Ловитор

Из романа Сон над дальней горой

Едва сошло на  нет зимнее оцепенение, события пошли густо, как бы уже сами собой, поощряя Синдеева к перемене участи.
Нехлопотно, в одну поездку, решилось с работой. В институте механики. Спасибо, не забыл  Харлей! Пусть и не нужно оно ему вовсе, а — не забыл. Поднял связи. Только и спросил по телефону: «Набегался?..»
А еще — объявилась Марина. Не заладилось у нее в «метрополии». Но для Синдеева это стало уже и вовсе не важно, потому как зачастила междугородка , и два года, минувшие здесь, в Новоострожске, показались вдруг почти недоразумением. А когда, по случаю его дня рождения — Синдеев едва успел встретить харьковский авиарейс — прилетела Елена Александровна, сам, по дороге из аэропорта, вдруг заудивлялся по сторонам до наива: «Н—да—а, не Ялта!»  И в самом деле, чего потерял в Новоострожске?!.. Не нашел — верно.
Между тем дни сложились в недели и оставались впереди только чемодан, только поезд. Ближнее — загодя становилось далеким. Или, как в китайском стихотворении: «Я уходил и я вернулся. Ничего особенного».
«На память» — Синдеев вышел на помост в соревнованиях за городской кубок, и толкнув сто восемьдесят, мысленно скаламбурил, что «память» получилась тяжеловатой, и чуть не уронил штангу. Но удержал.
И даже расчувствовался пахнущей типографией «простыне» — таблице местных рекордов с тремя «своими» строчками.
На память!

А КОГДА И В ПАСПОРТЕ УЖЕ поставили штамп «ВЫПИСАН», в город приехал цирк.
Зашел хмурый «Вареник» (опять  гонорею подцепил и так по—дурацки!) и сказал, что “мужики из силового номера ищут ловитора”.
— ...?
— Который  л о в и т  их, понимаешь? И платят путёво: если стоя работаешь, головой вверх то есть — сотни три — три с лихвой набегает. А вниз головой — так ва-а-ще! “Полштуки”! В год — “тачка”.
— А сам?
“Вареник” вздохнул
— Д-эк...запросто, — Он с сожалением опустил  взгляд на выпирающий из-под брючного ремня живот. — Только у них и по фэйсу претензии. С учетом зрителей. А я — что?.. Девка? Мордой—то приторговывать?
— Опять же — “тачка”?..
— Па-а-думаешь, — фыркнул “Вареник”, чуть не сплюнул. — 
Слушай, у тебя как с пенициллином? А то — “насморк” опять...
— От простуды — водочку рекомендуют!
— Умный! — сказал  “Вареник” и хлопнул дверью.

С НОМЕРА «БАЙКОНУР» НАЧИНАЛОСЬ второе отделение. Две, в никеле и хроме, ажурные стойки  на противоположных сторонах арены дотягивались почти до купола. Между стойками  воздушное пространство делилось на  три части трапецией и какой—то штукой, тоже сверкающей металлом, и похожей на детские качели  без доски для сиденья. На “штуке”, головой вниз раскачивался крепконогий мужик в белом  трико.
“Ловитор”! — угадал Синдеев.
Задача участников была в том, чтобы перелететь с одной стойки на другую и попутно вызвать приток адреналина в кровь зрителей.
— Ап!..
Подтянув к себе трапецию, какой-нибудь из гимнастов срывался со стойки в безопорное пространство над ареной, и тоже, вслед ловитору включался в ритм колебаний, все более энергичных, пока дирижерская палочка не останавливала оркестр, и тогда, по неслышимой команде гимнаст разжимал пальцы и уже в свободном полете делал двойное или тройное сальто, в последний казалось момент выбрасывая кисти рук навстречу ловитору, который тут же катапультировал его к противоположной стойке.
— Ап!..
Инструменты словно спохватывались, а гимнаст уже приветствовал публику и, мерцая в прожекторах, оседало на арену облачко — осыпавшаяся с ладоней магнезия.
... С тем как полеты усложнялись, все более заметной становилась единственная среди гимнастов девчоночья фигура, терявшаяся поначалу за мускулистыми спинами. Работа была чистая, только раз  Синдееву показалось, что она едва не разминулась с пальцами ловитора, но и тогда сбоил скорее “мужик на качелях”, а не она.
... У толсторожего соседа справа  от Синдеева, пришедшего на представление с анемичным отпрыском, надкусанный “пломбир в шоколаде” почти растаял, обильно окапав край поддернутой штанины и квадратный носок ботинка.
От влажных всплесков аплодисментов внутри Ивана зазудело — за пять лет соревнований на долю Синдеева таких децибелов не приходилось. Даже с тем случаем.

АССИСТЕНТ ОШИБСЯ, и к последнему подходу на штангу навесили на де¬сять кило больше  заявленного. Все, кроме главного судьи и разминавшегося в другом за¬ле Синдеева, уже заметили ошибку. Потом разобрал¬ся и судья, но Харлей своей лапой буквально заткнул ему рот перед микрофоном, и ничего не подозревающий  Иван, вышел на помост в вы¬жи¬да¬тельную, не без предвкушения, тишину, и только потянув гриф, по¬чувствовал неладное — неожиданную, чудовищно незнакомую тяжесть. Почувствовал, но поймал внутри тот редкий взрыв темной психической энергии, обычно неподвластный и неуправляемый, да и случавшийся слишком редко, чтобы стоило принимать его в расчет, и... выхватил это “чужое” железо на прямые руки. Удержал. Поднялся. Сильнее крови в висках загудел зал, а он, увидев настоящие цифры на информационном табло, долго не мог поверить, считая случившееся чьим-то диким розыгрышем. В  зачет соревнований результат, правда, не пошел. Да и “для себя” особой пользы не случилось. Скорее, наоборот, — в усилии “догнать” — он лишь наталкивался на усталость, травмы, поражения, так что, в конце концов, этот самый вес никогда больше одолеть ему и не удалось.

ОНИ ВСТРЕТИЛИСЬ НА ВЫСОКОМ крыльце служебного входа.
Ловитор представился почему—то на французский манер — «Анатоль» и дважды переспросил: «Стало быть вы Синдеев и есть?..»
С Иваном такое «неузнавание» случалось не впервые, так что уже и не раздражало. Он первый протянул руку, и Анатоль, ощутив твердые бугры мозолей, по—видимому, успокоился.
— Ну да, — сказал он. — Только мы днем ждали. После утреннего представления. Посмотрели?
— Был, — кивнул Синдеев. — Как на меня — нормально. Здорово.
— Тогда —  чего рассказать?..
— «За жизнь!» — усмехнулся Синдеев.— Как это оно: головой вниз — головой вверх?..
Он показал рукой как именно « головой вниз» и честно признался:
— Никогда бы не поверил, что именно в цирк...
— Н—ну! — сказал Анатоль покровительственно, — Таких, чтобы — «по убеждению» или, допустим, из этих... из «династий»... Мало! Есть, конечно. И на виду они больше. Все—таки с «младых ногтей», с азов...Техника!
... А многие — из спорта заглядывают. Попробовать. Потом уже... затягивает-то.
— Но без первотолчка, без желания — не обходится? Верно?..
— Бросьте! Тот же цех, стройка... Работа — она и в Африке... «По желанию» — это в доме пионеров. А попробуй с «будуна?» Какое там!.. — Анатоль поежился. — Профессионализм и выручает. Который рублем обеспечен. Надежно и верно. По два-три номера в день — «в удовольствие» не работают.
Из служебного входа появилась усталая девица лет восемнадцати—девятнадцати, рыженькая с рыженькими же веснушками на бледном, вызывающе правильном и не возрасту безжизненном лице. Ивану она была по плечо. Худощавость ее усиливалась просторной  мужской курткой нараспашку и выпирающими ключицами. Синдеев скорее угадал, чем узнал гимнастку, участвовавшую в номере.
Анатоль глянул через плечо и как—то засуетился.
— Вот и Ириша подтвердит. Как она  за «рупь» или за удовольствие предпочитает?..
— За трешницу, — буркнула рыженькая, вытряхивая из пачки сигарету. — Зараза ты, Анатоль. Чуть пальцы не вывихнул!
— Вылетать надо вовремя! Лишние две десятки за трапецию держишься. Не меньше.
— С тобой — вылетишь.
— Вот с ним завтра попробуешь! — сделал жест в сторону.
Тому стало неловко, и скрывая эту неловкость, он поспешил щелкнуть зажигалкой. Не кивнув, девица бесстрастно смерила его взглядом до пяток, и, чуть прихрамывая на левую ногу, застучала каблуками по дорожке к цирковой гостинице.
Анатоль развел руками.
— Будни!.. В марте гипс только сняли. Мимо сетки угодила. Прожектор ослепил. Теперь боится и от того кусается. От страха и от обиды.
— Но летает — здорово!
— Что?.. Да. Терпеть не может, а — летает. Вот она — как раз из настоящих цирковых. Это ведь такое дело... Привыкнешь и нигде уже не приживешься...
У нас один... Надумал осесть. В Перми остался. Пошел на завод. Квартиру ему пообещали. Через год является. Говорит, хоть кем, только возьмите обратно. Взяли...
Привычка, это и есть человек. Весь до копейки.
Ну, почти весь.
— А как я завтра внутрь попаду? — спросил Синдеев. — На пробу?..
— Бицепсы на месте, плечи широкие, штаны американские — наш человек! Кто тебя остановит?! — удивился Анатоль.

НА КАРТЕ НОВООСТРОЖСК ПОХОДИЛ на небрежное «зет» с дымящейся кляксой  Старого города в основании. Остальная же его часть была обочиной главной и единственной автомагистрали, именуемой по обстоятельствам, улицей или проспектом, а то — остающейся безымянной — там, где в застройке имелся решительный просвет. Поэтому, почти миллионный город, складывался преимущественно из бесконечных окраин. Южная сторона дома, где жил Синдеев, тоже выходила едва не в поле: две — три «хрущевки», профилакторий, петляющая речка, высоченный — метров сорока, железнодорожный мост и прямо за ним нецивилизованный простор, откуда около полуночи, щедро рассыпалась дробь «слушай все!» скорого поезда «Новоострожск — Киев».
А иногда, как сейчас, оттуда же, из-за моста, из-за реки, дохлестывал до неостывшего под куцым дождиком ночного бетона сладко—горький, как шоколад «Гвардейский», запах степного первоцветья. Под окнами пронзительно и подолгу выли городские коты, расслабляло до истомы, до фантазий, до слуховых галлюцинаций.

Дилижанс. Ночная карт колода.
В кружевах попутчицы белье.
И такая полная свобода
Что тебе не хочется ее.

Синдеев неуместно подумал о новых знакомцах. Об Анатоле — представив, как Анатоль поутру неудобно потянувшись, почесывается между лопаток и лениво ковыляет на разминку. А... как ее? — «Ирина—Ириша» — уже там, на четверть часа раньше, и ругаясь, не исключено,  что — матерно, с третьей или с тринадцатой попытки опускается, наконец, в «шпагат», удерживая дыхание, которое от боли все равно становится коротким и отрывистым.
Синдеев знал, каково оно — восстанавливаться  после травмы, — правая рука три года не разгибалась до полного включения, и хотя на глаз это было почти не заметно, время от времени случались проблемы. Теперь об этом можно было забыть — потому как в Харькове выходить на помост он, ясное дело, и не собирался.
В Харькове.
Ему до смерти захотелось проснуться в старом, тридцать пятого года постройки, доме возле артиллерийского училища.  Чтобы — высоченные потолки. И окно настежь, в тополя, давным—давно переросшие этот дом. И чтобы — старый паркет до блеска, и отстоявшаяся за десятилетия жизнь, трогательная в усилии противостоять хоть и самому Времени.
К этому дому, к этой ответственной и размеренной жизни Синдеева и подготавливали междугородные звонки. Означало это, может быть, самый главный выбор — между островом и сплавом по течению, вдоль всякий раз других берегов.
И сопротивляться Синдеев вроде бы и не сопротивлялся, но побаивался, что — заскучает. В этом смысле ангажемент представлялся напоминанием о совсем иных вероятностях — с плеском волны за бортом, с блеском огней под крыльями на взлетной полосе, с потрескиванием электричества в телеграфных проводах через половину Евразии...

ЕСЛИ РАЗОБРАТЬСЯ ЦИРК СО «СЛУЖЕБНОГО», входа мало изменился от времен древнеримской поножовщины, когда казематы пахли лошадиным потом, африканским зверьем и медным доспехом, от прикосновения к которому становилось кисло во рту.
...Пустой амфитеатр казался ровно вдвое больше. И каждое «Ап!» гулко блуждало по незаполненным рядам. У входа номер два вели раздраженное комсомольское собрание. Как просветил Анатоль, делили навар за представление на  местном стадионе — районная власть устраивала праздник трудящимся. Судя по голосам, процесс двигался не в накат.
Вчерашний реквизит — стойки, трапеции — все было на месте, расхлябанно свисали веревочные лестницы, крюки, кольца... Но в равномерном, без изысков рабочем освещении конструкция более походила на металлизированную абстракцию, да пожалуй, — на изощренную пыточную машину.
— Займись товарищем, — сказал Анатоль и один из участников номера, кажется его звали Вадим, Синдеев не расслышал, кивнув по обезьяньи прытко вскарабкался по веревочной лестнице на правую от выхода стойку. Со стороны выходило не очень устрашающе Синдеев и приободрился.
— Приходилось? — доверительно спросил Анатоль. — В Донецке, между прочим, одного мастера—международника снимать пришлось. Вот такие бицепсы!.. Но веревочный  трап, он свободно висит, из под ног уходит. Кто не опытный — всю нагрузку переносит на руки.
Орел наш до середины примерно добрался, а руки то и затекли, без привычки...
Присмотревшись Синдеев подумал, что стойка все—же несколько выше чем ожидал.
— ... В общем, шагать надо. То есть — ножками. Пальчиками рук только придерживаешься. Компране ву?..
— Йес! — Синдеев обратил внимание, что кое—кто из проверяющих реквизит поднимался особым способом — ставя одну ногу на перекладины трапа — носком, а вторую, обхватывая его, — пяткой. Раскачивание было явно меньше и решив именно так и действовать Синдеев, стараясь сохранять полную индифферентность машинально поискал глазами коробку с магнезией, не нашел, обтер ладони о джинсы, и, стараясь не заглядывать в амфитеатр, сделал первый шаг вверх.
То ли это были особенности акустики пустого зала, то ли просто из—за обострения чувств, примерно на середине подъема Синдеев услышал отчетливые реплики от входа, где шло собрание — что—то насчет «расширенного толкования Ленинского тезиса о важнейшем для нас искусстве», причем, по мнению говорившего комсорга, на настоящем этапе главным искусством для страны Советов становился цирк. По мысли Синдеева тезис запоздал. Потом у того же входа кто—то отчетливо произнес: «А это что за мешок с г...? Синдеев с ужасом понял, что реприза относится к нему. И едва не сорвался. Потому что голос был женский.
Сука не стреляная! — подумал он и остаток лестницы проскочил легкой трусцой, переведя дыхание лишь на верхней площадке в виде ласточкино хвоста.
«Рабочее место» оказалось очень невелико. Значительно меньше, чем если глядеть из зрительских рядов. Как раз тут предусматривался работа «головой вверх»: — пристегиваешь лонжу, упираешься подошвами поплотнее, поплотнее, плечи опущены, ноги чуть согнуты, наклоняешься за край площадки (такая широкая снизу страховочная сетка оказывается вдруг не шире «сиротского» полотенца из комплекта вагонного белья), ну и...
Сопровождающий убедившись, что все исполнено в точности, хмыкнул, показал правильный захват за предплечья — Синдеев тут же вцепился, словно главной задачей номера было переломить гимнасту обе руки — и шагнул в воздух. Синдеева прошиб холодный пот. Вмиг заныла поясница, ноги так и норовили съехать с опоры, какой-то металлический поводок впился в бедра, в двойных швах джинсов явственно захрустели нитки, а в неудобно оттянутых руках висел циркач, и задрав кверху лицо с интересом ожидал, что он, Синдеев, собирается делать.
— Жарко, — хрипло сказал Синдеев.
— Ну, так — май как-никак, — ответил снизу гимнаст.
Помолчали.
— В прошлом году прохладнее было, — сказал Синдеев.
Внизу стояли Анатоль, рыжая Ирина и какой—то мужик с широкой плешью, хорошо просматриваемой отсюда из—под купола. На мужике был простецкий трикотажный спортивный костюм. Анатоль сделал Синдееву какой-то знак рукой.
— Это кто?.. — с натугой спросил Синдеев.
Гимнаст глянул на арену.
— Босс. Руководитель номера.
— А-а! — понимающе сказал Синдеев.
Свитер на нем промок насквозь и даже сквозь майку нещадно язвил кожу. Волоски на руках слиплись.
— Если обтянулся, попробуй качнуть, — посоветовал Вадим.
Синдееву казалось, едва шевельнись, непременно выпустит руки партнера из своих взмокших ладоней, что они выскользнут, как тугая, только что с крючка, кефаль, что...
Осторожно, будто боясь расплескать, он потревожил живой маятник. Сперва почти незаметным движением корпуса вперед—назад, как перед тягой штанги с помоста, потом, осмелев, включил ноги и спину, и все получилось, нужно было только поймать ритм колебаний, приспособиться к нему.
— Веселее! — крикнули ему из воздуха.
Амплитуда увеличивалась. При желании Иван мог бы вытащить партнера почти на уровень горизонта и выше, но снизу громко сказали «Ап!».
— Ап! — предупреждающе крикнул гимнаст, толчком разжал руки. Как в замедленном кино, его фигура стала удаляться спиной вперед, потом опрокинулась, потом опрокинулась еще раз, потом сгруппировалась, быстро уменьшаясь понеслась к земле, к сетке, мягко упала в нее, приняла вертикальное положение, и, с одного раза погасив колебания, чудно перешагнула к краю, чтобы сделав сальто, мягко приземлиться на арене, как раз возле тех, кто наблюдал за их работой.
Только сейчас Иван осознал, что никакого несчастного случая не произошло, а все нормально, все в порядке, и может быть даже не очень плохо. Во всяком случае откуда—то долетел поощрительный хлопок ладоней, правда, предназначался он ему или гимнасту, Синдеев не знал.
Теперь Синдеев остался наверху один. До купола было рукой подать. Колени дрожали. Воздуха не хватало. Иван торопливо стянул свитер и бросил его вниз, стараясь угодить мимо сетки. Свитер планировал секунды четыре.
Хотя Синдеев не рискнул спрыгнуть, а до конца аккуратно спустился все по той же веревочной лестнице, даже не спустился, а так — соскребся от усталости, на арену он сошел другим человеком.
Анатоль выжидательно повернулся к «Боссу», тот — закатывая глаза, обозрел снаряды под куполом. «На ловиторку?».. — ворчливо спросил Вадим. Синдеев представил еще один подъем, и подумал, что для него и первого раза многовато. Ирина хихикнула.
— Чего лазить-то? — сказал Босс, не глянув на Синдеева. — Пусть документы оформляет. Сто двадцать и командировочные.
Цифра Синдеева разочаровала, но хозяин номера, похоже считал тему исчерпанной.
  — А на ловиторке — в разминочном покрутится, — Анатоль подмигнул Ивану. — Там — пониже.
— Наверх первые номера!.. — ни к кому в отдельности не обращаясь, хлопнул ладонями шеф. — И так, хрен знает на что время тратим.
Анатоль пожал плечами и ленцой вразвалку направился к стойке. Синдеев почувствовал себя лишним.
В разминочный, так в разминочный, — потянула его за локоть рыжая Ирина. — Свитер не забудь...
На кисти у нее была тугая повязка, из которой неподвижно, под девяносто градусов, торчал большой палец.

Подвешенный на высоте человеческого роста, снаряд выглядел куда доступней и проще, чем под куполом. Повозившись немного с Иваном, Ирина плюхнулась на маты, вытянула длиннющие ноги, и заведя руки за голову, с видом утомленного мэтра, наблюдала. Время от времени она подавала толковые советы, а Синдеев, вися вниз головой и удерживаясь ногами, с горящими от неловкого напряжения связками, послушно пытался им следовать. Наконец он соскользнул на пол. В висках еще стучал пульс.
Иван сел в дзадзен и помассировал затылок.
Тук—тук, тук—тук...
Добротные некогда маты лет за десять истолклись в бугры соскоками, переворотами, падениями, так что и живого места не было, и все равно, распластаться на них, после какой—нибудь особенно чудовищной нагрузки, или, чтобы за три минуты собраться с силами — нет места надежнее, хотя и щекочет ноздри застарелая, измельченная в микроны пыль, против которой бесполезны и скребки, и щетки, и пенящиеся мыльные растворы, и почти иррациональные усилия обязательно «тети Маши» или «тети Паши», которая является в зал утром или поздно вечером со своим ворчанием и своим инвентарем, и которую замечаешь едва ли не ты один, потому как опять не можешь одолеть вечерний график подъемов и растягиваешь, растягиваешь тренировку, превращая упражнения для мышц в самоистязание духа.
— Ожил, — гимнастка положила ногу на ногу.
Как на Синдеева — коленки могли быть покруглее. Джинсовая юбчонка сидела достаточно рискованно. Иван деликатно отвел глаза.
— В душ бы...
Струйки пота быстро высыхали между лопаток, подмышками, в ложбинке под грудью.
— В этом трахнутом Новоострожске, вода днем только в сортире. Хотя... — Она словно что—то взвесила про себя и глянула на часы — роскошную «Сейку».
— Услужу. Нельзя же тебя в таком виде в народ выпускать.
Синдеев поймал себя, что опять непроизвольно уставился на ее ноги и почувствовал во рту сухость. Она поднялась.
— В номере, слава Богу, и по утрам можно ванну принять.
Подол юбки взялся складками, которые, пока гимнастка шла к двери, все никак не хотели расправляться.
...Синдеев догнал ее на ступеньках гостиницы.

— Ты не думай... — сказала она.
— Я — не думаю.
— ... Работа у нас такая.
— Ну да, — Синдеев чуть приподнялся на локте. — А еще — семья и школа.
— ... В тесном контакте. За месяц тайн не остается, ну как — десять лет замужем, ничего на донышке. Да ты поймешь, когда не то что в койку, а... В общем — «спеши сорвать, пока не отцвело»..
— ...
— Девятнадцать. В июне исполнится.
Кожа у нее была равномерно—матовой белизны с едва заметной розоватой ниточкой поперек живота — от колгот.
— А давай-ка мы вот сюда подушечку примостим, — засмеялся Синдеев.

С ТЕХ ПОР КАК В НОВООСТРОЖСКЕ подняли многоэтажный Седьмой микрорайон, и главная магистраль вильнула на полкилометра в сторону, по старой дороге через ухабы частного сектора бегали всего три-четыре изношенных троллейбуса, попасть на которые случайно, представлялось  почти невозможным. А Синдеева (по рассеянности?) — как-то угораздило. Не было в том великой беды — минут через двадцать дороги сходились вновь, а Ивану еще было ехать и ехать, но в самый момент поворота, он вдруг неприятно удивился узнаванию горбатых полуулочек, да осевших послевоенных полукоттеджей-полубараков, стыдливо прячущих свой возраст и происхождение в абрикосово-вишневом облаке садов-перестарков.
Удивился и все никак не мог припомнить, когда последний раз видел их. Миллион раз проезжал совсем рядом, там, дальше, но будто отчеркнув существование этой дороги. Потому что уводила она в такие ночи  и дни, и часы, и недели, помнить о которых было и сладко, и болезненно, как о полном затмении солнца или — о явлении кометы... Она, конечно, вернется — когда-нибудь. Но, скорее всего, ты-то — уже не придешь на свидание.

Над обрывом, с которого
и не услышать прибоя,
Что на скалы внизу
набрасывается ошалев,
Ты стояла, любимая, и над твоей головою
Два—три облачка
потревожено замерли
в вышине.
Ветер тенниску парусил...
Всё, как будто в начале!
Будто ту же любовь закрутили на бис:
Наш холодный спектакль
на обжигающе знойном
причале —
Два чужих человека на теплоход в Симеиз.

...Только вниз,
только вниз.
И не можешь иначе!
Там — завьюженной нежности
белая простыня.
Сон над близкой землей —  все мое Настоящее.
Сон над дальней горой — это Юность моя!

За два года той, первой, незаживающей любви, Синдеев здорово изменился. Но сам — не заметил. И как—то слишком поздно догадался, что юность кончилась. Увы, напрасны усилия путника в Эдем. И внутри-то — нас прежних нет никогда, обретешь ли себя в других?

...Сегодня случай и рассеянность, усадили его в Машину Времени на электрической тяге Богом забытого третьего маршрута. За пыльным стеклом под локтем номера домов были как номера канувших лет. И хотя с утра он строго планировал заехать в билетную кассу, увлеченный воспоминаниями Иван, едва не пропустил нужную остановку.

ВЕЧЕРОМ ОПЯТЬ ТРЕЗВОНИЛА МЕЖДУГОРОДКА. Синдеев, мучительно решавший задачку  плотной упаковки применительно к далеко не объемистому чемодану, отвечал скупо и невпопад ( он намеревался выехать поездом в пятницу, чтобы к утру быть в Харькове).
— ... Цирк? — переспросил Иван. — Какой — цирк?
Вчера он мимоходом упомянул об этой экстраваганце по телефону и уже запамятовал, и теперь все не мог понять деланно—шутливой тревожности в голосе на другом конце провода. — Ну что за глупости?! — возмутился он наконец. — Мне его и в жизни предостаточно, цирка. Без всякого конкурса.

* * *
ТАК СЛУЧИЛОСЬ, ЧТО через несколько месяцев, номер, тот самый, куда ловитором пробовался Синдеев, представляли в Харькове. Черт знает каким образом узнав об этом, Елена Александровна, жена, уговорила Ивана пойти в цирк. Места у них были в первых рядах, так что он узнал и Анатоля, и даже руководителя номера, который выходил в общей группе артистов и долго раскланивался с публикой, и, наверно, они, Анатоль по крайней мере, могли бы видеть и его лицо, если бы знали, что он сидит здесь рядом и смотрит. Он ждал, когда появится гимнастка, но вместо нее работали две какие—то совсем другие, совсем юные девочки.
Елене Александровне номер понравился, и оттого, что ее муж вот так запросто мог бы выступать в блестящей труппе, которой аплодировал большой зал, наполняло ее еще большим уважением и любовью к Синдееву.
— Но ты предпочел меня, — сказала она. — До сих пор не верится!
— Любовь — она... сама понимаешь... — рассеянно сказал Иван.
Как же ее звали? — подумал он — Не помню.

А потом подъехал трамвай.
09.05.95