Михаил Тихонович вел у нас математику в пятом классе. Один год. И я влюбилась в нее на всю жизнь, хотя так ничего в ней не понимаю, даже окончив матфак – она непостижима! Мих Тих был пожилым фронтовиком, очень больным, с шаркающей походкой и бесконечной добротой. Он казался нам полным стариком, хотя ему было всего чуть за шестьдесят. Его сияющие глаза я помню до сих пор, а вот лицо – размылось. Нашу неуправляемую ораву одиннадцатилетних олухов он буквально покорил на первой же контрольной, бесцеремонно заперев дверь на стул! Он отсек внешний мир: решение наших задачек было важнее всех других дел. Даже наши хулиганы-двоечники зашевелили извилинами и стали что-то корябать в тетрадках. Мих Тих хитро поглядывал на нас весь урок, кому-то разрешая списывать, кому-то грозя пальцем. Он видел нас насквозь и любил безмерно! Его любовь творила чудеса: нам всем было интересно у него учиться, всем.
Мих Тих рассказывал нам о войне совсем не то, что другие ветераны на пионерских сборах. В его рассказах не было сурового героизма. Пацаны и взрослые дядьки не только сражались за родину, но и жили нехитрой солдатской жизнью, смеялись и радовались, а не только скорбели по павшим героям. После форсирования реки нагишом, с узлом одежды в руках и тяжеленной неудобной винтовкой они убегали от обстрела через заросли ежевики, расцарапав себе все, что можно, а потом валились в траву от хохота, от боли, от счастья, что выжили, и тыкали друг в друга пальцем, и смеялись, смеялись… Это к вечеру уже почти всех поубивали.
И еще незабываемая история. На очень важном рубеже, который нужно было, как всегда, удержать любой ценой, им, пацанам, но уже обстрелянным, прислали в подкрепление эстонцев, даже не успев переодеть в солдатскую форму. Здоровые были такие увальни, неторопливые, с широкими лицами сытых крестьян – и совершенно никакие как воины, и по-русски – ни слова. И винтовок не хватает на всех. Сражайтесь, ребята! Так вот пацаны не растерялись: они сделали из лабусов морскую пехоту. Эстонцы были одеты в «национальные» черные куртки, которые издали смотрелись, как бушлаты. Эстонские национальные же фуражки, тоже черные, повернули козырьками назад – чем не бескозырка? Из окопов велели не выскакивать, громко кричать «ура» и погромче ругаться. Немцы уже хорошо знали морскую пехоту и боялись до смерти. Картина маслом: идет бой, лабусы в окопах прыгают и орут «ура», от страха громко орут, а немцы начинают сдаваться! Потом, когда пленный офицер гордо заявил, что если бы не морпехи, еще неизвестно кто бы сейчас был в плену, ему привели одного унылого «моряка», с воловьими очами и белыми ресницами. Офицер хотел застрелиться!
Пацаны и дядьки великой войны, не сломленные всем тем дерьмом и ужасом, ржущие друг над другом на краю смерти... Какими словами говорить о вас?
Мих Тих ушел на пенсию в конце года, и мы чувствовали себя брошенными и преданными. Бездонный детский эгоизм: мы не простили ему болезни и обессиленности, мы хотели быть с ним, а он… Я видела его последний раз, когда он приходил в школу уже на следующий год, совсем-совсем больной, шаркая ногами совсем по-стариковски, но глаза были те же, он всех нас помнил, и любил, и гладил по голове слабой дрожащей рукой. А когда он повернулся и пошел прочь, на спине его неопрятного черного пальто был виден белый отпечаток чьего-то кеда. И мы все замерли от ужаса и неловкости. Потом от той же жуткой неловкости раздались смешки, но Мишка Савченко, который стал потом уголовником и полной мразью, обвел всех цепенящим взглядом и сказал хрипло: «Найду суку и убью!».
А может, будь у нас Мих Тих подольше, и не стал бы Мишка таким, каким стал?..