С раннего детства Лельку окружал океан чувств и эмоций. И как самый настоящий океан он имел совершенно непредсказуемое состояние, он менялся в доли секунды: на тихую прозрачную очаровательную гладь вдруг налетала ужасная буря, переворачивая все до самого дна, разрушая привычное, сводя с ума равнодушной мощью и внушая первобытный ужас. Конечно же, она считала это нормой и постоянно поражалась мужеству других людей, умеющих жить в таком непредсказуемом мире. Она «на голубом глазу» считала, что можно научиться ЖИТЬ – ведь другие так разумны, практичны и довольны жизнью.
Все это только звучит красивой аллегорией, в реальной жизни Лелькино детство было ужасным! Все радостные, прекрасные моменты эмоционально меркли перед теми неловкими ситуациями, что жгли потом нестерпимым стылом всю оставшуюся жизнь. Ощущение невозможности научиться ЖИТЬ капля за каплей рождало типичный безысходный комплекс неполноценности. Тем более что не слабая Лелькина личность все время требовала взять себя в руки и перестать быть восторженной дурой!
А еще ее преследовало желание «Дружить». Дружить с большой буквы! Навсегда! Беззаветно! Ну и прочая чушь… Для нее это было естественно, как дышать. И, начиная Дружить, она тут же доверялась, открывалась и готова была принять доверие других. А другие, естественно, шарахались прочь или нагло использовали ее. В детском саду впервые проявилась во всей красе ее величество Несправедливость. С ней не хотели играть «крутые» девчонки, они смеялись над ее непомерным чувством справедливости. Если в игре ущемляли какую-нибудь затюканную личность, а Лелька вставала на ее защиту, то из игры выгоняли обеих. Воспитатели побаивались девочку, которая остро чувствовала фальшь, и все время старались поставить ее «на место», инстинктивно отгораживаясь от нее излишней строгостью, часто совершенно несправедливой. С тех пор у Лельки осталось на всю жизнь обреченное знание, что от нее всегда потребуют больше и спросят больше, чем с других, а вместо похвалы скажут, что могла бы справится и получше.
Она постоянно влипала в глупые истории, которые ложились непомерным грузом стыда на ее плечи. Заигравшись, она могла ляпнуть что-нибудь совершенно несусветное, а потом мучиться долгие годы, пытаясь понять, что же заставило ее это сделать.
Самая жутко-невероятная история случилась с ней года в четыре. Она сидела на коленях у деда и привычно плела из его шикарной бороды косу. Дед у нее был колоритный! Из настоящих кубанских казаков, бывший учитель, историк, географ, эрудит и непоседа, сломленный к несчастью войной, пленом, страхом за себя и близких, уже к сорока пяти годам превратившийся из общительного и веселого в бурчливого критикана (с-собач-ч-чьи души!),. Лелька была долгожданной поздней первой(!) внучкой, на которую каждый член семьи возлагал больши-и-е надежды. Дед испытывал к внучке давно забытую нежность, ощутимо таял, когда она чмокала его в нос и лоб, и даже издавал при этом особые пыхтящие звуки, так веселившие Лельку. Она любила бывать «у дедов», как говорили родители, потому что там все было посвящено ей одной и было преисполнено заботы и «квохтания». А еще можно было выпотрошить бабушкин шкаф и наряжаться в принцессу! Или рассматривать бесчисленные безделушки в книжных шкафах: резной моржовый клык-шкатулку, китайскую принцессу, качающую головой, необычные статуэтки, чудесного белого фарфорового коня с золотой гривой (уже девушкой она с ужасом узнала, что это бело-золотое чудо ее детства было ширпотребом и стояло в сервантах у многих рядом с балеринами, Аленушками и т.п.)… Дома тоже было здорово, но «батьки» (так говорили уже бабушка с дедушкой) были молодые и у них были свои дела кроме дочери, зато дома можно было сколько угодно смотреть телевизор (хотя что там было смотреть-то?), играть в свои куклы, да и вообще было привычнее. По вечерам у дедов было натоплено, уютный вечер только начинался. В духовке стояла баночка молока: девочке на ночь – Лелька всегда любила и топленое молоко, и жирную пенку. Впереди были рассматривание с дедом книги об Индии с обещаниями поехать туда, когда она подрастет, бабушкины сказки: либо чтение любимых сказок, либо рассказы бабушки о своем детстве. Кстати о сказках. Лельке читали не абы что: уникальные грузинские сказки (советую всем: поразительный колорит и неповторимые сюжеты!), истории про Ходжу Насреддина и про Бирбала – индийского хитреца-мудреца, короче, таких сказок не знал никто из Лелькиных подруг. Размякнув от уютного тепла, Лелькины мысли странным образом замедлились, уплыли, и она, чтобы что-нибудь сказать, произнесла:
- Дедушка, а ты не дедушка....
- А кто же? – удивленно спросил дед.
Фразу нужно было закончить, но Лелька понятия не имела как. Слова вылетели сами, а продолжать нужно было Лельке. Она растерялась и замерла.
- Кто же? – настойчивей повторил дед.
Перед мысленным взором Лельки стали проноситься всевозможные предметы и сцены, знакомый до мелочей дедушкин двор: малинник, желтые кирпичные тропинки, сарай по кличке «гараж», будка рыжего Трезора и … неожиданно для себя она ляпнула:
- ПЕС!
Она так никогда и не поняла за всю жизнь, что же именно случилось. Лелька сполна расплатилась десятилетиями стыда за этот случай, но понять не смогла. А дело ведь было в том, что дед относился с собаке, как к части хозяйства, и живыми признаками его были только то, что он ест, издает звуки и испражняется. Дед исправно поддерживал пса в «рабочем состоянии», покупая калорийную еду и убирая за ним, но все дедовы собаки попадали на цепь навсегда – и ни побегать, ни хозяйской ласки. Дед даже редко называл их по кличке, ведь это было его слово «ПЕС». И сам он давно отказался от своего естества, став механизмом, и его тонкая творческая натура была всю оставшуюся жизнь несчастна, а прожил он до девяноста лет. Вот об этом и сказала ему в порыве «божественного откровения» четырехлетняя любимая внучка.
Но Лелька так и не поняла. А ведь вполне могла бы! Но – эмоции, стыд, стыд…