Я всегда имел большой интерес к римской истории на всём её протяжении, но, признаюсь, с конца третьего века начинаю болеть за варваров. Римляне позднего имперского периода – уже какие-то вовсе блёклые и скучные. Они будто бы надоели сами себе, отчаявшись превзойти собственное же древнее величие в чём бы то ни было. В них уж не осталось прежнего задора и огня. И даже самые могущественные римские правители последних двух веков, озабоченные лишь сохранением Империи непонятно зачем, – смотрятся унылыми тенями прежних принцепсов, которые умели со вкусом наслаждаться богатством и властью, будучи людьми живыми и непосредственными.
Самыми живыми и непосредственными натурами эпохи принципата следует, наверное, считать четырёх персонажей, подобных не королям, но четырём валетам в карточной колоде.
Гай Юлий Цезарь Германик, более известный как Калигула.
Нерон Клавдий Цезарь Август Германик, более известный как просто Нерон.
Коммод, известный широкой публике по фильму «Гладиатор».
И Марк Аврелий Антонин Бассиан, более известный как Гелиогабал, каковой последний мало знаком широкой публике, но пользуется большой популярностью среди истинных ценителей августейших чудачеств.
К ним, возможно, примыкают Тиберий и Домициан, про чьи выходки тоже рассказывалось много дешераздирающих историй, но всё же эти двое – не настолько живые и непосредственные ребята. Даже в крайних своих проявлениях – они были всего лишь заурядными тиранами, но не дотягивали до истинного, беззаветного маньячества.
Та же четвёрка – не имеет, пожалуй, аналогов не только в римской истории, но и в мировой. Именно их личности и их правления – являют ту неповторимую пикантность, тот флёр моральной свободы и творческого самовыражения, за которые мы, собственно, и любим Рим. Ведь бывало на свете много других империй, не менее могущественных, и бывали во главе их даже бОльшие душегубы, но нигде – не бывало таких отвязных психов.
Если присмотреться, у этих ребят можно выделить по крайней мере три общие черты (помимо того, что в классической историографии они слывут вопиющими самодурами и чудовищами).
Во-первых, они заступали на престол очень молодыми. Калигуле, самому старшему из них, было двадцать пять, когда он стал цезарем, но уже с семнадцати он неотлучно пребывал с Тиберием на Капри. Прочие же – становились принцепсами, ещё не выйдя из тинейджерского возраста. Они обретали верховную власть, дотоле не имея вообще никакого (или почти никакого) политического, военного или управленческого опыта.
Во-вторых, все они кончали плохо, умирая насильственной смертью.
В-третьих, ни один из них не прославил себя сколько-нибудь масштабными военными предприятиями, но с другой стороны, на их правления не выпадало и сколько-нибудь серьёзных военных поражений, вроде истребления легионов Варра в Германии или разгрома Дунайской армии Фуска под Тапами.
По рассмотрении этих схожих черт у меня возник ряд вопросов. С ними я решил обратиться к человеку (вернее, вампиру), который, несмотря на давность событий, хорошо их помнит, поскольку занимал в своё время должности от легата до консула, от квестора до префекта претория, сам оказывал большое влияние на римскую политику, и никто из ныне живущих не был так посвящён во многие тайны императорских дворов, как он.
Поскольку в разное время он фигурировал под различными именами, назовём его просто Dominus Annorum, сокращённо – Д.А.
Здесь я привожу наиболее интересные фрагменты интервью с этим незаурядным историческим деятелем и хранителем знаний.
А.Ф. Скажи, брат вампир, насколько можно доверять всем этим Светониям, Тацитам, Геродианам, Дионам Кассиям?
Д.А. Понимаешь, Артемиус, всецело доверять историкам не следует даже не потому, что они могут обслуживать конъюнктурный пропагандистский заказ, но просто потому, что они – люди. А это значит, что они, даже пытаясь соблюсти беспристрастность, неизбежно проникаются симпатиями и антипатиями сообразно собственным идеологическим и политическим предпочтениям. Что уже влияет на качество фильтрации доходящих до них сведений.
А.Ф. Но всё же, нет ли такой закономерности, что этих «плохих» императоров убивали просто по причине их неискушённости, а убив – принимались изобретать или преувеличивать их злодеяния, чтобы как-то оправдать убийство?
Д.А. В какой-то мере – безусловно. Но проблема несколько шире. Их не то чтобы убивали по причине их неискушённости – их по этой причине пытались использовать все кому не лень. Ведь казалось, что когда император столь юн – достаточно войти к нему в доверие и крутить державной политикой, как пожелаешь. Что часто и происходило. Но со временем император, избавившись от романтических грёз юношеского идеализма и поняв, какие прохвосты его окружают, начинал дёргаться слишком резко, вырываясь из-под их контроля. Порою – делал глупости. Что хуже – делал их публично. И разница между, скажем, Нероном и Траяном не в том, что Нерон якобы мочил врагов направо и налево, а Траян якобы не казнил ни одного сенатора за всё своё правление. Разница в том, что враги Траяна умирали тихо, как бы своей смертью. При этом, Нерон оставил в живых половину участников заговора Пизона, а Калигула и вовсе предпочитал ограничиться ссылкой, Траян же разил без помпы, без шума, но – беспощадно.
А.Ф. Тут ещё такой момент. Вспоминая себя в семнадцать лет, я уверен, что если бы получил тогда власть над величайшей империей, то не имел бы других устремлений, кроме как собрать войска и двинуть их на Парфию. А потом – на Индию, на «страну сэров», и вообще во все пределы Ойкумены, покамест не покорённые римским орлам. Я бы, конечно, мечтал лишь о том, как превзойти в конкистадорской славе Великого Александра, не говоря уж о Цезаре и Помпее, а всё прочее – гори оно огнём. Я бы возглавил войско хотя бы затем, чтобы не заниматься самолично всякой рутинной канцелярщиной. Рим – по-любому стоял и будет стоять, даже если мои завоевательские усилия потерпят катастрофу. Если же я люблю роскошь, то разве сравнится римское житьё с тем, что можно обрести на чарующем Востоке? И если я маньяк, любящий массовые смертоубийства, то что может сравниться с избиением целых народов, стоящих на пути моих войск? Так как могло выйти, что люди столь молодые и амбициозные, дорвавшись до такой власти, оказались такими пацифистами?
Д.А. Понимаю, куда ты клонишь. Что перечисленные четверо были в действительности мирными и добрыми ребятами, а их подставили и в конце концов сгубили «ястребы», жаждавшие новых военных походов, новой славы и добычи? Знаешь, не так уж далеко от истины. Сколько бы ни бывало в своё время разных партий и фракций в римской политике, в сущности, во все времена главных лагеря было два. «Экспансионистский» и, скажем так, «консервативный». И в обоих лагерях встречались люди, руководствовавшиеся как своекорыстными, шкурными интересами, так и благородными побуждениями. Просто – они по-разному понимали благо Отечества и пути его защиты. Первые считали, что нам не будет покоя, покуда мы не покорим всех варваров окончательно, вторые – что мы и так чересчур распространились, что вполне достаточно сохранять контроль над средиземноморской торговлей, а варваров на наших рубежах – приручать постепенно, избегая оккупации их земель, в целом для нас бесполезных.
И когда к власти приходил молодой, не искушённый в военных делах цезарь – можешь быть уверен, что в этот момент преобладала «партия мира». Поскольку «партия войны», естественно, продвигала людей из своих рядов, заслуженных героев, матёрых полководцев.
А.Ф. А потом верх брала «партия войны» и цезаря-пацифиста - того?
Д.А. В целом – да. Поскольку войны были нужны Риму не столько даже для территориальных завоеваний, сколько для того, чтобы чем-то занять армию. От долгого же безделья она выходила из-под контроля, и, за неимением внешнего врага, начинала так или иначе вмешиваться во внутреннюю политику. А ведь никакая народная любовь – ничего не значит, когда у тебя нет поддержки в армии.
А.Ф. Ребята вроде Калигулы или Нерона действительно имели народную поддержку?
Д.А. Почему бы нет? Имели, конечно.
А.Ф. Но ведь, говорят, своими безумными тратами они разорили страну и ввергли народ в нищету?
Д.А. Вопрос провокационный, полагаю? Уж тебе ли не понимать, что вовсе не тяга к роскоши губит экономику, а, напротив, чрезмерное воздержание от материального комфорта? Нет, безумные траты – это когда ты ведёшь семь легионов на Ефрат с тем, чтобы закопать в парфянские пески сотни тонн кованной римской стали. Правда, в случае с Крассом – это были его личные безумные траты, включая его жизнь… Публия, правда, жалко: хороший был парень… Так вот, возвращаясь к теме: когда ты затеваешь колоссальную градостроительную программу, как Нерон, или возводишь новый порт для приёма египетского хлеба, как Калигула, - это не «безумные траты» и не «истощение экономики». Это – хорошее для неё оживление. Это – вполне разумное и естественное распределение денег, лежавших мёртвым грузом в казённых или храмовых сокровищницах, в пользу тех, кто занимается делом. Но, конечно, родовитые латифундисты испытывали закономерную зависть и злость к тем, кто разбогател на обслуживании строительных подрядов.
А.Ф. Возможно, они испытывали ещё большую злость к тем, кто приказывал им завещать своё состояние императору и вскрыть себе вены?
Д.А. Ну, бывали перегибы. Никто же ведь не утверждает, будто бы Рим во все времена был «правовым государством», дававшим безукоризненную защиту частной собственности. Впрочем, поверь мне, перехлёсты, допускавшиеся «плохими цезарями», не идут ни в какое сравнение с тем кромешным террором и грабежом, какой позволяли себе Марий или Сулла во вполне республиканские времена. Вообще же, мне надоело говорить о «плохих цезарях» обобщённо и собирательно. Ведь в конце концов, каждый из них был яркой индивидуальностью. Поэтому – предлагаю задавать вопросы по каждой персоне отдельно.
Калигула
А.Ф. Сразу – о главном. Он правда ввёл своего коня в Сенат?
Д.А. Сразу – по существу: да. Но жалеть приходилось лишь о том, что он не ввёл туда целую алу. Однако же, где взять целую алу коней, имевших такой же острый ум и чувство гражданской ответственности, как несравненный Инцитат?
А.Ф. Ты это серьёзно?
Д.А. Почти. Пусть Инцитат в действительности не был выдающимся политиком и оратором (хотя всяко лучше среднего тогдашнего сенатора), но это был известный спортсмен, фаворит, победитель бесчисленных скачек, популярный в массах. Слыхал, в некоторых странах и поныне принято вводить такие фигуры в парламенты, нисколько не интересуясь их политической компетентностью.
А.Ф. Не будем развивать тему, но – верю, что Инцитат был исключительно способной и обаятельной конягой. Однако, что насчёт прочих чудачеств Калигулы?
Д.А. В смысле, был ли он психом, больным на всю голову? Ты удивишься, но это был один из самых здравых и рациональных правителей Рима. Его здравомыслие на века опережало время. Однако же, непростая семейная история несколько ожесточила его характер, выпестовала в нём несколько необычную, хотя целостную, концепцию общественной пользы и сформировала довольно мрачноватое, «ирландское», я бы сказал, чувство юмора.
А.Ф. Ты не мог бы пояснить насчёт «концепции общественной пользы»?
Д.А. Охотно. Ознакомившись с состоянием дел и умов в римской политике, он пришёл к выводу, что отпрыски гордых квиритских родов – превратились в… как бы это сказать? В жалких тварей, готовых лебезить и пресмыкаться перед любым ничтожеством, если только оно поставлено над ними волей случая. Надо сказать, он несколько заблуждался. Господа патриции, вкусив тирании Тиберия, действительно бывали очень подобострастны на словах, которые ничего им не стоили, но – очень опасны на деле, когда кто-то угрожал их благосостоянию. Но Калигуле, воспитаннику военного лагеря, претило и внешнее это подобострастие. И он надеялся, что римлянам удастся вернуть если не былую доблесть, то хотя бы элементарное чувство собственного достоинства, если довести их до крайности, третируя за гранью абсурда и приличия. Своего рода, «шоковая тиранотерапия». Помню, как-то раз он посетовал мне, когда мы были наедине: «Всемогущие боги! Да когда ж они меня зарежут-то? Вот ведь слякоть!» Замечу, у него была опухоль мозга (а не энцефалит, как предполагают некоторые), она не сказывалась на рассудке и не озлобляла сердце, но он знал, что жить ему недолго. И стремился использовать свой короткий срок к наибольшей пользе для гражданских нравов.
А.Ф. Убивая и мучая всех подряд?
Д.А. В действительности, бессудные расправы при нём – ничто по сравнению со злоупотреблениями Сеяна при Тиберии. Это было недавно, и впоследствии у многих спутались в памяти два близких периода. Нет, нельзя сказать, будто Гай вообще никого не убивал, но что правда – его садизм и маньячество были всё больше словесными, напускными. Он сам распускал о себе самые дикие слухи, которые, конечно, охотно подхватывали и современники-сплетники, и позднейшие историки, тоже падкие на подобного рода анекдоты. К тому же, он любил провоцировать и эпатировать. Он действительно мог во всеуслышание заявить консулам, что стоит ему кивнуть, и им обоим перережут глотки, или расписывать за столом достоинства жены какого-нибудь сенатора, когда тот сам её подкладывал.
А.Ф. История с борделем из римских матрон – это правда?
Д.А. Правда. Но в акции участвовали только те нимфоманки, кто и так отвисал по лупонариям. Впрочем, они все там отвисали.
А.Ф. А со жрецом, убитым вместо жертвенного быка?
Д.А. Анекдот, придуманный самим Калигулой. В частных беседах он не раз мне высказывал мысль, что считает принесение в жертву животных таким же первобытным атавизмом, как и жертвование людей, а потому если кого и следует резать на алтаре – так это мракобесов, исповедующих свои дикие обычаи. Говорю же: паренёк на века опередил время.
А.Ф. А Макрона за что он замочил?
Д.А. Гхм. Кто был знаком с Макроном – таких вопросов не задавал. Но конкретная причина – чересчур длинный язык префекта претория. Он, видите ли, хвастал, будто бы задушил Тиберия, расчистив Гаю путь к власти.
А.Ф. А Калигула не терпел никаких намёков на насильственную смерть предшественника?
Д.А. Нет-нет-нет! Он не терпел намёков на то, будто бы кто-то ему помог(!) в удушении предшественника, истребившего чуть ли не всю его семью. И честно, я никогда не спрашивал, как именно скончался Тиберий (возможно, и своей смертью), но понимал, что Калигуле приятно думать, будто бы он сполна и собственными руками отомстил за родню. Если же этого не понимал Макрон, если он торговал своим исключительным положением у цезаря, с которым, де, повязан общим преступлением, – это проблемы Макрона.
А.Ф. А Гимелла зачем он грохнул?
Д.А. Вот интересно! Когда Август приказал прикончить Цезариона, малолетнего сына Клеопатры, со словами «многоцезарство – нехорошо», это считается скорбной, но мудрой политической необходимостью во избежание раздоров (а также – остроумной аллюзией на «Илиаду»). Гимелл же – невинная жертва брутальной и безумной агрессии Гая. Да будет тебе известно: Гимелл вовсе не был невинной жертвой. Он был уличён в измене, когда принял противоядие перед тем, как испить из кубка, предложенного Гаем со своего стола. Что характерно – вино в кубке было отравлено, это выявил прегустатор. Кто именно его отравил – мы не знали. И Гимелл не должен был бы знать. Но вот противоядие, которое он принял, было именно от этой отравы, весьма редкой. Но коли тебе так уж жаль Гимелла и его партию, то, в утешение себе заметь: Клавдия, несмотря на причастность к заговору, Калигула всё-таки не казнил. В числе прочего – из уважения к его изысканиям в этрускологии и древней истории.
А.Ф. А что за фарс с походом на Британию и сбором ракушек на берегу? Неверное понимание текста? Не ракушки, а лодки?
Д.А. Нет, именно ракушки. На самом деле, Калигула продал их потом как сувениры, с неплохим наваром. Мне он говорил: «Это самое полезное, что мы можем выгадать от походов на Британию. Ибо – кому она вообще нужна?» Он устроил из похода шоу, откровенно глумясь. Но я должен с ним согласиться: римляне, конечно, несказанно обогатили британскую культуру своим присутствием, но потеряли там уйму войск, вбухали уйму ресурсов, когда могли бы просто покупать за бесценок их олово, как это делали карфагеняне. Это вообще ошибка, что мы позволили иценам втянуть себя во внутрибританские разборки и в конце концов оккупировали остров. Калигула, понимая бесполезность Британии для империи, противился этому, как мог.
А.Ф. В общем, получается, он был рубаха-парень, наш Башмачок?
Д.А. По крайней мере, он был вовсе не таким безумным монстром, как его изображают в канонической традиции. И, кстати, он нисколько не оскорблялся, когда его называли этой детской армейской кличкой. В отличие от Августа, который готов был зарезать за упоминание его истинного родового имени, Октавиан. Впрочем, не пойми так, будто я имею зуб на Августа. Нет, он тоже был славный парень, но – сухарь, комбинатор-администратор. А Калигула – это полёт души, что называется.
Нерон
А.Ф. Это правда, что он делал из христиан живые свечки в своём саду?
Д.А. Наверное, христиане дорого дали бы, чтоб это было так, – но то были лишь чучела. Сам пойми: горелое мясо и нескончаемые истошные вопли – сомнительная приправа к пиршеству. Нет, христиан он скармливал львам. Тут – мифология не врёт.
А.Ф. Не то, чтобы я сильно осуждал подобные забавы, но за что всё-таки? Казалось бы, тогда ещё – какая-то безобидная восточная секта, никого не трогают, проповедуют любовь к ближнему…
Д.А. Никого не трогают? А кто Рим, по-твоему, поджёг?
А.Ф. Есть версия, что Нерон, но я думал - сам загорелся. Бывают ведь и стихийные пожары.
Д.А. Бывают. Но не в этом случае. Тогда – многих поджигателей поймали, и это были именно христиане. Фанатики. Ты пойми: для них Рим был средоточием всей языческой скверны, предметом наивысшей ненависти. То же самое, что ВТЦ для Аль-Каиды. В их глазах поджечь его было не злодейством, но подвигом. К слову, при Тите – Рим подожгли тоже они, мстя за Иерусалим. И после – при любой возможности уничтожали языческие святыни. Спорный вопрос, как стоило парировать христианскую угрозу, но неприязнь к ним Нерона – вполне понятна. Ведь он был действительно проповедником гедонизма и большим поборником античного искусства. Ненависть этого унылого «рабского» культа ко всему живому и прекрасному – внушала Нерону ответную нелюбовь.
А.Ф. Никак, Нерон был не только великий артист, но и великий философ?
Д.А. Кстати, зря иронизируешь: он действительно превосходно играл на цитре, хорошо пел, был не лишён актёрского дара. Стихи писал, правда, посредственные, чересчур выспренние. В которых, правда, встречается хорошая самоирония. Но его философские идеи во многом разумны.
А.Ф. Можешь изложить вкратце?
Д.А. Ну как? Во все века, сколько я живу, и у всех народов, где я жил, - всенепременно слышал этот бубнёж. Мол, нравы упали, идеалы утрачены, высокая духовность снедается корыстью и тягой к материальному комфорту, люди сделались растленны, изнежены, они уже не ходят в шкурах на голое тело, как было в обычае предков, и мечтают об удовольствиях порочных и омерзительных, а не о том, как всадить нож в печень врага и облизать клинок, что должно быть единственным удовольствием мужа морального и праведного. Я лично давно смирился с этим бубнежом и воспринимаю его как неизбежный выплеск животного, инстинктивного начала, испуганного развитием человеческого, рационального. То есть, «борьба духовности с культурой», как в шутку называет это извечное противостояние один наш друг.
Но Нерон, и многие ему подобные, считали, что с этим рудиментом инстинктивного бессознательного - надо решительно бороться, противопоставляя ему ударные дозы материальной культуры, пропагандируя всевозможные чувственные наслаждения и приобщая людей к искусству, которое возвышает и всех объединяет.
Можно считать, что он был наивен и что несколько перегибал палку, но мотивация его была понятна.
А.Ф. Это всё, конечно, прекрасно, но мамашу-то он зачем ухайдокал?
Д.А. А, это когда он специально сконструировал такой корабль, что развалился посреди моря? Извини, но эта история из той же серии, что про шпионов, перерезающих тормозной шланг, чтоб угробить жертву в неизбежной аварии. Корабль просто потерпел крушение, что случалось не столь уж редко. Агриппина выгребла, в юности будучи ныряльщицей за губками. Она при этом, правда, твёрдо уверилась, что было именно покушение, что за ним стоял именно Нерон, и собиралась принять меры. Как прежде с Солюстием, Клавдием… и ещё с парой дюжин мужчин и женщин, в которых она видела угрозу себе либо препятствие на пути к власти. Сенека убедил Нерона, что на родственные чувства надо наплевать и упредить мамашу. Нерон согласился, поскольку отношения между ними к тому времени были и верно очень натянутыми. И я бы сказал, Агриппина была красивой, но довольно неприятной дамочкой. Что, впрочем, не открытие.
А.Ф. А сам Сенека?
Д.А. Ну извини! У нас нынче бытует стереотип, что если человек оставил след в философии или литературе, – то он чуть ли не святой. Но позволь уверить: ни Петроний, ни Сенека – не были святыми. Они были политики, расчётливые и безжалостные ко врагам. Они знали, на что идут. И Сенека знал, чем рискует, вступая в заговор против императора. Единственное послабление, какое мог сделать Нерон своему прежнему наставнику, - дать возможность покончить с собой. К тому же, твой любимый Сенека, этот учитель высокой морали, был ключевой фигурой в провоцировании британского восстания. Именно он, охренев от жадности (что часто бывает с записными праведниками), потребовал от дружественных британских нобилей досрочного возврата долга, когда умер Прасутаг, проримский король иценов (который, собственно, и затащил нас на остров).
А.Ф. Знаменитое восстание Боудикки? Расскажи поподробнее.
Д.А. А что там рассказывать? История про то, как якобы её высекли, а дочерей изнасиловали, – естественно, миф. Это было бы слишком глупо – подвергнуть местных знатных персон подобному унижению, после чего оставить в живых и на свободе. Нет, Боудикку просто послали, когда она стала заявлять претензии на царство своего покойного супруга, поскольку он чётко завещал их Риму и никому больше. Вот Боудикка и принялась мутить народ, мол, это всё равно, как если б её публично высекли, а дочерей изнасиловали. Многим же нобилям нужен был только повод, чтоб отказаться выплачивать долг. А многим простолюдинам – и вовсе не нужно было повода, чтобы пограбить богатые римские торговые колонии. К тому же, момент был сочтён удачным: Гай Светоний Паолин с половиной войска был в Уэльсе, усмиряя сопротивление друидских фанатиков. Значит, казалось возможным разбить римлян по частям.
А.Ф. Насколько слышал, им это почти удалось.
Д.А. Да. И, клянусь, Нерон был бы только рад предлогу уйти из Британии навсегда. Он, как и Калигула, не понимал, что мы там делаем. Но Паолин умудрился нанести британцам столь сокрушительное поражение, что мы уже не могли отказаться от колонизации острова. Впрочем, когда Паолин совсем уж раздухарился, зачищая остатки сопротивления, Нерон отозвал его вместе с клевретами и заменил более умеренными людьми.
А.Ф. И Нерон, конечно, не бросал нерадивых рабов на съедение муренам?
Д.А. Знаешь, этого, конечно, не делал никто и никогда, но я ни разу и не слышал, чтобы подобные глупости приписывались Нерону. Некоему Ведию Поллиону, нуворишу из вольноотпущенников, – да. Но эта история произошла при Августе. И это история в духе «Сатирикона». Раб, разбивший хрустальную вазу, бросился к ногам Августа, умоляя спасти от пожирания муренами. Говорят, возмущённый принцепс велел перебить в доме Поллиона весь хрусталь, но на самом деле – он просто перекупил раба. Ибо, естественно, не верил, будто бы Поллион впрямь так поступает. В это верили только рабы, да и то лишь те, кто видел мурен, но не знал их повадок. Образованные же люди и тогда знали, что мурена – это не акула и не пиранья. Она вообще не нападает на человека как на добычу. Разве лишь – с перепугу тяпнуть может. Но те, кто разводил мурен, слишком дорожили ими, чтобы пугать, бомбардируя садок нерадивыми рабами. Нет, они только рабов так пугали. Обычная страшилка для тёмной и доверчивой прислуги, чтобы не слишком часто её пороть. Впрочем, это всё не имеет никакого отношения к Нерону. Он был эстет, человек искусства, истинный гуманист и противник насилия.
А.Ф. И по этой причине он оскопил некоего Спора, дабы тот заменил ему жену?
Д.А. Эта история, на самом деле, трагическая. Не скрою: Нерон много пил и это плохо сказывалось на его характере. Со временем – он стал впадать в ярость, изначально ему не присущую. В одной такой вспышке – избил свою беременную жену, Поппею, с летальным исходом и для неё, и для плода. Это было шоком для Нерона. Честно говоря, он действительно малость тронулся рассудком. И увидев этого Спора, чертами схожего с Поппеей, уверовал, что боги вернули ему возлюбленную, но в неправильной упаковке. Собственно, Нерона, как и любого иного цезаря, никогда особо не смущала гендерная упаковка объекта вожделения, но в данном случае он хотел видеть в Споре именно Поппею. Тот же, будучи стопроцентным пассивным педиком и трансвеститом, легко согласился на «коррекцию». Насилия не было.
А.Ф. Как у тебя всё мило получается!
Д.А. Мило – и скучно. Конечно, куда интересней читать пикантные анекдоты про вертеп отмороженных маньяков, чем про в целом приличных и культурных людей, которые иногда совершали ошибки, имели разные воззрения на общественную пользу и тяготились взаимной подозрительностью. Замечу, в молодых и творческих натурах гнев всегда бывал сильнее, ибо поначалу они всей душой очаровывались друзьями, а потом – особенно болезненно реагировали на предательство.
А.Ф. Для кого болезненно?
Д.А. Ну, кто позже успеет…
Коммод
А.Ф. Он, разумеется, не убивал Марка Аврелия?
Д.А. Разумеется, нет. Он даже не присутствовал при смерти отца, был совершенно в другом месте. Поэтому никто тогда не обвинял его в личном участии. Это уж домыслы писателей и киношников, для пущего драматизма. В чём обвиняли – что он якобы «заказал» Аврелия. Но и это вздор, распускавшийся с подачи Луциллы (та ещё была штучка, его сестрёнка). Аврелий, будучи уже в преклонных летах и слаб здоровьем, скончался от чумы, аминь.
А.Ф. Тем не менее, Коммод предал дело отца, поспешно прекратив войну с германцами, уже почти выигранную, только чтобы вернуться от тягот лагерной жизни к римской роскоши.
Д.А. Мне очень нравится это «уже почти выигранная». Просто интересно: в какой именно момент войну против германцев следовало бы считать «выигранной без почти»? По выходу к Балтике? Так ведь нет! Всё равно оставались весьма дикие и решительные ребята в Ютландии и Скандинавии, которые всякий раз выплёскивались оттуда при каждом ухудшении климата, делавшим невозможным и без того убогое в тех широтах земледелие. Покорить и эти студёные земли? Может, и реальная затея, если бросить на неё все ресурсы империи и не считаться с потерями, вот только – каков приз в итоге? Это тебе, знаешь ли, не Африка и не Сирия. Даже не Галлия. Эти земли были настолько неуютными в те времена, что даже коренные жители норовили оттуда драпануть, а для завоевателей это тем более было бы сомнительным приобретением. Ведь тогда там не было даже Икеи.
С другой же стороны, что наилучшим образом обеспечивало наш северный лимес от наплыва этих отмороженных неведомых варваров – существование «буферного» пояса из уже знакомых германских племён, частично романизированных, торговавших с нами, шедших к нам на службу. Конечно, с ними порой возникали проблемы – но они решались ограниченными военными действиями, а не тотальными. Так, Аврелий довольно сильно потрепал квадов и маркоманов – но было бы глупо дожимать их совсем. Ещё глупее – переть на север до упора. Это бы точно объединило против нас все германские племена, они бы не покорились без отчаянной борьбы, что показано было на примере Варра ещё при Августе, а значит, единственным решением был бы их геноцид. Куда практичнее - оседлать выгодные оборонительные рубежи на Дунае и вести более гибкую политику. За шалости – наказывать, за лояльность – награждать, и при этом – всячески маневрировать дипломатией.
Коммод – выбрал очень удачный момент для заключения мира с порубежными германцами, когда они считали себя практически разгромленными и видели в нашем миролюбии не слабость, а искреннюю доброжелательность. Если б мы их добили – пришли бы другие. Более чуждые нам, более враждебные. Так же, обрати внимание, готы, двигаясь на юг от Балтики, сместились восточнее, в Причерноморье. Именно потому, что в Германии им сопротивлялись не уничтоженные нами племена. А вот в Дакии, где Траян имел глупость дожать Децебала и выдвинуться на север за Дунай в его нижнем течении – мы с этой покорённой провинцией всегда имели самые суровые проблемы. Хотя могли бы за нас отдуваться перед готами – даки (при нашей материальной поддержке). Хорошо хоть, в среднем и верхнем течении Дуная хватило ума тормознуться. Так что, Коммод поступил совершенно правильно.
А.Ф. То есть, он был толковый и прозорливый политик?
Д.А. Не то чтобы, но – он не страдал манией экспансии ради экспансии. Можно сказать, что он был ленив и нелюбопытен в этом вопросе, но оно – обернулось к лучшему. В его правление на рубежах было относительно спокойно.
А.Ф. Зато в Риме – дым коромыслом? Беспрерывные кутежи, игрища и безобразные оргии?
Д.А. Между прочим, именно при Коммоде публичные оргии были запрещены. Но не из нравственных соображений, а из санитарных, сразу после чумы. Хотя приложили руку и тайные христиане из знати.
А.Ф. Но игры-то были?
Д.А. Игры были. С размахом. Это он любил. И что сам дрался как простой гладиатор – чистая правда. И зверей поражал, и в Геркулеса играл. Вообще, никто не утверждает, что это был человек большого государственного ума, посвятивший себя управлению империей. Но ему казалось, что он выполняет долг императора в меру собственных возможностей: развлекает народ ради поддержания гражданского мира и хорошего настроения. К тому же, каждое его выступление приносило казне миллион сестерциев чистого дохода. И ему это нравилось. Он был спортсмен. Здоровый, простодушный парень, который мог, конечно, войти в гнев, но не был чудовищем.
А.Ф. Как же он тогда замочил Клеандра, своего друга детства?
Д.А. Упрёк может быть лишь в том, что это не было сделано раньше, что потребовалось общегородское восстание. Клеандр – был редкостным мерзавцем. Не имея никаких заслуг, взлетел к вершинам власти как друг (и чуть больше) Коммода – и злоупотреблял вовсю. Ваш Меньшиков против него – сущее дитя. Когда же Коммод понял, что выдвигаемые против Клеандра обвинения вполне серьёзны – он искренне разозлился, увидев в том предательство их дружбы. С вытекающими последствиями. Хотя решающую роль в восстании против Клеандра сыграл Пертинакс, один из тех упырей, пригретых прекраснодушным философом Аврелием, «старых друзей семьи», и был он сволочью нисколько не меньшей, чем Перенн или Клеандр. Так что, главная ошибка Коммода, – в том, что не сподобился вовремя нейтрализовать и Пертинакса, вдовесок к прочим разбойникам и казнокрадам.
А.Ф. И это стоило ему жизни?
Д.А. Не совсем. Знаешь, самый анекдот с убийством Коммода - в том, что на самом деле его не было. Заговор же в изложении Геродиана, - наверное, самое идиотское предприятие в мировой конспирологии. Якобы Коммод обиделся на свою любовницу Марцию за критику своего желания принять очередное консульство в гладиаторском облачении, причём до такой степени обиделся, что решил казнить и её, и ряд самых верных своих друзей, включая префекта претория Лета. А чтобы не забыть, кого именно казнить, составил список и бросил его на столе. Якобы какой-то ребёнок, живший во дворце, играючи схватил этот список и побежал с ним по коридору. Якобы Марция отобрала у ребёнка список просто чтобы вернуть на место, но увидев там своё имя, ужаснулась. И, вместе с другими осуждёнными, решила отравить Коммода. Но не до конца в сём преуспела, и потому им пришлось наскоро уговаривать некоего борца и массажиста Нарцисса, чтоб тот вошёл к императору в спальню и задушил его. Ну разве не бред?
А.Ф. А как всё было на самом деле?
Д.А. И комичнее, и проще. Нарцисс делал Коммоду массаж, безо всякой задней мысли, а тот вдруг возьми да умри. Это казалось невероятным, поскольку, повторю, Коммод был очень здоровым парнем. Но тут, с лютого похмелья и после бани, у него просто стукануло сердце. Марция и Лет были в ужасе. Они понимали, что никто не поверит в естественность смерти Коммода. А ведь он был очень популярен и в народе, и среди преторианцев, и их бы съели живьём, если не найти могущественного заступника, которому выгодна была кончина императора (а таких было тоже немало, поскольку сенаторы большей частью его ненавидели). Решили обратиться к самому влиятельному и заклятому врагу Коммода, Пертинаксу, городскому префекту, представив дело так, будто бы путь к высшей власти ему расчистили именно они, действуя намеренно. Пертинакс, довольный, принял правление, но причастность к убийству Коммода делала его принципат настолько нелегитимным, что Дидию Юлиану достаточно было подкупить преторианцев, и они, ворвавшись во дворец, зарезали Пертинакса. Ну а дальше – всё как обычно: гонка командующих приграничными армиями к римскому трону.
А.Ф. Коммод правда постановил именовать Рим «Счастливой колонией имени себя»?
Д.А. То была одна из его шуток. Такая же, как требование именовать его не «Коммодом сыном Марка», а «Геркулесом сыном Юпитера». «Синдром Калигулы», как мы это называли. Так и здесь: выступая перед сенатом, он заинтересовался, насколько велика степень их конформизма. И спросил, согласятся ли они так же легко, если он прикажет переименовать Рим в «Колонию Коммодиану». На что был получен довольно саркастичный ответ в том духе, что сенат удовлетворит любые его абстрактные капризы, покуда он не лезет в реальные дела. И действительно, в первые десять лет его правления сенатские олигархи имели необычайную свободу, легко договариваясь с фигурами вроде Клеандра, которым Коммод доверял административные вопросы. Но, созрев, он стал вникать сам в суть вещей, закручивать гайки и одёргивать особо одиозных воров. Возможно, они бы убили его, а возможно, он бы одолел их и вошёл в историю как ещё один «хороший Антонин». Но он умер случайно, так и не успев стать полноценным правителем.
Гелиогабал
А.Ф. Этот, вроде, считается самым чокнутым из всей плеяды психов на троне, затмившим прочих?
Д.А. Я бы сказал: он был самым экстравагантным, самым экзотичным. Жрец сирийского солнечного культа – это действительно необычное происхождение для римского принцепса. К тому же, он был почти ребёнком, когда сделался единовластным правителем. Ему было всего четырнадцать. И, в отличие от Нерона или Коммода, он вовсе не готовился сызмальства к карьере римского политика. Можно сказать, он стал таковым случайно для себя.
А.Ф. И башня, естественно, отлетела напрочь от свалившегося счастья?
Д.А. Знаешь, он был, конечно, деятелем очень инфантильным, очень эксцентричным и очень чужеродным Риму, но – психом он не был. У него просто имелась своя система ценностей, своё понимание общественного блага и своё видение путей к достижению этого блага.
А.Ф. Вроде человеческих жертвоприношений по всей Италии?
Д.А. Ерунда. Откуда бы он мог подхватить такую моду? Это являлось бы кощунством и по меркам того сирийского культа, которому он был искренне предан. То есть, когда-то, конечно, все народы приносили человеческие жертвы. Но это было давним и диким прошлым для всего эллинистического мира уже во времена Александра. Тем более – пять веков спустя.
А.Ф. Говорят, после Канн – и римляне приносили жертвы?
Д.А. Да. Рецидив народной теологии на фоне катастрофы. Чтоб ублажить обезумевшую толпу – действительно закопали в землю галльскую и греческую пары. Через час, правда, выкопали. И никто не воспринимал это как надлежащую религиозную практику. А во времена Северов – это было просто невозможно. Это было бы сочтено осквернением святилищ.
А.Ф. Но Гелиогабал ведь действительно осквернял храмы, стаскивая святыни к своему солнечному богу?
Д.А. Да, но сам он представлял себе это несколько иначе. Он думал, что создаёт синкретическую религию, где всем божествам найдётся место и все их приверженцы будут жить в мире. Для чего «поженил» своего солнечного бога на карфагенской Селене, Танит, и перетащил к себе многие римские реликвии. Конечно, это было святотатством, за которое его, в конце концов, и убили. Но, замечу, это было совершенно безвинной проделкой по сравнению с тем, что вытворяли потом христиане, когда дорвались до власти.
А.Ф. Что насчёт его феерического разврата, затмевавшего всё ранее виденное в Риме?
Д.А. Во многом – преувеличение, во многом – непонимание мотивов и менталитета. Он действительно носил китайские шелка, что казалось римлянам запредельной изнеженностью и растленностью. Но ему так просто было удобно, он привык к таким одеждам. Из чего раздувались совершенно невероятные истории о вопиющей роскоши его двора, много превосходящие то стремление к комфорту, которое на самом деле было ему свойственно. И он действительно подкладывал в яства драгоценные камушки, устраивая своего рода лотерею.
А.Ф. Где в выигрыше – всегда дантист?
Д.А. Насколько сведущ, обычай запекать монетки в пироги – существует и ныне? Нет, поверь, всё это было довольно невинно, никто не лишался зубов, и никого он не заставлял грызть камни, как рассказывали злопыхатели.
А.Ф. И львами гостей не травил?
Д.А. У него были ручные львы и леопарды, которыми он порой пугал гостей, шутки ради. Он любил животных. И – не забывай про возраст.
А.Ф. И он, конечно, вовсе не был так развратен, как ему приписывается?
Д.А. Нет, вот против этого – не поспоришь. Он действительно приходил в лупанарий и отдавался всем желающим за большие деньги. Которые, правда, шли в казну. Что поделать: он с детства был воспитан в традициях восточной храмовой проституции, и для него это было – что пальчиком в носу поковырять. Поэтому, когда он говорил, что превосходит всякую блудную женщину, ибо на его теле не осталось ни одной девственной дырочки, он не кичился развратом, - он вообще не считал это развратом и чем-то предосудительным – он гордился, что хорошо поработал на благо общества. К тому же, ему это нравилось. Да, он был неисправимым педиком и, в значительной мере, мазохистом. Думаю, его несколько угнетала та незаслуженная лёгкость, с какой он стал римским принцепсом, и подсознательно он тяготел к некой искупительной жертвенности.
А.Ф. Всё бы это его личное дело, но зачем он распихал своих ёбарей на ключевые государственные должности?
Д.А. И это, несомненно, был первый и исключительный случай фаворитизма в истории? Впрочем, что впрямь было исключительно – та беспечность сирийского котёнка, резвящегося перед оскаленной пастью римского Цербера, рычащего всё более гневно. Что поражало в этом мальчике – как он напрочь не понимал оскорбления, наносимого римлянам всеми его действиями. Он искренне считал, что его все по-прежнему любят, такого красивого и благожелательного, ибо – за что его не любить? Он этого не понял до самой смерти. Но, опять же: он был и моложе всех прочих цезарей, и чужероднее Риму. Можно ли корить его слишком строго? Скорее – тех, кто возвёл его на трон.
В заключение нашей беседы я поинтересовался у Д.А., что он думает про «хороших» римских императоров.
Д.А. Знаешь, да они тоже были довольно приятными и разумными людьми. Это же не средневековые монархии, где королём мог стать любой дегенерат по священному и слепому праву престолонаследия. В Риме всё-таки требовался некоторый консенсус элит по поводу будущего цезаря. А значит, он должен был уметь хоть как-то ладить с людьми, не производить впечатления конченого упыря или придурка. Но что забавляет – предвзятость оценок сообразно личности, как она описана в классической историографии. Вроде того, что самодур Калигула совершил ужасное кощунство, требуя установки своей статуи в Иерусалимском Храме, а Божественный Тит – имел на лице печальную, сочувственную улыбку, когда снёс этот Храм до основания и вырезал чуть ли не весь город.
Нет, Тит, конечно, имел на лице печальную, сочувственную улыбку, когда разорял Иерусалим, поскольку был добрым парнем, поскольку подружился с Иосифом и любил Беренику, но и Калигула – не был ни самодуром, ни монстром. Он просто рассуждал здраво: поскольку конфликт с иудейскими зилотами всё равно неизбежен – то чего тянуть? Не лучше ли самим спровоцировать их, отделить умеренную часть иудейства от непримеримой, и нейтрализовать наиболее упрямых в удобное для нас, а не для них время, застав их врасплох? Глядишь, и сам Иерусалим, и его Храм уцелели бы, увенчайся задумка Калигулы успехом. Однако же, Калигулу наконец самого зарезали, как он давно мечтал, и об иудеях забыли, покуда они сами о себе не напомнили. Флавиям, а потом и Антонинам, пришлось вести уже не избирательную, а тотальную войну вплоть до полного расселения евреев с исторической родины.
А.Ф. Что, кстати, скажешь про Антонинов?
Д.А. Они тоже были разные люди, но в целом – этакий коллективный «дедушка Брежнев». Всеблагой, заботливый, спокойный. Почти столетие довольно мирной и довольно сытой жизни. Что, конечно, не могло не кончиться очередным кризисом. Возможно, будь Коммод точной копией Марка Аврелия – гражданская война грянула бы ещё раньше. Поскольку и в последние годы Марка она буквально висела в воздухе. Все – слишком устали от этой беспросветной стабильности.
А.Ф. То есть, пресловутый «кризис третьего века» был неизбежен?
Д.А. Безусловно. Вот только – уволь меня от того, чтобы давать оценки каждому из бесчисленной череды хмурых солдафонов на троне, обещавших восстановить «былое величие». Да что б они в нём понимали! Нам же – оставалось сетовать, что нынешнее время уже никогда не породит нового Нерона. Который, в ответ на известие о восстании в провинциях, мог сказать сенату: «Я предстану пред ними с воинством амазонок и буду петь, покоряя их сердца не оружием, но силой своего искусства». Нерон, конечно, недолго прожил после этого, да только ведь и солдатские императоры – мёрли как мухи, несмотря на свой суровый прагматизм. Причём, не оставляя по себе и тысячной доли тех «мемов», что порождали весёлые «безумцы» времён нашего истинного величия.