Я еще сплю, и вижу все тот же сон (мрачный пригородный перрон, зеленная электричка, взвизгнувшая от неожиданного толчка собака), когда телефонная трель врывается в него. Как обычно, сначала я не понимаю, что происходит, но выцарапывая меня из сна, своими когтями она разрывает металлические бока состава, оставляя на них уродливые шрамы. Стекла брызгают блестящими осколками, которые повисают в воздухе, а перрон, делясь на островки, падает куда-то вниз, в темноту. Только тогда я начинаю понимать, откуда исходит этот звук. Не открывая глаз, я нащупываю телефон на прикроватной тумбе. Сейчас где-то около трех часов.
Леха звонит мне каждую ночь. Текст его сообщений не меняется. Он говорит, что не может спать, что ему снится один и тот же сон, и начинает описывать мне то, что я и сам видел пару минут назад. Серый перрон, зеленая электричка, припавшая от испуга на живот вислоухая дворняга. Иногда его голос с приглушенного шепота срывается на визг. Тогда он замолкает на несколько секунд, и я слышу его прерывистое дыхание. Кажется, он плачет.
Леха говорит: «Она нас видела».
Он спрашивает: «что нам делать?»
Он стонет: «скорей бы уже за нами пришли».
Я отвечаю, что мне надоело слушать его нытье. Я говорю:
- Не веди себя, как баба, - кладу трубку, и проваливаюсь в сон.
Все, чем мы с Лехой отличаемся друг от друга, это то, что я могу спать, а он нет. Он ворочается в кровати, и мнет под собой влажную от пота простынь. Он с криком вскакивает, и долго не может понять, что он дома, в своей квартире. Воспаленными от бессонницы глазами он смотрит на маму, когда она открывает дверь его комнаты, и говорит ей: «это ничего… просто сон». И все бы ничего, только его мать слышит этот крик, вот уже пять ночей подряд. Она приносит ему настойку пустырника, и держит упаковку валиума в кармане халата. Она спрашивает:
- Что с тобой произошло, сынок? – и вытирает испарину с его лба.
А когда она уходит, он набирает мой номер, и спрашивает, что нам делать.
Моя мама далеко, и аптечки в моем доме отродясь не водилось. Может поэтому, окатив Леху матом, я откидываюсь на подушку, и вижу то, что было пять дней назад.
Мы дружим с Лехой давно, с первого курса, хотя его тяга ко мне была полной неожиданностью. Он мажор, по крайней мере по сравнению со мной. Отец занимает какую-то поднебесную должность, есть загородный домик, и если бы Леха не бухал в этом самом домике через день, и вовремя сдавал сессии, то его автомобиль не пылился бы в гараже. Все, что есть у меня, это квартира, которую отец оставил мне в наследство. Леха назвал это фартом. Он говорил, что не каждому так везет, когда ты ни разу в жизни не видел человека, и вдруг – бах - тебе звонит нотариус, и ты имеешь, пусть однокомнатную, но отдельную, не общагу. Не знаю, никогда не думал об этом. Я даже не знаю, где отец похоронен, и фамилию ношу мамину. Так она решила. Давно. Когда я еще агукал в коляске. Иногда я думаю, что эта квартира и является тем связующим звеном, которое притягивала Леху ко мне. Мы часто зависали здесь, в старенькой хрущевке на втором этаже, с окнами на загаженный, шумный проспект, иногда вдвоем, а иногда с девчонками из пед, мед, и еще хрен знает каких институтов. Так уж повелось, что он в любое время мог позвонить мне со своим: «старичок, выручай, мы уже едем», и приезжал с какой-нибудь Оксаной, Наташей или Леной. Может быть потому я всегда сдавал сессию вовремя, что сидел ночами на кухне, освободив им комнату, и светофор на перекрестке мигал мне в окно желтым.
А потом у Лехи появилась Она. Это случилось тогда, когда я уже перестал спрашивать, как их всех зовут, этих девочек. Но когда он приехал с ней второй, а затем третий и четвертый раз, я понял, что надо было, но у нее спросить постеснялся. Она стеснялась меня тоже, и каждый раз, когда я открывал входную дверь, прятала свои большие, карие глаза под длиной челкой.
Леха сказал, что ее зовут Эмма. Сказал, что папе это не понравится. Не очень-то он любит ихнего брата. И еще попросил, воздержаться от анекдотов про евреев.
- Хорошо, - ответил я, - Шли два негра, Абрам и Сара…
- Иди в жопу, - засмеялся Леха, но серьезно добавил, - Не вздумай.
С этого момента Оксаны, Наташи и Лены стали появляться все реже, а я стал чаще спать в кровати, а не на кухонном столе, но ночные звонки не прекращались. Каждую ночь, не совсем понимая, о чем идет речь, я выслушивал про их походы в театр, кино, цирк или парк. Иногда я проваливался в сон, из которого Леха вытягивал меня: «Ты что, уснул?», и заваливал какими-то глупыми вопросами о том, правильно ли он поступил или нет, тот ли подарок выбрал, куда лучше сходить – на дискотеку или в планетарий. Если бы я не сдал курсовую раньше, в эпоху Оксан, Наташ и Лен, я бы точно ее завалил. А несколько недель назад они поссорились.
Он снова позвонил мне ночью. Время его активности – где-то около трех часов. Потолок надо мной пульсирует желтым, и я очень хочу спать. Леха что-то тараторит в трубку, и из его бессвязного монолога я начинаю понимать, что речь идет о знакомстве с родителями. О том, что прошло уже почти два года, и пора принимать решение, но Лехе совершенно не понятно упрямство Эммы. Он спрашивает, неужели это так важно, ведь все равно она будет носить его фамилию. Он говорит, что отец, если узнает, оставит его с голой жопой. Говорит, что все это он объяснял, и надо всего лишь не называть фамилию. В конце концов, ее имя ни о чем не говорит, с таким же успехом она могла быть, например армянкой.
- Ну не Рахиль же ее зовут, - пыхтит он.
Он говорит: «Ты что, уснул?», а мне хочется встать, и разбить светофор, метнув в него чем-нибудь потяжелее. Хрустальная пепельница подойдет.
Он говорит: «Старик, что делать?», и я пытаюсь его успокоить. Я говорю, не психуй, она успокоится, и вы помиритесь. А потом спокойно обсудите. Леха соглашается, говорит, что я наверное прав, и исчезает из моей жизни на пару недель. Но, я понимаю - это всего лишь спящий вулкан.
Первый, после перерыва звонок от него был днем, и что еще более странно, совсем не многословный. Леха, то ли спросил, то ли просто сказал: «Ты дома?», и услышав от меня «да», положил трубку. Приехал он, как говорят «готовый», и еще парочка бутылок были рассованы по карманам куртки. Прямо с порога обозвав кого-то ****ью, он ввалился на кухню и выставил «пузыри» на стол.
- Старичок, - сказал он, - Выпей со мной, со своим старым другом. А потом мы с тобой обсудим одну тему. У тебя есть закусь?
Я спросил Леху, как у него дела с Эммой. Он залпом выпил стакан, и сказал:
- Эта дрянь снюхалась с каким-то очкариком из консерватории. Она решила, что меня можно просто так поменять на этого урода. Сказала, что по крайней мере он не антисемит. Но, знаешь что? Я просто так ее не отдам. Об этом я и хотел с тобой поговорить. Я сейчас покажу тебе кое-что.
И порывшись во внутренних карманах куртки, он вытащил пистолет. Я спросил, откуда у него оружие.
- Отцовский, - сказал он.
Честно сказать, я очень испугался. Я сказал, чувак, остынь. Я сказал, что если он решиться на это, он испортит всю свою жизнь, сказал, что в этом деле я ему не помощник, но Леха засмеялся.
- Не дрейфь, старичок, - сказал он, - я не собираюсь из него стрелять. Просто напугаем этого виолончелиста, и все.
Он сказал, что даже не знает, как пользоваться этой железкой.
- Фиг его знает, он вообще стреляет, или нет, - сказал он, - Но ты же поедешь со мной?
Да, сказал я, поеду, но без оружия. Я сказал, что он должен положить его туда, где он был до этой минуты, и я должен это видеть.
- ОКей, - сказал он, - Сейчас допьем и поедем.
Лехина мама домохозяйка. Она очень редко выходит из дома, и он говорит, что положить пистолет на место сможет после, а пока оставит его в своей тумбочке.
- Идет? – спрашивает он, и я киваю.
Я спрашиваю, куда нам ехать, и Леха говорит, за город. Несколько остановок на электричке. Говорит, что лучше ловить виолончелиста утром, когда тот едет на учебу. Поэтому мы едем ко мне, и Леха всю ночь не дает мне спать. Два, или три раза мы спускаемся в ночной ларек, как Леха говорит, за эликсиром смелости.
- А то вдруг он смычек достанет, а я трухану, - говорит он, - А если виолончелью ударит, знаешь, что получится? Испанский воротничок до самого пояса. Это тебе не гитара. Не, брат. Мне нужен допинг.
Леха стреляет шутками, ведет себя как бывалый гангстер, а у меня, не смотря на количество выпитого, на душе кошки скребут. Сколько себя помню, не участвовал в каких-то разборках. Школьные драки кулак на кулак не в счет. Тут другая ситуация. Я ведь совершенно не знал того парня. Хотя Леха наверное тоже трусил, иначе зачем бы он напивался.
В нашем городе март погодой не балует. Особенно в пять утра. Особенно на пустом перроне пригородного вокзала. Мы ждем, надвинув вязанные шапки до глаз. Леха нервно курит, и сплевывает на рельсы. Только коснувшись металла, плевок берется льдом. Мы стоим, и смотрим, как сонные дачники подтягиваются к вокзалу, а потом Леха говорит:
- Вот он, - и чеканя шаг, идет по перрону.
Я семеню сзади, пытаясь его догнать, и мне хочется сказать Лехе, а может ну его, этого виолончелиста, но Леха идет так быстро, и так напористо, что я понимаю – назад дороги нет. На его пути стоит старушка с дворнягой на поводке, но Леха смотрит поверх нее, и собаки не видит, поэтому слегка задевает ее ногой. От неожиданности псина взвизгивает, отскакивает в сторону, натягивая повод, и испугано, поджав хвост, приседает на задние лапы. Старушка качает головой, я бормочу извинения, и повернувшись вижу, как к перрону подходит состав.
- Эй ты, жид,- кричит Леха.
Виолончелист стоит у края перрона, опирается на кофр, и как будто смотрит на нас, но не видит. Мечтательная улыбка бродит по его лицу. Леха метит в эту улыбку, и, уронив кофр, виолончелист падает прямо на рельсы. Гудок электрички смешивается со скрежетом тормозов, но она уже так близко, что повернувшись мы бросаемся прочь с перрона, и бежим по поселку куда-то, куда-нибудь, к черту на рога, лишь бы подальше от этого места. Я догоняю Леху и ору:
- Что ты сделал, дебил?
- Что Я сделал? Нет, старичок, мы там были вдвоем.
Его глаза бегают, как будто он не может сфокусировать на мне взгляд. Я бью его в лицо, он хватает меня за грудки, и мы скатываемся в какой-то заросший овраг. Там мы мутузим друг друга так, как будто это смоет с нас то, что мы натворили, а потом, уже ночью, Леха звонит мне, и говорит, что не может спать. Что он видел, как тот парень исчез под колесами. Он говорит: «Старуха нас видела». Я говорю, чтобы он выбросил шапку и куртку, что я уже все сжег.
- И не психуй, - говорю я, - Сиди тихо. Старуха сейчас может меньше, чем Эмма.
С тех пор прошло пять дней, и Эмма действительно появилась. На третий день после случившегося, она позвонила в мою дверь. Она была совершенно спокойной. Не было похоже, что она плакала. Она просто смотрела на меня своими большими карими глазами, и спросила:
- Ваша работа?
Я спросил, о чем она. О какой работе она говорит, и кого она имеет в виду, кроме меня, когда говорит «ваша». Она улыбнулась, и сказала:
- Алексею привет.
И ушла.
Каждую ночь Леха звонит мне, и говорит, что он видел старуху с собачкой у подъезда. Он говорит, что она стоит прямо напротив дома, так, чтобы ее было видно и из окна. Просто стоит и качает головой, как тогда. На перроне. Я говорю ему, что это чушь. Что ему показалось. Я говорю, что она совершенно в другом месте, кладу трубку, подхожу к окну, и вот вам - пожалуйста. Не может же бабка быть в двух местах одновременно, возле Лехиного дома, и здесь, под светофором. Она качает головой из стороны в сторону, и губы ее шевелятся, а собачка на поводке, поджав лапу, быстро двигает мордой вправо и влево, как будто мимо нее проходит грохочущий состав.
Когда стрелки часов подтягиваются к трем, я просыпаюсь. Звонит телефон, и Леха говорит:
- Старичок, она здесь, - его голос спокойный, и даже какой-то ласковый, - Здесь, понимаешь? В моей комнате.
- Леха, ты за…бал!
- Старик, - отвечает он, - послушай это.
Я слышу, как он двигает ящиком, а потом в трубке что-то взрывается, в ушах начинает звенеть, но даже сквозь этот звон я слышу, как трубка падает на пол, слышу, как кричит Лехина мать, и понимаю, что теперь меня не будут будить в три часа утра. Что никто не спросит, что же нам теперь делать. Что я до самого утра буду смотреть на этот перрон, на ревущую электричку, на упавший кофр. На старуху под светофором. Может, мы сможем договориться?
Я одеваюсь и выскакиваю в подъезд. Я прыгаю через три ступени, и от моего толчка дверь оглушительно хлопает по стене. По улице лениво бродят дворники, и шкребут по асфальту куцыми метлами. Я прохожу мимо них, и они, удивленно провожают глазами человека, вставшего в такую рань. Я подхожу к старухе и говорю:
- Послушайте. Пожалуйста, оставьте меня в покое. Поймите, мы этого совсем не хотели, а я так совсем не при чем. Это не моя девушка ушла к другому. К этому. С виолончелью. Прошу вас, не приходите вы сюда больше. Мне и так плохо. Я до сих пор слышу этот грохот. И Леха умер. Леха, вы его знаете. Спящий вулкан…
Старуха молчит и качает головой. Стоит абсолютная тишина. Даже дворники перестали мести улицу, создавая этот характерный звук. они собрались втроем и смотрят на меня.
- Слушай, может скорую вызвать? – спрашивает одна из них.
- Наверное, - отвечает вторая, - видишь, со столбом разговаривает.
- Весеннее обострение, - говорит третья.
- Нет, - говорю я, - Вы не понимаете. Это не обострение. Это спящий вулкан…