ТОРЖЕСТВЕННЫЙ МАРШ НА МЕСТЕ
... С каждым годом все эффективнее, все значительнее становится участие трудящихся в управлении государствен¬ными и общественными дедами. (Продолжительные аплодис¬менты).
... Наш общий долг — решительно бороться против бю¬рократии и парадности, за то, чтобы все работники видели свою главную цель в служении народу. (Продолжительные аплодисменты).
... Подлинный демократизм пронизывает все сферы наше¬го общества, эффективно обеспечивает как интересы и права всего народа, так и интересы и права каждого гражданина. (Продолжительные аплодисменты).
...Не может быть народным руководителем тот, кто теряет способность критически оценивать свою деятель¬ность, кто оторвался от масс, плодит льстецов и подхалимов, кто утратил доверие коммунистов. (Аплодисменты).
Из выступлений Л.И. Брежнева 1964-1976 гг.
1.
Срочно! Немедленно бросить все важные дела и сей же миг собраться для дела архиважного: выдвижение делегатов на XIX партконференцию.
Поскольку никто из собравшихся не знал, как выдвигают делегатов на партконференции (предыдущая состоялась почти полвека назад), все двинулись на собрание с интересом. Не¬ужели действительно предстоит самим выдвигать делегатов? Неужели не как обычно? Председатель не заглянет в бумажку и не пробубнит: »Поступилопредложениевыдвинутьдепутатом-товарищаимярек ктозапротиввоздержалсяпринятоединогласно...»? Кого и как выдвигать? Говорили — «прорабов пере¬стройки». Но кто «прораб», когда все и за все голосуют едино¬гласно? Хоть за перестройку, хоть против. Наверное, зачитают инструкцию: кто прораб, а кто нет. Как без инструкции? Не знаешь, что и думать с непривычки.
Однако собравшиеся напрасно волновались. Действитель¬ность быстро повернула в привычное русло. Правда, председа¬тель в духе «нового мышления» для проформы спросил: «Ка¬кие будут соображения, товарищи?» Но так как у товарищей на протяжении многих десятилетий никаких соображений не было и быть не могло, то ничего не оставалось, как пробубнить при¬вычное: «Поступило предложение ...»
Вообще-то выдвинули, наверное, достойных людей, не хуже собравшихся в зале. Но ведь выдвинули где-то «наверху», а сюда всего лишь «спустили». И на это угробили полдня. Как быть? Мотивов для отвода никаких. Пытаться противопоста¬вить «чужим» кого-то из «своих»? Но ведь кандидат вон от скольких тысяч! И если каждый начнет двигать «своего» ... Конечно, если бы сначала выдвинули «на местах», а потом, на следующих уровнях, составили список получивших большин¬ство голосов и вновь проголосовали по организациям — тогда иное дело, подлинная демократия.
Да ведь хлопотно все это, непривычно. Вдруг предложат «не того»? Оправдывайся потом в инстанциях! Привычнее решить вопрос «наверху» и спустись «вниз». Все равно прого¬лосуют единогласно, что ни решишь! А мероприятие проведено гладко и в срок, что важнее всякой там демократии.
Расходились, криво улыбаясь, стараясь не смотреть друг другу в глаза. Раньше восприняли бы «мероприятие» как иных вариантов не имеющее. А тут ведь неделями читали и про «выдвижение», и про «прорабов». И вот опять повеяло про¬шлым. Да, рановато хвастать, будто «перестроились». Слиш¬ком многое, как десяток лет назад, при Брежневе. Как три десятка лет назад, при Хрущеве.
Живуча в нас хрущевщина-брежневщина.
Да, Хрущеву и Брежневу хватило ума не осрамить себя переименованием городов в бесчисленные «хрущевограды» и «брежневграды». Хотя достаточно было намекнуть, и холуи поспешили бы переименовать даже реки и моря. Но слаб чело¬век! Как можно обидеть людей, вроде бы души в тебе не чаю¬щих, которые доказывают, что давно заслужил звезду Героя, и еще, и еще ...Что народ просто не поймет, если не напялить на себя маршальский мундир, вовсе не будучи полководцем, не нацепить на него орден «Победы», дающийся полководцу за выигранную им войну, в которой ты был всего лишь рядовым политработником. А там верноподданные подносят тебе то «кольцо с брильянтом», то «мерседес», то еще что-то радую¬щее глаз.
И невдомек, что тебе преподнесли «камушек», который на нижних этажах власти превратится в самый настоящий «кам¬непад» злоупотреблений и хищений, карьеризма и протекцио¬низма. Что придется прикрыть глаза, ослепшие от блеска под¬ношений, чтобы не читать о «художествах» подносящих. Что в конечном счете так и сгинешь жертвою собственного самодур¬ства, либо игрушкой в руках своекорыстных, очень низких в интеллектуальном и моральном отношении людей, безразлич¬ных ко всему, что не пахнет поживой.
Главное же, закрываются глаза на то, что экономика становит¬ся «неэкономной», и даже странно и страшно сказать — «теневой». Общественная жизнь подменяется нескончаемым словоблудием. Все подсистемы образования — от школы до вуза — оказываются в аварийном состоянии. Все виды учреждений куль¬туры — от прессы, радио, ТВ до кинематографа, театра, клуба — словно галактики «разбегаются» от своей аудитории с космичес¬кой скоростью. Семья как социальный институт терпит семьекрушение. Здравоохранение превращается в здраворазрушение. На¬растает «противоестественное скопление гигантских масс в боль¬ших городах» (В.И. Ленин, т. 26, с. 74). Нарастающе деградиру¬ет деревня. Все более тревожно выглядит динамика преступности. Прямо-таки повальным, гибельным для дальнейшего существова¬ния общества становится пьянство.
Нетрудно догадаться, что все перечисленные процессы не могут продолжаться не то что вечно, а вообще долее несколь¬ких десятилетий. А там назревшие проблемные ситуации не¬избежно перерастают в критические и, наконец, в катастрофи¬ческие. Грань кризиса! Канун катастрофы! Но некому было догадываться — спешили рапортовать об очередных «побе¬дах» на предмет вручения очередной «звезды». А кто и дога¬дывался — вынужден был помалкивать, ибо главное правило игры, как известно, — «не высовываться», чтобы не портить картины показного благополучия общего и непоказного — своего собственного. Торжественный марш на месте!
Надо полагать, в обозримом будущем историки, экономис¬ты, социологи, психологи, юристы основательнее разберутся в том, что происходило и произошло в нашей стране в 60-х — 80-х годах. Кто, как и почему довел страну до предкризисного состояния. Какие альтернативы имелись реально и т.д. Будем ждать «прояснения» года 1937-го и 1941-го, 1956-го и 1964-го, 1969-го и 1982-го, 1985-го и последующих. Не только правды истории ради, но и для лучшей ориентации на будущее.
В данном случае хотелось бы остановить внимание читателя только на одной стороне хрущевщины-брежневщины — как она отразилась на нравственной атмосфере общества, на нашем с вами моральном облике. В этом плане, коротко говоря, хрущевщина-брежневщина — это тотальное социальное иждивенчество, соци¬альное угодничество и социальное лицемерие.
Начнем с иждивенчества.
2.
Если верить историкам, — а им в отдельных случаях все-таки стоит доверять, — то наши допетровские предки очень гордились тем сомнительным достижением, что город Москва якобы начал смахивать на Византию. Два Рима пали, витийствовали они, подразумевая под вторым Константинополь, третий (Москва) стоит, а четвертому не бывать. Казалось, этому бреду не суждена была долгая жизнь. Пётр I создал еще один «Рим» на берегах Невы, выбрав для этого место, наихудшее из всех возможных. Словно в издевку над своими потомками, которые, правда, сделали все мысли¬мое, чтобы еще более ухудшить положение. Но когда вспоминаешь, что главной отличительной чертой Рима и Византии (в их предкризисном состоянии) было социальное иждивенчество — хлеба и зрелищ! А сверх того знать ничего не желаем! — то невольно приходит в голову крамольная мысль: а не сбылась ли ненароком мечта идиотов, не раскинулся ли ныне «третий Рим» на обширных пространствах нашего государства от Бреста до Владивостока?
Простой пример: ценообразование. Не знаю, как обстояли дела в Древнем Риме с прейскурантом, но доподлинно извес¬тно, что цены на хлеб время от времени подскакивали до небес.
Только что, допустим, пайка стоила два сестерция, как вдруг — здравствуйте! — четыре, восемь и даже шестнадцать. Как реагировали римляне на такое прискорбное явление? Вместо того чтобы разобраться в причинах и исправить положение, они начинали скандалить. И доскандалились ...
Мы поступаем в точности так же. А причины, между про¬чим, во всех трех «римах» лежат, что называется, на ладони.
Вот только один пример из тьмы бросающихся в глаза.
К 1985 году из 130,1 млн. работающих почти четверть труди¬лась на так называемых «избыточных рабочих местах». Это не безработные. Просто четверо работают там, где и троим делать нечего. А зарплата, естественно, делится на четверых. Особенно много «избыточных» в сфере управления. Каждый седьмой — начальник. То бишь надсмотрщик. Но и других «штатных изли¬шеств» тоже хватает. Каждый начальник набирает народу воз¬можно больше: один прогулял, другой отпросился, а план-то вы¬полнять надо! Вот и набирается «для подстраховки», сколько уда¬лось «выбить» у более высокого начальства. Чего стесняться — не из своего же кармана платить!
С другой стороны, накопилось не менее полутора десятков миллионов искусственно созданного таким образом «дефицита рабочей силы». И где? На рабочих местах, без которых и сель¬скому, и городскому, и всему народному хозяйству — конец. Не хватает станочников: 60 рабочих на 100 станков, в одну смену вместо трех. Не хватает шоферов: в среднем стоит без водителя каждая пятая машина. Отчаянно не хватает трактористов, строите¬лей, доярок и т.д.
Эта диспропорция — один из признаков общества, начина¬ющего разлагаться заживо. И она возрастает из года в год. Ставшая традиционной ориентация нашей средней школы на вуз плодит все новые синекуры за письменным столом, а уход на пенсию квалифицированных рабочих открывает все новые «дефициты» там, где без работника не обойтись. Пытаемся приманить туда длинным рублем — инженеры, техники, учите¬ля миллионами бегут в грузчики, станочники, шофера, продавцы (в последнем случае зарплата еще ниже, зато общеизвестные способы дохода еще какие!). Конечно, радости в жизни им от этого мало, да и обществу такие «землекопы» с 15-летним об¬разованием накладны. Но как быть?
У людей с психологией римлян эпохи упадка империи ответ один: вы как хотите, а я свое драгоценное чадо — только за письменный стол (варианты: на эстраду, на стадион, в НИИ и т.п.). Неважно, что нет способностей — были бы связи. Не¬важно, что платят мало — буду сам приплачивать до его, чада, собственной пенсии. Ясно, что с такой психологией далеко не уедешь. Мы и так по числу сидящих на жалованье начальников, референтов, инженеров, врачей, ученых, художников, артистов, писа¬телей, поэтов и т.д. — впереди планеты всей. Образно говоря, щедринский мужик кормит теперь уже не двух, а сто генералов. Да и сам мужик больше смотрит, кто бы его покормил ...Можно, конечно, вообразить, что лет через тридцать половина из нас стол¬пится на сцене (при по-прежнему пустующих залах), а половина — выстроится к окошечку кассы НИИ. Картошку будем полу¬чать с Кубы. Мясо — из Аргентины. Хлеб — из США. Ботинки — из Италии и Австрии. Костюмы — из Парижа. Но закрады¬ваются сомнения в бесконечности такой перспективы. И это за¬ставляет искать более реальные альтернативы.
Ключ к решению проблемы, по нашему мнению, — в ре¬форме системы образования. Надо не забывать, что наши дети обладают не только способностями вообще, но главное — разными способностями. Не менее трети из них не в состоянии успешно закончить даже неполную среднюю школу — в её настоящем, нацеленном на вуз виде. Четверо из пяти не могут успешно закончить подготовительный курс в вуз под вывеской «Полная средняя школа». Ну и что? Сделайте так, чтобы все пятеро из пяти получили хорошее общее образование, но четве¬ро вдобавок не худшее профессиональное среднее, а пятый — такое же профессиональное высшее (зарплата у всех пяти все равно теперь будет более или менее одинакова). Мешают со¬ображения «престижности» (псевдопрестижности)? Сделайте гак, чтобы профессиональное среднее дополнялось для желаю¬щих общим высшим на уровне вечернего университета. Мож¬но даже с защитой кандидатской и докторской диссертации. Это — социальный заказ для перестройки всех подсистем на¬шего народного образования.
Еще один пример — наша общественная активность. Точнее, пассивность. Вы только полюбуйтесь на типичное наше собра¬ние — даже на то, где решаются жизненно важные для каждого из собравшихся вопросы. Присутствующие (физически) тела и отсутствующие (духовно) личности. На всех физиономиях напи¬сано одно и то же: Господи, скорее бы отговорились и отпустили домой, к родному телевизору, на футбол-хоккей или «Что?Где?Когда?». Правда, такая традиция возникла не вдруг, а в результа¬те более чем полувекового горького опыта заседательского пус¬тословия. Даже порой разговор заходит вроде бы по делу — а реакция все та же, полувековой давности.
Иногда, правда, обсуждение начинается более чем горячее. Демонстрирующее низины дискуссионной культуры. Страсти (словесные) накаляются до предела. А как доходит до того, кому приниматься за дело — все по домам. Что ж, раз мы ведем себя как дети, перепоручая свои дела чужим дядям и тетям, чего же пенять, что наши «опекуны» начинают злоупот¬реблять своим положением, помыкать нами. Что заслужили — то и получили!
Давно сказано: каждый народ имеет правителей, каких зас¬луживает. Это — правда. Но не вся правда. Все-таки, при всех наших недостатках, мы заслуживали лучшего. Но согла¬сен, что если мы и впредь будем вести себя в политических делах не как граждане, а как обыватели (пусть не сами дошед¬шие, а доведенные до такого состояния), то нами и впредь будут помыкать все кому не лень.
Вообще, чем дольше размышляешь над судьбами нашей перестройки, тем убежденнее приходишь к выводу: самый страш¬ный наш враг — не мертвящая бюрократия, а мы сами, наше социальное иждивенчество, доставшееся нам по наследству от времен не столь отдаленных. Социальное потребительство, по¬литическое обывательство, стремление разгильдяйски проесть больше, чем заработано, а затем утонуть в праздном пустосло¬вии. Вот уж поистине: мертвый хватает живого!
Примерно так же обстоит дело с двумя другими ликами хрущевщины-брежневщины — с социальным угодничеством и социальным лицемерием.
3.
Рассказ в журнале короткий, всего странички на две. Но впечатление — как от романа, в который вместились все ше¬стьдесят лет жизни. Во всяком случае моей.
Вторая половина 40-х. По дороге, сверкая никелем, несется генеральская машина. Непрестанно сигналит: все прочь! Начальство едет! И все испуганно жмутся к обочине. Обгоняют несколько машин поскромнее, и седок в одной из них с силь¬ным кавказским акцентом тихо говорит охраннику: остановить, пусть подойдет! Тут же одна из машин, взревев мотором, обго¬няет генеральскую и становится поперек дороги. Дикий мат генеральского шофера. Еще более дикий мат самого генерала, который вынужден выйти из машины. Кто посмел?!.. Да я вас!.. И вдруг видит седока, немеет, бледнеет, испарина покры¬вает лоб. В этой сцене, как в фокусе — вся тысячелетняя история России. За несколько секунд двумя словами седока генерал превращается в полковника и безумно рад, что так легко отделался. Но на наших глазах произошла еще более поразительная метаморфоза: отъявленный высокомерный хам за мгновение превратился в столь же отъявленного угодливого холуя, чтобы потом еще раз преобразиться, смотря по обстоя¬тельствам. Впрочем, чему тут удивляться? Известно, что хам¬ство и холуйство — две стороны одной и той же медали, именуемой низостью, подлостью натуры носителя этих свойств.
Кстати, волшебником, сделавшим подобные метаморфозы типичными не только в дореволюционное время, был не кто иной, как седок, способный произвольно превращать генералов в полковников и наоборот. Будь моя воля, я бы этот рассказ включил во все школьные хрестоматии — настолько ярко он отображает важную сторону нашей жизни, настолько хорошо напоминает о человеческом достоинстве и людской подлости. Вот уж поистине социалистический реализм во всех смыслах этого понятия!
Когда-то, во время оно, все это не было социальным угод¬ничеством. Карета помещика заставляла сворачивать на обо¬чину крестьянскую телегу, но и сама тянулась к обочине, завидев губернаторскую, а та, в свою очередь, сворачивала перед царской. Но ведь мы-то провозгласили якобы равноправие, якобы все одинаково — граждане-товарищи, а некоторые во¬обще всего лишь — «слуги народа». А на деле? Существуют «Правила дорожного движения», за нарушение которых каж¬дый день нещадно штрафуют тысячи водителей. Но вот едет кто-то с «мигалкой» — не «скорая помощь», не пожарные, не милиция — и для него никакой закон на дороге не писан. А если ждут кого-то сановного — всякое дорожное движение вообще прекращается на долгие часы ...
Социальное угодничество — это самое мягкое определе¬ние нравов, господствующих в нашей стране.
Можно долго объяснять, как возникло и почему сохраняется это бесконечное превращение хамства в холуйство и наоборот. Словно превращение нейтрона в протон и обратно в мире атома. Там при этом испускаются электрон и нейтрино. Тут — создает¬ся нравственная атмосфера, известная под названием азиатчины. Можно долго сетовать на её прискорбность, выражать благие по¬желания и пр. Беда в том, что мы как бы не замечаем её, считаем такой же естественной, как, скажем, простите, состояние наших об¬щественных уборных, вызывающих самый настоящий шок у каж¬дого впервые приехавшего к нам со стороны захода солнца. Рав¬но как и соответствующее этим уборным поведение обслуживаю¬щего персонала в аэропорту, на вокзале, в отеле, в ресторане и т.д. Хорошо бы для начала понять, что такое состояние уборных и нравов вовсе не естественно, а просто результат вековой забитости чувства человеческого достоинства.
Берем на себя смелость высказать следующую научную гипотезу: хамство, чванство, высокомерие, с одной стороны, и холуйство, заискивание, угодничество, с другой, потому и царят у нас, что, как говорят социологи, институционализированы, т.е. неправедно сделаны как бы органической составной частью нашей жизнедеятельности. Надобно довести до сознания лю¬дей постыдность низости и достоинство добропорядочности. Наверное, чуда сразу не произойдет. Но хотя бы начнется процесс постепенного восстановления попранного тысячи лет назад человеческого достоинства.
Хорошо бы понять, что любое унижение человека постыдно не только для униженного, но и — как ни удивительно — для унижаю¬щего тоже. А главное — гибельно для общества, для государства.
Начальство унизило нас, пролетая на красный свет — мы унижаем сами себя, делая то же самое ценою жертв, вдесятеро превосходящих страны, где идут и едут только на зеленый. Начальство топает ногами, кричит, матерится — и последняя уборщица шарахает шваброй по ногам посетителей: «ходят тут всякие, грязь только носят!»
Город срочно убирают только к приезду высокого гостя. Все стоят на ушах. Гость уехал — опять все зарастает грязью. Чего же удивляться, что у нас из каждых четырех изделий — от авторучки до межконтинентальной ракеты — одна сразу идет в брак, а две другие чуть попозже. И только сделанное «по спецзаказу» или на экспорт, возможно, окажется небрако¬ванным. Порой сдается, что если бы не юбилеи и не визиты заморских гостей, мы так бы и утонули в собственной грязи.
Можно ли вообразить, что в эпоху дикого крепостничества, представляя почтеннейшей публике, скажем, Щепкина или Мочалова, какой-нибудь шпрехшталмейстер XIX века хорошо поставленным голосом вещает: — Вы-сту-па-а-ет статский советник, камер-юнкер его величества, отставной гвардии штаб-ротмистр ...
Бред какой-то. Ненаучная фантастика. А чем лучше?
— Выступает народный заслуженный герой лауреат ...
Наверное, только у нас артистов, художников, писателей де¬лят по рангам, как капитанов военморфлота. Разве можно авансом, еще до выступления, возвышать одного и тем самым прини¬жать другого? Ведь Чехов шутил, когда юмористически делил российских писателей по статьям табели о рангах — от тайно¬го советника до коллежского регистратора и даже до «чина не имеющего». А ведь мы не в шутку — всерьез. Когда вводили звание «народного», предполагалось, что это официальное при¬знание заслуг человека, уже снискавшего всенародную лю¬бовь. А что получилось? Чины, которые даются неизвестно кем и неизвестно за что. А конечный результат? Сплошной гадюшник в любом театре, в любом «творческом союзе» «дея¬телей культуры».
Можно ли разделить ведущих ученых страны на первосорт¬ных и второсортных, на действительных и недействительных, а всего лишь неизвестно чьих корреспондентов? Если к тому же никаких критериев деления, по сути, нет, стоит ли удивляться, что все зависит от узкогрупповых своекорыстных интересов и что любое научное сообщество — от лаборатории до академии — в смысле гадюшника ничем не отличается от любого театра?
Меж тем, чтобы просочиться хотя бы в «недействитель¬ные», надо защитить сначала кандидатскую и докторскую дис¬сертацию, на что уходят лучшие годы ученого. О том, что собой представляет типичная диссертация — миллионы таких дис¬сертаций! — и с какими унижениями связано это для любого ученого, лучше не говорить. Сотни раз сказано и доказано: идет самое настоящее растление научной молодежи с катастрофическими последствиями для науки. И что же? Да ничего, все по-прежнему, как при Ломоносове (только без Ломоносова).
Две цифры характеризуют конечную результирующую стаг¬нации науки. Научных работников у нас 25% от числа всех ученых в мире, а ссылок на их работы (т.е., сигналов, что их труды хоть кто-то прочитал) — 1,75%. В пятнадцать раз меньше. Как в Индии или в Бразилии. Иными словами, сред¬нестатистический советский научный работник в 15 раз уступа¬ет по эффективности своего труда передовым мировым стан¬дартам. Или, что то же самое, работает в науке как следует лишь один из пятнадцати формально числящихся.
Такова конечная цена «табели о рангах» в науке.
Мы слышали от наших деятелей науки и культуры (кстати, такое странное деление исключает одно другое, что ли?) раз¬ные пламенные речи. И об эффективности производства. И о защите природы. И о том, что человек звучит гордо. Но никто ни единым словом не заикнулся о порочности кастовой струк¬туры советской науки и культуры. Никто не сказал, что состо¬ит членом неизвестно почему привилегированной организации, имеющей весомые преимущества и отгородившейся глухой сте¬ной средневекового бурга от прочей публики, таковых преиму¬ществ не имеющей. И никогда никто не заикнется. На то и привилегии. На то и каста!
Помимо гибельности такого порядка вещей для науки и культуры, добавим еще одну важную деталь. История подтвер¬дила правоту аксиомы: не может быть свободен народ, угнетаю¬щий другие народы. По той же логике, не может быть творчес¬кой, вообще подлинно человеческой личностью человек, унижа¬ющий другого человека. Господин — всегда чей-то раб. По меньшей мере раб изжившего себя порядка вещей. Ученый или художник, официально объявленный «первосортным», вме¬сте со «второсортными» так или иначе обязательно низводит науку и культуру до низшего сорта, а государство — до кризис¬ного состояния.
«Наверху» — высокочванство и низкопоклонство, потемкинщина (куда там знаменитым «потемкинским деревням» по сравнению с нашей широкомасштабной «показухой»!), касто¬вость, привилегии. А «внизу»? Могут ли «низы» не подражать «верхам», вести себя как-то иначе? Конечно же, нет! И вот мы с изумлением узнаем об армейской «дедовщине», о том, как измываются «старослужащие» над новичками, как зверски из¬бивают их. Сотнями, тысячами! Позорище, равное позору проиг¬ранной войны со слабосильным противником (хотя старатель¬но затушевываемое «потемкинцами» в генеральских и офицер¬ских погонах). Нравы, по сравнению с коими бурсаки Помя¬ловского выглядят воспитанницами института благородных де¬виц. Как же все это аукнется в годину суровых испытаний, если, не дай Бог, они начнутся?.. Но чего удивляться и огор¬чаться? Армия, как и школа, — слепок общества. В армию не с Луны приходят, а из школы и ПТУ, где нравы те же. В свою очередь, эти нравы имеют цепкие корни во дворах-подворотнях, в «неблагополучных» семьях и внешне благополучных произ¬водственных коллективах, где все еще царит закон: «я — начальство, ты — дурак, и наоборот». Иными словами, «дедов¬щина» в армии — уродливое отображение извращенных че¬ловеческих, социальных отношений у нас с вами, из призывного возраста давно вышедших, недружеский шарж на атмосферу тотального хамства-холуйства, которую предстоит изживать.
Верно, конечно, что высокочванство и низкопоклонство по¬рождает существующая социальная система. Поэтому смотреть надо в корень. И рубить — под него же. Но верно и то, что рубка может обернуться глаженьем или рубкой не того, кого следует, если не рассмотреть феномен социального угодничества в его «институционализированной» упаковке привилеги¬рованных кастовых организаций и средневековой иерархии титулов-чинов.
Надо, чтобы было стыдно быть почитаемым не по труду, а по званию. И чтобы стыдно было заискивать перед кем бы то пи было. Может быть, зарождение такого стыда и явится ис¬ходным пунктом нравственного преобразования общества?
4.
«Да что же это такое делается? — гневно вопрошает в письме в газету пенсионер, воспитанный на прессе и телевиде¬нии минувших десятилетий. — Невозможно ни телевизор вклю¬чить, ни газету или журнал раскрыть: теплоходы тонут, поезда сходят с рельсов, самолеты терпят аварию и при взлете, и при посадке, на автодорогах — десятки тысяч убитых и сотни ты¬сяч раненых каждый год, прямо как на войне, оказывается, чуть не ежечасно совершаются зверские преступления, убийства, го¬рят квартиры, тонут дети, ругают, кого бы вы думали? — самих министров! Светопреставление, что ли? Что случилось? Почему всего несколько лет назад ничего такого не происходило? На¬оборот, что ни включишь, что ни раскроешь — одни продолжи¬тельные аплодисменты ...»
Читателю приходится разъяснять, что раньше было все то же самое, а порою — и пострашнее. И линкоры перевертыва¬лись, и целые области в пустыню превращались, и министров не то что ругали — расстреливали без суда и следствия. Но только втихую, не огорчая широкую общественность скорбными вестями. Словом, царила келейность — антипод гласности. Царило социальное лицемерие, расцветшее вместе с культом личности и давшее соответствующие плоды в 60-70-х. Сфор¬мировалось несколько поколений людей, знать ничего не жела¬ющих ни про ужасы сталинщины, ни про судороги хрущевщины, ни про маразм брежневщины, ни про любые огорчительные события дня сегодняшнего. И ведь не только пенсионеры — студенты и школьники!
«Перестаньте давать хронику происшествий, — пишет в газету юная читательница. — Меня просто пугает, что кто-то кого-то избил, ограбил, убил. Заснуть не могу!»
Вон до чего дошло! Страус с головою в песке или элои из «Машины времени» Герберта Уэллса, радостно водившие хоро¬воды, стараясь не обращать внимания (фу, как противно!) на то, что время от времени кого-то из них тащит на свой мясокомбинат жуткий морлок. Да ведь они — сущие Шерлоки Холмсы по срав¬нению с этой милой девушкой. И разве она одна такая — про¬дукт эпохи? А мы? Лучше? Иные?
Социальное лицемерие страшно не только тем, что слово расходится с делом, что страдать от этого начинает прежде всего дело (т.е. экономика и культура страны). Еще и тем, что разрыв слова и дела неизбежно деформирует личность, ведет к её деградации, а это, в свою очередь, усиливает деградацию экономики и культуры. Так что тут потери двух порядков: и для общества в целом, и для составляющих его личностей, осо¬бенно для подрастающего поколения.
Лицемерие опасно тем, что закрывает людям глаза на сто¬ящие и встающие перед обществом проблемы. В том числе и руководителям. Так что проблемы «обрушиваются» внезапно, подобно цунами. И решать их приходится с великим трудом. Огромной ценой, которая могла бы быть намного меньше, если бы шли с открытыми глазами, да еще взвешивая возможные последствия намечаемых решений.
Много лет назад, когда выяснилось, что суть современной социальной прогностики именно в подобном «взвешивании», автор сих строк потратил немало времени и сил, чтобы создать соответствующую государственную научную службу прогноз¬ного обоснования программ, планов, проектов, текущих управ¬ленческих решений. И такая служба действительно была со¬здана (правда, уже без него). Она формально существует по сей день. Но оказалось, что это не более чем очередная реали¬зованная утопия. Потому что плановики напрочь игнорируют материалы прогнозистов, а управленцы всех уровней точно так же поступают с плановиками. Более того, существующая поли¬тическая система вообще не нуждается ни в какой науке, ни в какой научной обоснованности своей деятельности. Имитация научного обоснования — это пожалуйста, этого сколько угод¬но. Мало того, подлинная наука ей просто противопоказана, потому что изначально подрывает устои авторитаризма.
Опасность социального лицемерия сознавалась всегда, еще со времен Ленина. Сто раз на самом высоком уровне осужда¬лась «политическая трескотня». Но такие осуждения именно «трескотней» и оставались. Ибо бюрократический централизм немыслим без лицемерия, без демагогии. То и другое так же обязательны для наших бюрократов, когда они выступают пе¬ред населением, как строгий английский костюм и галстук — все на одно лицо.
Блестящие образцы лицемерия и демагогии приведены в эпиграфе к данной статье. Их число можно умножать бесконечно. И каждый раз на глазах выступают слезы — у кого от смеха, у кого от печали и гнева. Но не будем развлекаться разрешенными к печати примерами. Посмотрим лучше, какими способами социальное лицемерие внедрялось в нашу жизнь.
Способов ровно три, и трудно сказать, какой постыднее: необоснованное засекречивание, произвол цензуры и беспар¬донная ложь. Остановимся понемногу на каждом.
Посмотрите, сколько сенсационных прежде данных безо всякой сенсации появляется сегодня и на страницах печати, и на экране телевизора. Начиная с литров спиртного на душу населения и кончая тем, у кого сколько каких ракет нацелено друг на друга (о чем, кстати, всегда знал весь мир, кроме нас). И что же? А ничего! Мир не перевернулся. Мало того, появи¬лась возможность хоть как-то противопоставлять «наши» дан¬ные «ихним». Но сказать, будто с необоснованной засекре¬ченностью покончено, было бы преувеличением, Идиотских «табу» здесь все еще хоть отбавляй. Иногда они приобретают изощренные, а то и просто смехотворные формы.
С давних пор, например, ни слова нет в нашей прессе о трудностях «братских соцстран». Знаю: «их» проблемы, изве¬стные всему миру, для «нас» строго засекречены по соображе¬ниям ложно понятой «солидарности». Знакомлюсь с этими проблемами, только бывая в соответствующих странах или по разговорам с тамошними коллегами. Точно так же, читая и смотря наши «масс-медиа», невозможно понять, что именно происходит на Ближнем, Среднем и Дальнем Востоке и в иных «горячих точках» планеты. На сей раз умолчание объясняется «дипломатическими соображениями». Получается: весь мир знает и обсуждает, а мы, как муж-рогоносец, узнаем последними, да и то в превратном свете.
А где давно обещанная статистика преступности? Где хоть немного приоткрылся занавес над «черной экономикой»? По¬чему исчезли конкретные данные о процессе алкоголизации общества? Как обстоит дело с прогрессирующим загрязнением окружающей среды, с проблемами крупных городов, с деграда¬цией малых городов и деревни? Как эволюционирует «напол¬няемость» пустеющих театральных и кинозалов? Что с про¬цессом олигофренизации общества (рост процента дебилов)? Какие изменения в начавшемся процессе депопуляции (массо¬вого физического вырождения) населения? Какова сегодня действительная образовательно-квалификационная и производ¬ственно-профессиональная структура общества?
Вопросы можно задавать бесконечно, а вместо ответа — «фигура умолчания», скрывающая ханжескую физиономию хрущевщины - брежневщины.
Пойдем дальше. Необходима ли цензура? Смотря какая! Если автор сочинил, а редактор пропустил нечто порнографи¬ческое или клеветническое, ложные слухи, способные вызвать панику, заведомый плагиат, наконец, выдана государственная тайна, пределы коей оговорены специальным законом, — то оба, и прежде всего автор, должны нести установленную ответ¬ственность. Вот и вся цензура. Безо всяких цензоров.
А мы? Содержим огромный штат цензоров, а нецензурщи¬ны, клеветы, сплетен, плагиата — навалом. И наши жалкие тайны всему миру известны. Чем же занимаются цензоры? «Струганием» текстов каждый на свой вкус по принципу: как бы чего не вышло.
Из нескольких сот статей, написанных мною, лишь единицы сохранили более или менее первозданный вид. 99,9% из них были усечены, кастрированы, обезображены редакционными компрачикосами, так что в опубликованном виде имеют мало общего с рукописью. И разве мои авторские страдания — исключение? У меня нет претензий к редакторам. По нашим пошехонским законам — они за все в ответе в первую оче¬редь. Словом, палач, делай свое дело! И палач четвертует руко¬пись так, что потом стыдно читать самому. Поневоле стано¬вишься соучастником социального лицемерия и все чаще пред¬почитаешь промолчать. А главная беда — начинаешь как бы носить цензора в себе самом. Стараешься писать, следуя зна¬менитому щедринскому завету, «применительно к подлости».
Только что заговорил о «самоцензуре» и чувствую, как она схватила меня за горло при переходе к третьей и последней составляющей социального лицемерия — систематической лжи. Примеров перед глазами — гора. Достаточно раскрыть любой талмуд хоть по философии, хоть по истории, хоть по политэконо¬мии, хоть по социологии. Может, кто-нибудь из читателей похрабрее поможет автору, у которого просто ноги подкашивают¬ся, когда надо встать и сказать: что же это вы, товарищи не особенно дорогие, так беспардонно ... Дураками нас считаете, что ли? (Боюсь, ответ лжецов будет положительным).
Пока могу сказать одно. Была в свое время такая притча: ложь во спасение. Это когда лгут, чтобы не слишком огорчить любимого человека или скрасить ему последние минуты жиз¬ни. О нашей лжи можно сказать противоположное: ложь во погибель. Бездумная. Самоубийственная. Позорная.
Хрущевщина-брежневщина начинает терять почву, но еще хлюпает под ногами, грозит засосать вновь.
Есть конкретные предложения, как побыстрее оставить её по¬зади?
Май 1988 г.