Solo
Мы встретились зимой.
Было очень холодно. И всю зиму мы играли, разбирая мои песни.
Некий Белый Рыцарь — как я условно его называю — устроил нашу встречу, чтобы реализовать какой-то там сногсшибательный проект, о котором он много, упорно думал.
Странное для меня это было время, по-настоящему зимнее, не оттого, что стояли холода… Несчастливая любовь и долгие, уже какие-то болезненные страдания по этому поводу. Мои песни, хлынувшие вдруг неудержимым потоком, разрывающие не только мою душу, но и плоть. То есть, меня трясло, как в ознобе от музыки. Она сочинялась и сочинялась, и хотелось уже кричать — «выключите, ну, выключите, пожалуйста! Хоть кто-нибудь!» этот электрический стул. Великолепный трон осуждённых творить.
Нервы были натянуты, нервы звенели морозными нитями. Когда автобус переезжал через мост на тот берег, я видела внизу лёд, сковавший реку, и холодные, в серой изморози чугунные перила моста. Такие Питерские! Как будто…
Я знала, что он замечательный соло гитарист, много раз об этом слышала, не слыша ни одной записи Белого Рыцаря. Вернее, как-то не обращала на них особого внимания. В то время я была больна… любовью. И музыкой. Впрочем, последнее, по-моему, хроническое.
Всякий раз, когда мы репетировали, он становился возле окна, против света. Весь свет из окна падал на меня. А он… словно бы и не задерживал этот свет! Какой-то подросток, хотя одного со мной роста, да и веса, похоже, мы с ним были одинакового.
Во время репетиций чаще всего я с удивлением смотрела на его руки, как он играл. Устав стоять, он садился на вертящийся стульчик от пианино, клал свою чёрную гитару на острое колено в извечных джинсах.
Его руки тоже казались мне прозрачными. Порой, я замечала на них пятна краски. Но всё же это были рабочие руки, вполне крепкие и разработанные, как у музыканта. Он всегда молчаливо улыбался. Иногда я капризничала: меня всегда было трудно заставить сыграть дважды что-то совершенно одинаковое. Мы играли, я пела, — или осторожно молчали. Впрочем, недолго. Скоро, кроме музыки, я стала рассматривать альбомы с картинами, которых была целая коллекция. Египетские пирамиды, андалузские дворики. Эти листания цветных картинок напоминали мне детство, когда мой дядюшка, художник-любитель, показывал мне, пятилетней, марки с иллюстрациями. Я должна была их узнавать. Но не часто у меня это получалось, а дядя говорил мягко: «Как же тебе не стыдно, маленькая! Ведь это Васильев!». Мне было стыдно, весьма стыдно, дядя был не прав. Зато теперь я время от времени проявляла свои знания, чем очень удивляла своего собеседника.
Я рассказывала, что мне нравится Испания – и Андалусия, хотя я никогда ничего не видела из картинок об этой стране, что мне нравится Альгамбра… Что я чувствую некое духовное родство со всем тем, что там есть, ещё со времён детства – когда, ночами, отец играл «Воспоминания об Альгамбре», я же слушала – потому что всегда была гадким совёнком, и путала день с ночью. Тогда мы и отыскали альбом с андалускими двориками, эти странные архитектурные памятники мавританского стиля, с высокими и кружевными окнами – от жары… так они были красивы, и даже сами цвета и сочетания узоров и камней, до странности прохладных – рядом с ослепительным небом. Всё же – это были только иллюстрации… И – всего несколько картинок. Но, вглядываясь в фотографии, он заметил: «Как странно! – архитектуре походить на человека! Такое просто невозможно!»
Некоторое время спустя он предложил мне позировать для своей учебной работы. Я согласилась, ведь это было нечто новое, и стало быть интересное. Впервые окунулась в мир форэскизов, запах красок и растворителя, в портретные наброски с натуры. Вот тогда-то, уж точно, мой рот стало не закрыть. Во время позирования я без конца болтала. Благо, что болтать — моё профессиональное качество. Художники же народ молчаливый, как и музыканты, и разговорить их не просто. Но, похоже, у меня это получилось. Я стала слышать не только свои суждения, -- к примеру, о тех же египетских пирамидах, о Васильеве, о Левитане…
Работа над моими песнями, и работа над портретом — постепенно продвигалась. Задумано было дать образу на портрете свечное освещение, отчего я позировала возле фортепиано под маленькой лампочкой. Смотреть на неоконченную картину мне пока что не позволяли. Сколько хватало моего терпения, я старалась исполнить это условие. Иногда я закрывала свой говорливый рот, и старалась увидеть, как он пишет. Видеть кисть в его руках после грифа гитары было как-то странно. Непривычно. Но мне трудно было что-то увидеть: в средневековом платье нельзя позировать в очках. Поэтому во время своего вынужденного молчания я больше слушала полутьму, что меня окружала. И – казалось, слышала это напряжение – работы, труда художника. Полутьма мягко расплывалась под моим напряжённым взглядом, который я безрезультатно старалась сфокусировать. И… немного кружилась голова от запаха растворителя и красок, непривычного для меня. Только один раз он заметил, видимо, начиная писать лицо:
--Какой у тебя взгляд!…
--Какой?… Слепой?… Страшный?… -- попыталась я улыбнуться.
Он ничего не сказал больше, на секунду замер, сжимая кисть в одной руке и тряпочку для её вытирания в другой. Я ничего не видела, как ни напрягалась. Его лицо, вся фигура – казались мне просто светлым пятном. Я могла судить о чём-то лишь по нервным движениям его рук. Потом, словно очнувшись, он принялся писать дальше.
Когда он писал, его электрогитара терпеливо ждала в углу, близко от меня. Я осторожно её разглядывала, сравнивая со своей акустикой. И удивлялась насколько это разные инструменты! Понимала, что их, по сути, объединяет только одно -- название — гитара. Иногда наши инструменты стояли рядом: одна – чёрно-металлическая, угловатая, отяжелённая многочисленными железными приладами. И другая – округлая, медово-жёлтая, с мягкими струнами, томная капризница, не терпящая жёстких медиаторных крыльев – только нежные касания пальцев.
Это были светлые, счастливые моменты. Я даже слышала потрескивание свечей в темноте, когда он писал… Но мы много работали и в плане музыки, над моими песнями. Я рассорилась с Белым Рыцарем -- мне надоело следовать во всём его драм машине. К тому же, с удивлением я узнала, что не могу распоряжаться собственной музыкой так, как мне того хочется. А это было нетерпимо для меня. Пустые репетиции, без новых идей, только ради чистоты и ровности, ради того, что «никто другой ведь эти партии не сыграет, когда ты уедешь» — меня очень мало устраивали. Я заявила о своих мыслях, и развернулась война… Быть может, всё это было лишь бурей в стакане воды… Как мне думается теперь. Но обработки своих песен я уступать не собиралась.
…Вскоре портрет был закончен. Я смотрела на себя, в средневековом чёрно-красном платье, и узнавала, и не узнавала. Строго, даже слишком строго. Совсем без пестроты красок, без изящества. Тёмный фон, затенённая фигура. И только руки, непрописаные, специально незавершённые — будто бы в движении, и лицо… Как свеча среди темноты. По контрасту с темнотой волос и смуглостью кожи -- прохладные, лукавые, улыбающиеся глаза, открытый лоб восемнадцатого века. Рядом, прислонённой к фортепиано, стоит моя гитара. Это был первый портрет в моей жизни. Я улыбалась благодарно. Так явно подчеркнуть ум, соединение с музыкой, творчество, и просто загнать в тень всё женское и кокетливое!… Но портрет мне понравился. Его увезли в училище, и там ещё многие признали некий «рембрантовский стиль» в изображении меня.
Пришла весна. Я же совершенно измученная и работой и особенно этими глупыми военными действиями, ничего не замечала вокруг. Нервы оттаяли и распустились, провисли как провода, когда-то растянутые ледяными наростами. И было чувство расторможенности, совершенной слабости. К тому же зима не обошла меня гриппом, я и до этого часто болела. Кажется, Белый Рыцарь всё ещё строил какие-то планы, и возводил свои проекты, наверное, это называется «вести определённую политику». Но снег потихоньку становился серым. И лёд на реке уже терял свою прочность, вот-вот готов был «разойтись по швам». Мы продолжали играть — без Белого Рыцаря, без его покровительства.
Я знала, что нет никаких перспектив, что другого такого гитариста вряд ли найду здесь, в Н-ске, что эти партии, действительно, мало кто сыграет. И, тем не менее,… эти партии создавались. Значит, они должны были родиться, увидеть свет, хотя бы на листках нотной бумаги. Я не могла им этого запретить.
Военные действия, и ещё весна с её обманным теплом заставили последние силы утечь, словно из битой плошки. Я сидела дома. От нечего делать я рисовала, сидя в своем кресле, на кухне, возле окна, выходящего на лес. На окне лежал сборник стихов Шелли, многое-множество исписанных мной листочков, разные книги… Я вспомнила зиму, свой портрет. И как-то легко и быстро одним движением, без ластика, изобразила картинку на старом рефератном листе: двое под полукруглым сводом, в саду, на скамьях. В руках лютни. Книги. Женщина держит перед собой инструмент и будто бы что-то рассказывает, приостановившись во время игры. Мужчина, склонив голову, застенчиво улыбаясь, листает на коленях книгу, его лютня стоит рядом. И солнце и луна за их спинами, и весенние, ещё без листвы, деревья. «Ренессанс». Большеголовые, хрупкие фигуры, моя попытка стилизации под средневековые миниатюры в старинных месяцесловах…
Нарисовала — и отложила в сторону. Занялась ужином, занялась кухней. Зажёгся свет, ведь всё ещё рано наступали сумерки. Мой «Ренессанс» так прозаически лежал на холодильнике, кверху рефератными буквами! — без понятия о чём. В дверь постучали. Я пошла открыть, и смутилась и обрадовалась увидев того, кто только что был изображён мною росчерком карандаша на листе. Конечно, я смутилась своего домашнего вида, своей слабости, и осипшего голоса. Он как всегда сдержано улыбался. Сказал, что зашел только на десять минут, до следующей электрички, узнать как я. Прошел в холл, освещённый приглушёнными свечами-бра, не стал снимать ни пальто, ни своей круглой меховой шапки. В этой скромности и сдержанности было что-то левинское, или что-то от героев Достоевского. Чёрное пальто и круглая меховая шапка очень напоминали мне девятнадцатый век, Питер.
Я сказала, что буквально полчаса назад закончила один набросок. Решилась показать его профессиональному глазу свою детскую картинку. Я сказала, что это портрет — того, как мы играем — и к своему удивлению, услышала похвалу. Он похвалил мою композицию, я же спросила — а что это такое?…
Всего десять минут, до следующей электрички. Он снял только шапку. Я увидела его близко – большой лоб и светлые глаза, его улыбку среди жёсткой поросли светло-русых, соломенных усов и бороды. Я вдруг всё это увидела. Его лицо, которое только что, подчиняясь движению руки, интуитивно набросала на своей картинке.
Что ж, электрички не меняют расписаний!, и мы попрощались. Я уверила его, что скоро поправлю своё здоровье, непременно – очень постараюсь. У него были свои дела, учёба, свой, другой чем у меня, дом — я видела в его руках большую, чёрную папку для эскизов… Но на самом деле мне было очень-очень грустно, и острый ком боли засел где-то в груди, – отчего так трудно и тяжело становилось иногда дышать, и этот гадкий ком никак не мог оставить меня в покое, никак. Но я промолчала, послушно склонив голову перед реальностью… «Пришла пора оставить мир мечты».
Вот собственно и всё. Скоро он уедет в Питер, учиться дальше. В старинный, пропитанный дождями Питер. Город Достоевского. Там тоже протекает большая река — только это за много-много миль отсюда. Мне же останутся мои морозные зимы. Моя река, большую часть года закованная льдом, бегущая так далеко в Сибирских просторах — до самого северного побережья, которого я никогда не видела. Останется моя музыка. Да, Музыка — может быть, хоть она останется со мной?… До свиданья…. До свиданья… До свиданья…
Апрель, 2005 год