Иван с Васей приземлились на одном из пустынных аэродромов.
В гостинице Ивана ждал Жуков. На этот раз он не пил коньяк. Одет с иголочки. В манжетах белоснежной рубашки поблескивали бриллиантовые запонки.
— Для тебя, Иван, все неплохо кончилось, — заметил он. — Девчонка твоя никуда не денется. Она опять пустилась путешествовать по разным округам.
В кармане Ивана лежала записка от Алисы, и он знал о ее намерениях не хуже Жукова. Алиса сообщала, что не может больше жить как канарейка в клетке у генерала Каштанова, но и не хочет принуждать Ивана следовать за ней. В тактичной форме давала понять, что Иван ей пока не нужен, но оставляла надежду на, пусть нескорую, встречу.
— Так вот, если хочешь следовать за Алисой, — Жуков прищурился, — я дам тебе, кроме Васи, еще людей, и ты пойдешь по ее следу, как гончая.
Жуков захохотал. Смеялся он неприятно, но в его глазах Иван не уловил насмешки или тем более издевки.
— Посмотри мир, — говорил Жуков. — Я не думал, что все так славно обернется. Мне казалось, твоя карьера с визитом к Каштанову и закончится, а она только начинается. Кому-то ты стал очень интересен, Иван. И не маленькому человеку. По любой связи ты всегда сможешь выйти на меня. Благословляю.
Ивану было что спросить у Жукова, но тот легко поднял свое жирное тело с кресла и удалился. Тут же в номер вошел хмурый седой человек с непропорционально большой головой и широкими кистями рук.
«У него руки слесаря-сантехника или каменщика», — подумал Иван. Но по интеллекту вошедший явно превосходил Васю. Мягко улыбнувшись сухими губами Ивану (в то время как глаза оставались холодными и неподвижными), он достал из небольшого чемоданчика карту и расстелил ее на столе.
— Меня зовут Эдвард, — представился он. — Я знаю всю вашу биографию, а моя вам не нужна, поскольку знакомство наше временное, меня попросили всего лишь сопровождать вас в поездке по округам.
— Послушайте, — возмутился Иван (с ним обращались как с вещью и все решали за него, а в таких случаях, полагал Иван, следовало возмущаться). — Послушайте, ведь никто не спросил меня, хочу ли я путешест¬вовать по округам, хочу ли я встречаться с Алисой.
Седой человек скрестил руки на груди и равнодушно ждал, когда Иван выговорится. Его холодный взгляд давал понять, что подобные сцены совершенно излишни.
— Я ровесник вам, — продолжил Эдвард, — и не жалею, что имею возможность путешествовать довольно часто по округам. Но ваше право отказаться, как и ваше право не встречаться с Алисой.
«Маленькая дрянь бросила меня, — подумал Иван, — но единственное, что меня интересует сейчас, — это ее жизнь. Как поведет себя Алиса дальше? Что она еще выкинет?» Иван был согласен участвовать в ее приключениях. Гнусное чувство полного одиночества не оставляло его и даже немного притупилось надеждой, которую давала записка Алисы. Конечно же он хочет встретиться с ней. О чем и сказал Эдварду. Тот кивнул и делано улыбнулся.
— На этой карте обозначены все округа России. Или, точнее, все извест¬ные мне. Алиса сейчас в округе интеллигенции.
— Так значит, всю интеллигенцию вы собрали в одном округе?
— Не всю, конечно, — засмеялся Эдвард, — а только тех, кто считает себя интеллигентом. Когда человек говорит «я интеллигент» с гордостью — ему место в данном округе. В основном это творческая интеллигенция. Знаете, все эти писатели, композиторы, живописцы и прочие, кто успел дотянуть до 2020 года. Вы увидите много известных людей.
— А вы что о них думаете? — спросил Иван.
— Шваль, — заявил Эдвард, обнажая желтоватые зубы. — Я курю очень много, — поймал он взгляд. — Конечно, снять налет — дело трех минут, но в Центральном округе уже давно мода иметь все естественное. Мне это не нравится, но приходится подстраиваться, ходить седым.
«И с желтыми, неподвижными глазами волка», — мысленно продолжил Иван.
Жили творческие люди довольно скромно. Обыкновенные двухэтажные домики, окруженные садами и скверами.
— Человеческий масштаб, — отрекомендовал Эдвард. — В высотном городе человек чувствует себя неуютно, а в таком, напротив, комфортно. Только я бы этого не сказал, глядя на творцов.
Было одиннадцать часов дня, а улицы города были совершенно пустынны. Эдвард объяснил, что творческие люди в это время только-только просыпаются.
— Ну что же, — усмехнулся Эдвард, — теперь к властям. Местная милиция, конечно, знает, где ваша златокудрая, но по правилам мы должны представиться мэру.
Чрезвычайно унылый вид жителей данного округа поверг его в печаль. Сидевший за рулем, все видевший и понимавший Вася сказал вполголоса, что округ интеллигенции является местом с повышенной эмоциональной агрессией.
На одной из маленьких, ухоженных площадей собралась толпа. Под гитару пел довольно известный, не «слезавший» сто лет назад с экрана певец.
Разношерстно одетые люди слушали песню, а исполнитель с молодым и красивым лицом выкрикивал что-то яростное и протестующее. Он протестовал не против чего-то конкретного, а, так сказать, вообще... «Здесь кругом горы высотой с Джомолунгму», — пел он. И «горы» не надо было понимать явно в переносном смысле. Кругом горы, а он этого не желает. Желает равнину. А на равнине ему захочется гор.
И сто лет назад они пели о том же. Иван не верил, что Алиса надолго задержится в округе, хотя и любила литературу и музыку.
...Мэр оказался полным, седым, приятным человеком. Выглядел лет на восемьдесят.
Благообразный старичок, бывший генерал КГБ, следил за интеллигенцией в 70-е и 80-е годы ХХ столетия. Но писатели, художники и литераторы сами попросили его в мэры. Наиболее авторитетные из них помнили времена, когда старичок их опекал, как отец родной. И лучшего не желали.
Иногда в прищуренных глазах мэра мелькало странное выражение. Они становились стальными и буравили собеседника так, что хотелось поежиться, но длилось это недолго.
Иван начал с вопросов об Алисе, но мэр, мягко улыбнувшись, заметил, что местная милиция не вмешивается в частную жизнь людей и такими вещами, как розыск, не занимается.
— Да я уж не помню, когда последнего милиционера видел, — развел руками мэр.
— Хитрит, — шепнул на ухо Вася.
Далее мэр перевел разговор на другую тему и стал говорить, как жалеет своих подопечных. Каждый из них уникален и талантлив, но это совершенно не имеет смысла в нынешнем мире. И он, мэр, пожалуй, единст¬венный читатель, слушатель и зритель в округе.
— Я люблю их, — заливался генерал, — они потешные, и меня, старика, никогда не обижают. Был тут случай... чуть ли не начало гражданской войны. Точнее, продолжение, — поправился он. — Начало-то еще в середине шестидесятых двадцатого века имело место быть. Одни, знаете, западники, другие — патриоты.
Он махнул рукой, лицо его приобрело старушечье, сокрушенное выражение. Уголки сухого рта опустились вниз, редкие седые брови, напротив, полезли вверх. Однако довольно живая мимика и сокрушенные вздохи никак не скрывали лукавства. Глаза его смеялись.
— И тогда я объявил общее собрание, совсем забыв о привычках подопечных! На собрании началась драка. Одна известная критикесса плюнула в лицо другой. Сшиблись в схватке откормленные прозаики, а поэты благословляли их на святое дело.
— Пришлось вспомнить про милицию, — снова уголки старческого рта поползли вниз, а брови вверх. — Те и пошерстили немного. Поутихло. Я говорю: «Господа, вы что — белены объелись? Какой Запад? Там давно уже все не так, как было, а как есть — мы не знаем. Какой патрио¬тизм, если мы... гм-м-м... — Старик прищурился, но продолжил довольно уверенно: — Если и про Россию-то мало что знаем?»
— Подействовало? — поинтересовался Эдвард.
— Через полгода угомонились, и то только после того, как я пообещал, что основных зачинщиков навсегда переселю в другой округ.
Иван подумал, что у Алисы здесь может быть друг, и не один. Если они еще способны драться и устраивать заварухи такого масштаба, то могут представлять для нее интерес.
А мэр сокрушался, что мощные, продляющие жизнь средства не открыли лет триста назад.
— Тогда бы они все у меня здесь были! — в экзальтации восклицал он. — И Пушкин, и Достоевский, и сам Лев Николаевич, и Есенин, и Маяковский!
— До трехсот лет Пушкин с Толстым не дотянули бы, — вполне серьезно возразил Эдвард. — У вас небось многие из местных на ладан дышат.
— Не скажите, — перебил его мэр, бросившийся защищать подопечных. — Огневые есть старички и старушки. Вот и списочек, пожалуйста!
Из полированного стола на гнутых ножках он лихо вытащил папочку, где были переписаны все поэты, писатели, художники и места их жительства.
— Слушайте, — на прощание поинтересовался Иван, — вот у нас... то есть не у нас... в общем, в алкогольном округе нет названий улиц, а лишь нумерация. Улица один, два, пятнадцать и так далее. Алкоголикам так проще ориентироваться. А здесь-то вроде люди творческие.
— Дебаты были большие. Не пришли к консенсусу. Одни желают жить на улице Мандельштама, а другие — на улице Сергея Есенина. В чем, кажется, проблема? Пусть каждый живет где хочет. Но нет. Те, что на Есенина, не желают, чтобы в округе была улица имени Мандельштама, и наоборот. Но это древняя история. Все привыкли к обычной нумерации. К тому же многим в душе хотелось, чтобы и их именами называли улицы. Я так понимаю: это была главная подводная причина дискуссии.
Листая списки, Иван то и дело натыкался на известные фамилии. Но ему безразлично было, к кому ехать в гости и знакомиться, хотя, по словам мэра, любой житель их округа был бы рад гостям. Видя затруднения Ивана, Эдвард ткнул пальцем в первую, как показалось Ивану, фамилию.
— Очень-очень занятный человек, — напутствовал их мэр.
По дороге они увидели странное здание. Многоэтажное и помпезное, оно стояло вдали от жилых кварталов. Его окружал прекрасный парк, но своими размерами и каким-то сталинским стилем оно явно выделялось. Эдвард с непонятным воодушевлением поведал, что здесь помещается больница округа. Вообще-то никакой нужды в ней не было. Врачи, как и во всех округах, являлись по вызову тут же на дом. Но писатели, художники, поэты и критики очень любили лечиться именно в больнице. Люди нервные, беспокойные и часто просто невыносимые, до чертиков надоедали женам и детям. Но, хладнокровно относившиеся к близким, для себя они хотели искреннего участия и заботы, что и получали, еще со сталинских времен, в писательских больницах.
Лежит себе писатель в двухместной (чтобы скучно не было) палате с близким по духу собратом, а вокруг них врачи и сестры косяками. Где кольнуло, милый-дорогой? Где заболело? Медперсонал набирался из почитателей творческих людей, и лечить их для врачей и медсестер было таким же наслаждением, как для писателей лечиться.
— Симбиоз духа, — хохотал Эдвард.