ГЛ.26. ЗАВЕРШАЮЩАЯ
Когда пытаешься оценить свою несозревшую личность с высоты нынешнего возраста, невольно обманываешь себя, то излишне критикуя, то переоценивая свои достоинства. Я отношусь к самоедам-самогрызам, в молодости задавшими себе цель быть комильфо в самом главном, а потом убедившимся, что для достижения этой цели, помимо желания, нужна еще уверенность в собственной правоте. А тут явные проблемы – с уверенностью.
И получается, что, оглядываясь назад, я вижу четко только то, что поразило мою душу и заставило ее страдать. Прочее – тени, оживленные моим воображением.
Так, тенью прошел в моей жизни Юра Шишканов, бессловесный мальчик, через много лет оживший в Женьке, герое моей повести «Голубая полоска зари». Я дала этому Жене Юрину внешность, неразделенную любовь, хрупкость характера, слезы читательского сочувствия. И хотя бы этим искупила свою невольную вину перед светлой личностью невыдуманного мальчика – Юры.
Но для этого Юре понадобилось умереть. И вся история болезни его отразилась в сюжете повести (многие ее считают самой лучшей среди прочих).
Вот только мама героя книжного была совсем другой. А Юрина…
Я помню тот день, когда Женя Угаров пришел вечером в подавленном настроении.
– А Юрку в больницу положили. Представляешь, все по институтам скоро разбегутся, а он…
Юра получил золотую медаль и поступил в Горный институт (тогда очень популярный среди прочих) ) без экзаменов. Что он стал болеть непонятно чем, мы знали.
– Мамаша его просто загоняла этой учебой, – сердился Вова Довнарович. – Не пускает на улицу даже вечером. При мне шипела: «Не получишь золотую медаль – пойдешь работать! Я этого позора не переживу! Серебряная медаль нам не нужна».
Словом, чтобы не позорить маму серебряной медалью, Юра учился, учился и еще раз учился, как завещал великий вождь в дуэте с его мамой. А так как в школу он пошел в шесть лет, то это был как раз самый опасный возраст для слабых здоровьем. 16 лет. Он похудел, побледнел, у него не хватало силенок физических. Но мальчик готов был порадовать маму именно золотой медалькой.
Порадовал…
- Давай к нему завтра сходим, – надо поддержать, а то еще что-то навыдумывает себе, – предложила я.
- Люся, сначала ты сходи, потом я. То есть – по очереди. Может, ему хочется наедине с нами поговорить.
Лето было в разгаре. Я как раз сдала последний вступительный экзамен. Можно было гулять сколько влезет. Поступившие в институты бегали на Днепр мимо нашей улицы. Настроение свободы пьянило даже тех, кто завалил вступительные экзамены. Все равно: окончена школа, прощайте занудные учителя. Кто куда и как сдавал экзамены – эта тема пока не перегорела.
Короче, нам было о чем поговорить с Юрой помимо его здоровья. Как раз от этого хотелось его отвлечь.
Он лежал в больнице Мечникова, в диагностическом отделении. Юрина старшая сестра работала врачом в этой же клинике. Она прекрасно знала к этому времени, что у брата острая форма лейкемии. Диагностическое отделение – явная уловка скрыть от Юры настоящий диагноз. Вот, мол, устанавливаем, потерпите, молодой человек, может быть – у вас обычная ангина. Горло болит? Температура зашкаливает? Ничего, вырежем гланды…
Я вошла в палату, и мне сразу бросился в глаза потрясающе яркий румянец. На белом фоне лба – пылающие щеки и горящие черные глаза. Как же, оказывается, красив этот наш друг!
– Здравствуй, – заулыбался Юра, не называя меня по имени. – Я так рад! А я вот… умирать собрался.
Я так и села на его постель:
– Ты с ума сошел?! Ничего себе – настроение! С таким и точно…
– Дураком меня считаете? – перебил меня Юра. – А я…смотри!
Он приподнялся на подушках, стал вытаскивать из-под них медицинские учебники, какие-то книги, брошюры.
– Мама принесла. – Я попросил, пока сестра на работе. Сказал, что буду изучать свою болезнь, чтобы лечиться, как положено. А то еще эти врачи что-то пропустят.
Юра незнакомо улыбнулся – с хитринкой. Это вообще был другой Юра. Прежний старался не смотреть мне в глаза, этот – не спускал с меня горящего взгляда.
– Ты пришла меня пожалеть?
– Я пришла тебя навестить. Женя в скверике ждет. Я даже не знаю, чем ты болен, а ты на меня… напал.
Он нежно улыбнулся, откинулся на подушки.
– Женю я всегда найду, а тебя… У меня белокровие. Я все свои анализы давно выучил и переписал. И сравнил с нормальными показателями. Сестра думает, что если я технарь по уму, то в гематологии не разберусь. Ха! Проще простого! Меня лечить бесполезно.
Уж не помню, что я в ответ лепетала – утешительно-бодряческое.
Запомнился конец свидания.
– Ты меня поцелуй, а? Пока я живой. Только не в лоб.
Я чмокнула его в щечку материнским поцелуем. А он вспыхнул так, как когда-то Женя Угаров.
Ну и мальчики жили в наше время! Совершенно музейные экземпляры…
Юра умер через две недели после моего визита. И похороны, и мое поведение на кладбище я описала в 36 главе повести «Голубая полоска зари».
Но я оставила при себе воспоминание о том, как пришла прощаться с Юрой, лежащим в гробу дома.
Мама его встретила меня с воплями:
– Люсенька пришла! Невесточка наша! Это тебя Юрочка любил! Не дождалась я, как вы поженитесь! Не пускала гулять! Все за уроками сидел и сидел!
Женя с Вовой сигнализировали мне издали, чтобы я не вздумала разуверять несчастную маму, будто я не невеста. Поэтому мне пришлось идти в первых рядах за гробом и быть в центре внимания всех любопытствующих соседок, которым Юрина мама успела уже доложить о первой любви своего сыночка.
Думаю, если бы Юра, будучи здоровым, только заикнулся о женитьбе, она бы ему всыпала!
Да, последний школьный год был насыщен чувствами до предела. Я получала от Иры Мониной чудные письма – умные, грамотные, сдержанно-эмоциональные. Отвечала с удовольствием, и это заменило мне дневники.
Мой Юра по-прежнему вел себя странно: то исчезал на пару недель, то появлялся, не объясняя причины исчезновения. Пока я не узнавала от кого-то случайно, что ездил он к маме во Львов. Мы не ссорились, не выясняли отношений. Я не хотела, чтобы он знал о моих сомнениях. А их хватало. Наверное, по законам физиологии любовь все-таки требовала чувственных проявлений. Тех же поцелуев, которые служили бы разрядкой или зарядкой. А мы по-прежнему «обжимались», как тогда говорили, под деревом, изо всех сил сдерживая потребность большей близости. Мужская физиология для меня была тогда загадкой полной, а моя, женская, кроме поцелуев, ничего больше и не хотела. Ведь с Женей Угаровым я уже целовалась, и знала, что это такое. Но проявлять инициативу девушке по тем временам считалось распутством. В нашем кругу. В другом, конечно, все происходило проще.
Дядя Юры, у которого он прожил несколько лет, был доцентом в Транспортном институте и, конечно, предполагалось, что поступление туда племянника гарантировано. Тем более, что Юра учился без троек.
Как случилось, что Юра не поступил в институт, для меня осталось загадкой. Сейчас я думаю, что это дядя и постарался. Надоело ему это многолетнее присутствие племянника своей жены в его квартире. Ну не мог Юра провалиться на экзамене! И в армию не мечтал уйти, а пришлось.
Проводы на вокзале обошлись без прощального поцелуя. Стеснялся тетки и друзей? Может быть. Я вообще стояла в сторонке. Юра поверх толпы провожающих поглядывал на меня и махал ручкой. Подошел попрощаться, но даже не обнял. Сказал тихо, поправляя челку на моей голове:
– Я напишу, лохматая.
Смотрел нежно своими черными медвежьими глазами.
Зато первое же письмо было похоже на вопль отчаяния.
«Звездочка моя синеглазая, – писал мой солдатик неизвестно из какой точки Советского Союза. – Я тебя люблю!!!!!! Я не могу жить без тебя!!! Ты красивее всех, лучше и умнее!!!»
Ну и так далее. Четыре страницы текста, написанного мелким и аккуратным почерком, почти без ошибок. А в конце смешное: Я тебя ц…ю!»
Спасибо, дорогой, за это детское «ц…ю!» Я его расшифровала. Только поздно. Твой поезд ушел, Юрочка!
Я плакала над первым письмом, не подозревая, что оплакиваю первую любовь. А потом привыкла к « ц…ю», «звездочкам» и «ласточкам» и прочим мелким животным типа кошечки и белочки. Юра был далеко, такой привычно-непонятный, вроде бы родной, но по-братски. От него шла нежность, но виртуальная, а живая страсть могла возникнуть в любой момент со стороны кого угодно.
Юра свою любовь прошляпил. Он ее тихо удушил. Ей не хватило воздуха. Многолетняя переписка не обязывала меня к верности.
После армии Юра поступил в Политехнический институт во Львове. Я приезжала туда знакомиться с мамой ( это было после второго курса), там мы с Юрой впервые и целовались, в Стрийском парке (я жила у сестры тети Дуси, жены моего дяди Натана). Меня уговаривали перевестись на факультет журналистики Львовского университета, и я даже побывала у ректора, в процессе беседы ( я – на русском, он – по-украински) пообещав ему, что подтяну украинский язык, на котором шло обучение.
За неделю пребывания в этом красивом и уютном городе я узнала о своем женихе больше, чем за несколько лет дружбы и переписки. Не таким уж и скромницей оказался мой Юрочка. Была у него в армии девочка по имени Люся, с которой он «занимался любовью». Дозанимался до ее беременности, но не женился. Был нагоняй от армейского руководства, скандал с родителями Люси. Что сталось с ее ребеночком, родился ли он на свет, не знаю.
Не повезло девочке. Все было ясно: меня любил и берег, «боялся сорваться, потому и не целовал», а чужая Люся сыграла роль первой женщины в жизни Юрочки.
Он не стал моей судьбой, ну и ладно. Я больше не вернулась во Львов, оборвав даже переписку, потому что на меня обрушилась очередная любовь с первого взгляда, которая длится больше полувека.
Семья накануне моего окончания школы жила все так же стабильно-скудно – в материальном плане, но относительно спокойно во всех прочих. То есть – в привычном режиме постоянных мелких ссор между родителями и разногласия между нами, сестрами. Ната работала в крупном институте – проектировала электроподстанции, общалась с институтскими подружками, покупала книги из каждой зарплаты, не имела любимого (Гарик женился в третий раз). Я с новенькой язвой двенадцатиперстной кишки лежала в больнице больше месяца. Ляля кружила головы мальчикам в своей школе, наконец-то ставшей смешанной. Мама постоянно болела, папа ворчал, что она себя не бережет, слишком много времени отдавая цветочкам в палисаднике и сил, чтобы нас обшить, а квартиру украсить вышивками.
Папа в своем университете числился самым образцово-показательным работником. Но за это денег к зарплате не прибавляли, так что по-прежнему мы питались однообразно – борщами, картошкой, селедкой и покупными пирожками с ливером. На праздники мама пекла сдобу, на «заныканные» от папы денежки покупала конфеты – на случай, если нагрянет гость. Конфеты прятались от нас, родных деток, потому что гости в доме – это святое, а детки могут слопать и хлеб с патокой. Эта гадость черного цвета продавалась в магазинах, и однажды обнаруженная папой, стала его любимым лакомством. Летом выручали дешевые яблоки, «пепинка». Клубничку в те годы никто еще не сажал, а продается ли эта вкусная ягода на базаре, мы не знали. Рынок «Озерка» считался роскошью для семей, подобных нашей.
На рынок ездила соседка, Анна Павловна (Падлиха), чтобы дразнить наше обоняние, колдуя в общей кухне над изысканными мясными блюдами, как это и было раньше.
Единственной доступной роскошью у нас были любимые мамой арбузы – сочные, сахаристые, с ярко-красной серединой, полосатенькие сверху.
На выпускной вечер я не пошла – не было платья. Не было и туфель. Но четко помню, что не рыдала, терзая мамимо сердце. Просидела дома весь вечер, слушая радио, читая книгу.
А мама поплакала – от жалости ко мне.
Начинался новый этап в моей жизни, и события пошли по нарастающей. Всего стало больше – событий, людей, эмоций…
Но это уже другая история.