70ые…
Меня назвали Максом. В честь кого так назвали, родители не уточнили, и я решил для себя что в честь Маркса. В этом был некоторый повод для гордости – в том, что от Маркса мое имя отличалось лишь одной буквой.
Маркса я увидел еще в самом начале детства, когда моя жизнь только начиналась. Его портрет родители повесили в каждой комнате, рядом с портретом другого брадолюбивого старца – Энгельса.
А еще Маркс дарил мне подарки на новый год, правда, при этом называл он себя Дедом Морозом. Но мне то была очевидна личность дарителя! И в конце каждого года я с нетерпением ждал, когда же прилетит седобородый добряк из заснеженных земель, где уже давно существует совершенный коммунизм. Почему то я был уверен, что эти земли называются Гипербореей, хотя даже не знал, где услышал это слово когда-то. Казалось бы… оно пришло ко мне во сне.
В остальные дни года, кроме самого первого и самого последнего, я много думал о том, как проводит время Маркс, когда ему не нужно развозить социалистические дары. Новых книг он уже давно не писал, или они застревали где-то в кромешной тьме капитализма, между Союзом и Гипербореей. Может быть, он уже многие десятилетия пишет самый фундаментальный труд, а может просто он уже все написал – все, что необходимо для построения коммунизма, и только нашей воли недостает для воплощения этих великих идей.
Впрочем, я был уверен, что эти идеи рано или поздно воплотятся. Потому что был уверен – удалившийся от погрязшего в буржуазности мира Маркс, наверняка, встретился с Богом. И каждый год ведет с ним какую-то беседу, отвлекаясь лишь однажды, для того чтобы принести подарки.
О чем они говорили? Я мог только предполагать. Какие-то намеки я искал в книгах, стоящих дома на полке. Но все эти книги были о чекистах, о верных рыцарях социалистических основ, но не о Боге.
***
80ые…
О Боге я толком узнал уже в десятилетнем возрасте. Мне рассказал о нем забавный дедушка, которого я встретил, когда отдыхал в деревне. У него была окладистая борода, увесистый живот и еще крест на груди. Местные жители с добродушным пренебрежением называли его поп Мефодий, или просто поп. По слухам, он что-то знал о Боге.
Я долго присматривался к нему издалека, когда тот прохаживался по деревне или копался в своем огороде, и наконец, решившись, подошел и спросил, что он знает о Боге.
Дедушка с удивлением поднял брови, будто бы этот вопрос был для него удивительной редкостью.
-Бог есть, - утвердительно сказал дедушка.
-Это я знаю! А что о нем еще известно? – нетерпеливо продолжил я вопрос.
Тут дедушка заговорил очень складной речью, описывая Бога. Выслушав до конца его удивительные слова, я задал не дающий покоя вопрос:
-А Маркса он знает?
-Да. Он знает всех.
-А меня?
-И тебя.
-Откуда… ведь мы с ним никогда не разговаривали…
-Это невозможно. Возможно лишь, что ты его не слышал. Мы все его очень плохо слышим…
-А когда к коммунизму придем, хорошо будем слышать?
Дедушка вздохнул и печально опустил глаза. Я решил его более не беспокоить, и ушел думать над всем услышанным.
Мне было почти достоверно известно, что в коммунизме все загадки разрешатся, все противоречия снимутся и все трудности минуют. А раз так, что будет мешать нам слышать Бога? Надо лишь дождаться. И он придет, потому что так говорил Маркс, а Марксу, скорее всего, намекнул Бог.
Так, я тогда думал…
Коммунизм все шел, но не приходил. А потом перестал приходить и Дед Мороз – подарки на Новый Год теперь дарили родители, и на вопрос – где же Дед Мороз, только усмехались.
Было тревожно, и тревога нарастала. Ведь если не от посла заснеженной Гипербореи, то от кого мы будем получать светлую весть о грядущем коммунизме. А если мы не будем ее получать, то рано или поздно позабудем о ней, и не будем ее чаять. Это грозило самым жутким – капитализмом, отчуждением, угнетением.
И мы стали забывать…
Буржуазные сети медленно, но неуклонно проникали в чертоги Союза, неся с собой распад и разложение. Маркс не прилетал, стражи социалистических основ спали, а нерушимый Союз насыщался гибелью.
***
90ые…
Союз исчез. Внезапно и без предупреждения, хотя, казалось бы, все уже говорило о фатальном исходе.
Мир подменили. Очевидно, это стало в тот самый момент, когда вместо Маркса, под новый год, Москва оказалась оккупирована заокеанским буржуа. Он называл себя Санта-Клаусом и с искусственной улыбкой приказывал всем пить кока-колу.
Но будто бы под действием могущественного заклятья, люди не заметили подмены. Дед Мороз, он же Маркс, или Санта-Клаус, в глазах людей между ними не существовало разницы.
В чем была причина такой слепоты?!
Я понял.
Люди Советского Союза зазевались в ожидании коммунизма и не заметили, как их уютный мир был проглочен гигантским Левиафаном – капитализмом. А так как они этого не заметили, им по-прежнему казалось, что происходящее лишь череда событий, которые неизбежно приведут к всеобщему счастью. Хотя эта самая точка всеобщего счастья, к которой стремились одураченные люди, была моментом окончательного переваривания мира в утробе Левиафана.
Никто о том не догадывался, кроме меня.
Надо отметить, что утроба чудовища умела выделять различные ферменты, которые подобно дождю выливались на своих жертв. Всё что оказывалось в поле поражения, изменялось – выхолащивался и подменялся смысл вещи.
Сначала это коснулось книг. Ценные и значимые, сразу были утоплены в потоке красивой или некрасивой бессмыслицы. Затем и телевидение увлеклось производством эстетически упакованной пустоты. Потом возник интернет, пожалуй, самое эффективное орудие порабощение. И наконец, апофеозом стала подмена коммунизма!
Чудовище смогло убедить очень многих, что только в его утробе возможно обретение счастья и свободы, и что коммунизм есть одно из его неофициальных имен. Хотя… может, так и было? Но эта мысль была слишком страшна для меня.
Мир подменили.
И раз я это замечал, то обязан был обличить подмену. Но как если одураченные люди не способны слышать? Значит, нужно было разить монстра, надеясь ослабить его могущество. И я приступил…
Одна из ночей озарилась пламенем – пылал один из крупных книжных магазинов. Конечно, в нем были и важные книги, но ведь всё содержащееся в таких книгах не способно гореть, так как не приковано к книгам. А вот множественная бессмысленность капиталистической системы, как оказалось, горит хорошо, и в пламени исчезает навсегда.
Я торжествовал победу, потому еще, что понял подлинную слабость могучего врага – это конечность. Капитализм и все его производные – конечны, и их конец обязательно придет, так же как и конец всех вещей в капитализме содержащихся и им порожденные.
Задача была проста – приблизить конец.
А значит, пусть пылают книжные магазины, взрываются телевизоры, выходят из строя компьютеры!
Конец обязан наступить.
***
00ые…
Я исчез. Никто не видел меня более, и все былые знакомые потеряли всякую надежду когда-либо увидеть меня вновь.
Но я был, потому что дело мое не было закончено. Человеком, разумеется, я уже не являлся. О былом Максиме напоминали лишь очертания моей тени, которая по-прежнему существовала.
В образе тени, я перемещался по городу, чаще всего ночью, и наносил навязчивые удары Левиафану. Например, в одном из интернет-клубов, в одну ночь, вышли из строя все компьютеры. Когда наутро открыли их корпуса, то обнаружили перемолотые электронные внутренности, странным образом обращенные в техническую кашу.
Такова была теперь моя жизнь, и всякая минута моего существования, в которую я не наносил увечий чудовищу, я считал потерянной. А ведь и моей тени выделено лишь определенное количество минут, после чего она будет обречена исчезнуть, или перейти в некоторое другое состояние. Я не знал, что там дальше, но пока Левиафану не наступил конец, не считал себя вправе успокаиваться. Наверно, только за счет импульсов собственной тревоги, я все еще жил в этом причудливом образе, и имел возможность действовать.
Непосредственно с чудовищем, мне так и не пришлось встретиться, но я чувствовал его пожирающую ненависть, которой был пропитан весь мир составлявший сегодняшнюю реальность. А еще я ощутил его ликование, когда моя тень ослабла. Ее час все-таки пришел, и теперь ей предстояло исчезнуть.
Счет пошел на мгновения, и в одно из последних мгновений отведенных остаткам моего существа, я как будто улыбнулся.
Нет, я не исчезну.
В последнее мгновение я разорвал свою тень в клочья, и тысячами смертоносных инъекций, ее остатки впились в организм чудовища. Мое тело исчезло, моя тень исчезла, но сам я рассеюсь и стану ядом, который растечется по сосудам капиталистического организма.
И пусть славный Максим отправится в заснеженную Гиперборею, чтобы рассказать обо мне Марксу, а я стану сгустком кислотной мокроты, который рано или поздно, разъест глотку идущего к концу Левиафана.
27.05.11.