Он не был ни плохим, ни хорошим, ни добрым, ни злым, ни замкнутым, ни общительным.
Он смотрел в жизнь, которая лежала перед ним, распластанная и далеко не новая, и думал о том, сколько таких жизней было до и будет после. В мире, который настолько древен, что никто не помнит, сколько ему на самом деле лет.
Его собственный мир был построен по очень простому принципу – постоянного созерцания. Он любил уединённые парки и берега нелюдимых прудов, но ещё больше любил, сидя на траве в переменной тени зелёных аллей, «смотреть жизнь». С книгой или альбомом в руках, рюкзаком, в котором не было ничего, кроме вчерашних записей, и маской отрешённости на лице он походил на стороннего наблюдателя, пишущего эту самую жизнь.
Его могло заинтересовать всё. Жук, ползущий по гнущемуся стеблю мягкой травы, или ребёнок, ищущий отражение облаков на дне фонтана. И тот, и другой занимались исследованиями. Они испытывали мир на прочность, на возможности и искали в нём то новое, что не лежало на поверхности. И на это стоило посмотреть.
Однажды он попал под сильный дождь. Вместе с ним неумолимо надвигались сумерки, парк быстро пустел, люди и животные судорожно искали убежища, а растения клонились к земле и друг другу.
Он же сидел под старым навесом и зачарованно смотрел перед собой.
Дождь падал с размаху в мгновенно набежавшие лужи и выпрыгивал из них фонтаном тяжёлых брызг и пузырей. Воздух наполнился сыростью и тяжестью собственного веса, а земля уподобилась островной суше, местами проступающей из океана дождевой воды.
Пасмурность и сырость. Сырость и пустота. Пустота и одиночество. И непотревоженная свобода этого одиночества.
Нельзя сказать, что он планировал оставаться в парке. Скорее, ему просто было лень уходить. Он настолько вошёл в роль отстранённого наблюдателя, что будто бы сросся с окружающим пейзажем. И стал его фрагментом.
Он подумал, что неплохо бы было достать альбом и сделать набросок пустынного дождливого разлива. Смолкнувшие деревья, примятая к земле трава, оборванные кое-где листья, прилипшие к набивным дорожкам, и чёткий, то нарастающий, то слабеющий отзвук дождя – там-там-там, там-там-там… Однако, бумага сделалась влажной и ленивой, а карандаш безвольно повис в руке, не слушаясь его и вместе с тем чужих пальцев.
Он сунул альбом в рюкзак и тут увидел её.
Она ничего не делала, чтобы привлечь его внимание. Она просто шла по аллее парка. Казалось порой, что это нимфа дождя то выступает из его потока, то снова растворяется в нём.
На ней была длинная тёмно-зелёная юбка, чёрная блузка, маленький рюкзачок небрежно перекинут через одно плечо. Чёрный зонт оттенял вороновые волосы и придавал её стройному и милому облику больше веса и устойчивости. Её босоножки давно и безнадёжно промокли, также как и подол юбки. Но лето шептало дробью дождя:
- Вода схлынет, дорожки просохнут, солнце высушит и обогреет, иди, иди…
И она просто шла.
Он смотрел, как она приближалась из самого дальнего угла парка и намеревалась пройти по диагонали мимо него далеко за центр, туда, где он знал, местами сохранилась старая ограда и протоптаны тропинки насквозь и к набережной. Она шла неспеша, даже смакуя каждый шаг, тонувший в гравии дорожки и наполнявший её обувь тёплой водой лета.
- Куда она идёт? – вот вопрос, который протянулся в его сознании и тут же повлёк за собой, как ушко иголки, нити сменявших друг друга картин. Одну живее другой.
Подумалось, что сейчас она выйдет к прежней ограде парка, чугунной, местами исчезнувшей в небытии, местами укутанной в заросли хмеля и неизвестной травы с широкими листьями. Медленно, как дивное привидение, скользнёт за неё и по не слишком крутому спуску, по тропинке, выросшей из камня и травяного покрова, спустится в город и к набережной.
Он представил, что на каменной набережной дождь отстукивает ритм куда звонче и интенсивнее, чем о глухие парковые дорожки. Струи рисуют на реке размашистые, правильной формы круги, которые расходятся, сменяя друг друга, и разбиваются о камень прибрежных лестниц и парапета. Вихри дождя отлетают от асфальта и чистыми брызгами оседают на юбке незнакомки. А она, не замечая, тихо спускается к самой воде, приседает около неё, складывает ставший почти ненужным зонтик и медленно водит рукой в волнах реки. Разбивая круги, меняя их правильную траекторию расхождения, заставляя стихию считаться с её мнением и в то же время, равнодушно принимая участие в мистерии дождя.
Он вспомнил город в такие минуты и часы. Редкие прохожие, замкнувшиеся в себе машины и трамваи. Жизнь разбежалась с мостовых и тротуаров, покинула скамейки и ступеньки у фонтанов и спешно заняла все столики в ближайших кафе. И теперь отсиживается за ними, отражаясь ожиданием глаз, следящих за дождём по ту сторону окон, отпивая кофе или сок, ведя многоголосые разговоры по сотовым телефонам.
А лето бушует и бушует тёплым дождём, хулиганя внезапными порывами ветра, заворачивая зонтики летних террас и брызгая по лужам, тротуарам, фасадам зданий и газетных ларьков!
- Куда она могла бы пойти?
Вероятно, она наслаждалась внезапным одиночеством в переполненном городе, вынужденно пустыми улицами послеобеденного времени, свободой, даруемой небом. Также небрежно и отстранённо шла она по мокрым улицам, не разбирая луж и даже небольших ручейков воды, ведь босоножки давно и безнадёжно промокли, а юбка, пропитавшись водой до колен, стала тяжёлой и ещё более тёмной.
Нет, она не зайдёт в кафе. Их духота, теснота и несмолкаемый гул голосов и телефонных звонков претили бы ей. Как велика сейчас грань между ними и простором умытых улиц! Насколько очевидна сейчас эта граница - города в городе - проходящая между жизнью мегаполиса и той его частью, что по привычке зовут каменными джунглями!
Нет, она неторопливо пойдёт дальше. Она взглянет на небо и первая среди всех заметит там первые признаки, намёки на скорое окончание дождя.
- Куда же захочется ей отправиться?
Ответ пришёл сам собой. В виде очередной картинки, нанесённой отточенным карандашом на чуть примятый лист плотной бумаги.
Она коснётся рукой шероховатой, сохранившей самые последние оттенки солнечного тепла каменной стены, поднимет глаза и увидит надпись – музей.
Она зайдёт в этот музей.
Перед входом просто и незатейливо отожмёт край юбки, стряхнёт вымокший насквозь зонт, и чёткие звуки её каблучков отпечатаются на старинной лестнице истории.
Неспеша будет она обходить зал за залом и стенд за стендом, где-то задерживаясь надолго, а что-то лишь цепляя ускользающим взглядом. Возможно, даже достанет отсыревший блокнот и запишет туда пару лишь ей понятных предложений. Чтобы потом, вечером или через несколько дней, достать его, увидеть жирные буквы синих чернил на размякшей бумаге и что-то вспомнить.
Он даже смог представить её вечером, когда умытый и заново возрождённый город нежился в долгих закатных лучах, а она сидела у открытого окна, полуприкрытая пеной персиковых (почему-то ему представилось именно так) тюлевых занавесок. В её руках был бокал из толстого стекла с экзотическим чаем, на столе лежал раскрытый томик немецкого поэта, а в глазах мелькали тени дневных воспоминаний.
Мог ли среди них быть образ сидящего в опустевшем парке парня? Провожающего взглядом фигуру удалявшейся незнакомки и что-то порывисто рисующего в полунамокшем блокноте?
Он поднял взгляд и посмотрел на пустые дорожки парка. Дождь заканчивался, сквозь серо-голубоватое небо проступали первые проблески предзакатного солнца. Девушка давно исчезла, и даже следы её слились на мелком гравии аллей.
Он глянул вниз и увидел в своих руках альбом, на листе которого были нарисованы штрихи дождя, и притихшие деревья, и примятая к земле трава. И будто слышался звук капель – там-там-там, там-там-там…
Он не был ни замкнутым, ни общительным, ни добрым, ни злым. Он просто любил «смотреть жизнь». И иногда её рисовать.