..
Горби занимался геноцидом русских с упорством тупого барана и одержимостью маньяка-фашиста, воплощая в жизнь мечту Фюрера.
Когда градус волнения поднялся до критической отметки, и власти уже подумывали подогнать с ближайшей воинской части пару танков и батальон автоматчиков с собаками, которых использовали для усмирения бунтов на зоне, находящейся в тридцати километрах от города, пришла телеграмма из Москвы: «Ждите завтра».
Фуры с алкоголем встречали ночью под присмотром КГБ.
Плюс – автобус с солдатами.
В случае провокаций был приказ стрелять на поражение.
Алкоголь в нынешней уже взрывоопасной ситуации был грузом государственной важности.
Присутствие ребят из КГБ очень огорчило местных чиновников: они собирались прибрать со старта как минимум половину груза, остальную отдать народу, чтобы выпустить пар, а потом, когда ситуация немного поутихнет, а аппетит разыграется, продавать закупленный алкоголь по тройной цене через беспроводную народную социальную сеть.
Однако за это, как за мародерство на войне, предполагался расстрел на месте.
Шутить с этими ребятами было опасно: они не только одевались как Тимоти Далтон, и знали по два-три иностранных языка, но и, ко всему прочему, без сожаления железной рукой уничтожая мразей, паразитирующих на коммунизме и народе, справедливо считая, что чем больше уродов они замочат, тем будет лучше.
Для всех!
Именно на таких самоотверженных героях еще кое-как и держалась страна.
Не воевавшие, но находящиеся в то время в достаточно зрелом возрасте, чтобы прочувствовать войну, и извлечь из нее уроки, - сформировавшиеся в те годы в настоящих мужиков, они рьяно служили стране, прекрасно понимая, что она разваливается из-за таких тварей, как Горби, грохнуть которого, увы, у них не было возможности.
Это был уже другой уровень.
Словно самураи, они просыпались каждое утро с мыслью о грядущей смерти, одухотворенно глядя опасности в лицо, неся на своих плечах идеалы Великих Отцов. Они и не могли действовать иначе, потому что в случае предательства настоящему офицеру следовало палить себе в висок.
Или тебе прострелят затылок.
Таких же уродов, как чиновники-ворюги, они бы замочили с нескрываемым удовольствием, осознавая благородность своих действий.
Под покровом ночи алкоголь выгрузили из машин на заднем дворе центрального гастронома.
«Не нравится мне эта идея, быть беде», - дрожа на ветру, сказал директор гастронома.
Офицер КГБ, старший в группе из четырех человек, хмуро глянул на него, и закурил «Космос».
«Нельзя за раз все сразу, да еще и хранить в одном месте», - продолжал причитать тот, похоже, забыв, что его паникерство сейчас фиксируют.
Офицер КГБ продолжал курить, не произнося ни слова, но слушая.
«Быть беде», - повёл своим грузным телом директор.
«Я смотрю, ты тут хорошо устроился», - сухо сказал московский гость.
Докурив сигарету, он бросил окурок в освещенный фарами «Волги» яркий круг света, и растёр его по потрескавшемуся асфальту кожаным ботинком.
Поправив широкополую шляпу, он вопросительно взглянул на паникёра: тот стоял ошарашенный, будто враз протрезвев, и поняв, что наговорил лишнего.
«Я всё сделаю», - он энергично закивал маленькой головой, быстро вытер вспотевшие ладони о добротный шерстяной пиджак, и потянулся к дорогому московскому гостю, желая схватить его за руку и облобызать перста, но тот лишь брезгливо отвернулся, сделав шаг в сторону.
Хотя, в данной ситуации директор гастронома был по-своему прав: заведённый до упора народ, узнав об алкоголем, мог смести всё к чертовой матери.
В эпоху гласности нынешние звездуны ТВ и прочие лже-эксперты, с щенячьей радостью лижущие накаченные ботексом ягодицы Владимира Владимировича, или лаская перевозбужденный Twitter Дмитрия Анатольевича, создавая помимо дегенеративных телешоу и лживых новостей иллюзию политической борьбы для тупеющей биомассы, бегали четверть века назад по России, словно крысы, поднимая за счет западных фондов и прочих врагов на поверхность дерьмо – явное и мнимое, - дестабилизируя ситуацию, раздрачивая и без них озверевший народ, - стремительно формируя пятую колонну и заражая людей безумием.
По телевизору частенько показывали то, о чем раньше замалчивали, дабы не нагнетать обстановку и не злить лишний раз людей.
Показывали, например, как толпа берет штурмом очередную точку с алкоголем.
Да, гласность. Да, показали. Все увидели, и что? Правильно, стали повторять, в результате чего количество алкогольных погромов стало стремительно расти.
Внимание, вопрос: так зачем вообще нужно было поднимать эту тему?
Примерно таких, даже более масштабных волнений и опасался директор, зная, что к гастроному придет куда больше людей, чем в том сюжете.
Одним штурмом гастронома это могло и не закончиться. 
 Только вот, все эти «если» да «кабы» были для примитивных, склонных рефлексировать людишек, ребята же из КГБ всегда работали по чётким директивам, поэтому и работали они как часы, а не как все.
Старший группы махнул рукой своим младшим по званию, да и по возрасту – оба были черны словно смоль, в то время как его голова уже давно покрылась сединой, - товарищам, курившим поодаль с командиром спецгруппы солдат, экспедирующих груз.
Они дружно отдали ему под поля элегантных шляп.
Конечно, не таких шикарных, как у него: такой фасон носил еще сам Андрей Андреевич Громыко, - это была истинная, проверенная холодной войной классика.
Он коротко пробарабанил костяшками по боковому стеклу «Волги»: задремавший на минутку водитель приосанился и заморгал, быстро опуская стекло.
«Ты езжай, поспи. Завтра к десяти утра тут нужно быть», - сказал ему офицер КГБ.
«А вы?» - спросил водитель.
«Я прогуляюсь», - ответил он.
Мигнув фарами, машина выехала с заднего двора, и растворилась во тьме.
«Всё, разгрузили», - подбежал к нему запыхавшийся директор.
Даже не взглянув в его сторону, офицер КГБ подошел к своим товарищам и командиру солдат.
«Склад – под охрану. Я буду за полчаса – в 9-30. До этого никого не пускать», - он глянул на продолжающего таращиться на них директора гастронома. – «Даже этого», - кивнул он.
«Так точно», - усатый командир отдал ему честь.
«Идите в магазин, раскладушки прямо там поставили. Ключи у вас есть», - сказал старший группы своим подчиненным.
Попрощавшись, он неспешно, с удовольствием вдыхая прохладный весенний воздух, вышел на улицу.
Город спал.
Он оглянулся – ни одного светящегося окна.
«Значит, всё в порядке», - подумал он с чувством глубокого удовлетворения, достал из внутреннего кармана сталинскую трубку и кусочек афганского гашиша.
Раскрошив камень, он прикрыл глаза и глубоко вдохнул вкусный дым.
«Вот так, творишь добро, и никто даже не помянёт, как звали», - с грустью подумал он, чувствуя, как его накрывает теплая волна прихода.
 Слухам свойственно рождаться из пустоты, и молниеносно разноситься повсюду. Неизвестно, кто рассказал народу, что в город завезли алкоголь и где его прячут, но уже в шесть утра у гастронома начала расти толпа. А к восьми – за два часа до открытия – площадь напротив центрального входа была заполнена людьми, которых по самым скромным оценкам было не менее тысячи человек.
И мужики продолжали подтягиваться, сурово глядя перед собой, готовясь к осаде.
Ребята из КГБ проснулись как по команде, едва заслышав голоса идущей толпы.
Мужики хоть и вели себя спокойно, но находились в том состоянии, когда было достаточно одной искры, чтобы народный гнев, накопленный в достатке каждым из этих несчастных обманутых работяг, вспыхнул огненным кулаком и обрушился на головы поработителей и душегубов, посмевших отобрать у них всё – даже возможность спокойно сообразить на троих.
Не сговариваясь, офицеры КГБ накинули пиджаки и, на всякий случай, перезарядили «Векторы».
Если придется стрелять – лучше делать это наверняка: рациональнее снести несколько горячих голов, и остановить людскую стихию, чем ждать, пока она разорвёт тебя на куски, а потом сожрёт сама себя.
Огромные витрины были занавешены коричневыми полотнами штор, не давая возможности находящимся снаружи видеть, что происходит внутри, и даже не пропуская солнечный свет, так что ребята были вынуждены подсвечивать себе одинаковыми японскими Casio в практически полной темноте.
 Один из них осторожно отодвинул кусок плотной ткани, и выглянул: за играющими в лучах восходящего Солнца бликами стеклами буквально в тридцати метрах от них топтались на месте мужики, думая, что делать, и всё ещё не решаясь брать гастроном штурмом.
«Если они рванут – нам конец, прорвутся», - сказал он своему товарищу с тревогой.
Толпа загудела, взвешивая своим коллективным разумом все варианты развития ситуации.
Кто-то предложил проверить через задний двор, но вход туда был перекрыт высоким металлическим забором, который после того, как все разъехались, директор гастронома предусмотрительно запер.
Чтобы прорваться к гастроному с тыльной стороны, пришлось бы демонтировать забор, а для этого у них не было времени.
«Нужно выйти, показать, что мы тут. Тогда не посмеют», - он быстро закрыл окно полотном и подошел к двери, принявшись возиться с замком.
Через секунду молодой офицер вышел на порог гастронома.
Толпа ахнула, растерявшись: одно дело месить директора гастронома или даже ментуру – всё равно тут все про всех всё знали, а совсем другой расклад – нападение на офицера КГБ.
Он улыбнулся, и прикрыл длинной ладонью высокий ясный лоб: на мгновение Солнце ослепило его.
«Товарищи, гастроном скоро откроется, и мы начнём отпускать товар. Выстраивайтесь в очередь», - крикнул он мужикам.
«А вы тут тогда зачем?» - услышал он анонимную ответку, звучащую, впрочем, этим весенним утром настоящим голосом и волью народа.
Он прикинулся, что не услышал.
«А солдаты зачем в город приехали? Сколько вас – из КГБ?» - невидимые ему голоса перебивали друг друга, повышая тон.
Пульсируя, толпа приблизилась еще на пару метров.
Кто-то торжественно запел:
Что же ты делаешь, водочка с нами?
Теперь мы не люди, теперь мы зверье.
В очередях мы днями, и ночами,
Стоим и звереем,- достать бы ее!
Офицер КГБ коснулся пальцами рукоятки пистолета, прицениваясь, кому бы снести голову, если мужики пойдут в атаку.
Тем временем, его товарищ, оставшийся в гастрономе, начинал серьезно волноваться, понимая, что если раздастся хоть один выстрел, толпа может пойти не только назад, но и вперед, да и солдаты на заднем дворе не станут разбираться, и положат тут десятки, если не сотни людей.
«Наверняка, они уже поднялись и ждут по ту сторону забора, готовясь нашпиговать толпу свинцом. Начнётся гражданская война. Погибнут люди. Полетят погоны и головы. Это же вышка», - с ужасом подумал он, и быстро вышел на крыльцо, тронув товарища за локоть.
Тот с тревогой глянул на него.
«Не стреляй», - сказал он ему беззвучно, губами.
«Есть приказ», - зашептал он.
«Это будет началом конца, ты что, не понимаешь?» - он едва не сорвался, произнеся это чуть громче, чем следовало.
Молодой офицер испуганно глянул на мужиков: те продолжали приближаться, тяжело дыша и хмуро глядя на непрошенных московских госте из-под густых бровей и непослушных – у многих уже седых – шевелюр.
Толпа зарычала:
Забыли мы дом, забыли Россию.
У нас в головах свербит лишь одно...
И пусть отстоим, отсидим мы полжизни!
Получим заветную водочку, силой возьмем!
«Назад», - сказал парень своему товарищу, и потащил его обратно в гастроном.
Но, было поздно: нервы у молодого офицера сдали, он выхватил ствол и направил его в толпу, целясь в одну из сотен приближающихся к нему голов, рычащих в предвкушении добычи мужиков.
Между ними было метров десять – не больше.
«Толпа накроет нас через пару секунд», - подумал он, готовясь разнести голову одному из мужиков, и пятясь назад.
Народ сделал еще один синхронный шаг и замер, будто готовясь прыгать.
Он прицелился, положив палец на курок: лица – молодые и старые, лысые и лохматые, тонкие и круглые – крутились перед ним ярко освещенные Солнцем, словно карусель в парке аттракционов.
Раздался выстрел.
Толпа вздрогнула, и замерла.
Молодой офицер продолжал целиться, так и не нажав на курок.
Громко выдохнув, мужики дружно повернули головы направо, где рядом с воротами, ведущими к складу, стоял старший офицер КГБ, держа в одной руке пачку «Космоса», а в другой – наградной ствол Beretta, взведённый в небо, словно ракета.
«Товарищи, просьба сохранять спокойствие», - громко сказал он, закуривая сигарету.
Ворота открылись, и оттуда выбежали солдаты с автоматами наперевес.
Офицер КГБ взглянул на часы.
«По просьбе трудящихся, сегодня мы открываемся в 9-00!» - сказал он.
«Ура-а!» - затянули мужики, после секундного переваривания информации.
Народ начал быстро трансформироваться в очередь. Кто-то с кем-то сцепился, кого-то начали бить. Отовсюду разносились споры и взаимные упрёки.
«Не вмешиваться. Сами разберутся», - приказал начальник КГБ.
И, действительно, буквально через несколько минут, отсеяв несознательные элементы, и наведя порядок в своих рядах, мужики выстроились в более-менее стройную очередь, принявшись смиренно ждать.
До открытия гастронома было еще немало времени, однако общее настроение очереди было вполне благодушным: народ предвкушал.
Из-за угла гастронома, громко рыча, выехала раритетная «Чайка» директора гастронома, откуда, едва водитель остановил автомобиль, вылез он сам, испуганно оглядываясь, и вытирая рукавом пиджака со лба испарину.
«Вы, как всегда, все пропускаете», - холодно сказал ему офицер КГБ.
«Почему же, как всегда?..» - попытался, было, возмутиться директор, но вовремя осекся и испуганно попятился назад.
Офицер КГБ прищурился, и повернулся к мужикам.
«А что скажет трудовой народ?» - спросил он у них.
«В ****у его!» - крикнули сзади.
«Мочить!» - отозвался кто-то.
«Расстрелять суку!» - заревели мужики.
Он улыбнулся.
«Вот, видишь: на «Чайке» ездишь с водителем, народ серчаешь. А народ у нас кто?» - спросил он директора гастронома.
«Кто?» - перепугано переспросил тот.
«Единственный источник советской власти. Стыдно не знать, товарищ», - хмуро сказал офицер КГБ, и кивнул своим ребятам.
Те быстро подхватили директора под руки, и потащили на задний двор гастронома.
Выйдя из состояния прострации, и поняв, что с ним сейчас будут делать, он задергался и завизжал, словно свинья.
Ребята из КГБ и директор гастронома исчезли за воротами: еще несколько секунд был слышен его пронзительный вой, а потом прозвучал выстрел, за которым последовала оглушительная тишина.
Через минуту появились молодые офицеры.
«Сурово вы с ним», - прервал тишину командир военной группы.
«У меня приказ обеспечить порядок», - ответил ему начальник группы КГБ.
К гастроному подошли продавщицы.
«Чего народ задерживать? Открываемся!» - скомандовал офицер КГБ.
Мужики довольно загудели и мирно, не толкаясь и даже не ругаясь, потянулись за своей нормой.
«Вот и славно», - прищурился офицер КГБ, доставая курево.
…Иван зажмурился, гоня прочь воспоминания, панически боясь их продолжения, отлично зная, что концовка будет фатальной.
Он посмотрел на Аббу, и они снова выпили.
Не помогло: в горле у него стоял ком, а слёзы душили до боли.
Да и Абба вдруг сильно побледнел и присел за свой рабочий стол.
Но Иван не обращал на мастера внимания: он был там – среди мужиков, вместе с отцом.
Иван задрожал.
«Я выйду на минутку», - с трудом сказал он и, шатаясь, вывалился из мастерской, прощаясь с Аббой навсегда.
Он зашел за гаражи и с трудом выхаркнул из себя чай, вино, и бутерброд с сыром.
Воспоминания – события давно минувших дней, которые он тщательно пытался зарыть поглубже в своей голове все эти годы, сейчас снова вылезли на поверхность, неся вместе с собой весь ужас того утра… 
О том, как убили отца, Иван вспоминал регулярно, так что очередная порция болезненного трипа в детство, сочащегося из подсознания, не была для него шокирующей неожиданностью.
К своему несчастью Иван помнил всё.
В полночь отцу позвонили.
Они как раз начинали приготовления ко сну: родители смотрели «До и после полуночи». Иван же, пользуясь моментом, притаившись, дабы не привлекать внимание отца и матери, тихонечко хоботился у себя в комнате с коробкой «Конструктора № 1», пытаясь собрать из кусков железа изображенный в инструкции вертолет: и это был отнюдь не cделанный для умственно отсталых детей Lego.
Ночной звонок прозвучал неожиданно и даже тревожно: просто так в такое время не звонили. Иван осторожно выглянул в прихожую, где находился аппарат: родители стояли к нему боком, не замечая не спящего в столь поздний час сына.
Телефон продолжал оглушительно разрываться.
«Кто это?» - испуганно спросила мать.
«Почем я знаю», - ответил ей отец, и взял трубку. – «Да, слушаю», - сказал он сипло, чужим голосом, должно быть специально, чтобы, в случае чего, его не смогли спалить вот так просто – со старта.
Повисла пауза. Отец напряженно слушал. До Ивана с матерью доносилось лишь неразборчивое, едва слышное бормотание. На том конце провода говорили секунд десять, но для каждого из них этот короткий эпизод растянулся во времени, словно хорошо разжеванная, липнущая к пальцам жвачка, которую ты тянешь-тянешь, а она всё не заканчивается…
«Ты уверен?» - спросил, наконец, отец, прервав своё молчание.
И у Ивана и у его матери отлегло: он обращался к невидимому собеседнику по простецки – на ты, - будто давно знал его, и это уже было неплохо.
«Хорошо», - он коротко кивнул, и положил трубку.
Отец повернулся, глянул на мать и, вдруг, совершенно неожиданно широко и искренне улыбнулся.
«Везут!» - торжественно молвил он, глядя на жену радостно.
«Что везут?» - спросила она, всё ещё напуганная, и не понимающая этой вспышки радости.
«Водку и вино. Из Москвы!» - отец поднял указательный палец вверх, зачем-то указывая в залитый соседями – весь в разводах – потолок.
Мать Ивана ничего не ответила.
«Глупенькая ты моя!» - расхохотался отец, обнял её, и принялся кружить по коридору под невидимую музыку в безумном вальсе, цепляя плечами и локтями вешалку, холодильник и стойку с телефоном.
«Ушибешь ведь, дурак!» - вскрикнула мать, но тут же рассмеялась.
Иван почувствовал, что и сам улыбается: и, вот, уже через секунду он хохотал вместе с родителями.
Наконец, они прекратили свои безумные танцы, и кое-как успокоились, угомонив безудержное веселье.
«А ты чего не спишь?» - спросил его отец, скорчив смешную рожицу.
Иван прыснул со смеху.
«Так кто звонил?» - придя в себя, спросила мать.
«Витька - мясник. Говорит, ночью в город привезут водку и вино. По своим каналам узнал. Информация – стопроцентная. Только вот, жаль, другие тоже знаю. Так что нужно вставать с рассветом и идти занимать очередь», - сказал он.
Жена ничего не ответила.
«В руки будут по две бутылки давать. Так что вместе пойдем», - сказал он.
«Алкаш чёртов», - нахмурилась она, и сделала шаг к Ивану.
Он отшатнулся, и прыгнул к себе в кровать.
«Тебе ремня дать?» - спросила она его грозно, стараясь переключиться с мужа на сына.
«Давайте спать, товарищи. Завтра рано вставать. Если в руки идет пайка, значит, у нас будет четыре руки», - подмигнул ему отец.
Крошеный черно-белый телевизор у него в комнате беззвучно показывал новости: снова крутили разную гадость.
Делать плохие новости было хорошим тоном.
Их количество стремительно росло вместе с общим количеством дерьма в жизни миллионов советских людей, которые теряли не только какие-то материальные блага, но и смысл жизни, что было куда страшнее.
Мать выключила телевизор.
«Я с тобой не пойду», - сказала она мужу.
«Ты чего это?» - удивился он.
«Не пойду, и всё», - ее голос прозвучал до жути холодно.
Иван почувствовал, как по его спине побежали мурашки.
Ему снова стало страшно.
У отца давно были проблемы с алкоголем.
Раньше он даже бил мать.
Тихонько, чтобы не видела бабушка.
За их конфликтами, доходящими до крика и рукоприкладства, частенько наблюдал Иван – ещё совсем крошечный.
Всё проходило по стандартной схеме: мать ждала отца до полуночи, после чего он заявлялся пьяный, и начинал шуметь; она же, вместо того, чтобы промолчать, начинала отвечать ему и провоцировать, потом шли слезы, мат и разговоры на повышенных тонах, и вдруг отец залепил ей в ухо, да так, что мать упала, ударившись головой о подоконник, переворачивая горшки с кактусами, и отключилась.
Тогда, прячась за дверью, заглядывая в щелочку, обмочившись, Иван думал, что мать – мертва, и сейчас отец грохнет и его.
Он тихо закричал, давясь собственным ужасом, застрявшим в горле, отчего изо рта у него потекла пена.
Отец быстро глянул на Ивана.
Бабушка была на даче, помочь ему было некому.
Иван почувствовал, как его колготки сзади наполняются мягким теплом, и захрипел от отчаяния.
«Ты, того, заткнись», - принялся заикаться отец.
Он сделал шаг к сыну, тот пошатнулся и шлепнулся на попу, вдыхая отвратительный едкий запах собственных экскрементов, проваливаясь в ночной кошмар, в котором отец бесконечно долго избивал и расчленял его огромным кинжалом - как у бравых джигитов в кино.
К своему счастью, Иван был еще слишком мал, и перенесенные потрясения вылились для него в тотальный обрыв памяти и горячку, с которой он пролежал два дня, лишь иногда выпивая немного чаю, проводя большую часть времени в полубреде, который иногда заканчивался глубокими провалами, и он снова засыпал и больше не видел сны, только мрак, окутывающий его с головы до пят.
Когда Иван очнулся, события того вечера стали для него чем-то вроде черной дыры, в которой не было видно ничего, кроме тьмы.
С матерью тоже всё было нормально, не считая синяка под левым глазом. Она объяснила Ивану, что ударилась о кухонную полочку.
Он не стал спорить.
Только вот её нехитрая легенда не прокатила, когда на улице её тормознул их новый участковый – ещё молоденький Виктор Фёдорович.
Проявив принципиальность, он зашел к ним в гости, держа мать под локоть.
Была суббота, отец сидел на кухне и пил пиво. Когда участковый предъявил ему свои аргументы, он бросил ему что-то невразумительное, встал и вышел.
А что он должен был говорить?
Срок из гипотетической возможности стал для него вполне реальной перспективой.
Мать тут же перехватила инициативу, и прижала мужа к ногтю, пригрозив, что если он продолжит свои пьяные кутежи, она засадит его за решетку, и глазом не моргнёт.
К своему счастью, отец понял, что она не шутит, и сразу как-то поостыл и успокоился.
Для их семьи антиалкогольная кампания подоспела очень даже кстати.
Только вот майские – это майские, тут без бухла – никак.
«Ты же сама говорила, что на праздники нужен алкоголь. Сама ждала», - сказал отец хмуро.
«Ждала, а теперь не хочу. И не пойду», - ответила мать.
Он задумался.
«Тогда я Ивана возьму. Да, Вань?» - отец подмигнул ему.
Ивану было интересно и немного страшновато одновременно.
«Это же ребенок», - зашипела мать.
«И, что? Дадут, как миленькие», - попытался обнять ее отец, но она отстранилась.
Она злобно глянула на мужа из-под обрамлённого сединой тонкого высокого лба потомственной крестьянки, с примесью пролетарской мужественности, и скривилась, словно от зубной боли.
«Я тебя засажу», - пообещала она.
Прошел почти год, а она все никак не могла успокоиться, продолжая давление на отца.
«Мама, всё будет хорошо!» - сказал Иван, набравшись смелости, выглядывая из-под одеяла.
Мать его била, и била крепко, так что запросто могла просто так – для профилактики – заехать ему по губам и сейчас, чтобы рот не открывал, - но только не в присутствии отца, поэтому она лишь махнула рукой и вышла из комнаты, остановившись в коридоре.
«Спи, давай», - мать зло посмотрела на Ивана.
«Пошла бы с нами», - подал голос отец.
«Пошел на ***», - сказала мать едва слышно, но Иван все равно услышал.
Она хлопнула дверью.
Ивану стало ужасно стыдно.
Посылать на *** у них – среди пацанов, даже таких мелких – еще дошкольников - было последним делом, и за это били в морду – сразу и без лишних разговоров.
Произнесенные матерью слова буквально резанули его детскую психику.
Он старался не смотреть на отца, лишь слыша, как тот тяжело дышит.
Через секунду он встал и вышел, потушив свет и плотно прикрыв за собой дверь.
Иван напрягся и прислушался, готовый услышать из темноты приглушенную ругань родителей.
Но, было тихо.
Он ждал.
Едва слышно шли настенные часы.
И всё.
Незаметно для себя Иван уснул, и во сне ему явился грядущий Первомай…
Даже повзрослев, и позабыв многое из того, что было с ним в прошлом, Ивану продолжали сниться первомайские парады. Они шли на центральную улицу с утра пораньше, вместе с ними туда стекались, казалось, все жители города – нарядно одетые, задорные, радостные. Мужчины празднично пахли алкоголем, женщины – духами, а дети дарили свои улыбки, светясь маленькими солнышками, живые сердцем и душой, и абсолютно непорочные разумом.
Все эти ручейки сливались в один поток: Люди – Семьи – Народ.
И вот уже они идут. В шаг и вразнобой - вокруг знамена, музыка, песни и звонкий смех, а сверху над ними – мирное небо и Солнечный круг.
Иван улыбнулся во сне…
Отец разбудил его с рассветом.
Было прохладно: весенний ветерок теребил через отворившуюся настежь форточку тюлевую занавеску. Иван поёжился, и попытался поглубже залезть под одеяло.
«Давай, вставай», - сказал ему отец – уже собранный и одетый.
«Спать хочу», - принялся капризничать Иван.
«Отставить разговоры. Мать разбудишь», - оборвал его отец.
Нехотя, он вылез из кровати, и принялся сонно натягивать шерстяные брюки и кофту.
«Ты голоден?» - спросил его отец.
Он покачал головой.
«Чаю выпьешь?» - не отставал он.
Иван скривился.
«Ладно, пошли», - отец взял его за рукав, и потащил за собой.
В прихожей он быстро зашнуровал ему ботинки, и они вышли.
Идти до центрального гастронома было недолго – минут пятнадцать, или три остановки.
«Будет автобус – подъедем», - сказал отец.
Они прошли мимо остановки. Он глянул вдаль – автобуса не было видно.
Иван задрожал от холода.
«Нужно было чаю выпить. Ничего, сейчас Солнце всё прогреет, так что держись», - сказал ему отец, крепче сжав большой рабочей ладонью его крошечный кулачок.
Оглядевшись вокруг, Иван увидел, что, невзирая на ранний час, в городе было многолюдно. Мужики стекались в сторону гастронома из дворов и переулков. Некоторые шли компаниями, кто-то – поодиночке. Кое-кто тоже был с детьми, но не такими маленькими, как Иван, так что он тут был, пожалуй, самым младшим.
«Нужно поторопиться», - бросил отец, зашагав шире.
Иван с трудом поспевал за ним.
«Уже пронюхали, уроды», - бубнил себе под нос он.
Когда они вышли к гастроному, там уже было многолюдно, но им, чуть потолкавшись и выслушав с дюжину проклятий и оскорблений, удалось прорваться в первые ряды.
Иван видел триумф рабочего класса и трагедию мелочного мещанства, апофеозом которого стал расстрел директора гастронома во всех деталях и подробностях.
Увы, разыгранная драма оказалась лишь предвестником последовавших событий, продолжающих терзать Ивана спустя десятилетия.
Всё было, словно во сне…
Двери гастронома отворились, и мужики стройными колонами начали входить через них в святая святых за положенными им водкой и вином.
Сначала всё было спокойно.
  Но, потом…
Иван стоял рядом с отцом уже на лестнице гастронома. Он повернул голову вправо, и увидел офицера КГБ, пристального глядящего прямо ему в глаза.
Он вздрогнул.
«Как тебя зовут?» - спросил он тихо, и его голос был так же холоден, как и снежная седина, искрящаяся в солнечных лучах.
«Ваня», - едва слышно ответил он.
«И сколько тебе лет, Ваня?» - спросил он, не отрывая взгляда, буквально гипнотизируя его.
Иван заворожено молчал.
«В школу ведь еще даже не пошел, верно?» - спросил офицер КГБ, едва заметно шевеля тонкими губами.
«На этот год пойдет», - отозвался его отец.
«Не вас спрашиваю, товарищ», - сказал московский гость, продолжая разглядывать Ивана.
Тот поёжился.
«Еще в школу не ходит, а уже в очередь берёте, товарищ», - сказал он его отцу с укором.
«Извините, гражданин начальник», - попытался отшутиться тот.
Вдруг, из гастронома послышался звук бьющейся тары.
Очередь напряглась, мужики вытянулись в недоумении с тревогой.
Солдаты дружно защелкали предохранителями автоматов, готовясь к бою.
Их командир поднял руку: дескать, подождите.
Молодые офицеры КГБ прервали беседу с их водителем, который приценивался к «Чайке» покойного директора гастронома.
Их начальник заглянул в огромное окно гастронома.
На какое-то мгновение мир, казалось, замер.
«Держи вора!» - вдруг, разрывая время и пространство, пронзительно закричала одна из продавщиц.
Из гастронома донесся недовольный гул мужиков, который в считанные секунды перерос в звериный рёв.
Негодование прошло по очереди, словно электрический заряд.
«Мужики! Бес попутал!» - закричал кто-то отчаянно.
Из гастронома пошла вторая волна агрессии по цепочки от мужика к мужику, и все вдруг стали драться со всеми.
Иван увидел, как его отец что есть силы засадил кому-то в голову кулаком, да так, что бедолага рухнул, словно подкошенный.
«Беги!» - крикнул ему отец.
Но, Иван стоял, словно вкопанный.
Водитель быстро подбежал к начальнику их группы, и передал ему мегафон.
«Товарищи, прошу вас успокоиться!» - сказал он.
Мужики никак не отреагировали, продолжая драться.
«Мы будем вынуждены применить силу», - наставил офицер КГБ.
Над дерущейся толпой вознесся новый рокот народного несогласия.
«Врёшь, не возьмёшь!» - закричали мужики.
Некоторые из них прыгнули на офицеров КГБ и солдат.
«Бей красную падаль!» - раздался чей-то клич.
Солдаты подняли автоматы, офицеры КГБ – «Векторы».
«Открыть огонь на поражение», - равнодушно сказал начальник группы.
«Это ведь люди», - задрожал командир солдат.
Бойцы опустили стволы и в недоумении посмотрели сначала на своего командира, а потом на офицера КГБ, не зная, кого из них слушаться в данной ситуации.
Офицер КГБ быстро достал из-под пиджака Beretta и выстрелил усатому командиру в лоб.
Тот грохнулся на живот – лицом вниз.
«Паникёр тухлый», - с презрением глянул на него начальник группы. – «Открыть огонь на поражение», - повторил он, снося одним выстрелом голову прыгнувшему на него мужику, и укладывая мастерским приемом опытного дзюдоиста на асфальт другого: он быстро выстрелил ему в рот, и вытер рукавом с лица кровь.
Воздух разорвали автоматные очереди и громкие, словно хлопушки, залпы «Векторов».
Иван и офицер КГБ снова встретились глазами. Он быстро глянул на отца: тот сцепился с неизвестным толстяком, пытаясь свалить его с ног.
Офицер КГБ поднял Beretta и направил ствол в его отца.
Иван заплакал.
«Не нужен тебе такой отец», - сказал он, спуская курок.
Глава 10. Бой
В подъезде шестнадцатиэтажной свечи, наверху которой находилась ферма, было темно и пахло мочой.
«Как в детстве», - подумал Факер, пришедший после пешей прогулки по морозу в себя, и теперь с легкой тревогой выпасающий наличие за ним хвоста: ни слежки, ни свидетелей не было.
Правда, впустили его не сразу: на звонки домофона никто не отвечал.
«Трахаются, наверное», - с завистью подумал он, вспоминая, когда в последний раз получал от секса такой же кайф, как, хотя бы, от травы, не говоря уже о вещах покруче.
…не говоря о любви и прочих нежностях, которые он задвинул в чулан памяти и душевных переживаний, твёрдо решив жить в гордом одиночестве – как Терминатор, действуя по заданной самому себе программе.
Факер заглянул в светящееся окошко крошечной пристройки для консьержки: за столом пила чай с сушками милая бабушка-старушка.
Она вздрогнула, когда Факер осторожно постучал в окно.
«Откройте!» - крикнул он ей.
Она замахала руками, и включила громкую связь.
«Вы к кому?» - её потрескивающий голос уносила метель.
«На шестнадцатый этаж! Номер квартиры не помню!» - он поежился от холода, нервно думая, что снова забыл чертов номер, и этот разговор с одной из здешних многочисленных консьержек, которые, похоже, мёрли с завидным постоянством, происходил уже не в первый, и даже не во второй раз.
И это его напрягало.
«В какую квартиру?» - не расслышала она.
«Ёб твою мать!» - крикнул Факер в сторону, и ночь проглотила его яростный порыв.
«Куда вы?» - продолжала пронзительно хрипеть через громкую связь консьержка.
«Мне на шестнадцатый этаж! Я тут был уже двадцать раз! Вы меня помните!» - Факер уткнулся лицом в холодное стекло.
Не говоря Лёше, он стал наведываться на ферму всё чаще, беря наркоту у Клопа, в надежде что-то вымутить с Машкой, но – безрезультатно. Факер рассудил, что какое-то движение – это лучше, чем полный штиль – тишина привлекает внимание подозрительных соседей и прочих любопытствующих.
Консьержка узнала его и расплылась в улыбке, засуетилась, приговаривая что-то себе под нос.
Дверь запищала и отворилась: он шагнул, и она мягко закрылась за его спиной.
Вонючий полумрак окутал его.
Факер пошел к лифту, не глядя на консьержку.
Просто проходя мимо…
«Пидоры проклятые лапочки так и выкручивают!» - крикнула она ему.
Он не ответил.
Лифт был крошечным – на двоих. При условии, что эти двое – не его габаритов.
Заходить в лифт ему всегда было стрёмно. Сам он ни разу даже не застревал, не говоря уже о том, чтобы рухнуть, и сломать себе руки-ноги, зато слышал, читал и смотрел немало душераздирающих историй о том, как это гробы калечат и убивают людей.
Это было сродно аэрофобии: статистика упорно свидетельствовала о том, что у вас больше шансов подавиться гамбургером, чем разбиться летая «Аэрофлотом», - но вам все равно страшно, и вы вынуждены как последний лох садиться в поезд или автобус и ехать-ехать-ехать...
Кое-кто, кстати, уже подсуетился на этой теме, и выпускал для миллионов таких, как Факер, тупо боящихся летать, специальный психотренинг в разных вариациях, зарабатывая бабло.
Как нормальный русский человек, он не стал перечислять добрым людям лэвэ: он просто скачал видео из Интернета.
«Лифты – не тот объем, да и потенциальные клиенты – неплатежеспособны», - думал Факер, с отвращением глядя, как исписанные неразборчивыми надписями и размалёванные психоделическими картинками двери закрываются, отрезая его от всего мира в своём тусклом пространстве.
Ящик медленно пополз вверх.
«Не рухнуть бы», - с надеждой подумал он.
Время шло медленно. Ему было тяжело дышать.
Он всё больше напрягался.
«****ь», - Факер коротко зарядул кулаком в стену кабинки, с трепетом чувствуя боль.
Лифт остановился.
Двери открылись: было темно, из коридора громко играла музыка.
Факер со злостью подумал, что, должно быть, это у них – на ферме.
«Эти уроды устроили тусню», - выругался он про себя.
На его звонки в дверь тоже не было никакой реакции.
«Сука», - выругался он.
Дверь была бронированной – не взломаешь.
Факер достал мобильный телефон и принялся звонить Клопу.
Его вызовы оставались без ответа.
Он продолжал звонить.
С другого конца коридора – из-за хлипкой двери соседей напротив -зазвучали мужской и женский голоса, явно собираясь выходить.
«Слишком много дерьма», - думал Факер, продолжая звонить Клопу и в звонок, чувствуя, как вновь теряет контроль над собой.
Это было невыносимо.
«Не выносите мне мозг. ****ь, не выносите мне мозг», - повторял он про себя свой персональный Отче наш…
Напротив щелкнул замок.
Факер сунул трубку в карман и, продолжая звонить, потянулся за молотком.
Вдруг, дверь фермы дрогнула и отворилась: на пороге стояла Машка.
Факер толкнул ее, и быстро прикрыл за собой дверь, слыша, как в этот же момент, выходят соседи.
Он быстро рванул на кухню, где стоял разрывающийся каким-то говно-трансом музыкальный центр.
Факер со злостью швырнул его о пол.
Музыка заткнулась.
«Меня чуть не спалили», - сказал он едва слышно, смотря на Машку в упор.
Она выглядела похотливо и сексуально, но его агрессия оставляла его абсолютно равнодушным к молодому телу.
«Мы тут гуляем», - сказала она, шатаясь.
«Где Клоп?» - спросил он.
«Спит», - ответила она.
«А ты?» - Факер подошел к ней вплотную.
«Пока Клоп спит, можно потрахаться. За пятьдесят баксов», - сказала Машка.
«Где моя трава?» - спросил он.
Она безразлично пожала плечами.
Он сплюнул.
«Ты чего?» - попробовала возмутиться она.
Факер коротко зарядил ее ладонью в лоб.
Ударившись затылком об угол дверного проёма, Машка обмякла и сползла по стене на пол, оставляя кровавый след на засаленной плитке, широко расставив ноги.
Факер заглянул в комнату: Клоп спал, распластавшись прямо на полу, среди дозревающих грибов.
От их вида ему стало противно.
Он быстро взял висевшую на кресле куртку Клопа и, порывшись, нашел траву и какие-то деньги. Он спрятал добычу, после чего быстро перерыл квартиру, найдя еще немного наличности, рассованной во всевозможных тайниках.
«Маленькие ублюдки», - выругался он.
Факер достал сим-карты из их мобильных телефонов, разбил трубки и бросил их в мусорное ведро. Сим-карты он жадно искромсал кухонным ножом, после чего вновь вернулся в комнату, и принялся потрошить их личные вещи: документов не было.
Он взял с полки ароматизированную свечу в виде гриба.
«Хер с вами», - подумал он, зажигая её и ставя на подоконник.
Факер вернулся на кухню, плотно закрыл форточку и включил газ, после чего быстро вышел, защелкнув дверь с внешней стороны.
Он прислушался: было тихо. Не встретив никого, он спустился вниз.
Бабушка-старушка продолжала свое чаепитие. Факер улыбнулся ей, толкнул дверь и засадил консьержке молотком в лоб.
Она рухнула на дежурную раскладушку.
Вытерев кровь о висевшее тут же пальто, Факер взял со стола сушку, сунул ее в рот и, не без удовольствия жуя, вышел на улицу.
«Домой, быстрее домой. Покурить, и спать», - думал он, идя обходными путями к трассе, постоянно оглядываясь.
Было темно, лишь метель – и небо над головой. Всё остальное – машины, дома и люди, если они были, - казалось, исчезло, превратившись в тени или вовсе растворившись в пришедшей с новой эпохой пустоте.
Выходя из этого лабиринта, Факер услышал, как у него за спиной прогремел взрыв.
По дороге ползли редкие машины, расчищая себе путь в этом царстве мрака яркими огнями фар.
Поймать грача удалось достаточно быстро.
«Мне везёт», - подумал он, и устало упал на заднее сидение.
Чтобы водитель меньше говорил, он сразу назвал красную цену, так что тот, боясь спугнуть удачу, молчал всю дорогу, предчувствуя наживу.
Факер вышел за два дома до своего.
«Счастливого пути», - махнул он водителю, и тот уехал.
Казалось, мир умер…
Усталость навалилась на него. Ноги стали свинцовыми. Он даже перестал оглядываться, хотя был на мокром говне и с прикупом.
Всё это тянуло на колонию строгого режима.
Только вот усталость была сильнее, накрыв собой словно тёплым пледом все тревоги и переживания.
Ему было всё равно.
Он просто был уверен, что с ним ничего не случится.
Как все мы в детстве убеждены, что смерти нет, вернее – все, может быть, и умрут, но только не я, не мы. А потом умирают дедушка, бабушка, отец, мать…
Факер устало ввалился в квартиру, закрылся на все замки, достал из холодильника бутылку минералки с плавающими в ней дольками лимонам, и упал на диван.
Выкурив три банки, он тут же отключился…
Всю ночь ему снилась разная муть – обычный подсознательный мусор, но вот под утро он увидел нечто, что потрясло его до глубины души, пьяня сердце и бередя душу…
…за окном лил дождь. Тяжелые свинцовые тучи заволокли небо.
В комнате царил полумрак.
Было холодно.
Он зажмурился. Натянул, как в детстве, на глаза одеяло и задержал дыхание. Досчитал до десяти и выдохнул, после чего резко отбросил его в сторону и встал.
Собрав постель, и спрятав ее в шкаф, он пошел в ванную комнату.
Горячей воды не было. Он потрогал вчерашнюю щетину, и достал электробритву.
Приняв душ и почистив зубы, отправился на кухню, где его уже ждала запаренная с вечера овсяная каша.
Включил чайник и поставил овсянку в микроволновую печь.
Щелкнул пультом: в углу замерцал небольшой телевизор.
В утренних новостях показывали вчерашние события в Москве: бритоголовые крепкие парни отбирали у стариков и молодых интеллигентных людей красные флаги и портреты Вождя, бросали их на мостовую и топтали тяжелыми армейскими ботинками.
Картинка менялась, словно в калейдоскопе: Манежная площадь, Красная площадь, Триумфальная площадь.
Он включил звук.
«Молодежное скаутское движение «Россия, вперёд!» при поддержке старших товарищей из патриотического движения «Наши» разогнали несанкционированные митинги приверженцев запрещенной коммунистической идеологии, которые вышли в эти скорбные для нашей страны дни на улицы Москвы с явной целью спровоцировать конфликт среди москвичей и гостей столицы», - бодро сказал компьютерный голос за кадром.
Чайник и микроволновая печь одновременно звякнули.
Телевизор погас.
Приготовив сладкий чай с лимоном, он достал овсяную кашу и принялся завтракать, задумчиво глядя в окно.
Был понедельник.
Внизу хлопали стальные двери подъездов, выпуская людей из каменных мешков гигантских 24-этажных «Домов нового типа для граждан категории Б», возведённых за последние три года в рамках программы модернизации. В изолированных друг от друга блоках, разделенных на отдельные «зоны», жили – по одному, или семьями – бюджетники.
Позавтракав, он вымыл посуду.
Вернувшись в комнату, он достал ноутбук и загрузил Ё-Windows-2015.
Автоматически появляющееся приложение с обязательным приветствием напомнило ему, что сегодня на дворе Международный день жертв фашизма и коммунизма – 9 мая 2015 года.
Он перекрестился и открыл ЖЖ.
В блоге уже который день шли ожесточенные дискуссии на тему 9 мая.
Уже третий год этот день официально не являлся праздником.
Пышные военные парады, концерты и чествования ветеранов сменились приспущенными флагами, повязанными черными траурными ленточками, поминальными митингами на площадях по всей стране, и Моментом Скорби, где присутствовали все члены и прислужники Режима.
Он быстро залил в ЖЖ аккаунта видео, выставив время эфира на 12:01.
Запись успешно сохранилась.
Взяв мобильный телефон, он отправил короткое сообщение: «Готово».
Он выключил ноутбук и засунул его в рюкзак. Туда же отправился мобильный телефон, несколько флэшек, папок с бумагами и его документы.
Оглядев комнату, и убедившись, что ничего не забыто, он облегченно вздохнул, и принялся одеваться: черные джинсы, черная водолазка, черная куртка.
Перекинув через плечо рюкзак, он посмотрел в глазок входной двери. На лестничной клетке было чисто: ни души.
Он резко повернул ключ, отворил дверь и вышел. Быстро подойдя к лестничному пролёту рядом с лифтом, он глянул вверх и вниз.
Никого.
Заперев дверь, он бросил ключи в рюкзак и вызвал лифт.
Через несколько секунд кабинка остановилась на его – шестом – этаже.
Недовольная, мимолётно знакомая некрасивая женщина лет пятидесяти глянула на него с презрением.
«Могли бы и пешком спуститься», - плюнула она.
Он промолчал.
Дверь закрылась.
«Не по-рабочему вы как-то одеты», - она глянула на него с подозрением.
«Я техник нано-сетей», - сказал он.
«И в категории Б?» - она удивленно приподняла тонкие нарисованные брови.
«Обещали в следующем году перевести в другой сектор», - равнодушно ответил он.
«Счастливчик», - сказала она, чернея от зависти.
Кабинка остановилась. Двери лифта отворились. Он прижался к стенке, пропуская соседку сверху на выход. Она еще раз стрельнула в него презрением, и вышла.
Охранник на вахте читал газету.
«С праздничком!» - улыбнулся он, увидев его.
«Дедушка старый, ему всё равно», - подумал он, не обращая внимания на его приветствие, помня о видеокамерах.
Их провоцировали, но они крепились.
Открыв дверь электронным ключом, он вышел из блока.
На улице было тихо, лишь люди быстро, не оглядываясь по сторонам, шли в сторону станции метро, прячась под зонтиками от противно моросящего дождя.
Он бросил магнитную карточку в рюкзак.
Мимо пролетел обгоревший кусок красной ткани.
Где-то вдалеке раздались крики.
За ними последовали одиночные выстрелы.
Люди пошли быстрее.
Миновав контрольный пункт, где охранник внёс данные его водительского удостоверения в ежедневную базу контроля, пройдя через ворота сканера, он оказался на стоянке, среду стройных рядов разноцветных Lada Kalina и Ё-мобилей.
Достав брелок, он открыл служебный чёрный Ё-мобиль, бросил на заднее сидение рюкзак, и сел за руль.
Компьютер попросил его пройти идентификацию. Он приложил большой палец к сенсорной кнопке. Компьютер считал и обработал данные. Через секунду на панели управления зажглась зелёная лампочка, заработал аккумулятор. Компьютер попросил указать пункт назначения. Он ввёл данные. Компьютер на секунду замер, после чего поприветствовал его: «Добро пожаловать! Счастливого пути!»
Он выехал со стоянки.
Когда он проезжал мимо будки охраны, доселе казавшийся неодушевленным парень в камуфляжной форме вдруг широко улыбнулся ему по-русски, и показал большой палец, поднятый вверх.
Едва сдерживая дрожь, он нажал на газ и свернул на проспект.
Ё-мобиль влился в поток машин, медленно льющийся под дождем. 
Он посмотрел на экран Google-навигатора: расстояние – почти три километра.
Автомобили двигались очень медленно.
Приоткрыв окно, он с удовольствием вдохнул влажный воздух.
Достал сигарету. Закурил. Дым пополз в щелку, исчезая в водяной пелене. Быстро докурив глубокими затяжками, он стрельнул окурком в никуда, и закрыл окно.
Включил радио: одна из финалисток предпоследней «Фабрики» рассказывала на волне «Русское» о том, как лучше кончать.
«А вы могли бы кончить сейчас – в прямом эфире?» - вкрадчиво спросил её мягкий ведущий.
«Легко. У вас есть дежурный дилдо? Я оставила свой в тачке», - ответила она, надув и лопнув пузырь жвачки.
«Да, у нас тут целый арсенал дилдо», - вежливо ответил ди-джей.
«Пи-издато!» - рассмеялась она.
Он щелкнул на «Эхо Москвы».
«Ублюдки куражатся, издеваясь над сотнями миллионов жертв людоедского сталинского режима и десятками миллионов жертв Холокоста», - пронзительно возмутился известный правозащитник.
«К счастью, Президент вовремя подписал указ об усилении контроля в Дни Скорби, и полиция, нужно признать, перейдя после многоуровневой модернизации на новый уровень профессионализма, вплотную приблизившись к Западным Стандартам, справляется если не на «отлично», то на «хорошо» - точно», - дружелюбно сказал ведущий.
Он выключил радио, и повернул направо – съезжая с основной магистрали.
Тут было не так много машин.
Ё-мобиль набрал скорость.
Через пятнадцать минут он въехал в припортовую грузовую зону, и медленно покатил среди огромных кранов и стальных блоков складов.
Несмотря на ранний час тут уже кипела жизнь.
Воздух разорвал гудок причаливающей баржи.
Вдруг, справа рвануло. Он сбросил скорость.
Из-за ремонтных блоков выбежали два парня. Как и он, они были одеты во всё черное. Их лица были скрыты респираторами.
Они бросились к нему. Между ними было метров двести.
Он потянулся к рюкзаку, на дне которого лежал ствол, понимая, что нарушает инструкции и ставит под угрозу Миссию.  Оружие можно было использовать только в исключительных случаях. Два молодых парня, бросившие вызов Системе, к таким случаям не относились.
К счастью, нарушать инструкции ему не пришлось: за спиной у бегущих ребят появился военный джип «Патруля быстрого реагирования» - за рулем сидел военизированный полицейский с табельным пистолетом, а рядом – пулеметчик с ручной пушкой американской сборки.
Патруль остановился по центру проезда.
Ё-мобиль резко свернул право, уходя из-под линии обстрела.
Полицейский вскинул пулемет и прицелился.
Раздалась короткая очередь глухих, словно хлопки, выстрелов.
Парни рухнули, разорванные пополам.
Дабы не привлекать внимание, он продолжил движение, поравнявшись с джипом.
Водитель достал рацию.
«Давайте труповозку», - сказал он безразлично.
Пулеметчик опустил пушку и посмотрел на проезжающую рядом машину.
Ё-мобиль свернул между гаражами на едва различимую улочку, в которой рисковал застрять даже этот – небольшой – автомобиль.
«Вы сбились с заданного маршрута», - сказал Google-навигатор нервно.
Он продолжал движение, понимая, что на всё про всё у него, от силы, минут десять.
«Вернитесь на заданный маршрут», - сказал ему Google-навигатор.
Автомобиль поехал быстрее.
«Вперед, потом – под мост, и там всё сделать, а потом – через рощу вдоль шоссе», - думал он, прокручивая этот маршрут в своей голове сотни и тысячи раз, и неоднократно – максимально осторожно, чтобы не попасться, - проходя его тут – на местности.
«Вы должны вернуться на заданный маршрут», - повторил голос уже открыто агрессивно.
«Да пошли вы», - улыбнулся он, и выключил Google-навигатор.
Дисплей над рулем замигал красной лампочкой.
«Пожалуйста, включите Google-навигатор. В противном случае через две минуты управление будет заблокировано», - заговорил с ним Ё-мобиль.
«Мы уже приехали», - подумал он, и заехал под мост.
Он быстро вышел.
Достал рюкзак.
Взял ствол и спрятал его пот водолазку.
Бросил рюкзак в салон автомобиля.
«Через минуту управление будет заблокировано», - предупредил его Ё-мобиль.
Он открыл багажник и достал из него одну из трёх канистр с бензином.
Вылил ее в салон автомобиля.
Приоткрыл окно.
Захлопнул дверь.
«Десять, девять, восемь…», - пошел обратный отчёт.
«Ни шагу назад», - подумал он, и бросил в щель зажженную спичку.
«Семь, шесть, пять», - вещал Ё-мобиль.
Сначала ничего не произошло.
Он бросился прочь.
«Четыре, три, два», - продолжал своё компьютер.
Ё-мобиль рванул, охваченный огненным шаром.
«Один», - сказал он.
Он побежал быстрее.
«Полиция будет тут минут через пять. Успеваю», - подумал он, и прыгнул в заросли молоденьких березок.
Оглянувшись, он присел и, достав из-за пояса армейскую лопатку, принявшись быстро копать сырую землю, пока не ударился сталью о железный люк тайника. Быстро расчистив его руками, он сдвинула тяжелый блин в сторону, и достал из врытого в землю на метр обложенного шифером и стекловатой тайника «рюкзак смертника».
Повесив его за спину, он глянул на электронные часы на левом запястье: «09:47».
«Опережаю график на две минуты», - подумал он не без удовольствия, и посмотрел в небо – со стороны порта летел вертолет.
Он поднялся и быстро пошел в сторону города.
Дождь стих.
Он шел быстро, но осторожно.
Иногда он слышал выстрелы и взрывы.
Люди не обращали на него внимания, спеша: кто куда – лишь бы быстрее прочь.
Полицейских он, к своему счастью, не встретил.
Выбравшись в оживленную часть города, он быстро поймал такси.
Движение перед Храмом Христа Спасителя было перекрыто.
Пространство заполнила гудящая толпа.
В Храм пускали только Избранных.
Близился Момент Скорби.
До полудня было еще полчаса.
«Сейчас начнется», - подумал он, осторожно смешиваясь с толпой и незаметно, по чуть-чуть, продвигаясь вперёд.
Над Храмом зазвучала красивая музыка.
На сотнях мониторах появился Президент. Он улыбнулся и мило подмигнул толпе, после чего принялся лечить ее, а толпа – радостно внимать.
Президент говорил коротко и по делу: «За либерализацию и модернизацию! США – Мир – Дружба – Apple! Даёшь, молодёжь!»
Толпа радостно захихикала.
На ступенях Храма появились резиденты Comedy Club и хор имени блаженного ВВП.
Резиденты принялись дурачиться, а хор петь о сладких муках России.
Из Храма вышли Патриарх и Раввин, держа в руках портреты советского и немецкого Вождей.
Они подняли портреты над головами.
Толпа ахнула, охнула и яростно взревела.
Патриарх и Раввин бросили портрет на ступени Храма, и принялись топтать их Prado.
Раздались аплодисменты, переросшие в овации.
Он посмотрел на часы: «11:56».
«Пора», - подумал он, и быстро пошел вперед.
До полицейского кордона было метров десять.
В толпе было немало «штатских». Правда, он умел их различать, так что обходил засады спецслужб, словно мины.
Он отсчитывал про себя время.
Последние минуты.
Он глубоко задышал.
«11:57».
Перед ним стояли полицейские.
Он прикинул расклады.
Взял в правую руку ствол, в левую – острую, словно бритва, армейскую лопатку.
«За Родину», - подумал он, и коротко ударил полицейского в горло.
Дёрнул.
Из раны фонтаном ударила кровь
Прямо ему в лицо.
Несколько полицейских ошарашено уставились на него, явно растерявшись в этой внештатной ситуации.
Он поднял ствол: разнёс одну голову, вторую, третью.
Ещё один короткий удар в горло – полицейский падает, словно подкошенный.
«11:58».
Он бросился вперёд.
Ему наперерез бежали три полицейский.
На ходу, не сбавляя шаг, он пристрелил их в голову.
Перед ним была лестница Храма.
Чуть выше – Избранные.
Он почувствовал, как вокруг него задрожал страх, и это вдохновило его.
Принявшись мастерски орудовать лезвием, он уложил еще четверых полицейских.
К нему бежали все новые и новые полицейские и «штатские».
Они боялись стрелять – вокруг было слишком много Избранных.
«11:59».
Он бросился вверх по лестнице, расталкивая Избранных.
Толпа вдруг вся разом уставилась на него и замерла.
Он почувствовал это, и побежал быстрее, стреляя и режа, режа и стреляя, оставляя за собой горы мертвых.
Он бил только в горло, и стрелял только в лоб.
Оставалось совсем чуть-чуть.
Вокруг него царил хаос.
Он улыбнулся, и совершил последний рывок.
Адская машина сработала, уничтожая, словно крыс, сотни Избранных, полицейских и людишек.
Многочисленные экраны враз вспыхнули.
На них появилось его обращение.
«Товарищи», - сказал он.
Толпа подняла головы, взирая на него.
И он сказал им Слово.
И это Слово было Правдой.
Глава 11. Бегство
Иван накатил и зажмурился: растущая с каждым днём тревога коробила его душу.
Жизнь в столице сразу как-то не заладилась.
Нет, он не чувствовал себя тут незваным гостем, приехавшим отбирать у коренных москвичей кусок хлеба. Да и подавляющее большинство этих самых москвичей с советских времен не занимались производственным трудом, отдавая его дорогим гостям столицы.
Система Москвабада была построена таким образом, что пути назад уже не было.
Москва для москвичей означала тотальный коллапс столицы.
Москвабад приносил прибыль своим хозяевам, поэтому Москвабад не должен был быть разрушен.
Но, как ему казалось, дело было не в нём, не в Москве, и не в разношерстных жителях мегаполиса. Всем без исключения было плевать на Ивана, они его попросту не замечали, как не замечали сегодня люди друг друга, несправедливо называясь людьми.
«Это жизнь, судьба», - думал Иван, выпивая в небольшом кафе рядом с метро «Медведково», где они с Наташей снимали квартиру.
В последнее время он все чаще задумывался о том, что каждому из них начертан свой путь, идя которым, каждый сможет так или иначе реализовать себя, пускай даже погибнув в полицейской перестрелке, или кончившись от СПИДа – не суть важно.
«Это мой рок», - сокрушался Иван.
Там, на покинутой навсегда малой Родине, истинном Отчем доме – несмотря на все проблемы и общую убогость их существования, - он шёл своим путем.
«И попытавшись сойти с него, я навлек на себя и Наташу страшную кару», - думал он.
Всё сломалось в тот вечер.
Когда Иван вернулся в мастерскую, Абба был мёртв: он лежал на мятом ковре из стружки, скрутившись среди кусков мебели словно гигантский имбрион, захлебнувшись собственной рвотой, глядя на его пустыми глазами.
Иван с ужасом глянул сначала на вино, а потом – на мертвого хозяина.
«Нужно вызвать «скорую». Может быть, он еще жив», - думал он, тщетно пытаясь нащупать у начавшего уже остывать Аббы пульс.
Он встал, и оглянулся: мозг его вмиг заработал в усиленном режиме, будто под коксом. И хотя Иван никогда порошок не пробовал – он был ему идеологически чужд, - соображал он, оказавшись к экстремальной ситуации, будь здоров.
Иван рассудил, что врачи трупу уже не помогут, зато приедет милиция и тогда все – конец, отправят его по этапу…
«Тут мои пальчики. Повсюду. И даже на нем», - он посмотрел на Аббу, думая, что однозначно нужно бежать из города.
«В Москву к Наташе», - пульсировало у него в голове.
Но, сначала, нужно было замести следы.
«Сжечь! Всё сжечь!» - подумал Иван.
Он принялся метаться по мастерской, понимая, что бензину тут взяться негде.
«Слить с фургона Аббы», - осенило его.
Иван хотел уже рвануть на задний двор мастерской, где стоял автомобиль, но вдруг застопорился, и тяжело сел прямо на пол.
«Всё равно в розыск объявят», - подумал он, впадая в отчаяние.
И в тот момент, когда, казалось, свалившиеся неприятности окончательно сломят его, у него в голове яркой лампочкой зажглась трезвая идея.
Иван встал и принялся действовать.
Он упаковал труп Аббы в оберточную бумагу для блоков мебели и, убедившись, что за всем этим действием не наблюдает никакая любопытная сука, запихнул внушительныё свёрток в фургон.
К счастью для него, мастерская находилась на отшибе промзоны, так что случайные свидетели могли появиться тут разве что случайно – делать тут посторонним было попросту нечего. А так как рабочий день подошел к концу, то появление заказчиков и поставщиков тоже не планировалось.
Анализируя все это, Иван задышал ровнее и даже как-то успокоился, уверовав в то, что ему удастся выйти сухим из этой мутной водицы.
Он глянул на часы: было начало восьмого.
«Если что, мать подтвердит алиби», - надеялся Иван, запирая мастерскую.
Он сел за руль, выехал на дорогу и осторожно, чтобы не нарваться по дурости на патруль, поехал прочь из города.
В двух километрах - за старым кладбищем - находился затопленный карьер, в котором когда-то давно – после войны, добывали гранит. Когда весь гранит был добыт, всё это дело, как положено – по инструкции, - затопили.
О глубине затопленного карьера говорили много, и каждый называл свои цифры, накидывая очередные метры, но тот факт, что из него торчали лишь верхушки огромных окостенелых под водой сосен, был очевиден каждому.
Еще с советских времен сюда ездили избавляться от ненужных вещей и людей.
Вечно холодные воды карьера принимали в себя всё.
Иван ударил по тормозам и вышел из фургона.
Было тихо, лишь где-то далеко вверху переговаривались невидимые птицы, да терлись друг о друга макушками сосны, едва заметно шевелясь на ветру.
Солнце лениво падало вниз, стелясь красной дорожкой по гладкой, кажущейся зеркальной и абсолютно неподвижной – замершей - поверхности воды
Ивану вдруг очень захотелось сбросить одежду и нырнуть в манящую тёмную прохладу, и проплыть весь карьер – до противоположного берега, уходящего вверх крутой, едва тронутой редкими кустарниками, насыпью.
«Нельзя расслабляться», - он тряхнул головой, и вернулся к фургону.
Раньше они частенько приезжали сюда с друзьями. Потом он остался без друзей, так что и выезжать на карьер Иван стал реже, ведь одному – не так интересно, да и не выпьешь, чтобы по-настоящему, с душой.
С каждым годом сюда приходило все меньше людей: кто-то старел, а кто-то, подрастя, решил, что лучше бухать или торчать, чем переться хер знает куда, чтобы просто поплавать.
Было восемь вечера, вокруг не было ни души.
Иван вновь завел фургон, прижал педаль газа чемоданчиком с инструментами  и аккуратненько отправил Аббу на дно.
Фургон тихо скользнул пару метров вниз по склону и бултыхнулся в воду.
Через несколько секунд над ним замкнулись круги и он пошел на дно, хороня Аббу.
Иван перекрестился и сплюнул.
Снова оглянувшись, и убедившись, что за время его манипуляций в окрестностях не нарисовался какой-нибудь случайный свидетель, он быстро побрел в сторону автобусной остановки.
На остановке, примостившись на ржавых подпорах разобранной лавочки, понурив голову, сидел мужик с пустым ведром. Оглянувшись на Ивана, он всё также безучастно уставился в своё ведро. Подойдя ближе, Иван учуял запах алкоголя. Мужик снова взглянул на него, и печально заморгал.
«Давно автобуса нет?» - спросил Иван.
«Давно», - кивнул мужик, роняя голову.
Буквально тут же, будто услышав их, из-за поворота выползло рычащее едва живое железное чудовище, и неспешно подползло к ним.
«О!» - пьяно икнул мужик и, попытавшись подняться, завалился назад, грохнувшись в кусты дикой малины.
Автобус остановился, распахнув перед Иваном двери.
Он с жалостью посмотрел на барахтающегося в зарослях мужика.
«Ну, ты заходишь?» - окликнул его уставший водитель.
Почти стемнело. Иван махнул рукой, и сел в практически пустой салон.
Автобус медленно пополз в город.
Уже подъезжая, он вспомнил о вине.
Иван похолодел.
«А что, если кто-то заходил?» - подумал он, толком не зная, кто мог заглянуть к Аббе в этот вечер.
Со своими друзьями, не говоря уже о семье, Абба некогда его не знакомил, лишь иногда вспоминая о жене, никогда, впрочем, не называя ее по имени.
У него был свой комплект ключей, у Аббы – свой. Мастер всегда носил его на поясе штанов, и ключи - Иван проверил - были похоронены вместе с ним в мутных водах карьера.
Дрожащей рукой Иван отпер дверь мастерской, и включил свет.
Все было спокойно.
Лишь канистра вина, да валяющийся в луже рвоты стакан, из которого пил Абба, портили привычный рабочий антураж.
Иван достал мешок для мусора и тряпку. Спокойно, без отвращения он вымыл пол, равномерно посыпав место убийства (а Иван был уверен, что Абба убит, и убийца – он сам) стружкой. Он засунул тряпку, стакан, и канистру в пакет и собирался уже, было, выходить, когда увидел под канцелярским столом Аббы, за которым он занимался своей бухгалтерией, небольшую спортивную сумку.
«Неужто кто-то тут уже побывал?» - вздрогнул он, не припоминая, чтобы видел ее тут раньше.
Сумка была красной – в полоску.
«Её бы я точно заметил», - подумал Иван, доставая сумку из-под стола.
Он открыл ее и обомлел: внутри были деньги, целая гора пачек сторублевых банкнот.
«Откуда такие деньжищи?» - подумал он, пораженный.
И, тут же, будто повинуясь невидимой силе, закрыл сумку и перекинул ее через плечо.
Он глянул на стол с бумагами: поверх чертежей лежала пачка каких-то медицинских выписок, скрепленных канцелярской скрепкой. Иван взял их – на бланках была отпечатана звезда Давида. Он вспомнил, что Абба совсем недавно ездил туда и вернулся вполне счастливым и здоровым. Бумажки были заполнены на русском языке непривычным как для врача каллиграфическим почерком, будто вместо доктора писала его секретарша. Иван принялся перебирать их, пытаясь понять суть: речь шла о какой-то опухоли в голове Аббы.
Иван почувствовал, как на его глаза наворачиваются слезы.
Он мелко порвал бумаги и сунул их в пакет с мусором и выключил свет, уже собираясь выйти, и даже нажал на дверную ручку, когда снаружи раздался шум подъезжающей машины. Свет фар, упавший на пол мастерской через небольшое зарешеченное окошко, ударив по глазам, на мгновение ослепил Ивана.
Он прижался к двери всем телом и, стараясь не дышать, быстро запер ее изнутри на оба замка, после чего выглянул в окно: автомобиль темнел в десяти метрах от мастерской, а по направлению к нему шагали два парня. Иван пригнулся и, гуськом, поспешил в сторону небольшого склада для оперативной работы, где спрятался за огромным каркасом шкафа-купе.
Парни не спешили заходить. Иван не видел их, и не слышал, о чем они говорят. Сначала они о чем-то переговаривались между собой, а потом принялись кому-то звонить, но, похоже, так и не дозвонились. Незнакомцы еще немного поговорили. Потом снова принялись звонить – и вновь безрезультатно. Они о чем-то заспорили между собой на непонятном ему языке, но явно на повышенных тонах.
«Тарабарщина какая-то», - подумал Иван.
Наконец, успокоившись, будто по команде, незнакомцы ушли.
Иван прислушался: через минуту автомобиль завёлся и рванул прочь, взвизгнув на прощание резиной об асфальт.
Выждав для надежности в своем укрытии еще пару мину и, убедившись, что снаружи все так же тихо, Иван, наконец, выбрался наружу и отворил дверь.
Было душно, словно перед грозой.
И абсолютно темно.
Небо заволокли тучи.
Иван не рискнул включать фонарик на мобильном телефоне, и медленно пошел прочь практически на ощупь.
В небе вспыхнула молния, а через секунду тяжелый воздух остро пахнущий азотом потряс раскат грома после которого небеса обрушили вниз сплошной поток воды.
Боясь, что деньги намокнут, он засунул сумку под брезентовую ветровку, и, сжимая в руках пакет с уликами его преступления, побежал прочь изо всех сил…
За несколько кварталов до своего района он остановился перед контейнером с мусором и быстро вылил в него вино, бросив под продолжающий шпарить дождь вещдоки, доверив воде смыть все следы.
Когда он зашел домой, мать сидела в комнате, жадно поглощая «Маргошу».
«Ты где был?» - спросила она механически, не отрываясь от мерцающего экрана.
«Мам», - сказал Иван, но осекся, решив, что лучше собраться с мыслями и поговорить обо всем на утро – на свежую голову.
Он достал сумку с деньгами, и держал ее перед собой в руках.
Мать продолжала молчать, будто не слыша его.
Иван пошел к себе в комнату и взял сухую одежду.
«Я в душ!» - крикнул он матери, и заперся в ванной комнате на замок.
Открыв сумку, он принялся извлекать стянутые банковской бумагой ВТБ пачки, выкладывая их в два ряда прямо на крышке унитаза.
«Двести штук», - присвистнул Иван, быстро сгребая деньги обратно в сумку.
Он залез под душ и принялся составлять план дальнейших действий.
Переодевшись, он взял сумку и взглянул на часы: было начало одиннадцатого.
«Мать скоро уснёт», - подумал он, и быстро шмыгнул в свою комнату, закрыв дверь на крючок, спрятав сумку под диван.
Иван прислушался: телевизор продолжал вещать – шли новости.
Он принялся ждать и, вдруг, вспомнил о Наташе.
«А ведь виделись только вчера», - взгрустнулось ему.
С момента их расставания они созвонились лишь однажды – сегодня утром: Наташа добралась нормально, и собиралась на работу, так что он не стал ее отвлекать.
«Наверное, спит уже», - подумал он, но набрал её.
После десятка безответных гудков Иван хотел уже сбросит вызов, когда она взяла трубку.
«Ваня?» - спросила она встревожено, будто чувствуя или даже зная, что произошло.
«Привет», - сказал он тихо.
«Почему ты шепчешь?» - спросила Наташа.
«Мама спит», - соврал он, надеясь, что сейчас она не окликнет его неожиданно, и не подставит.
«Как день прошел?» - спросила она после короткой паузы, будто думая, какой вопрос задать следующим.
«Хорошо. Работал. Потом пошел домой», - слишком быстро ответил он, еще в мастерской приготовив заготовку для будущих расспросов, в том числе – и для ментов.
Снова потянулась пауза.
Иван посмотрел в окно: дождь не прекращался.
Наташа посмотрела на трахавшего ее весь вечер Факера: накурившись, он спал.
Иван внезапно понял, что после прощания там - на вокзале, - между ними выросла стена – не только из-за расстояния, но и из-за самого факта расставания. Несколько дней кряду они только и делали, что были друг с другом. У них было море, Солнце и алкоголь.
Вернувшись, они очнулись ото сна.
Иван понял, что если сейчас они просто так пожелают друг другу спокойной ночи, и положат трубки, между ними будет всё кончено.
Наташа, еще раз глянув на распластавшегося по диагонали Факера, испытывая отвращение и презрение к себе – как она считала, падшей и отвратительной. Она задрожала, но сдержалась, чтобы не расплакаться, прекрасно понимая, что вот сейчас ей и нужно было бы разреветься, чтобы Иван сказал ей что-то нежное, и она смогла вернуть хотя бы имитацию чувства счастья, которое было у нее всего пару дней назад.
«Хочешь, я к тебе приеду?» - спросил Иван, решившись.
«Хочу», - серьезно сказала она.
«Совсем скоро», - добавил он.
«Да», - ответила Наташа.
«Может быть, навсегда?» - подумав, предложил Иван, надеясь на эффект неожиданности.
Но Наташа была рада этому предложению.
«Попробуем», - кокетливо сказала она.
Телевизор за стенкой замолчал.
Иван пообещал Наташе позвонить завтра, и положил трубку.
Он сел на диван и стал ждать.
Мать ходила по квартире: из комнаты – на кухню, обратно, и снова по заданному маршруту.
На случай, если она, вдруг, зайдет, он взял книгу.
«Ты спишь?» - крикнула она из коридора.
«Читаю!» - крикнул ей в ответ Иван.
«Я спать», - сообщила она и хлопнула дверью.
Он прислушался: заскрипела кровать, мать заворочалась и затихла.
Взглянув в книгу, он прочитал: «Бедность не порок, это истина. Знаю я, что и пьянство не добродетель, и это тем паче. Но нищета, милостивый государь, нищета — порок-с. В бедности вы еще сохраняете свое благородство врожденных чувств, в нищете же никогда и никто. За нищету даже и не палкой выгоняют, а метлой выметают из компании человеческой, чтобы тем оскорбительнее было; и справедливо, ибо в нищете я первый сам готов оскорблять себя. И отсюда питейное!»
Иван бросил книгу в угол, и приоткрыл дверь: мать приглушенно захрапела.
Он накинул куртку, взял сумку и вышел.
Работая в ЖЭКе, Иван сделал себе дубликат ключа от подвала, так сказать – для личных нужд. Например, он до сих пор прятал в одной из ниш тянущихся под городом на долгие километры катакомб водку – подальше от матери, чтобы не злить ее лишний раз.
«Если водку за эти годы никто ни разу так и не нашел, то и деньги не найдут», - подумал он, пряча сумку в тайник.
Вернувшись домой, он быстро заснул.
Следующим утром Иван разбудил звонок в дверь.
«Ну, начинается», - подумал он, и глянул на часы – не было еще и восьми.
Иван услышал, как сонно шаркает по коридору мать.
Снова позвонили.
«Иду!» - нервно крикнула она.
Быстро натянув спортивные штаны и футболку, он вышел из комнаты: через открытую дверь мать разговаривала с двумя крепко сложенными парнями еврейской внешности, пускай и не столь очевидной, как у Аббы, но всё же.
Ивана подумал, что все это неспроста.
«Привет, Вань», - улыбнулся ему один из парней.
Они были его возраста и выглядели вполне дружелюбно. Только вот, услышав его, Иван вздрогнул: он не был уверен на все сто, но голос этого парня был похож на голос одного из вчерашних незнакомцев.
«Да и фактура – та же», - он сглотнул, но улыбнулся.
«А ты почему на работу не собираешься?» - спросил его второй незваный гость, приветливо поднимая правую бровь, изображая немой вопрос – словно в старых черно-белых комедиях или чёртов мим, которым впору пугать детей.
«Да вот как раз собираюсь. А вы кто?» - спросил он, обратив внимание, что мать ведет себя на удивление спокойно – не кричит и не ругается.
И это его пугало.
От этих парней, несмотря на улыбочки и приятные манеры, веяло опасностью.
«Мы бы хотели с тобой поговорить. Мы от Аббы», - сказал один из них, решительно взяв его мать под локоть, уставившись Ивану прямо в глаза, будто гипнотизируя его.
Пытаясь уловить его реакцию.
Проникая в его мозг...
Несмотря на то, что Иван очень старался казаться равнодушным, какие-то эмоции все же мелькнули на его лице, потому что парни вдруг стали слишком серьезными, и без приглашения завалились в квартиру, захлопывая дверь.
«Живо, в комнату», - они затолкали их в гостиную.
Ивану хотелось броситься на них, пускай и с перспективой героического падения в неравном бою, однако присутствие матери отрезвило его, и заставило сдержаться.
«Когда ты в последний раз видел Аббу?» - спросил один из них.
Эти ребята были хрен знает кем, и этого его и пугало.
«В шесть часов. Я ушел домой, он остался с бухгалтерией работать», - сказал Иван.
Незваные гости переглянулись.
«А что?» - спросил он борзо.
«А с какого нам тебе верить?» - спросил его, продолжающий держать за локоть мать, незнакомец.
«Потому что, я с ним в семь вечера уже ужинала и «10 миллионов с Максимом Галкиным» смотрела – тоже вместе с ним», - неожиданно, сохраняя абсолютное спокойствие, соврала мать.
Иван не смотрел на нее и молчал.
«И много выиграли на этот раз?» - спросил незваный гость и больно сжал ее сустав, да так, что она едва сдержалась, чтобы не вскрикнуть.
«Ни ***», - ответил Иван наугад.
«В смысле?» - не понял его парень.
«Прогорели они, ребятушки», - рассмеялась мать.
Они переглянулись.
«Набери её», - сказал один.
Второй достал мобильник и набрал какой-то номер.
«Здорово», - сказал он. – «Ты вчера смотрела херь эту с десятью миллионами? И чё?» - помолчав, парень кивнул головой.
«Нужно тут все обыскать», - сказал другой.
«Как это обыскать?» - возмутилась мать.
«Сумка – не иголка, ее не спрячешь», - отмахнулся от нее парни, и принялся рыскать по гостиной.
«Эй, вы это чего удумали!» - закричала она, и бросилась к ним, но Иван успел вовремя перехватить её.
«Пускай ищут», - спокойно сказал он, и впервые за долгие годы обнял мать.
Обыск ничего не дал – сумки не было.
Парни вновь переглянулись.
Выглядели они разочаровано.
«Поехали, отвезем тебя на работку», - сказал один из них Ивану.
Мать продолжала молчать, понимая, что эти молодые отморозки - не престарелый Виктор Федорович. С возрастом он совсем обмяк и раздобрел, предпочитая отсиживаться у себя в коморке, и бухать, отдавая ситуацию на откуп местным районным авторитетам, которые сами решали, по каким понятиям жить, сохраняя на своей территории какой-никакой порядок.
Эти ребята явно не были настроены терпеть ее истерики, и могли запросто врезать по лицу – как когда-то муж.
Она тихо села в своё любимое кресло, и уставилась в пустой экран телевизора.
Иван быстро оделся.
«Пошли», - кивнул он.
«Не дури», - кинул матери один из незнакомцев, и они вышли.
Внизу стоял грязный Mitsubishi Pajero.
«****ский дождь. Только позавчера тачку помыл», - пожаловался один из них.
Иван оглянулся: теоретически, можно было попробовать и рвануть. Он увидел, как в ста метрах - на другом конце двора, - притормозил ментовский уазик: из него вышли ребята в форме и отправились в небольшую продуктовую палатку.
Но, у него были другие планы. Нужно было просто играть по их правилам, и гнуть свою линию, рассказывая заранее приготовленную историю. Тем более что мать, похоже, с ходу врубилась, что лучше встать на его сторону.
Один из парней открыл ему дверцу и молча кивнул на заднее сидение.
Иван залез в джип. Незнакомец сел рядом.
«А вы кто?» - чтобы хоть как-то разрядить достаточно напряженную ситуацию – в первую очередь для себя – спросил Иван.
«Друзья», - ответил сидящий рядом с ним еврей.
Рассмотрел его вблизи Иван.
«Чьи?» - спросил он.
«Закрой ****о», - бросил ему через плечо, заводя мотор, явно не расположенный много говорить водитель.
«Аббы», - ответил его сосед.
Иван задумался.
«С одной стороны, друзья Аббы – мои друзья. Но, если они узнают правду, то тут же грохнут меня. Во всяком случае, я бы за друга точно отомстил», - рассудил он.
Через десять минут они подъехали к мастерской и вышли.
«Ключи есть?» - спросил его один из таинственных друзей Аббы.
«Конечно», - Иван порылся в карманах штанов и извлек связку – от дома, от почтового ящика и от  мастерской.
Ключ от подвала он прятал прямо там – в подъезде, надежно засунув его в щель между полусгнившими кирпичами кладки.
Парни переглянулись.
«Открывай», - сказал один из них.
К своему удивлению, Иван понял, что руки у него не дрожат, и он вообще не волнуется.
Он отпер замок.
Парни затолкали его в мастерскую, закрыли дверь и включили свет.
Всё было так же, как и вечером накануне, когда Иван бежал отсюда.
Он почувствовал облегчение.
Друзья Аббы принялись шариться по мастерской, что-то ища.
И тут Иван впервые осознал, что ищут они не Аббу, а сумку и, не сдержавшись, побледнел.
«Абба им на фиг не нужен», - испугался он.
К счастью, они были заняты своими бессмысленными поисками, поэтому не обратили на его внешние метаморфозы никакого внимания.
Наконец, ничего не найдя, они снова молча переглянулись.
«Позвони еще раз», - сказал один из них и полез за мобильником.
«Так ты позвонишь, или я?» - спросил его другой.
«Я», - коротко сказал тот, и набрал номер.
Поднеся трубку к уху, он нервно выругался на непонятном Иване языке.
«Ни ***! Абонент – вне зоны действия сети!», - сказал он.
«Может, он нас наебал?» - предположил другой.
«Дядя Абба?» - напрягся он, и отвесил ему звонкую оплеуху.
Иван присмотрелся: из них двоих он был старшим– лет так на пять.
«Извини, не подумал», - ответил тот.
Не сговариваясь, они глянули на Ивана.
Тот попятился, зная, впрочем, что все равно не побежит.
«Может быть, он тебе что-то говорил? Может у него были планы?» - спросил его почти ласково старший из парней.
«Вроде нет… Посмотрите вон там – в его записях», - Иван принялся тыкать пальцем на стол Аббы.
Тот принялся ворошить бумаги и заглядывать в ящики.
«Пусто», - сказал он угрюмо.
«Даже не знаю», - развёл руками Иван, всем своим видом демонстрируя, что ему действительно очень жаль.
Парни переглянулись.
«Можно, я работать начну?» - вдруг, ошарашил их своим вопросом Иван, поняв по оторопевшему виду этих неназванных друзей Аббы, которые, почему-то, звали его дядей, что попал в точку.
Они ожидали от него чего угодно: агрессии, истерики, чистосердечного раскаяния и попытки к бегству, но только не такой дурацкой просьбы.
«Если уж пришел, надо дело делать. Мне ведь Абба не за разговоры платит. Вон у меня сколько работы» - он кивнул на кучу разобранной мебели.
Парни снова переглянулись.
Иван понял, что сейчас как раз тот момент, чтобы переломить ситуацию в свою пользу, и отправить непрошеных гостей в глубокий нокаут.
«Всё за сегодня нужно сделать», - сказал он заискивающе.
«Так, Абба сегодня приедет?» - с надеждой спросил старший из них.
«Он мне не отчитывается, если честно. Бывает, уезжает в командировку, или по делам – я не знаю, - у меня есть ключи и свой фронт работы. Благо, работаем не первый год», - сказал он, с облегчением понимая, что они ему верят.
«А ты сумку тут не видел?» - спросил его, уходя, он.
«Какую?» - спросил Иван.
«Красную - в полоску», - сказал младший из парней, облизнув пересохшие губы.
«Видел», - спокойно ответил Иван, открывая план сборки шкафа-купе, начертанный ему Аббой на тетрадном развороте, страстно желая поднять глаза, и посмотреть этим умникам в глаза.
Откровенности Ивана действительно ввели их в ступор, так что парни оказались в состоянии легкой прострации, растерявшись и не зная как действовать.
Вся их спесь вмиг спала: перед Иваном стояли два барана, не понимающие, что делать теперь, когда он играет с открытым забралом и по своим правилам.
«И где она?» - наконец, прервал молчание старший, пытаясь казаться спокойным, но явно нервничая.
«Абба забрал. Я еще внимание обратил – такая молодежная сумка, непривычно было его с ней видеть», - Иван, наконец, оторвался от нехитрого чертежа, и посмотрел на парней.
«Забрал?» - переспросил тот.
«Забрал», - кивнул он.
Они помялись еще с полминуты, и направились к выходу.
Дрожащими руками старший принялся открывать частенько заедающий замок.
«Помочь?» - спросил его Иван, попытавшись изобразить американскую улыбочку, почему-то, будучи уверенным в том, что его паясничество на сей раз не обернется для него неприятностями, и эти ребята, которые явно были на взводе и не настроены шутить и, тем более, быть объектами для насмешек, - не отобьют ему что-нибудь на память.
Тот не ответил, продолжая пыхтеть с замком, который издевательски не поддавался.
Иван встал, неспешно пересек мастерскую и – почти нежно – оттолкнув парня, легким движением открыл замок, отворяя перед ними дверь, в которую ударил яркий утренний свет.
«Прошу», - театрально пригласил он их на выход.
Словно опущенные, они вышли, направившись к своей тачке.
«Что Аббе передать, если объявится?» - крикнул он им, затворяя дверь.
Парни остановились и оглянулись.
«Скажи, что племянники искали – Велвел и Ноях», - обреченно ответил старший.
Глава 12. Тихое отвращение загнивающей Родины

Cадистские наклонности замечались за Факером с раннего детства.
Хотя, все дети – безмозглые, а оттого жестокие существа, утверждающиеся в коллективе и внутри самих себя – взрослея, - через насилие над слабыми: другими детьми, животными, или обычными букашками.
Уже тогда Факер пытался диктовать свои правила и порабощать неверных: он брал знакомых ребят – такую же дошкольную мелочь, - и шел в соседний двор, где жила еще более мелкая малышня. Они брали с собой говно – палки и камни, и устраивали там настоящий террор.
Однажды к ним домой даже пришла разгневанная мамаша избитого им паренька. Помнится, тогда ему сильно влетело и от бабушки, которая как раз была дома, и от родителей, - им всё было преподнесено не только во всех подробностях и жутковатых красках, но и в слегка извращенной, демонизированной форме.
У него была одна странная привычка: он прятался на заднем дворе ЖЭКа, брал гладкий булыжник, подходил к одной единственной березке, облюбованной им вот уже как несколько лет, и начинал с упорством дятла долбить муравьиную дорогу. Ствол дерева был в затянувшихся и еще свежих сочных рубцах, оставшихся на память от этих визитов. Он, в свою очередь, пытался понять, сможет ли перебить всех муравьев, и приблизиться тем самым к своей тотальной власти – пускай и в отношении отдельной колонии букашек, ему так хотелось почувствовать себе маленьким Фюрером – чертовым полубогом.
На третий год этой бестолковой войны он сдался.
Продолжать истребление муравьев было бессмысленно: похоже, они размножались куда быстрее, чем Факер мог их перебить за один раз, да и его энтузиазм после изматывающей борьбы постепенно начал угасать.
Хотя, муравьи – это ещё чепуха. Только первый уровень. В те времена  он творил кое-что и похуже, делал вещи, о которых старался не вспоминать даже сейчас – повзрослев, потому что ему было стыдно говорить об этом, несмотря на то, что глубоко в душе он остался маленьким психопатом с искалеченной девяностыми психикой.
Он занимался живодёрством: котята, щенята и прочие милые создания.
А это уже была статья. Тем более – в советское время. Посадить его конечно – никто бы не посадил, но вот по голове родителям точно попало бы, наверное – даже сообщили бы им на работу, дескать – ненадежные какие-то социальные элементы, воспитали сына-маньяка, по фиг, что в перестроечные времена.
Факер боялся, что его отправят в детдом.
Через дорогу, за парком, был детский сад. В те времена вовсю бушевал демографический кризис, обернувшийся аккурат с развалом Союза в катастрофическое сокращение населения: люди умирали миллионами. Тогда же, в последние годы перед величайшей геополитической катастрофой века, зрел нарыв: каждый занимался чем угодно – бухал, кололся, воровал и просто прожигал всё, будто напоследок, - но вот только никто не рожал.
Дети были плохим тоном.
В моде стало морально разлагаться, бережно оберегая свой эгоцентризм, не видя ничего дальше кончика собственного носа, глупо и самовлюблённо считая, что обрушившаяся на них личностная свобода способна послужить началом новой – счастливой жизни.
По финалу, личностная свобода оказалась тотальным наебаловом, а самовлюбленная толпа вдруг обнаружила себя на обочине жизни, - на нудных и дешевых работах, в то время, как вчерашние неудачники, не ушедшие на сломе эпох в отрыв, теперь лихо заправляли всем вокруг.
В конце 1980-х их детский сад, еще недавно ставящий несчастных мамаш в долгие очереди, не имея по объективным причинам возможности принять в свои стены всех детей брежневского застоя, теперь с каждым годом всё больше испытывал кадровые проблемы, впрочем – весьма прибыльные: детей становилось всё меньше, а пустых комнат, которые сдавались под склады первым мутным фирмочкам, - всё больше.
Да и финансирование как-то враз, одним махом, рухнуло: государство в буквальном смысле забило на всё это дело большой болт, сказав, что, типа, у нас зарождается капитализм, так что – выходите на самоокупаемость, крутитесь, как можете, и не заёбывайте, будьте так любезны.
Прилегающая территория потихоньку приходила в унылое запустение, чтобы совсем скоро быть проданной застройщикам, - к началу нового десятилетия вплотную к детскому саду выросло разноцветное здание одного из первых «Макдоналдсов» в городе.
Факер помнил, какой ажиотаж вызвало это событие: к «Макдоналдсу» шли, словно к Поклонной горе, выстаивая многочасовые километровые очереди, переплачивая огромные деньги, что выглядело дико и как-то неадекватно по тем временам, когда в порядке вещей считалось выплачивать зарплату бюджетникам туалетной бумагой или, например, колошами, - в этом даже читался какой-то символизм.
К счастью, его родители уже давно работали в кооперативных предприятиях, мать – товароведом, а отец – в частной стоматологической клинике, где они драли с первых богатых лохов деньги за понты в виде кожаных диванов и дефицитными в ту пору кофе с конфетами «Вечерний Киев», клепая дипломы всевозможных международных семинаров и слётов в типографии за углом.
Короче, профессии на все времена. Даже на самые нестабильные, наверное – тем более на самые нестабильные.
Так что, пока стране было плохо, пока страна практически подыхала, чтобы переродиться через несколько лет в отвратительном мутированном состоянии нынешней Рашки, - семья Факера жила, знаете ли, очень даже неплохо.
В «Макдоналдс» было решено идти в первый же день открытия.
Тем утром Факер встал очень рано: ему не спалось. За завтраком ему с трудом удалось заставить себя выпить чашку чая. Он до сих пор помнил, как побежал тогда у него по спине холодок, когда он понял, что построили закусочную как раз на месте той самой веранды, где он творил свои тёмные дела…
Они с трудом выстояли в очереди пять часов, придя, в общем-то, с самого утра. Его начало подташнивать. Мать, заметив, что он побледнел, предложила ему возвращаться домой, и ждать их с отцом, - они принесут ему гамбургеры и картошку.
Но, Факер проявил характер.
Во-первых, ему хотелось попасть вовнутрь: механизм пропаганды был давно запущен, ролики о Диснейленде, «Макдоналдсе», и вообще – той американской мечте, что была уготована народам Союза, - крутили в каждой детской передаче.
Даже в «Будильнике».
Сегодня это показалось бы отвратительным, но тогда Факер с замиранием сердца ждал каждой новой снятой на американские гранты программы, и жадно припадал к выпуклому экрану «Электрона», страстно мечтая жить как они, а лучше всего – там, в США, с этими веселыми улыбчивыми и абсолютно счастливыми людьми.
Во-вторых, же, Факеру казалось, что если он сейчас дрогнет, то родители обо всем догадаются.
Неважно как, но обо всём догадаются.
Наверное, тогда он умер бы для них…
Во всяком случае, для матери. Впрочем, и для отца тоже – он любил ее ревностно и сильно, и если бы увидел, что она плачет из-за него – маленького урода, то, наверное, убил бы его в аффекте, обезумивший от ярости…
Такие картины рисовались в перевозбужденном мозгу Факера все те долгие часы, что они стояли в тянучке из галдящих детей и их родителей, терпеливо ждущих своего счастья, которое скрывалось сразу за дядюшкой Рональдом, любезно открывающим перед ними блестящие стеклянные двери в мир рая по-американски.
Не подавая виду, каждый, тем не менее, с плохо скрываемым интересом оглядывался по сторонам, и старался заглянуть вовнутрь через огромные, обклеенные красочными рекламными плакатами стекла. Факер с завистью взирал на мальчишек и девчонок, сидящих на открытой террасе на металлических стульях за такими же металлическими столами, жадно поглощающих сочные гамбургеры, ароматную хрустящую картошку и запивающие все это дело ледяной колой из высоких картонных стаканчиков, посасывая сладкую, щиплющую язык шипучку через полосатые трубочки.
А еще, в лучах Солнца поигрывало мороженое, политое разноцветным фруктовым сиропом.
Факер облизнулся.
Хорошо, наверное, что тогда ни он, ни его родители не думали, да и не могли подумать о том, что есть в «Макдоналдсе» - ужасно вредно, и вообще вся эта еда – настоящее дерьмо. Сами понятия – холестерин, раздельное питание, усилители и стабилизаторы, - тогда еще не вошли в социальный обиход, и были доступны пониманию лишь отдельным маргиналам – вегетарианцам и прочим пацифистам, которых считал просто забавными придурками даже его отец-врач.
Тогда еще «Макдоналдс» был не пролетарской закусочной для бедных студентов и приезжих лохов, и настоящей радостью, прикоснуться к которой хотел каждый – и дети, и взрослые.
Очередь двигалась ужасно медленно.
Солнце начинало припекать.
Когда их очередь почти подошла, и они уже стояли хоть и на улице, но непосредственно на территории «Макдоналдса», Факер оживился, как оживились его родители, как оживились все без исключения, кто попал сюда и был так близок к вожделенной цели.
Какой-то дряхлый старик – с орденами, будто вышел на парад, - упал в обморок. Он держал за руку меленькую девочку – ровесницу Факера.
«Дедушка, дедушка», - запищала она испуганно.
Очередь шагнула вперед.
Молодая интеллигентная пара в очках переступила через лежащего на теплом асфальте старика.
«Вы тут не стоите?» - как бы извиняясь, спросил держащий под локоть свою подругу парень.
Девочка посмотрела на него выпученными глазами, и заревела навзрыд.
«Ну, вызовите же кто-нибудь милицию!» - обратилась к очереди полная дама с красивой брошью на огромной груди.
Очередь смущенно загудела.
Наконец, валяющегося старика заметил молодой, перепуганный, парень в униформе с эмблемой «Макдоналдс», и подошел. Он не шевелился и тихонько хрипел. Девочка продолжала орать. Он пожал плечами, и вопросительно посмотрел на очередь. Очередь молчала. Парень снова пожал плечами, и скрылся за дверью с табличкой «Служебный вход», откуда вскоре появился с полным, тяжело дышащим – было видно, что первый день дается ему непросто, - администратором. Они подошли к ветерану: тот уже не дышал. Смолкла и внучка. Они переглянулись, снова молча обратились к очереди, но та, в свою очередь, вновь промолчала.
«Старая сука, и принесло же тебя сюда», - выругался администратор.
«Да ты вообще охуел», - нашелся в очереди герой – здоровенная детина в валютных джинсах и олимпийке с лампасами.
Увидав бугая всего в нескольких метрах от себя, пухлый менеджер задрожал, будто праздничный холодец, и попытался спрятаться за тощим пареньком в униформе, что выглядело смешно и бессмысленно, ибо тот был, как минимум – визуально, вдвое уже его.
«Позови охранников», - пустив пену с уголков нереально тонких безжизненных губ, промямлил администратор.
Помнится, Факер еще тогда подумал: круто, у «Макдоналдса» собственная служба безопасности – как в кино.
Возможно, в Америке эти накаченные парни в черной униформе – Факер был уверен, что выглядят именно так, и никак не иначе: и у них, и у нас, где бритоголовые быки из вчерашних профессиональных спортсменов и отпетых уголовников начинали стремительно входить в моду, - и спешили на помощь, как Чип и Дейл, - даже круче, но вот только не в России.
Несмотря на то, что время стремительно менялось, люди, по своей сути, оставались прежними, разве что – становились только хуже, обнажая все свои острые углы, выплевывая наружу все отвратительное дерьмо, что пытались заглушить в свободолюбивой и зачастую безалаберной славянской душе Отцы народа, каждый в своё время по-своёму – кровавым террором раннего военного коммунизма, выжженного в сталинские времена напалмом, точно направленным твердой рукой на врагов народа, или же – грандиозным индустриальным строительством, великим и масштабным, кажущимся бесконечным, словно платоновский Котлован, наконец – большой войной, объединившей не только славян, но и других членов добровольно-принудительного сожительства под крышей коммунистического интернационала, и, наконец, сладостным застой, когда нефть была дорогой, и даже обычный слесарь ЖЭКа имел возможность отдохнуть с семьей где-нибудь на ЮБК, как минимум, а то и съездить в дружественную Болгарию.
Хотя, вряд ли бытовой анархизм славян – досоветских, советских и постсоветских, - можно было объяснить какими-то генетическими кодами наших предков, скорее – общим социально-экономическим устройством общества, когда – во все времена, и даже сейчас – в эпоху якобы развитого капитализма – подавляющее большинство людей, весь народ – за исключением отдельных ублюдков и везунчиков, ну – или каких-то гениев, успешными из которых были единицы, а остальные, как и все, спивались в канавах, - все они, вся эта огромная биомасса, не имела за душой ровным счетом ничего – в плане, материальных ценностей, и даже приватизированные после развала Союза квартиры вряд ли согревали сердца – у многих было навязчивое чувство, что кто-то вот-вот придёт к вам в дом, и жестоко наебёт, после чего вы, такой еще совсем недавно счастливый, окажетесь на улице – в одном ряду с другими бомжами, у которых когда-то тоже что-то было.   
Зато у нас, в отличие от меркантильного капиталистического мира, погрязшего в своих мелких материальных ценностях, не живя, но мучаясь, - ходить на ненавистную работу, чтобы покупать вещи, которые были никому не нужны, и всё такое, отравляя воздух и воду, уничтожая полюса, и загоняя планету в пекло глобального потепления, уничтожая деревья и истощая землю, и всё это – ради чертовых безделушек, вычурной жратвы и прочего бреда, без которого все жили, многие живут, и вся планета смогла бы спокойно жить и дальше, без какого-либо дискомфорта – только возьми, и откажись от маниакального фетишизма, - у нас была душа, и она рвалась наружу, требуя свободы от материальных оков и протестуя, зачастую даже неосознанно, против сумасшествия бушующего вокруг Вавилона.
В период же общественного полураспада, когда в мозгах людей была проведена настолько мощная промывка, что многие попросту начали слетать с катушек, в экстремальных ситуациях, вроде этой, они предпочитали показывать свою тёмную сторону: как парень, принявшийся нещадно избивать менеджера «Макдоналдса» - сначала здоровенными кулачищами, а после – добивать ногами, так и охранники, не пришедшие на помощь, а, наверное, взирающие на происходящий беспорядок, не думая о том, что нарушают международные стандарты компании по обеспечению порядка на территории заведения, и будут сегодня же – в свой первый рабочий день, уволены – не беда, можно будет заняться настоящими делами, например, бить людей, - они бы и сейчас с радостью подключились и вломили бы ****юлей этому жирному козлу, но – за это ведь не платили…
Факер так и не увидел финала этой драмы.
Когда администратор уже начал харкать кровью и легкими, а у парня, избивавшего его, прошло состояние аффекта и, поняв, что натворил – когда уже грянул гром, - он перекрестился, скорее всего – просто механически, даже не веруя серьезно во всю эту религиозную чушь, он враз обмяк, и стал беспомощным, словно маленький котёнок, к нему, наконец, подошла охрана, и отвела в сторонку, чтобы там обчистить по полной программе – забрать бабки, снять часы и золотую цепочку, обручальное кольцо, оказывается – он был женат, а потом – выбить зубы, и бросить осознавать всю глубину своей неправоты.
Когда приехала «скорая», врачи с радостью поняли, что старик умер еще до того, как их вызвали.
Такой вот хэппи энд: нет человека и проблем у них тоже нет.
«А он всё равно своё пожил», - подумали все синхронно, отпуская себе очередной грешок.
Внутри было прохладно: кондиционер работал на полную катушку.
Доселе Факер таких чудес техники никогда не видел. Он принюхался – ароматы, дразнящие его еще на открытой площадке, теперь стали острее, и он с удовольствием услышал, как заурчал его пустой желудок.
«Ну, что, возьмем по самому большому меню?» - подмигнул ему отец.
«И рожок», - добавил Факер.
«Всем по рожку», - улыбнулась мать.
«Мне – шоколадный», - попросил он.
Они заняли столик у окна, рядом с огромным контейнером для отходов, куда, поев, следовало выбрасывать весь мусор с подноса, за неимением альтернативных свободных мест, а отец пошел на кассу.
Факер посмотрел в окно: люди в толпе взирали на него с завистью, желая ему поскорее слопать свой набор, закусить мороженным, и сваливать, дабы на его место смогли прийти другие.
Факер уже представил, как будет сейчас уплетать свою американскую мечту, когда на подоконнике – с другой стороны огромного идеально вымытого стекла, он увидел крошечного котёнка, глядящего на него широко открытыми глазищами.
Будто с укором…
«Ой, смотри какой хорошенький», - улыбнулась мать, впрочем, не обращая на сына никакого внимания, и прильнула к окну, с любовью и нежностью глядя на крошечное создание.
Наверное, она бы убила его, если бы узнала, чем ее любимый сынок занимался еще совсем недавно.
Если бы она только знала…
«Сама виновата, помешанная», - зло думал Факер о матери, считая, что она слишком любила всех этих животных, не просто любила, а устраивала им настоящий культ, причем – и чужим, и их истеричке-болонке, которая жила с ними до недавнего времени, - гавкала на всех и всех кусала, претворяясь святой только в присутствии матери – хитрая сучка.
И хотя её следовало бы грохнуть, умерла она своей смертью – постарев, оглохнув и начал слепнуть: Факер с наслаждением наблюдал за ее мучениями.
Ах, как чесались у него руки добить эту маленькую тварь…
Поэтому Факер и отрывался на других животных. Им двигал протест не любимого, как ему казалось, ребенка. Не любимого на фоне всех этих собак и кошек, от которых так фанатично тащилась его мать, а ей, в свою очередь, безвольно подыгрывал отец.
«Будьте вы все прокляты», - думал маленький Факер, с отвращением глядя на принесенный отцом поднос с еще несколько минут назад вожделенной американской едой.
Глава 13. Не русская Москва
Деньги быстро кончились.
Да и что такое двести штук? Мелочь. Тем более для Москвы.
Перед тем, как бежать, Иван пересидел еще несколько дней, выжидая, что же будет дальше. Но дальше не было ничего. Он всё так же просыпался по утрам, и шел в мастерскую. Работал весь день в гордом одиночестве, и возвращался домой к матери.
В первый день она молчала: просто сидела и пялилась в телевизор. На второй день, вернувшись домой, он застал её подвыпившей: на столе стояла практически пустая бутылка крепленного вина.
«Иди сюда», - позвала она его.
Ивана стоял в проходе, не отвечая.
«Ты уйдешь?» - спросила его мать.
Он кивнул.
«Главное, чтобы не вслед за отцом», - сказала она едва слышно и заплакала.
Иван не шевелился. Мать выглядела моложе своих лет, но сейчас она казалось пугающе безжизненной и обречённой.
«Из-за него ведь убили», - криво усмехнулась она, беря бутылку и глядя сквозь мутное стекло на плещущиеся остатки вина.
Мать с яростью швырнула её о стену.
Стекло не разбилось.
Грохоча, бутылка покатилась к батарее.
Мать посмотрела на него как-то не так – не по-пьяному, скорее – дико, непривычно, отчего Иван вздрогнул.
«У меня уже десять лет мужика не было», - сказала она.
После смерти отца мать пустилась во все тяжкие, слетев с катушек. Врачи бы назвали это нимфоманией, но она просто не могла оставаться одна по ночам, иначе в ее голове начинался конкретный разрыв коры головного мозга.
Всё это, как правило, происходило на глазах Ивана. Поэтому он, будучи уже не ребенком, а подростком, стал всё чаще проводить время не дома, а на улице – с друзьями и случайными знакомыми.
Так и воспитывалось поколение того времени.
Наебавшись в 1990-е, она окончательно износилась, став неебабельной, и мужики потеряли к ней интерес.
*** пришлось сменить на бухло.
Иван сделал шаг назад, отступая в коридор.
Мать подняла подол халата, развела ноги и призывно посмотрела ему в глаза.
Он прочитал в них отчаяние, и вышел.
Следующие две ночи он провел в мастерской, благо там была раскладушка, так что, прикупив пивка, он расположился с относительным комфортом.
Мать не звонила.
Иван не злился на неё, он даже её понимал. Ему просто было жутко осознавать тот факт, что он потерял мать навсегда. Хоть ничего и не было, но в его сердце образовался рубец, который не позволял ему вернуться и продолжить жить, как прежде.
Другой вопрос, который его волновал – это племянники Аббы, способные завалиться в мастерскую в любое время, причем – с самыми неожиданными и неприятными последствиями для Ивана.
Но, бежать было нельзя. Он так решил, резонно рассудив, что бегство сразу же даст повод подозревать его в исчезновении Аббы, которого должны были хватиться в ближайшее время.
Ну, а мать… Иван ждал, что мать позвонит, но она не звонила.
Его волнение росло до тех пор, пока Иван, не выдержав, не позвонил ей – сначала на мобильный, потом - на домашний.
Мать не отвечала.
«Нужно сходить и проверить. Просто сходить и проверить», - подумал он.
Он нашел мать на кухне: она уже начала разлагаться.
Виктор Федорович сказал, что она повесилась три дня назад, то есть – сразу после его ухода.
«Она была пьяна», - сказал он.
«Я знаю», - ответил Иван.
Виктор Федорович посмотрел на него со скорбью.
«Поехали», - сказал он.
«В милицию?» - спросил он.
«В полицию, блин», - грустно улыбнулся участковый.
У Ивана были другие планы на будущее, поэтому он приготовился рвануть при первой возможности.
«Если нужно, и тебя грохну», - подумал он, оглянувшись – на кухне продолжал возиться эксперт-криминалист, за которым равнодушно наблюдал молодой лейтенант.
«Я сам его отвезу», - сказал ему Виктор Фёдорович.
«Ок», - кивнул тот, достал из кармана брюк пластинку жвачки, и зажевал.
«У вас, разве, есть машина?» - спросил Иван, когда они отошли.
«Помолчи и пошли», - оборвал его Виктор Фёдорович.
Они побрели через двор.
Иван отметил, что листья начали желтеть еще в августе.
«Экология нагнулась», - подумал он.
Участковый отпер массивную бронированную дверь и пропустил Ивана в небольшое помещение три на два метра, к которому примыкал карцер – два на два, - куда при желании можно было впихнуть пяток человек.
Он сел на табурет.
«***во с матерью получилось», - сказал Виктор Фёдорович и, закурив, задумался.
Иван молчал. Говорить ему было не о чем, более того – чревато. Его не спрашивали, он и не отвечал. Благо, об Аббе он не сказал ни слова, хотя, по правде, это затишье пугало Ивана, и он, будучи человеком православным, накручивал себе, дескать - это затишье перед бурей.
Тем более, сейчас, сидя в кабинете участкового, он отчетливо осознал, что если исчезновение Аббы таки всплывёт, смерть его матери вполне может быть инкриминирована, как устранение лишнего звена: своё дело она сделала, подтвердим племянникам Аббы его алиби, так что теперь Иван мог с легкостью грохнуть её.
Напоить и довести до самоубийства.
Или же самому повесить ее на тянущейся под потолком трубе центрального отопления.
Например, ради квартиры.
Квартира сегодня была весомым поводом даже для того, чтобы грохнуть родную мать.
У Ивана была и судимость, и приводы в милицию, и вообще – соответствующая характеристика в органах, так что его бы точно посадили – даже без свидетелей и при отсутствии орудия преступления.
«И трупа», - подумал Иван, и улыбнулся, осознав гениальную в своей простоте истину, гласящую, что если нет трупа, нет и преступления.
Найти фургон с Аббой в нём на дне затопленного карьера казалось чем-то из разряда фантастики.
Поэтому он расслабился, и даже почувствовал себя вольготно, нахально взглянув на Виктора Фёдоровича.
Он докурил.
«Что делать будешь?» - спросил его участковый.
Иван подумал, что колоться еще рано.
«Мать бы похоронить», - сказал он.
«Ну, это будет нескоро. Она ещё нам нужна», - сказал ему Виктор Фёдорович.
«Тогда я уеду», - неожиданно для самого себя сказал Иван, пристально уставившись на своего оппонента.
Тот прищурился, в его зрачках мелькнул недобрый огонёк.
«А квартиру, значит, уже решил продать?» - спросил он.
Иван понял, что попал в западню, и единственный выход сейчас – заполучить его в свои союзники.
«Нет, почему же. Давайте, вы за ней присмотрите. Можете сдавать, а прибыль себе брать, за то, что всё в порядке. А в Москве у меня девушка, на море познакомились», - улыбнулся Иван.
Виктор Фёдорович крепко задумался.
«Красивая?» - спросил он.
«Красивая», - ответил Иван.
Мать похоронили через неделю.
Всё это время менты и разные эксперты неоднократно трахнулись с её трупом, заполнив ворох бумаг, который пошел в водоворот документального мусора, коим питалась бюрократическая система страны.
В день похорон Иван был уже в Москве.
Когда немногочисленные гости наспех организованной Виктором Фёдоровичем на оставленные им десять штук (из которых он положил себе в карман четыре тысячи) церемонии бросали на крышку казенного – государство расщедрилось – гроба комья сухой земли, он преспокойно сидел у Наташи на кухне, пил чай с лимоном и мёдом, грыз «Хлебцы-молодцы» со злаками, любовался своей любовью и заливал ей по самые некуда обо всём на свете, чтобы трахнуть её, когда там начнут пить.
Сначала он с наслаждением окунулся в новую для себя жизнь.
Насколько позволяли финансы, разумеется. И хотя он привез с собой целую сумку денег, все же, Иван старался не сорить лэвэ.
Тем более что Наташа сходу взяла сто штук и купила себе дорогущую шубу.
«Посмотри, какой мех», - она блаженно закатила глаза.
«Наверное, это какой-то ****ец», – предположил Иван.
Но, Наташа была очень довольна, поэтому денег ему было не жаль, наоборот, он даже радовался тому, что с ходу сумел купить её расположение.
«У меня таких подарков еще никогда не было. Никто не дарил», - сказала Наташа кокетливо, и по-королевски отсосала у Ивана.
Он был в восторге.
За всю дорогу до Москвы Иван ни разу не сомкнул глаз, лишь испуганно моргая, таращась и на мусоров, и на пьяных мужиков, и на бомжей, и на детей-попрошаек, и на разных разноцветных чебуреков, которые выглядели как-то нетипично агрессивно. Всё же у них в городке, несмотря на дух времени и прочие мутные веяния, процветал почти что советский дружеский интернационализм, когда русские были главные, а все остальные жили себе и не тужили, ходили друг к другу в гости и, как правило, не заёбывали соседей, разве что иногда - по синьке.
В Москве же нацменьшинства пугали Ивана своими едва различимыми, зачастую читаемыми только по глазам флюидами вечной ненависти, питаемой ответными сигналами от русских.
Это была бесконечная война обречённых народов, вовлечённых в планетарную катастрофу под названием глобализация.
Остаток денег ушел до конца года.
Наташа пропадала на работе с утра до ночи.
Сначала, Иван днями напролёт бродил по Москве, глазея на всё вокруг, но уже через пару недель чёрная энергетика столицы высосала из его русской души все соки, так что он всё чаще предпочитал зависать дома, уставившись в телевизор и аккуратно попивая пивко, стараясь не напиться к возвращению Наташи.
Как правило, по вечерам они никуда не выбирались: она возвращалась с работы никакая, и сразу же плюхалась на диван рядом с ним перед телевизором.
На ужин они ели полуфабрикаты (Иван не возражал), а сексом занимались все реже (а вот это его уже напрягало).
Половину субботы, если не было работы, она отсыпалась, после чего они наконец-то могли куда-то выбраться на несколько часиков. Опять же, если Наташе не нужно было срываться на очередное фрик-шоу.
В воскресенье же «звёзды» любили позвездить, так что и в этот день её нередко дёргали куда-то нарыть очередной сальной эксклюзив для быдла.
Изначально Иван представлял свою жизнь в Москве иначе, да и сама Москва казалась ему другой: более светлой от света золотых куполов и небесной чистоты. Именно такой запомнилась столица его Родины Ивану в советские времена, когда он приезжал сюда с родителями. В следующий раз он попал в Москву уже в нулевые: столица сильно изменилась.
Но даже по сравнению с тем, что было десять лет назад, сегодняшняя картина шокировала Ивана: окунувшись в новую реальность с головой, он ощутил животный ужас. Ему казалось, что даже воздух тут пропитан опасностью и ненавистью.
Обустроившись кое-как, и закрывшись в квартире, он немного успокоился, и решил для себя, что лучше сидеть вот так с бутылкой пива у телевизора, и не выёбываться, чем получить от какого-нибудь слетевшего с катушек чебурека пером в сердце, или взлететь на небеса при встрече с очередным шахидом.
Тем более СМИ постоянно призывали к нему: «Иван, будь бдителен!»
Не станешь тут параноиком…
Всё было нормально, пока у него были деньги, а вот когда их не стало, Иван понял, что жизнь с бутылкой пива у телевизора – это ловушка для лохов, псевдосчастье, убогое быдлосуществовение, ведущее, в конечном итоге, к катастрофе.
Наташа стремительно отдалялась от него. Период влюбленности и восторгов прошел к октябрю. Денег оставалось чуть, подарков он ей не дарил, спали они, от силы, пару раз в неделю, все темы для разговор были исчерпаны. Она поняла, что, по большому счету, кроме как поебаться – их ничего больше и не связывало. Наташа жила в своем мире, Иван – в своём, хоть и всячески старался интегрироваться в ее реальность, что было практически невозможно по ряду объективных причин.
Например, потому, что покорять Москву ему нужно было лет десять назад, так что Иван опоздал.
Да и что он мог предложить? Всё, что он умел, делали страшные ему азиаты.
Может быть хуже, но дешевле.
«Ты бы себе работу нашел», - сказала она однажды.
Иван с удовольствием хлебнул пива, и глянул в окно на утопающую в кроваво-золотых цветах октября и похабной роскоши словно картина пира во время чумы Москву.
«Деньги еще есть», - спокойно ответил он.
Наташа страстно хотела улететь на Новый год в Египет, и даже сама решила поднакопить денег – и на себя, и на Ивана. Только вот Тамерлан Багирович сказал ей, что накануне Рождества «звезды» собираются конкретно загулять в Барвихе, так что ей нужно быть на стрёме.
«Да и новогодние пьянки-гулянки никто не отменял. Вот где соль, Наташенька», - сказал он, и она была вынуждена подчиниться.
Отпраздновав Новый год, и подарив на последние деньги Наташе новый мобильный телефон, Иван загрустил.
Едя в Москву, первым делом он думал найти работу, например – через Наташу. Однако у неё в газете все места были заняты – даже охранник, ебавший старшего бухгалтера, был персоной неприкосновенной.
Его же вялые поиски ни к чему не привели.
Тем более что эта не русская Москва буквально отталкивала его, сковывая и сея в его душе ужас. Приходя на очередное потенциальное место будущей работы, он сталкивался с ужасными условиями труда, которые казались ему нечеловеческими по сравнению с мастерской Аббы, низкой оплатой труда и, главное, разноцветным коллективом, который, как казалось Ивану, зловеще замолкал везде, где бы он ни появился, каждый раз, как только он переступал порог.
Он хотел сидеть дома. Пить пиво и смотреть телевизор.
В безопасности.
В своем маленьком мире, иногда беря в руки гитару, наигрывая и напевая какие-то примитивные куплеты, стараясь забыться, уйти от Москвы.
Иван тянул до последнего, придумывая для себя отмазку за отмазкой, оправдываясь праздниками и похмельным настроением большей части страны, чувствуя при этом, как растет напряжение между ним и Наташей, отчего в нем с каждым днем все больше свирепствовал холодящий ужас.
«Вдруг, я потеряю её?» - думал он.
Иван понимал, что если в ближайшее время не проявит себя как самец-добытчик, и не принесет в дом денег, Наташа бросит его и уйдет - к другом самцу, который будет способен обеспечить её запросы.
Глава 14. С Богом
Иван допил водку и, кручинясь, оглянулся.
Мужики бухали, быстро жуя дешевую остро пахнущую закуску, галдя и споря, или же, наоборот, устало склонившись над стойками с пустыми стаканами и грязными пластиковыми тарелками.
Под ногами чавкала грязь. Кто-то упал в неё, и принялся крутиться в алкоголическом безумстве вокруг собственной оси словно юла, не обращая на себя никакого внимания, разве что, поймав на себе обречённый взгляд Ивана.
Денег у него уже не было, в кармане куртки лежал лишь потрёпанный паспорт, который он постоянно был вынужден таскать с собой.
Да и возвращаться к Наташе он не мог…
Сегодня с утра они снова поругались. Он даже не обижался на нее и понимал, потому что сам видел, как затрахали её на работе за прошедшую зиму.
Наташа сильно похудела, и несмотря на то, что это, в общем-то, выглядело сексуально, - сей факт не радовал ни ее, ни Ивана.
Пару недель назад она сходила в больничку, и там её, что говорится, порадовали: у Наташи была язва, причем весьма запущенная.
«Нервы, нездоровое питание. Но, главное, деточка, - это нервы. От нервов все болезни. Нервные клетки не восстанавливаются», - выписывая ей длинный список обязательных к употреблению лекарств, старичок-доктор то и дело отрывал от писанины похотливый взгляд, и жадно смотрел на Наташу, чавкая полными губами.
После диагноза их отношения совсем разладились.
Наташа продолжала пропадать на работе, иногда не возвращаясь ночевать, а Иван – торчать перед телевизором и бухать, занимаясь самобичеванием, расписываясь перед собой в трусости, отсутствии силы воли и прочих не красящих нормального парня пороках.
Ивана коробило сидеть на шее у Наташи, но невидимые тиски не позволяли встать, пойти и начать действовать: например, найти работу и прекратить бухать. Он предпочитал безвольно ждать, сам не зная чего, но убеждая себя, что это случится, и его жизнь, без его участия, изменится, причем изменится в лучшую сторону.
Была у Ивана и другая боль. Впрочем, её он никому не раскрывал, даже Наташе: из-за потрясений последних месяцев, оставшись без денег на иждивении у Наташи, он потерял способность писать стихи, а гитара в его руках, казалось, сходила с ума, издавая нечто ужасное и постыдное для него, отчего Ивана начинало трясти.
Последнее, что он написал, было:
Окунулся в суету и сразу
Я понял, что не протяну
Здесь долго. Не налажу
Я в городе жизнь свою.

Я лишний здесь, я знаю.
Мегаполис съест, не отрыгнет,
И смотрит пустыми глазами
На меня проходящий народ.
Иван был на грани.
Москва разбила его иллюзии. Это была другая Россия, не его. Это была алчно сосущая жизненные соки Сука, а не кормящая родное дитя Мать.
Он не видел себя тут.
Его все больше тянуло назад.
На Родину.
В настоящую Россию.
Русскую Россию
Он терял Наташу, он потерял способность писать и играть.
Тем утром она поставила перед ним ультиматум.
«Я так больше не могу. Или сегодня ты найдешь работу, или можешь не приходить. Я не хочу умереть, сгореть в этом говне», - сказала она, и в глазах её блеснули слёзы.
Целый день он просидел дома, старательно напиваясь имевшимся в холодильнике пивом, не в силах предпринять ничего другого.
Когда стемнело, наступил вечер, и Наташа должна была вот-вот вернуться, он оделся, сунул гитару в дешевый брезентовый чехол, и закинул ее на горб глубокой обречённости.
Уже в коридоре он взял листок бумаги, и написал карандашом: «Я тебя люблю». Подумав секунду, он скомкал бумажку, взял новую, и написал: «Я вернусь». Задумавшись, он скомкал и её, сунув мятые в шарики листки в карман штанов, и ушел.
У Ивана была одна надежда. По его замыслу, проведя ночь без него в тревогах и терзаниях, Наташа должна была обязательно позвонить ему сама – раскаяться, и позвать обратно.
Дать ему второй шанс.
Как он считал, его образ одинокого странника с гитарой, ушедшего в ночь от своей любви, должен был оживить в Наташе былые чувства.
Иван понимал, что это шантаж и это низко, но он сдался…
Других вариантов у него не было.
Более того, чтобы подчеркнуть в её глазах свой страдальческий образ, Иван решил избавиться от гитары, тем более что она была ему уже не нужна.
Бредя через дворы, пересекая многочисленные улочки, окруженный бетонными высотками, весь окутанный гудящей метелью, забивающей снег ему за шиворот, Иван вскоре почувствовал острое желание выпить водки.
Пиво было выссано еще дома.
На морозе он быстро протрезвел.
Вдали, сквозь снежную мглу приветливо загорелись огни гудящего в развесёлом алкогольном угаре питейного шатра.
Иван зашагал быстрее.
«На дне», - написал какой-то шутник черным маркером на обитой шифером стене перед входом.
«С Богом», - подумал Иван, входя.
Пропив всё, что было, он загрустил: ночь только приближалась, и её еще нужно было пережить.
Наташа не звонила, поэтому нужно было пить.
Иван, было, подумал, что раз гитара с ним, то сейчас можно сыграть для мужичков что-нибудь душевное – или Владимира Семеновича, или – Юрия Юлиановича.
Местный контингент скорее походил на окончательно скатившуюся в естественную для себя среду обитания – в говно – интеллигенцию, чем на полукриминальную шпану.
К тому же, тут не было пугающих его своими дикими глазами азиатов.
Его душа просилась выпить, страстно желая пуститься в пляс.
Только вот, размечтавшись, Иван вдруг впал в ступор, вспомнив о том, что было, когда он пробовал играть в последний раз – за такой кошмар могли и побить.
«Продам её», - подумал Иван, и подошел к двум мужикам – лет за сорок, - показавшихся ему визуально наиболее интеллигентными из всех присутствующих тут.
Подойдя к ним, Иван кашлянул.
Мужики взглянули на него с недоверием.
«Чего тебе?» - спросил один – лысый с усами.
«Гитару не хотите купить?» - спросил Иван, дрожа и мечтая лишь об одном – выпить.
«Пошел на ***», - грубо ответил, казавшийся ему вполне культурным, мужик и налил себе немного водки.
Иван сглотнул.
«Выпить, наверное, хочешь?» - спросил его второй – кучерявый с сонными глазами.
Он смотрел на Ивана спокойно и равнодушно, отчего тот тоже успокоился.
«Хочу», - ответил Иван.
«А по ****у ты не хочешь?» - спросил его лысый с усами и выпил.
Он крякнул и закусил тонким ломтиком вареной колбасы.
«Погодь, видишь – доброму человеку нужно выпить», - отмахнулся от своего собутыльника кучерявый с сонными глазами, и стал лить тонкой струйкой водку в пустой пластиковый стаканчик, в котором еще недавно был чей-то, судя по всему томатный, сок.
Иван нерешительно затоптался на месте, глядя на водку возбужденно.
«Ещё?» - спросил мужик, продолжая наливать.
Иван задрожал и кивнул.
«Ты, бля, приколист», - ухмыльнулся лысый с усами.
«Так нужно», - ответил товарищ и бросил на него короткий, но вдруг озаренный – выразительный - взгляд.
«Понял», - расплылся тот в улыбке, и старательно принялся жевать колбасу.
Иван с вожделением смотрел на наполненный до краев стаканчик.
«Смотри, не пролей», - подмигнул ему лысый с усами и захохотал.
Мужики за соседним столиком, встревоженные его смехом, - недовольно глянули в их сторону, и продолжили пить.
«Прими с пользой», - сказал ему кучерявый с сонными глазами.
Иван осторожно взял стаканчик, боясь, что его рука сейчас дрогнет, и водка прольется, - тогда его тут точно кончат.
Но, собравшись с духом и задержав дыхание, он ровно поднял водку и выпил тремя глотками, приняв в себя всё до последней капли.
«Благодарствую», - сказал он, и поставил стаканчик на стояк, где мужики разложили свою нехитрую закусь и выпивку.
«За спасибо кони дохнут», - зло хохотнул явно невзлюбивший Ивана мужик.
Его товарищ передал Ивану кусок солёного огурца.
Он закусил и выдохнул.
«Ух, хорошо», - молвил Иван.
«Видишь, сделали добро хорошему человеку», - глаза кучерявого вновь, буквально на мгновение, - посмотрели на товарища глубоко осмысленно.
«Должен теперь нам», - оскалился тот, и налил себе водки.
«Что же ты сразу нашего нового друга пугаешь?» - внешне искренне удивился его товарищ.
«Долг платежом красен», - тот снова выпил, и закусил с ножа липкой пластиной плавленого сырка.
«Мужики, хотите гитару подарю?» - Иван посмотрел на них с благодарностью.
«Покажи», - сказал кучерявый с сонными глазами.
Иван протянул ему чехол. Мужик достал инструмент и рассмотрел его с видом знатока, вертя его в длинных музыкальных пальцах на тусклом свету.
«Хиленькая у тебя гитара», - сказал Ивану лысый с усами.
«Да, инструмент не дорогой и явно не рабочий», - подтвердил продолжающий рассматривать инструмент мужик.
Иван погрустнел.
«Почему же не рабочий? Очень даже рабочий», - сказал он.
«Можешь доказать?» - спросил его лысый с усами.
Иван осёкся.
«Не могу», - ответил он едва слышно.
«Ладно, пацанам во дворе отдам. Они починят да будут себе бренчать. Главное, чтобы не у меня под окнами», - сказал кучерявый с сонными глазами.
Иван улыбнулся.
«Выпей еще», - он плеснул в стаканчик водки, и протянул его Ивану.
Не межуясь, он выпил, и быстро закусил соленым помидором.
«Я так понял, тебе деньги нужны?» - спросил его мужик.
Иван молчал.
«Ты не стесняйся, деньги всем нужны, но не все могут заработать. А вот мы можем, и тебе поможем», - сказал ему.
«Поможем», - ухмыльнулся его товарищ.
Суть дела Ивану объяснили по дороге.
«Тут недалеко», - сказал ему кучерявый с сонными глазами, когда они вышли на улицу.
Снег стих. Ветер разогнал тучи, однако звезд не было видно, и лишь огромная, но тусклая Луна висела над ними, будто убитая, глядя равнодушно.
«Короче, дело такое, нужно тут кое-что вынести», - сказал ему мужик.
«Украсть, что ли?» - спросил Иван, не почувствовав отвращения, которое наверняка бы овладело им еще полгода назад.
«Да не украсть, там одни козлы нам должны алюминий, но не отдают, суки. Так что нам придется самим прийти и взять», - объяснил ему лысый с усами.
«Или забрать», - ухмыльнулся его товарищ.
Ивану было все равно: алюминий, значит – алюминий.
Они в очередной раз свернули, продолжая петлять, и Иван замер: перед ним выросла церковь. Внешне - простая, но все равно поразительно огромная, нависающая над ними на фоне огромной кляксы Луны позолоченным куполом и крестом.
Иван перекрестился.
«Пошли, бля», - дернул его за рукав лысый с усами.
Напротив церкви располагался аккуратный дворик, образующийся тремя девятиэтажными домами.
«Красиво тут весной, должно быть», - подумал Иван, проходя мимо голых черных стволов деревьев, устало тянущих в небо свои тонкие ветви, походящие на причудливые надгробные камни.
Они остановились возле входа в полуподвальное помещение.
«Вот тут Гусь всё прячет», - сказал лысый с усами.
«Десять коробок?» - спросил его товарищ.
«Десять коробок», - кивнул тот.
«За раз унесем», - сказал мужик.
«Этот четыре понесет, мы – по три», - сказал его товарищ, глядя на Ивана.
Он оглянулся: церковь безмолвно наблюдала за ними.
Иван вздрогнул под её тяжелым взглядом.
Лысый с усами открыл замок, и они оказались в небольшом складском помещении, которое обычно используют для хранения инвентаря дворники и прочие работники ЖЭКа.
Кучерявый с сонными глазами достал из кармана пальто фонарик и подсветил: на полу стояли десять отнюдь не маленьких коробок.
«Они?» - спросил он.
«Они», - ответил его товарищ.
Иван поднял одну.
«Тяжелая», - сказал он.
«Не ной - не баба», - зашипел лысый с усами.
«Нам пару кварталов пройти, если все будет нормально, через полчаса тебе еще пузырь купим, и бабла дадим», - сказал кучерявыё с сонными глазами.
Иван не без труда поднял четыре коробки с алюминием, и вышел.
«Где они его спилили?» - спросил кучерявый с сонными глазами, прикрывая ногой дверь.
«По всему району, суки», - сказал его товарищ.
«Грабь награбленное… Звучит красиво и, главное, справедливо», - подумал Иван.
Когда они уже хотели шмыгнуть в подворотню, и скрыться дворами, чтобы добраться до укромного местечка, где можно было скинуть коробки, за их спинами раздался пронзительный свист, вынудивший мужиков и Ивана синхронно, не сговариваясь, обернуться: со стороны церкви к ним бежали какие-то люди.
Вся проблема заключалась в том, что их было четверо. На троих – не лучший расклад.
«Бежим!» - крикнул Иван испуганно, и уронил коробки в снег.
«Не бросать алюминий!» - лысый с усами бросился на него.
В его руках блеснул нож. Иван схватил гитару и словно огромной битой выбил перо.
Тем временем, подбежавшие мужики набросились на кучерявого с сонными глазами, крича в его адрес проклятия и оскорбления, и буквально снесли его с ног: пнув мужика по несколько раза каждый, этот квартет рванул к ним.
Иван бросил в одного из них гитару, тот попытался поймать её и, поскользнувшись, рухнул в снег. Иван с разгону вмазал ему с носка тяжелым армейским ботинком в рожу, увидев даже в ночной полутьме, как снег вокруг него потемнел от крови.
Кто-то прыгнул на Ивана сзади.
И грянул бой…
Неожиданно, крики и стоны дерущихся разбавил визг колёс: из-за угла церкви вылетел огромный джип и, проехав мимо них, вдруг затормозил, и сдал назад.
Из машины вышли Велвел и Ноях.
«Смотри, свиньи дерутся», - сказал Велвел.
«Давай их сожжем на ***», - ответил ему Ноях.
Они рассмеялись.
Ноях достал из багажника канистру с бензином: в регионах начинались перебои с топливом, так что приходило запасаться.
«Не жалко?» - спросил брата Велвел.
«На *** гоев, на хуй! Пускай горят!» - пропел он, и снова рассмеялся.
Четыре дороги амфетамина и литр Red Bull с водкой пёрли его по полной.
Они подошли к дерущимся, когда те уже из последних сил продолжали мутузить друг друга в горизонтальном положении, не в силах даже встать на четвереньки.
Иван оказался под огромным толстым мужиком: он придавил его своей огромной лапой, и уже успел пару раз вмазать в челюсть и в нос свободной клешней.
Оказавшийся в ловушке Иван понимал, что еще несколько таких ударов – и он просто отключится.
Может быть, даже навсегда.
И в тот момент, когда здоровяк нанёс ему еще один удар – прямо кулаком по лбу, и он увидел на беззвездном небе огни, перед ним на фоне церкви выросли Велвел и Ноях: Луна освещала их бледные, кажущиеся безумными лица и огромные, горящие адским пламенем глаза.
Иван взирал на них сквозь продолжающую лежать на его разбитом лице пятерню оппонента, решившего немного передохнуть, перед тем как обрушиться на него еще раз.
На них плеснули из канистры: Иван почувствовал запах бензина, который, казалось, заполнил собой все вокруг.
Велвел и Ноях продолжали веселиться, громко смеясь.
Вдали послышался вой полицейской сирены: какой-то принципиальный жилец, разбуженный их побоищем, вызвал патруль.
«Сваливаем», - крикнул Велвел, и бросился к машине – за руль.
«Feuer!» - улыбнулся Ноях, достал из кармана пальто пачку клубных спичек, чиркнул и бросил огонь в центр валяющихся на снегу мужиков.
Через пару секунд полыхнуло.
Ноях запрыгнул в джип и тот, вновь взвизгнув резиной, рванул прочь.
С трудом сбросив с себя руку громилы, Иван из последних сил, преодолевая боль, с трудом ориентируясь в плывущем и искажающемся пространстве, пополз в сторону церкви, тихо моля Господа: «Прости и сохрани, прости и сохрани…»
Вой сирены перерос в рёв, смешавшийся с дикими криками боли и отчаяния горящих в быстро таявшем снегу мужиков.
Иван дёрнулся из последних сил, схватившись руками за толстый корень невидимого ему дерева – обледенелый и скользкий, - рванул его, подтягивая тело по снегу, чувствуя, как отключается, как всё вокруг накрывается Тьмой, как он проваливается…
Иван и Факер проснулись практически одновременно.
Едва рассвело. 
Иван с трудом раскрыл тяжелые обледеневшие веки, лежа на спине в канаве в куче припорошенных снегом гнилых тёплых листьев и глядя в ясное утреннее небо, льющее на него благодатный солнечный свет.
Он с трудом достал мобильник: ни звонков, ни сообщений от Наташи не было.
Иван тихонько заплакал, и когда слезы покатились крупными горошинами по его вискам, небеса будто услышали его, и на землю снова начал падать снег, всё нарастая и нарастая, и растоптанному Ивану, тут в канаве казалось, что это ангелы плачут вместе с ним.
Собравшись с духом, он вылез.
Улицы были пусты. На месте побоища чернело огромное пятно. Ни трупов, ни обгоревших вещей, ни коробок с алюминием не было.
Тяжелый запах бензина, которым он, казалось, пропах насквозь, навеял дурноту, и Иван сблеванул себе под ноги, после чего, пошатываясь, быстро пошел прочь пока не вышел на ветхую детскую площадки, посреди которой стоял покосившейся Теремок. Не раздумывая, он залез в него, и затаился.
«Нужно достать деньги и валить отсюда немедленно», - решительно подумал он.
Факер проснулся, когда его мобильный телефон в очередной раз стал разрывать телефонный звонок.
«Ты обкурился?» - спросил Лёша гробовым голосом.
Факер почувствовал его напряжение даже в полусонном состоянии.
«А?» - ответил он, с трудом отодрав присохший к небу язык, протягивая руку к спасительной бутылке с водой.
Говорить ему было тяжело.
«Я звонил тебе несколько раз. Много раз», - продолжать нагнетать драматургию Лёша.
С наслаждением присосавшись к бутылке, он сделал несколько больших глотков самодельного лимонада.
Пересохшее горло не смогло разом принять всю воду, и она потекла у через нос, закапала с уголков рта, весело пузырясь.
«Обхохочешься», - он утерся кулаком.
«Ты что оглох?» - его товарищ явно терял самообладание.
Первая волна утренней паранойи накрыла Факера на секунду, и он мелко задрожал, словно в ознобе, покрывшись «гусиной кожей», после чего зычно отрыгнул, возвращаясь к реальности.
«Я тебя прекрасно слышу», - сказал он.
«Мне с утра Андрей звонил: ферму взорвали», - быстро сказал Лёша.
Факер выдержал театральную паузу, думая, что срочно нужно покурить.
«Как взорвали?» - спросил он, постаравшись, чтобы его голос дрогнул на второй части фразы.
«А я откуда знаю? Молча!» - огрызнулся его товарищ.
«Подожди десять секунд», - сказал Факер и, не дожидаясь ответа Лёши, бросил трубку на диван, достал из-под стола – он не шифровался – бутылку с водой, взял с тумбочки пятку, забил – воскурился, снова забил – еще раз воскурился, кашлянул, потом забил себе еще банку, и снова принял во благо.
«Да», - сказал Факер, беря трубку, тихо надеясь, что Лёша не стал ждать, и вырубился, слыша, как скрипит его голос после выкуренной травы.
«****а», - выругался его товарищ.
«Так чё там с фермой?» - спросил он.
«Ты, наверное совсем охуел», - с нотками фатализма произнёс Лёша, замолчав.
«Эй», - тихонько позвал Факер.
Его товарищ молчал.
«Эй», - шепнул он, и тоже затаился.
Пауза висела секунд пять.
«Может быть, он реально обиделся?» - подумал Факер.
Его накрыло – и куревом, и второй волной утренней паранойи.
«Короче, приезжай. Не телефонный разговор», - наконец, сказал Лёша и бросил трубку.
Факер сел на диван и задумчиво посмотрел через открытую даже зимой дверь балкона и отворённое окно на медленно падающие крупные хлопья снега.
Он успокоился.
У него уже был план.
Возвращаясь домой тем вечером, Факер много размышлял над сутью бытия и, в частности, над тем, как он живет сам – и в конкретный жизненный период, и вообще – по жизни.
Каким он был, каким он стал, каким он будет и, главное – на *** всё это нужно.
Факер стал умнее, но вряд ли стал лучше.
А по поводу на ***…
Данная риторика не то, чтобы сильно парила его – были проблемы и понасущнее, так сказать – текущие вопросы, решая которые, мы и проживаем свою жизнь: большинство – бесцельно, кто-то – с легким налетом осмысленности бытия.
В подогретой алкоголем и прочими маленькими радостями – легкими наркотиками и доступными девками – юности Факер, конечно, мечтал поставить мир раком, совершить какую-нибудь революцию, на крайняк – взорвать что-то или кого-то, чтобы дать свой пинок истории и сместить крен её развития.
Неважно куда, главное – сделать это.
Разумеется, двигали им лишь благие намерения – любовь к Родине и даже к людям, несмотря на их убогость, любовь ко всему, что достойно любви.
Со временем запал сошел на нет.
Процесс умственного развития открывал для Факера всё новые и новые ящики Пандоры, выпуская на волю бесов правды, убивая в нем всё прекрасное и, главное – веру в Человека.
Правда, входящая в его голову через фильтры, отметающие спам и прочее дерьмо, вгоняла Факера в депрессию, развивая паранойю, шизофрению и просто маниакальный психоз.
Укрощать себя приходилось всеми доступными способами, но иногда случалась ответочка – и всё шло наперекосяк.
Ситуация выходила из-под контроля.
Факер решил жечь мосты и съёбывать.
В Сибирь. В леса.
Может быть, не навсегда, но надолго.
Он просто понял, что нынешняя реальность зашла в тупик, зависнув, и единственным выходом являлась тотальная перезагрузка всех программ.
Но, перед тем как сваливать, нужно было закончить начатое. 
Порывшись в шкафу, Факер достал старый черный рюкзак, который таскал еще в юности. Он извлек из заначек, зачастую – стихийных, типа карманов шортов или старой куртки, - все имевшиеся у него деньги, положил их в огромный конверт вместе с документами, завернул в свитер и запихнул сверток на дно, после чего засунул в рюкзак спортивную куртку – на весну и ноутбук, и с трудом застегнул его.
Рюкзак надулся, словно боксерская груша.
«С Богом», - подумал он.
Факер вызвал себе такси.
Он подошел к стенке с книгами, снял с верхней полки несколько томов, и достал пистолет. Когда ситуация поутихла, еще до того, как пошел снег, убедившись, что всё спокойно, Факер достал его из-за гаражей, и перепрятал дома.
Запихнув за пояс под свитер молоток и ствол, натянул пуховик, он сунул в карман всю имеющуюся у него траву, и вышел.
Спустившись этажом ниже, он позвонил в дверь бабы Веры.
Открыв ему дверь, даже не спрашивая, она приветливо улыбнулась.
«Я, вот, попутешествовать собрался. Допекла Москва. Вы там того – присмотрите, пожалуйста», - кисло улыбнулся он, протягивая ей ключи и тысячу рублей.
Факер рассудил, что лучше не исчезать бесследно, и не давать властям повода объявлять его в розыск. Несмотря на то, что следов не должно было остаться, благоразумно было перестраховаться. Тем более что у него в квартире не было никаких улик, так что обыска он не боялся.
«А если захотят посадить, посадят», - подумал он.
Баба Вера что-то закудахтала, дескать – молодец, и всё такое.
«У вас ведь мой мобильный номер записан?» - спросил он.
Она кивнула.
Факер спустился и сел в такси.
Ехал молча.
Снег усилился. Он валил и валил, сплошным потоком, словно крупный летний дождь, постепенно закрывая белым одеялом все вокруг, отгораживая его от реальности.
Тихо работали дворники.
Водитель включил радио.
«ЧП в Москве: вчера вечером в одной из квартир шестнадцатиэтажного дома прогремел взрыв. В МЧС заявили, что причиной трагедии стала утечка газа. В квартире обнаружены два трупа – мужской и женский. Идентификация останков продолжается. Тем временем, в МВД заявили, что примерно в то же время, когда прогремел взрыв, в этом же подъезде была убита консьержка. По словам полиции, данные происшествия могут быть связаны между собой. Возбуждено уголовное дело. Ведётся следствие», - зачитала, путаясь в словах, и постоянно сбиваясь на дебильный смех молодая ведущая.
В эфире заиграл какой-то скам.
Факер снова уставился в окно.
«Нужно убрать всех, и сваливать первым же поездом. Пускай ищут. Достали. Вернусь к лету, может быть», - мысли в его голове шли кусками.
Что делать в Сибири, он представлял себе слабо, надеясь, что прихваченных денег хватит, чтобы кое-как решить бытовые вопросы, и просто закрыться от всех на несколько месяцев – как минимум, а может быть и больше.
Машина резко повернула, и с правой стороны от них проплыла гигантская православная церковь, едва различимая в снежной пелене.
Факер подумал, что ни разу в жизни так и не перекрестился.
И вовсе не потому, что креститься у него не было причин.
Машина затормозила, Факер отдал таксисту деньги и снова вышел за несколько домов до пункта назначения – осторожность прежде всего.
Лёша с Алёной жили в такой же хрущёвке как он.
«Хоть никаких консьержек не будет», - подумал он с облегчением, бредя под бьющим в лицо снегом.
Вокруг было пусто.
Он остановился возле подъезда, набрал код, оглянулся, накинул капюшон и зашел, быстро проскочил пару этажей и позвонил в бронированную дверь.
Ему открыл Лёша.
«Привет. Проходи», - сказал он, выглядя встревожено.
Факер кивнул, дверь за ним захлопнулась. 
На кухне за овальным стеклянным столом сидели Алёна, Андрей и Велвел с Нояхом.
Братьев Факер видел впервые, поэтому вопросительно посмотрел на Лёшу.
«Наши топ-клиенты. Были», - хмуро ответил тот.
«Ёб вашу мать, что у вас тут за говно происходит?» - захохотал Ноях.
Факер сразу просёк, что тот под кайфом.
«Приехал к Лёше вчера в нарды поиграть. Один знакомый опер смс-ку скинул, типа, прикольнись: наркоманы грибы выращивали и сгорели. Про грибы, конечно, журналистам не сказали, чтобы косяки свои не светить. Я сразу так и подумал, что это у вас, так что сочувствую», - пожал ему руку Андрей.
«Хотели закупку совершить, бабло собрали, весь общак привезли», - Ноях бросил на стол белый целлофановый пакет с тугими пачками сторублёвых банкнот.
«Мне в туалет нужно», - сказал Факер.
«Лучше подумай, что делать», - зло бросил ему Лёша.
«Хорошо», - ответил он и, оказавшись у него за спиной, зарядил Лёше в затылок молотком.
Он выпучил глаз, и рухнул.
Алёна, Андрей, Велвел и Ноях уставились на него, не понимая, что происходит.
Факер достал ствол и выстрелил Андрею в лицо.
Тот закричал и вскочил, переворачивая стол.
Стекло с глухим треском разлетелось на сотни мелких кусочков.
«Сука-а!» - заорал Андрей, смешно кружась, и закрывая ладонями изуродованное лицо.
Алёна пошатнулась, и рухнула в обморок.
Велвел и Ноях бросились на Факера, но тот успел сделать несколько выстрелов в их сторону: между ними было от силы три метра – промахнуться было трудно.
Братья заревели.
Один из них все же успел выбить у Факера пистолет, и припечатал его к стене, коротко зарядив по печени, за что тут же получил молотком в висок, и рухнул, словно тряпичная кукла.
Задыхаясь, Факер согнулся пополам и отхаркнул кровью.
Второй брат – Факеру было всё равно, кто из них кто, - лежал в другом конце кухни среди разбитого стекла судорожно подёргиваясь: вместо правого глаза у него было одно сплошное кровавое месиво.
Андрей склонился над раковиной и, будто не обращая на них внимания, пытался промыть рану водой.
Факер взял с плиты чугунную сковородку с остатками жареной картошки с колбасой, и проломил своему товарищу голову.
Отдышавшись, Факер огляделся.
На плите стояла кастрюля с борщом: он бросил в нее ствол и молоток, и достал из мини-бара две бутылки двенадцатилетнего виски.
«Жировал, сука», - подумал он, с презрением глянув на труп Лёши, и присосался к элитному пойлу, глотая его прямо из горла.
Сделав от души с полдюжины глотков, он с облегчением вздохнул.
Наскоро обыскав квартиру, он нашел несколько тысяч рублей, пару сотен зелени и украшения Алёны. Подумал, он вернул её побрякушки на место, посчитав, что связываться с ними и толкать куда-то – лишняя головная боль.
Вернувшись на кухню, он поднял валявшийся на полу пакет с лэвэ: в нём было сто штук рублей. Факер улыбнулся, и засунул деньги в рюкзак. Он быстро обыскал братьев. В бумажнике у одного из них он нашел пакетик с феном. Факер вытряс его содержимое на подоконник: было до *** и даже больше. Подумав, он слепил себе прямо пальцем две толстые дороги и принял химию в обе ноздри, после чего сдул остатки порошка на пол.
Факер и подошел к плите. Замерев на секунду, он рассудил, что два взрыва кряду могут вызвать подозрения.
Он взял виски.
«Эх, бля», - сплюнул он, и принялся поливать тела бухлом.
Трупы в виски действовали ему на нервы.
Он плеснул на занавески и дал огня.
В тот момент когда Факер вышел на улицу, а Иван, увидав появившегося из подъезда человека, вылез из Теремка и быстро зашагал в его сторону, прихватив по пути с лавочки пустую бутылку из-под пива, сунув ее в карман куртки, Наташа проснулась…
Домой она пришла за полночь. Ивана не было. Звонить ему она, впрочем, не захотела.
«Достал», - подумала она, засыпая, безумно уставшая за всю неделю.
Встав утром, она, первым делом, сделала себе крепкий кофе и вышла на балкон выкурить сигарету.
Отсутствие Ивана её нисколько не беспокоило.
«Значит, так нужно», - подумала она, взяла мобильный телефон и стёрла его номер.
Наташа допила кофе и затушила в чашке тонкую сигарету.
Вспомнила о своей язве и тихонько загрустила.
«Всегда нужно с чего-то начинать», - подумала она, бросив банку с кофе и сигареты в мусорное ведро.
Она позвонила маме.
«Привет мам. Хочешь, приеду на обед?» - спросила Наташа, тихо улыбаясь, зная, что мать улыбается ей в ответ…
Иван подошел к Факеру и посмотрел на него жадно.
«Дай закурить», - попросил он.
«Отвали, бомжара», - оттолкнул его Факер, сожалея, что не может по-быстрому завалить этого урода, сбросив говно на хате.
Иван блаженно улыбнулся и быстро ударил Факера бутылкой по голове. От неожиданности его повело в сторону и, зацепившись за парапет, он рухнул на заснеженный асфальт, и тут же попытался подняться, но Иван принялся бить его ногами, целясь в лицо.
Наконец, убедившись, что Факер не дышит, Иван схватил его рюкзак и жадно задрожал от возбуждения.
«Деньги! Боже! Я спасён! Деньги!» - кричал его мозг восторженно.
Он перекрестился и пошел на Восток, подставляя изуродованное, тронутое безумием лицо бледному едва живому Солнцу.
Март-май 2011 года