Убить психа. Книга первая Катастрофа часть первая

Он так и не понял, кто же он такой? Или… что же он такое? Раньше неистово хотел узнать. Любой ценой. Готов был живьем вырвать из себя потроха, лишь бы осознать себя. Лишь бы получить ответ. Он так долго жил этим желанием, что ответ сгодился бы любой, пусть даже самый страшный и невероятный. Но годы текли, а его все не было. Однажды он почти добрался до разгадки своего существа. Но удалось вспомнить лишь одно – как он стремительно уходит под ледяную мутную воду. И больше ничего! В каком возрасте это произошло? Где?  Что было потом? 
Он помнил себя лет с семнадцати, не раньше. Попытки искать кого-то из прошлого не давали ответов. Зато вопросы множились день ото дня. Как прошло детство? Как его зовут? Ведь имя Егор он присвоил себе сам. Почему никто его не знает и не помнит? Почему он может питаться одной водой? Почему ни разу не болел? Почему ему чудятся какие-то скрытые указатели? И почему физически не может их ослушаться? Он точно знает, что ждет какого-то события. Но что это за событие и зачем он его ждет? Почему так часто инстинктивно хочется идти куда-то?  Почему он иногда спит неделями, забившись в какой-нибудь теплый подвал? И как объяснить, что в эти моменты на него ни разу не наткнулись? Ни бомжи, ни сантехники, ни менты…
Промучившись до тридцати лет, он был награжден искуплением. Вдруг разом стало плевать на происхождение своего «я». А к своей необъяснимой жизни он привык. Но два вопроса так и были все время рядом. С каждым днем они крепли, будто пожирали те, ответы на которые он больше не искал. Со временем они налились кровавым соком, набрали силу. Бордовые, опутанные могучими венами, вопросы стояли перед его мысленным взором, где бы он ни находился.  Когда закрывал глаза, они гудели в ушах, словно их скандировал огромный хор.  «Откуда мне известно, что где-то рядом есть такой же, как я?». И -  «кто такой Зорчий?».

…Свежим весенним днем по Проспекту Мира шел парень лет тридцати двух. Высокий, крепкий сероглазый  брюнет. Было в его лице и выправке что-то от породистого русского офицера, хотя и от футбольного хулигана в нем тоже что-то было.
 Настойчивое майское солнце щипало глаза, анонсируя жаркое лето. Хотелось остановиться, чтобы выпить пива,  наслаждаясь разношерстной коллекцией миниюбок, истосковавшихся за зиму по цепким мужским взглядам. Но он спешил к метро, где его ждал маленький человек с большой кипой важных бумажек. Глянув на часы с нервной секундной стрелкой, парень прибавил шаг.
Вскоре он уже стоял у метро, выискивая взглядом курьера с документацией. Тот подошел сам, робко глянул на него и неуверенно спросил:
- Андрей?
«Вечно одно и то же. Никакого разнообразия», - подумал парень,  вздохнув. Протянув руку курьеру, представился:
- Владимир. Владимир Андрейцев.
- Ой, извините, - смутился посыльный, протянув бумажки.
- Да ничего, я привык. А вас, простите, как зовут?
 - Ярослав.
- А фамилия?
- Васильев.
- Ну, стало быть, вы Василий, я Андрей. Все нормально.
- Всего доброго, - слегка испуганно буркнул парень и проворно скрылся в толпе.
  Не успев толком подумать, что зря потратил шутку на этого пугливого придурка, Вовка уже мечтал о пиве. Оно было холодным, пенилось, тонко горчило, гармонировало с солеными орешками. Одним словом, влекло. Андрейцев не смел сопротивляться этому влечению, как не сопротивляется нересту лосось. А если б даже и дерзнул… все равно оказался бы с янтарной кружкой в руках, аккурат посреди первого майского тепла, украшенного раскованными женскими одеждами.
Утолив жажду, впитывая майскую благость, Андрейцев направился по проспекту в сторону ВДНХ. Его взгляд зацепился за пестрый ряд книжного развала. «А не почитать ли мне чего-нибудь эдакого?» - спросил себя Вовка. И свернул к твердым обложкам классиков и мягким переплетам начинающих литераторов. Подойдя, принялся блуждать рассеянным взглядом по названиям томиков, надеясь увидеть книгу, без которой отсюда не уйдет.
…Именно в этот момент была пройдена граница. Крепкий седой мужчина в дорогом костюме не сразу понял это. Только через пару минут. Но когда осознал, что граница нарушена, больше ни о чем другом думать уже не мог.  «Неужели началось? Пора понять, кто с другой стороны. Время поджимает! Пора вытаскивать его, пора вытаскивать! - метался Седой по квартире, вынимая из ящиков загадочные предметы и карту звездного неба. - А как его вытащить? Наверняка, какой-нибудь невинно убиенный, который вообще не понимает, что с ним происходит…  Ладно, все равно буду пробовать.  Интересно, а что он будет делать, если, и впрямь, начнется? Может ведь и дров наломать».
А тем временем Вовка Андрейцев перебирал взглядом книжки. Продавец, видя его затруднения, решил помочь покупателю. Для специалиста по книгам он выглядел странно. Низкорослый, в кепке, с мелким лицом в крупную оспину. И улыбка, отливающая желтым благородным металлом.
- Подсказать чо по книгам? - спросил он тоном человека, стреляющего сигарету ночью в подворотне. - Для себя берете? - все с той же легкой угрозой спросил книжный консультант.
 – Да.
 Тот критично осмотрел Андрейцева, пытаясь угадать его литературные предпочтения. Затем глянул на пестрые ряды чтива, словно примеривая Вовкин внешний вид к прозе.
 - Так, ну вот, значит, это… тут у нас есть, вот, - выдал он целый букет речевых сорняков, приправленный тремя «покет буками».
- Это что?  - удивленно спросил Володька, глядя на обложки, украшенные модными тачками и порнушными красотками.
- Это самые крутые, последние. Про спецназ. Реальная вещь. Затягивает, отвечаю.
-  Если затягивает, то точно не надо, - замотал головой Андрейцев.
 - Криминальная серия есть, про братву. Тоже ништяк берут.
 - А есть что-нибудь … такое… Мистика какая-нибудь?.
 - Сказал бы сразу, уж давно купил бы, - пожурил его за тугодумство продавец.-  «Кошмар на улице вязов». Все части есть.
 - Это ж фильм, вроде? - с сомнением спросил Вовка.
- Ясный красный, что фильм. А фильм-то - по книге!
И тут на глаза Андрейцеву попалось издание в твердой обложке, оформленное в стиле черно-белого минимализма. Она словно клялась читателю, что братвы, спецназа и маньяков в ней не будет.
- А вот это что такое? - спросил Володька, тыча пальцем в приглянувшийся томик.
 - Это? Не советую. Это, я отвечаю, реальная муть!
 Такая рекомендация из уст златозубого продавца прозвучала, как комплимент автору.
- А о чем?-  поинтересовался Андрейцев.
- Веришь, никто дальше пятой страницы прочитать не может. У Сени два высших, мозги аж из ушей лезут. И то не смог.
 - Дайте, хоть взгляну на чудо такое, - попросил Андрейцев.
Продавец протянул книгу, недоуменно поглядывая на Вовку. Взяв ее в руки, Вовка пробежался взглядом по названию: «Убить психа. Катастрофа».
…Как только пальцы Андрейцева коснулись томика, Седого рывком швырнуло в сторону. Не удержавшись на ногах, он ударился об стену, но тут же вскочил.
- Он что, в руки ее взял?! - истерично вскрикнул Седой. В этом вопле были и страх, и удивление и восхищение.
- Но как все быстро, - бормотал он, роясь в холодильнике. – На секунды счет идет, на секунды. Только бы не опоздать! Кис-кис-кис! - звал Седой кошку, держа в одной руке банку кошачьих консервов, а в другой сжимая тесак.
Хитрое животное упорно не отзывалось на зов, не желая становиться жертвенным.
  - Если он сейчас  заберет книгу – все, конец, - не то вскрикнул, не то всхлипнул Седой.
Кошку искать было некогда. Схватив стакан, он бросился из кухни в комнату. Там на столе была расстелена черная материя, на которой стояли и лежали какие-то  символы, отлитые из серебра. Прислонив палец к стакану, Седой сморщился и одним сокрушительным ударом отрубил себе фалангу мизинца. Судорожно взвыл, изогнувшись всем нутром. На треть наполнив стакан кровью, Седой вылил его содержимое в кубок, всыпал туда два пакетика с травяной смесью. Частью этой смеси он окропил  один из символов, лежащих на черной материи. Остаток выпил залпом. И стал перематывать палец подвернувшейся под руку тряпкой, стоная и неистово матерясь.

 …Имя и фамилия автора книги Вовке ничего не говорили. Но название ему понравилось.
- Я куплю вот эту, - сказал он, ехидно поглядывая на хозяина литературного лотка.
  Тот ничего не ответил, но глянул на него, как на конченого идиота. Расставшись с несколькими купюрами, Володька стал обладателем увесистого сочинения. Книжка, еще пахнущая типографией, нашла свое место на журнальном столике в квартире Андрейцева. В тот день Вовка даже не открыл ее. А Седой уже остался без куска пальца. Да и Егор чувствовал какое-то странное глубокое беспокойство, не знакомое ему до этого.
На следующий день, выйдя на улицу из своей дворнической и лишь мельком глянув на стену сталинского дома, Егор тут же заметил, как сильно она изменилась. Узор из трещин, почти незаметный суетному человеческому глазу, стал другим. Не мешкая, Егор вернулся в свою каморку за картой Москвы. Присев на корточки напротив стены, разложил ее на асфальте. Взгляд на карту, взгляд на стену, еще раз на карту.
- Так, понятно, - прошептал он.
Снова сверив карту со стеной, он понял, что надо идти. Пришел зов. Идти! Вот только куда? «Свиблово и Крымский мост. Указаны два места. Куда сначала? - думал Егор, сворачивая карту. - Надо прислушаться…». Замер. Нет, не понял. Подошел к стене, положил на нее руку. Помедлив, прижался щекой, а потом и прильнул к ней всем телом. «Крымский мост, что ли?» - спросил он себя. И пошел к метро. Денег на проезд не было, но престарелые дамы в малиновых фуражках всегда пропускали его бесплатно, даже если рядом стоял милиционер. Почему? Это был еще один вопрос, ответа на который он больше не искал.
Добравшись до «Октябрьской», Егор двинулся к Крымскому мосту, на который карабкался бесконечный поток машин. Но пешеходы редко взбирались на его железную спину. Разве что какой-нибудь иностранец - в погоне за видами столицы. Чем ближе Егор подходил к этой могучей переправе, тем сильнее ему казалось, что он ошибся – ехать надо было в Свиблово. Но только ступив на полотно моста, сразу же понял – здесь что-то произойдет. «Получается, не зря ехал», - подумал он. Осмотрелся вокруг, но не увидел ничего необычного или примечательного. Однако предчувствие События стремительно нарастало.
Пройдя почти до середины моста, Егор заметил, что он на нем не единственный пешеход. На другой стороне, спиной к нему, стоял мужчина. Казалось, что он любуется видом на реку. Порывистый свежий майский ветер чуть покачивал его расстегнутый легкий плащ, небрежно вороша длинные пряди белоснежной седины.
Егор вдруг понял,  что этот человек и есть причина его предчувствия. Чтобы развеять сомнение, он прошелся вперед метров тридцать. Ощущение События сразу ослабло. Вернулся на прежнее место – вернулось и оно. «Подойти, наверное, надо», - размышлял Егор. Помявшись с минуту, стал переходить мост. Как только он поставил ногу на проезжую часть, седовласый незнакомец обернулся. Его скуластое лицо было неподвижным, а левая рука  забинтована.
Лавируя между плотным потоком машин, Егор перешел мост, направляясь к незнакомцу. Он не ошибся, тот явно ждал. Когда между ними оставалось метра три, мужчина властно сказал:
 - Стой там, ближе не подходи.
 Егор остановился.
 - Добрый день, - сказал он и натянуто улыбнулся.
 Седой не ответил, лишь окинул его внимательным колючим взглядом.
 - Как я и думал, - пренебрежительно произнес незнакомец.
- Извините, вы мне это говорите? - уточнил Егор.
         - Да нет, так… своим мыслям, - ответил Седой.
         - Можно вопрос?
         - Спрашивай, - покровительственно разрешил он.
         - Вы Зорчий?
        Седой аж присвистнул.
       - Ну, совсем дело плохо… Давай я тебе так скажу…- Он насмешливо посмотрел на собеседника.
         - Ты – Зорчий. И я – тоже Зорчий. Это тебе для начала, невинно убиенный.
         - Я Зорчий? - Егор заглянул Седому в глаза, недоверчиво и с надеждой
       - Ничего странного за собой не замечал? - серьезно спросил тот.
        - Мягко сказано.
         - А что тогда спрашиваешь?
 Егор сделал шаг вперед.
           - Стой, сволочь!!! - сипло выкрикнул мужчина и отшатнулся. - Держи дистанцию, придурок!
             - Извините, не хотел вас испугать.
            -  Ты сам бойся, идиот! Если Зорчий до Зорчего дотронется – хрен его знает, что из этого выйдет.         
           - А вы, - вдруг догадался Егор, - как я понимаю, немного не такой Зорчий, как я, да?               
          - Совсем не такой, - огрызнулся Седой.
          - И зачем мы встретились? - спросил Егор
         - Любопытно было взглянуть на нового Зорчего. Я подозревал, что увижу слепого щенка, вроде тебя. Но ты меня, честно сказать, удивил. Элементарных вещей не знать – это что-то новое. Таких Зорчих с вашей стороны я еще не видел.
           - Боюсь, вы правы. Живу я наощупь. Понимаю, что, вроде, и не человек… Но почему? И зачем я такой? Только догадываюсь.
           - Ну, и о чем догадываешься? - поинтересовался Седой.
           - Мне кажется, я чего-то жду. Что-то такое должно произойти, и тогда я должен быть рядом. Это мое… Я для этого и есть.
            - Хоть это понял, уже неплохо. Спишь часто?
            -  Ну, как… каждый день.
             - Какой же ты, право, болван. Я не об этом.
            - А, понимаю… Несколько раз было.
            - Ясно. Долго?
           - Один раз – почти два месяца. А почему это происходит?
           - Качают в тебя чего-то. А спишь, чтоб с ума не сошел. А я вот вообще не сплю.               
           -Потому и седина, - со скрытой насмешкой заметил Егор.
            - Мне двадцать семь, - сказал Зорчий и бросил на него короткий взгляд.
            - Да ну…, - недоверчиво протянул Егор. - А кажется, что лет пятьдесят, не меньше.
          - Трудная работа, - хмуро ответил мужчина.
          - А мне около тридцати. Точно не знаю, сколько. Я детства своего не помню.
          - Хочешь, обрадую? Все у тебя впереди. Тебе лет семь, не больше, - ухмыльнулся Седой.
           - То есть… как это? Я ж взрослый мужик.
          - Ну, да… взрослый. Видишь себя таким.
            Егор ошарашенно попятился, тайком ощупывая себя, побледнел и нервно потер лицо руками.
           - Постой… Ты меня невинно убиенным назвал.
          - Так и есть. Убили тебя. Причем  давно. А тело не нашли.
          - Ты, прости, какую-то ахинею несешь, - чуть заикаясь, сказал перепуганный Егор.
        -  Нет, тут ты ошибаешься. Такой Зорчий, как ты, – это ваш стиль. Страдалец не упокоенный, мертвый, ничего не понимает, все по наитию, временами без сознания. Торжество духа, одним словом, - презрительно сплюнул Седой.
           - А ты? Ты живой?
           - Да. Мне без мяса моего Зорчим не быть. У нас другая концепция. Зато я вижу, понимаю, думаю. Я игрок. А ты – так… Средство. Вроде подзорной трубы. Каждому свое, уж извини.
          - Как же я мертвый, если меня люди видят, а? Разговаривают со мной. Я ем, в конце концов! -решительно выпалил Егор.
          - Отчего ж мертвому не покушать? Это не возбраняется, - хохотнул Зорчий. - А видят тебя немногие. Пьяные, блаженные, да дети иногда. И те, кто должен тебя видеть.  Ты… как бы тебе это сказать… Ты иногда проявляешься.
Егор пошатнулся, медленно сел на асфальт и закрыл лицо руками.
 - Ладно, страдалец, пойду я, - прощаясь, произнес Зорчий.
 Егор разом вскочил на ноги.
 - Погоди, я еще спросить хочу!
 - Хорошо, мертвяк. Отвечу на два твои вопроса, - снисходительно согласился молодой старик.
 - Что произойдет? Чего я жду?
 - Отвечаю на первый вопрос. Я знаю, чего жду я. А чего ждешь ты – понятия не имею. Ты не бойся, тебя приведут. Ты ж карту читаешь? На стекле морозном, трещины в асфальте, да?
 - Да…
 - Ну и не ссы, своего дождешься. Случиться с тобой ничего не может. Смерть – надежная страховка. Так что не пропустишь. Какой второй вопрос?
 - Ты сказал, что я новый Зорчий. А старый где?
 - Убили его.
 - А он, что…
 - Да, тот живой был. Но это отдельная история.
 - А кто убил?
 - А это уже третий вопрос, - ответил Седой, поворачиваясь к Егору спиной. Пройдя несколько шагов, он обернулся.
 - Ладно, отвечу. Бонусом, так сказать. Я его убил.

…Следующим утром Вовка Андрейцев понял, что заболел. Горло саднило, нос почти не дышал, а локти выворачивало от ползущей вверх температуры. «Это я вчера простудился… Проклятое пиво! Такое вкусное было, холодненькое. И вот – на тебе. Да что ж такое…», - вяло жаловался он на жизнь, роясь в аптечке. Выпив аспирина и горячего ромашкового чай с медом, он воткнул  в видик кассету с каким-то фильмом ужасов. И свалился в кровать. Старательно пялясь в жутковатую историю, он незаметно заснул на самом страшном месте.
На следующий день Андрейцев чувствовал себя уже значительно лучше. Но все же - слабость,  кашель. Мерзкое ощущение беспомощности перед такой ерундой, как простуда, дополнялось скукой. И если от простуды одним махом спастись было нельзя, то от скуки могла помочь книжка. Вовка взял ее с журнального стола, выключил опостылевший телевизор и, уютно укутавшись в одеяло, открыл крепко сбитый томик.
 «Если эта книга оказалась у тебя в руках…», - прочитал Вовка самое начало. И подумал: «Почитаю пару часиков».
Однако парой часиков не обошлось. Он прочитал ее всю и разом. Иногда прерывался на крепкий кофе, лекарство, малую нужду и нехитрые бутерброды. Почти двое суток горел свет в окнах его квартиры, в живописном зеленом уголке столицы, на улице Кольская.
Это  в Свиблово.

Эпизод первый

 «Если эта книга оказалась у тебя в руках - у человечества есть шанс. Я не буду просить прощения за ту адскую ношу, которая обрушится на тебя с этих страниц. Впрочем, у тебя есть выбор. Если ты не видишь в себе сил и мужества отвечать за судьбу восьми с половиной миллиардов разумных приматов, то можешь немедленно захлопнуть рукопись и больше никогда не открывать ее, что бы ни случилось. Советую тебе сделать это прямо сейчас, не мешкая ни секунды. Потом обратной дороги не будет»,- прочитал Андрейцев и усмехнулся.
Ты продолжаешь читать? Значит, тебе это по плечу. Или ты попросту не поверил мне. В любом случае, я буду молиться за тебя, ведь больше ничем помочь не смогу. Ни делом, ни советом. Со мной нет связи. Мой телефон вечно не доступен. Да и письма до меня не доходят. Все потому, что я умер. Вернее, погиб уже много лет назад, еще до того, как принялся писать эту книгу.
Знаю, у тебя уже есть нетерпеливые вопросы. Поверь мне: главные из них еще впереди. Я не стану на них отвечать. Ты сделаешь это сам, когда дочитаешь, ведь это твоя привилегия. Я лишь вкратце проясню некоторые моменты.
Книгу эту я написал после смерти. При жизни я был писателем, и мне даровали возможность писать и там. Недавно рукопись обрела физическую форму. Именно для того, чтобы ты смог прочесть ее. Как это произошло? Не обижайся, но тебе лучше не знать. Тираж, рецензии, продажи – все это не представляет интереса для моего издателя. Время - вот моя главная задача. Книга должна попасть в начало или середину девяностых годов двадцатого века. Тогда она может дать людям шанс. В двадцать первом она превратится в бесполезную макулатуру, хотя и весьма занятную. Что ж, будем  надеяться на лучшее. В нашем случае все решит время. Время, будь оно неладно. Вечный властелин, послушный лишь самому Богу.
Теперь главное. Итак, все вышеизложенное не является художественным вымыслом, но описывает прошлые и будущие события. И тому есть доказательства.
Доказательство первое. И очень верное. При желании ты можешь отыскать упоминания обо мне – заметки, статейки, и прочее. Матвей Велехов, русский, родился в Москве  в 1976 году. Погиб в возрасте 57 лет (стало быть, в 2033 году, точнее – 21 мая) от удара ножом, в восточной части Москвы. Похоронен на Останкинском кладбище. Второе - в книге ты найдешь описания событий, которые происходили значительно позже моей смерти. Кроме того, ты без труда сможешь узнать подробности о всех действующих лицах, конечно же, если ты живешь в нужное время.
Есть и третье доказательство, куда более универсальное, чем первые два. На каком языке ты читаешь сейчас эту книгу? Китайский, русский, английский? Суахили, эстонский? «Глупый вопрос, - скажешь ты.- Я читаю книгу на том языке, на котором она написана. И не важно -  родной он мне или я его выучил». Абсолютно логичный ответ. Но не в нашем случае. Это легко проверить. Тебе лишь нужно найти любого человека, который гарантированно не знает языка повествования. Закрой чем-либо первую страницу, оставив только несколько строк, дабы не впутывать беднягу. Попроси его прочитать их. И тебе явится чудо. Он станет читать на его родном языке. Не пугайся. Прими это как данность – спокойно и без истерики. Не трать время на попытки разоблачить чудовищный заговор, цель которого – свести тебя с ума. Его не существует. Каждый читает книгу на языке своего народа. Она не требует перевода.
Она требует лишь мужества. 
Готов?

Эпизод второй
               
Сам я не был действующим лицом этой истории, о чем не перестану жалеть никогда. А ведь передо мною вечность.
Отчасти я знаю ее со слов моего друга, который рассказал мне ее в украинской корчме, что на улице Профсоюзная. Некоторые сюжеты и факты я видел лично, пользуясь возможностями человека, перешедшего по другую сторону от живущих.  Но прежде чем наша сверхъестественная и правдивая история польется со страниц этой книги, я познакомлю тебя с ее главным героем.   
Его звали Роман. Но распространенная русская фамилия Скворцов навсегда сделала его Скворцом. Так звали его друзья и коллеги по работе. И лишь любимая жена ласково называла его Скворчонком, а их двое детей – папой. В 2009 году мы вместе работали в одной московской компании, производящей насущный хлеб нашего народа - водку.
С самого детства Скворец не расставался с карандашом и бумагой. Малыш без посторонней помощи быстро прогрессировал в рисунке. В пять лет внимательные родители пригласили сыну первого учителя рисования. В семь лет, когда он пошел в первый класс школы, учителя поменяли на другого, потому что прежний, студент изобразительного колледжа, уже не дотягивал до своего ученика. Его папа и мама, обычные представители московской интеллигенции, очень гордились сыном. Они  справедливо полагали, что у их Ромы большое и интересное будущее. А что еще нужно родителям?
Но мы предполагаем, а располагает, как известно, кто-то иной. Вот и с Роминым будущим случилось то же. Как раз в то время, когда он оканчивал школу и должен был определяться с институтом, советская империя дрогнула. А потом стала быстро разваливаться, увлекая за собой, словно в гигантскую воронку, все те ценности и принципы, на которых воспитывались мы и наши отцы. Да и деды тоже. В Великой России наступил хаос. Он завладел умами людей, открыв перед ними дороги и тропинки, неведомые ранее. Сколько инфантильных советских душ они погубили! Сколько горя и ненависти вызрело тогда на русской земле…
Не минула смута и моего друга, хотя и обошлась с ним милостиво. Тогда он взахлеб зачитывался западной психологической литературой, которая вдруг стала абсолютно доступной всем. И Рома твердо решил, что станет психологом. Тем более, что это не помешает ему совершенствоваться в рисунке и живописи. Так он думал и убедил в этом родителей. А мать с отцом, посоветовавшись, согласились: ремесло художника, постановили они на своем совете, от Ромы никуда не убежит, а вот профессия психолога, обещавшая стать престижной, может ему сильно пригодиться в новом неспокойном мире. Меньше чем через год Скворец, подбадриваемый старшекурсниками, уже глотал ритуальный портвейн за зданием своей «альма матер». 
Став полноценным студентом психфака, Скворец забросил рисунок и с головой погрузился в новую университетскую жизнь. Она кружила голову свободой,  ощущением собственной значимости и самостоятельности. Да так кружила, что мой друг дважды чуть было с треском не вылетел с курса. Но вовремя собрался, доучился и в итоге получил диплом. Помимо диплома в студенческие годы жизнь подарила ему  несколько жестоких драк (в одной из которых его чуть было не убили), полуподпольный кружок по изучению сознательного и бессознательного (в котором он чудом не свихнулся). И наконец то крупнейшее в его жизни событие, о котором он рассказал мне свежим майским днем 2009 года, сидя в украинской корчме на Профсоюзной улице.
Тогда ему было 33, как и мне. Ходил он в ту пору в мешковатом свитере (как и подобает настоящему художнику), с коротко стриженой бородой и усами вороного цвета. Судя по фотографиям, в юности он был симпатичным малым, с теплым открытым лицом, из тех, что вызывают безотчетное доверие у всех слоев населения независимо от возраста и пола. У него были выразительные карие глаза. Встретишься с ним взглядом и сразу понимаешь, что с интеллектом и интуицией у этого парня все в порядке.
И была у него одна занятная черта. Он потрясающим образом преображался, начав говорить о чем-то, что по-настоящему трогало его. Секрет этого преображения я понял лишь с возрастом, годы спустя, когда научился глубже видеть людей. Скворец обладал колоссальным даром органичности. Его мимика и пластика удивительно точно передавали настроение и подчеркивали смысл сказанного. Если он удивлялся, то удивлялся всем своим существом. Смеялся, рассуждал и злился он не менее колоритно. Любое его движение было так искренне, что завораживало слушателей. К тому же он был прекрасным рассказчиком. Без театральщины, чем немало грешат многие любители «красного словца». Он говорил просто и, вместе с тем, ярко.
Не сосчитать и не упомнить, сколько раз вспоминал я тот май 2009 года. И сейчас, когда пишу я эти строки, отчетливо вижу его, Ромку, сидящим напротив меня за широким деревянным столом, накрытым цветастой украинской скатертью. Он заговорщически косится на запотевший графинчик с домашней украинской перцовкой.  Графинчик, чуя свой скорый конец, успел уже чуток всплакнуть. Слеза его сползает по пузатому боку, оставляя за собой тонкую влажную линию. Что бы отдал я сейчас, за возможность  вновь оказаться там!..
Надо признаться, графинчик в тот день опустел, не успев толком оттаять. И на смену ему пришел еще один, точь-в-точь похожий на своего собрата. Первые пятьсот граммов от души повеселили нас, развязав языки и склоняя к разнузданной болтовне. Вторые пятьсот придали нам способность к созерцанию - себя, людей вокруг и жизни в целом. Как-то к слову пришлась история о том, как будучи студентом медицинского колледжа, я проходил практику в областной психиатричке. В маленький, словно нарочно выкрашенный в желтый цвет домик, свозили всех тех, кого по разным причинам не принимали другие психиатрические лечебницы города и области. Там я повидал всякого - и смешно бывало, и страшно. Признаюсь честно, месяц практики в буйном отделении произвел на меня тогда неизгладимое впечатление. Этим впечатлением я и поделился тогда с Ромкой, насколько мог красочно. Пару раз мы даже от души посмеялись над особо забавными моментами.   
…И тут заговорил Скворец.
Я часто пытаюсь вспомнить именно момент начала разговора и - не могу. Помню, что когда дородная официантка водрузила между нами третий графинчик, Скворец уже начал свой рассказ. Сейчас мне даже обидно, что все это произошло так буднично. Хотя, как известно, все самые масштабные и ужасные события начинаются буднично. И нередко - в кабаках.
Ромкин рассказ набирал и набирал обороты. Он был очень возбужден. Таким я его не видел никогда, хотя знал Скворцова к тому моменту почти три года. Мне вдруг стало очевидно, что мой друг делится со мной чем-то очень личным и очень для него важным. Ни разу я не видел его таким взволнованным! Да что Ромка! Я тоже был на высоком градусе, хотя украинская горилка была здесь ни при чем. Немалое выпитое давало о себе знать странным образом. Над нами словно опустили уютный тяжелый балдахин.  Мы совершенно перестали замечать окружающее и окружающих. Временами кричали, сдабривая все сказанное щедрой пригоршней мата, который причудливым образом вплетался в «Червону Руту». Иногда переходили на доверительный шепот. 
Уже там, в корчме, я понял, что запомню его рассказ навсегда - сколько буду жить, столько буду помнить. Оказалось, что и за пределами земной жизни тоже. Сколько раз надо будет земле исторгнуть мои кости,  лежащие в Останкино, прежде чем тот вечер потухнет в моей памяти? Или, может, это тот случай, когда само Великое Время не в силах что-либо изменить?
… Гуляли мы со Скворцом до глубокой ночи, словно два добрых украинских парубка. Домой засобирались, лишь когда счет графинчикам был потерян. Это был верный признак того, что с украинским гостеприимством пора завязывать. В пустом зале ресторана мы с некоторым трудом посчитали купюры. Слегка облокотившись друг о друга, мы твердой походкой направились к выходу, где нас уже ждала официантка, получившая обильные чаевые. Да ждала не одна… Вместе с ней на цветастом подносе красовались две запотевшие рюмочки перцовки, соленые огурчики были переложены черемшой, а квашеная капуста обрамляла моченные яблоки. Отказать было совсем неудобно, да и ни к чему. Изящно запрокинув «горилку» и  попрощавшись с братским малороссийским народом, мы выплыли в вечернюю какофонию Профсоюзной улицы.
Огромная луна висела над  добротным сталинским домом и словно пыталась перекричать огни городских фонарей, неоновых вывесок и свет фар от дороги. Неопределенного цвета кот, не торопясь, прошел всего в двух шагах от меня. И я зачем-то спросил его: «Ты кто?»  Звук города, приглушенный поздним часом, намекал, что пора бы и по домам. Долго ловили такси под знаком «остановка запрещена». Зафрахтовав наконец пару отважных горцев и поклявшись друг другу в вечной дружбе, мы разъехались в разные концы города.  Случилось это около двух часов ночи, 14 мая 2009 года.

История, поведанная мне Скворцовым, не отпускала меня. Да и он, бедняга, заполучив заинтересованного слушателя,  снова, как и тринадцать лет назад, заболел ей. То и дело мы воскрешали в разговорах ту посиделку в корчме. Я решил собрать картину воедино, набросав подробные тезисы Ромкиного рассказа. И вскоре показал ему несколько страниц скупого чернового текста. «Ну да, так все и было», - уверенно сказал он. И одним движением руки нарисовал на полях схематичного слоника с задранным вверх хоботом. Посмотрел на него скептически и… пририсовал внушительные гениталии, свисающие до земли.
Листки эти, смятые и пожелтевшие от времени, попались мне в руки спустя почти двадцать лет, накануне моего 53-летия. Я поздоровался с Ромкиным слоником, пробежал глазами по тексту и сунул листки обратно в ящик с бумагами. Весь день я вспоминал себя и мир двадцатилетней давности. От этого грустил и по-стариковски хандрил, чего обычно старался себе не позволять. Вечером снова достал листки, чтобы прочитать их уже внимательно.  Эта невероятная история снова захватила меня, ее мельчайшие подробности всплывали в моей памяти. Словно я лишь вчера вернулся из корчмы домой молодой и пьяный, присел на краешек кровати, да так и уснул, не раздеваясь. Задержался на третьей странице той давней рукописи – вроде что где-то недавно слышал упомянутую в ней фамилию. Повспоминал, но без толку. Решил, что показалось.
Больше этих листков я не держал в руках до самой смерти. Уже после того, как я расстался со своим изношенным уставшим мясом, я вспомнил фамилию, показавшуюся мне тогда знакомой. И с того момента сущность моя потеряла покой! Лишь изредка я забывался… когда имел редкую счастливую возможность пронестись над Останкинской башней, словно альтист Данилов из одноименной книжки, что читал я в юности. Или когда пробирался в тихий заснеженный московский дворик, где до сих пор мне видны следы от детской коляски, которую катала  моя матушка. Все остальное время, во мне копилась густая тяжелая тревога. Она пропитывала меня, словно яд. Она не давала мне забыть про смятые желтые листки, снова и снова возвращая меня в ночь 14 мая 2009 года.
Сейчас я понимаю: кто-то упорно не давал мне забыть историю, рассказанную Романом Скворцовым. Ни при жизни, ни после смерти. Со временем воспоминания эти стали мучительны. Словно безжалостный рак они пожирали мою душу. Задыхаясь под ее грузом, я судорожно искал выход.  И нашел его, когда стал создавать эту книгу. 
Теперь я готов начать.


Эпизод третий
                Москва, февраль 1998 года 
…Итак, юный студент психфака Скворцов пробирался сквозь тонны учебников к познанию глубин человеческого разума. С первых же недель обучения он отчетливо понял, что просто не будет, а через месяц-другой  объемы материала стали даже пугать.
- Саня, ты видел «Введение в общую психологию»? Этим же убить можно! - говорил Ромка своему рыжему однокурснику Золоткину.
- Убивать-то зачем? Куда гуманнее этим квашеную капусту прижимать, - возражал тот, взвешивая на ладони увесистый учебник.
- Главное, чтоб башка не лопнула. Нам в нее еще кушать, - задумчиво добавлял Скворец.
История психологии и всевозможные азы «науки о мозгах» быстро утомили его. Но он не сдавался. С первого семестра второго курса начинался именно тот предмет, ради которого Скворец готов был зубрить биографию Юнга, писать рефераты по бихевиоризму и даже ездить на сельхозработы. Предмет назывался «патопсихология» и представлял из себя сжатый курс психиатрии для психологов. Но самым важным и ожидаемым моментом в этой дисциплине была для Ромки практическая часть. А именно - реальная работа в психоневрологической лечебнице под руководством опытных психиатров.
В самые тяжелые моменты своего обучения он видел себя в стильном белом халате, в стенах строго режимного заведения, один на один с самыми опасными и неизученными отклонениями рода человеческого. Образы эти придавали ему сил и решимости. Что-то было  в его мечтах от голливудских фильмов про маньяков, которые крутили в те годы в душных видеосалонах. Было что-то и от классического романтизма, столь свойственного юношам творческого склада. Первокурсник Скворцов был склонен видеть в шизофрениках и социопатах некое мистическое начало. Любой из таких  больных мог оказаться проводником зашифрованных посланий, а его лечение  лишь на первый взгляд казалось заурядной терапией. На самом же деле, это была попытка разгадать природу аномального в человеке, ее происхождение и значение. Научная и не вполне научная фантастика американских авторов лишь укрепляла его уверенность в том, что психология и  психиатрия – дисциплины с двойным дном. Но понять это дано только избранным. И он стремился им стать.
Первый курс 18-летний целитель душ человеческих осилил без троек. Летние каникулы пролетели как один день. Первый раз в жизни Скворцов был рад этому. За неделю до начала занятий он уже буквально считал дни, ведь начинался курс патопсихологии, а там и до практики рукой подать. До той самой практики, которая подарит ему возможность заглянуть в сумерки человеческого сознания. Она сделает реальностью его фантазии о мрачных коридорах лечебницы и леденящих душу историях ее обитателей.
Его будущего преподавателя и руководителя практики патопсихолога Марию Александровну Вишнякову студенты искренне обожали и баловали посещаемостью и успеваемостью. Она справедливо считала, что понимание сути вопроса гораздо важнее заучивания. «Привет, мои любимые психологи. Сегодня материал не простой, зубрежкой не возьмешь. Так что… будем сосредоточенно пытаться понять», - именно так нередко начинала она свои лекции.
Будучи женщиной яркой,  она и предмет преподавала ярко, делая мощные эмоциональные акценты на важных моментах лекции. Для привлечения особого внимания аудитории, она могла прямо на лекции залихватски свистнуть в два пальца так, словно это являлось банальным педагогическим приемом. Ее лекции были по-настоящему увлекательными. Студенты могли слушать их часами. Патопсихологию Вишнякова преподносила студентам не как холодную науку, а как интереснейшую дисциплину, изучающую самые потаенные уголки человеческой жизни. А об атмосфере живого диспута равных, царившей на ее семинарах, со скрытой завистью говорили многие преподаватели, которым довелось видеть это воочию.
 Марию Александровну студенты любовно прозвали Матильдой - за изящный «французский» стиль и утонченность. Воронено-черное строгое каре, огромные серые глаза, еле различимый классический макияж, всегда искусно одетая. При этом в ней была особая тонкая контрастность. Особенно вызывала восторг молодняка татуировка на руке Матильды в виде замысловатого браслета, краешек которой изредка выглядывал из-под рукава блузки. Словом, «свой человек». Многие девушки курса пытались перенимать ее стиль, да не у многих получалось. Мальчики же… Да что тут говорить! Они были просто влюблены в нее.
Скворцов стал одним из самых активных учеников Матильды и истинным ценителем ее педагогического таланта. И Мария Александровна сразу увидела в нем одного из лучших своих учеников. Чем-то неуловимо похожий на художника, парень этот с первых занятий проявил себя. Его творческое начало удачно сочеталось с внутренней зрелостью, открытостью, человеческим обаянием и трудолюбием. Такой тип студента крайне редко встречался на педагогическом пути Вишняковой. Лишь однажды, когда она еще только начинала преподавать психиатрию, был у нее похожий студент. Но доучившись до третьего курса, он бросил институт по каким-то неведомым семейным обстоятельством, так и не раскрыв своего потенциала в полную силу. Теперь у Марии Александровны был второй шанс. Она чувствовала, что если вложит в этого парня весь свой преподавательский дар, то сможет со временем гордо говорить: «Скворцов – мой ученик».
Скворец, со свойственным ему интеллектуальным азартом, жадно перерабатывал теорию и блистал на факультативах Матильды. Учеба поглотила его целиком. Он практически перестал рисовать, лишь изредка набрасывал на полях тетрадей гротескные портреты своих сокурсников. Сдав первую сессию второго курса преимущественно на пятерки, Ромка бредил практикой. Он твердо знал, что Матильда обязательно даст ему возможность провести самостоятельный психоанализ с реальным пациентом и поставить диагноз.
Строго говоря, практические занятия предполагали лишь присутствие студентов во время диагностических и терапевтических бесед дипломированных психиатров. Но ученикам Матильды удавалось провести полноценную работу  с наиболее интересными пациентами клиники. Во-первых, потому, что зам главного врача психиатрички, пожилой опытный «мозговед» Николаевич Юрьевич Лешниц был давним другом семьи Вишняковых. Во-вторых, он дозволял недозволенное ради самой Матильды и ее преподавательского дара, который он очень ценил.  И  в-третьих, Лешниц шел на это еще и потому, что лучшие студенты Вишняковой иногда интуитивно находили глубинные причины заболевания его подопечных. Тайком от самого себя, он нередко внимательно прислушивался к их выводам и рассуждениям.
 
И наконец свершилось! Пасмурным промозглым зимним утром, в первых числах февраля 1998 года, вместе с группой практикантов из восьми человек и своим преподавателем по патопсихологии студент психфака Роман Скворцов перешагнул порог приемного покоя известной московской психиатрической клиники. Он сильно волновался. Волновался он даже в тот момент, когда спустя тринадцать лет рассказывал мне об этом, сидя за столом хлебосольной украинской корчмы.
 Несмотря на суровых санитаров и кодированные металлические двери, обстановка показалась ему довольно будничной. От модных голливудских фильмов про психушки и психиатров, главным героем которых он себя нередко представлял, увиденное отличалось разительно. Но как только первый пациент был приглашен в почти пустой кабинет с привинченной к полу мебелью, Рома напрочь забыл про неказистый вид лечебницы. Забыл он и про голливудские фильмы. Впервые перед ним и его товарищами сидел человек, психика которого вмещала, как минимум, две личности. Иногда к ним присоединялась и третья.
 Лысеющий тощий мужчина средних лет, с бегающими глазами на неподвижном лице, следуя за вкрадчивыми наводящими вопросами врача, излагал замысловатую историю про то, как его вторая половина заманила его в страшные дворики недалеко от станции метро «Автозаводская», где бесследно пропадают люди.
- Там место гиблое. А он меня туда тянет, антихрист, - во весь опор бредил больной, захлебываясь словами.
Бред его был завораживающе страшным. Скорость речи пациента нарастала. Он просил врача о защите от страшного человека, который поселился внутри него.
- Доктор, ты ж клятву Гиппократа  давал! А я прошу-то, тьфу -  всего-ничего. Давай с тобой этого гада из меня вынем, а я уж ему покажу кузькину мать, - подвизгивая, умолял он. Его нервные пальцы сжимались в решительный кулак, чтобы тут же повиснуть безвольным продолжением вялой ладони.
Скворца, к его удивлению, покинула страсть к психоанализу. Он переживал острый приступ жалости к бедолаге. Жалости такой силы, что, казалось, вот-вот навернутся слезы на глаза. Сколько раз он читал описания подобных состояний, сколько знал из литературы примеров бреда людей, страдающих раздвоением личности.  И нигде! Нигде ни разу не было сказано, как же это трагично и больно на самом деле. Скворец украдкой окинул взглядом своих сокурсников – они выглядели подавленными. Вопросов врачу никто не задавал, словно стесняясь оперировать терминами в присутствии такого горя. «Мы похожи на пацифистов на птичьем дворе, которые затеяли приготовить куриный суп», - мелькнуло у Ромки в голове.
Когда санитар увел больного, Рома испытал необыкновенное облегчение. Почему, думал он, никто не рассказал ему о том, как тяжело это бывает в первый раз? Парни со старших курсов рассказать не могли, чтобы не показаться уязвимыми слабаками, а не крутыми профи. А вот почему Матильда ни разу даже не затронула эту тему? Была лекция по этике, Скворец ее отчетливо помнил. Но ни о чем подобном в ней не говорилось.
И лишь несколько часов спустя он нашел ответ. Доктор наук Вишнякова хотела, чтобы все они испытали на себе это непередаваемое чувство страха и жалости. Чтобы каждый для себя решил, по зубам ли ему такая работа. Если это можно назвать работой. Она хотела, чтобы каждый из ее практикантов увидел здесь не набор симптомов, а человеческую трагедию. Она надеялась, что сострадание останется с ними на всю жизнь, ведь оно – главное снадобье любого эскулапа. Без него фармакология бессильна, и она была свято в этом убеждена.
В тот первый день практики студентам показали и что такое галлюцинаторный бред на пике алкогольного делирия, в народе называемого «белой горячкой».
Совсем молодой алкоголик не ловил чертей и не спасался от монстров. Он просто читал. Читал складно, с выражением, пристально всматриваясь в написанное на бумаге. Скворцов и его товарищи не сразу поняли, что происходит. Все встало на свои места, когда их куратор забрал листок у пациента. И передал им для изучения. Бумага была совершенно чистая. Но когда врач  пытался взять ее у больного со словами: «Достаточно», - больной потянул листок к себе и сделал врачу выговор: «Не мешайте, доктор. Я еще не дочитал». И продолжил  читать складно, как по писаному. И снова чувство тревоги и жалости охватило  Скворцова. А ведь еще вчера он готов был вступить в бесстрашную схватку с самыми пугающими недугами людской психики.
 «Дальше будет проще, - уговаривал себя Рома. - Не я один такой. Вон и остальным не по себе. Во второй раз справлюсь. Не справлюсь во второй, справлюсь в третий», - твердо наставлял он себя. И - наконец: «Приду домой – нажрусь», - стыдливо решил он, когда за студентами захлопнулась тяжелая стальная дверь 2-го корпуса городской психиатрической больницы.
Всю дорогу до метро шли молча. Молчала и обожаемая студентами Мария Александровна, вспоминая свою первую встречу с человеческим безумием. Она надеялась. Надеялась на то, что адаптация  - один из величайших механизмов природы, все же оставит нетронутым хоть толику той боли, которую получили сегодня стремительно взрослеющие дети. 
Обещания нажраться Скворец в тот день не сдержал, справедливо решив, что если выпьет хоть пару рюмок водки, то немедля разревется, как ребенок. Про рыдающих крутых психиатров в голливудских фильмах ничего не говорилось. Потому выпил сердечных капель, которые он тайком от матери стянул из видавшей виды пластиковой аптечки, что висела на кухне еще до его рождения. «Сколько раз в нее лазили  за эти годы? - вяло подумал чуть отупевший от лекарства Скворцов.- С большим и маленьким горем… а я вот первый раз полез. Да, видать, не в последний».
Прерывисто вздохнув, стал неуклюже раздеваться (по пути решив не снимать носков), забрался под холодное одеяло, поежился, дернул плечами и стремительно заснул.

А тремя днями ранее в ворота московской психиатрички, натужно дребезжа, въехал потрепанный «рафик» скорой помощи. Остановившись у дверей приемного покоя, машина исторгла из себя крупного мужчину средних лет в синей спецовке и вязаной шапочке с трогательным детским помпоном. Беззлобно матерясь себе под нос на промозглую московскую зиму, он открыл дверь салона, сделав театральный приглашающий жест рукой. Пару секунд спустя из чрева «рафика» показалась голова и руки. Чуть еще погодя, нехотя, но спокойно, появился мужчина средних лет и среднего роста, самого заурядного телосложения. Одет он был в несуразную мешковатую одежду. На плечи кое-как накинута розовая болоньевая куртка - судя по всему,  женская. Обут он был в ярко-зеленые домашние тапочки на босу ногу. Чуть помедлив, оглядел заснеженный больничный двор, поднял взгляд на мигающий рыжий фонарь, зажмурился, шумно вздохнул и вопросительно поглядел на своего попутчика.
- Пойдем, голубчик, - ответил тот и, почти по-дружески положив руку на плечо своего пассажира, направился  с ним к дверям «приемки».
Свободной рукой  фельдшер (а судя по униформе, это был именно он) держал продолговатую тонкую вещицу, напоминавшую книгу. На ее картонной обложке была отчетливо видна крупная типографская надпись «Поликлиника № 55». А чуть ниже и мельче - «Амбулаторная карта больного». Еще была какая-то размытая чернильная печать, чуть сбоку от которой красивыми буквами синей шариковой ручкой было выведено «Чернов Вадим Андреевич, 1959  г.р.».
…Мировая катастрофа невиданного масштаба, щелкая всеми своими шестеренками закономерных случайностей и неслучайных совпадений, стремительно неслась навстречу пестрому роду людскому. К неграм, арабам, русским, китайцам, невозмутимым буддистам, к лицемерным христианам и фанатичным мусульманам, к  слабым и сильным, к жрущим, спящим, работающим, сношающимся, рожающим детей, спасающим и убивающим друг друга, к возделывающим и уничтожающим свои земли.
Ко всем разом.

Эпизод четвертый
                Москва, июль 1963 года
Анна Михайловна только что завязала шнурки на своих новых осенних ботинках. Внимательно осмотрела их тем особым критическим взглядом, на который способна лишь настоящая женщина. Задумчиво хмыкнув, чуть помедлила, сомневаясь, и решительно развязала. Замечу, развязала не для того, чтобы снять. А для того, чтобы немедленно завязать снова. Старательно сложив аккуратные петельки, она скрестила их, пропустила в образовавшуюся дырочку и осторожно затянула. Бантик получился очень ладным, просто идеальным. Она была им довольна и принялась за второй ботинок. Завязав его, с гордостью отметила, что и здесь все удалось на славу. Сдвинув вплотную свои обутые ноги, пристально посмотрела на них и с досадой вздохнула. Бантики явно не были одинаковыми. Один чуть больше другого, петельки разной длины, да и вообще… как-то некрасиво. Пришлось начинать все сначала. Распустив узлы, она завязала их, терпеливо и с завидной самоотдачей. На этот раз дело шло куда медленнее, но Анна Михайловна была уверена в результате. И вправду, когда она закончила, шнуровка и узлы выглядели идеально. Ей даже показалось, что новые ботинки, и без того ослепительно красивые, стали выглядеть еще наряднее. Теперь она была совершенно удовлетворена результатом.
 Как ни жалко было своих трудов, но обновку все-таки пришлось снять. На дворе стояло лето, а обувь-то была осенней. К слову сказать, только за это утро Анна Михайловна завязывала и вновь распускала шнурки раз тридцать, никак не меньше. Да и вчера она занималась этим почти весь вечер, пока сон внезапно не одолел ее. Все это было бы, по меньшей мере, странно. Даже для такой отчаянной модницы.
Но было у Анны Михайловны одно веское оправдание такой маниакальной страсти к своей обуви. Самостоятельно завязывать шнурки она научилась буквально пару дней назад, ведь ей было всего-то пять лет. Тщедушный рыжий сосед Петька, которому недавно исполнилось четыре, делал это с легкостью и уже довольно давно. Да еще и обидно показывал язык, когда она стыдливо протягивала ножку маме, одеваясь на прогулку. Случалось это каждый раз, когда им доводилось вместе выходить из дома. И случалось часто, ведь их родители дружили семьями. Каждый раз было обидно до слез. И все из-за каких-то несчастных шнурков!  Такое несправедливое положение вещей очень беспокоило ее, но проклятые шнурки никак не давались Анечке. Маленькие детские пальчики этой белокурой московской феи не могли разом удержать все эти петельки, дырочки и кончики. В какой-то момент Анна Михайловна решила плюнуть на эту затею и подождать, когда она станет взрослой. А там все как-нибудь само образуется. Но представив, что Петька так и будет дразнить ее до самой свадьбы, нагло высовывая свой слюнявый язык, основательно взялась за дело.
Детально изучив теоретическую часть вместе с мамой, Анечка приступила к напряженным практическим занятиям. Буквально в первый же день своего обучения настойчивый ребенок получил обстоятельные уроки от всех членов своей большой и дружной семьи. Как ни странно, участие родственников лишь осложнило задачу. Каждый из них завязывал шнурки как-то по-своему, хотя на результате это не отражалось. Все они ходили в завязанной обуви, бантики на которой были одинаковыми. К этому же  стремилась и Анна Михайловна, подгоняемая успехами Петьки и его несносным слюнявым языком.
Решив завязывать коварные веревочки как папа, она нередко пыталась скрестить уже готовые петельки так же ловко, как делала это любимая бабуля. Такое смешение стилей и техник было губительным. Раз за разом непослушные шнурки выскальзывали из неловких пальцев, временами доводя ее до отчаяния. Стараясь не разрыдаться, она снова и снова усердно шла к цели.
Все наладилось лишь тогда, когда на помощь ей пришел старший брат Сережка. Для Анны Михайловны он был недосягаемо взрослым. Ему почти исполнилось двенадцать и такие сложные вещи, как шнуровка обуви, были для него полной ерундой. Анечка могла часами с восхищением наблюдать, как он деловито решает математику или склеивает испанский галеон вместе с отцом. А уж как Сережка быстро завязывал свои шикарные черно-белые китайские кеды! Это надо было видеть.
Конечно же, Анна Михайловна любила своего брата вовсе не за это. За что, она и сама толком не знала, ведь это была настоящая любовь родных людей. А такая любовь не бывает «за что-то». Но за математику и виртуозное владение шнурками она его по-настоящему уважала. Хотя и не знала такого сложного для ее лет понятия, как «уважение». Кроме того, Анечка безмерно доверяла ему, ведь брат никогда не наказывал ее, как папа. И никогда не ябедничал родителям, как частенько делала это бабушка. Так что когда ранним субботним утром за ее обучение взялся Сережка, дело внезапно пошло. Очевидный педагогический талант, тихо дремавший в ее брате, вдруг получил счастливую возможность проявить себя. Согласитесь, нечасто двенадцатилетнему подростку, которого постоянно чему-то учат, выдается случай самому выступить в роли учителя. А потому Сергей Михалыч очень ответственно подошел к вопросу. Можно сказать, всю душу вложил  в этот мастер-класс.
И вот Анна Михайловна с пунцовыми от восторга щеками и ликующим выражением на лице вошла в комнату к родителям. За ней торжественно следовал Сережка. Анна Михайловна была завернута в кусок старой выцветшей занавески, из-под которой торчали носы новых осенних ботинок.  На голове ее красовалась громоздкая чалма, скрученная из цветастого маминого полотенца и украшенная ниткой золотистого елочного дождика.
  Остановившись в дверях, словно боясь помешать триумфу сестрички, Сережка подмигнул удивленным родителям и протрубил что-то торжественное. Зрительный зал замер в ожидании. Мама отложила новенький маникюрный набор, а отец покорно опустил на колени свежий «Советский спорт». С таинственным видом факира из кочующего шапито Анечка картинно откинула полог своей мантии, загадочно выставив вперед ножку. Сережка дал барабанную дробь, и непостижимый фокус начался. Делая загадочные пассы руками, как и требовал того жанр, маг изящно наклонился к ноге и замер. Окинув притихший зрительный зал значительным взглядом, чародей в чалме двумя уверенными движениями расшнуровал ботинок. «А-а-а-х», - вздохнул за переполненный цирк старший брат фокусника. И вот тогда… Прямо на глазах у изумленной публики заезжий иллюзионист решительно схватил концы шнурков и, натужно сопя, завязал их красивым ровным бантом.
Секунду оторопевший зал хранил гробовое молчание, а после - взорвался аплодисментами. Овация не смолкала несколько минут. Счастливый факир кланялся, а оркестр играл туш, временами срываясь на «Шел отряд по бережку, шел издалека».
Конечно же, это была настоящая победа. Победа для Сережки -  ведь он за каких-то несколько часов сделал то, чего не смогли сделать родители за несколько дней. Для мамы и папы Анечки -  ведь это их целеустремленный и одаренный ребенок, лучшая девочка на свете, сама решила научиться завязывать шнурки. И добилась своего. Счастлива была и бабушка Оксана Тимофеевна. Наблюдая за молодым поколением своей семьи, она все чаще узнавала в маленькой внучке себя и свою дочь. Те же красота, упорство, живой веселый нрав и уверенность в себе.
И лишь Анна Михайловна не могла всецело насладиться своим триумфом, пока вредный рыжий Петька не знал о нем.
Весь субботний вечер она донимала мать вопросами о том, когда же они пойдут гулять с Петей. И только получив клятвенное обещание, что пойдут завтра же, успокоилась. Сотни раз представляла она, как завтра во дворе украдкой развяжет свои летние ботиночки. И с легкостью зашнурует их вновь, на глазах у всех шумных обитателей детской площадки, что притаилась в зеленом дворике недалеко от метро «Динамо». От этих мыслей ее переполняла светлая радость, отчего она громко смеялась, болтала сама с собой и напевала какую-то несуразную песню, нелепые слова которой придумывала на ходу. Мама даже было забеспокоилась, сможет ли она вовремя уложить дочку спать. Но Анечка развеяла ее опасения, стремительно и неожиданно для всех заснув прямо на полу, как это нередко бывает с детьми от переизбытка эмоций. Ей снился восхитительный сон, в котором Петька, собираясь на прогулку, так и не смог завязать свои шнурки.
Но назавтра, на той самой долгожданной прогулке, с ней случилась история, которая заставила ее забыть про шнурки. Историю эту она запомнила на всю жизнь. В мельчайших подробностях. Много лет спустя, будучи глубокой старухой, пережившей почти всех своих близких и великую империю Страны Советов, она часто вспоминала ее, роняя беззвучные слезы на свои дряблые высохшие руки. А когда заботливый сорокалетний внук спрашивал, отчего она плачет, одними губами говорила, что это от счастья.
…К разочарованию Анны Михайловны в то утро детей на детской площадке было совсем мало. Она уже почти расстроилась, когда в глубине двора мелькнула белая рубашка. Та самая, с медными пуговицами, которые она настойчиво считала золотыми. Такая была только у одного мальчика из тех, кого она знала. Того самого, который при всех подарил ей диковинный карандаш: с одной стороны синий, а с другой – красный. Карандаш этот понравился даже ее брату, которого трудно было чем-то удивить, ведь ему было почти двенадцать. Это случилось пару недель назад, когда она еще не умела завязывать ботинки. 
А было это так…
В бревенчатом домике они играли с девочками в дочки-матери. Он появился так неожиданно и сразу решительно подошел к ней. Так подходили мальчишки, которые задумали какую-то гадость - дернуть за косу или кинуть грязным песком в новое чистое платье. Или, что еще хуже, протянуть противную дохлую лягушку или огромного страшного жука. Такое не раз случалось с ней в детском саду. И даже чаще, чем с другими девочками. «Это потому, что я очень красивая. Как принцесса», - решила она, хорошенько поразмыслив над этой печальной тенденцией. И правда, ведь в сказках ведьмы, колдуны и прочая нечисть всячески вредили исключительно прекрасным принцессам. Их некрасивые коварные сестры и старые злые мачехи ровным счетом никого не интересовали. Поэтому все напасти доставались именно таким добрым, умным и красивым, как она.
Эту печальную догадку подтвердила и ее бабушка. Анна Михайловна лично слышала, как она сказала маме: «За все в жизни, девочка моя, нужно платить. Платить и страдать. И за красоту тоже».
С одной стороны, Анечка была очень рада тому, что она принцесса. С другой… Терпеть неуклюжие и крайне обидные знаки внимания лопоухих сверстников с зелеными коленками никаких сил больше не было. В сказках, многие из которых она знала наизусть, торжествовала справедливость. Изрядно намучившись, ее коллеги по цеху красавиц, прекрасные Василисы и прочие Златовласки, получали в награду принца и полцарства.
Но Анечке только один раз какой-то мальчик подарил ириску. Она даже не успела толком осознать происходящее, как все светлые надежды на долгожданный сказочный «хэппи энд» рухнули. Ириску попросили обратно, причем самым решительным и  угрожающим тоном. Наверное, она понадобилась для куда более важных дел, чем заурядное сватовство к обычной принцессе. Даритель, если даже и был принцем, то каким-то паскудным. Да и не удивительно это. Признаться честно, ей трудно было представить принца, пусть даже и пешего, на фоне облезлой покосившейся веранды детского сада. Да и игровая площадка во дворе дома мало походила на то место, где где можно было ждать такой встречи.

Но в тот день, когда он сразу и решительно подошел к ней, все изменилось. И диковинный карандаш, одновременно синий и красный, что лежал среди прочих драгоценностей в ее жестяной коробочке из-под трофейного немецкого мармелада, был лучшим тому подтверждением.
Когда расстояние между ней и мальчишкой рискованно сократилось, она попятилась назад, мысленно приготовившись к трупу лягушки. Но вместо того чтобы закрепить дурную репутацию сильного пола, незнакомец молча протянул ей тот самый карандаш.
 - На! Бери! - выпалил он, смотря ей прямо в глаза. Сглотнув, добавил. -Это тебе… подарок.
Она боязливо протянула руку к странному карандашу, который лежал на его раскрытой ладони. С трудом дотянувшись до него, но так и не сделав даже полшага вперед, она еле слышно пролепетала «спасибо!» и опрометью бросилась домой.
Она побежала раньше, чем успела хоть что-то сообразить, совершенно забыв про бабулю, которая сидела на лавочке возле площадки и читала книгу про Эмиля Золя, из серии «Жизнь замечательных людей». Зажав карандаш во рту, она двумя руками открыла тяжелую дверь подъезда. Сердце ее бешено колотилось. Пулей взлетев по лестнице на четвертый этаж, она наткнулась на тетю Любу, которая жила в квартире над ними, на пятом.
- Привет, красавица! Ты чего это одна? - спросила она своим низким голосом, который как нельзя лучше подходил к ее грузной бесформенной фигуре.
- Я домой, мне пописать надо, - на одном дыхании соврала Анна Михайловна и юркнула к своей квартире.
 - А дома-то есть кто? Поди ж, все на работе! - раскатистым басом протрубила соседка.
Действительно, был понедельник. Дома остались лишь они с бабушкой, которая нянчилась с ней в летние месяцы, когда садик был закрыт. Тут-то Анечка и поняла вдруг, что сморозила глупость, причем на пустом месте. Дома, конечно же, никого не было. А значит, придется возвращаться на площадку.
- Пойдем-ка,  я тебя лучше к бабушке отведу, - командирским тоном, хотя и по-доброму, сказала ей тетя Люба. - Потерпишь? - спросила она так, будто заранее знала ответ.
- Угу, - растерянно кивнула Анечка, и они стали спускаться по лестнице.
Выйти во двор после своего постыдного бегства было задачей не из легких. Но глянуть на этого странного мальчишку, хоть одним глазком, было очень любопытно. Она не знала, там он или уже ушел, но выбора у нее не было.


Эпизод пятый
                Москва, февраль 1998 года
На следующий день в институтской курилке группа Скворца говорила о чем угодно, только не о вчерашней практике. И хотя студенты из второй группы, которым предстоял визит в клинику лишь через два дня донимали их расспросами, ничего, кроме «вот сходите – все сами увидите», они не услышали. Скворец испытывал мучительное чувство ожидания четверга, когда Матильда вновь поведет их к зеленым стенам, железным дверям и совершенно больным людям. Ромка твердо решил, что должен справиться с собой.
 «Надо это перебороть, это нормальная защитная реакция. Просто соберусь и все. В конце концов, девчонки дипломы получают! Значит, патопсихологию сдали. Если сдали – значит, и на практике были. Они, то есть, могут, а я нет, что ли? Да ни хрена!» - словно шаман заговаривал он себя.
С трудом отсидев две пары, Скворец поехал в книжный магазин за «Практическим пособием психиатра». По правде говоря, книжка была лишь спасительным предлогом, чтобы сбежать с лекций. Он ухватился за него и был таков. Крайне мерзкая погода исключительно подходила к крайне мерзкому настроению. Хотелось выпить, или даже нажраться, как и было решено вчера. Купив книжку, он отправился домой, перебирая в голове возможных собутыльников.
Из безотказных вариантов был только сосед Генка, что жил этажом ниже - здоровый рыжий верзила с сомнительной репутацией тунеядца и хулигана. Парень он был хулиганистый и, по-своему, добрый. Любил Машку Ефимову из башни напротив и громко ставить «AC|DC», которых он по старинке называл «ацедеце». Познакомились они еще детьми, и хотя общего у них было мало, до сих пор изредка встречались, вспоминая, как в советские времена строили снежную крепость, а в перестроечные – пробовали ядреную астраханскую дурь.
Скворец знал, что Геннадий, как человек отзывчивый, от выпивки не откажется. Но кто-то сверху решил, что Рома сегодня вполне обойдется и без попойки с соседом: дома Генки не оказалось. Скворцов равнодушно поплелся домой, съел что-то из холодильника и завалился читать «Практическое пособие». «Завтра вообще в институт не пойду, буду дома рисовать, к черту все!» - твердо решил он. На душе стало получше. Четверг уже не казался ему таким далеким.
И действительно, день за набросками пролетел легко. Рисование – карандаши, кисти, краски - принесло то душевное равновесие, которое приходит, когда занимаешься любимым делом.
Но к вечеру опять явились мысли о завтрашнем занятии в клинике. Дав себе слово быть крутым парнем, Ромка завалился спать раньше обычного. Естественно, проворочался до середины ночи, рисуя себе картины завтрашнего четверга.
 Знай Скворцов, что на самом деле готовит ему «день грядущий» – не уснул бы вовсе. Но… меньше знаешь – крепче спишь.


Эпизод шестой
                Москва,  ноябрь 1994 года
Уже который день Станислав ждал звонка от младшего брата. «Да куда же он канул, свиненыш? – сердился он, тревожно меряя шагами трехкомнатную сталинку. - Ведь все нервы вымотает, гад. Уж столько лет дураку, а проблемы все те же. Мало его отец порол».
 В детстве братцу влетало, в основном, из-за его непунктуальности. Сорванец мог вернуться с прогулки на час позже, когда мать уже пила успокоительное, а отец давно приготовил массивный солдатский ремень. Случалось, что задерживался он куда дольше. Тогда родители отправляли Стаса, который был на шесть лет старше, искать братишку в соседних дворах.
Сегодня младший опаздывал на целых четверо суток. Должен был звонить в воскресенье, а уже четверг. В другой ситуации, зная его любовь к таким многодневным «ныркам», он бы не переживал. Но сейчас все обстояло совсем по-другому. А потому Стас сильно нервничал. «Ну не идти же искать его во двор, как в детстве», - подумал он.
- Появится – убью, к чертовой матери! - сказал вслух со зла.
После чего плюхнулся на диван и уставился  в телевизор. Занятый своими мыслями, просмотрел невидящим взглядом фольклорную передачу с провокационным названием «Гей, славяне!». Глянул в окно. Ненавистная поздняя осень готовилась стать ранней зимой. Когда начался «Наш сад», он незаметно заснул.
Разбудил его долгожданный звонок. Сказать по правде, звонить должен был телефон, а звонили в квартиру. Но после четырех дней ожидания он был рад и этому. В глазке массивной железной двери  с четырьмя замками он увидел своего младшего брата.
 Так уж повелось, что с самого раннего детства в кругу семьи младшего называли по отчеству – Викторычем. Прозвище это он получил за смешную способность делать важное серьезное лицо. Со временем семейная кличка сократилась до простого и емкого «Вик». «Зайдет – сразу подзатыльник получит!» - твердо решил Стас, отпирая последний замок.  Но когда братишка сделал шаг в квартиру, он лишь обнял его, погрозив пальцем.
Уселись в богато отделанной гостиной за огромным столом.
 - Ну и где тебя черти носили? - спросил брата Стас. - Хочешь выпить?
- Да, не откажусь.
Хозяин не спеша подошел к массивному бару из красного дерева, стоящему на внушительном куске мраморной колонны. Чуть позвенев стеклом, вернулся с двумя широкими низкими стаканами, на дне которых плескался старый породистый виски.
 - Учись пить в меру. А то сопьешься, - буркнул Стас, протягивая Вику выпивку.
- Да хватит из меня алкоголика-то делать… - вяло возмутился тот.
 - Ты, главное, сам из себя не сделай, - строго ответил старший. - Выглядишь хреново, будто на тебе черти ездили. - И, приподняв стакан, добавил. - Будем!
 Выпили. Помолчали.
- Ну, рассказывай. Как все прошло? - чуть раздраженно спросил Стас.
 - Не обманули. Все принесли.
- Все принесли, это еще не значит, что не обманули.
 - Это тебе виднее – обманули или нет. Твои же люди помогли, Стасик. Я только заказчика сыграл.
Стас задумчиво почесал небритую щеку.
- Никто там рядом не терся?
- Да нет, вроде. Но я ведь мог и не заметить.
- Передавал один?
- Да, один. Простецкий такой, молодой. В спортивном костюме пришел, - ухмыльнулся Викторыч.
- Ну, не в погонах же он придет. Что еще, кроме костюма?
- А что еще? Кроссовки на нем были.
 - Да-а-а, - протянул старший, сокрушенно покачав головой. - Тяжело мне с тобой будет… При чем тут кроссовки-то?! Приметы какие?
- А, приметы… Блондин, стрижка короткая, небольшого роста, глаза серые. Ну, что еще… Нос массивный, «картошкой» это называется. И руки у него такие… как бы это… как у пианиста. Пальцы тонкие и длинные.
- Это все?
 - Вроде все.
- Вроде, все, - передразнил Викторыча брат. - Внимательнее надо. В таком деле мелочей не бывает.
 - Ну и что, Стасик, знаешь ты такого?
- Нет, братишка, не знаю. Это либо курьер, пешка из молодых, либо…
 - Либо что?
- Либо кинули нас с тобой. Меня-то вряд ли кидать стали бы, а вот  тебя  вполне могли. А так как заказчик для них ты, все возможно. Ладно, чего гадать-то? Давай глянем.
 Младший протянул старшему измятые бумаги.
- Глянь, Стасик, глянь. Там самое интересное.
Пока Стас начал изучать листки, Викторыч разом осунулся. Глаза потухли, словно хотели выразить так много, что не смогли выразить ничего. Старший сосредоточенно перебирал листки. От последнего возвращался к первому, еле заметно шевелил губами, словно школьник, заучивающий урок. После аккуратно сложил их на краю стола.
- Вот мрази! - сказал он и откинулся в кресле. Продолжая что-то обдумывать, молча посмотрел на Викторыча.          
 - И что? - не выдержал тот затянувшейся паузы. - Что скажешь?
- Скажу, что с первого взгляда на кидок не похоже. Все следы, указывающие на источник информации, они, конечно, уничтожили, это ясно. Но в целом – я склонен верить. Если затевать игру, то нужно будет обязательно проверять.
- Игру?!! - одновременно зло и недоуменно  переспросил Викторыч.
- Прости, братишка! - с чувством извинился Стас. Встал, подсел к брату на подлокотник кресла, потрепал его по плечу. Чуть наклонившись, поцеловал в голову, словно ребенка. - Ну, прости меня, мудака. Вырвалось слово, это же профессиональное у меня. Я не это хотел сказать. Прости!
Младший ткнулся в него лбом. Через мгновение плечи его мелко затряслись. Он плакал почти беззвучно. А может, и не плакал вовсе. Просто вибрировал от непосильной ноши.
- Правильно, братик, спусти пары, а то разорвет, - приговаривал Стас, гладя его по плечу. Не прошло и минуты, как Викторыч затих.
- Выпьем? - спросил его брат.
Тот лишь молча кивнул, глубоко протяжно вздохнув.
На этот раз в стаканах виски было куда больше. На столе появился шоколад. Выпили одним махом, не отрываясь, в несколько глотков. К шоколаду не притронулись.
- Как проверять-то будем? - чуть дрожащим голосом спросил младший.
- Вот это, это и вот это, - ткнул Стас пальцем в листы, - я проверить смогу. Правда, потребуется время. Делать все нужно аккуратно, чтобы не засветиться. А если все сойдется, значит у нас в руках не туфта.
 Викторыч понимающе кивнул.
- И вот тут возникает главный вопрос. - Стас помедлил, глядя на реакцию брата.- Главный вопрос. И даже два. Что мы хотим? И что мы можем? Надо ответить самим себе. Любые действия - потом. Ответ на первый вопрос – с тебя. Над вторым будем думать вместе.
- Что мы хотим, - тщательно проговорил младший, словно вслушиваясь в музыкальную партию нехитрой фразы. - То есть, это значит, что я хочу?
 Викторыч испытующе посмотрел на брата.
- Я в этом деле не посторонний. Тоже кровно заинтересован, прости за банальную фразу, - сказал старший. - Но в этом случае решающее слово, конечно же, за тобой.
 - Кажется, впервые в жизни, - откликнулся младший.
- Э, нет, братишка. Тут ты не прав. Ты сам свою жизнь выбирал. И даже в детстве. А это, согласись, редко с кем бывает.
- В детстве? Это когда такое было?
 - В музыкальную школу, на класс гитары - сам захотел. Сам потом и бросил. Институт, женитьба, профессия – все сам.
Викторыч ничего не ответил. Лишь так сосредоточенно распечатывал шоколадную плитку, что сразу было видно – он далеко.
«Зря я ему большую налил. И так после всего этого еле дышит», - подумал Стас, глядя на отсутствующего младшего брата.
-Что я хочу, - опять медленно произнес Викторыч. Потом еще раз, уже на другой лад.
Окончательно освободив плитку от серебристых фабричных нарядов, он отломал небольшой кусочек. Помусолил его во рту, словно это был химический карандаш. Старший брат сразу понял, что есть шоколад Вик не собирается. И точно. Отстраненно, будто во сне, Вик взял один из листков, мельком глянул на него все теми же пустыми далекими глазами и… уверенно перечеркнул его куском шоколада. Крест накрест. И тут же вернулся из своего забытья в гостиную к брату, протягивая ему бумагу.
- Вот что я хочу, - буднично ответил он, словно речь шла о каком-то бытовом пустяке. -  Сможем?
 Взяв листок в руки, Стас присвистнул. Еще раз внимательно посмотрел в него, потом на брата.
- Обсудим. Только у меня одно условие.
- И какое?
- Пойдем-ка, братец, мы с тобой поедим. А лучше пойдем, родной, пожрем, лады?
- Идет, - покорно ответил Вик. Прищурился на брата и… чуть заметно улыбнулся.


Эпизод седьмой
                Москва,  февраль 1998 года
Скандальная трель будильника подняла Скворца ровно в 7.40 утра. Наспех приняв душ, он одевался с бутербродом в руке. Бутерброд давался с трудом, а запах больницы становился все отчетливее. Первая пара – разбор практики у Матильды. «Интересно, все ли придут? Руку на отсечение, что Светка Юдина заболеет, трусиха. Потом скажет, что валялась дома с температурой, да неожиданно поправилась».
Но нет, он ошибся. Вся группа уже сидела  в аудитории, когда ввалился Скворцов.
Матильда начала занятие с того, что напомнила студентам пройденный материал, а именно: определение сложных пограничных состояний. Скворец прекрасно помнил те лекции. Помнил даже, что Матильда в тот день была простужена и крайне смешно сипела. Она даже подшутила над собой, неподражаемо спев куплет из «Мурки», покорив тем аудиторию. Так как говорить громко Вишнякова не могла, группа притихла. В тишине  хриплый голос Марии Александровны приобрел немного мистическое звучание. Очень способствовала этому сама тема лекции - о пограничных состояниях шизоидного характера, которые нельзя уверенно отнести к какому-то четкому диагнозу.
 Эти формы встречаются не так часто и крайне сложны для диагностирования. Парафренический бред таких больных бывает очень сложным, искусным и правдоподобным. Часто окружающие поначалу верят им. Такой пациент не заявит вам  сходу о своих императорских корнях и не поделится тайной безумного изобретения. В отличие от бреда классических параноиков их бред может сочетаться с тончайшими маниями и навязчивыми идеями, которые тесно привязаны к реальности. Такой пациент поведет разговор издалека. Он будет мотивировать очевидными фактами, постепенно вплетая в них собственные вымыслы, которые вполне могли бы стать частью реальности. Он будет очень естественно и легко обходить все логические нестыковки. Настоящие интеллектуалы способны создать масштабные правдоподобные построения, в которых этих нестыковок просто не будет.
 Чаще всего такой бред имеет какую-то мистическую составляющую, что идеально объясняет все необъяснимые моменты. Это может окончательно запудрить мозги людям, склонным к мистицизму. Нередко совершенно здоровые, цельные личности с легкостью попадают под воздействие таких больных. При этом не только сами проникаются шизоидными идеями, но и становятся их носителями.
Закончив с азами теории, Матильда приводила реальные примеры из психиатрической практики.
Тридцатилетняя женщина заразила безумием своих родственников. Всей семьей они устроили слежку за соседом по даче, который якобы воровал детские души, заточая их в кроликов, которых разводил на своем участке. Дело зашло далеко. «Спасители детских душ» проникли на соседский участок, кроликов похитили и пытались расколдовать…
 Выручил всех местный участковый. В мистические материи он не верил. Зато твердо верил в хищение частной собственности. Опрашивая соседей, он не сразу понял, что в семье что-то не так. Но что-то все-таки его насторожило. Простой русский мужик, он  почуял неладное в заговорщическом тоне домочадцев, дружно съехавших с катушек. К счастью, тогда все закончилось без эксцессов, а ведь все шло к тому. Уже в больнице носительница бреда призналась, что опасалась сопротивления со стороны разоблаченного ею колдуна. Поклявшись себе во что бы то ни стало спасти детей из заточения в пушистых шкурках, она привезла из дома ружье, оставшееся от отца. А, как известно, если в пьесе появилось ружье… В общем, мент вовремя объявил антракт в этом спектакле.  Ружьишко осталось спокойно висеть на стене.
Меньше повезло группе мексиканских индейцев, которых сбил машиной законопослушный белый американец. Его милая толстая женушка очень наглядно доказала ему, что их ребенка хотят похитить мексиканские шаманы для совершения ежегодного обряда. Спятившая домохозяйка собрала такое внушительное досье, что ему без труда поверили бы даже присяжные. Каких неопровержимых улик там только ни было! Газетные заметки о пропаже детей в штате за несколько лет, материалы по истории мексиканского шаманизма, описание таинственных знаков секты, которые якобы появились в округе. Был там и список местных чиновников, педиатров, учителей и полицейских мексиканского происхождения, к которому прилагались описания случаев киднепинга с участием их соплеменников. И, наконец, фотографии злодеев, главный из которых работал управляющим в закусочной «Тако Бэлл».
Но самое сильное впечатление на беднягу отца произвела некая несложная математическая формула, с помощью которой можно было определить день планируемого жертвоприношения. В больном воображении этой благонадежной американки лунные фазы сочетались с возрастом их малышки, явно указывая на день и час совершения ритуала. Ослабленная психика отца девочки, менеджера спортивного магазина, не справилась с такой аргументацией. Паника передалась от жены к мужу, затронув самое святое – родительские чувства. Поняв, что мексиканцы серьезно их обложили, парень совершил, в общем-то, благородный и храбрый поступок. Он нанес опережающий удар, выследив несчастных. И удар это был весьма эффективным. Трое погибших, двое тяжело раненых и стрельба в полицию (ведь на границе с Мексикой полицейскими служат преимущественно мексиканцы).
Известны были и случаи массового заражения бредом, в основном религиозного характера. Канонизированная француженка Жанна, больше известная как «Орлеанская Дева», всю страну убедила, что она рука Божья, потому что сама была искренне в этом убеждена. И галлюцинации укрепляли в ней эту уверенность, которая мгновенно распространилась в обществе, где религия  являлась единственным знанием, доступным для масс.
Студент психфака Скворцов был склонен думать, что именно такие больные являются «тонким мостом» межде познанным и непознанным. Делиться же своими, не вполне научными, соображениями он не спешил. И правильно делал. Слишком много «если» и «допустим» в этой теории смущали его самого, а перспектива прослыть психом смущала еще сильнее. Сокурсники при случае не упустили бы шанса посмеяться над его мистицизмом. К тому же прошлое посещение клиники заронило  в нем тень сомнения в своих эмоциональных силах.
Но выбирать ему не пришлось…


 - Коллеги! - обратилась Мария Александровна к ученикам. Так она обращалась к ним в моменты, когда хотела подчеркнуть что-то важное, давая ребятам почувствовать их состоятельность как психологов. - Сегодня нам выпало редкое везение. Мы сможем наблюдать терапевтическую беседу нашего куратора Николая Юрьевича Лешница, ведущего специалиста клиники, с пациентом, страдающим именно таким комбинированным расстройством. Очень важно, что окончательный диагноз Николай Юрьевич еще не поставил, но мне сказал, что подозревает тяжелую форму личностной диссоциации, осложненной  изощренным системным парафреническим бредом. Историю болезни я и сама не знаю, нам ее расскажет Николай Юрьевич. А потом уже проведет диагностическую беседу.
 - Мы сможем поговорить с пациентом? - спросил Ромка.
- Ну, это вы, юноша, сразу много хотите – верный признак молодости, - с улыбкой ответила Матильда. - Врач будет работать, а мы лишь наблюдать. Все обсуждения завтра, а сегодня будем впитывать. Сбор через пятнадцать минут у входа в корпус, а пока – перекур. Хотя курить вредно, - добавила Матильда, назидательно, но с еле уловимой иронией, подняв вверх указательный палец.
 Дорога до клиники, хоть и занимала больше часа, пролетела для Скворца незаметно. В метро его однокашники строили комичные предположения о теме бреда загадочного пациента. Скворцов участия в таком ребяческом диспуте не принимал, погруженный в свои мысли. Думалось обо всем сразу: про жизнь в целом, про неожиданный выбор психфака, про истончения между мирами и предстоящую встречу с психиатрической редкостью.  И про Матильду. Скворцов вполне допускал, что ей много раз за обширную практику приходили в голову мысли о некоем потаенном смысле таких случаев. Ведь она наверняка сталкивалась с чем-то подобным. Было нестерпимо любопытно узнать, как бы она отреагировала на его мистическую теорию. «А ведь скажи я ей нечто подобное – решит еще, чего доброго, что у меня навязчивые идеи. Нет уж, буду пока держать это при себе. А там посмотрим», - решил Скворцов.
Смешно растягивая слова, словно пьяный оратор, сломанный магнитофон машиниста объявил их станцию, и они поспешно вышли из вагона вслед за Матильдой. Окинув их взглядом заботливой пионервожатой и убедившись, что все в сборе, она вместе со своими подопечными двинулась к выходу. Скворцов шел последним, на пару метров сзади и слева, словно подсознательно заявляя себе и всему миру: «Я не с ними. Они не понимают происходящего в полной мере. А я хотя бы догадываюсь».
 Но вся штука была в том, что в полной мере происходящее не понимал никто. Ни он, ни Мария Александровна, ни блистательный клиницист Лешниц, ни сам пациент. Все они могли видеть ситуацию с такого ракурса, который не позволял им уловить даже призрачную тень понимания. А если бы кто и рассказал практикантам о том, с чем соприкоснуться они через какие-то двадцать минут – не поверили бы. А, скорее всего, заманили бы рассказчика в приемный покой больницы, да там и сдали бы дюжим санитарам.

…В ординаторской первого корпуса, где студенты надели чистую сменную обувь, было немного душно и приятно пахло кофе. Там их уже ждал зам главного врача, доктор Лешниц. Николай Юрьевич был грузным кудрявым мужчиной предпенсионного возраста. Его крупное, немного оплывшее лицо с флибустьерской бородкой сперва казалось исключительно добродушным. Но стоило внимательно к нему присмотреться… Маленькие, близко посаженные серые глаза были способны стремительно преобразить это лицо до неузнаваемости. И тогда от добродушия не останется и следа. Оно уступит место стальной маске равнодушного превосходства, которая скрывает недюжинную волю и агрессию.
Поздоровавшись со студентами, он принялся оживленно, но вполголоса обсуждать что-то с Матильдой. Скворец разобрал только несколько слов - «действительно сложный случай». Студентам выдали мешковатые халаты, порядком изношенные от частых стирок. Лешниц повел их через несколько коридоров, разделенных массивными решетчатыми дверями. Он по-хозяйски открывал их специальным универсальным ключом, пропуская вперед студентов и Матильду, к которой явно питал симпатию. Дошли до просторного приемного кабинета Лешница, в котором уже были во время своего первого визита. Расселись на дешевые пластиковые стулья белого цвета, наподобие тех, что ставят на летних верандах недорогих кафе. Приготовили ручки и блокноты. 
- Итак, - почему-то вполголоса произнесла Матильда, - сейчас Николай Юрьевич опишет вам анамнез и пригласит пациента. Никаких вопросов не задаем, ничего не говорим. Сидим тихо, как умные мышки, - напомнила она.
Лешниц тем временем читал какие-то записи в карте больного, расположив свое мощное  тело  в кресле с торца стола таким образом, чтобы практиканты могли видеть его и пациента в профиль. Пластиковые стулья, поставленные в два ряда в противоположной части кабинета, придавали ему сходство с крошечным камерным театром. Для полноты картины не хватало лишь занавеса и приглушенного света. Оторвавшись от записей, Лешниц обвел студентов глазами, словно сосчитав, кашлянул и начал.
- Как вам уже говорила Маша, простите, Мария Александровна, - поправился он, -случай действительно редкий и интересный. На моем веку я встречал подобные, но этот, пожалуй, будет посложнее всех.
 Лешниц, не чуждый некоторого артистизма, выдержал паузу и опустил глаза в свои записи.
 - Ну… вот что мы имеем, коллеги, -  задумчиво протянул он.
 В этот момент Скворцову показалось, что все части его организма, кроме ушей, глаз и мозга, деликатно перестали функционировать, чтобы не мешать происходящему.
- Мужчина, Чернов Вадим Юрьевич, москвич, тысяча девятьсот пятьдесят девятого года рождения… То есть, ему сейчас 38 лет. Женат, детей нет. Образование высшее, техническое, инженер-связист. Еще недавно работал в НИИ, да вот – захворал. С работы он уволился, - доктор перелистнул свои записи - ага, без малого полгода. Стало быть, заболевание развивается более шести месяцев. Насколько более – один Бог знает, да нам не скажет, - продолжал Лешниц. - Все, что у нас на него есть в анамнезе – карта из поликлиники, где его наблюдал невропатолог. На приеме он у него был с женой. Она его и привела. Наш коллега из поликлиники врач Михалин, конечно же, ни черта не понял, кроме того, что мужик спятил. Не будем судить его строго. Не было у него таких преподавателей, как Мария Александровна.
 Доктор значительно посмотрел на студентов, словно напоминая, как повезло им с патопсихологом.
- Спасибо ему за то, что хоть записал подробно предысторию со слов жены пациента. Хотя, шут его знает, что он там упустил. Известно также, что никаких травм или значительных потрясений наш больной в обозримом прошлом не переживал. У него умерла мать, но это было почти три года назад. Срок изрядный. Правда, попивал. Итак, вот как все это начиналось. Супруга стала замечать за Вадимом Андреевичем резкие перемены. Он перестал использовать свои обиходные выражения и присказки. Кстати, в быту он любил пропустить крепкое словцо. Матерился, в общем. И вдруг - перестал. Я уверен, что он много еще чего перестал, но здесь про это ни слова нет, - заметил Лешниц, с некоторой досадой глядя в карту больного. - Стал замкнутым, с друзьями общаться прекратил в один день, словно бы их не знал раньше. Вот это интересный момент, обратите внимание. Так, дальше – больше… В ясные ночи подолгу наблюдал за Луной. И вот еще важный момент, переломный. Делал странные записи, похожие на математические формулы. Потом супруга обнаружила у него какие-то непонятныне следы на спине.  Вот тут она испугалась и поняла, что муженек-то не в себе… Сходили они, значит, в поликлинику к доктору. На вопросы врача отвечал неохотно, в беседу не вступал. Михалин прописал ему «Сонапакс»… Ну, что знал, то и прописал. Кстати, на ранних стадиях таких состояний большие дозы «Сонапакса» могли бы купировать развитие болезни. Но, увы… Транквилизаторы он, судя по всему, не принимал. Со временем наш больной перестал бриться, чистить зубы. Одним словом, следить за собой. Жена пыталась его принудить к гигиене, но пациент на нее особого внимания не обращал. Стал значительно меньше спать, наблюдения за Луной и писание формул продолжались. Жаль, нет самих формул. Было бы любопытно взглянуть, - сказал Николай Юрьевич с явной злобой на своего нерадивого коллегу.
 -  А вот и второй прием у невропатолога, который его к этому времени до сих пор на учет в ПНД не поставил, - сказал Лешниц, листая карту из поликлиники. - Видно, жена попросила в диспансер не сообщать. Да еще и денег, поди, сунула. Думала, дурочка, что пройдет, как понос с яблок. Но не прошло. Стал общаться с асоциальными личностями. Бомжами, проще говоря. Даже несколько раз приводил их домой и подолгу о чем-то с ними говорил. Тут вот еще штука какая. Жену в момент таких разговоров близко не подпускал и говорил шепотом, чтоб она ничего не слышала, то есть с бомжами секретничал. И за Луной все это время наблюдать продолжал… и формулы писал. Где-то в этот момент супруга его, понятно дело, струхнула не на шутку, да и ушла от него. Стало быть, у врача он больше не был. Если б кто при нем был, он, конечно же, давно бы к нам попал. Но тут - ключевой момент истории. Наш Вадим Андреевич покидает город-герой Москву. И исчезает бесследно…


Эпизод восьмой
                Москва,  июль 1963 года
Но глянуть на этого странного мальчишку хоть одним глазком Анечке было очень любопытно.
- Вон твоя бабушка, - назидательно произнесла Люба, показывая пальцем на скамейку, где сидела Оксана Тимофеевна. Биография Золя настолько поглотила ее, что она попросту не заметила минутного отсутствия внучки.
Пролепетав себе под нос что-то невнятное, Анна Михайловна направилась к бабуле. По дороге она украдкой крутила головой, делая вид, что отгоняет назойливую муху. На самом же деле она искала взглядом того щедрого незнакомца, от которого так позорно убежала. К своему облегчению, не нашла. Не дойдя до скамейки с бабулей каких-то несколько метров, уселась на скрипучие цепочные качели. Свесив болтающиеся ноги в рыжих сандалиях, принялась разглядывать карандаш. На нем красовалась нерусская надпись, выведенная золотистым цветом.
-  Заграничный, - восхищенно протянула она вслух.
-  Нравится? -  прозвучал откуда-то сзади голос, уже знакомый ей.
Она вздрогнула всем телом  и инстинктивно спрыгнула с деревянной сидушки, еле удержавшись на ногах. Обернулась. Незнакомец стоял перед ней, взявшись рукой за цепочку качелей. С виду он был абсолютно спокоен, но пунцовый румянец во все лицо выдавал его волнение.
- Ты чего убежала так быстро?  - деловито спросил он, очаровательно картавя.
 Другие дети картавили по-дурацки. В лучшем случае – смешно. Но этот… Впервые Анечка, гордившаяся своим четким произношением, пожалела, что не картавит так же, как он.
- А ты как меня нашел? - робко спросила она, украдкой разглядывая мальчишку и одновременно борясь с желанием дать деру.
- Я следил, - гордо ответил тот. Я очень хорошо умею следить, - чуть равнодушно сказал он, будто речь шла о сущей безделице.
- Как шпион? - все так же робко спросила Анна Михайловна и отвела глаза, внимательно разглядывая покосившийся зеленый грибок.
- Как разведчик. Шпионы все предатели и фашисты, - резонно заметил мальчуган.
 - Ага, - как можно увереннее согласилась белокурая московская принцесса, всем своим видом давая понять, что прекрасно разбирается в вопросе.
Повисла неловкая пауза. Совсем такая же, как если бы им было по тридцать и друзья свели их на вечеринке, будто случайно оставив вдвоем. Она все так же исподтишка поглядывала на него. Он же смотрел на нее открыто и спокойно, а его румянец то бледнел, то вспыхивал с новой силой.
- Тебя как зовут? - спросил незнакомец. Впервые его голос чуть дрогнул, и маленькая принцесса заметила это.
- Анечка, - еле слышно сказала она.
И тут же осеклась, налившись красным, словно добротный астраханский помидор. Для первого знакомства «Анечка» было, пожалуй, слишком доверительно. Сотни раз, оставшись наедине с зеркалом, она репетировала этот момент, с достоинством и легкой улыбкой произнося «Анна». И надо же – все напрасно… Стараясь исправить оплошность, торопливо поправилась:
- Анна Михайловна.
Незнакомец, который уже открыл было рот, чтобы представиться, посмотрел на нее сначала удивленно. Потом восторженно. Хоть и был он тертый калач, хорошо умевший следить и прекрасно разбирающийся в шпионаже, но детей, называющих себя по имени отчеству, совсем как воспитательница, ни разу еще не встречал.
- А меня зовут Вадим Андреевич, - сказал он так естественно, будто никто  никогда иначе его и не называл. А мама меня зовет Вадик, - тут же добавил он доверительно. И ты меня так зови. Хочешь?
Конечно же, она хотела его так называть. И зачем она только сказала про Анну Михайловну? Ведь Анной Михайловной она была только дома. А все остальные звали ее как пятилетнюю девочку, пусть и принцессу – Аней. Но чаще все-таки Анечкой. Как теперь сказать ему об этом? Так же запросто, как Вадик, она бы не смогла. А если бы и сказала… Нет, сквозь землю она, конечно же, не провалилась бы. Но домой бы удрала, даже несмотря на то, что там никого нет. Так и сидела бы на лестнице у пустой квартиры, пока бабуля не изучила бы жизнь знаменитого французского писателя вдоль и поперек. Но в этот момент Вадик прервал ее смущенные суетливые сомнения.
- Ты давно гуляешь? - спросил он и тронул качели. Они лишь скрипнули, не тронувшись с места.
- Нет, мы с бабушкой только вышли, - с готовностью, но застенчиво ответила она.
- С бабушкой? А я один гуляю, - сказал Вадим Андреевич как бы между делом. Хочешь, давай поиграем.
- Хочу, - еле слышно пролепетала она, и побледнела. И было от чего.
Совсем скоро здесь появятся Маша и Катя из первого подъезда. Когда-то очень давно, месяца два назад, они договорились, что будут подругами. Но скоро Анна Михайловна заметила, что они дружат с ней только тогда, когда она выносит на прогулку свою пластмассовую принцессу Анжелу. А если не выносит, то девчонки сначала поиграют с ней немножко, а потом начинают дразнить. Да так обидно, что даже маме пожаловаться стыдно. Вот тогда она поняла, что никакие они не подруги, а только притворяются, чтобы посмеяться над ней.
 Вообще-то она и сама частенько притворялась. Без этого пятилетней принцессе никак нельзя. Притворялась, что болит живот, когда совсем не хотелось в садик, где противная каша и злые мальчишки. После обеда притворялась, что спит, а сама тайком рисовала сказочный замок. Бывало, что в дальних прогулках  притворялась очень уставшей. И тогда братик сажал ее себе на спину и долго нес. А если был в задорном настроении, то смешно изображал лошадку. Кататься верхом на лошадке, которая делает уроки и склеивает с папой испанские галеоны –  сказочное удовольствие, доступное лишь настоящей принцессе. Но больше всего она любила притвориться, будто ей приснился страшный сон. Тогда можно было забраться в постель к маме, которая читала скучную книжку без картинок. Сначала надо было лежать тихо, а еще лучше - немного всплакнуть. Зато потом, утерев невзаправдышные слезы, можно было спрашивать маму обо всем на свете, болтать с ней и не спать даже  дольше, чем Сережка.
 Но притворяться, что дружишь – нельзя. Это она знала точно. Они говорили об этом с папой. Он сказал тогда, что это подло. Анечка не знала, что это такое – подлость. Да и неудивительно. Настоящие принцессы не должны знать подлости. Хотя бы до пяти лет. Папа Миша понимал это. Он не стал посвящать свою драгоценную Анну Михайловну в грязные подробности взрослых. Сдвинув брови и резко изменившись в лице, он сказал:
         -Доченька, прошу тебя, запомни! Подлость – это самое страшное, что есть на свете.
         Вдумавшись в его слова, она не на шутку испугалась. Представить что-то ужаснее, чем зубной врач, было очень сложно. И очень страшно. В тот день она долго не могла уснуть, требуя от родителей яркий свет и читать ей сказку про Василису Прекрасную. Тогда она твердо решила, что с Машей и Катей дружить больше не станет.
Маша с Катей быстро поняли, что остались без пластмассовой Анжелы, ярких цветных карандашей и болгарских раскрасок про Буратино. Наплевав на «хрущевскую оттепель» и стабилизацию международных отношений, они объявили Анечке «холодную войну». Евреев выпускали на ПМЖ в Израиль, авангардисты выставляли свои провокационные полотна, длинноволосые хиппи пели чуждые Советскому строю песни, а томик Булгакова можно было купить в книжном. И только Анна Михайловна жила в «атмосфере эскалации напряженности», как сказал бы об этом международный обозреватель Бовин.
 Маленькая принцесса всеми силами пыталась сохранять нейтралитет, но получалось из рук вон плохо. Завидев ее светлые локоны, Маша и Катя, дружно взявшись за руки, направлялись прямо к ней.
- Здравствуй, Анечка! - говорили они хором и  нараспев, синхронно растягиваясь в иезуитских улыбках. - Какое у тебя красивое платье! - елейным голосом говорила Маша.
 - И мне очень нравится! Правда! - вторила ей  Катя.
- Как жалко, что оно тебе не идет, - сокрушенно качала головой Маша.
- А почему у тебя такие грязные гольфики? Потому, что ты грязнуля? - продолжали они то вместе, то по очереди.
Анна Михайловна твердо решила не затевать с ними оскорбительные разговоры. «Это они потому дразнятся, что никогда не станут принцессами. Злых принцесс не бывает», - уверяла себя Анечка. Помогало. Но все-таки Анечку беспокоил вопрос: отчего же принцессам так достается? Она стала чаще брать с собой на площадку Анжелу. Пластмассовой подружке тоже перепадало от злобных завистливых подруг. Но та совсем не переживала. Анна Михайловна искренне завидовала ее самообладанию. Особенно когда тихо пускала слезу, оплакивая свою тяжелую принцессову долю.
О том, что начнется на площадке, когда Маша и Катя увидят ее, играющую вместе с Вадиком, не хотелось даже думать. Она уже слышала, как затянут они на все лады мерзкими писклявыми голосами:
- Жених и невеста, тили-тили тесто, по полу катались, в губы целовались.
А потом, дружно показывая пальцем на Вадика:
- А жених с ума сошел, без трусов в кино пошел.
И это будет слышать весь двор.
Да проще действительно сходить в кино без трусов, чем пережить все это. Древняя, как детская злоба, дразнилка пугала Анну Михайловну до паралича. И не только ее.
Существует великое множество издевательств, рифмованных и в прозе, обидных и не очень. Но эта гадость - самая смертоносная, особенно если вам пять. Она существует уже не одно людское поколение. И все это время грязный стишок аккумулировал в себе агрессию, стыд и страх маленьких русскоязычных людей. А ведь их чувства – самые мощные и бескомпромиссные. Со временем это заклинание приобрело разрушительную силу водородной бомбы. Ритмика, социальные связи, сексуальные и культурные табу сплелись в нем самым причудливым и зловещим образом. Именно оно способно подчинить себе волю ребенка, раздавить его морально, оставив глубокую душевную травму, которую он неосознанно пронесет через всю жизнь. Дети чувствуют масштаб угрозы, исходящий от дурацкого «тили-тили теста». И потому так панически боятся его. Впрочем, все это нужно объяснять лишь тем, кто каким-то чудесным образом избежал садика и начальных классов школы. Остальные и сами все помнят.
Анечка на секунду зажмурилась, гоня свои страхи. Вадик и не представлял себе, сколько мужества требовалось этой маленькой красавице, чтобы так запросто пойти с ним играть.
- Хочу, - еще раз повторила она своим прозрачным голоском. А какие игрушки у тебя есть? - спросила Анна Михайловна.
Она знала ответ – машинки, солдатики и пистолет. Может быть, два пистолета. Ну, или пистолет и самодельное ружье из какой-нибудь палки. Гонки, войнушка, стройка. Но этот мальчишка потряс ее. Стараясь скрыть волнение, почти равнодушным голосом он вальяжно заявил:
- У меня есть большой грузовик. Хочешь, можно прокатить твоих кукол. Как будто они поехали на море. Ты когда-нибудь была на море?.
- Два раза, с мамой, - ответила она, слегка ошарашенно.
Ни один мальчишка ни разу не предлагал ей возить кукол в грузовике. Да еще и на море.
- А я ни разу не был, - с ноткой зависти сказал Вадик. И тут же спохватился.
- Да мне и не хочется. Мне и в деревне хорошо. Мы там с пацанами на речке рыбу ловим. А ты рыбу ловила?
- Нет, - искренне призналась Анечка, - я червяков боюсь.
- Можно на хлеб ловить, - успокоил ее автовладелец. - Ты подожди меня чуть-чуть, я домой сбегаю, за грузовиком, - попросил он.- Я мигом.
        Добежав до угла дома, он вдруг остановился и опрометью бросился назад. Подбежав к ней, он запустил руку в карман своих синих пионерских шорт и вытащил две конфеты «Мишка Косолапый». Смущенно протянул ей, предварительно тщательно отряхнув гостинец.
- А ты? – смущенно пролепетала Анечка.
- А у меня дома еще есть, - бросил он второпях. И рванул за грузовиком…
       Не успела она съесть конфету, как увидела возвращающегося Вадика. Он так сильно запыхался, что толком не мог говорить. К груди он прижимал большой красивый грузовик небесно-голубого цвета. Эта была модель ГАЗа, с открытым кузовом для перевозки песка и щебня. Но сегодня тягач был снят со строительных работ. Сегодня он вез кукол к морю.
- Я кукол возьму, вон моя бабушка сидит, - показала Анечка крошечным пальчиком на скамейку, где Оксана Тимофеевна дремала с книжкой в руках.
Проворно выхватив игрушки из громоздкой старомодной бабулиной сумки, она вприпрыжку побежала к нему. «Как жаль, что Анжела дома осталась», - с сожалением подумала Анна Михайловна, когда они усаживали разномастных пупсов в кузов ГАЗика.
Поездка к морю на грузовике и растаявшие конфеты совсем заслонили от нее тревожные мысли о Маше с Катей. А именно в этот момент, когда Вадим Андреевич был готов трогаться в путь, закадычные подруги входили на площадку со стороны большой песочницы, которая на время должна была стать черноморским пляжем.



Эпизод девятый
                Москва, февраль 1998 года               
- Наш Вадим Андреевич покидает город-герой Москву. И исчезает бесследно.
 Психиатр значительно посмотрел на своих гостей.
Сказать честно, повествование его пока не произвело на практикантов особого впечатления. Помня о примерах изощренного бреда и психоиндукции, которые Матильда приводила им на лекции, они ожидали куда более захватывающей и трагичной истории. Все они, но только не Скворцов. Он впитывал каждое слово доктора, лихорадочно пытаясь спрогнозировать дальнейшее развитие событий, анализируя симптомы и строя предположения. На щеках его выступил чуть заметный румянец, а ладони стали предательски влажными. Это заметила и Матильда, подумав, что этот мальчишка, безусловно, куда проницательнее и умнее остальных. Но уж больно эмоциональный для психиатрии.
А Лешниц продолжал. Словно козырной туз из рукава, он вытащил самую главную и удивительную часть этой истории.
- Так вот… Не было нашего героя в городе около трех месяцев. И ведь никто его не хватился. Жена, как я понимаю, наладила новую жизнь с другим мужчиной. Районный участковый помог нам разыскать ее, я вчера разговаривал с ней по телефону. Вадим Андреевич ей определенно больше не нужен. Она не только отказалась приехать к нам, но и вообще толком не стала со мной разговаривать. Все повторяла, что разведется с ним в ближайшее же время, что детей у них нет и что их больше  ничего не связывает. Матушка пациента нашего умерла уже несколько лет назад, а про отца вообще ничего не известно. И что вы думаете, где же побывал наш пациент, а? Даже и не пытайтесь угадывать – бесполезно. Побывал он - ни много ни мало - в Южной Америке. А именно – в Перу.
На секунду в кабинете повисла абсолютная тишина, после чего кто-то зачарованно сказал «ух, ты!». Такой поворот событий произвел впечатление на собравшихся, справедливо показавшись совершенно невероятным. Безработный сумасшедший, нищий и всеми брошенный – и в Перу! Скворцов шумно сглотнул, чуя приближение фантастической развязки.
- Если бы сам лично не проверял – ни за что бы не поверил, - сказал Николай Юрьевич.- Но это факт, очень упрямый. И ничего с ним не поделаешь. Наш дорогой Вадим Андреевич действительно был в Перу. Да не один, а с группой космофизиков, во главе которой стояли двое больших ученых. Один из Минска, кандидат наук. Другой – американец, работает на стыке фундаментальной математики и космологии. Уважаемый профессор, издал несколько научных работ, доктор наук. Преподает в Беркли. Чернов нашел их в Минске, где они были на конференции по паранормальным явлениям.
   Скворцов весь подался вперед и чуть было не вскрикнул: «Я так и думал! По паранормальным явлениям!!! Вот оно! Все сходится! Ай да я..», - мелькало в голове у него.
- И приехал он в Минск, судя по всему, не случайно, - продолжал Лешниц. -  Именно к ним ехал, к уфологам. Добрался до Минска, замечу, зайцем, на электричках, так как был без копейки. Познакомился, побеседовал, о чем конкретно – мне и самому пока не известно. Но результат потрясающий. Они организовали весьма дорогостоящую экспедицию на другой конец света, в которой принял участие и господин Чернов. Заграничный паспорт у него был оформлен еще четыре года назад. Наверное, ездил куда-нибудь с женой, к морю. С визой, я уверен, ему уфологи помогли. Так или иначе, но Чернов стал незаменимым участником путешествия, убедив в необходимости этой поездки совершенно нормальных людей. Да, убедил увлеченных людей широких взглядов. Но ведь здоровых, вот в чем вся штука. И еще один немаловажный момент – финансирование всей этой затеи. Как я понял, в экспедиции участвовали минимум человек восемь, а то и больше. Они везли с собой оборудование и пробыли в высокогорных районах Перу почти полтора месяца. Затея не из дешевых, личными средствами здесь не обойдешься. А значит,  эти деньги им кто-то выделил, поверив в идею Чернова, какой бы она ни была. Так что перед вами, коллеги, яркий пример мощнейшей психоиндукции.
Доктор был заметно доволен произведенным эффектом. Волна возбужденного шепота прокатилась по кабинету и затихла. Градус интриги в этой истории был очень высок, ведь Лешниц не сказал главного. Чем так заинтересовал маститых ученых простой, хоть и сумасшедший, инженер связи? Это оставалось загадкой.
Установка Матильды «впитывать, сидя как тихие умные мышки» подлила масла в огонь, и Скворец был как на иголках. У него в голове беспокойно роились самые разные догадки. «Так, Перу, - думал он.- Наверное, что-то связанное с цивилизацией древних ацтеков. Может, он мнит себя реинкарнацией какого-нибудь жреца? А может, и самим кровожадным ацтекским божком? Не, на таких, как профессор из Беркли, это впечатления не произведет. Поржет только. Чем же он их купил? А может, залежи золота или серебра? Или нефти? Это вполне может быть… Ведь Перу граничит с Аргентиной, которую и назвали так в честь аргентума. Привел им правильно подобранную аргументацию, склеил в своем больном мозгу какие-нибудь исследования на этот счет – и готово. Вот и ответ на вопрос о финансах. Когда речь идет о таких перспективах, деньги не проблема».
 Ромка был уверен, что находится на правильном пути в своем предположении, и был весьма горд собой. Его размышления прервал Лешниц.
- Я думаю, пора уже увидеть нам всю картину заболевания. Мария Александровна, мне кажется, самое время пригласить вдохновителя этой занятной авантюры. Он нам сам все и расскажет. Парень он контактный. Я бы даже сказал - интеллигентный. Излагает логично и доступно. Бред его выстроен безупречно, - обратился он к Матильде.
- Большое спасибо, Николай Юрьевич, мы были бы очень признательны вам за такую возможность, -  излишне официально ответила она.
Доктор Вишнякова и сама была удивлена и заинтересована этой историей не меньше, чем ее ученики. Несмотря на обширную практику, с таким случаем она сталкивалась впервые. На какое-то мгновение даже почувствовала себя совсем юной студенткой, отчетливо вспомнив свои занятия в клинике имени Ганнушкина.
 - Но у меня есть одно условие, - сказал Лешниц и обвел своих гостей значительным взглядом. - Все здесь присутствующие должны клятвенно обещать мне, что в Перу не поедут. Тем более, что одна экспедиция там уже побывала.
Эта неожиданная шутка пришлась очень кстати, обдав кабинет доктора волной шипящего смеха. И лишь Скворцов пропустил ее мимо ушей, даже не улыбнувшись. Он был слишком впечатлен происходящим, чтобы иронизировать.
 - Но прежде чем господин Чернов появится здесь, я хотел бы напомнить вам о таком понятии, как врачебная тайна. Прошу соблюдать, - уже предельно серьезно сказал Лешниц и сунул руку под стол, где притаилась кнопка вызова санитара.
Через пару секунд дверь отворилась. В ее проеме появился санитар Миша, уже знакомый студентам по прошлому занятию. Веселый рыжий балагур средней комплекции, с добродушным веснушчатым лицом, он не производил впечатления человека, способного усмирить разбушевавшегося психа. Широко улыбнувшись золотыми коронками, он бодро отрапортовал:
 - К вашим услугам, Николай Юрьевич! - И наигранно учтиво поклонился чуть заметным кивком головы.
 - Мишенька, -  по-домашнему обратился к нему доктор, - потрудитесь пригласить к нам Вадима Андреевича Чернова.
 - Сию минуту будет исполнено, - ответил санитар и вышел, успев украдкой кинуть мужской взгляд на первую красавицу курса Лильку Абрамову.
Все нутро Скворца притаилось в ожидании развязки. «Эх, жаль не к месту сейчас поделиться с Матильдой своей идеей про залежи серебра, - с сожалением подумал он.- Наверняка, я прав. А потом говорить, что я знал, да не сказал – не серьезно как-то…». Он явно упускал прекрасную возможность произвести впечатление на Вишнякову. Интуиция, которой Рома доверял с малых лет, даже не нашептывала, а уверенно говорила ему, что его догадка верна. Все аргументы были на его стороне, картина произошедшего с доверчивыми учеными была для Скворцова очевидной.
Но он ошибался. То, что он услышал вместе с однокурсниками и преподавателем из уст простого советского инженера, было куда более впечатляющим, чем любые его домыслы и предположения.
В тот момент Рома Скворцов не мог знать, как далеко заведет его эта история. Какими захватывающими и мучительными станут ближайшие недели, о которых он будет  вспоминать всю свою немалую земную жизнь. Не мог знать, что так и не найдёт ответы на вопросы, что будут тайком терзать его все годы, оставшиеся в его распоряжении.
Следующие несколько минут показались Скворцу нестерпимо долгими. Пока они ждали санитара с пациентом, Николай Юрьевич успел рассказать им, как Чернов оказался у них в клинике. А произошло это весьма банальным образом. Бдительный милиционер, дежуривший у станции метро «ВДНХ», обратил внимание на странно одетого мужчину, который выводил что-то длинной тонкой палочкой на жиже из талого снега. Подошел, козырнул, спросил документы. В ответ услышал объяснение, которое воспринял, как издевательство. Разозлившись, потащил наглеца в отделение, где и сдал старшему офицеру. Опытный майор быстро понял, в чем дело, распознав в задержанном тихого сумасшедшего. К его удивлению, документы у чудака были в порядке. Созвонившись с психиатрической скорой, он вызвал бригаду. Утомленный суточным дежурством врач перекинулся парой фраз с майором, недолго пообщался с Черновым, после чего стал оформлять документы на госпитализацию. А мент принялся составлять протокол. Вскоре формальности были улажены, и потрепанный службой «рафик» с цифрами «03» на грязном борту повез не по погоде одетого бедолагу в больницу на Потешной улице, которая выполняла роль психиатрического приемника-распределителя города. Вечером следующего дня, укомплектовав Вадима Андреевича картой из районной поликлиники, уже другая бригада скорой доставила его в стационар. Там он и попал в заботливые руки Николая Юрьевича.
Лешниц начал было рассказывать про первый осмотр, но дверь открылась, прервав его на полуслове. В кабинет неуверенной походкой, словно боясь провалиться под серый линолеум, как под весенний лед, вошел мужчина в синей больничной пижаме. Тот, ради которого они все собрались.

Я думаю, что здесь нам стоит совсем ненадолго прерваться, оставив санитара Мишу с пациентом Черновым на пороге кабинета Лешница, Скворца на пороге большого события в его жизни, а Матильду и группу студентов психфака на пороге уникального случая в их профессиональной практике. Это небольшое отступление не отнимет у тебя, кто бы ты ни был, много времени. Но оно расскажет тебе об одном важнейшем моменте всей этой истории.
Итак, уже на следующий день, обсуждая на паре у Матильды вчерашнюю практику, все студенты из группы Скворцова говорили, что не увидели во внешности Вадима Чернова совершенно ничего особенного. Обычный мужчина около сорока, среднего роста и телосложения. Если и были в его фигуре какие-то особенные черты (вроде выпирающего живота или широких плечей), то синяя ткань бесформенной больничной пижамы надежно скрывала их. Ее верхняя часть, которая была ему явно велика, закрывала ладонь и большую часть пальцев с аккуратно подстриженными ногтями. Мешковатые широкие брюки свободно свисали, почти целиком накрывая больничные тапки. Видны были лишь их коричневые, как у пегих гончих, носы.
Лицо его, которое могло бы нести отпечаток душевной болезни, тоже показалось будущим психологам весьма заурядным. Крупные размашистые черты  делали  Чернова похожим на простого деревенского парня, а не на жителя мегаполиса. Он казался уставшим и неважно выглядел, но не более того. Длинные темно-русые волосы, которые когда-то имели форму прически, были по казенному аккуратно зачесаны на косой пробор и наполовину закрывали покатый высокий лоб. Худые впалые щеки подчеркивали широкий, крепко сбитый нос картошкой и очерченные скулы, на которых были видны следы былого загара. Массивный подбородок соседствовал с тонкими обветренными губами, беловатыми от множества трещин.
Его большие серые глаза могли бы показаться выразительными, если бы их не дополняли сизые синяки и припухшие веки. Может, глаза эти и были зеркалом его души, но в них решительно ничего не отражалось. К особенностям  внешности Чернова можно было бы отнести чуть оттопыренные уши. Причем, правое было оттопырено сильнее: его кончик торчал из-под прямых длинных волос.
Как это было ни странно, но один из самых занятных умалишенных страны (а может, и всего мира) имел самую банальную внешность. Даже Скворцов, который благодаря своему дару художника мог найти яркие и необычные черты в самых обыденных вещах, не нашел в лице Чернова ничего, что могло бы заинтересовать.
 Другое дело – его речь.  Как только пациент произнес первые слова, Скворец мгновенно почувствовал в них что-то неладное. Он не сразу смог понять, что именно. Но навязчивое  ощущение  чего-то неправильного настойчиво преследовало его, как только Чернов начинал говорить.  И лишь спустя несколько минут Рома все понял. Сама манера Чернова говорить – вот что.
 Да, она была крайне необычной. За два часа, что Чернов общался со своим лечащим врачом Лешницем, Скворцов ни разу не услышал, чтобы больной хоть как-то ошибся – запнулся, кашлянул, оборвал фразу или оговорился. Прослушивая запись беседы на пленке, можно было подумать, что Чернов тщательно и с выражением читает великолепно заученный текст. Он даже ни разу не протянул «э-э-э», подбирая слова. Главным образом потому, что он их не подбирал, а проговаривал, словно актер, выучивший роль назубок. Какие бы вопросы ни задавал ему врач, пациент отвечал на них так, словно бы готовился к ответу много дней.
За этой речью не было слышно живого человека, что немного испугало и очень заинтересовало Скворца. Не многие студенты почувствовали это. А те, кто почувствовал, во время разбора практики говорили лишь, что Чернов прекрасно излагает свои мысли, но ничего необычного в этом не находили.
 А вот Матильда сразу обратила на это внимание, поняв, что стала свидетелем чего-то сверхъестественного. Она не могла найти объяснения и не стала акцентировать на этом внимание своих подопечных.

Но вот кто точно и очень серьезно обратил внимание на этот феномен, так это Николай Юрьевич Лешниц, который уже успел провести не один час в беседах со своим уникальным пациентом. И детальным образом фиксировал на аудиопленку все, что говорил Чернов. После чего прослушивал ее раз за разом, целиком и отдельными кусками, и даже на  замедленной скорости. Он был уверен, что совершенно случайно наткнулся на  новую, никем не описанную, психическую аномалию неизвестного происхождения. Был уверен настолько, что последние несколько дней собирал всю научную литературу, хоть как-то связанную с изучением речевых функций.
Будучи не только опытным врачом, но и от природы человеком осторожным, он не спешил делиться своим открытием с коллегами. Лешниц понимал, какой ему выпал шанс. Описав и хоть как-то изучив этот психический феномен, он смог бы сделать себе имя в мировой психиатрии и тогда… Доктор еще не в полной мере понимал, что тогда будет, но интуитивно чувствовал успех, который он заслужил, хоть и на старости лет. Николай Юрьевич отчетливо видел, почти как наяву, «Большой Психиатрический Справочник», открытый на букве «Л». Параграф «Лешница речевая аномалия» в ближайшем будущем должен был занять в нем свое достойное место, открыв новую страницу в психиатрии и прославив автора.
Практическое занятие Вишняковой и ее студентов он устроил специально. Маша была ему не конкурент, к тому же они с ее отцом  были друзьями детства. Дети с психфака тем более не беспокоили его, здесь ему опасаться было нечего. В конце концов, лечащий врач – он и никто другой. На самом деле, ему была нужна запись большого массива речи Чернова. И не просто запись, а сделанная на официальном практическом занятии. Ведомость о его проведении – официальный документ. Кроме того, Матильда и ее студенты являлись свидетелями. Именно из этих соображений он решил показать пациента Чернова Матильде, хоть и не без некоторых опасений.
Но, в первую очередь, он опасался своих влиятельных коллег из крупных клиник и институтов. А больше всего – скотину Федосеева. Нынешний главный врач клиники был значительно моложе Лешница, врачом слыл посредственным, зато отличался недюжинным административным талантом. Проще говоря, жополиз и интриган был редкий.  Именно он три года назад задвинул назначение Николая Юрьевича на должность главного врача клиники, в результате чего Лешниц так и остался заместителем. Антон Палыч Федосеев (которого многие в профессиональном сообществе за глаза называли Чеховым – за имя-отчество и отдаленную схожесть с великим писателем)  занял тогда столь желанный и заслуженный Лешницем пост. Узнай он о том, какие записи изучает его заместитель до поздней ночи, услышь он хоть раз Чернова вживую… Не видать Николаю Юрьевичу пациента, как своих ушей, а стало быть, и параграфа в престижном справочнике в разделе на букву «Л».  И Лешниц искренне боялся этого. Мысль о том, что в такой момент профессиональной удачи (на которую он даже не смел надеяться), все может рухнуть из-за этого бездарного функционера, приводила его в панику. Допустить появления статьи в справочнике на букву «Ф» он никак не мог.  Успокаивало его лишь одно. Чванливый босс в последние пару лет практически не практиковал, предпочитая тяжелому труду психиатра комфортные поездки на международные симпозиумы, встречи с важными шишками из министерства здравоохранения и учредителями сомнительных благотворительных фондов.
 Надо сказать, что такая деятельность приносила Федосееву ощутимые плоды. Несмотря на то что два корпуса клиники из четырех уже давно требовали серьезного ремонта, физиотерапевтическое отделение срочно нуждалось в новом оборудовании, а системы безопасности давно устарели, Антон Палыч почти закончил строительство комфортабельной дачи недалеко от Москвы, поменял свой дряхлый «жигуленок» на «Ауди» последней модели, отправил дочь-студентку учить английский в Америку, успокоил жену шубой и курортами и даже завел сногсшибательную любовницу журнально-глянцевого формата, которая была старше его дочурки на каких-то пару лет, называла его «кыся» и регулярно беззастенчиво просила немалые суммы. За всеми этими заботами главный врач Федосеев не успевал снизойти до лечебного процесса, справедливо полагая, что старик Лешниц вполне управится и без него.
В такой ситуации у Николая Юрьевича были все шансы сохранить Чернова в неприкосновенности, со временем опубликовать исследование и выйти на новую орбиту профессионального успеха. Прослушав все записи бесед со своим новым подопечным, он всецело осознал происходящее. В тот же вечер поклялся себе, что этот подарок судьбы он из рук не выпустит. Чего бы это ни стоило. И даже сам испугался своей решимости.

 Но поспешим назад, в 1998 год, в кабинет Лешница, куда Мария Александровна Вишнякова привела своих любознательных студентов на встречу с уникальным пациентом. Отлично, мы ничего не пропустили. Санитар Миша еще даже не вышел из кабинета, только что заботливо усадив пациента на аскетичный стул, надежно прикрученный к полу. Советская психиатрия не балует пациентов мягкими кушетками – добро пожаловать на стульчик. Можно только догадываться, сколько отчаяния, страха и отстраненного блаженства видел этот угловатый предмет интерьера. Но в тот день даже он удивился бы услышанному, если бы Всевышний дал ему дар удивляться.
Прежде чем занять свое место напротив доктора, Чернов дружелюбно и с достоинством поздоровался с Николаем Юрьевичем. Усевшись, он с какой-то необъяснимой теплотой оглядел гостей Лешница. Внимательно посмотрев на Матильду, он произнес:
- Добрый день, доктор. Доктор, я ведь не ошибся?
 Матильда, хоть и растерялась на мгновение, но виду не подала, спокойно поздоровавшись с больным. В дело вмешался хозяин кабинета.
- Видите ли, Вадим Андреевич, - с добродушной миной начал он, - наши молодые коллеги узнали о вашей потрясающей истории. Они были бы очень признательны, если бы вы рассказали нам ее еще разок.  И как можно подробнее. Мы не хотели бы упустить даже самые незначительные детали. А если нам что-то будет не понятно, я вас обязательно переспрошу, договорились?
 Чернов чуть заметно улыбнулся и пристально посмотрел на студентов.
- Это ваши будущие коллеги, Николай Юрьевич.  Вы это имели в виду?- вполголоса сказал он.
Надо признать, что пациент с первых же секунд беседы произвел впечатление на практикантов своими нехитрыми догадками. В общем-то, любой  человек, будь он даже и псих, мог без труда догадаться, кто есть кто в этой мизансцене. Но ореол «редкого больного» сделал свое дело, придав значимости словам Чернова. Скрупулезная отличница Машка Смирнова так и записала в блокнотике - «высоко развита интуиция».
- Ну что ж, давайте по порядку, с самого начала, - мягко, но настойчиво обратился к больному Лешниц, пропустив вопрос про будущих коллег мимо ушей.
 И простой советский инженер, недавно побывавший в составе научной экспедиции  в Перу, начал. Начал спокойно и буднично, ведь эта невероятная история была для него хоть и трагической, но совершенно очевидной.
 - Мое имя Евгеникум Дельтас Нериаден. Для вас привычнее будет называть меня Евгением. Я родился и вырос довольно далеко отсюда, а именно - в двенадцати тысячах световых лет от вашей планеты. Я понимаю, что тот технический уровень, на котором находятся земляне, не дает вам возможности поверить в путешествие такого масштаба. Признаюсь честно, я и сам не ожидал, что судьба закинет меня так далеко, - в его голосе послышались нотки грусти. Стараясь побороть в себе эмоции, он выдержал небольшую паузу, покрутил пуговицу пижамы и продолжил.
- Виною моей разлуки с родной планетой и всеми, кто дорог мне, стало мое высокое происхождение. Я являюсь единственным потомком рода Нериаденов, достигшим полного совершеннолетия. История моей семьи насчитывает без малого 33 полных звездных оборота. Оперируя земными понятиями о времени, это около двадцати тысяч лет. Большую часть этого немалого срока Нериадены правили всем сущим на нашей планете. Мы называем ее Эльтизиара. На вашем языке это звучало бы как  «Влекомая Звездой». Клан наш пережил немало счастливых и трагических лет. Основной миссией моих великих предков стало сохранение уникального равновесия между потенциалом планеты и потенциалом его обитателей.
Последнюю фразу Чернов сказал очень значительно, даже торжественно. Лешниц воспользовался паузой и вкрадчиво попросил:
 - Вы не могли бы пояснить чуть подробнее, что это за равновесие такое?
 Пациент с явным сожалением посмотрел на Николая Юрьевича, а потом и на всех остальных.
-Я уже успел убедиться, что вам это понятие незнакомо,- со вздохом ответил он.- Я совсем недавно нахожусь на Земле, но ясно понимаю, что причина всех ваших бед, от малых до великих, и есть нарушение этого равновесия. Цивилизация землян находится в дисгармонии со средой обитания и оттого развивается медленно и не вполне успешно. Важнейшая задача землян - поиск баланса. Ваши лучшие ученые должны были направить все свои усилия именно в это русло еще много веков назад. Вместо этого их силы направлены на хаотическое развитие прогресса, причем исключительно технического. Это еще дальше удаляет вас от баланса. Я бы даже сказал, что вы находитесь на опасном расстоянии от него. Земная цивилизация  движется вопреки планете, а не благодаря ей. Долго так продолжаться не может. Некоторые из вас чувствуют это, часто неосознанно, интуитивно…
 В голосе больного появилась неподдельная тревога, которая добавила в его речь искренности.
- Планета со  временем неизбежно начнет противостоять такому положению вещей. Она станет  стремиться к своей модели баланса. А в ней может не найтись место для человечества. В этом - главная угроза.
Скворцов заметил, что Матильда и Лешниц многозначительно переглянулись. И ему было понятно, почему. Этот с виду заурядный, усталый мужчина в синей больничной пижаме, которая немало повидала в этих стенах, говорил весьма абстрактные вещи с неумолимой ясностью и простотой. Харизма его повествования была настолько велика, что хотелось немедля обратиться в ООН с призывом опомниться. И срочно, всем миром, начать искать загадочный баланс. Кроме того, нескольких минут Скворцову хватило, чтобы заметить сверхъестественное качество речи этого человека. «Словно с листа читает. Или мне показалось? - подумал он.- Да нет, не показалось. Не просто читает, а так, будто репетировал не один день».
Так думал и Лешниц во время первой его беседы с этим уникумом. Матильда, будучи не только великолепным рассказчиком, но и чутким слушателем, тоже заметила эту особенность речи больного. Если б Чернов был свихнувшимся академиком – это можно было б отнести на счет мощного интеллекта и огромного опыта публичных выступлений. Но из уст инженера средней руки, да еще  пережившего за последние месяцы столько тяжелых событий, все это звучало очень странно. И даже немного пугающе.
Тем временем Чернов продолжал.
 - Как я уже и говорил ранее, главы моей семьи на протяжении долгих лет искали ключ к этому балансу, создавая и сохраняя его. Эта колоссальная духовная и интеллектуальная работа была под силу лишь элите, обладавшей знаниями, материальными богатствами и властью. Каждый, кто имел честь называться Нериаденом, всю свою жизнь посвятил этой миссии. Нередко им приходилось жертвовать своими интересами и даже подвергать себя опасности. Наш род знал немало трагических моментов, но каждый раз выходил победителем. Инстинктивное стремление к достижению баланса со временем превратилось в науку, а позже – в тончайшее искусство. Искусство это объединяло в себе философию, научные теории и практические разработки, культуру и незыблемые традиции. Оно проникало в каждое действие жителей Эльтизиары. Всех, без исключения. Так мы построили гармонию,  - с нескрываемой гордостью сказал Чернов, который в тот момент больше походил на Дельтаса.
Оставаясь тем же сумасшедшим инженером связи, он еле уловимо изменился. Внимательный наблюдатель заметил бы, что рассказчик чуть развернулся в сторону импровизированного партера из стульев, буквально на несколько градусов. Плечи его как будто стали шире, отчего изможденная фигура приобрела скрытое изящество. Потухшие глаза теперь излучали уверенность, которая граничила с превосходством. Он внимательно посмотрел на своих слушателей, словно пытаясь понять, что означает для них само слово «гармония».
 - И следующие семь звездных оборотов гармония властвовала на Эльтизиаре безраздельно. Все процессы в обществе протекали в согласовании с законами природы, потому как являлись их частью.
И гордость зазвучала в его голосе.
- Вы не могли бы привести какие-нибудь примеры? - вновь перебил Чернова Лешниц. - Боюсь, мне и моим коллегам не просто понять вас, раз уж мы так безнадежно отстали от вашей цивилизации.
- Да-да, конечно, - поспешно согласился  пациент. - Плодоносящие болота засевались в тот момент, когда над ними разверзались грязевые дожди, которые питали посевы. И терлан созревал именно тогда, когда один из трех великих спутников проходил в самой нижней точке своей орбиты. Его гравитация раскрывала густое чрево болота и оно отдавало плоды, достать которые без помощи небесного тела было бы очень трудно.
- Вы сказали про один из трех спутников, Вадим Андреевич. - Лешниц всем своим массивным лицом изобразил крайнюю заинтересованность. - А сколько всего таких спутников на вашей родной планете?
- Всего их двенадцать, но лишь три великих существенно влияют на природные процессы и на обитателей Эльтизиары, - ответил Чернов с таким видом, словно вынужден был повторять ученому мужу прописные истины.- В период Большой Воды распускались растения, подобные земным цветам, но размером с ваши деревья. Они собирали воду в свои чашки, очищая и направляя прямо к городам, где ее уже ждали люди. И растения эти были творением рук семьи Нериаденов. Мой прямой предок вывел их много десятков веков назад, если говорить привычными вам терминами.  Алые кувшинки, которые дарят моему народу мителий, тоже были созданы руками и интеллектом Нериаденов.
Предвидев вопрос о загадочном «мителии», Чернов вскользь добавил, что кувшинки эти достигают больших размеров и наполнены этим самым «мителием», который сильно напоминает наше молоко.
- Даже самое святое, что есть у всех живых существ во вселенной – роды, и те проходили в определенные фазы активности спутников, облегчая страдания роженицы и помогая ребенку сделать первый вдох. Святая бестелесная книга «Песнь единства», которая передается на Эльтизиаре устно из поколения в поколение, учила нас жить в мире с природой и двигаться с ней в одном направлении, словно мы единое целое. Через несколько земных тысячелетий наша наука достигла внушительного прогресса и продолжала развиваться. Вместе с ней укреплялась и гармония между Эльтизиарой и ее обитателями. Планета открыла нам другие миры за ее пределами, говоря проще – мы стали бывать в космосе.
- Летать в космос,- вполголоса поправил его доктор.
- Нет, вы не правы, - невозмутимо пресек всякие домыслы Чернов. -  Мы не летали в космос на тех сооружениях, которые используют земляне. Мы перемещали в нем наше сознание, физически оставаясь в пределах Эльтизиары.
Кто-то из практикантов предательски брызнул сдавленным смешком. Одарив весельчака уничтожающим взглядом, Лешниц доверительно подался вперед к тому существу, которое еще недавно считало себя Вадимом Андреевичем Черновым.
- Друг мой! Сделайте милость, поделитесь технологией, - без тени иронии сказал он. - Это будет как минимум гуманно.
Чернов обреченно вздохнул. Так вздыхают взрослые, когда безуспешно пытаются научить двухлетку правильно пользоваться столовым прибором. 
- Я не смогу объяснить вам сейчас этого в деталях. А если бы и смог… Все дело в излучении ближней звезды, которое отражается от гигантских озер и приобретает необходимые свойства. Боюсь, что для землян такая возможность безвозвратно потеряна, ведь у вас уже есть ракеты.
Теперь уже вздохнул Николай Юрьевич, словно искренне сожалея о безвозвратной утрате магических лучей. Не согласиться с таким доводом он не мог. Ракеты, действительно, были.
 - А к нам какими судьбами? -  как-то по-деревенски спросил он пациента.
 Вопрос  не смутил инженера, но на лице его промелькнула  глубокая горечь.
 - Это страшная история, и моя ссылка сюда, на Землю, - лишь малая ее часть, - все тем же безупречным литературным слогом продолжал он.


Эпизод десятый
                Москва, июль 1963 года
А именно в этот момент, когда Вадим Андреевич на своем грузовике был готов трогаться в путь, к теплому морю, закадычные подруги Катя и Маша входили на площадку со стороны большой песочницы, которая на время должна была стать черноморским пляжем.
Анна Михайловна заметила Машу и Катю первая. И сразу сникла, стараясь не расплакаться, готовясь к очередной порции злобы и унижений. Спустя несколько секунд они тоже увидели ее. Точнее сказать, ее кукол, сидящих в кузове большого голубого грузовика, что стоял рядом с накренившейся горкой. Подруги сразу все поняли и выразительно переглянулись. Мерзкая дразнилка про жениха и невесту была их коронным номером. Осталось только выбрать удобный момент, чтобы отомстить Аньке. И Анька это понимала. От предчувствия беды засосало под ложечкой.
 Ничего не подозревающий Вадик закончил осматривать грузовик перед дальней дорогой и всем видом показывал, что пора ехать. Лишь мельком взглянув на Анечку, сразу понял, что она чем-то расстроена.
- Ты чего? - спросил он и покосился на скамейку, где сидела Оксана Тимофеевна.
- Вади-и-ик, - жалобно протянула его избранница. - А давай лучше потом поиграем, как будто мы на море поехали, а?
- Тебя бабушка домой зовет? - догадался хозяин грузовика, стараясь выглядеть как можно более равнодушным, при этом заливаясь пунцовым румянцем.
- Нет, я просто сейчас не могу играть, - почти хныкая, ответила Анна Михайловна.
- Почему? - недоумевал Вадик.
- Ну, просто не могу, - уже шмыгая носом, ответила Анечка, готовая в любой момент разреветься. Она то и дело поглядывала на своих обидчиц.
- Скажи, почему, - спокойно, но твердо попросил вдохновитель дальнего вояжа. И угрожающе добавил. - А то обижусь.
Угроза сработала.
- Меня вон те девочки дразнят, - с трудом сдерживая слезы, призналась принцесса, еле заметно кивнув в сторону Маши и Кати.
- Вон те? - невозмутимо переспросил Вадька, не таясь, ткнув в них пальцем.
- Да, - ответила она одними губами. - Они сейчас женихом и невестой будут дразниться, - с испугом сказала Анечка, которая была готова провалиться сквозь землю.
- Эти? - протянул Вадик недоверчиво и забавно почесал ухо.- Не-е-е, эти не будут.
- Будут, будут, я знаю, - обреченно ответила Анна Михайловна и опять шмыгнула носом.
- Ничего ты не знаешь, - по-мужски отрезал он и быстрой походкой направился к девчонкам.
 Подошел, встал рядом и что-то сказал им. Машка, презрительно фыркнув, что-то ему ответила. И хотя ответила довольно громко, Анечка услышала лишь «… подумаешь, как страшно». Но и этого ей было достаточно, чтобы понять, что этот мальчишка заступается за нее. Нервная дрожь, которая колотила ее с того момента, как она увидела ненавистную парочку, вдруг стала проходить. А Вадик продолжал беседу, подойдя к Машке почти вплотную. Было похоже, что Катя участие в разговоре не принимает. «Подумаешь», - опять донеслось до Анны Михайловны. А потом четко и громко прозвучало слово «понятно», сказанное Вадиком с вопросительной интонацией. Анечка была готова отдать всю свою коробочку с драгоценностями, лишь бы узнать, что он им такое говорит. Вдруг обе вредные девчонки, как по команде, развернулись и пошли в сторону маленькой песочницы, где стали рассаживать своих замызганных кукол.
 А Вадька невозмутимо направился к ней, напевая что-то на ходу.
- Они тебя больше не тронут, не бойся, - гордо сказал он и протянул ей растаявшего «Косолапого».
Через несколько мгновений он уже тащил за веревку грузовик с отдыхающими, старательно изображая звук двигателя. Справа от него легкой изящной походкой шла совершенно счастливая Анна Михайловна. До всесоюзной здравницы было не более пяти метров. На двоих у них оставалось три конфеты и бескрайнее теплое Черное море.
Так играли они несколько часов, до самого обеда. Как это было, что говорили друг другу эти маленькие люди – мне неведомо. То время навечно останется с ними, не потревоженное ни одним любопытным взглядом.
Когда пришла пора обедать, Оксана Тимофеевна стала звать внучку. Как та ни умоляла подождать еще полчасика, бабуля была непреклонна. Поклявшись друг другу гулять теперь каждый день вместе, детям пришлось разойтись по домам. Оксана Тимофеевна крепко взяла Анну Михайловну за руку, и они пошли. Маленькая советская принцесса то и дело оборачивалась, чтобы еще раз взглянуть на своего принца. А он стоял у качелей. В белой рубашке с позолоченными пуговицами, в синих шортах с ремнем, на пряжке которого разгорался пионерский костер. Белые высокие гольфы делали его чем-то похожим на футболиста, а мягкие югославские сандалии, больше напоминающие мокасины, очень шли ему. От настоящего пионера его отделяло только отсутствие галстука. Галстука у него не было, ведь ему было всего лишь пять. Да и слава Богу, что не было. А то бедная Анна Михайловна совсем потеряла бы голову. Когда она, наконец, скрылась в дверях подъезда, он взял на руки грузовик и поплелся домой, что-то тихонько напевая себе под нос.
А вечером Анечка, вроде бы ни с того ни с сего, раскапризничалась. Требовала найти книжку, которую привез ей в подарок из Чехословакии кто-то из далеких родственников. Поставив весь дом с ног на голову, искала ее в самых невероятных местах. Все домашние прекрасно помнили яркое детское издание, но найти не могли. Книжка всегда была у Ани в комнате, да вот беда… Родители сделали в доме основательный ремонт, и некоторые вещи после этого основательно потерялись. Среди них была и злосчастная книжка. Зачем она так неотложно понадобилась Анне Михайловне, никто понять не мог. Но ребенок отчаянно требовал ее, продолжая перерывать весь дом.
Наконец-то пропажа нашлась. Схватив находку обеими руками,  Анечка побежала к себе в комнату. С замиранием сердца стала листать ее. Начиная с первой страницы, старательно переворачивая листок за листком. Где-то в середине нашла изображение принца. На нем была  белая рубашка с золотыми пуговицами. Та же рубашка, что была и на ее Вадике. Один в один. Теперь сомнений не было: Вадим Андреевич был принцем.
Конечно же, об этом свидетельствовала не только рубашка. Она лишь окончательно подтверждала это. А главным доказательством были его дела. Как и подобает настоящему принцу, он приносил диковинные дары, причем заморские. Карандаш был и диковинным, и заморским. Также он должен был победить страшное чудовище. Анна Михайловна и тут нисколько не сомневалась в Вадике. Папа ясно сказал, что самое страшное на свете – это подлость. Маша и Катя, если и не были самой подлостью, то, как минимум, являлись ее полномочными представителями. Отважный Вадька победил их – это факт. Принц должен угощать свою избранницу роскошной снедью. Говоря проще - деликатесами. Если для кого-то конфеты «Мишка Косолапый» не деликатес - это его личные проблемы. Для Анны Михайловны отныне именно это кондитерское изделие являлось главным деликатесом в мире. А вот про поездку на курорт в эпосе ничего сказано не было. Несмотря на это, она вполне здраво полагала, что вывезти даму сердца к морю – благородный поступок, достойный принца.
Итак, все основные признаки были налицо. Для полноты картины не доставало двух составляющих. Во-первых, принц должен отстоять честь дамы в схватке с коварным злодеем. Здесь Анечка была спокойна. Придет время – отстоит. Не может же он, в конце концов, все подвиги в один день совершить. Куда больше ее беспокоил другой момент. Каждый принц должен иметь верного друга – боевого коня. Желательно, белого. Хотя это условности, конечно. Масть животного – дело вкуса каждого. Но конь должен быть, это факт. Где Вадик мог прятать лошадь, она решительно не представляла.  Теряясь в догадках, она перебирала самые невероятные варианты. Допустить, что верного коня у Вадика нет, она никак не могла. Уже засыпая, она вдруг вспомнила  что-то про деревню, где он ловит рыбу с пацанами. Счастливая догадка озарила ее. «Лошадь он в деревне прячет, потому что скромный. Настоящий принц таким и должен быть – скромным. И как я могла подумать, что у него лошади нет?»
День их знакомства неизбежно таял. Глаза Анны Михайловны закрывались помимо воли. Выхватывая из пестрой картины дня яркие моменты, заботливый Морфей складывал их в калейдоскоп, чтобы затем повесить его в изголовье колыбели пятилетний принцессы, что проживала недалеко от метро «Динамо».
 Папа Миша тихонько прокрался в детскую, чтобы поцеловать спящую дочь, еле дотронувшись губами до ее лба. Когда он наклонился к ней, то услышал, как Анечка что-то шепчет во сне. Замерев и прислушавшись, он уловил еле различимые слова: « … прячет… лошадку…».

Сдержав обещание, они каждый день встречались на площадке, чтобы не отходить друг от друга ни на шаг. Так продолжалось, пока обстоятельства не разлучили их. Сначала Анна Михайловна простудилась и несколько дней не вставала с постели. Лишь в обед подходила к окну комнаты, которое смотрело в палисадник. Там ее уже ждал принц. С высоты четвертого этажа Вадик казался игрушечным. Он смешно изображал разных животных, веселя не только ее, но и  всех, кому довелось выглянуть во двор в нужное время. Один раз даже подкараулил Оксану Тимофеевну, чтобы всучить ей крайне авангардный букет, состоящий из цветков не только самой разной расцветки, но и самой разной длины. В него входили все виды цветущих растений, которые произрастали в районе Ходынки. Цветы были завернуты в лопух. Эта причудливая икебана настолько растрогала Оксану Тимофеевну, что она даже всплакнула, пока несла это чудо любимой внучке. А Анечка все никак не поправлялась. А тут еще и Вадику пришлось покинуть столицу по зову долга. Он отправился собирать урожай ягод, который уродился на даче его дядьки. Так что увидеться им довелось нескоро.
…Завидев в глубине двора блеск его золотых пуговиц, она смущенно опустила глаза. Хотелось тотчас же броситься к нему, но Анечка постеснялась бабушку. Через мучительно долгое мгновение и он заметил ее. Почти бегом пересек двор и подошел к ней так близко, как еще никогда не подходил.
- Привет! – восторженно сказал он и тут же торжественно вынул из-за спины аккуратный кулек, свернутый из пожелтевшего измятого номера газеты «Труд».
- Здравствуй, Вадик, -  взволнованно ответила она чуть дрогнувшим голосом, и, густо покраснев, опустила глаза.
- На, это тебе, - настойчиво протянул он ей кулек. И с гордостью добавил. -А я знал, что ты сегодня выйдешь.
«Знал, - с замиранием  сердца подумала Анна Михайловна.- Знал, потому что влюбился. Влюбился!». От этой мысли ей захотелось скакать вприпрыжку, повторяя это запретное и оттого такое притягательное слово. Будь она во дворе совершенно одна, так бы и сделала.
- Как ты узнал? - тихо спросила Аня, смущенно раскрывая газетный сверток.
- Я сердцем почувствовал, - вдруг сказал он. И смущенно отвернулся.
Это обиходное выражение Вадим Андреевич частенько слышал от своей мамы, когда они с бабушкой подолгу обсуждали на кухне их серьезные взрослые дела. Он долго не мог толком понять, что значат эти странные слова, а у мамы спросить стеснялся. Но сейчас он точно знал, каково это – чувствовать сердцем. Он понял это сегодня утром, когда бабушка дала ему кулек с его обожаемой пастилой. Выйдя на улицу, он хотел было немедленно съесть ее. И уже развернул газету, но вдруг остановился. Он явно осознал, что белокурая принцесса выздоровела. И сегодня вновь будет стоять перед ним. Там, у старых скрипучих качелей. Может быть, впервые в жизни он не знал и не догадывался. Он именно чувствовал. Мама была права - чувство это действительно рождалось где-то у сердца. Он удивленно прислушался к себе, словно хотел убедиться в своем удивительном открытии. Немного постояв в нерешительности, кулек открывать не стал, решив приберечь его для долгожданной встречи.
Теперь же этой маминой фразой он честно признался ей, как было дело. Не стал привирать про чутье настоящего разведчика. Неожиданно для себя он выпалил эти взрослые слова.
         Признание Вадика, что он «сердцем почувствовал», когда его подружка наконец выздоровеет,  произвело на Анну Михайловну такое сильное впечатление, что она так и замерла, напрочь забыв про пастилу, которая заманчиво выглядывала из мятого свертка. Она хотела сказать ему, что и ее сердце стало больше. И в дни разлуки слишком сильно стучало в груди, будто хотело выпрыгнуть из-под белой пижамки в синий горошек. А если бы выпрыгнуло, непременно сигануло бы в приоткрытую форточку, чтобы свалиться в палисадник под окном, где он смешно показывал ей собаку, обезьяну и лошадь. Но маленькая принцесса просто не нашла так много сложных и важных слов. А потому растерянно пролепетала:
- А я заболела, даже температура была.
Подумав, что ничего выдающегося в этом нет, украдкой глянув на бабушку, добавила почти шепотом. -Я чуть-чуть не умерла. Мама даже плакала.
-Ух, ты! - с восторгом выдохнул Вадик.
Заболеть так, чтобы чуть-чуть не умереть, было необыкновенным приключением. Но тут же ему вдруг так сильно стало жаль Анечку, что даже комок подступил к горлу. Справившись с волнением, Вадим Андреевич назидательно сказал:
-Ты только больше не болей! А то как же мы будем играть?
- Хорошо, я больше не буду. Никогда! - твердо пообещала Анна Михайловна, довольная произведенным впечатлением.
 Вспомнив про щедрое угощение, она освободила кусок пастилы из объятий орденоносной газеты «Труд» и потянула его в рот. Уже почти откусив, спохватилась и поспешно протянула лакомство своему принцу.
- Хочешь?.
- Кусай, а я потом, - великодушно ответил он, не сводя глаз с вожделенного белоснежного бруска. Послушно кивнув, Анечка откусила. Он же,  не удержавшись, похвастал:
- А у меня новая игрушка, немецкая. Ни у кого такой нет! Мне дядя привез. Он военный, но не простой. Он служит в иностранном городе, далеко отсюда.
- А она какая? - с набитым ртом поинтересовалась Анна Михайловна, протягивая Вадьке пастилу.
- Ты подожди здесь минутку, только никуда не уходи, - сквозь пастилу во рту сказал Вадик, - я за ней домой сгоняю. Я пулей, я ж на мотике.
Вцепившись за руль воображаемого мотоцикла, он несколько раз с силой ударил ногой по стартеру. С третьего раза невидимый «Днепр» завелся и натужно взревел. Вадим Андреевич ловко перекинул ногу через сиденье и, резко дав газу, помчался в сторону своего дома, подняв эффектный фонтан песка на повороте.
Анне Михайловне не раз приходилось видеть мальчишек на мотоциклах. И, если верить их словам, даже на гоночных. В детском саду юные мотоциклисты нередко затевали чемпионаты по мотокроссу. Растопырив руки и пригнувшись, они опрометью носились между песочниц и качелей, оглушительно воя и вздымая песчаные брызги носками сандалий. При этом один из них, назначенный судьей, с риском для жизни стоял прямо в центре трассы, невпопад взмахивая клетчатым бумажным флажком. Некоторые девочки с интересом наблюдали за ходом безумных соревнований. Но Анечка, однажды получившая от мотоциклиста добрую порцию песка на новое платье, сторонилась этих заездов. «Вот дураки!» -  думала она, издалека глядя на подготовку к очередному старту. Но сейчас почему-то не могла оторвать восхищенного взгляда от стремительно удаляющегося мотоцикла. «Гоночный, точно гоночный», - решила Анна Михайловна с уверенностью человека, немало понимающего в мотоспорте.
Вадик, как и обещал, вернулся через пару минут. Притормозив у песочницы, он запарковал «Днепр» и, подскакивая от нетерпения, стремительно подошел к ней. Анна Михайловна еще издалека увидела в его руках что-то большое и красное. Теперь же она, наконец, смогла разглядеть предмет Вадькиной гордости. С довольным лицом он протянул ей вещь, которой действительно ни у кого, кроме него, не было. 
На Анечку, притихшую от удивления и восторга, смотрел настоящий брандмейстер. Такой большой и важный, и смотрел, будто живой. В красном форменном плаще, перепоясанным черным ремнем с золотистой пряжкой, в коричневых сапогах и высоких черных перчатках, с самым настоящим большим брезентовым шлангом и в мужественной стальной каске с острым наконечником. Диковинная золотая ящерица красовалась на его каске. Его роскошные, подвитые кверху усы и большие голубые глаза придавали лицу живое выражение. Казалось, он еле заметно ухмылялся, уверенный в своей победе над любым пожаром на свете. Вдобавок ко всему руки и пальцы брандмейстера сгибались и так и сяк и потому могли крепко  зажать брандспойт  и направить тугую струю воды туда, куда пожелает его хозяин.
Ничего подобного, Анечка никогда еще не видела! Он вполне мог героически спасать из огня ее кукол. Это подарило бы им, уставшим от благополучного монаршего быта, азарт приключений и свежую романтическую струю. Кроме того, он был бы завидным мужем для любой из них, вплоть до Анжелы, которая была принцессой и ждала своего принца. Да и чем он, в конце концов, не принц? Смелый, благородный, импозантный. Да еще и все руки-ноги двигаются. За таким еще побегать надо! 
 Её немой восторг нарушил Вадька.
- Хочешь, давай поиграем, - нетерпеливо предложил он.
- Давай, а во что играть будем? - осторожно поинтересовалась Анечка. Она вдруг поняла, что с такой роскошной игрушкой можно играть во что угодно. А так хотелось в спасение кукол!
- Да во что хочешь! - как и подобает настоящему рыцарю, ответил он.
 Принцесса облегченно вздохнула и сбивчиво изложила ему краткий сценарий. Вадик был согласен на любые варианты, лишь бы Анна Михайловна принимала участие.
Для такой важной и интересной игры она отобрала лучших кукол. Все, у кого были обнаружены хоть малейшие погрешности (вроде недостающих ресниц или пятнышка на платье), были безжалостно вычеркнуты из числа претенденток на новую жизнь, полную приключений. Неудачницы были сосланы в сумку к бабуле. Вскоре пятилетние влюбленные уютно расположились в дощатом детском домике в центре площадки, благо он был не занят.
Как и подобает истинной леди, Анна Михайловна изрядно затянула прелюдию. Перед трагическим пожаром ее куклы долго ходили на работу, в школу, мирились и ссорились. Бедный Вадим Андреевич терпеливо сносил все эти утомительные многоходовки, хотя уже очень сильно хотелось начать тушить. В самых сложных местах он даже помогал своей принцессе, пискляво озвучивая кого-нибудь из персонажей.
 Вскоре прекрасный брандмейстер, названный почему-то Петром, уже вовсю ухаживал за двумя красавицами сразу. Он вел с ними светскую беседу о пистолетах и гоночных мотоциклах, они же охотно отвечали ему про платья и вышивание крестиком. Диаметрально противоположные темы не мешали им находить общий язык, ведь Петр был весьма интересным мужчиной.  К тому же еще и иностранцем, недавно прибывшим из ГДР. К слову сказать, дамы были тоже весьма не дурны собою. Достойную конкуренцию роскошной и утонченной принцессе Анжеле с гигантскими голубыми глазами и диадемой на голове, составляла ее родная сестра Машенька. Она, хоть и была в три раза меньше ростом, зато одета в открытое балетное платье с пачкой, нижнего белья под которой решительно не наблюдалось. То есть, когда-то оно, конечно же, было. Но… Со временем крохотные белые трусы куда-то подевались, значительно увеличив Машенькины шансы на личную жизнь. Несчастный сотрудник пожарной охраны метался между высоким стилем принцессы и доступностью ее сестры, не в силах отдать предпочтение какой-то одной из этих добродетелей. 
А между тем близился пожар…

Эпизод одиннадцатый    
                Москва, февраль 1998 года             
- Это страшная история, и моя ссылка - лишь малая ее часть, - все тем же безупречным литературным слогом продолжал Чернов. - Постепенно власть Нериаденов стала ослабевать, ведь обществом и планетой успешно правила гармония. И они расслабились, попали в собственные сети, которые и созданы были для того, чтобы  защищать планету и ее обитателей от хаоса. Верхушка клана посвятила себя фундаментальной науке. Рядовые члены семьи стали стремительно терять былое величие. Не прошло и одного звездного оборота, как в семье произошел раскол.
- То есть за каких-то пятьсот лет, - вежливо уточнил Лешниц.
- В земном понимании – да, - больной горько кивнул.
Невооруженным глазом было видно, как больно ему говорить об этом. Он вдруг снова стал похож на измотанного психа, который вошел в этот кабинет каких-то двадцать минут назад. Первыми потухли глаза, а уж за ними и плечи предали инопланетянина, покорно сползая вниз. Инженер Вадим Чернов ненадолго вернул себе самое малое, что мог – внешность.
- Случилось непоправимое. Часть членов семьи совершили предательство, совершенно заурядное и пошлое, - с тяжелым вздохом сказал он. - Они вступили в грязный сговор с кланом Саюров, который был изгнан Нериаденами более восьми звездных оборотов назад. Их изгнание стало итогом долгого противостояния, в котором наша семья одержала победу. Саюры  всегда существовали обособленно, расселившись у подножия гигантской горной цепи Cаю. От нее и происходит имя их клана. Те места не слишком добры к обитателям. Суровый климат и скупая растительность вкупе с высокогорьем  - не лучшее место для процветания.
Чернов замолчал и на несколько секунд прикрыл глаза. Было похоже, что он скользит мысленным взором по безжизненной скалистой местности, рожденной его больным воображением.
- В свое время они не приняли покровительства нашего клана. Им была оказана честь стать полноправными членами общества. Жить и развиваться по законам «Песни единства». Предводители Нериаденов искренне хотели сохранить мир и согласие среди всех обитателей Эльтизиары, как и велит нам Песнь. Мы предложили Саюрам помощь, ведь уже тогда моя семья знала, как сделать их суровые земли богаче и щедрее. Но они потребовали от нас уступить им одну из лучших прибрежных территорий – Великий Мыс, который омывается пресным морем. Именно там в древние времена был построен первый храм Песни единства. Оттуда Нериадены берут свое начало. Семья достойно восприняла это оскорбление, дав им право самим строить свою жизнь на их землях.
 Прошло несколько звездных оборотов, и разница в развитии Нериаденов и Саюров стала разительной. Они желали лишь брать у Эльтизиары, а потому нередко голодали. Эпидемии гатнии случались у них тогда, когда для  Нериаденов эта страшная болезнь стала историей. Все это время главы нашего клана пристально наблюдали за их развитием. К сожалению, в обществе Саюров главенствовал культ насилия. Насилия во всем. Они хищнически разоряли те немногие ресурсы, которыми обладала Cаю. Их дети росли в атмосфере жестокости, а их примитивная религия воспевала наживу любой ценой. Нериадены понимали, что неотвратимо наступает то время, когда Саюрам станет тесно у подножия своей горы. Эпидемии гатнии сдерживали их популяцию, оттягивая неминуемую кровавую развязку. Никто не сомневался, что дело идет к войне. Хотя народы, объединенные правлением Нериаденов, значительно превосходили Саюров по численности и своему развитию, опасность нельзя было недооценивать.
 Моя семья не стала ждать предлога и нанесла упреждающий удар. Нериадены не опустились до истребления этих отсталых и злобных варваров, а лишь гуманно изгнали их в самый дальний и не обжитый предел Эльтизиары. Саюры не оказали сопротивления, парализованные мощным акустическим оружием, и потому никто из них не пострадал. Изгнание было решительным и молниеносным – всю их популяцию  физически  переместили на другой конец планеты. Вулканический остров в Северном океане стал для Саюров одновременно домом и тюрьмой. Холодные воды служили надежной стеной между ними и остальным миром. В суровых условиях острова гатния не прижилась, и численность населения регулировалась лишь голодом да стычками за место под скупым северным солнцем.
Нериаденам было известно о нескольких кровавых междоусобных конфликтах, в которых был определен единый предводитель Саюров – жрец Мараис. Именно Мараис развил и упорядочил то хаотическое язычество, которое служило его соплеменникам религией. Его правнуки и праправнуки жили мечтами о мести Нериаденам. Со временем популяция этих жестоких тварей заметно увеличилась. А когда они, наконец, научились добывать и готовить водоросли, она увеличилась значительно.
 Раз в несколько сот ваших земных лет Нериадены снаряжали экспедиции в земли Саюров. Позднее, когда мы открыли возможности излучения ближней звезды, необходимость в них отпала. Мы наблюдали за ними из космоса, словно они были обитателями другой планеты.
Чернов вдруг улыбнулся, но радости в этой улыбке не было. Скорее, горькая ирония.
Он продолжил.
- Никто не мог тогда предположить, что эти отсталые существа будут вершить судьбу планеты, возглавляемые кучкой отщепенцев из семьи. Но случилось именно так. Не Саюры свергли мой клан, он уничтожил себя сам. Властолюбие и тщеславие тех, кто был рядом с абсолютной властью и всегда жаждал ее - вот что стало идеальным орудием нашего уничтожения.
Рассказ приближался к развязке, незаметно всецело захватив внимание слушателей. Чернов совсем не жестикулировал и говорил без какой-либо театральности, но с глубокой внутренней энергетической подачей. За каждым его словом чувствовалось личное участие в тех событиях, о которых он рассказывал. Не секрет, что история очевидца, наполненная воспоминаниями и сопереживанием, производит куда большее впечатление, чем отстраненное описание, пусть даже и виртуозное. В данном случае, слушатели имели дело с виртуозным повествованием очевидца. Даже Лешниц, который слышал все это буквально пару дней назад, и тот был заметно увлечен.
 «Похоже на радиоспектакль, ей-богу… Даже не запнулся ни разу, - думал Скворцов. -  Он может быть каким угодно психом, но вопрос остается открытым. Откуда у обычного московского инженера, который работал, попивал да мечтал о лучшей жизни, такой разговорный слог? Выучил наизусть? Нет, он же отвечает на вопросы Лешница сходу. Даже если он все это вычитал у какого-нибудь  неизвестного фантаста, каким образом он так естественно об этом рассказывает? Да, очень странно… Может, он в тайне от всех оттачивал мастерство такой речи? Подхватил  навязчивую идею и втихаря упражнялся лет десять, а потом окончательно съехал с катушек. Возможно, конечно. Но… как-то неправдоподобно. Ладно, когда он закончит, Николай Юрьевич ему не слабый допрос устроит. Вот тогда и посмотрим, сможет ли он и дальше разговаривать, как радио».
- Они готовили расправу долго, очень долго. Просчитывали возможности, копили силы, наблюдали за Саюрами,  которым отвели самую позорную роль – роль палачей и церберов. Сбросить такую могущественную и древнюю силу, как Нериадены, могли только сами Нериадены. Любой другой клан был бы изначально обречен. Моя семья с начала времен направляла, вдохновляла, наказывала и защищала жителей Эльтизиары.  Слово «Нериаден» стало не просто синонимом власти. Оно само и обозначало власть. Во главе единого народа Эльтизиары мог стоять только полноправный  член семьи, Нериаден по происхождению. Сама мысль о том, что на верхней ступени алтаря Верховного храма Песни может сидеть кто-то из семьи Эльзинов или Стекаитов, была даже не преступна, а смешна и нелепа. Народ никогда не принял бы этого. И сейчас, когда большинство моих родных мертвы, на Эльтизиаре царит порядок, потому что во главе - Нериаден.
Матильда заметила, что на глазах у бедняги навернулись слезы. Ей стало так жалко его, хоть самой плачь. «Вот она – мощнейшая психоиндукция в действии. Спокойней, Маша, меньше эмоций, ты же профи», - одернула себя Вишнякова.
Чернов тем временем замолчал и по-детски беспомощно вытер глаза пальцами. Он не плакал, но слезы душили его. Пристально взглянув в потолок, словно там была какая-то подсказка, шумно вздохнул. Что больше всего нравилось Дельтасу в теле Вадима Чернова, так это вздыхать. Он делал это нечасто, но с особым удовольствием, чувствуя, как становится чуть легче. Да и в самом звуке вздоха было что-то первозданное и притягательное. Вся эта пауза с вытиранием глаз и вздохами длилась не менее полуминуты, но никто не проронил ни звука. Только Светка Юдина, натура крайне впечатлительная, шмыгнула носом, готовая зареветь. Да скрипнул стул у кого-то под задницей. С  удовольствием вздохнув еще разок, кто-то, очень сильно похожий на Вадима Андреевича Чернова, продолжил.
- Я никогда не перестану восхищаться великой гармонией Нериаденов, которую моя семья  выстроила на нашей родной планете. Но я признаю, что гармония эта, вкупе с уверенностью в своей абсолютной власти, ослабила нас. Мы не только не распознали угрозу, но и не смогли ей противостоять. Кто сбросил законного Властелина? Могущественная раса из глубин космоса? Нет! Всего лишь горстка знатных выродков, которых в семье всегда жалели. Да несколько тысяч озлобленных Саюров. Надо отдать им должное – все было сделано четко и молниеносно. Новость о перевороте застала меня врасплох, я был в пути между Налером и Цением. Это наши древние города, я был там по делам Властелина. Как же горько сейчас вспоминать, какие это были дела… Накануне этих трагических событий,  которые, наверняка, погубят прекрасную Эльтизиару, я обсуждал с главным распорядителем Налеры планы по реставрации исторического водного канала. А в этот момент предатели вели палачей к моей матери и моему деду. И к дядьке,  к племяннику, к брату. Ко всем, кто был мне дороже самой Вселенной. Когда их убивали, я рассуждал о значительном вкладе предстоящего большого и сложного дела, порученного мне, в воспитание самосознания  жителей Эльтизиары. Я был смешон и жалок. Этот позор всегда будет идти впереди меня. Всегда!
Больной в отчаянии закрыл руками лицо.
 
  …Как я уже говорил тебе, мой читатель, в самом начале, - я умер. А будучи мертвым, многое теряешь, но и приобретаешь немало. Если, конечно, жил достойно. Благодаря моим новообретенным способностям я перенесу тебя в 1998 год, на окраину Москвы, в клинику для умалишенных. А если быть точным – в кабинет номер 515, на пятом этаже.
Итак, что тут у нас? Видишь вон того кудрявого толстого мужика, за столом справа? Это Лешниц. Вон там с краю Матильда сидит, это понятно. Так, трусиха Светка Юдина в модных салатовых лосинах, Смирнова что-то записывает в блокнотик, зубрила… Вот этот пухлый рыжий - Саня Золоткин (хохотун и бабник, стал потом известным актером). Это, если я все правильно понимаю, Саша Кормаков (милый парнишка, мамам его друзей очень нравился, спился насмерть к 40 годам, что поделать, наследственность). Вот Людка Бабаева, Скворец про нее рассказывал, что она всегда по-дурацки одевалась. Да, действительно, одета как-то странно… А вот этот, с ручкой во рту - Леша Денисов, кстати, будущий психиатр, признанным метром станет. Ага! А вот и Скворец! Вон, с самого краю сидит на стуле, слева. Правда, похож на художника? Без беретки и бороды, да и одет нормально, а похож! Как говорится, призвание на роже.
 Так, ну теперь – главное… Псих в пижаме здесь, руки у него опущены. Значит, мы с тобой в нужном месте и в нужное время. Сейчас мы всю эту скульптурную композицию включим. Объясняю. У нас с тобой будет несколько секунд, буквально две-три, которые мы сможем прожить в 1998-м, вместе с ними. Все начнет двигаться, понимаешь? Карандаш упадет, если он падал. Муха, которая сейчас забавно зависла, полетит себе дальше, куда собиралась. Псих – не исключение. И если я нигде не облажался, то сейчас Чернов будет руки поднимать, чтоб «в отчаянии закрыть руками лицо», что и произошло как начертано. («Написано» - это в газете, в лифте или в парадном. А в нашем случае – именно «начертано»). Мы за этим  событием понаблюдаем. Ну, что? Готов? Теперь смотри внимательно… только бы я не промахнулся со временем! И…   
Смотри! Смотри на руки!!! Как ладони идут, видел? Ну все, кончились наши три секунды. Слава Богу, что попали в нужный момент.  Он как раз лицо руками закрывал. Ну что ж, ты сам все видел. Какой нормальный человек станет при эмоциональном напряжении вот так руками лицо закрывать? Дело даже не в том,  что так не принято. Ну, не делает так никто! А почему не делает? Да потому, что это же физиологически  жутко неудобно! Сам попробуй. Это странное движение Чернова тогда все заметили, да не все проанализировали. А Скворцов впоследствии не раз этот нелепый жест с одной чаши весов на другую перекладывал. Да и Лешниц его потом припомнил, когда «речевой феномен» имени Себя  Самого, великого и любимого, открыть пытался.
Однако не будем опережать события. Лучше составим компанию Скворцову. Или Чернову. Смотря, кто кому ближе.

                Эпизод двенадцатый
                Москва, июль 1963 года
А между тем, близился пожар.
Они и не заметили, как в окошке домика появилась толстая курчавая физиономия. Физиономия эта была мужского пола, шести с половиной лет от роду. Родные называли его Женечка. Сверстники дразнили  «Жиртрестом» за неуклюжие оплывшие телеса, которые достались ему по наследству от покойного отца, тихо спившегося насмерть за несколько месяцев до его рождения.  Советскому государству маленький толстяк был известен как Евгений Трофимович Калываев. Жил Евгений Трофимович с матерью, бабкой и вредной младшей сестрой Любой в соседнем дворе, в крайнем доме у дороги.
    Вадик знал Женьку лишь понаслышке. Сосед Ванька рассказывал, что с ровесниками Жиртрест особо не общается, предпочитает общество ребятишек помладше. Самоутверждается. Среди пятилеток Женька казался особенно большим и сильным. Дразнить его «Жиртрестом» они не решались и нехотя брали играть с собой. Больше из боязни, чем по доброй воле. В своем дворе Жиртрест быстро снискал дурную славу, а потому стал появляться на соседней площадке. Здесь сообразительный Калываев применял уникальную тактику внедрения в детский коллектив.
Через полгода Калываеву  исполнялось семь лет – он должен был пойти в первый класс. Чтобы пробудить в будущем школяре любовь к учебе, мать заранее купила ему нарядный ранец, пластмассовый пенал, карандаши, ластики, самые настоящие прописи и всякие прочие атрибуты первоклашки. Надо ли говорить, что большинство детсадовцев искренне мечтали скорее подрасти. Особенно жаждали этого те дети, у которых не было старших братьев и сестер, и школа была для них чем-то прекрасным и неведомым. Ради того чтобы надеть на плечи ранец и подержать в руках самые настоящие учебники, большинство наивных пятилеток были готовы принять в свою компанию этого наглого толстяка. Кроме того, с ранцем за спиной и прописями в руке в глазах девчонок он стремительно превращался из неприятного грубого тюфяка в самого настоящего первоклассника. Вот каким  коварным образом хитрый Калываев вскоре внедрился на детскую площадку соседнего двора.
Итак, заглянув в домик, Калываев по-хозяйски осмотрел происходящее. Увидев брандмейстера, он на мгновение остолбенел. Острое чувство зависти кольнуло его. Школьный ранец со всем содержимым уже не казался ему абсолютной ценностью, когда на площадке был такой потрясающий пожарник.
- А, играете… - как бы равнодушно протянул он, делая вид, что все это ему ни капельки не интересно.
Физиономия в окне пропала, словно ее там никогда и не было. Анна Михайловна, сидевшая к окошку спиной, и вовсе не успела увидеть незваного гостя. Вадька хотел было ответить, да не успел. Целиком поглощенная семейными перспективами принцессы Анжелы и гражданина ГДР, Анечка не придала реплике Калываева никакого значения.
Они продолжали увлеченно играть, а толстяк, потея и задыхаясь, что есть силы несся домой. За ранцем. Пока он толком не знал, как подчинить этих двоих счастливых недомерков, которые плевать хотели на то, что он главный.  Но точно знал, что пока их не подчинит и не присвоит пожарника, не будет ему покоя. В такой ситуации ранец был ему необходим, как никогда раньше.  Добравшись, наконец, до дома, он схватил его и бросился назад.
Недалеко от площадки Женька перешел на шаг. Схватив трясущимися руками полог рубахи, вытер потное пунцовое лицо. Сейчас сердце билось у него вовсе не в груди, а во всем теле. Чуть пошатываясь и сипло дыша, он ввалился на площадку и плюхнулся на качели. Посидев так несколько секунд, он двинулся к домику, изо всех сил стараясь отдышаться. Подкрался и прислушался. Судя по голосам, малолетки все еще были внутри. Пожалев, что устроил себе такую пробежку, подождал минуту, поправил съехавший ранец и заглянул внутрь домика.
Первой его увидела Анна Михайловна. «Ой», - сказала она. Но не испуганно, а скорее недовольно. Дело подходило к кульминации – вот-вот должен был начаться пожар. Услышав Анечкино «ой», Вадька резко обернулся.
- Че надо? - сказал он, изобразив самую недружелюбную рожу, на какую был только способен.
Несколько секунд они пристально смотрели друг на друга, словно через щель прицела. Именно в такие моменты стремительно взрослеют маленькие мужчины.
Вадька не сомневался, что перед ним стоял тот самый Женька Жиртрест, про которого он много слышал от соседа Ваньки. Выглядел он весьма комично. Заношенные желтые шорты были натянуты слишком высоко, отчего подчеркивали не только толстый бесформенный живот, но и не менее толстую задницу. Шорты крепились на бледно-зеленом брезентовом ремешке, над которым неопрятными пузырями нависала выбившаяся мятая бежевая рубаха. Она была украшена красной вышивкой с эмблемой фестиваля молодежи и студентов 57-го года и обильными пятнами пота. Его толстые ноги с оплывшими коленками были обуты в серые носки, которые точно были белыми еще утром. Заканчивался Женька желтыми сандалиями, слишком изящными для его комплекции, застежки которых нелепо торчали в разные стороны, будто пародия на крылатую обувь Гермеса. Взъерошенные курчавые волосы делали его и без того круглую физиономию еще более круглой. Школьный ранец, висевший у него за спиной, хотя сам по себе и был хорош, выглядел на нем отчаянно глупо и не спасал положение. Что ни говори, а Калываев был  завистлив, подл и жалок. Это было то самое сочетание, которое редко прощают окружающие. На первый взгляд, ровесники из его двора, дразнившие и игнорирующие его, были злыми детьми. Но если внимательно разобраться - просто справедливыми.
Но я должен признаться тебе, мой терпеливый читатель, пятилетний Вадька толком и не заметил, во что был одет Женька. Вадьке было совсем не до этого. Все его существо было поглощено наблюдением куда более важным. Перед ним стоял вероятный противник, который, без преувеличения, был почти в два раза массивнее его! Почти в два раза тяжелее и значительно выше. Если бы не Анна Михайловна! Да он бы попросту удрал от этого Жиртреста, прихватив пожарника. Но присутствие принцессы автоматически делало его принцем, который угощает свою принцессу деликатесами и побеждает чудовищ. И который обязан сразиться с коварным злодеем. Кем был Жиртрест? Коварным злодеем или чудовищем? Похоже, что и тем, и другим. Да впрочем, какая разница… В два раза тяжелее, значительно выше. И старше. Оставалось только смотреть.
 Калываев Вадика Чернова совсем не знал. И на этой площадке раньше его не видел. Пионерскую рубашку и шорты он бы обязательно запомнил. Вадька его не беспокоил, ведь это сопляк, который был почти в два раза меньше его. А вот девочка, которая держала на коленях куклу, ему давно нравилась. Да только на площадке она чаще всего держалась особняком. И поближе к бабушке. На его школьный ранец не обращала ровным счетом никакого внимания, словно это была продуктовая авоська.
Но куда больше девочки Калываева интересовал пожарник. Такой вещицы он не видел никогда. Женьку поражало в нем все – огромные размеры, каска, небывало живое лицо. И, конечно же, шланг. Пожарный шланг был не просто как настоящий, он и был настоящим, только маленьким. А тут он вдруг отчетливо понял, что пожарник этот еще и двигается, будто живой. После многих лет владения литыми, как памятники, солдатиками это поражало. Надо было признать – вещь была уникальная. А, кроме того, еще и заграничная. Таких игрушек нет в «Центральном Детском Мире». И никогда не было. Зато школьных ранцев там – каких хочешь, хоть завались ты ими. И, что самое противное, все дети обязательно их получат. Ведь ни одного школьника с мешком он еще не видел. Нужно лишь дождаться семи лет.
Калываевым овладела тоска. Как это часто с ним бывало, тоска стала стремительно уступать место злобе. А когда Жиртрест по-настоящему злился… это было выше его. Даже если бы он, прямо сейчас, побежал домой, его злоба так и продолжала бы стоять у детского домика, пялясь налитыми кровью глазами. И он остался. Остался потому, что по-дружески любил свою злобу, а ведь друзей не бросают одних. Кроме того, он был в долгу перед ней. Она не раз спасала его во дворе. (Припадков его ярости боялись не только шестилетние обидчики, но и  многие взрослые. Хотя боялись по разным причинам. Дети боялись - его. А взрослые - за него. Так или иначе, боялись и те, и другие). Калываев искренне не хотел потерять такого могущественного союзника. Как и подобает хорошему другу, он старался всячески заботиться о ней, чутко прислушиваясь к ее просьбам и желаниям. А сегодня злоба хотела остаться вместе с ним у этого проклятого деревянного ящика, потому что Некто в белой рубашке с золотыми пуговицами бросил ей вызов. Сегодня она была настроена настолько решительно, что тоска не стала даже пытаться спорить: она панически бежала, не успев толком заявить права на Калываева. Да и сам Жиртрест  не решился пренебрегать желаниями столь высокого покровителя.
 Была на это и еще одна причина. Как это ни парадоксально звучит, Калываев побаивался свою злобу. Хотя бы потому, что не всегда мог ее контролировать. А когда в тебе живет нечто, что ты не можешь контролировать, это, согласитесь, страшно. А кто не согласен, тот попросту врет.
- Че надо? - повторил свой вопрос Вадька, уже более угрожающим тоном. И сам испугался своей храбрости.
- Да, может, я просто с вами поиграть хочу! Нельзя, что ли? - обиженным тоном ответил Женька.
Анна Михайловна отложила куклу с обеспокоенным видом. Больше всего она не любила, когда мальчишки ссорились.
- Не видишь? Мы вдвоем играем, - чуть сбавил обороты хозяин пожарника, внутри которого продолжала закручиваться пружина самозащиты.
- Да я ж не просто так, - совсем примирительно начал Жиртрест. - Я могу ранец дать поносить. И учебники посмотреть.
- Зачем? - недоуменно спросил Вадик.
А побледневшая Анна Михайловна, вдруг тихонько хихикнула.
- Тебе сколько лет? -  толстый был по-прежнему спокоен. В его тоне слышалось неприкрытое превосходство.
- Тебя не касается, - также спокойно ответил Вадька.
- А мне вот скоро в школу, - важно произнес Женька и внимательно посмотрел на Анечку.
Та сразу же опустила глаза. Женская интуиция явно говорила ей, что добром это не закончится.
- А вот тебе не скоро. Зато сейчас увидишь, как здорово быть первоклассником.
- А я и не хочу. Ты нам играть мешаешь. Не видишь, что ли? Не нужен нам твой ранец, - ледяным тоном пояснил Вадим Андреевич. И для верности добавил. - И учебники тоже не нужны.
Конфликт находился в стадии дипломатического паритета.
- Давай так, - словно что-то взвешивая, задумчиво протянул Женька. - Я тебе ранец, пенал и учебники дам поносить. На целый день!
- И что? - осторожно поинтересовался Вадька.
- А ты мне пожарника поиграть – всего-то на часок. Идет?
И тут в дело вмешалась женщина. Этого от нее никто не ожидал.
- Спасибо, Женя! - пролепетала она и очаровательно улыбнулась.
 Жиртрест просиял. «Да…ранец – сильная штука, - торжествующе подумал он.- Ему не нужен, а девчонка сейчас сменяется». Казалось, конфликт начинал входить в стадию затухания. Но Вадька не верил, что Анечке нужен этот никчемный школьный портфель. И прекрасно знал, почему.
- Женя, понимаешь ли, - весьма манерно начала юная принцесса. Оборот «понимаешь ли» был в те дни самым модным оборотом среди ее сверстниц. - Понимаешь ли, - словно любуясь собой со стороны, нараспев повторила она, - моему братику Сережке уже двенадцать лет. Двенадцать, - Анна Михайловна выдержала секундную паузу. - Он уже очень давно ходит в школу. Ну, о-о-о-чень давно, - пристально посмотрела она на Калываева. - У него есть несколько ранцев и много учебников. Я могу их брать, когда захочу! Они ему вообще не нужны!
И, не дав толстому опомниться, добавила елейным тоном:
- Женя! А хочешь, я завтра приду сюда с ранцем, и мы посмотрим, у кого лучше?
 Жиртрест спал с лица, слегка побелел и презрительно выпятил нижнюю губу. Это был удар! Да какой! Он, конечно, и сам понимал, что ранец его против пожарника – тьфу, ерунда. Вещь вполне доступная. Производит впечатление только на самых впечатлительных. Но чтоб вот так, запросто, услышать от сопливой девчонки … Это было похоже на  нокаут. Калываев пошел пятнами. Вадька же подарил Анне Михайловне такой восхищенный взгляд, который средствами прозы описать невозможно, уж простите. 
- Ну ладно, как хотите, - как-то отрешенно сказал толстяк. - Я ж только предложил.
Эта была капитуляция. Полная и безоговорочная.
Натужно улыбаясь, Женька с нездоровой веселостью в голосе спросил:
- А вы хоть во что играете-то? Наверное, что-то интересное!
 Нотки чистейшей, как слеза, зависти, зажурчали в этом простом детском вопросе. Вадим Андреевич лишь на секунду замешкался. Соображал, как бы пообиднее послать этого ранценосца. Ведь только на секундочку всего… Но этого хватило, чтобы Анна Михайловна с какой-то необъяснимой поспешностью гордо выпалила:
- У кукол в доме пожар будет, а пожарник все потушит и их спасет, а потом на Анжелике женится. 
Вадим Андреевич схватился за голову. Со стороны могло показаться, что он не рад браку гражданина ГДР и советской принцессы. А могло показаться, что и сам бы не прочь жениться на красавице, да усатый брандмейстер его опередил. Могло даже показаться, что он знает об Анжелике что-то такое, чего лучше бы брандмейстеру не знать. Но нет… Вадька был выше пластмассовых свадеб.  Будучи родным племянником боевого фронтового разведчика, он был шокирован той легкостью и беспечностью, с которой его ненаглядная Анечка выдала противнику планы дальнейших действий.  Такой красивый был выпад с ранцами! И так наивно облажаться! Да… подобные контрасты доступны лишь настоящим потомственным блондинкам. Победа, настоящая сокрушительная победа, была растрачена всего несколькими словами, сказанными нежным голоском. Но не ссориться же с Анечкой – Вадим Андреевич знал, что не сможет сделать это чисто физически, а потому нечего и  пытаться.
Равнодушно выслушав Анькины откровения про пожары и женитьбы, Жиртрест усмехнулся.
- Ну-у-у, это не интересно! Я уже слишком большой для такой ерунды, - презрительно сказал он. - Пока, мелочь пузатая!
 И свалил.
 Вадька перевел дух. В исходе силового конфликта он, мягко говоря, был не уверен. Сияющая от счастья Анечка, так и не осознавшая свою ошибку,  выжидательно смотрела на друга. Он только вздохнул и погладил ее по волосам. Стали доигрывать. Игра подходила к самой волнующей фазе. Совсем скоро начнется пожар.
Тем временем Женька понуро брел по площадке в сторону своего двора. Зеленый детский домик остался за спиной, а в нем… Нет, даже не о пожарнике думал Жиртрест. Там осталась чужая победа. О ней он думал. Такая изящная убедительная победа, и всего на двоих. Не на всю страну, и даже не на футбольную команду. На двоих. А в его ранце, кроме всякого барахла, лежало большое тяжелое поражение. Очень тяжелое, стыдное какое-то и дурно пахнущее…  И тоже – все ему одному. Поделиться было совсем не с кем.
 Почему-то вспомнилась модель броненосца «Потемкин», которую он забросил почти год назад, едва начав. «Надо склеить», - твердо решил Калываев. Решение это никакого отношения к моделизму не имело. Если склеивать тщательно и не торопясь, то не ходить гулять можно будет месяца два, а то и больше. В голове крутилась глупость про спасение кукол от пожара. «Будет пожар, а пожарник все потушит. Глупые малолетки играют во всякую фигню», - думал толстяк. «У кукол в доме пожар, а пожарник потушит и всех спасет», - нескончаемо тикало в толстой кудрявой голове, словно детская считалочка. Раз за разом, раз за разом.
Женька вдруг встал, как вкопанный. 
-А если пожарник не потушит? А? - сказал он шепотом и воровато оглянулся.


                Эпизод тринадцатый
                Москва, февраль 1998 года
Итак… Больной в отчаянии закрыл руками лицо. Было видно, что Чернову все труднее становится сохранять спокойствие. Слезы он уже вытирал, теперь еще этот, почти панический, жест. Лешниц встал из-за стола, кивком приглашая Матильду занять его место. Он легко подхватил ее изящный маленький стульчик на колесиках (его собственный был намертво прикручен к полу), который раздобыл для нее в ординаторской дамский угодник Золоткин. Подвинув его почти вплотную к пациенту, он бережно сел. Полы расстегнутого врачебного халата целиком накрыли хрупкую мебель. Свои богатырские коренастые ноги он замысловато поджал, упершись в основание с колесиками, которые несли непривычно тяжелую для себя ношу. Если не всматриваться в детали, то вполне могло показаться, что Николай Юрьевич парит рядом с Черновым, будто волшебный заклинатель психов. Доверительным тоном близкого  родственника он вполголоса клятвенно пообещал Вадиму Андреевичу, что сделает все, что  в его силах, чтобы помочь ему вернуться. Добавил, что может он немало и скоро все образуется.
 И знаете - не соврал. Вот не настолечко не соврал. Помочь Чернову вернуться в Чернова – в том и была его святая профессиональная обязанность. И мог он, действительно, немало. За его спиной стоял весь колоссальный опыт, накопленный несколькими поколениями советских психиатров. Кроме того, в его распоряжении были такие препараты, которые могли оставить человека на недельку-другую совсем без каких-либо мыслей. А там, глядишь, все и уляжется. Тогда и мысли вернут. И главное - все законно. Никакой карательной психиатрии. Это все байки продажных газетчиков. А то, что кому-то забыли сделать промедикацию перед сеансом электросудорожной терапии, и пациент себе челюстные связки порвал после первого разряда – так это трагическая случайность. К тому же – единичный случай. И виновный понес суровое наказание – остался без тринадцатой зарплаты.
Да, знал бы Дельтас, насколько немало может Николай Юрьевич Лешниц – забыл бы про свою богемную родню на далекой планете, назвался бы Вадимом Андреевичем и – бегом к жене. Прощение вымаливать. Но Дельтас не знал. Вот Чернов наверняка бы догадывался, а Дельтас – ни сном, ни духом. А потому история наша продолжается.
Чернов быстро успокоился. Вернее, успокоился он или нет - известно было только ему, но в руки себя взял.
 - Простите мне мою минутную слабость, - спокойным твердым тоном сказал, чуть заметно склонив голову в сторону импровизированного партера.
Тут Скворцов отчетливо вспомнил фильм «12 стульев», где Остап восхищался ораторским искусством монтера Мечникова. Реплика Бендера: «Хорошо излагает, собака!» - крутилась у Ромы в голове уже довольно давно. И все же он ждал, когда Чернов сорвется. Он даже подозревал, что хитрый сумасшедший инженер специально затеял всю эту сцену, чтобы еще раз повторить заученный текст.
 А пациент продолжил свой рассказ. Голос его звучал даже несколько тверже и решительнее, в нем появились еле заметные жесткие нотки.
- Всю мою семью, которая правила Эльтизиарой, подвергли физическому уничтожению. Спастись удалось лишь моей родной сестре и мне. Я упоминал ранее, что был в дороге. Это и уберегло меня от расправы. Ведь я внучатый племянник Властителя и могу унаследовать храм Песни, если придет мой черед. Впрочем, как и моя сестра. Что c ней и где она, я не знаю. Примерно через четыре земных часа после переворота со мной через телепата связался верный семье и ее делу соратник, имя которого я раскрыть не имею права. Он сообщил мне, что охота на меня уже объявлена, и я должен бежать не только ради спасения своей жизни, но и ради спасения прямой наследной ветви законного Властелина. О судьбе моей сестры он ничего не знал. Я попытался скрыться, намереваясь бежать за Великие Озера, а уже оттуда на один из спутников Эльтизиары – Тройнес. Условия существования на Тройнесе вполне приемлемые для жизни, хотя и довольно суровые. Я надеялся, что спасшиеся соратники направятся туда же. Ключ от луча, который отражался с Великих озер на Тройнес, был у немногих  приближенных моей покойной матери. Кроме того, я знал, как заблокировать луч, сделав его недоступным даже для тех, кто владеет ключом. Дело было за малым – добраться до того ключа, который я в отрочестве спрятал в шахте за Седьмым Пиком на Великих озерах. Я надеялся создать оплот сопротивления на этом спутнике, но моим планам не суждено было сбыться. Телепат выдал меня под страхом расправы над его близкими. Я не виню его в этом.
Чернов на мгновение смолк.
«Очень странная терапевтическая беседа, - подумал Ромка. - Почему Лешниц такой пассивный?». И буквально спустя несколько секунд ответил себе на свой же вопрос, сообразив, в чем дело. «Ну, конечно… Это же очевидно. Он записывает его речь большими слитными кусками. Ему нужны доказательства. Запись с официального практического занятия со студентами – это то, что надо».
- Они ждали у самых озер. Охотой на меня руководил один из виднейших членов семьи Неаринян,  второй человек их клана – Вистелан. Все Неариняне были сильно обязаны моему отцу. Он оказал им какую-то значительную услугу, когда я был еще ребенком. Чем конкретно он им помог, я не знаю. Вистелан - прирожденный воин. Он никогда не хотел знать более того, что ему было необходимо. Это сильно помогло ему занять свое положение в семье. Я не удивился, когда понял, что он не догадывался, кого именно ему надо было задержать. По приказу одного из Нериаденов, он должен был немедля уничтожить меня, как преступника, раскрывшего тайну координат. Сделать он этого не смог, ведь я успел сказать ему несколько слов. Нериадены славятся своим талантом говорить нужные слова в нужные мгновения. Я унаследовал этот дар от матери. 
Скворцов чуть было не вскочил от неожиданности. Получается, что Чернов понимает, что речь его необычна! Понимает осознанно или подсознательно – не важно. Так или иначе, он вплел это дело в свой бред, как и говорила Матильда. Максимально притянуть реальность, чтобы бред  было сложно распознать – вот тактика таких больных.  Сложно было бы распознать им самим, в первую очередь. Они так уверены в своей правоте, что не готовы взглянуть очевидным фактам в глаза. Да, все сходится. Рома беспокойно заерзал на стуле, то и дело поглядывая на Матильду. Он был точно уверен, что она заметила необычную речь Чернова, и искал в ее взгляде подтверждения. Но Мария Александровна была слишком занята рассказчиком. Сам того не понимая, на помощь Скворцову пришел Лешниц.
- Друг мой, чуть подробнее о редком даре говорить нужные слова, прошу вас, - учтиво сказал он.
 - Этот редкий дар – один из отличительных признаков нашего рода, - в голосе пациента скользнула чуть уловимая гордость. - Им владеют все члены семьи, в той или иной мере. Но только немногие из Нериаденов овладели им в совершенстве.
 Лешниц заметно оживился, придвинул к себе блокнот и приготовился записывать.
- Некоторые земляне обладают техникой подчинения себе подобных, известной вам как «гипноз». Но она несовершенна. Требуется согласие человека впасть во временный транс, который достигается определенными манипуляциями. Наше искусство речи не порабощает личность того, к кому мы обращаемся. Напротив – оно дает ему увидеть истинное положение вещей и сделать правильный выбор, - в голосе Чернова опять прозвучала та нота превосходства, которая делала его похожим на Дельтаса.
- Допустим. А что, если этот правильный выбор не отвечает интересам Нериаденов? Как вы тогда поступаете? - продолжал наступать Лешниц.
 - Вы не понимаете глубинной сути нашей культуры, потому и задаете такой вопрос, - тоном терпеливого наставника ответил Чернов. - Песнь Единства запрещает жителям Эльтизиары не только лгать. Наша Святая Бестелесная Книга не дает преследовать какие-либо цели, способные принести вред Эльтизису - так мы называем гармонию между самой планетой и всем сущим в ее пределах. Разные семьи достигли разных степеней могущества и просветления, следуя Песне. Некоторые кланы так и не смогли всецело соблюдать ее законы, хотя истово стремятся к этому. Чем реже семья нарушает заветы Песни, тем больше знаний и возможностей дарит ей Эльтизис. Семья Нериаденов достигла той степени духовного развития, когда ни один из ее членов своими поступками не противоречит Книге. Мы называем такое состояние семьи или отдельных личностей Эльтидэнас. Все мои родственники овладевают Эльтидэнасом к совершеннолетию. Некоторые – гораздо раньше. К примеру, лишь чуть более половины семьи Стекаитов имеют такой статус. Среди Армонисов таких значительно больше – и клан их обладает большей силой и властью, чем Стекаиты. Если некто является совершеннолетним Нериаденом, то он не может стремиться к преступной или недостойной цели. Наше искусство речи позволяет донести это до любого разумного обитателя Эльтизиары. А правоту наших помыслов подтверждает Эльтидэнас говорящего и власть клана. Несогласный с ними открыто вредит Эльтизису. Это уничтожает его духовные завоевания, лишая Эльтидэнаса и ослабляя семью. Открытое противоречие Нериадену всегда ведет к поражению, скорому или отложенному. А потому случается крайне редко. Но, к моему ужасу, все, что я рассказал вам сейчас, нужно было бы излагать в прошедшем времени. Предательство нескольких двуличных  выродков, потерявших веру в Песнь, лишило наш род абсолютного духовного превосходства.
 Чернов вдруг начал говорить вполголоса, словно он боялся, что кто-то посторонний узнает о позорном падении его вымышленной семьи.
- Это неминуемо приведет Нериаденов к падению, раньше или позже. Могущество моей семьи станет неумолимо слабнуть. Со временем клан начнет утрачивать влияние и власть. Эльтизис рухнет, гармония обернется хаосом. Эльтизиара перестанет быть главным союзником и родственником каждого ее обитателя. Что произойдет с планетой и семьями в результате таких перемен, предсказать трудно. Я прогнозирую полное уничтожение нашей цивилизации, - закончил он почти шепотом.
Последнюю фразу инженер произнес, запрокинув голову вверх и закрыв глаза. Так он просидел довольно долго. Скворцову показалось, что не меньше минуты. Лешниц записывал что-то в блокнот, быстро и размашисто, изредка поднимая глаза на неподвижного пациента. Закончив, он также вполголоса спросил его:
- Вадим Андреевич, вы нормально себя чувствуете?
Чернов продолжал сидеть в той же позе, никак не отреагировав на вопрос доктора.
«Не дай Бог внезапная кататония – всему конец, - с испугом подумал Николай Юрьевич.- Черт, вывести его из ступора будет сложно, если вообще получится. И каким он выйдет – ни хрена не понятно. Может прежним, а может и мычащим. Этого только еще не хватало, я же только начал. Так, ничего страшного, попробуем-ка еще разок…».
  Лешниц перегнулся через стол и произнес уже чуть громче:
- Вадим Андреевич! Обратите на меня внимание!
 Пациент не отреагировал.
«Только не это, твою мать!» - стирая с лица росинки нервного пота, выругался про себя доктор наук. Впервые за всю свою долгую и разнообразную практику он так сильно и искренне переживал  за состояние больного. «Ладно, придется по-другому, хотя это и неправильно. Да к черту правила!».
 Лешниц встал и хотел было подойти к Чернову, но реплика из студенческого партера прервала его.
- Дельтас! - вдруг не громко, но с очень решительной интонацией сказал кто-то из парней Вишняковой.
Пациент тут же встал, повернувшись к студентам. Пробежав взглядом по рядам стульев,  он посмотрел прямо в глаза Скворцову. Этот долгий и пронзительный взгляд был тяжелым и притягательным. В первое мгновение Скворец слегка струхнул. Кровь ударила ему в лицо, а ладони моментально взмокли. Он даже пожалел о своей несдержанности. «Черт меня дернул, вот я идиот!» - мысленно выругался он.  Чернов продолжал неотрывно смотреть на него. Хотя лицо больного было совершенно спокойным, его напряженный взгляд, казалось, мог сбить с ног. За двадцать лет жизни никто никогда не смотрел так на Скворца.  Несколько секунд он не мог отвести глаз. Они глядели друг на друга в упор. Кабинет, все его живое и неживое, вдруг стали плоскими и блеклыми, будто дешевые рисованные декорации в театре. И лишь сумасшедший инженер оставался  очерченным и таким ярким, словно был нарисован сочными химическими фломастерами, а внутри него горела лампочка. На долю секунды Скворцову показалось, что Чернов даже стал чуть крупнее и ближе. (Позже Ромка сообразит, что нечто подобное уже происходило с ним раньше. Это было в его бурные шестнадцать, когда он впервые пробовал курить коноплю. Только вместо кабинета был двор его дома, а вместо Чернова – сосед Генка, который поделился с ним драгоценным косяком).
Все это продолжалось неестественно долго. Время для этих двоих не остановилось, но, как минимум, сильно притормозило, дав им возможность обменяться взглядами. Неповоротливый осознанный анализ уступил место стремительной интуиции, как это и бывает у жителей Земли в экстренных ситуациях. И интуиция настойчиво твердила Скворцу, что в этом безумном взгляде есть отчаяние, доверие и надежда. Но больше всего надежды. Надежды, которая была обращена именно к нему.
 Обеспокоенный Лешниц мягко усадил Чернова на стул. Про себя он благодарил Бога за то, что беда миновала. «Все, хватит. Пора начинать терапию, - решил Николай Юрьевич.- Записей у меня вполне достаточно, а без фармакологии с ним что угодно может произойти. Случай сложный, тут всего можно ожидать. Если он замолчит – все труды напрасны. С одними записями я ничего не добьюсь – нужны тесты. А если он вот так вот, как сейчас, заткнется? Какие тогда тесты? Ладно, подберу что-нибудь полегче. Буду давать сам, в минимальной дозировке».
 Пациент безропотно сел на свое место. Он выглядел спокойным и уверенным. Чего нельзя было сказать о студентах и о самой Вишняковой. Такая бурная реакция Чернова стала для них полной неожиданностью. Испугаться они толком не успели, да и бояться-то особо было нечего. Но привкус тревоги повис в кабинете.  Лешниц укоризненно посмотрел на виновника всей этой заварухи, но ничего не сказал. Матильда же, напротив, взглянула на Скворцова с плохо скрываемой гордостью. Ее ученик явно демонстрировал успехи, ведь он нашел самый простой и верный способ вывести пациента из забытья.
 Успокоив Лешница извиняющимся взглядом, Вишнякова озабоченно глянула на трусиху Свету Юдину. Она заметно побледнела, но держалась. По напряженному лицу девчонки было видно, что будь ее воля – рванула бы прямо сейчас домой, к родителям и мягким игрушкам. Остальные были в порядке. Лишь Скворцов виновато опустил глаза, стараясь не смотреть на Лешница. Больше всего он боялся не того, что ему влетит от Матильды за такую инициативу, ведь он  спровоцировал больную психику Чернова. Своим окликом он закрепил его бред, а это - грубейшее нарушение психиатрических канонов. Нет, даже и  не гнева Лешница боялся он. А того, что Николай Юрьевич прекратит беседу. Он не мог даже представить себе, что выйдет из клиники, так и не дослушав до конца эту потрясающую историю.
 Но ничего подобного не произошло.
- Вы нормально себя чувствуете? Готовы продолжить рассказ? - спросил доктор у Чернова.
Тот лишь молча кивнул. Сделав какой-то странный жест рукой, будто наскоро начертив указательным пальцем в воздухе иероглиф, он еще раз внимательно взглянул на Скворца, который быстро отвел взгляд.
«Как он понял, что это я его окликнул? Он же сидел с закрытыми глазами, а голоса моего он не знает. Ведь это мог быть кто угодно из парней», - мелькало у него в голове. Но Ромка так и не успел сделать логичное предположение. Чернов заговорил снова.
- Вистелан был воином, а потому приказ для него был всегда впереди размышлений. Но мне удалось, хоть и не без труда, донести до него очевидную истину.
 Вадим Андреевич выдержал небольшую паузу, опять бросив на Скворцова беглый взгляд.
- Он все же осознал весь масштаб той ответственности, которая легла бы на него и весь его род. Убийство члена правящей семьи – тяжкий грех. Но не это остановило его. Уничтожив меня, он бы прервал законную ветвь наследования власти, царившей на планете издревле. Безусловно, со временем он бы вошел в историю как самый преступный палач, которого когда-либо знала Эльтизиара. Рано или поздно его семья была бы полностью лишена Эльтидэнаса. Он думал о будущем своих детей и внуков, когда принимал решение. Думал с большой тревогой и страхом. Я даже услышал еле различимые детские голоса, которые исходили от его ауры. В тот момент я понял, что он не выполнит приказ. Возможно, впервые в жизни. Мы уединились с ним в старой левиатовой пещере, оставшейся со времен, когда левиат был главным топливом нашей цивилизации. Он был испуган и очень подавлен. Я никогда не видел таким ни одного из членов его клана, который славился хладнокровием и решимостью. Он понимал, что если он не представит доказательство моей смерти, ему несдобровать. Мятежники не простят ему непослушания. Семья Неаринян автоматически станет врагом новой преступной власти. Нам нужен был такой выход из ситуации, который спас бы нас обоих. Я нашел его мгновенно, ведь нельзя было медлить ни минуты. Если бы поблизости был один из мощных телепатов, которые служили Нериаденам, все пошло бы прахом. Левиатовая пещера отчасти скрывала нас, но  риск был очень велик. Вистелан понимал это и согласился с моим планом, не задумываясь. Он был простым и дерзким, как и все надежное в этом мире.
Чернов как-то неуклюже помассировал пальцем виски, отвернувшись от Лешница в сторону студентов. Он снова украдкой посмотрел на Скворцова. Но теперь этот короткий взгляд был спокойным и многозначительным. И даже дружелюбным. На этот раз Рома не отвел глаз, стараясь держаться так, словно сумасшедший инженер смотрел мимо него. Почти получилось, да только щеки предательски вспыхнули румянцем.
- Сначала я предложил ему сделать то, что спасло бы его от гнева ублюдков, пославших  за моей смертью. Решение было простым. Вистелан должен был представить доказательство моей смерти. И я позволил отрубить себе заднюю часть мышечного гребня с моей головы. Это было весьма опасно, но мой несостоявшийся палач был признанным виртуозом. Он смог сделать это настолько точно, мощно и быстро, что не причинил мне большого вреда. Да и боль была вполне терпимой. Теперь ему оставалось только выдать кусок моей плоти за переднюю часть гребня, без которой я не протянул бы и нескольких мгновений. Кроме того, он забрал у меня символ клана, который я с детства носил на себе. Этого должно было хватить, чтобы отвести от Вистелана всякие подозрения. Да и репутация его семьи играла за нас. Я же должен был как можно скорее покинуть Эльтизиару, оставив свое тело Неаринянину.
 Лешниц торопливо прервал своего пациента.
- Вот этот момент я не совсем понимаю. Вадим Андреевич, не могли бы вы рассказать подробнее, как собирались покинуть планету, ведь тело-то ваше осталось у Вистелана? - спросил он, выразительно глядя на Матильду и студентов. Он явно хотел, чтобы его гости обратили особое внимание на этот поворот истории.
- Хорошо, я объясню еще раз. Возможно, Николай Юрьевич, вам было не трудно понять, а трудно поверить.
В голосе Чернова вновь появилась та еле уловимая нотка превосходства, которая делала его похожим на Дельтаса.
- Как я уже говорил ранее, Эльтизиара дала нам возможность бестелесной жизни. После довольно трудного обучения каждый, кто владел Эльтидэнасом, мог на некоторое время покинуть свое тело и перенестись сознанием в любую точку планеты. Но сначала нужно было освоить определенный вид дыхания. Это удавалось далеко не всем. Мои предки долго изучали момент перехода в иной мир разных животных, населяющих нашу планету. И они совершили потрясающее открытие. Высшие представители нашей фауны, подобные земным обезьянам, перед естественной смертью начинали дышать совершенно необычным образом. А после кончины их сущность могли ощутить самые чуткие из клана (вы называете подобных землян экстрасенсами). Два поколения Нериаденов пытались постичь это чудо. Третьему поколению, наконец, удалось разгадать загадку. Два великих ученых Эльтизиары, одним из которых был мой прямой родственник Траний Дельтас Нериаден, выявили скрытый алгоритм предсмертного дыхания. Они долго изучали его влияние на живую материю. Позже они пытались освоить его сами. В результате таких отчаянных экспериментов некоторые из ученых погибли. Среди них был и Траний Дельтас. Дело в том, что границы между выходом из тела и смертью слишком близки. Необходимы годы осторожного и кропотливого обучения, прежде чем выход сознания станет безопасным. Чем раньше разумная особь начинает постигать эту науку, тем проще и быстрее ей это удается. Но многие не находят в себе достаточно духа и отваги, чтобы овладеть этим даром. Траний стал одной из многих жертв, которых Нериадены принесли на алтарь этого знания. Знания, которое вывело нашу цивилизацию на качественно новую орбиту развития. И хотя некоторые жители Эльтизиары владеют «дыханием мертвых» довольно давно, летальные случаи изредка случаются. К сожалению, сознание и тело не могут долго существовать друг без друга. Именно тело – слабое место. Оно начинает погибать без Эльтидэнаса. Вы бы сказали, что тело погибает без души. Сознание также начинает угасать без физической оболочки, но значительно медленнее. Ученые моего клана постоянно пытались увеличить время выхода, что также нередко приводило к трагическому финалу. Но Нериадены не остановились на этом пути. Они стали искать возможность сохранять тело живым и здоровым. Искать в недрах Эльтизиары, как и велит нам Песнь Единства. И планета раскрыла моей семье этот секрет.
 Чернов глубоко и прерывисто вздохнул, словно глубокий старик.
 - Все это время его хранили редкие насекомые, отдаленно похожие на вашу саранчу, но крупнее, -  он развел указательные пальцы в стороны, сантиметров на двадцать. Излишне впечатлительная Светка Юдина брезгливо передернула плечами, представив себе сельхозвредителя такого размера.
- Насекомые эти получили название «твелани», что означает «стерегущие». По природе своей они паразиты и  схожи с земными пауками тем, что тоже выделяют плотный фермент, который похож на известную вам паутину. В естественной среде обитания твелани завладевают телом любого крупного существа, впрыскивая в него парализующий яд своим острым тонким жалом. После такой инъекции жертва впадает в анабиоз. Далее они обматывают жертву целебной паутиной, которая удивительным образом сохраняет его от обезвоживания, жары или холода. Поедая мителий с диких цветов и некоторые плоды болот, эти удивительные создания Эльтизиары создают внутри себя ценную питательную жидкость. Она содержит все, что необходимо для жизни в анабиозе. Ее твелани регулярно впрыскивают своему пленнику в кровеносные сосуды, поддерживая в нем жизнь.
Чернов рассказывал буднично и без эмоций. Так обычно говорят об очевидных вещах.
- А зачем им это надо, Вадим Андреевич? Ведь они же появились на Эльтизиаре не для того, чтобы сохранять ваши тела? - с еле заметной улыбкой спросил его Лешниц.
 - Да, вы правы. Истинное предназначение их действий – святое и первозданное. Размножение. Ядом и паутиной обладают лишь самцы твелани. Таким образом, они готовят тело к весьма печальной участи. Самка, пришедшая на ультразвуковой призыв самца, оценивает его труды. Если тело достаточно большое и не вызывает ее нареканий, она образовывает союз с будущим заботливым мужем. Моментально беременея, она откладывает   образовавшиеся зародыши в тело. Там они медленно вызревают, чтобы через недолгое время выбраться наружу. Всего в теле взрослого Нериадена может созреть до семи пометов твелани прежде, чем он умрет. Как я понимаю, далее вы и сами все поняли. Основная задача и суть всего процесса – не подпустить к телу самку. Это довольно просто. Самцам удаляют микроскопические трещотки на лапах, с помощью которых они издают ультразвук, приманивая желанную невесту. В нескольких лабораториях Нериаденов содержатся тысячи этих редких паразитов. Они были изменены на генном уровне и больше не представляли опасности для нас, так как не могли звать самок. Пока самец не пригласит ее для размножения, он продолжит сохранять тело. И процесс этот может длиться много лет. Для того чтобы вновь вернуть организм к активной жизни, достаточно лишь изолировать твелани и ввести спящему стимуляторы. Они помогут ему справиться с анобиозом и придти в сознание. Теперь вам все понятно, Николай Юрьевич? - спросил Чернов у Лешница тоном человека, который не желает более тратить время на ерунду и незначительные детали.
Врач утвердительно кивнул, подняв руки в извиняющемся жесте. 
Попросив больного продолжать, доктор оглядел немногочисленную аудиторию, притихшую в его кабинете. Студенты и Матильда были всецело поглощены рассказом. Все они слушали его диковинного пациента, затаив дыхание. Но каждый из них по-своему. Опытный психолог без труда прочел бы на их лицах всю богатую гамму человеческих реакций. От брезгливого испуга пай-девочки Юдиной до иронического изучательства Саши Золоткина, который слыл на курсе «крутым парнем». Но, если бы этот опытный психолог внимательно присмотрелся ко всем, кто был в кабинете, он, наверняка бы выделил три очень разные персоны, объединенные нечто общим, а именно: пониманием значимости происходящего. В лице моложавой утонченной дамы, стареющего грузного мужчины с непослушной седой курчавой шевелюрой и мешковато одетого молодого парня читалось чувство уважения к моменту. Такое можно увидеть у молодоженов в ЗАГСе, у выпускников в день вручения диплома, у будущего отца, впервые взявшего в руки снимок УЗИ своего первенца. Лишь эти трое подсознательно чувствовали масштаб происходящего. Рядом с ними незримо колыхалось нечто огромное. Оно еле уловимо задевало их, словно вибрация океанического  вулкана, покачивающая нарядную яхточку с беспечными отдыхающими. 
«Да, вот это история! Даже неловко это бредом называть, хотя это бред, - думал Рома Скворцов. – А может, Чернов писал книгу? Про далекую гармоничную планету Альтизаиру, или как там ее. Писал, писал, да и сбрендил. Не выдержал нагрузки». Но больше всего интересовала будущего психолога Скворцова речь Чернова, необъяснимая своей безупречностью. Нет, даже не интересовала – тревожила.  «Черт, да когда же он ошибется? Напутает что-нибудь… оговорится, - думал Скворец, вслушиваясь в каждое слово Чернова. - Ну не оговорится, так, может, хоть запнется? Это ж мистика какая-то. Будто читает с листа. Да и с листа так безошибочно читать не каждый сможет. Выучил наизусть? Но на вопросы Лешница он тоже отвечает, как магнитофон… Ладно, подождем. Чудес на свете не бывает, сейчас ляпнет что-нибудь матом», - уговаривал себя Ромка.
А Чернов тем временем  продолжал, как и просил его Лешниц.
 - Ранее я говорил, что намеревался попасть на Тройнес, который является одним из спутников нашей планеты. Но для этого мне был необходим ключ, который направляет сферические зеркала. Ключ этот был у моей покойной матери. Она показывала мне его, когда я был еще ребенком. Говорила, что отправит меня на холодный пустынный Тройнес, если я не перестану столь усердно безобразничать. Был ключ и у моей сестры, но она пропала без вести. Тем временем, драгоценные минуты таяли, а вместе с ними и мои шансы на выживание. Вистелан все более заметно нервничал. Вместе  с ним на столь ответственное задание послали целый отряд. Ведь не каждый день на Эльтизиаре приводят в исполнение заочный смертельный приговор, вынесенный за раскрытие координат. Интуиция воителя подсказывала ему, что сегодня нужно играть хитрее. Он оторвался от своих спутников, сказав им, что сделает разведывательный рывок. Они могли быть уже рядом с нами, и тогда мы отчетливо проступили бы на их поисковых картах. Я был в каких-то трех полях от ключа, спрятанного мною  в шахте у Седьмого пика. Но эти три поля надо было пролететь по совершенно пустой равнине. На поисковой карте я был бы не просто виден, а вызывающе заметен. Мощные эльнеры отряда Неаринян решили бы мою жизнь быстрее, чем я бы успел увидеть Великие Озера. А если кто-нибудь из соратников Вистелана догадался бы о его неповиновении, то и его жизнь была бы решена. Выход, конечно же, был – я знал это. Но я его не видел, а от этого было вдвойне больно. Тогда впервые  в жизни я усомнился в том, что владею Эльтидэнасом по праву. Не скрою, что запаниковал. Внезапно осознал, что больше не могу называть себя Нериаденом, ведь семья пала. Евгеникум Дельтас Нериаден растворился в истории. Он оставил после себя лишь Евгеникума Дельтаса, который  страшился смерти, оплакивал свою погибшую семью и все, что она создала. Буквально несколько мгновений он был жалок. Мгновения эти были невыносимо унизительны для него.
 Чернов поежился и опять вздохнул. Лицо его было спокойным, даже безучастным. Но глаза… Прежде пустые и невыразительные, сейчас они были до краев наполнены отчаянием и скорбью. Скворцов, пожалуй, первый заметил, как менялись глаза инженера связи, когда он вновь становился членом правящей семьи с далекой планеты. Внимание к деталям было частью художественного дара Скворцова. Оно нередко помогало ему увидеть очевидное раньше других. Так было и сейчас. Он даже заметил момент, когда глаза Дельтаса потухли, уступив место пустым радужкам Чернова. И он все еще чувствовал на себе тот нечеловеческий взгляд, который вырвался из Вадима Андреевича, когда тот услышал свое инопланетное имя из уст незнакомца.
Чернов почему-то опять перешел на шепот, но теперь он звучал как-то пугающе тревожно. Именно такой шепот всегда отчетливо слышен в переполненном вагоне метро, когда поезд  вдруг замирает между станциями.
- Неожиданно я почувствовал, что земля уходит у меня из- под ног. Я будто падал во сне. Но так и не упал, подхваченный могучей рукой Вистелана. Он держал меня над головой, огромными скачками унося вглубь левиатовой пещеры. Позже я понял, что мой неожиданный соратник просто почуял запах своих соплеменников. Пещера была хоть и не надежной, но единственной защитой от излучения поисковых карт. Наше бегство было похоже на отсрочку неминуемого конца. Когда мы уткнулись в глухой тупик этой первобытной штольни, Вистелан начал внимательно изучать стены, ведь он обладал особым зрением, как все воины. Наконец  он жестом показал мне, что нам надо идти налево. Так мы довольно долго блуждали по заброшенным разработкам, будто что-то искали. Я не знал, куда он ведет меня, да и спросить не мог. Мы хранили полное молчание. Если поисковая карта сейчас над нами, вибрации наших голосов подхватит камень. Он станет еле заметно пульсировать на карте – и нам конец.  Нас могла спасти только вода. Погрузившись в нее, мы стали бы неуязвимыми. Кроме того, каналы в старых разработках всегда ведут к большим водоемам. Других водоемов, кроме Великих Озер, поблизости не было. Будь у меня ключ для луча на Тройнес – это было бы спасением. Мы добрались бы до Озер, установили  адресную сферу и применили  ключ. Осталось бы только выйти из физического тела и…  через долю секунды я был бы на Тройнесе.
Чернов вдруг сделал неожиданно торжественное лицо.
В тот же момент лицо Лешница неожиданно вытянулось. Удивление с оттенком радости и надежды на мгновение окрасило его рыхлую толстую физиономию. Но она так стремительно приняла прежнее выражение благодушного участия, что перемен этих никто и не заметил. Конечно же, у Николая Юрьевича была причина для того стремительного мимического выпада. И причина веская. Ни разу! Ни разу до этого момента Чернов не использовал понятие «секунда» или «минута». Были всякие «доли мгновения»,  «тот самый момент» и «чуть позже». Встречались еще формулировки вроде «что равняется земному году», «время, равное двум земным часам» или «вы называете это веками». А вот мелкие единицы измерения времени загадочный псих старательно игнорировал. И тут на тебе – «через долю секунды»! Конечно же, ближе к заветной главе в психиатрическом справочнике доктор не стал. Но эти неожиданно появившиеся «доли секунды» давали ясно понять, что внутри безупречного речевого механизма что-то происходит. В таких случаях врачи обычно загадочно повторяют «есть динамика». А если «есть динамика» - это уже куда понятнее и ближе, чем «не может быть! просто фантастика какая-то…».  Эта система координат знакома Лешницу, в ней можно побороться за статейку на букву «Л» в престижном справочнике. «Сегодня же сяду за сравнительный анализ записей», - пообещал себе Николай Юрьевич, решительно послав ко всем чертям сегодняшнюю игру «Локомотива» со «Спартаком».
 - Но у меня не было ключа! - одними губами прошептал Чернов. - Что делало тщетными все старания Вистелана. Но у него, видимо, было другое мнение на этот счет. Вскоре мы услышали еле различимый шум воды. Мне стало чуть спокойнее – моя генетическая память радовалась журчащему потоку. Еще немного осторожной ходьбы – запахло мокрым камнем и стало сыро. Мы вышли на подземный канал, который вел прямиком к Великим озерам, а точнее - ко Второму Пику. Попасть к Седьмому, где мною был спрятан ключ, было совершенно невозможно. Такая попытка граничила с самоубийством. Отряд Неаринян был в полной боевой готовности, развернул поисковые карты и ждал сведений от своего командира. Я же до сих пор не понимал, зачем эта отважная ящерица ведет меня к полотну озера, если у меня нет ключа. Это было похоже на отчаянную попытку попасть в аэропорт, не имея билета.
Чернов уверенно повернул голову к двери кабинета, сбоку от которой расположилась Матильда со своим выводком.
- Я все правильно подметил? - спокойным уверенным тоном спросил он, обращаясь прямо к Скворцову.
У моего друга остались не самые приятные воспоминания от прежнего общения с инопланетным инженером. Не став ничего отвечать, он лишь кивнул.
- Чуть позже я понял, почему не дано мне было увидеть спасительный выход тогда, в пещере, - четко и  уверенно сказал Чернов. От прежнего шепота не осталось и следа.
- Просто он был слишком близко. Лицом к лицу лица не увидать – очень красивая и справедливая мудрость.
 После этих слов пациента, Лешниц быстро записал что-то в своем расхристанном блокноте.
 - Когда мы с Вестиланом стояли на краю подземного канала, он достал из внутреннего кармана своего доспеха маленькую тонкую полоску металла. Я чуть было не закричал во все горло, но он стремительно зажал мне рот своей крупной и сильной рукой прежде, чем я успел набрать воздуха. Это был ключ, - немного растерянно произнес кто-то, как две капли воды похожий на русского инженера Вадима Андреевича Чернова.

Эпизод четырнадцатый
                Москва, март  1997 года
Станислав Викторович отхлебнул обжигающий сладкий чай с медом из огромной железной кружки. Он случайно наткнулся на нее, когда разбирал кладовку, что вольготно расположилась рядом с кухней. Молодое поколение советских людей, выросшее в хрущевках и тесных панельных домах, нередко принимали ее за четвертую комнату. Можно было даже подумать, что щедрые сталинские проектировщики случайно ошиблись, влепив две кухни в одну квартиру. А чтобы скрыть преступную оплошность, нарекли ее кладовкой. Сколько занятного барахла скопилось в ней за долгие годы его прошлой семейной жизни! Хватило бы на небольшой музей ушедшей эпохи. Пылесос «Вихрь 1», сильно смахивающий на «летающую тарелку» пришельцев. Заметьте – работает. Но включать страшновато. Проигрыватель грампластинок в форме чемоданчика с ручкой и с хвостиком электрошнура. Есть такой, одна штука. Электрическая настольная лампа, сделанная «под керосинку», с пластмассовым зеленым абажуром, как у Ильича. Вот она, пожалуйста. Довоенное радио в деревянном корпусе, с динамиком, затянутым какой-то мешковиной. Жаль, не живое. Какие-то угловатые лампы, ванночки, стеклянные банки – набор для проявки и печати фотографий. Тяжеленная ручная мясорубка.  Ну, эта будет жить в веках! До сих пор многие пользуются. Здоровенный коричневый дисковый телефон, с массивной трубкой и проводом в металлической обмотке. И такое есть. Точилка для карандашей – чуть меньше телефона. Обладая такой штукой, хочется плюнуть на компьютер и писать карандашом.
 А вот и звезда коллекции. Часы с кукушкой. Деревянные, с цепочками. Гирьки – еловые шишки. В окошечке сверху - маленькая серая птичка. Такая, как в дикой природе, никакого украшательства. Каждый час и полчаса педантичная птаха рывком, словно пинком ноги, распахивает дверцу и кукует. Прокуковав, яростно хлопает дверью своей конуры, словно отвергнутая невеста. В двенадцать часов ночи этот гневный демарш особенно эффектен. Станислав Викторович прекрасно помнил, за что кукушечьи куранты были сосланы в кладовку. Их немецкая овчарка Динка, умная и отважная псина, искренне боялась маленькую серую скандалистку. Сперепугу лаяла и выла на весь подъезд. Было жалко Динку, себя и соседей.
Но все-таки самым ценным экспонатом кладовой-музея была кружка. Станислав Викторович бессчетное количество раз ходил с ней в поход – с дворовыми и школьными друзьями, своими двоюродными братьями и однокашниками. Кружка была свидетелем его романтических увлечений и смелых экспериментов с перцовкой и портвейном, которые она помнила куда лучше, чем он. Обнаружив ее в чулане, пыльную и забытую, он даже слегка прослезился. Вот уже две недели он пил только из нее. Даже кофе.
Тихие деликатные настенные часы на батарейках, в которых никто не жил, показали ровно двенадцать. В тот же миг дверной звонок зашелся трелью. На пороге стоял брат.
- Точность – вежливость королей, - торжественно заявил он. - Привет, Стасик!
 - Привет, братишка!
 Они обнялись.
- Ты под дверью с секундомером стоял, что ли, Ваше Величество? - улыбнулся Стас.
- Тебе, я погляжу, не угодишь. На четыре дня опоздал – не доволен. Секунда в секунду пришел – опять не так.
- Ладно, не гунди. За пунктуальность хвалю. Как на свежем воздухе?
- Погода – дерьмо! - лаконично ответил Вик.
- Чайку с коньячком? А? - подмигнул ему брат.
- С удовольствием. 
- С удовольствием – это правильно. А без удовольствия-то зачем? - бубнил по-хозяйски Стас, нарезая нехитрые бутерброды с ветчиной и сыром.
Сели за стол. Плеснули коньяку в крепкий чай. Чуть отхлебнув, Викторыч накинулся на еду. Под ярким прямым светом кухонной лампы вдруг стало заметно, как сильно он осунулся. Сизые синяки под глазами, провисшие щеки, недельная щетина. Да еще башка, бритая почти под ноль. Похож на партизана из окружения. 
- Вик, ешь спокойно, не торопись. Холодильник на всю ночь в твоем распоряжении.
- Предупреждаю - сожру все, вместе  с холодильником. 
Стас хохотнул и принялся нарезать ветчину, стремительно исчезающую со стола.
- Как устроился? У Константина?
- Ну да, как и договаривались, - отвечал младший сквозь бутерброд.
- Про территориальный режим помнишь? К жене – ни ногой! Понял? 
- Да я и в первый раз все понял. Уже полтора года так живу. Возникнуть ниоткуда и пропасть в никуда. Все помню.
- Молодчина, братик. Так…из квартиры выписался давно?
- Шестнадцать месяцев прошло.  От меня -  никаких следов. По почтовому адресу не прохожу. Да и с поликлиникой все гладко. Из нее тоже выбыл. Все сделал, как ты говорил. Брат, я - бомж.
- Ладно, я через своих пробью, какой ты бомж. Чтоб никакого кончика от тебя не осталось, чтоб без сюрпризов потом.
- Ты, Стасик, расскажи мне лучше, какие у нас новости.
- Все своим чередом. Отход почти проработан. Все через банк. Деньги перекинем их людям на той стороне. Сейчас мозгую, как подстраховаться. Полетите самолетом банка, у них собственная авиакомпания. Все надежно. Полетят сами хозяева, поэтому рейс шмонать не будут, так что сможешь отчалить со всем своим грузом. Да к тому же в приличной компании.
- Таможня меня беспокоит. Не подставят? Они-то в банке не работают.
- А какой им смысл подставлять? Им проблемы не нужны. Они через этот терминал такие дела творят, что их самих подставить не проблема. Да и человек в банке надежный. До сих пор мне обязан.
- Напрямую полетим?
- Нет, с двумя визами, через Германию. Сначала до Франкфурта, по туристической. Потом к морю – по рабочей. Сделаем из вас консультантов по коммерческим вопросам. Визы и паспорта будут в последний момент.
- Стасик, а можно вопрос не культурный?
- Можно, только культурно спрашивай.
- А что за банк-то?
- Сбербанк России, Вик! Дурацкий вопрос. Узнаешь, когда время придет.
 - Получается, что уходить можно хоть завтра?
- Ну да, осталось-то всего ничего. Деньги перекинуть,  да так, чтоб не подарить их кому-нибудь. Визы и паспорта сделать. Рейс подгадать, чтобы с боссом полететь мимо таможни. Я ж русским языком тебе сказал – отход проработан. Не подготовлен, а проработан. Разницу улавливаешь? 
Они молча доели, налили еще чаю.
- Ладно, о приятном поговорили. Давай теперь о неприятном разговаривать, - помрачнел Стас.
Вик знал: если его брат говорил таким тоном о неприятностях, значит, эти неприятности настоящие.
-Я по основному нашему вопросу. Пока не вижу реальных вариантов. Нужен какой-то нестандарт. Действовать в лоб – это самоубийство. А у нас-то  в плане возмездие, - Стас хмыкнул, - а не банальное убийство,  и тем более не самоубийство. Да и не возьмется никто за такое из профессионалов. Исключено. Признаюсь, я всю башку сломал. Есть идеи, Вик?
- Была парочка – забраковал. Там такие следы тянутся…просто слоновьи, - вздохнул младший.
- Понятно… В общем, констатирую факт. Как безопасно отработать основной вопрос – мы не знаем.
- Что делать будем, Стас? 
- Что делать будем, Викторыч? - спросил он, передразнивая его. - У тебя же, вроде, тема была с семинаром каким-то. Ты так загорелся… Что с семинаром-то?.
- Дохлый номер с семинаром. Все по разным местам распиханы. Народу – что грязи. Там ловить нечего.
- Так, и здесь ловить нечего. Где же нам, черт подери, ловить-то?
-  Какие мои действия? - неловко спросил Вик.
- Твои действия будут, когда поймаем, - невесело усмехнулся Стас.
- А поймаем?
- Братик, я очень ярко помню один момент, - как-то мечтательно произнес старший. -Мне девять лет, а тебе три. Я тебя фотографирую на отцовский трофейник. И вот, чтоб ты не дергался, обещаю тебе, что из фотоаппарата вылетит птичка. И ты так на меня смотрел… Это словами не передать.
- Ты это к чему, Стасик?.
- Ты сейчас на меня также смотришь, ей-богу.
- Да ну тебя на хрен!
- Я тебе один секрет открою. Прости, что тогда тебе этого не сказал. Птичка не вы-ле-тит! Её оттуда выковыривать надо.
Повисла тягостная тишина. Висела долго.
- Мне сейчас конкретно чего делать?
- Тебе-то? Не отсвечивать. Лучше, даже тени не отбрасывать. И думать по основному вопросу. Еще бутербродик хочешь?
В 3.45 утра Вик вышел из квартиры брата. Московский март никак не мог определиться – кто же он? Ранняя весна или поздняя зима? А потому капризничал, отчего погода стояла просто омерзительная. 



Эпизод пятнадцатый
                Москва, февраль 1998 года
- Это был ключ, - немного растерянно произнес кто-то, как две капли воды похожий на русского инженера Вадима Андреевича Чернова. - Если бы тогда я знал, какой поворотный момент вершится в моей судьбе! Мы вместе спрыгнули в бурлящий поток, который дал нам возможность безопасно поговорить. Вода была довольно холодной. Вестилану было неуютно в чуждой среде, хотя он не подал виду. Отдав мне ключ, он тремя фразами обрисовал ситуацию. Напомнив, что у меня есть выбор, он одним коротким рывком сорвал с себя амулет клана и сунул мне в руку. И мощным прыжком выскочил из воды. Больше я его не видел, - то ли с горечью, то ли с облегчением произнес инопланетянин.
 - Когда я всецело осознал все сказанное мне Неаринянином в бурном холодном потоке канала, я хотел заплакать. Не стал, побоявшись привлечь внимание, ведь я был все еще на Эльтизиаре. А значит, все еще смертник. Вторым моим желанием было просто выйти на поверхность и ждать гибели от руки передового отряда, пока они не улетели. В гневе я чуть не выкинул ключ, но вовремя образумил себя. Альтернатива верной смерти  чего-то да стоит. Вестилан сказал мне, что отряд отзовут где-то через час с небольшим, ведь он объявит о моей смерти. За это время можно было доплыть по каналу до прибрежных рифов Второго Пика.  Единственный свободный клочок у Озера будет рядом с ним, про Седьмой нечего было и думать. Он являлся самой безопасной и эффективной площадкой старта луча, а потому был весь оцеплен гвардией Нериаденов. Так и не приняв окончательного решения, я все-таки поплыл в кромешной тьме канала по направлению ко Второму Пику.
Впервые за все время терапевтической беседы по кабинету пробежал еле слышный шепот. Народ чуть обеспокоенно роптал. И не впустую. Сначала «мы все умрем, у нас нет ключа». И вдруг – ключ, оказывается, все это время был у ящерицы с армянской фамилией. Ящерица его отдала, так теперь этот марсианин жить не хочет. Все студенты готовы были немедля требовать внятных и четких разъяснений. И плевать им было на то, что официальная российская медицина признала эту историю бредом - от начала и до конца. Плевать было на это и Евгеникуму Дельтасу, который еще  помнил запах раннего утра на Эльтизиаре, когда распускаются цветки с мителием, а гигантская оранжевая планета заслоняет полнеба. Элементарное человеческое участие потеснило диагноз. Симптомы и синдромы уступили место состраданию – классическая ошибка начинающих психиатров.
С какого-то момента кабинет Лешница поделила невидимая граница. Он дал трещину, словно обласканная весенним солнцем льдина. Граница эта была неосязаема, при этом отменно выполняла свою работу, разделив всех собравшихся на медиков и мистиков. Медики записывали, анализировали, классифицировали, изучали скупой анамнез, сравнивали с известными им прецедентами. Мистики же сомневались, верили, переживали, восхищались. Мужчина средних лет в синей пижаме инстинктивно чувствовал это, находясь в центре разлома.
И лишь мой друг Скворцов умудрялся одновременно быть по обе стороны. Он переживал, классифицируя, отчасти верил, не упуская возможности проанализировать. Ему не давала покоя мысль об экспедиции и феноменальной речи этого больного. Скворец почти физически ощущал, как теоретические знания о парафрении и личностных диссоциациях блекнут рядом с необъяснимым, которое постоянно происходит здесь и сейчас. Иногда он почти верил своим, все объясняющим догадкам. Иногда они казались ему смешными. Он был готов признаться самому себе, что рассказ Дельтаса, его речь и поведение, интересовали его куда больше, чем попытки докторов сделать из этой удивительной истории очередную запись в медицинской карте. Но обо всем этом он будет думать потом, а сейчас он будет слушать инопланетянина.
-Да, у Неаринянина действительно был ключ, который сулил мне избавление от смерти, - в тишине кабинета голос Чернова звучал значимо. - Он достался ему по долгу службы его семьи, которая несла тяжелую ношу палача и цербера. Ключ этот был создан Неаринянами так давно, что он уже не раз успел побывать в деле. Несколько неугодных Нериаденам сущностей были сосланы с его помощью на далекую планету, населенную разумными существами. Она была частью крохотной звездной системы и называлась «Сиаланита». С наречия Неаринян это можно было перевести как «Вечное забвение». Это была ваша Земля.
Лишь немногие жители Эльтизиары знали о ней, как о месте ссылки, выбраться из которого невозможно. Это была надежная тюрьма.  Ее главным засовом был крайне низкий уровень технического прогресса. Чтобы сбежать оттуда, нужен был  могущественный сообщник. Лучей на планете не было и в помине. Единственная возможность покинуть заточение – это физическое путешествие, которое также недоступно. Полет к ближайшему спутнику еще недавно было для землян утопией. Так что на возвращение надеяться не приходилось. Кроме того, земляне были известны всем ближайшим цивилизациям, как исключительно агрессивная раса. Если кто-то каким-то чудом и прилетит за тобой – приземлиться вряд ли удастся.
Последним аргументом в пользу Земли стала физическая оболочка ее жителей. Именно в нее и ссылались неблагонадежные политики и главы оппозиционных семей.  Она как нельзя лучше подходила для пересадки. Во-первых, «дыхание мертвых» не могло быть применено для человеческого тела, что являлось гарантией пожизненного пребывания. Во-вторых, адаптация в нем проходила быстро и относительно безболезненно. Но, самое печальное и страшное – в-третьих. В-третьих, срок жизни тела землянина мизерный. Сосланный в его  тело Нериаден обречен на скорое уничтожение. После смерти тела разумная сущность живет лишь несколько земных месяцев, после чего погибает. Иногда люди даже видят какую-нибудь сущность, оставшуюся без тела. Фактически ссылка на Сиаланиту была равносильна отложенной смертной казни и потому применялась довольно редко.
 Итак, передо мною стоял простой и очевидный выбор: жить на Сиаланите или умереть на Эльтизиаре.  Чем ближе был я ко Второму Пику, тем больше я хотел жить. Я убеждал себя, что обязательно найду способ вернуться назад, ведь я происхожу из Нериаденов – могущественной и мудрой семьи. Когда я увидел прибрежную полосу Пика, я точно знал, что стану первым жителем Эльтизиары, добровольно совершившим бегство на Сиаланиту. Обогнув рифы, я выбрал площадку старта. Гладкая поверхность озера, под ногами – риф. Я вынул адресную сферу и развернул ее к небу. Через пару мгновений на ней появилась индикация луча и его параметры. Взглянув на ключ, я понял, что этому лучу не хватит мощности. Ваша планета находится так далеко, что для полета к ней годится только луч высшей мощности. Неариняне долго бились над оптимальным ключом. Они так и не смогли создать ключ, который бы доставлял луч сразу на Землю. Ему приходится отталкиваться сначала от одной планеты Солнечной системы, а потом и от спутника Земли, которую вы называете Луной.
Однако не будем пускаться в обсуждения предмета, знатоком которого я не являюсь. Спрятавшись в прибрежных болотистых зарослях, я стал ждать. Я прощался с домом, веря, что вернусь. Я читал Песнь Единства, вдыхал аромат озера и неистово умолял. Вистелана сохранить мое тело. Мы договорились с ним о месте, где оно будет спрятано. Я сидел всего в нескольких шагах от него. Если Неаринянин не сможет его забрать (не важно, по каким причинам) – нет смысла даже пытаться вернуться. Даже если отбросить нравственные мотивы, войти  в тело другого Нериадена будет почти невозможно. А если это и получится, то оболочка станет сущей пыткой для обоих. А безмолвно и бесправно жить в теле животного – это не для меня.  С человеческим телом и духом таких проблем не существует. Будь Земля хотя бы в несколько раз ближе к Эльтизиаре, таких, как я, было бы в тысячи раз больше, - инженер в синей пижаме рассеянно улыбнулся. Шумно и как-то неестественно вздохнул.
Чуть помедлив, он взглянул на Лешница так, будто ему было стыдно и унизительно рассказывать о таких трагичных и значимых событиях своей жизни в присутствии человека, который ему явно не верит. Но он продолжил.
 - Когда я в следующий раз достал сферу, луч был еще слабее. Я начал нервничать, ведь след от нее виден и на картах, и в обсерваториях. Я надеялся только на безупречную репутацию моего палача. Он сообщил о моей ликвидации и ему должны были поверить. К тому же, медальон и кусок моей плоти смогли бы убедить даже самого отъявленного скептика. Лишь на пятый раз, когда я уже стал сильно переживать, индикатор луча, наконец-то, зашкалило. Стараясь ничего не перепутать, ведь астроном из меня никудышный, я захватил луч в сферу. От мощности луча ее начало сильно трясти, чего я никак не ожидал. Чтобы сделать сферу адресной,  в нее надо поместить ключ. Но как? Я с трудом удерживал ее. Я совершил несколько фантастически сложных манипуляций, прежде чем мне удалось вынуть ключ из кармана зубами и зубами же поместить его в сферу. На этом мои космогонические мучения не закончились. Взглянув на монитор этой трясущейся штуковины, я с ужасом понял, что ключ не сработал. Или ключ был неисправен, или я просто плохо воткнул его. Даже у межзвездных путешественников может лопнуть колесо на трассе.
 Евгеникум явно был доволен своей фразой, которая посмешила даже Лешница.
 - Чтобы сохранить себе жизнь, пришлось опять пустить в ход зубы, словно в животном  мире.  Наверняка, со стороны это смотрелось очень комично, но мне было не до смеха. Мои челюсти сослужили мне, возможно, последнюю службу. Ключ заработал. Сфера загудела, наконец-то перестав трястись. Пора было начинать дышать. Я надел на себя перетяжки. Решил затянуть сильнее, чтобы сократить эту неприятную процедуру. К тому же я не хотел застрять на выходе из тела. В моей ситуации, случись такая неприятность, мне пришлось бы отпускать луч и начинать все сначала. Конечно, я рисковал. Чуть перетянутый ремень в сочетании с чуть более интенсивными дыхательными сокращениями может стоить жизни, особенно амфибиям. Я прочитал отрывок из Песни и – начал.
Человек в синей пижаме немного растерянно посмотрел на восторженные лица студентов, которые явно ждали продолжения.
- Вадим Андреевич, ну что же вы остановились на самом интересном месте? Нам всем очень любопытно узнать из первых уст, как вы покинули свою планету, -  Лешниц сделал жеманный приглашающий жест.
Простой московский Нериаден вопросительно посмотрел на него, явно не поняв значение этой странной манипуляции. Тут уже заинтересовался Лешниц. Язык жестов на то и самый универсальный, что его понимают самые разные люди. И даже некоторые животные. Было очевидно, что Вадим Чернов жеста или не понял, или просто врет. Скворец, наблюдавший за пантомимой Лешница, аж застыл. «Реально не понимает? Или врет? Не, врет, скорее всего. Да нет, вроде, не похоже. Эх, сейчас бы детектор лжи к инопланетянину нашему подключить… сразу бы узнали, есть ли жизнь на Марсе. Если реально не врубается – точно не отсюда».
Повторив этот водевильный жест еще пару раз, Лешниц плюнул на это дело, но рожу скроил самую что ни на есть озадаченную.
Чуть помявшись, как-то очень нерешительно и почти вопросительно посмотрев сначала на Скворца, потом на Матильду, инженер в синей пижаме приготовился продолжить. Рома понял: «Ситуация для него некомфортная. Он чего-то там не хочет рассказывать, а его напрягают… Самое время ляпнуть какую-нибудь дурь… или замычать… Ну, давай!» - собравшись в единое ухо, подумал Скворец.
Если бы его сейчас спросили, что бы он предпочел: чтоб ляпнул и замычал, или чтоб как «радио няня» продолжал разговаривать, Рома бы скакал и метался, как маленький скворчонок. Чтоб ляпнул – оно, конечно, спокойнее. Но ведь под ложечкой сосет от ощущения, что там есть кто-то. Может, хрен с ним, пусть как радио? А?
И все-таки Чернов продолжил.
- Я начал первое упражнение, оно самое короткое, и стал затягивать центральную перетяжку. Затянул, но чуть сильнее, чем это надо делать. Стал раздувать легкие и надул до упора. Постепенно я стал чувствовать слабость, тошноту, головокружение, онемение в руках и ногах. Зафиксировал перетяжку на третьей позиции и очень медленно, чтобы не потерять сознание, двинулся к тайнику, откуда мое тело должен был забрать Вистелан. В руках я держал гудящую адресную сферу. Дойдя до небольшой траншейки, засыпанной кустарником и травой, я обернулся, чтобы попрощаться  со своей планетой. Долгого прощания не получилось. Судя по ощущениям, пора было переключаться на четвертую позицию. Дернув за ремешок, я затаил дыхание, сосчитал до семи и стал дышать быстрее. В этот момент уже пора готовить сферу. Дальше с каждой секундой будет все тяжелее и тяжелее.
Дельтас поморщился лицом Чернова. Сразу стало видно, что даже описание процесса вызывает у него крайне неприятные ощущения.
- Дальше рассказывать? - произнес он с просящей интонацией.
На что Лешниц поспешно ответил, кивая:
- Конечно-конечно, голубчик, рассказывайте!.
- Включил на сфере приемник и передатчик. Говоря проще – нажал две кнопки. Переключился на пятую позицию. Она самая сложная и неприятная. Сразу же вынул привод. Он похож на маленькую педальку и служит в качестве стартера. Проверил все данные, состояние ключа. Помню, что очень переживал за процесс проверки сферы, потому что к этому моменту уже еле стоял на ногах. Подышал еще глубже и быстрее. Положил сферу рядом с ногой, мысленно прочитал что-то из Песни. Потом был самый сложный момент  во всей процедуре «дыхания мертвых». На пятой очень сильно вдохнул и задержал воздух примерно на десять ваших секунд, у нас это называется «один период». В то время, пока удерживаешь воздух, можно принять позу, хотя можно и позже. Я чувствовал себя ужасно и решил не тянуть. Я уже почти не ощущал своего тела, только очень сильно болело в груди. Я принял позу, наклонился  и, охваченный ужасом, поставил ногу на привод. Впереди самое интересное – выход. Резко выдохнул до самого конца и тут же нажал на блок, чтоб на шестую переключиться. В таком состоянии самостоятельно переключиться на шестую позицию просто невозможно. Для этого есть кнопка блока. По ощущению умирания понял, что шестая позиция включена. После этого из глаз полетели яркие обручи, заломило в ушах. Оставалась последняя задержка – короткая.
Чернов снова поморщился.
- Но все-таки самое ужасное ощущение, это когда ты совершенно не чувствуешь тела и от того не понимаешь, стоит нога на приводе или слетела. Если она слетела – луч ушел по назначению, но пустой. А если дернуть седьмую позицию – произойдёт выход из тела. Выход мимо луча, который уже улетел без тебя. Все сомнения по поводу привода начинаются тогда, когда ты уже ничего не чувствуешь и сделать тоже ничего не можешь. Не спеша, очень глубоко вдохнул, как учили – всем телом. После – сам выход. Начинаешь просто расслаблять мышцы и воздух сам начинает выходить. Только он начал выходить, сразу кнопку блока сдвигаешь влево, тем самым включая седьмую позицию. Тут бывает иногда резко больно, сразу во всем теле. Но в этот раз обошлось, а следующего не будет, как я понимаю.
Дельтас беспомощно посмотрел вверх и влево, из глаз его брызнули слезы. Он застыл на пару секунд, вытер лицо рукавом.
 - Дальше могу только рассказать, как на другие старты смотрел, - спустя несколько секунд сказал он, как ни в чем ни бывало.
- Седьмую позицию закрыл, отключился и начал заваливаться вперед. В самом начале этого кульбита нога слетает с привода. Голубовато-белое свечение, а не луч – вот на что это похоже.   На облачко, очень размытое и не яркое. Это то, что было видно моему глазу. В центре облачка тонкий, сконцентрированный лучик очень белого цвета. Его увидеть чрезвычайно сложно  - он сразу же улетает. Но самое главное разочарование – путешествие проходит без тебя! На расслабленном выдохе седьмую позицию включил – и все, темнота и тишина. Никакого оккультизма, сплошное торжество технологий, - вдруг пошутил Дельтас. 
После этой шутки он как-то моментально весь собрался, подтянулся. И каким-то неживым голосом произнес:
- Так я попал на Землю. 
Обхватив голову руками, Чернов издал звук «уф-ф-ф». Словно выдохнул после долгой схватки. Казалось, вместе  с ним выдохнули и все остальные. Выдохнул даже Лешниц, который слушал эту историю уже не в первый раз.
Хотя в повествовании этом была куча белых пятен, все очень прониклись. Необъяснимые «луч», «ключ», «адресная сфера» и прочая ахинея почему-то не мешали сопереживать этой трогательной трагедии и ее автору. Автору в синей пижаме с номером 012132, вытравленным хлоркой на нагрудном кармане, в котором лежала белая нитка. Нитку эту он каждый вечер старательно наматывал на указательный палец, когда гас свет в его палате. Без света отчего-то становилось необъяснимо страшно. Наматывая, мысленно пел древнюю песню долины Витезу, что раскинулась за горным хребтом Великих озер. Оттуда родом была его матушка. Это от нее он впервые услышал этот мягкий мотив, а ее родной голос пел о бренности хижин и о вечности звезд. Обливаясь слезами, он старательно выводил куплет за куплетом, следуя за оборотами нити. Задыхаясь от горя, он клялся себе, что вернется домой и истребит всех ныне живущих Нериаденов. Всех до единого! И жестокость этой бойни будет пугать даже его самого! Дельтас яростно скрежетал зубами Вадима Андреевича, а когда совсем выбивался из сил – жалобно звал маму, суетливо пряча нитку в нагрудный карман, на котором было  безжалостно вытравлено хлором: 012132
Но это ночью, в темной и гнетущей палате. А сейчас человек в синей пижаме снова и снова переживает свою трагедию. Делится ей с совершенно незнакомыми людьми, надеясь, что хотя бы кто-то из них поверит ему. Поможет – это утопия, пусть просто поверит.
Доктор Лешниц наконец-то оторвался от своего замызганного блокнота. Задумчиво почесав шариковой ручкой  круглую кудрявую голову, он деловито произнес:
- Коллеги! Вадим Андреевич! Как мне кажется, по ходу знакомства с вами и вашей трагической историей у нас накопилось немало вопросов. Вы не могли бы прояснить нам некоторые моменты? - обратился он к Чернову.
 Тот вдруг неожиданно встал, отчего рука Лешница плавно потянулась к кнопке под столом. Торжественно и очень внимательно оглядев всех собравшихся, он заговорил:
 - Дорогие друзья, земляне! Я искренне и от всего сердца хотел бы поблагодарить всех вас за то внимание и участие, которое вы проявили ко мне и к моей трагической истории. Прожив некоторое время на вашей красивой планете, я прекрасно понимаю, что многие из ее обитателей стали бы показывать меня на ярмарках. Кто за деньги, а кто лишь для забавы.
 Когда пациент начал свою речь, в кабинете было тихо, как и положено в медицинских учреждениях. После  фразы про ярмарку тишина стала неловкой. Некоторые студенты переглянулись. Скворец никак не отреагировал, но про себя подумал: «Да… начал за здравие. Интересно, он осознанно так Лешница прикладывает? Или не понимает, как это звучит?»
Пациент же тем временем продолжал:
- В вашем лице я нашел внимательных и вдумчивых слушателей, которые готовы помочь и поддержать.
  Если бы Скворцов носил усы, он бы в них посмеялся. «Ага… - подумал Скворцов.- Сейчас Лешниц с тобой наиграется, коллегам и подружкам своим покажет – и сразу поможет. Нейролептиками. А транквилизаторами -  поддержит. Ты у него через пару недель замычишь, дружок. А через месяцок – заблеешь. Да уж… у вас-то на Эльтизиаре такие пилюли не растут, потому и мечетесь по галактике».
Если бы Скворец сказал это вслух, прозвучало бы зло и жестоко. Но мысли эти были пропитаны горьким сожалением. Этот человек его заинтересовал и даже чем-то расположил к себе. Но больше заинтересовал. Скворцов всегда жадно завидовал людям, которые хоть раз в жизни столкнулись с чем-то сверхъестественным. Все необъяснимое манило его с детских лет. В ранних классах школы он иногда даже привирал что-нибудь безобидное. Вроде того, что он в лифт зашел, а там старушка ехала. Спускаются они вместе на первый, Рома стоит к ней спиной, к двери лицом, почти вплотную. До первого доехали. Он из лифта выходит, а в лифте-то - и нет никого. Байки эти имели успех у одноклассников и пугали его бабушку – Зою Андреевну. Не более того.
Ему уже давно исполнилось девятнадцать, а с ним до сих пор так и не случилось ничего мистического. До сегодняшнего дня. Утром еще все было, как раньше. Хоть старушку в лифт ангажируй. А потом в его жизни появился Вадим Чернов, и Скворец был ему за это неосознанно благодарен. Человек в синей пижаме стоял сейчас перед ним и говорил что-то очень похожее на тост.
- Я уверен, что все вы хотите помочь мне и Вадиму Чернову, который стал случайной жертвой этой трагической ситуации. Спасибо вам за доброту и понимание! - торжественно закончил больной.
 Он сел. Внимательно и немного обеспокоенно оглядел собравшихся, словно в ожидании ответа. Ответил ему хозяин кабинета.
- Безусловно, помочь вам – наш человеческий и профессиональный долг, - сказал Лешниц с ласковой интонацией. - Но мы не сможем этого сделать без вашего участия, - тон его стал решительным. - Нам необходимо четко понимать всю картину произошедшего с вами. Вы поможете нам?
- О, да! Конечно! - с заметным  облегчением сказал пациент, словно выдохнул.
- Ну и славно! Что ж, начнем. Вы только что сказали, что уверены в том, что мы хотим помочь не только вам, но и Вадиму Чернову, который стал жертвой. С юридической точки зрения, с точки зрения общества и государства вы и есть Вадим Чернов. Как я понимаю, вы с этим… ну, скажем, не согласны. Объясните, что случилось с Черновым? Какая ему нужна помощь?
Больной удивленно взглянул на своего врача.
- Это странный вопрос. Очевидно, что человек этот пострадал от моего присутствия в его физической оболочке. Он потерял собственную жизнь – со всеми вытекающими отсюда последствиями. Его семья распалась. И это неудивительно, ведь супруга Вадима Андреевича любила именно его, а не меня. В тот момент, когда я окончательно освоился в его теле, она потеряла мужа. Точно так же, как потеряли его и друзья. Сознание этого несчастного человека тихо дремлет в темном безмолвном заточении.  Должно быть, это страшное чувство, и он его не заслужил. Меня сильно тяготит такое положение вещей. Я считаю своим долгом вернуть Чернову его «Я» и его жизнь. Пока моя сущность использует его тело, эта изоляция будет продолжаться для него, словно медленная казнь. Мне очень жалко землянина. А вам?
- И вы знаете способ помочь ему? - спросил Лешниц.
- Да. Есть лишь один способ избавить Вадима Андреевича от заточения. Я должен вернуться домой!

                Эпизод шестнадцатый
                Москва, июль 1963 года
«Не потушит – не спасет», - прошептал Калываев и злорадно улыбнулся. Считалочка стала приобретать зловещий смысл. Постояв так самую малость, Калываев бросился бежать назад. Через несколько секунд он был перед площадкой. 
Приближалось время обеда. Мамы и бабушки погнали детишек домой. Площадка опустела. Качели перестали скрипеть, затихла допотопная железная карусель. Не слышен был зычный бас щекастого карапуза, который регулярно истерил по поводу лопатки. Наличие лопатки не мешало ему истерить по поводу совочка, а уж если появлялся и совочек … Тогда малыш принимался что есть силы проклинать ведерко. Трех предметов сразу у него никогда не было, потому орал он постоянно. Но и его уволокли – кушать, спать, набираться сил для новых воплей.
 «А вот и Анькина бабушка. Спит на лавочке. Значит, они здесь», - обрадовался Женька-Жиртрест. Добежав до цели, он залег у задней стены домика и прижался к ней ухом. Подоспел вовремя,  пожар только начался.
 - Фу! Кажется, у нас пахнет дымом, - писклявым голосом пропела кукла, принцесса Анжелика.
- Это просто кто-то курит, - поспешила успокоить ее другая кукла – Машенька.
- Нет, у нас никто не курит. Курить плохо! - назидательным тоном возразила Анечка.
- Может, это вы курите, брандмейстер? - продолжала упорствовать принцесса.
- Бросил, - лаконично ответил брадмейстер голосом Вадика. Точно так говорил и его дядька, служивший в Берлине, откуда был родом пожарник.
- Если никто не курит, значит, это пожар, – сказала принцесса Анжелика.
- И я бросила, - подхватила сестра принцессы и неожиданно завалилась на бок, бесстыдно продемонстрировав кавалеру отсутствие исподнего.
Кроме того что на ней не было трусов, не было у нее и гениталий, так что с точки зрения морали ничего страшного не произошло. Анна Михайловна помогла ей подняться, понадежней уперла в стену, и светский диалог продолжился.
- Кажется, стало пахнуть сильнее, - продолжала сеять панику принцесса, выразительно глядя на потенциального жениха.
- Это просто кажется, - невозмутимо ответил Петр. Офицер пожарной охраны явно манкировал своими обязанностями.
Бесстыдница Маша покрутилась, оглядев все вокруг, и важно резюмировала:
- А кто может курить? Здесь никого нет, только одни мы.
- Если мы не курим, значит, это дым, – с испугом сказала Анжелика.
- Какой дым? - резонно спросил Петр у дам.
Вадим Андреевич был сильно занят мыслями о конфликте с Жиртрестом, за диалогом следил в пол уха, а потому брандмейстер временами порол чушь.
- Какой, какой… От огня дым! - слегка раздраженно сказала балерина.
 Пожарник хранил молчание, предоставив дамам возможность самостоятельно разобраться с очагом возгорания.
       - А может кто-то курил, потом бросил – и от этого дым? - снова обратилась за советом к брандмейстеру принцесса.
- Я не знаю, - честно ответил тот. И неожиданно добавил:
- Надо все проверить.
После этих слов повернулся к балерине. Со стороны могло показаться, что он ждет, когда же танцовщица обнаружит причину задымления.
- Мы все проверили,- резонно возразила она ему. -У нас никто не курит.
- Я бросил, и Машенька бросила, - напомнил Петр, голосом очнувшегося от своих мыслей Вадьки.
По всему получалось, что если кто и смолит, так это принцесса Анжелика. Но наследница престола пропустила косвенное обвинение мимо ушей. Ей уже давно пора было что-то сказать. Она посмотрела на собравшихся, и неуверенно произнесла:
- Если точно никто не курит, значит, это пожар.
 Слово «пожар» не произвело паники в светском обществе. Беседа текла все также неторопливо.
- Пожар? - удивленно спросил брандмейстер, будто бы впервые сталкивался с таким понятием.
- Пожар? А где же он может быть? Здесь его нет, только дымом пахнет, - вновь вступила в разговор болтливая балерина.
- А мне кажется, что пожар есть, - пространно изрекла принцесса, словно речь шла о существовании Высших сил.
- А где он? - оживилась Машенька.
- Ну… если пожар есть, то он где-то здесь. Дымом здесь пахнет, значит, и пожар здесь, - уверенно резюмировала наследница престола.
- А вдруг кто-то курит? - вновь посеяла сомнения бесстыжая Машенька.
- Мы все бросили, - уже привычно напомнил немногословный пожарник.
Разговор мог в любую минуту вернуться на круги своя. Это было весьма рискованно. За интеллектуальной беседой вполне можно было сгореть заживо.
- Ой, опять стало сильнее пахнуть, - забеспокоилась принцесса.
- Это просто кажется! - заверил дам бравый Петр, упорно не желавший признавать существование пожара.
- Да-да, стало сильнее пахнуть! А ведь никто не курит, - оживилась балерина и с надеждой обратила взор на пожарника.
Принцесса Анжелика тоже повернулась к Петру.
- Ой, опять стало сильнее пахнуть, - забеспокоилась принцесса.
Вадик понял, что на этот раз не отвертеться. Придется двигать сюжет вперед.
- Если дымом сильнее пахнет, значит… - замешкался он, - значит… пожар стал сильнее!
 Профессиональное мнение брандмейстера немного прояснило ситуацию.
- Так, тут все ясно! - твердым тоном заявила будущая государыня Анжелика. -Пожар стал сильнее и от этого дым. И никто не курит.
- Да, все бросили, - авторитетно заверил пожарник, уже трижды поднимавший этот вопрос.
- Значит, пожар где-то здесь! - твердо заключила монаршая особа, как и полагается лицу, облеченному властью.
- Ой, мамочки родные, у нас пожар! Пожар! - наконец-то запаниковала балерина Машенька.
- Надо тушить, - с тяжелым вздохом подытожил брандмейстер.
Он явно тяготился своей службой. Да ничего не поделаешь. Дам надо было спасать.
- Внимание!!! - скомандовал Петр. - Сейчас будем делать так, чтобы сначала  все уходили, а потом выносили все нужное.
Слово «эвакуация» было незнакомо офицеру пожарной охраны, а потому объяснил, как мог. Эта новость сильно взволновала принцессу и невольную эксгибиционистку Машеньку. На бедного пожарника посыпались вопросы. «Петр, а кто первый? А можно я? А какие вещи выносить сначала?  А можно что-нибудь оставить? А что оставить? А хомяк - это нужное? А когда будем начинать?». Находчивый брандмейстер успешно отвечал на все вопросы лишь двумя словами: «можно» и «не знаю».
 Светские львицы настолько увлеклись  обсуждением эвакуации, что совершенно забыли о грозящей опасности.  Все эти вопросы, вроде, «где может быть пожар?», «почему сильнее пахнет дымом, а пожара нет?», «какой дым?» и, наконец, то самое «кто курит?», которые так занимали их буквально две минуты назад, больше не интересовали участников светского раута. Все были увлечены эвакуацией. Она настолько захватила их, что ее вполне можно было бы проводить и без всякого пожара. Исключительно для развлечения монарших особ. Бедняга Петр стал заложником вещизма капризных дамочек. Он напряженно сортировал и эвакуировал ценное и бесценное имущество, при этом умудрялся обходиться все теми же универсальными ответами – «можно» и «не знаю». Лишь однажды он, со знанием дела, приказал кому-то:
- Это несите вниз. 
За этими важными хлопотами о тушении огня все как-то забыли. И даже запах дыма перестал беспокоить. Вещи и очередность их спасения оказались сильнее любого пожара. Материализм торжествовал.
 Теперь-то я знаю, где черпал вдохновение Льюис Кэррол, когда писал свои фантасмагоричные диалоги для его безумной и гениальной «Алисы…». В детских разговорах. Если бы трое взрослых (ну, к примеру, принцесса Монако Каролина, ее сестра Стефания и начальник пожарной охраны по городу Москве Митюхин О.С.) стали бы прилюдно вести такие речи, как Анечка, Вадик и их игрушки в ожидании пожара, куда бы из непременно отправили? В дурдом. А дети… Им – можно.
Эвакуация, наконец, завершилась. Фамильные фломастеры королевской семьи и другие ценности были успешно спасены бравым Петром. Все это время пожар деликатно не горел, покорно ожидая, когда брандмейстер сможет уделить ему внимание. Наконец-то пришло время тушить. Преданные дамы  разделили опасность с Петром, как это часто делают русские женщины. Восхищаясь его отвагой, они сидели в домике и смотрели, как Вадька отдает приказы воображаемой команде. Он никуда не спешил. Этим двоим было так хорошо и уютно вместе, что они были готовы тушить хоть бакинский нефтепровод. Скоро для борьбы с огнем все было готово. Анна Михайловна обеспечила мольбы о помощи со стороны прекрасных девиц. Так было гораздо драматичнее, да и правдоподобнее. Брандмейстер сжимал шланг, стоя в героической позе. Не хватало только зевак.
Ключевым моментом должна была стать команда «вода!». Тогда-то и начнется спасение девиц. А там и до свадьбы рукой подать.
- Пожарники готовы? - решительно пробасил Вадька.
- Так точно, товарищ командир! - гулко пролаял он в ответ, как это бывает на парадах.
- Вода! - зычно скомандовал брандмейстер.
И героическая борьба с огнем немедленно бы началась, но…
В то же мгновение Вадик, стоявший у входу в пылающий дворец своей возлюбленной, получил пинок в спину. Да такой силы, что не устоял на ногах, растянувшись рядом со своей принцессой. Анна Михайловна тихонько взвизгнула. В покосившемся проеме облезлого деревянного домика стоял Жиртрест. Он торжествующе улыбался  и, что самое ужасное, обеими руками толстяк сжимал бравого пожарника! Кровь хлынула в лицо Вадим Андреевича. Ему стало очень страшно. Но не за себя. И даже не за Анечку, ведь он понимал, что Калываев не тронет ее. А пугала его мысль о том, что если он сейчас же не справится с этим огромным злобным Жиртрестом, не быть ему больше принцем. Белокурая принцесса Анна Михайловна, конечно, поймет и простит его поражение. Но сам он уже никогда не сможет стать для нее героем. А брандмейстер будет каждую минуту молчаливо напоминать ему о позоре.
А Калываев торжествовал.
- А вот и не потушите!  - орал он. - Сгорят ваши принцесски! И никто их не спасет, вот так! Пожарник-то у меня!
  Женька  упивался победой, которую недавно упустил было из рук. Анна Михайловна совершенно не могла перенести такого кошмара. Ей было безумно жалко Вадика и беспомощного брандмейстера. Из бездонных глаз Анечки брызнули слезы. Вадик впервые видел ее плачущей.
- Отдай! - сказал Вадик Жиртресту осипшим от волнения голосом.
- Да отдам, отдам, - притворно дружелюбно ответил толстяк. - Вот догорит ваш дворец с куклами, тогда и отдам.
Внутри у Вадика все похолодело. Он решительно сжал кулаки и, превозмогая страх, шагнул вперед на ватных непослушных ногах.
- Ой, какой ты страшный, – усмехнулся Калываев. - Получить захотел? Мало было? Сейчас добавлю! - угрожающе процедил он и чуть подался вперед.
Теперь Анечка уже вовсю рыдала, прижав к себе игрушки. Страх и злоба наполнили домик до самой крыши. И если бы был у этой трагедии сторонний наблюдатель, то ему, наверняка, показалось бы, что и пластмассовые красавицы были напуганы не меньше своей хозяйки. Бог не наделил их возможностью плакать, иначе бы они рыдали вместе с ней.
 - От.. отдай! – заикаясь, повторил отважный пятилетка, с неимоверным усилием сделав еще полшага вперед. Теперь враги стояли на расстоянии удара.
- А то что? - глумливо поинтересовался толстяк, глядя на него сверху вниз. - Драться со мной будешь, сопля малолетняя?
Вадик понял, что именно сейчас надо броситься на Калываева с кулаками. Но от этой мысли он только оцепенел,  не в силах хоть что-нибудь сделать. Женька же смаковал каждую свою фразу. Испуг этих наглых малолеток делал его сильнее. Еще выше и еще толще. Еще больше, чем Вадик. Чудом преодолев ступор, Вадим Андреевич, неожиданно твердо, произнес:
- Не пугай ее! Она же маленькая, не видишь что ли!?
Красный, словно знамя своей великой страны, он в упор смотрел на обидчика, до боли сжав кулаки.
- А я ее совсем даже и не пугаю, - вальяжно ответил Женька. - Анечка, а давай со мной играть! Я сейчас все потушу и спасу твоих кукол, раз он не может, - брезгливо скосился он в сторону Вадьки. - Хочешь?
- Мальчишки, ну не надо ссориться, - всхлипывая и вытирая  слезы, пролепетала Анна Михайловна. - А то я сейчас бабушку позову.
Появление бабушки, на первый взгляд, стало бы для них спасением. Но… Это только на первый взгляд. Очевидно, что она принялась бы рассказывать о происшествии всем подряд. Скоро об их чудесном избавлении от Женьки с помощью бабули, знал бы весь двор. А потом и вся страна. Вполне возможно, что новость эта дошла бы и до Берлина, где служил бесстрашный разведчик дядя Валера. А это означало только одно – позор. Позор на всей территории Варшавского договора. Как же он после этого подойдет к Анне Михайловне? Как протянет ей «Косолапого»? Нет уж, что угодно, только не бабушка!
 - Не надо бабушку звать! Сами разберемся! - сказал он Анечке с такой внутренней силой, что она сразу же поняла: звать действительно не надо, как бы страшно ни было. «Таким храбрым может быть только принц», - подумала девочка, умоляя весь мир, чтобы не случилось драки.
- Старших только трусы зовут, - резонно заметил Женька. - Ну что, будем играть? - настойчиво спросил он у Анны Михайловны добреньким голосом.
А вот этого Вадик допустить никак не мог.
- Да ты не бойся за них, - попытался он успокоить свою плачущую принцессу, кивнув на кукол. - Мы же играем! Это же все понарошку… пожар-то невсамделишный. Ничего с ними не будет!
- Да? - растерянно спросила она сквозь слезы.
- Ну да, а ты что думала?
- Ну ладно, не буду бояться, - неуверенно согласилась Анечка, прерывисто всхлипнув.
Такой поворот событий разозлил Калываева. Он был уверен, что белокурая красавица без раздумий станет играть с ним, лишь бы спасти своих любимых кукол. Но теперь  безоговорочная победа вновь ускользала от него. Пятилетний малыш в пионерской рубашке с золотыми пуговицами опять оказался сильнее. Просто так он этого оставить не мог.  Стараясь не показать обиды, Женька равнодушно протянул:
- Ну и ладно… Не очень то и хотелось…
 Издевательски глядя на Вадика, добавил:
- Вы пока сопли утрите, а я пойду с пожарником поиграю.
 И с силой дернул брандмейстера за ногу. Немецкое качество было на высоте - нога осталась на месте. Тогда Женька щелкнул свою добычу по носу, презрительно скривил рот и направился в сторону большой песочницы, унося с собой пленного командира пожарного расчета. Анечка облегченно вздохнула, шумно втянув носом.
- Вадик, миленький! Не надо с этим  дураком драться! Он поиграет и отдаст, вот увидишь, - умоляюще произнесла она почти шепотом.
Вадик ничего не ответил. Он стоял все также неподвижно, сжав кулаки до белых костяшек. Слезы наворачивались на глаза, мерзкая беспомощность душила его.
 - Ну, Вадик, ну не на-а-адо! – жалобно канючила Анна Михайловна, готовая в любой момент снова расплакаться. - Он же старше, поэтому и сильнее. Вон какой он большой!
Вадим Андреевич вдруг отчетливо вспомнил своего дядьку, маминого родного брата. Однажды в деревне, он взял Вадика с собой на рыбалку. Рыба в тот день клевала редко и неохотно, постоянно срываясь с крючка. И хотя стоящей рыбалки у них тогда не получилось, зато получился важный мужской разговор. Вадик пожаловался дядьке на кого-то из своих обидчиков. Он очень надеялся, что храбрый разведчик западной группы войск накостыляет тому по первое число. Но дядя Валера, внезапно посуровев лицом, спросил:
- Он тебя, значит, обижает, а ты чего?
- А он меня старше, че я с ним сделаю? - недоуменно ответил ему племянник.
- И что с того, что старше? Ты его боишься?
- Ну, да, - смущенно ответил Вадька, пожалев, что начал этот разговор.
- Это только так кажется, что ты его боишься. А боишься ты себя, - хмуро сказал полковник, вытаскивая из старой консервной банки дождевого червя.
- Это… как это… себя? - удивился Вадик.
- А вот так! Страха своего боишься. А страх этому только рад. Ты его слушаешься, а он тобой и командует, как ему вздумается, - задумчиво произнес дядька и закинул удочку.
- Да ладно…вот это да! - недоверчиво пробормотал Вадим Андреевич.
- Точно тебе говорю, уж ты мне поверь. Я в Отечественную со страхом своим пуд соли съел, - задумчиво глядя на поплавок, отвечал разведчик.
- А ты на войне боялся? - заерзал от любопытства Вадька.
- А как же… На войне все боятся, на то она и война.
- Все-все? - с сомнением переспросил мальчуган, напрочь забыв про поплавок своей удочки, который уныло покачивался над обглоданным червем, рядом с зарослями осоки.
- И товарищ Сталин боялся? - перешел он на шепот.
- Ну, за товарища Сталина отвечать не могу. Но все остальные – точно. Бояться не стыдно. Стыдно, когда страх главнее тебя становится, а ты у него на побегушках. Что он тебе говорит, то ты и делаешь. Вот это – позор. И для солдата, и для такой малышни, как ты.
Полковник значительно посмотрел на него и твердо спросил:
- Понимаешь?.
- Не-а, - честно признался ему любимый племянник, для верности помотав ушастой башкой, обритой на военный манер.
- Ну, обожди, сейчас я тебе все про это растолкую, коль уж ты мужиком растешь, - пообещал дядя Валера, доставая из воды самодельную удочку.
 Неторопливо сменив червя, он скептически крякнул и забросил наживку подальше от кустов. Держа удилище правой рукой, левой он достал из кармана линялых треников пачку «Казбека», ловко щелкнув по ней пальцами. Из пачки, словно по команде, послушно показалась папироса, лишь немного выставив свой белый кончик. Не глядя зацепив ее губами, полковник дважды смял бумажное основание, надежно преградив путь табачным крошкам. Прикурив от шикарной трофейной зажигалки, тонко пахнущей бензином, он сладко затянулся. Прищурив глаза от дыма, затянулся еще разок, сплюнув сквозь зубы в траву.
Исполняя этот залихватский ритуал, отработанный годами, опытный фронтовой разведчик просто тянул время. Оно было нужно ему для того, чтобы подобрать единственно верные слова. Не только правильные по сути, но и понятные пацану. Кроме того, слова эти должны были произвести на Вадьку такое сильное впечатление, чтобы он запомнил их на всю жизнь. Задача была, прямо скажем, непростая, а потому полковник подошел к ней со всей ответственностью.   
- Понимаешь, Вадька, - неторопливо начал он, - в жизни часто бывает страшно. Из-за разных вещей. Не боятся только дураки. А ты ведь у меня не дурак, верно?
Вадик согласно закивал.
- И ты боишься, и я тоже боюсь. Страх твой защитник. Вот ты боишься пчел. Боишься, что они тебя покусают. И в улей  к ним не лезешь, верно?
- Ага, - с готовностью ответил тот.
- А потому они тебя и не кусают, что не лезешь. Понятно? Понятно. Но бывают с нами такие случаи, когда страх может тебе сильно навредить, если ты им командовать не сможешь. Ты должен ему приказывать, как генерал на войне своим солдатам.
- А если он не станет слушаться? - от ответственности момента Вадик перешел на шепот.
- А ты тогда просто делай, что нужно, будто это и не ты вовсе. А на него внимания не обращай. Это, на самом-то деле, не очень сложно. Нужно только один раз попробовать, а дальше само получаться будет. Но если хоть разок дашь ему побыть главным, потом победить его будет ох как тяжело. Так вот, Вадька, запомни…. Если кто-нибудь Родину твою или  тебя самого, родных твоих и друзей обижает, тут сдрейфить нельзя. Себя и близких своих надо защищать, даже если обидчик сильней. Он поступает плохо. А ты уже победил, раз ты прав. Просто победу свою доказать надо. И страх тебе в этом мешать не должен. А чтобы он не мешал, что сделать надо? - вкрадчиво спросил дядя Валера и глубоко затянулся папиросой.
- Надо ему приказать, как будто я генерал! - решительно выпалил племянник.
Ответ полковнику понравился.
- А если он тебя не слушает и идти не дает, так ты просто оставь его да и иди вперед один. Он тебе ничего не сделает. Запомни раз и навсегда: сначала родился ты, а уж он, страх-то, потом. А значит, ты его старше и сильнее. А  враг как увидит, что ты без страха на него идешь, так сразу и побежит. Понял? - спросил дядя Валера, пристально заглянув в смышленые глаза своего племяшки. Тот утвердительно кивнул и, потянув его за рукав гимнастерки, спросил:
- А если не выходит командовать? Если страшно?
- Ну, тогда пиши пропало. Страх твой с каждым разом все сильнее и больше будет, пока в тебе все место не займет. И будешь ты всего бояться, трястись и плакать, - самым серьезным тоном ответил полковник. 
 - А потом? - неожиданно спросил Вадик, заставив своего дядьку на секунду растеряться.
- А что потом? - переспросил тот и, не торопясь, снова затянулся. - Потом страх твой так вырастет, что тебе места не останется. Вот тогда ты исчезнешь, и будет страх вместо тебя жить, как будто это ты и есть.
Вадик смотрел на него, приоткрыв рот, ловил каждое слово. «Черт, кажись, хватил я лишку», - подумал полковник, с тревогой глядя на зачарованного мальца. Надо было как-то выруливать из этого непростого разговора.
И тут на помощь разведчику пришла сама природа. Оказывается, эти двое так были заняты важной беседой, что совершенно не заметили, как поплавок, предварительно пару раз дернувшись, почти целиком ушел под воду. Клевало, да еще как! Довольно крупный карась позарился на аппетитного червяка еще в самом начале их разговора. Вконец измаявшись на крючке, он стал в отчаянии дергать снасти с такой силой, что чуть было не утащил удочку в реку. Сорвав удилище с рогатины в воду, карась, наконец-то, привлек внимание рыбаков.
- Етить твою мать, клюет! - удивленно пробормотал дядя Валера.
Потешно вскочив, будто ужаленный, он бросился за добычей, ускользающей вместе со снастью.
- Клюет, етить! Клюет!!! - звонко завопил Вадька, подпрыгивая и гарцуя от восторга и нетерпения.
Через секунду карась, навсегда покинувший родные воды подмосковной реки, лежал перед ними на траве, обреченно хватая ртом воздух.
Весь этот разговор пронесся в голове Вадима Андреевича. «Но если хоть разок дашь ему побыть главным… - настойчиво стучал в висках дядькин голос. - …если он тебя не слушает и идти не дает, так ты просто оставь его да и иди вперед один», - повторял полковник.
Все вокруг потускнело, кроме удаляющегося Женьки, небрежно держащего пожарника за ногу. Кровь отхлынула от лица, отчего Вадик внезапно побледнел. По спине побежали ледяные мурашки. «Оставь страх да и иди вперед один», - повторил он почти беззвучно дядь Валерины слова.
Вадик робко сделал шаг вперед. Потом  еще один.  И еще. Тела своего он почти не чувствовал, разве что сжатые кулаки. Какая-то неведомая сила настойчиво толкала его вперед. Время остановилось. Калываев не шел, а медленно плыл к песочнице, словно ненастоящий. Казалось, можно догнать его раньше, чем он поднимет ногу для следующего шага. Вадик слышал, как Анна Михайловна что-то говорила ему. Но что именно, разобрать так и не смог. Вспомнив ее заплаканное лицо, он вздрогнул от жалости. В ту же секунду жалость сменилась обидой. Обида пришла не одна, прихватив с собой ярость и такое обостренное чувство справедливости, на которое способны лишь дети. Всего этого вдруг стало так много в маленьком Вадике, что страху пришлось как следует потесниться. Он еще пытался диктовать свои условия. Пытался вернуть ту власть, что имел над этим ребенком всего несколько минут назад. Но было поздно.
Глубоко вдохнув всем своим существом, пятилетний Вадим Андреевич что было сил крикнул:
- Эй, Жиртрест!!!
               
                Эпизод  семнадцатый
                Москва,  февраль 1998 года
- Да, есть лишь один способ избавить Вадима Андреевича от заточения. Я должен вернуться домой.
Последнюю фразу пациент произнес отчаянно твердо. С таким мощным посылом говорят диктаторы на митингах. Гениальные актеры произносят так ключевую реплику пьесы, стараясь не оставить в зале не одной равнодушной души.
- Но ведь раньше вы говорили, что с Земли-то выбраться невозможно, да? Получается, что Чернов обречен, так? Может, все-таки есть какое-то другое решение, доступное здесь, на Земле? - продолжал Лешниц, пытаясь поставить на Дельтаса капкан из его же утверждений.
- Но вы же лечите безнадежный больных, Николай Юрьевич, - невозмутимо ответил тот. - И я не теряю надежды на спасение. И дело вовсе не в моей сущности. Хотелось бы напомнить вам, что на мне лежит колоссальная ответственность за спасение всей Эльтизиары. Возможно, я единственный наследник Верхней ступени Храма Песни. Нериадены достигли своего могущества во многом еще и потому, что никогда не сдавались. Не сдамся и я, - в голосе пациента Скворцов уловил едва заметные стальные нотки. Но речь больного, вопреки Ромкиным ожиданиям, оставалась такой же нереально литературной, как и раньше, когда он рассказывал свою историю.
И все же Скворец ждал ошибки. Пусть крошечной, но ошибки. Его рациональное сознание сопротивлялось – искало разумное объяснение. Оставаться в привычной и комфортной системе координат – естественное стремление любого здорового человека. И Скворцов со всей своей страстью к сверхъестественному не был исключением.
 - Вы не допускаете мысли, что наша наука, все ваши знания  смогут помочь хотя бы Вадиму Чернову? - продолжал Лешниц.
 - К моему огромному сожалению – не допускаю. Более того, я уверен в обратном. Мое сознание намного объемнее сознания этого несчастного. Если даже у землян и существует нечто, способное погасить мою сущность, Чернова вы не вернете. То, что способно ослабить мое «эго», просто уничтожит его слабую психику, подорванную не самым счастливым и спокойным детством, - ответил Чернов.
Своим простым пояснением он словно делал одолжение Лешницу, открывая ему глаза на очевидные вещи.
 «Ага, а вот и ключевой поворот истории, - мысленно сказал себе Скворец. - Быстро его Лешниц поймал! Сейчас он спросит, откуда ему известны примеры из детства, коли он недавно в него вселился. Так он его перед ним самим и разоблачит. Ай да Николай Юрьевич! Что значит опыт… как все быстро и просто получилось. Ну, а чего я хотел? Он у него не первый такой – инопланетянин. И все-таки - уж слишком просто». Ромка интуитивно сомневался в блиц-криге доктора. И правильно делал.
Следующий вопрос лечащего врача не заставил себя ждать, подтвердив Ромкины догадки. 
- Позвольте спросить, как вы узнали об этих примерах из юности м-м-м… вашего соседа по телу?
Матильда, как бы невзначай, постучала ручкой об стул, призывая к особому вниманию своих студентов. Так она делала и на лекциях, когда касалась каких-то ключевых моментов. Ответ Дельтаса был неожиданным, при этом абсолютно ясным и логичным.
- Я знаю обо всем, что когда-либо происходило с этим землянином. Его сознание лежит у меня, как на ладони. Я отчетливо вижу не только его сознательную часть, но и неосознанную. Все, что он когда-то знал, помнил, видел. Я думаю, Николай Юрьевич, для вас не секрет, что любой человек хранит в своем мозгу всю информацию, которая так или иначе попала к нему. Проходя по улице, каждый из вас автоматически запоминает все, что он видит и слышит. Эту информацию можно воскресить в вашей памяти, применив гипноз. И люди нередко пользуются этой возможностью, ведь так? Сознание Чернова сейчас раскрыто и беспомощно. Это дает мне возможность черпать сведения не только о нем самом, но и о вашей цивилизации в целом. Священную книгу, которую вы называете «Библией», я изучил именно таким образом. Вадим Андреевич прочитал ее, когда учился в институте и был уже весьма зрелым мужчиной. Естественно, он запомнил ее целиком, сам того не зная. Это лишь один из примеров. Проникнув в бессознательную сферу его психики, я получил доступ к обширной информации о Земле и ее обитателях.
Оттенок превосходства вновь зазвучал в голосе существа в синей пижаме.
 «Да, этого так просто не поймаешь», - с восхищением подумал Скворец. А ведь еще пару минут назад Ромка был готов стать свидетелем триумфа психиатрии.
- Так-так, понятно, - совершенно спокойным будничным тоном произнес Лешниц, как будто ждал такого ответа. - Не могли бы вы привести еще несколько примеров? Что-нибудь, что особенно заинтересовало вас, - продолжил доктор поединок, лишь со стороны похожий на обычную беседу.
 - Как вам будет угодно, Николай Юрьевич, - ответил Чернов.- Не скрою, некоторые факты из вашей истории произвели на меня глубокое впечатление. Вторая Мировая Война, в самом финале которой земляне изобрели оружие массового поражения. Если бы это открытие далось противоборствующим народам чуть раньше, исход был бы печальным. Только сверхмощное оружие удерживает вас от разрушительных войн. И это при том, что Земля не страдает от перенаселения, которое могло бы стать причиной такой интенсивной внутривидовой агрессии. Меня крайне занимает этот парадокс вашей цивилизации. Страсть к уничтожению себе подобных, без веских на то причин – вот ключевой фактор вашего развития. Именно он является движущей силой того разрушительного прогресса, которым вы так гордитесь и который так лелеете. Страшная история католической инквизиции тоже оставила глубокий след в моем сознании. Она во многом объясняет низкий уровень вашего развития.
Больной снова тяжело и прерывисто вздохнул, будто сокрушаясь о нерадивых землянах.
- И какое же объяснение дает вам инквизиция? - с неподдельным интересом спросил его Лешниц.
- Страх перед новыми горизонтами – вот что обрекает ваши народы на примитивное существование. В вас слишком много страха. Его рождает агрессия, которой  в землянах с избытком. Страх и агрессия – вот ваши путеводные инстинкты.
- Позвольте, а как же гуманистическая христианская религия? - впервые Лешниц перебил Чернова на полуслове.
Дельтас неторопливо почесал в затылке у Вадима Андреевича и как-то насмешливо взглянул на своего оппонента.
- Вы, Николай Юрьевич, судя по всему, человек неверующий. Иначе не задали бы мне такого вопроса. Религия дана вам всем Божественным вселенским началом, в том нет заслуги человечества. Дана во спасение, а не для сдерживания толпы. И не для укрепления власти, а ведь именно так вы чаще всего ее используете. Так же она была дана и нам. Но мы  пытаемся сохранить ее истинное предназначение, тогда как вы узрели в ней лишь инструмент подавления близких. Безусловно, гуманное светлое начало в немалой мере свойственно человечеству, иначе бы оно давно погибло. Но не гуманизм лежит в основе вашего существования.
В этот момент в ком-то, сидевшем на прикрученном стуле напротив своего врача, не осталось ничего от Вадима Чернова. Он вновь неуловимо преобразился. Но уже куда более заметно, чем раньше. Простой московский инженер стал вдруг красив какой-то необъяснимой внутренней красотой. Она не имела внешних признаков, но при этом была видна любому чуткому наблюдателю. Вкупе с безупречным красивым слогом она приковывала к себе внимание. Особо отчетливо видел ее Скворцов. Настоящим художникам дано видеть нечто такое, что скрыто от грубых взглядов солдат и ремесленников. Заметив это преображение впервые, Скворец подумал, что ему показалось. Теперь же он явно наблюдал эти перемены. Ни о каком «показалось» не могло быть и речи.
Он стал внимательно вглядываться в того, кто называл себя Евгеникумом Дельтасом. Его пристальный взгляд заметила только Матильда и сам больной, с которым они вновь встретились глазами. На этот раз отважный студент взгляда не отвел. Несколько секунд смотрел он прямо в белесые глаза пациента Чернова, которые будто излучали надежду. Этих мгновений хватило, чтобы тревожная мысль впервые мелькнула где-то на самом краю его сознания. «Что-то здесь не так», - даже и не подумал, а скорее почувствовал Скворец. 
Их неожиданную молниеносную связь прервал Лешниц.
- Судя по тому, что вы нам рассказали, вашему обществу тоже весьма далеко до духовного совершенства, - с плохо скрытой иронией заметил он.
- Да, вы правы, - с готовностью отреагировал на этот упрек его подопечный. - Но я уверен, что это страшное предательство послужит огромным уроком для всех семей. Оно положит начало новому этапу развития. Даже если ценой станет полное падение нашей культуры, чего я не исключаю. К сожалению, как ни стремится  земное человечество к прогрессу, оно не делает выводов из уроков своей богатой и трагичной истории. Возможно, все дело в малой продолжительности жизни людей, - задумчиво предположил Чернов.
Лешниц откинулся на спинку стула и закрыл свой блокнот так, будто бы подвел какой-то итог.
- Мне кажется, что мы немного отвлеклись на философские рассуждения о нашей цивилизации, - сказал доктор, словно решительно переворачивая незаконченную главу этого разговора. - Я уверен, что мои молодые коллеги хотели бы задать вам несколько вопросов, - произнес он и вопросительно посмотрел на студентов.
Утвердительно кивнув, Матильда ответила за всех разом.
-Я буду давать вам слово по очереди, - пояснил Николай Юрьевич, - а вы будете задавать четкие и короткие вопросы, мыслею по древу прошу не растекаться. Если в ответах Вадима Андреевича вам будет что-то не ясно – задавайте уточняющие вопросы, но перебивать его не стоит. Отставьте эту привилегию мне, - улыбнулся Лешниц.
Улыбка эта показалась Скворцову скованной.
Несколько секунд еще шуршали блокноты, кто-то еле слышно шептался. Студенты не были готовы к такой удаче – самим поговорить с больным. Матильда еще утром в институте ясно сказала им, что они будут лишь наблюдателями. Но сегодня им повезло больше. Уникальный пациент ждал их вопросов.
 Первой получила слово Аня Богданова. Тощая девочка с лицом ребенка, она была старательной и внимательной ученицей. Внешность ее прекрасно передавала ее характер. Натуральная блондинка, выглядела она невыразительно, словно смытое дождем объявление. Эта невыразительность была присуща и ее характеру, за что однокурсники за глаза называли ее Молью. Аня неловко поднялась, поправила волосы, одернула тонкий модный свитер с изящным орнаментом и опустила глаза. Чернов внимательно посмотрел на нее заинтересованным взглядом. Со стороны могло показаться, что он пытается угадать, как она вообще сюда попала и о чем может спросить его. Собравшись с духом, Богданова тонким и  неуверенным голоском тихо спросила:
- Скажите, пожалуйста, а сколько живут на вашей планете? -  после чего излишне поспешно села, будто боялась грохнуться в обморок.
- Срок жизни обитателей Эльтизиары различается. Это зависит от того, к какому клану они принадлежат. Нериадены живут довольно долго. Если оперировать земными понятиями о времени, то продолжительность их жизни составляет около трех тысяч лет, - ответил Дельтас.
Кто-то издал удивленное «ого!». И тут же последовал новый вопрос. На этот раз руку поднял Сашка Золоткин, веселый рыжий парень, чуть пухлый на фоне его сверстников, неутомимый оптимист и заводила. Даже здесь он, хоть и держался серьезно, был верен себе.
- Отчего такая несправедливость?  И сколько живут другие жители Эльтизиары, которые не из вашей семьи? - не поднимаясь с места и обильно жестикулируя, выпалил он.
- Это зависит от того, какое животное легло в основу клана. Чистая физиология и ничего больше, - чуть подражая Сашкиной манере говорить, и оттого жестикулируя, ответил Дельтас. Ответ был для студентов настолько неожиданным, что в дело решил вмешаться Лешниц.
- Я вас прошу, Вадим Андреевич, расскажите о происхождении жизни на вашей планете. Так мы избавимся от многих  лишних вопросов, - почти по-дружески обратился он к Чернову.
Пациент согласно кивнул. Потешно почесав ухо, он начал.
- В отличие от землян, нам доподлинно известно, как зародилась разумная жизнь на Эльтизиаре. Ученые моей семьи и еще нескольких кланов в течение долгого времени, поколение за поколением, пытались постичь эту тайну. После долгих исследований они нашли то зерно, которое стало причиной возникновения разума. Им оказался микроорганизм, который близок по строению к земным вирусам, но значительно сложнее их. Мы верим, что он был занесен на нашу планету из космоса Божественным началом. Вирус (я буду называть его так для вашего удобства) стремительно поразил всех животных, населявших Эльтизиару. Это была пандемия, колоссальная по масштабу и скорости распространения. Разные организмы отреагировали на вирус по-разному. Некоторые из них не смогли противостоять ему, исчезнув навсегда. Доказательством этому являются их окаменелые останки, которые ученые обнаружили на дне океана и в предгорных районах. Некоторые животные справились  с вирусом, не изменившись. Но были и такие, которые подверглись сильнейшим мутациям. За какие-то несколько поколений, они кардинально преобразились. Изменения эти коснулись не только морфологии, но и мозга.  Он значительно увеличился в своей массе, его структура стала  сложнее. Прошло еще несколько поколений, прежде чем живородящие млекопитающие навсегда утратили свой истинный облик, приобретя разум.
Нериадены произошли от амфибий, которых мы называем Нериадами. Они были чем-то похожи на земных саламандр, но значительно превосходили их по размерам. Эти амфибии спрогрессировали значительно быстрее других живых существ. Так на Эльтизиаре появились первые ростки разума. Чуть позже появился клан Неаринян, к которому принадлежит Вистелан. Они произошли от гигантских ящериц. Семья Коэсвенов берет свое начало от древесных птиц. Прародителями Стекаитов стали большие рогатые животные, напоминающие земных медведей. Божественный вирус разума – вот истинная причина. Он наделил всех способностью мыслить, но каждая семья развивалась по- своему. Наибольшего прогресса достигли предки амфибий – Нериадены. Это и стало причиной нашего главенствования на Эльтизиаре.
Я уверен, что нечто подобное произошло и на других планетах, в том числе и на Земле. Но на вашей планете вирус изменил лишь один вид животных, поэтому вы так схожи.  В дальнейшем ученые обнаружили много различных микроорганизмов, способных значительно влиять на природу Эльтизиары. С помощью одних Нериадены создали растения, приносящие нам еду. Другие способны излечивать от болезней, увеличивать скорость регенерации и продлевать жизнь. Они легли в основу нашей медицины - их стали использовать как лекарства. Есть вирусы, способные превратить некоторые виды кустарников в топливо или в строительный материал. Но вируса разума нам воссоздать так и не удалось. Он принадлежит Высшей Силе. Никто не вправе обладать им.
Чернов посмотрел на собравшихся, ожидая дальнейших вопросов. Матильда и студенты были озадачены такой необычной концепцией происхождения разумной жизни. В кабинете повисла пауза. Первым очнулся Скворцов, который задал очень банальный, на первый взгляд, вопрос. Но это был вопрос истинного художника. Скорее даже не вопрос, а просьба.
 - Вадим Андреевич, опишите, пожалуйста, как выглядит взрослый Нериаден, - сказал Ромка нарочито равнодушным тоном, стараясь скрыть волнение.
Инопланетянин словно ждал этого вопроса.
- Вы просите меня описать своё тело, оставшееся на Эльтизиаре?  - риторически спросил пациент. - Я постараюсь сделать это максимально подробно. Но предупреждаю – ваша фантазия может исказить мой внешний облик. Однако общее представление вы все же получите.
Буквально пару секунд он молчал и только затем заговорил, откинувшись на спинку стула и скрестив вытянутые ноги.
- Хотя Нериадены по природе своей не обладают внушительными размерами, я больше и сильнее любого из вас, - он смерил взглядом Лешница, который обладал весьма громоздкими габаритами.
Скворцов быстро открыл тетрадь по практике. Аккуратно вырвал из нее задний листок. Быстро расписал на обложке тетрадки ручку, покрытую следами от зубов, и приготовился рисовать.
- Мой рост составляет чуть более двух с половиной метров. У меня крупная голова, слегка овальной продолговатой формы. Я уже говорил про мышечный гребень, заднюю часть которого отрубил мне Вистелан. Он начинается ото лба и, расширяясь, тянется к шее, почти полностью закрывая ее. В гребне сосредоточены нервные окончания, ведь его лобная часть накрывает костные пустоты. Они служат для локации, позволяя Нериаденом ориентироваться не только по колебаниям воздуха или воды, но и по звуковым волнам, - с гордостью говорил мужчина средних лет, одетый в синюю больничную пижаму.
 Скворцов тем временем рисовал со слов Чернова набросок так быстро, как только мог.
- Глаза у амфибий нашей планеты довольно большие. Они вытянуты вверх и закрыты черной мембраной – наследие жизни в воде. Ушей, в вашем представлении, у меня почти нет. Точнее сказать, они не видны, так как прячутся в жестких складках кожи, по бокам от гребня.
Дельтас взялся рукой за свое оттопыренное ухо и слегка помял его, словно удивляясь такой диковине. «Черт, вот сейчас точно кто-нибудь заржёт», – только и успел подумать Скворец. И точно! Скосив глаза на группу, он отчетливо услышал смешок. Но его однокашники были ни при чем. Хохотнул Дельтас.
- Я представил себе, какой фурор произвел бы на Эльтизиаре, появись я там с таким ушами, - сказал Нериаден, глядя на рисующего Скворца.
Он  держал себя за ухо, улыбаясь широко и от души. Шуток от Чернова не видел даже Лешниц, который удивился куда больше остальных. Больные в таком состоянии не склонны к проявлениям юмора. А этот – смеялся. Оставив в покое ухо, сумасшедший московский инженер продолжал.
- Рот мой довольно велик, а губы жесткие, ярко желтого цвета. Они покрыты крошечными сосочками, которые в младенчестве  определяют расстояние до кормилицы и наличие  в груди молока. Когда Нериаден вырастает, губы служат не только как инструмент обольщения, но и в качестве ревизора пищи. Лишь только я поднесу к губам что-либо опасное, как наросты начинают болеть и вибрировать. Таким образом, они безошибочно реагируют на любые болезнетворные бактерии, яды и агрессивные среды.
  Рисунок быстро ложился из-под руки Скворцова на клетчатый листок. Дельтас тем временем продолжал.
- Нос у амфибий чем–то напоминает нос черных обитателей Земли. Такой же массивный и сплюснутый, но с прижатыми крыльями, он обеспечивает амфибиям прекрасное обоняние. Одним словом, у меня есть лицо,  как и у землян. Туловище Нериаденов несет массивную грудную клетку, в которой находятся восемь дыхательных секций. Четыре – для постоянного поверхностного дыхания, и четыре – накопительные. Они схожи с легкими людей, но работают значительно сложнее. Это позволяет нам подолгу оставаться без дыхания. Взрослый тренированный Нериаден может находиться под водой более двух земных часов. Туловище мое сужается книзу, где находится компактная пищеварительная система и два сердца – большое и малое. Они обслуживают большой и малый круг кровообращения. Функцию человеческих почек и печени выполняет орган, который на вашем языке можно было бы назвать «губкой». Он ровным слоем распределен по всему корпусу и сообщается с пищеварительной системой и кожей. Кроме того, в нижней части туловища покоится большая железа в форме цветка. Пожалуй, функции ее более всего похожи на функции эндокринных желез человека. 
Если я не слишком утомил вас анатомией моего рода, то осталось лишь описать конечности. Здесь я значительно отличаюсь от землян. Не столько внешне, сколько функционально. Дело в том, что руки амфибий наполовину спрятаны в карманах туловища. Таким образом обеспечивается защита грудной клетки и внутренних органов. Во втянутом состоянии они очень напоминают руки человека, только значительно массивнее. Если же полностью выпустить их, то они становятся в два раза длиннее, что позволяет нам очень быстро плавать. Я уверен, что вы ожидаете услышать про перепонки, ведь они есть у всех земных амфибий. Но их нам заменяют длинные и широкие пальцы – по четыре на каждой руке.  Ноги же, напротив, пальцев не имеют. Зато сплюснутая стопа напоминает ласты.  Сами ноги довольно длинные, с двумя массивными суставами. В завершение необходимо добавить, что кожа Нериаденов мягкая, легкая и очень прочная.  Она окрашена в благородный серый цвет. Оранжево-белые пятна покрывают ее, образовывая уникальный индивидуальный рисунок каждой особи.
 Дельтас замолчал и выжидающе смотрел на своих слушателей. Ромка лихорадочно заканчивал свой рисунок, очень стараясь ничего не забыть. С листа, линованного в клеточку, на него смотрела весьма диковинная зверушка. Представить себе такое чудо за чтением философского трактата было очень сложно. Скворцов было подумал задать пару уточняющих вопросов. Да опоздал, Лешниц уже дал слово Людке Бабаевой.
О ней необходимо рассказать подробнее, ведь она еще исполнит важную партию в этом действе. Романтическая натура, она очень странно одевалась и стремилась стать семейным психоаналитиком. За этим и оказалась на психфаке. Девочка была неглупая и компанейская, если бы не одно но… Любила она с предыханиями порассуждать о катастрофической деградации вечных семейных ценностей. Да так фальшиво у нее это получалось, что окружающих просто воротило. Из уст двадцатилетней девочки это звучало смешно и страшно одновременно.
 Причина этих предыханий была очевидна. Людмилу растила мать. Растила на одну зарплату. Отец был пьющим и гулящим, и, в конце концов, ушел к молодой девице из соседнего дома. Странной манере одеваться она тоже была обязана маме и ее плачевному материальному положению. Надо отдать Людке должное – все свои необъяснимые наряды она носила с достоинством, аккуратно подводя под них идеологическую базу из модных иностранных журналов. Ее упакованные однокурсницы из обеспеченных семей как бы между делом узнавали, что вот этот бабушкин кардиган «сейчас в Лондоне самый шик».
    Сама того не желая, Люда четко поделила всю группу на злых и добрых людей. Какие бы добродетели ни проповедовал человек, отношение к Бабаевой обнажало его суть. Злые смеялись над Людой в глаза и за глаза, демонстративно избегали ее и старались поддеть при любом удобном случае. А добрые… на то они и добрые. Эти хвалили ее вкус, листали идеологические журналы про моду и таскали с собой на разухабистые студенческие вечеринки. И даже иногда слушали про деградацию семейных ценностей. Уже к концу первого курса Скворцов с сожалением понял, что злых в группе больше. Сначала из чувства протеста, а потом и по велению души, он искренне опекал Людку. Бабаева была благодарна ему за это и при нем про деградацию старалась не говорить.
Когда она в авангардном пиджаке и юбке неимоверного фасона, поправив трогательные очки, стала задавать Чернову свой  вопрос, Скворец даже бросил рисовать свою амфибию. Вместо этого он искренне восхищался ей. Ну, ведь ни слова не было во всей этой истории о семейном вопросе на далекой планете. Ни слова!. То, что заговорщики убили всю семью Дельтаса – не в счет. И нате ж вам! Вопрос Бабаевой был именно про семейные взаимоотношения. Тонким, но уверенным голоском, она тщательно проговорила:
 - Уважаемый Вадим Андреевич! Вы сегодня говорили о семьях и семейных ценностях. Мой вопрос именно на эту важную тему. Мне очень хотелось бы понять, могут ли на Эльтизиаре совершаться браки между членами разных семей?
Дельтас чуть растерянно улыбнулся. Он с легкостью выдержал провокационную дуэль с Лешницем, а вопрос юной дамы вызвал у него секундное замешательство.
- Видите ли, милая леди… Никто не может запретить создать семью Нериадену и Стекаиту. Хотя лично я никогда не слышал ни о чем подобном. Возможно, потому, что такая семья физиологически невозможна. Вы можете себе представить союз между двухметровой амфибией и четырехметровой ящерицей? Между ними возможен союз духовный, военный или деловой. Но никак не семейный, ведь они не смогут родить детей. И даже не смогут испытать друг с другом плотское счастье. Как я понимаю, на вашей планете тоже не запрещены браки между людьми и кенгуру. Однако  они не создаются. И вряд ли создавались бы, будь кенгуру разумными созданиями.
Услышав про «плотское счастье» между амфибией и ящерицей, Людка густо покраснела и вся как-то сникла. Сама невозможность такого брака расстроила ее или она узнала себя в этой безнадежной ситуации? Этого Скворцов понять не мог. Решил лишь, что когда все это закончится, надо купить Людке ее любимое мороженое и сказать что-нибудь веселое.   
Меж тем студиозы, подбадриваемые гордыми взглядами Матильды, освоились. Один любопытный землянин сменял другого, требуя от Нериадена в синей пижаме достоверной информации. Лешниц пристально наблюдал за этим допросом. Он уже сменил кассету и ругал себя старым толстым ослом за то, что не разжился запасными батарейками. Если дешевые китайские «пальчики» сдохнут именно в тот момент, когда Чернов проходит эти «стендовые испытания», он себе не простит. Столько разных людей задают вопросы в разной манере и на разные темы. Если Чернов где и даст сбой, так это здесь. А если не даст?  Это должно быть записано! Официальное занятие со студентами, столько свидетелей  – такой материал можно не просто изучать. Его можно показывать профессионалам. 
Если бы Николай Юрьевич знал, что один из этих желторотых романтиков тоже ждет ошибки Чернова, он бы сильно удивился. А ведь Скворцов ждал. Все время слушал и ждал. Слушал очень внимательно, ведь у него не было диктофона. С каждой фразой, безупречно и бегло произнесенной Черновым, он все глубже погружался в предчувствие чего-то очень важного и совершенно необъяснимого.
Дорисовывая амфибию, Скворец думал примерно так: «Будь моя воля, я бы устроил Чернову перекрестный допрос по всем правилам сыска. Но как это сделать? Через каких-нибудь сорок минут я выйду отсюда - и привет! Увижу ли его вновь? Вряд ли. Может,  я все это себе надумал? Да нет. Вчера смотрели с отцом передачу с Познером. Величина, публицист! Телеведущий  с таким стажем, что люди столько не живут. Ну и? Меньше чем за час – две помарки. Отец заметил. Нет, не ошибки - просто помарки. Но меньше, чем за час. И у Познера. Профессиональные теледикторы суфлер читают – и те ошибаются, да еще как. А этот? Занюханный инженер, технарь… Какой там может быть опыт, откуда? Чешет уже часа полтора – и ни одного постороннего звука. А если к этому прибавить его уверения в том, что он инопланетянин? Да, картина складывается – аж дух захватывает. Даже если это редчайшая форма сумасшествия, все равно – сенсация! Это только вдуматься… Инженер, технарь, серенький середнячок спятил – и стал говорить безупречной литературной речью. Часами и без единой помарки! Даже слова не подбирает! Да сенсация же, чистой воды!  И Лешниц это знает, вот и притащил нас сюда  специально. Свидетели ему нужны. Сенсационный диагноз».
  «Ну…или он инопланетянин», - впервые подумал Скворцов. 
К простому московскому Нериадену Вадиму Чернову не зарастала народная тропа. Теперь свое право на вопрос инопланетянину получил Леша Денисов. Очень обстоятельный молодой человек. Небольшой рост обязывал его к такой обстоятельности с самого детства. Ведь если мужчина невысок, да еще и конопат,  ему не простят той беспечности, которую может позволить его импозантный статный конкурент. Конкуренту хорошо – подурачился чуток, никто и внимания не обратит. Другое дело – дурашливый коротышка. Дамы ведь могут и не понять, одним махом и навсегда определив в цирковые персонажи. Тут только один выход: обстоятельность, значимость, достижения. Мал золотник,  да дорог. Денисов понял это с самого детства. С первого класса он ходил в школу в костюме и галстуке. Учился только на «пять». Был любимчиком учителей и нелюбимчиком одноклассников. Школу закончил с золотой медалью. Не пил и не курил, упаси Боже… Уверенно поступил в институт. Блестяще учился. С однокашниками не общался, потому что они частенько подтрунивали друг над другом.
Одетый с иголочки, в классическом деловом костюме, он важно поднялся, поправил галстук и тоном государственного мужа произнес:
- Вадим Андреевич, прошу вас подробнее рассказать о некой бестелесной книге, о которой вы неоднократно упоминали и которую называли Песнь Единства.
И почтенно сел.
И вот тут-то Чернов или Дельтас… короче, кто-то из них выкинул фортель.  С каменным лицом оскорбленной амфибии, он сказал… Нет, не сказал. И даже не произнес. Он молвил:
- Песнь Единства – Святая книга, которую обитатели Эльтизиары передают друг другу из поколение в поколение, заучивая наизусть. И ни одно слово, ни один ее символ не был утрачен за столь длинное время, которое в десятки раз превосходит историю вашей цивилизации. И вы считаете, что я могу за какие-то мгновения  рассказать вам о ней? Вы хотите познать ее вкратце? Не приложив к этому никаких усилий?
 Голос больного стал стремительно глохнуть, приобретая зловещие нотки. Лешниц отработанным за долгие годы движением потянулся к «тревожной кнопке».
- Презрев титанический духовный труд множества поколений обитателей нашей планеты? И вы считаете, что вы на это способны? Такая самонадеянность в первую очередь унижает вас самого! Я понимаю, что вы не можете даже попытаться осознать масштаб той ценности, которую несет Книга. Ведь все, что ценно, земляне стараются зафиксировать, чтобы не утратить, чтобы не забыть. Нет у землян ценностей такой категории, которую забыть невозможно. Хотите, я скажу вам, почему?! У вас нет единства! Нет!!! И книги Единства у вас нет!!! И не будет!!!.
Последние слова Дельтас прокричал шепотом. Лицо его побелело, яремная вена аритмично вибрировала, словно жила своей жизнью. Он вжался в кресло всем своим земным организмом, словно готовый к прыжку. Лешниц уже поглаживал кнопку, чтобы в любую секунду утопить ее и броситься на психа, ведь до появления санитара пройдет секунд пять, а то и семь. За семь секунд Чернов с Дельтасом порвали бы этого важного сосунка на бинты. И побелевший от ужаса сосунок понимал это. Он умоляюще смотрел то на Лешница, то на Матильду. Его однокашники и Мария Александровна выглядели встревоженными, а Светка Юдина сделалась со страха зеленая, как ее модные лосины.
Но обошлось. Пациент обратил уничтожающий взгляд на Лешу, шумно выдохнул и посмотрел на Матильду с извиняющимся видом.
Николаю Юрьевичу стало ясно, что студенческую самодеятельность пора сворачивать. Он с жалостью глянул на тощего парня, который уже давно держал руку, словно прилежный первоклассник. «Ладно, этот последний, - решил Лешниц. - В конце концов  я тут хозяин, а не Чернов. Если что – повяжем по-жесткому. Маму звать будет, ящерица хренова!». Он кивнул Саше Кормакову, предоставляя ему слово.
Саша был высоким худым юношей с исключительно положительной внешностью. Всегда аккуратно причесан.  Скворец так и видел, как по утрам его долго и старательно расчесывает мама. Вечные брюки со стрелками, от которых веяло давно почившим комсомолом. Качественно убогие ботиночки «Саламандра». Не ботинки, а именно «ботиночки». И шерстяной свитер бело-желтого цвета, он был связан из теплой колючей шерсти старческими руками, заботливого опускался чуть ниже задницы и был украшен строго выстроенными ромбами. От него хотелось ходить строем, всегда носить с собой расческу и украдкой причесываться. Нет, Кормаков был неплохим парнем. Но Ромка почти инстинктивно избегал его, опасаясь попасть под дурное влияние мамы и бабушки, которые вязали и причесывали.
Культурно кашлянув в кулак, словно ему уже давно исполнилось шестьдесят, Саша задал вопрос. Его интересовало, что это за преступление такое – раскрытие координат, за которое на гуманной Эльтизиаре сразу убивают. Нериаден с готовностью ответил, что звездные координаты его родной планеты запрещено транслировать в космос. Это может спровоцировать нежелательный визит обитателей другой планеты. Задолго до его рождения ученые из его семьи и из семьи Стекаитов имели неосторожность прочесывать близлежащее космическое пространство в поисках дружественного разума. Мощные передатчики, которые использовали магнитную энергию ядра планеты, сканировали бездну и слали в нее координаты Эльтизиары. Со временем цель была достигнута. К Нериаденам пожаловали гости. Вполне милые и совершенно неагрессивные. Они перемещались между планетами их системы на небольших космических кораблях. Сами были тоже маленькие, желеобразные и крайне пассивные. Контакта толком не получилось, потому что общаться не было никакой возможности. Гости улетели также неожиданно, как и прибыли.
А потом на Эльтизиаре началась эпидемия. Да не просто эпидемия, а настоящий мор. В кратчайшие сроки почти половина населения погибла. Зараза распространялась с невиданной скоростью, постоянно мутируя и видоизменяясь. Как ни старались Нериадены найти лекарство, так и не смогли. Когда самые жуткие прогнозы на будущее были представлены правящей верхушке, мор неожиданно прекратился. Почему? Так и осталось загадкой. С умыслом ли занесли болезнь желеобразные братья из космоса или случайно? Тоже неизвестно. Трагедия эта стала одной из самых черных страниц в истории планеты и ее правящего клана. Все космические изыскания тогда остановили, а за разглашение координат Эльтизиары ввели смертную казнь. Много оборотов спустя Нериадены открыли способ путешествовать бестелесно, но закон оставался в силе. В этом преступлении  и поспешили обвинить Дельтаса заговорщики. Скорее всего, потому, что обвинить было больше не в чем, а раскрытие координат – надежный вариант. Доказать не сложно – нужны лишь фальшивые свидетели.
 Саша остался удовлетворен ответом и немного заискивающе поблагодарил Дельтаса. Тут же Лешниц сделал неопределенное движение рукой, жестом этим дав понять, что опрос закончен. И продолжил его уже сам.
- Вадим Андреевич, позвольте и мне полюбопытствовать. Вы сегодня не раз упоминали про разные галактические цивилизации. Что вы знаете о них? Мы, земляне, очень обеспокоены этим вопросом. За всю нашу историю очевидных контактов с инопланетянами у нас не было, только одни свидетельства про летающие тарелки. Да и свидетельства весьма подозрительные. Страшно любопытно, а как в действительности дело-то обстоит? - спросил он у Чернова.
 Тот снова был спокоен и доброжелателен. Казалось, что и не было той вспышки гнева, которую спровоцировал Денисов.
- Нам доподлинно известно о существовании двух разумных сообществ, - начал Чернов. - Одно из них чуть было не погубило Эльтизиару, о чем я говорил ранее. Об их дальнейшей судьбе мы ничего не знаем. И это в их интересах. Если Нериадены обнаружат их в близости от Эльтизиары, они будут немедленно уничтожены, - решительным тоном наследного принца сказал он.
- Вы обладаете каким-то космическим оружием? - поинтересовался доктор.
 - Мы обладаем оружием. Дальность его действия зависит только от его мощности. Они будут уничтожены тем же способом, которым Вистелан отрубил мне часть гребня. Мы называем эту технологию «тосвер». Являясь совершенной силой, она вытеснила не только другие вооружения, но и многие прочие устаревшие двигатели и приспособления.
- Вы можете поделиться с нами принципом ее действия? Это не секрет? - спросил Николай Юрьевич.
- Конечно же, я могу лишь описать общий принцип действия тосвера. Как и вы можете рассказать туземцам об атомной бомбе. При всем желании, я не смогу раскрыть деталей. Просто потому, что не знаю их, ведь я не ученый.
Дельтас поерзал на спартанском стуле земного психиатра, устраиваясь поудобнее.
- Вся суть – в создании и управлении гравитационным полем. Я знаю, что земные фантасты много пишут об этом. Оно создается реактором. Каюсь, принцип его работы я плохо себе представляю. Поле может быть мощным и единым. Тогда его используют в качестве двигателя в летательных аппаратах и прочих механизмах. Но если таких полей несколько, их можно расположить по отношению друг к другу таким образом, что они начинают конфликтовать. В результате рождается гравитационная сила, которая способна резать скалу, словно бумагу. Тосвер – одно из выдающихся достижений Нериаденов, - с гордостью подытожил он.
- Что ж, очень интересно… Но давайте вернемся к космическим цивилизациям.
- Мы вступали в вынужденный контакт с расой, которую мы называем Селивиатами, то есть странниками. Они потеряли свою крошечную планетку в результате столкновения с астероидом. Их домом стали две управляемые платформы и несколько десятков космических кораблей. Селивиаты произошли от насекомых. Мы уверены, что своему возникновению они обязаны тому же вирусу, что подарил разум нашей планете. Они путешествуют в пределах, близких к Эльтизиаре. Эта раса уже давно существует под знаком выживания, их не более семисот тысяч особей. Цель их существования - поиск новой среды обитания. Еще до моего рождения  правители Селивиатов обратились к нашей семье, предложив сделку. Они хотели заселиться на один из спутников Эльтизиары, пригодный для жизни биологических видов. Речь шла о Тройнесе и о Диате. Именно на Тройнесе и проходили переговоры между Нериаденами и  Селивиатами. Естественно, мы не могли допустить такого соседства, ведь со временем их раса существенно окрепнет. А это рано или поздно неминуемо подтолкнет их к экспансии. Тогда мы были бы вынуждены уничтожить Селивиатов, а это противоречит нашим принципам. К тому же Тройнес и Диата имеют для нас важное резервное значение.
- Так чем же закончились переговоры? Вы им отказали? - уточнил Лешниц.
- Прямой отказ не есть признак высокого развития. Мои предки и Селивиаты нашли компромисс. Во время переговоров на Тройнесе Нериадены продемонстрировали гостям обширную коллекцию наших научных достижений. Среди них был и сверхмощный тосвер. Демонстрация его возможностей сделала Селивиатов более внимательными к нашим предложениям. В итоге мы договорились с ними о временной стоянке на Диате, которая была им остро необходима для технического обслуживания своих ковчегов. В знак благодарности они передали нам обширные космические карты и информацию об особо опасных астероидах. После окончания срока стоянки Селивиаты покинули нашу звездную систему. Насколько мне известно, больше контактов с ними не было, - закончил свой рассказ Чернов.
- Как вы считаете, Землю действительно посещают инопланетные существа? - спросил его Лешниц.
«Это он его к минским уфологам подводит. Вот и добрались до самого интересного, - догадался Скворцов. - И ведь до сих пор ни одной осечки не сделал. Мистика какая-то, блин, - подумал он. Щемящее предчувствие долгожданной встречи с непознанным вновь охватило его. - Ладно, сейчас его путешествие обсуждать будут. Может, тогда?»
 Мой друг признался себе, что если мужик в синей пижаме оговорится, он будет очень расстроен. Шанс прикоснуться к сенсации, который выпал Скворцу впервые в жизни, мог ускользнуть от него в любой момент. Ему хотелось верить, что этого не случится.
Вопрос доктора про «летающие тарелки» стал одним из самых интересных моментов этого практического занятия.
- Да. Это очевидно! - без тени сомнения ответил безумный инженер на вопрос доктора.
 «Ну да, что он еще скажет, раз он инопланетянином себя считает», - усмехнулся про себя Ромка.
- Почему вы так думаете? - продолжил свою нехитрую игру Лешниц.
 - Таких планет, как Земля, не так много во Вселенной. Интерес других цивилизаций к ней вполне объясним. Было бы странно, если бы таких визитов не происходило, - немного недоуменно сказал Чернов.
- Может быть, вы знаете какие-нибудь подробности об этих визитах? - упорствовал Лешниц.
 - Я знаю не более того, что известно и всем вам. Многократные случаи наблюдений неизвестных небесных тел, свидетельства очевидцев о контактах с гуманоидами, как вы их называете. Об этом часто пишут в газетах.
 Казалось, Чернов искренне не понимал, чего от него добивается доктор. А тот лихорадочно соображал, как вывести своего подопечного на рассказ об экспедиции. Он хотел, чтобы Чернов сам начал говорить о своей поездке в Латинскую Америку. Тогда по его рассказу можно было бы многое понять. В двух прошлых беседах они не касались этой темы, ведь доктор узнал о его невероятном путешествии не сразу. После чего еще и выяснял, правда ли это. В этой ситуации добровольное повествование стало бы куда информативнее, чем ответы на вопросы. Важно знать, с чего он начнет, какие акценты расставит. Но главное – о чем попытается умолчать. Лешниц помедлил, пытаясь понять, как оптимально построить вопрос. В лоб спрашивать очень не хотелось.
Его поиски правильной формулировки прервал сам Чернов. Да как прервал! К такому повороту событий Лешниц был явно не готов.
 - Как я понял по последним вашим вопросам, вы, Николай Юрьевич, пытаетесь спровоцировать меня на рассказ о конгрессе уфологов, на котором я не так давно побывал, - сказал Чернов так, словно сжалился над психиатром.
Лешниц оторопел, но виду не подал. Ответить Чернов ему не дал.
- Зачем же так усложнять наше общение? Вы же сами сказали мне, что между нами должно возникнуть доверие. К чему же тогда все эти не слишком тонкие построения? - продолжал ронять авторитет Лешница его пациент.
 «Оба-на! Инопланетянин-то не лыком шит. Молодчина, амфибия», - мысленно похвалил его Скворец.
- Вы излишне мнительны, дорогой мой Вадим Андреевич. Мне незачем провоцировать вас, ей-богу… Я искренне интересовался вашим мнением, которое я уважаю и ценю, - очень естественно соврал Лешниц. - Я уверен, что и нашим гостям было бы очень интересно узнать, что вы думаете по поводу этих…э-э-э… тарелочек.
- Касаться истории с уфологами мы не станем, правильно я вас понял? - с напускной наивностью спросил Чернов психиатра.
- Нет, ну почему же не станем. История прелюбопытная. Расскажите… - примирительно попросил Лещниц.
Сейчас он был готов на любые компромиссы, лишь бы Чернов продолжал говорить. В тишине секундной паузы было отчетливо слышно шипение диктофона. Китайские «пальчики» и не думали сдаваться. Николай Юрьевич получал в свое распоряжение бесценный материал, каждую минуту становясь  все ближе к заветной статье в психиатрическом справочнике.
- Конечно же, если вы просите, я расскажу.
В голосе больного опять послышалась нотка превосходства.
 - Проведя несколько месяцев на Земле в теле несчастного Вадима Андреевича, я понял, что вернуться в свое  тело, что ждет меня на Эльтизиаре, в рамках вашего развития не удастся. Мне виделся лишь один реальный способ снова увидеть свою планету – добраться до нее физически, в теле Чернова, - говорил он о себе так уверенно отстраненно, что с каждой минутой все больше и больше воспринимался как Дельтас.
 Коварная мощная психоиндукция этого редкого больного медленно делала свое дело. Скворец неожиданно поймал себя на том, что уже некоторое время думает о скитаниях инопланетянина, а не о болезни мужчины по фамилии Чернов. Его фантастическая история стала для Ромки и его однокашников куда интереснее его диагноза. Она настолько захватывала сознание, что в нее хотелось верить, как в сказку в детстве. Какой–то потаенной частицей своего разума Скворцов уже поверил в Дельтаса, в луч и  в Эльтизиару. Частица эта отвечала за способность поверить в невероятное и была у него очень развита. Развита настолько, что подчас не выдерживала напора здравого смысла, вооруженного очевидными фактами и доказательствами.
Скворец внимательно вслушивался в каждое слово пациента. Но тут Чернова перебил Лешниц, задав весьма резонный вопрос.
- Вы же сказали, что ваша солнечная система находится на огромном расстоянии от Земли. Как же вы собираетесь попасть туда физически?
- Безусловно, космонавтика землян не способна на такие далекие полеты, - со вздохом ответил инопланетянин. - Я уповаю на принципиально другой вид космических путешествий. Как я понимаю, эту технологию использует разумная раса, которая иногда посещает Землю, - уверенно заявил Чернов.


Эпизод восемнадцатый
                Москва, июль 1963 года
Глубоко вдохнув всем своим существом, пятилетний Вадим Андреевич, что было сил крикнул:
- Эй, Жиртрест!!!
Крик этот прокатился по детской площадке, словно лавина из отваги, ярости и безрассудства. Презрев законы физики, эта невидимая плотная масса неслась куда быстрее скорости звука. Ударившись о стену котельной, что стояла между площадкой и магазином, она ринулась назад, круша на своем пути страх, подлость и ложь. Удар этой неистовой волны пришелся Калываеву сзади. Он выгнулся и застыл, побледнев и разинув рот. Не успев толком ничего понять, он тут же услышал:
- Жиртрест, оглох, что ли?!
Не веря в происходящее, толстяк повернулся в сторону домика. Вадька шел к нему уверенно и быстро.  Женька опешил. Все дети из окрестных дворов и даже их родители знали о его вспышках бешенства. Так что последние полгода Жиртрестом его изредка называли лишь самые рисковые ровесники. От малолеток он не слышал такого ни разу. «Интересно, а если я его сейчас убью… Просто задушу… Интересно, меня в тюрьму посадят?» - удивленно и озадаченно подумал Калываев.
Вадька тем временем приближался с такой решимостью, что толстяку стало не по себе. Лихо перепрыгнув через маленькую песочницу, сумасшедший пятилетний наглец крутанул карусель и пнул какой-то камушек. Женька успел увидеть Анечку, которая испуганно выскочила из домика, прижав к себе своих кукол.
- Сейчас я твоему пионеру башку оторву, дура! - прошипел себе под нос Калываев.
 До встречи противников оставалось всего несколько метров.
Вадька спокойно сокращал это расстояние. Просто шел. И отчего-то улыбался. Конечно же, ему было страшно. Страх был рядом с ним, никуда он не делся. Но… теперь он встал на его сторону. Они шли вместе, плечом к плечу, под одними знаменами. Новый союзник снабдил отважного пятилетку осторожностью, наблюдательностью и каким-то незнакомым, странным и восхитительным чувством. Ничего подобного Вадька никогда не испытывал. Это был поистине яркий и диковинный коктейль из влажных ладошек, расширенных зрачков, мышечного тонуса, высокого болевого порога, обостренного внимания, молниеносной реакции.
 И еще из одного, крайне редкого, ингредиента. Он был самой важной частью рецепта, главным секретом этого пьянящего напитка. Его следовало добавлять в самом конце, немного, буквально несколько капель. Несколько капель радостной вседозволенности, настоянной на безграничной вере в себя. Рекомендуется подавать охлажденным в самые тяжелые и опасные моменты жизни.
Будь я создателем этого коктейля, обязательно дал бы ему романтическое возвышенное название. «Радость берсерка», например. Или - «Во имя императора». Да нет, что я такое говорю? Какие, к чертовой матери, берсерки и императоры? «За Родину, за Сталина!». Оптимально. Впрочем, как его ни назови – популярность такому напитку была бы обеспечена.  К сожалению, ни в одном баре мира такого не смешают, я проверял. Не продаются такие яства, даже и не ищите. А если кто-нибудь из смертных предложит – не пейте, как бы заманчиво он ни назывался. Дешевая подделка, жалкая тусклая пародия. Сплошная суета, сердцебиение и пошлая иллюзия счастья. Если когда и случится попробовать настоящий  – платить не придется. Судьба сама угостит.    
Как угостила в тот  день Вадьку, который не понимал, что же это с ним такое происходит. Ему было страшно и весело одновременно! Хотелось смеяться и бежать вприпрыжку. Даже петь хотелось. Да, страшно. Но вместе с тем - восхитительно!
Пятилетний ребенок не знал, что есть в его организме почки. А прямо над ними расположены маленькие странные штучки, со смешным названием «надпочечники». Сегодня был их звездный час. В эти минуты две крошечные железы стали главным органом Вадима Андреевича. Они так долго ждали этого момента, что теперь изо всех сил старались произвести впечатление – выкладывались по полной.   Исход сегодняшнего дня, который сильно повлияет на всю его дальнейшую жизнь, во многом зависел от них. В тот момент, когда между ним и Калываевым оставались считанные метры, Вадькины надпочечники трудились на пределе своих возможностей, закачивая в неокрепший детский организм сверх дозы адреналина и норадреналина. И гормоны делали свое дело. Пятилетний ребенок уверенно шел вперед.
Калываев ожидал увидеть бледного мальца, охваченного страхом, от которого он окончательно свихнулся и стал обзываться. Но нет, все обстояло  иначе. Когда отчаянный пятилетка подошел к нему почти вплотную, Женька не поверил своим глазам. Перед ним стоял радостный, сияющий Вадька. 
Толстяк сразу заметил, что выглядел он странно. Бледный и румяный одновременно, с надутыми желваками, выпирающими сквозь нежные детские щечки, с  огромными глазами. Поначалу он удивил Калываева. Потом даже немного испугал. Наверное, поэтому Женька  и не ударил его сразу же, как только появилась такая возможность. А ведь планировал поступить именно так. «Вот дурак ненормальный, - с легкой тревогой подумал он.- Пусть только подойдет – сразу по роже получит! Со всей силы!» - решил толстяк, когда Вадька окликнул его во второй раз. И вот он стоял перед ним, совсем близко, чуть улыбаясь, с озорными веселыми глазами. Но Жиртрест не ударил. Эта улыбка и веселая физиономия противника смутили его. Он как-то замешкался, обескураженно рассматривая своего необъяснимо изменившегося врага. Не ударив, Калываев потерял самое ценное преимущество – инициативу. Она по праву досталась Вадику.
Пятилетний храбрец сильно рисковал, ведь между ними было всего полметра, не больше. По настоящему дрался Вадик всего пару раз в жизни. Ему везло - оба раза выходил победителем. И хотя практики ему явно не хватало, зато в теории он был весьма и весьма подкован.  В деревне Вадька не раз был свидетелем жестоких разборок больших взрослых мужиков. Некоторым из них было по десять! А некоторым - даже по двенадцать лет! И хотя драться, как они, он не умел, но некоторые заповеди уличной битвы усвоил.
Самая главная из них – можно все. Для того, кто не побежал, запретов нет. Благородная драка – романтическая чушь, оставим ее для кинематографа. И еще. Маленький Вадим Андреевич понял, что схватка начинается с разговора. Кто одержит верх на словах, сможет убедить себя и врага в своем превосходстве – тот и победит. Он видел много таких примеров. И сейчас, с каждой секундой приближаясь к неминуемой кровавой развязке, лихорадочно соображал, что же он скажет этому огромному страшному толстяку. На окраине деревни Вадька слышал немало брутальных диалогов его старших товарищей. Но именно сейчас в голову ничего такого не приходило. И Вадим Андреевич решил, что будет импровизировать.      
 - Слышь, жирный! Дело есть, - бодро и почти по-приятельски сказал он.
- Ты чё, козел, оборзел?! - задохнулся от злобы Калываев.
- Козел твой папа, - спокойно ответил Вадим Андреевич.
Женька оторопел. Такое он слышал впервые. Звучало круто и по-взрослому.
- Я тебя убью, урод! - только и смог ответить он.
- Ага, потом, - согласился Вадик и широко улыбнулся. - Говорю, дело есть. Хочешь пожарника навсегда?
Поначалу толстяк подумал, что показалось. Наглое веселье этого сопляка и так сбивало с толку. А тут еще и «пожарника навсегда». Он никак не мог понять, что происходит. И потому нервничал. «Может, сдрейфил? Помириться хочет?» - подумал он и сам не поверил в это.
- Хочешь или нет?
- Ну, хочу… -  недоверчиво ответил Женька.
- Давай, кто кого. Если ты меня – забирай пожарника. А если я тебя – у нас во дворе больше не гуляешь. Идет?
- Ты че,  дурак? - в который раз искренне удивился Калываев. - Я ж тебя урою, козел!
-  Повторяю для тупых, Жиртрест. Козел – твой папа, - опять улыбнулся Вадик.
В этот момент толстяк потерял контроль. И что было сил ударил обидчика рукой в лицо. Да не попал. Проворный пятилетка молниеносно отскочил в сторону. Калываев по инерции шагнул вперед и тут же получил пинок. Вадик хотел ударить его по заднице, но промахнулся и попал по ноге. Жиртрест ойкнул. Он был испуган. Его ударили, а он – нет. Такого с ним уже давно не случалось.
 - Жирный, ты че, бешеный?!
Вадик держался в паре метров. «Началось!» - испуганно и с восторгом подумал он. По спине пробежал озноб.
- Еще раз обзовешься – тебе конец, - прорычал сквозь зубы толстяк и схватил с земли пожарника.
- А я и не думал обзываться. Ты же жирный, - невозмутимо продолжал Вадим Андреевич, обходя Женьку справа. -  Пойдем за стенку отойдем, а то здесь нас разнимут.
От предчувствия скорой драки его голос противно дрогнул.
- Ладно, давай, - согласился толстяк.
Крепко держа пожарника, он накинул на плечо ранец. Пристально глядя друг на друга, они медленно двинулись к бойлерной, которую дворовая ребятня называла «стенкой». До нее было от силы метров тридцать. Идти буквально полминуты. Но эти полминуты все тянулись и тянулись. Вадька глубоко вздохнул, инстинктивно стараясь унять нахлынувшую противную мелкую дрожь. Толстяк пыхтел и скрипел зубами, бормоча какие-то угрозы и прижимая к себе брандмейстера. 
- Ну чё, заметано? Пожарник твой или ты больше к нам не ходишь! - потребовал ответа Вадим Андреевич.
Калываев остановился, презрительно глянул на соперника и утвердительно кивнул.
 - Только чтоб все по-честному! - добавил Вадик.
- По-честному, не боись, сопляк. Если ты меня победишь, я тебе свой ранец отдам.
 - Да не нужен мне твой ранец, Жиртрест, - презрительно скривился Вадька. - Мне Анечкин брат обещал подарить такой же… Только лучше! - на одном дыхании соврал он.
Женька остановился, как вкопанный.
- Врешь!
- Не-а, не вру. Скоро сам увидишь.
Пятилетний принц понимал, что пока они идут к месту битвы, врага нужно выбить из колеи. Он уже заметил растерянность в его глазах, когда отвесил ему пинка. И хотел закрепить успех, потому и соврал про ранец.
Меж тем «стенка» неумолимо приближалась, и Вадим Андреевич судорожно соображал, чем же еще поддеть Женьку. 
- Анечка тебе просила передать, что она играть с тобой ни за что не станет, потому что ты толстый урод.
- Да не больно надо! - буркнул толстяк.- Сама она уродина!
Обида обожгла Вадьку, придав решимости.
- За слова ответишь, Жиртрест.
Теперь в его голосе клокотала ярость. За пять лет своей детской жизни так он еще ни на кого не злился. Он вдруг возненавидел Калываева всем сердцем, что было очень кстати. Они уже почти подошли к «стенке». 
А что же Анна Михайловна? Прижав к себе верную Анжелу, маленькая русская женщина не сводила глаз с уходящего возлюбленного. Анечка была до смерти напугана. Больше всего на свете хотелось позвать бабушку. Она уже почти решилась, несмотря на твердую просьбу своего принца. И уже пошла искать защиты, как вдруг осознала очевидное. Если Вадик принц, в чем она совершенно не сомневалась, бабушку звать нельзя. Что же это будет, если принцу, который храбро защищает свой принцессу, придет на помощь бабушка? Это будет бабушка, спасающая принца. Звучало дико и унизительно. Кроме того, Анечка прекрасно знала, как презирают тех, кто прячется за спиной у взрослых. К таким нередко применяли высшую меру дворового наказания - бойкот. Теперь она поняла, почему Вадик так настойчиво требовал от нее не вмешивать в дело бабулю.
Ситуация была просто безвыходная. Она до последнего надеялась, что все обойдется, хотя и не верила в такую возможность. Вадик храбрый, он этого так не оставит. Когда же она увидела, как мальчишки пошли к котельной, то немедленно расплакалась – от бессилия и страха за того из них, который был заметно меньше. Как это часто бывает, простое женское счастье шло рука об руку с невыносимыми страданиями.
Утерев, наконец, непослушные слезы, которые все катились и катились из глаз, Анечка вдруг замерла, словно прислушиваясь к своим мыслям. Постояв так совсем недолго, решительно сказала:
- Вот так я и сделаю.
Шмыгнув носом, засунула кукол за пояс платья. Решение было принято, и отказываться от него она не собиралась. Никогда еще Анна Михайловна не чувствовала себя такой взрослой.          
В тот же самый момент отчаянные дуэлянты зашли за котельную. Четыре огромных раскидистых куста, что росли возле нее, надежно скрывали происходящее от посторонних глаз. Растения эти знали людскую жизнь не понаслышке. Сколько могли бы они рассказать о первых поцелуях, признаниях в любви и трагических разрывах, о школьных сигаретах и студенческом портвейне, о честных и неравных драках, о детских слезах и хроническом алкоголизме. Если бы только кто-нибудь догадался их спросить! Но… Разговаривать с кустами в современном обществе как-то не принято. Люди используют их для более прозаических потребностей. Им только и остается, что хранить человечьи  тайны да цвести по весне, смирившись с отведенной им ролью.
 Итак, Евгений Трофимович и Вадим Андреевич стояли у равнодушной белой стены одной из московских котельных. Именно здесь и сейчас решится, кто из них станет победителем, а кому достанется позорная участь побежденного. Компромисс не- возможен. Даже сама мысль о примирении является оскорбительной для обеих сторон. Им нужна только победа. Да будет война!


Эпизод девятнадцатый
                Москва, март 1997 года   
Викторыч заскочил в первую попавшуюся аптеку. В кармане у него лежал список лекарств – от популярных сердечных капель и витаминов до таблеток, названия которых  бегло выговорить он не мог, только прочитать по слогам. Взяв из его рук мятую бумажку, исписанную тревожным прыгающими почерком, толстая рыжая аптекарша скрылась в пахучих недрах своего болезного царства.
Через пятнадцать минут Вик со страхом переступил порог квартиры брата. Стас встретил его, как обычно – поздоровались, обнялись. Выглядел брат нормально. Со стороны и не скажешь, что человек болен. Вик специально старался разглядеть в Стасике признаки болезни: глаза, цвет лица, малейшие нюансы поведения. Ничего не обнаружил. С облегчением перевел дух.
- Тебя покормить, мой вечно голодный брат? - съёрничал Стас.
- Стасик, спасибо, я не буду. Я вот в аптеку зашел, все купил по списку. Ты как себя чувствуешь?
- Да нормально, спасибо. Что у тебя там произошло, что ты мне вчера ночью звонил? Я подумал, что ты новый материк открыл.
- Ну, материк, не материк… Но мне кажется, что-то открыл.
- Пойдем в комнату, Колумб. Расскажешь мне о своих открытиях.
Бросив задницу на уютный кожаный диванчик, покрытый пледом, брат стал копаться в лекарствах, которые притащил Вик. Некоторым коробочкам и пузырькам кивал, узнавая. На другие же смотрел удивленно и неприязненно, словно на непрошенных гостей.
- Стасик, ты вчера к врачу ходил?
- Кровь сдал, результаты завтра будут.
- А что врач-то говорит?
 - А что он скажет? Все, как обычно. Идите сдавать анализы.  Ладно, хватит про мое здоровье, - решительно одернул его Стас.- Лучше выкладывай,  что там  у тебя?
- Да чертовщина какая-то. Сразу скажу – это по основному вопросу, - начал Вик.
- Генштаб взрывать будем? – пошутил старший.
Младший достал из внутреннего кармана сложенный вдвое конверт и протянул брату.
- Взятка? - пошутил Стас.
- Круче. Очевидное - невероятное. 
Высыпав газетные куски себе на колени, Стас взял первый попавшийся. Прочитал. Выжидающе посмотрел на младшего, как бы спрашивая «ну и что?». Вик наигранно возмутился.
- Братик, родной, что ж ты со мной делаешь? Я тебе 12 газетных вырезок принес, перелопатил тонны макулатуры, две заметки в публичной библиотеке украл. А ты в одну глянул краем глаза - и нос воротишь? Читай дальше!
- Ладно, - вяло отозвался Станислав Викторович.
 Прочитав все, Стас сказал очень многозначительное:
- Интересно.
- Интересно? Да это гиперинтересно после того, как мы с тобой больше года по основному вопросу без толку бьемся!   Эти бумажки – самое интересное, что я видел в жизни. Честно.
- А может, ты и прав, - произнес задумчиво Стас.
          - Тут, Стасик, такая штука. Все эти без вести пропавшие личности находились в гуще имущественных конфликтов.   Иногда год, иногда больше, потому что конфликты эти все не заканчивались. А потом фигуранты пропадали бесследно. Бесследно! Ни трупов, ни обломков машин. А ведь все эти шишки ездят на тачках с охраной, по улицам не ходят. К тому же при них жены, дети, любовницы. И вообще это, так сказать, публичные люди. Как можно пропасть без вести при таком образе жизни? Стас, это же заказ.
Старший сидел на диване и спокойно слушал. Не вскочил, не начал бегать, задавая вопросы и потирая руки. Но Викторыч, который знал своего старшего братца, как никто, лишь кинув на него беглый взгляд, понял – Стасик в стойке. Вик продолжал:
- В общем, таких пропащих - семь за год. Один их них - некто Арсен Миджанян, руководил холдингом «что-то там строй». И решил уйти от партнеров с частью имущества. Ему стали угрожать. Он заявил ментам. Менты взяли  дело в производство, но помочь честному армянину не смогли. Не успели. Он утром «пакюшаль» завтрак, сел в тачку… джип … не помню, как модель называется. Да хрен с ней, с тачкой, не важно… В общем, сел в большую тяжелую немецкую машину и поехал по своим делам. Его жена, психически здоровая русская женщина, курила на балконе и смотрела вслед любимому. Он повернул за угол дома, чтоб из двора на дорогу выехать. Больше его никто не видел. Канул. Просто испарился на глазах у жены. Говорят, только свечение какое-то кто-то видел. И ни человека, ни машины. В строительном холдинге наступили мир и согласие. Стас, это же заказ.
Стас встал, прошелся по гостиной, дошел до бара, открыл, но выпить ничего не взял.
- Погоди, а машина? Пропала? - спросил он так растерянно, как будто это был его «Мерседес».




Эпизод двадцатый
                Москва, февраль 1998 года
        - Как я понимаю, эту технологию использует разумная раса, которая иногда посещает Землю, - уверенно заявил Вадим Андреевич. - Речь идет о сжатии пространства. Люди лишь теоретически допускают возможность такого способа перемещения. Я встречал упоминание о нем в ваших фантастических книгах.
     Взгляд Чернова снова оживился. Он     опять, как это уже было раньше, еле заметно расправил плечи, отчего осанка его изменилась.
          - Вадим Андреевич, поясните нам суть этой технологии, пожалуйста, - вновь миролюбивым тоном попросил Лешниц.
- Я не стану вдаваться в сложные научные детали, которых я и сам досконально не знаю, - как бы извиняясь, сказал больной. - Но я приведу вам наглядный пример. Взгляните на эту нить, - он вытащил из нагрудного кармана пижамы с цифрами 012132 кусок белой нити сантиметров пятнадцать в длину. - Представим, что мы с вами находимся здесь, - он взялся за ее край двумя пальцами. - Нам необходимо попасть сюда, - пальцами другой руки он сжал противоположный конец.- А между этими точками – тысячи световых лет пути. Это путешествие займет у нас слишком много времени. В том случае, если мы будем двигаться вот таким образом, - он стал перебирать пальцами, как бы карабкаясь по нитке к воображаемой цели. - Но если мы владеем технологией, то мы будем двигаться так, - изящным движением он изогнул нить в петлю, соединив ее противоположные концы. - Так будет значительно быстрее, не правда ли?
- Вы считаете, что именно таким образом к нам попадают «летающие тарелки»? - как бы походя, уточнил Лешниц.
- Да, я в этом абсолютно уверен. Другого способа я не вижу, - подтвердил Чернов.
- И вы решили, что уфологи смогут вам помочь заполучить такую технологию?- продолжал доктор выводить его на рассказ об экспедиции.
- Нет, я не настолько наивен, - с легкой обидой в голосе ответил Нериаден. - Я просто хотел быть ближе к цели. Для начала мне надо было понять, насколько человечество далеко от этого знания. Признаюсь, в информационном массиве психики Вадима Андреевича я нашел лишь самые общие сведения об уфологах. О предстоящем Конгрессе я узнал из теленовостей, буквально за несколько дней до его начала. К тому моменту Елена, жена Чернова, уже покинула меня. Деятельность, которой занимался несчастный Вадим Андреевич, я прекратил. Она мешала мне сосредоточиться и отнимала много драгоценного времени. Так я остался без средств к существованию. Меня спас мой вынужденный соратник. В его сознании я нашел способ добраться до города Минска совершенно без денег. Не стану скрывать, что он был незаконным, но у меня не было другого выбора. Я пересаживался с поезда на поезд, избегая встречи с теми, кого называют контролерами. Один раз я все же столкнулся с ними, но избежал наказания.
 Дельтас глянул на Скворца с хитринкой, так, будто бы они вместе ездили в Минск «на собаках».
- Надеюсь, вы не причинили им вреда? - осторожно поинтересовался Николай Юрьевич.
- Нет, что вы, это не в моих правилах! - даже немного возмущенно ответил больной.- Я лишь ненадолго погрузил их в транс. Они находились под воздействием алкоголя. Этот любимый наркотик землян сделал их очень внушаемыми. Мне не составило труда избавиться от их внимания.
- Вы и меня можете в транс погрузить? - крайне заинтересованно спросил Лешниц, который о таких способностях слышал от своего пациента впервые.
- Теоретически – да. Как я успел понять, у вас сильная психика. К тому же, вы будете сопротивляться такому воздействию. Это будет не просто сделать, - искренне  признался Дельтас. 
 «Вот если бы он Лешница одним махом прям здесь загипнотизировал, да кукарекать заставил… Сразу бы и снял все вопросы», - позволил себе помечтать Ромка.
Но такого вопиющего чуда не произошло. Зато другое чудо продолжало происходить, как ни в чем ни бывало. И диктофончик Лешница фиксировал его, утробно шипя. Умалишенный инженер так до сих пор и не сделал ни одной ошибки в своем безупречном повествовании. Ни одной, даже крошечной, помарочки. Речь его была не только неестественно правильной, но и совершенно литературной. Все эти обороты, вроде «простите мне мою настойчивость», которые он употреблял в разговоре довольно часто, делали его манеру изъясняться совершенно книжной. Свидетелями этого чуда были все, кто находился в кабинете 515, на пятом этаже одной из известных московских клиник. Но осознавали его масштаб лишь трое – доктор, Матильда и Ромка.
Вновь и вновь, с каждой фразой больного Скворец пытался найти рациональное объяснение. Но безуспешно. Теперь он снова спросил себя, а не инопланетянин ли перед ним. И если в начале беседы такие мысли веселили его, то сейчас в них не было и тени иронии. Хотя  такое предположение и казалось Ромке безумным, смеяться над ним уже совсем не хотелось.
Тем временем Лешниц прервал Чернова, мягко, но настойчиво предложив ему продолжить рассказ о поездке в Минск. Пациент неловким движением пригладил длинные непослушные волосы и стал с готовностью рассказывать дальше. Казалось, ему и самому было интересно вновь прожить этот сюжет из своей жизни.
 - Можно сказать, что до Минска я добрался без приключений. Я прибыл на семинар через сутки после его начала. Для того чтобы попасть туда, требовалось лишь назвать свое имя и получить карточку доступа. В первый же день моего пребывания там, я заметил, что люди смотрели на меня удивленно. Возможно, мой внешний вид был неопрятен. Мне помнится, что одет я был весьма странно, как я сейчас понимаю. Тогда же я был настолько сильно взволнован, что не обращал на такие мелочи внимания. Весь второй день семинара, который стал для меня первым, я очень внимательно слушал выступления докладчиков. К моему разочарованию, я не услышал от них ничего, даже косвенно касающегося сжатия пространства. Я был очень удивлен самим уровнем дискуссии. В большинстве своем, это были пространные рассуждения и ничем не подкрепленные предположения, - живо и увлеченно рассказывал инопланетянин.
«А ты что хотел? - мысленно спросил его Скворец. - Чтобы они модели «летающих тарелок» обсуждали? Это для тебя очевидно, что к нам пришельцы заглядывают, а половина этих уфологов сами в них не верят. Примазались к модной теме, чтоб на плаву держаться».
Чернов продолжал.
- Лишь некоторые из участников этого собрания рассуждали, как ученые. На них я и обратил внимание, особенно на американца Питера Содберга и белоруса Семена Натенко. В своих выступлениях они пытались анализировать феномен неопознанных летающих объектов, оперируя научными понятиями. Содберг поднял тему поиска внеземного разума. В контексте этой проблемы он затронул и проблему преодоления гигантских космических расстояний. Я сразу понял, что мне нужен именно этот человек. Неудивительно, что Натенко оказался его коллегой и соратником, ведь он единственный из местных уфологов был настоящим ученым, как и Содберг.
 В кулуарах Конгресса я, как бы случайно, затеял разговор о технологиях преодоления космических расстояний. Высказал мнение, что именно они могут быть ключом к разгадке НЛО. К моему огромному сожалению, Вадим Чернов не только не знал английского, но даже никогда его не учил. Следовательно, и я не мог изъясняться на этом языке. Моим переводчиком стал Семен Натенко. Наша короткая дискуссия была настолько интересной, что Содберг сам предложил мне продолжить ее после окончания конгресса. Безусловно, я согласился, и мы назначили встречу.
После этого я больше не появлялся на выступлениях и дебатах – они перестали меня интересовать. Теперь я размышлял, как лучше выстроить общение с учеными. Расскажи я откровенно свою историю - мог бы настроить их против себя. Человеческое сознание редко способно воспринять нечто, что не вписывается в его горизонты. Оно отторгает даже очевидные факты, если не может объяснить их с помощью привычных логических построений. А во всем необъяснимом земляне склонны видеть либо опасность, либо болезнь. Странно, но со времен Средневековья человечество практически не изменилось, - с искренним сожалением сказал Чернов и с чуть заметным укором посмотрел на Лешница.
Это очевидное наблюдение пришельца за людской психикой, которое он невзначай высказал, глубоко запало в мысли и душу моему другу. Где-то на заднем плане, словно за тяжелой портьерой, в голове Скворцова еле слышно пульсировала совершенно антинаучная  мысль. «И ведь действительно! Все, что непонятно – или враки, или мошенничество, или сумасшествие. Вот так сидим тут в психушке с этим чудом в пижаме, а может, он и есть инопланетянин. Самый что ни на есть настоящий. Американец из Беркли – серьезный ученый. Значит, скептик. А он-то психу нашему поверил. Вот и думай, Роман Иванович, кто перед тобой на стуле прикрученном сидит».
А на переднем плане Ромкиного сознания звучал голос в синей пижаме с белесым номером на кармашке:
- Я долго думал и решил, что открою ученым свое истинное происхождение позже. И только в том случае, если пойму, что они готовы это принять. Поначалу я разыгрывал из себя доморощенного уфолога, который жаждет поделиться своими догадками с настоящими учеными. Это сработало безотказно. Наша первая встреча состоялась в кафе отеля, где поселился Содберг. Я постарался привести свой внешний вид в порядок. Ночь накануне встречи я провел в минской миссии «Армии спасения». Ее сотрудники бескорыстно заботились обо мне, за что я буду им всегда благодарен. Их стараниями я, конечно, не превратился в заправского щеголя, но люди на меня больше не оборачивались. В назначенное время я прошел в кафе, где меня уже ждали мои знакомые ученые. Натенко преимущественно выполнял роль переводчика – в тот день мы с ним практически не общались. А с Питером у нас получился весьма любопытный разговор.
 Пациент замолчал.
 «На самом интересном месте, как в «Семнадцати мгновениях весны», - мельком подумал Скворцов.
Чернов вздохнул. Как и раньше - с нескрываемым удовольствием. С таким удовольствием в прозе Гоголя казак принимает добрую понюшку табаку – с предвкушением, обстоятельно и со вкусом. От души насладившись глубоким прерывистым стариковским вздохом, пришелец в синей пижаме продолжил.
 - Содберг оказался весьма общительным человеком, и разговор этот был  продолжительным. Мы общались не только о науке. Все то время, что я нахожусь на вашей планете, я много читал и регулярно смотрел новости. Это позволило мне настолько погрузиться в вашу жизнь, что я смог без особого труда поддерживать разговор на самые разные темы. Я даже знаю, кто такая Маша Распутина.
 Это признание Дельтаса было не только неожиданным. Оно чертовски сильно контрастировало с теми серьезными вещами, о которых он говорил. Все невольно улыбнулись, а кое-кто и гоготнул. Улыбался и сам Чернов.
 Скворец вдруг понял, что в своих наблюдениях пропустил очень важный момент. Пациент стал шутить, причем совершенно осознанно. В самом начале этой беседы ничего подобного не происходило. Сам тон безумного инженера не оставлял места для юмора. Возможно, больной просто адаптировался к людям и к ситуации. А может, за этими шутками стоит нечто гораздо большее? Подумать об этом Скворец толком не успел – Чернов заговорил вновь.
 - Поначалу мы говорили об отношении общества к самому предмету уфологии, да и об обществе в целом. Затем обсудили Конгресс. Я не стал высказывать своего скептического отношения к этому сомнительному мероприятию. Но и восторгаться им не стал. Я понимал, что рискую выглядеть в глазах ученого обычным восторженным обывателем, увлеченным темой пришельцев. Провоцировать такое отношение ко мне я не стал, а потому тему Конгресса и его участников постарался не развивать. Было очевидно, что я заинтересовал его своими пространными рассуждениями об альтернативных способах перемещения в пространстве. Теперь я должен был закрепить свой успех, не дав Содбергу сорваться с крючка. Семен оказался прекрасным переводчиком и проблем в общении у нас не возникало. Постепенно мы  добрались до соприкосновения уфологии с фундаментальными науками. Это был мой шанс. Или я смог бы по-настоящему заинтересовать американца, или наша встреча была бы последней. Необходимо было выверить не только каждое слово, но и интонацию, с которой оно будет сказано. Будучи Нериаденом на Эльтизиаре, я бы играючи справился с этой задачей. Но я находился  в теле Чернова, пользовался его понятийным аппаратом, его словарным запасом и его голосовыми связками. Так что миссия моя была очень непростой. И все же я смог! - гордо сказал Чернов с какой-то детской интонацией.
- Чем же конкретно вы его так заинтриговали? - с плохо скрываемым нетерпением спросил Лешниц.
- Я не стал лукавить и придумывать несуществующие научные выкладки. Я просто рассказал ему все, что знал о сжатии пространства. Но я преподнес свои знания Содбергу в виде моих догадок. По его реакции я понял, что достиг цели. Он старался сдержать свои эмоции, но у него это плохо получалось. Питер с большим интересом стал расспрашивать меня о моей профессии и образовании. Я не нашел ничего лучше, чем описывать жизнь Чернова, кем я официально и являлся. Я лишь немного приукрасил биографию Вадима Андреевича, задним числом определив  его в школу с углубленным изучением физики и астрономии. И не только. Кружок юных астрофизиков тоже стал частью детства моего вынужденного компаньона.
С этим кружком произошла досадная заминка, хотя и не повлиявшая на исход нашей встречи. Натенко с удивлением переспросил меня о кружке, когда собирался переводить мою ложь Содбергу. Как я понял, сначала Семен засомневался в правильности названия этого кружка, а уже затем и в самом его существовании. В этот момент я еще раз убедился, что примитивная ложь – одно из самых слабых мест моего рода. Я спокойно настоял на своем, и Семен все-таки…
Лешниц перебил рассказчика буквально на полуслове.
- Вадим Андреевич! Я уж в третий раз вас прошу – поделитесь с нами тем, что вы рассказали американскому ученому, - сказал он с иронично умоляющей интонацией, в которой Скворец учуял толику злобы. - Не как вы ему рассказали, а что! Вы понимаете разницу? - в голосе Лешница отчетливо слышалась твердая воля.
Он собирался получить ответ на свой вопрос любой ценой. Эта решимость стремительно, за какое-то мгновение, породнила врача с церберами из силовых структур. Тень карательной психиатрии уверенно расположилась за его спиной, хоть и была почти не видна. Пациент сразу же уловил эту, едва заметную, агрессию. В другой ситуации и на другой планете он бы просто не обратил внимание на эту мертворожденную злобу. А может, и вовсе  не заметил бы ее с высоты своего положения и достоинства. Но это в другой ситуации. А в этой  -  ссориться с Лешницем ему совсем не хотелось. Как ни больно было Дельтасу осознавать это, но с некоторых пор толстый кудрявый человек в белом халате имел над ним огромную власть. А если разобраться по сути – почти абсолютную. Нервно сглотнув, Вадим Андреевич незаметно справился с собой. И даже улыбнулся.
- Конечно-конечно, Николай Юрьевич, голубчик, сейчас я вам все расскажу, - ответил он чуть нараспев, пародируя своего врача.
 «Так… Шутки были, а теперь и пародии начались. Что-то все-таки с ним происходит. Перемены очевидные. Во всяком случае, по сравнению с началом беседы. Интересно, а два дня назад он шутил? Если нет, тогда и впрямь динамика отчетливо видна. Вопрос – какая? И чем она вызвана?» - рассуждал Скворцов сам с собой. Пометив в блокноте «шутки, пародия  - динамика», он был готов услышать то, что так впечатлило одного американского ученого.
 И не только американца, не его одного. Лешниц говорил, что в экспедицию отправились около восеми  человек. Это только те, кто побывали в Перу. А ведь кто-то же еще дал разрешение на использование суперсовременного оборудования. Неизвестно, кто принимал решение о финансировании, и сколько их было. Можно было смело утверждать, что минимум пятнадцать человек поверили простому московскому инженеру Вадиму Чернову. Замечу, пятнадцать взрослых ответственных людей с высшим образованием, а некоторые из них -  и с учеными степенями. И не будем забывать,  что среди них были финансисты. Как минимум, один финансист. А этой публике любая психоиндукция нипочем! Экономические выкладки и коэффициенты, вкупе с бухгалтерской отчетностью, надежно заслоняют их от всяческой романтической чуши. Но поверили даже финансисты.
 А вот Николай Юрьевич Лешниц не верил Чернову, считал его психом, а все его заявления – бредом. С другой стороны, никто из участников и организаторов перуанского рейда не был опытным психиатром в ранге доктора наук. А будь среди них такой Лешниц… Поболтал бы с вдохновителем проекта часок-другой, да и поставил бы  диагноз. Сослуживцев своих пожурил бы за доверчивость - и дело с концом. И не видать Чернову страны инков, как своих ушей.  Но Лешница среди них к счастью или к сожалению не было. Нериаден в изгнании в Перу побывал. И прямо в эту секунду был готов  без утайки рассказать, на что же так резво клюют американские ученые и их белорусские коллеги.
- Я уже говорил, что рассказал Питеру Содбергу все немногое, что знал о сжатии пространства. Я представляю себе эту технологию лишь в общих чертах. А в общих чертах дело обстоит так. Космос изобилует самыми разными объектами, с разной массой и разной гравитацией. Между крупными космическими телами существуют гравитационные влияния. Они весьма разнообразны. Например, ваша родная планета вступает в гравитационные отношения с Луной и звездой системы, называемой Солнцем. Но есть планеты с несколькими спутниками. Их гравитационные влияния  значительно сложнее. В определенный момент взаимное притяжение небесных тел колеблется. Наглядной иллюстрацией таких колебаний могут служить земные приливы и отливы. В результате изменений гравитационного поля возникают некие зоны, которые являются дверями в коридор. Попав в такую дверь, можно определить длину коридора, то есть координаты той точки, куда необходимо добраться. Сделать это можно с помощью мощного энергетического импульса. Говоря иносказательно, с помощью точно рассчитанного атомного взрыва можно выписать билет в далекие и очень далекие пределы вселенной. После создания коридора нужно лишь пересечь границу гравитационной двери. Через ничтожно малое время вы окажетесь в точке назначения. Обратная дорога не является чем-то сложным. Это та  же процедура, только проделать ее надо вдали от дома. Следовательно, нужно иметь с собой все необходимое. Если комплект туриста, состоящий из поисковой аппаратуры и атомной бомбы, при вас, остается всего-ничего. Найти гравитационную дверь, знать координаты искомой точки и иметь возможность приложить к двери энергетический импульс той силы, которая обеспечит генерацию коридора до точки. И в путь!
 Это самое «и в путь» рядовой советский инженер Чернов произнес с интонацией залихватского гусара, который требует от кучера ехать в номера. Было очевидно, что эмоциональная сторона его речи стремительно меняется. К шуткам и пародии теперь добавилась тонкая ирония, с явными издевательскими интонациями. Скворцов заметил эту тенденцию, но сейчас его куда больше занимала байка про гравитацию.
 «Ведь врет! - подумал он.- Точно врет! Чтоб профессор из Беркли купился на такую фантастику…  Не может быть! Придумано, конечно, толково. Гравитация – мощнейшая природная сила, практически не изученная. Если надо футуристический бред какой-нибудь наваять, первым делом гравитацию вспоминают. Такое впечатление, что через 300 лет жопу гравитацией подтирать будут. Профессору он явно что-то другое впаривал, да не признается. Интересно, а как Лешниц отреагирует?».
 Лешниц, конечно же, как-то отреагировал. Но как? По его непроницаемому, почти равнодушному лицу это было невозможно понять. Скворец был уверен, что доктор разделяет его точку зрения. Николай Юрьевич равнодушно черкнул что-то в блокноте, после чего обратился к своему подопечному.
- Вадим Андреевич, прошу вас, продолжайте. Мы сгораем от нетерпения! - Он выразительно посмотрел на Чернова, словно хотел сказать «какого черта я из тебя каждый ответ выбиваю, как из партизана?».
- Больше всего я боялся, что американец не примет всерьез мой рассказ. Я и сам понимаю, что эти теоретические выкладки рождают множество вопросов, ответов на которые я не знаю. Он мог принять мои якобы догадки за весьма любопытную футуристическую небылицу. Тем более, что я не мог сказать ему главного. Эта технология однозначно существует и успешно используется во вселенной уже довольно давно. Самое занятное состоит в том, что используют ее прямо под носом у землян. Британские летчики неоднократно видели в верхних слоях атмосферы яркие голубоватые сферы, которые медленно затухали. Это могли быть следы от энергетических импульсов. Очевидно, что существа, освоившие такой сложный способ преодоления космического пространства,  не используют в качестве импульса ядерный взрыв. Я уверен, что расщепление ядра осталось для них далеко в прошлом. Да и такие хлопки дверью привлекли бы внимание и к ним, и к самой технологии.
И был единственный аргумент, который мог меня спасти. Я не стал дожидаться, когда Содберг потеряет интерес ко мне. Я раскрыл свой козырь сразу же после того, как закончил свой рассказ. Человечество детально изучило свою звездную систему и ее ближайшие пределы – разумную жизнь так и не обнаружило. Это означает, что расстояние между землей и инопланетной расой исчисляется в световых годах.  При этом большинство очевидцев утверждают, что корабли  имеют физическую оболочку. По сути, они не отличаются от земных машин. Собрав эти доводы воедино, несложно понять, что единственная возможность совершать такие путешествия в физической оболочке - сжатие пространства. Других вариантов у них просто нет. Традиционный способ преодоления расстояний годится лишь для полетов по собственной прихожей. И не более. А о доставке  масштабных грузов можно просто забыть. Питер согласился со мной, чему я был очень удивлен и рад, - закончил Чернов.
 Он неуклюже вытер рукавом пот со лба и посмотрела на своего лечащего врача в ожидании вопроса. Но Лешниц лишь кивнул головой, предлагая ему продолжать.
 - В лице Содберга я нашел настоящего ученого. Не прошло и десяти минут после моих откровений, как мы уже живо обсуждали перспективы новой технологии. Семен с трудом успевал за нами. Мы же имели дерзость нетерпеливо подгонять его. Я и Питер очертили круг вопросов, разделив их на первоочередные и второстепенные. После чего разбили их на условно решаемые и не решаемые в данный момент. Затем определили те  научные дисциплины, которые теоретически  могли бы заняться решением вопросов. Прошло чуть более часа, когда я понял, что мой новый знакомый много думал над возможностью импульсного воздействия на гравитацию. Он был уверен, что вектор движения выбран нами правильно. Признаюсь, дискуссия была крайне эмоциональной. Мы нередко перебивали друг друга. Начинали обсуждать вновь возникшие вопросы, не закончив обсуждение текущих.
 Я с огромным трудом сдерживал себя, чтобы не открыть ему очевидный факт – технология работает и работает успешно. К сожалению, я не располагал доказательствами использования сжатия пространства. Моего знания в этом случае было явно недостаточно. С таким же успехом я мог бы сказать ему, что на самом деле напротив него за столом с аппетитом ест яблочный пирог разумная амфибия из глубины космоса, - опять пошутил Дельтас.
Он явно наблюдал за реакцией гостей Лешница, которые давно уже стали его гостями. Инопланетянин вошел во вкус. Шутить ему нравилось уже не меньше, чем вздыхать. Больше всего в шутках его привлекала обратная реакция людей – мгновенная и  открытая. 
- И что же было дальше? - уже привычно подтолкнул доктор своего пациента.
- На исходе второго часа мы затронули тему определения гравитационных колебаний. Разговор наш зашел о поиске признаков разума с помощью сверхмощных радиотелескопов. Я высказал неуверенное предположение, что такой телескоп можно попытаться реконструировать под наши цели. Каково же было мое удивление, когда Питер сообщил мне, что является одним из руководителей проекта по поиску внеземных цивилизаций. В программе Конгресса он был указан, как почетный член международного общества уфологов.  Оказалось, что в его распоряжении находятся несколько телескопов и еще несколько опытных образцов. Кроме того, в команду, работающую под его началом, входят одни из лучших в мире специалистов по радиоэлектронике. А раз радиоэлектроника – все, что нам доступно… Так пусть у нас будут лучшие специалисты в мире!
Скворцов не смог сходу понять, насколько серьезно сказал последние две фразы Вадим Андреевич. Зато сходу понял, что Чернов и Дельтас увидели нечто в конце тоннеля. При ближайшем рассмотрении это нечто оказалось надеждой, и надежда эта была одна на двоих. Но у каждого – своя. У одного - надежда на бегство с Земли. У другого - надежда увидеть свой дворик близ метро на Динамо.  Пьянило само осознание того, что она есть. Пусть далеко, пусть только в конце тоннеля, по которому еще ползти и ползти.
С тех пор, как московский инженер стал рассказывать о своих невероятных приключениях с американо-белорусскими уфологами, он словно помолодел. Будто черпал силы из своих воспоминаний, как русские богатыри черпали ее от «сырой земли».  Разумная амфибия из глубин космоса или обезумевший специалист среднего звена? Не важно. Кто бы он ни был, но он звенел, как тетива, готовая в любую секунду доставить стрелу в цель. Даже если цель эта находится за тысячи световых лет. Он источал из себя аромат победы, силы и уверенности. Таким его не видел никто и никогда. Мама его, Чернова Марина Михайловна, и та ни разу не видела его таким. Даже когда он выиграл районную олимпиаду по математике. И когда влюбился в первую красавицу района Ленку. Даже тогда он не источал ничего подобного. Может быть, источал, когда ему было всего пять лет?


Эпизод двадцать первый
                Москва, июль 1963 года
Да будет война!
Маленькие бойцы оглянулись. Посторонних глаз, способных помешать, они не увидели.
- Пожарника вот сюда поставь, - тоном приказа сказал Вадик Жиртресту и показал на крохотный кустик.
- Захочу – поставлю! - огрызнулся тот.
Чуть помедлив, он все-таки подчинился законному владельцу игрушки. Подумав, неуклюже снял ранец и поставил его рядом.
- Ладно, придурок, - снисходительно протянул Женька и сплюнул. - Сейчас я тебя отделаю, чтоб ты не вонял. А потом пойду играть в пожарника.
- Размечта… - только и успел ответить Вадька. Договорить он не смог - был сбит с ног увесистой тушей Калываева.
Жиртрест прыгнул на него с удивительной проворностью, которая никак не вязалась с его габаритами. Первые же секунды битвы произвели на пятилетнего храбреца сильное впечатление. Удар о землю был резким и мощным. Так Вадика не били еще никогда. Оказавшись на спине под Калываевым, он изо всех сил саданул его коленом в бок. В тот же момент Жиртрест ударил беспомощно лежащего врага кулаком в зубы, сильно разбив губу. Странно, но особой боли Вадька не почувствовал.
- Получай, урод, - хрипел сквозь зубы толстяк. Его искаженное злобой потное лицо пошло белыми пятнами.
В тот момент потомственный разведчик отчетливо понял, что с Калываевым он не справится. Сбросить с себя эту тяжесть казалось невозможным. Но он продолжал отчаянно молотить Жиртреста ногами. Попадал по спине. Получалось не очень сильно. В пылу борьбы Женька будто совершенно не чувствовал этих ударов. Дергаясь и извиваясь всем телом, Вадик чуть сместил корпус в сторону. Он ничего такого и не пытался сделать. Просто дрыгался, что было сил, вот и сместился, продолжая лупцевать Жиртреста ногами. В ту же секунду он почуял, что левая нога достанет коленом до ребер. Это был шанс. И он ударил, тут же получив кулаком по уху. Удар был сильный, но серьезной боли он опять не почувствовал. Зато попал толстяку по ребрам, отчего тот не то взвизгнул, не то хрюкнул. В следующий удар ногой была вложена вся ярость и отчаяние. Калываев взвизгнул сильнее и стал инстинктивно смещаться, чтобы не получить снова. При этом он молотил Вадьку по голове, стараясь попасть в лицо, которое тот закрывал руками, как мог.
 Вадим Андреевич с ужасом осознал, что долго так не продержится. Удары коленом по ребрам, которые иногда достигали цели, не шли ни в какое сравнение с ударами по лицу. Надо было выбираться из-под Жиртреста, иначе конец. Драка продолжалась всего секунд десять, а у него уже были сильно разбиты губа и ухо. К тому же Женька, трижды ощутимо получив ногой по ребрам, ушел из-под атаки. Теперь Вадькина левая большого урона ему принести не могла, а ведь она была единственным его оружием. Толстяк прекрасно видел свое превосходство. Воодушевленный, он бил все сильнее и точнее. Битва подходила к концу. Как ни извивался Вадька, как ни дрыгался, сбросить с себя Жиртреста он не мог.
Вдруг стало трудно дышать, нещадно заболела губа.  Победа Калываева была лишь вопросом времени.  И тот решил ее приблизить. Вместо коротких ударов от корпуса, толстяк собрался влепить с размаху. Он широко замахнулся, высоко подняв руку. Измотанный Вадька уже мало что соображал. К тому же только что опять получил по уху и в челюсть. «Не сдамся, пусть лучше убьет», - отчетливо подумал он. Но в следующий момент произошло нечто такое, о чем Вадим Андреевич будет помнить всю свою жизнь.
Рука Жиртреста, высоко поднятая в замахе, вдруг замерла. Замер и сам Жиртрест. Так и сидел он верхом на поверженном  противнике с поднятым вверх кулаком и застывшим лицом. Вадька опешил. Его первым инстинктивным желанием было вырваться из-под толстяка. Но сначала, за какую-то десятую долю секунды, он успел передумать кучу мыслей. Они молниеносно возникали в его голове и, стремительно проносясь, тут же исчезали, словно транзитные пассажиры. И все они были о неожиданном ступоре Калываева.
Догадки на сей счет были самые разнообразные – от относительно реальных, до совершенно идиотских. «Взрослые идут. Нарочно так замер. Сейчас будет говорить, что мы просто играем». «Я ему сильно попал ногой и ребро сломал, вот его и зажало». «Хочет, чтобы я прощения просил и обещал исполнить любое его желание. Думает, какое загадать». «Это такая Жирттрестова хитрость. Я сейчас начну из-под него выбираться. Руки уберу от лица, тут-то он мне и вмажет». «Пока мы дрались, его осы покусали, и он потому так сидит». «Наверное, у индейцев так принято делать, когда они кого-то побеждают. А Жирдяй насмотрелся фильмов и теперь воображает, Чингачгуг сраный». «Девчонки за нами подглядывали, и вот он своей победой хвастается – смотрите, какой я сильный». Была среди них даже такая. «Его фотографирует корреспондент из газеты «Труд», в которую мама пастилу заворачивает. А он позирует – хочет прославиться».
Ошметки этих глупостей еще мелькали у него в голове, когда он рванулся всем телом вверх из-под неподвижно застывшего толстяка. Если и не к победе, то хотя бы к спасению. К ужасу его, в тот же миг ожил и Калываев. Рука его стала опускаться, стремительно набирая скорость, словно кто-то вновь запустил кинопроектор. Но все-таки Вадька успел использовать то микроскопическое преимущество, которое каким-то необъяснимым образом подарила ему судьба. 
Наполовину вырвавшись из-под пыхтящего враждебного сала, он выбросил руку вверх и  вперед. Ударить Калываева он даже не пытался. Сейчас была задача поважнее.  Он хотел ухватить его за неопрятные кудри. И если бы это удалось, то он бы дернул его за волосы – вниз и в сторону. Однако Калываев теперь тоже двигался, причем прямо навстречу Вадьке. Он обрушивался на него сверху, пытаясь с размаху попасть рукой в лицо. Частично освободившийся Вадька рванулся вверх, выбросив правую руку с растопыренными пальцами. Левой рукой он инстинктивно защищал уже разбитую физиономию. В результате – хаотическое столкновение с самыми неожиданными последствиями для обеих сторон. 
Сокрушительный размашистый удар Жиртреста достиг цели, но совсем не той. Его тяжелый кулак на полном ходу попал Вадику в левую руку, которой он пытался прикрыть лицо. И попал весьма удачно, прям в раскрытые пальцы. Характерного хруста никто из них не услышал. Но Вадька утробно взвыл от острой боли в руке. Слезы брызнули из глаз, дыхание перехватило. Вечером хирург детской больницы имени Филатова скажет заплаканной маме, что палец сломан. Это была цена, которую отважный пацаненок заплатил за свой отчаянный выпад. И это того стоило. Правая рука Вадима Андреевича, которой он пытался ухватиться за густые вражеские  кудри, попала Женьке в лицо. Растопыренная пятерня прошлась по толстой физиономии. Снизу вверх, по касательной. И вроде бы ничего страшного... Но на этот раз повезло Вадику. Его безымянный палец с нервно обгрызынном ногтем попал в глаз супостату, прямо под веко.
 И только после этого карающая рука нашего героя намертво вцепилась в сальные вьющиеся волосы. Калываев, утробно воя, схватился ладонями за лицо. Может, это было и не больнее, чем сломанный палец, но эффект оказался куда значительнее. Мгновение спустя, Вадик что было силы дернул… Нет, даже не дернул, а всей тяжестью своего пятилетнего тела рванул зажатую прядь. Калываев кубарем слетел с него. И сразу же попытался вскочить, но не тут-то было. Боевая мощь врага настолько впечатлила Вадима Андреевича, что он и не собирался отпускать патлы, крепко зажатые в кулаке. Неистовые дети великой Советской страны покатились кубарем, яростно лягая друг друга. Безумно таращась уцелевшим глазом, словно мифический Циклоп, Жиртрест невпопад бил Вадьку ногами. А тот всячески старался совладать с толстяком с помощью его же прически, часть которой все еще была крепко зажата у него в кулаке. Преимущество было за Вадимом Андреевичем, но защитник принцесс и пожарников не был в этом уверен. Иногда ему неслабо доставалось от Калываева, который молотил ногами, словно лошадь в агонии. Но больше всего он боялся снова оказаться под грузной тушей. Второй раз ему точно не вырваться. Да и в первый-то повезло… 
Не прошло и десяти секунд, как от хрупкого превосходства Вадима Андреевича практически ничего не осталось. Ради победы Жиртрест пожертвовал фрагментом своей шевелюры. Вырвавшись, он тут же навалился на Вадьку, понимая, что если вновь обездвижет его, победа будет за ним. Пытаясь оседлать бешенно сопротивляющегося малолетку, он пару раз вскользь схлопотал по роже, что не могло его остановить. На долю секунды Калываев представил, что будет с его драгоценной репутацией опасного первоклассника, если сопляк победит. Силы его тут же утроились. Он уже почти подмял под себя задыхающегося врага. Осталось лишь перебросить ногу, чтобы надежно оседлать вертлявого придурка. Дальше – дело техники. «Я буду его долго бить, - пульсировала сладостная мысль в голове Калываева. - А может быть, даже убью. Да, точно… Я его убью!». 
Вадька не мог поверить, что все страдания оказались напрасными. Одна рука его практически вышла из строя, лицо было разбито. Когда они катались по земле, он в кровь разодрал колени. Кровь текла и из головы. Вадик не знал, почему. Но очень надеялся, что мозг не задет. И после всего этого он вновь оказался в исходной точке их битвы!  Стойкий пятилетний солдатик подумал, что скоро ему будет очень больно. И это очень больно будет длиться очень долго. Как раз в этот момент толстяк наконец-то изловчился, прижал его к земле и рывком перекинул ногу. Но сделал это не на уровне ребер, как в начале схватки, а чуть ниже Вадькиной поясницы.
 Этот излюбленный прием Калываева и решил исход битвы. Когда он, приподнявшись, переносил ногу, наш еле живой и плохо соображающий принц, увидел хоть какую-то возможность для удара. И, вполне вероятно, последнюю. Никуда особо и не целясь, он снизу пнул Жиртреста коленом. Попал точно в пах. Говоря понятнее, в область гениталий. И, чтобы окончательно развеять всякие сомнения, вмазал по яйцам. И  сразу же еще раз. Калываев судорожно дернулся, заскрипел, хватая ртом воздух, согнулся и, почти беззвучно, сказал «кха-а-а-а».
Изможденный Вадька сбросил с себя толстяка и с трудом встал. Сначала на четвереньки.  Ему бы сейчас полежать в травке полчасика, прийти в себя. Поплакать, в конце концов. Ему ж всего пять лет. Но он боялся снова оказаться в убийственном партере. Один раз это  уже произошло, судьбу искушать не хотелось. Аккуратно встав на ноги, он, чуть прихрамывая, подошел к ранценосцу, свернувшемуся калачиком. Осторожно наклонился над ним, заглядывая внутрь лихо закрученного Калываева. Женька рыдал, закрыв лицо рукой. Другая рука пыталась утешить пострадавшие гениталии.
- Жирная свинья жива? - спросил Вадим Андреевич.
В ответ донеслось не то бульканье, не то хрюканье, все это пополам со стонами.
- Жива, - сам себе ответил он. - Жаль, - добавил, вздохнув.
Потрогал губу. Разбито было серьезно. Посмотрел на опухшую посиневшую руку, которая болела так, что постоянно текли слёзы. Представил, как мамка будет ругать его, да как потащит в больницу. Сделалось нехорошо. Аккуратно потрогал голову, опасаясь случайно задеть мозг и умереть. Ни черта не понял, кровь как кровь. Ухо распухло и болело, но терпимо. А вот его любимая пионерская рубашка была сильно порвана. Посмотрел на колени – мама дорогая… Опять ходить с  зелеными болячками! А щипать-то как будет! «Остался я на месяц без пастилы. И без грузовика. Да еще и без пожарника…», - подумал он, обобщив результаты осмотра. 
Вадька повернулся к толстяку. Тот уже пытался тихонечко сесть, опираясь на руку. Жиртрест все еще рыдал, противно искривляя слюнявый рот. Один глаз его опух и почти закрылся. Рукой он держался за надежду рода Калываевых. А в целом  выглядел весьма неплохо. Если не считать разбитые коленки, крови на нем практически не было.
- Больно? - участливо спросил Вадик.
- Бо-о-ольн-а-а, - с трудом сдерживая плач, ответил Жиртрест.
- А я знаю, что сделать, чтоб не болело.
Женька вытер лицо подолом грязной рубахи, шумно втянув носом. Стараясь не смотреть на победителя, буркнул себе под нос:
- Что сделать?
- Сейчас покажу, - ответил Вадим Андреевич, уже совсем по-дружески.
С трудом поднялся, отчего разом заболело все тело. Калываев понуро опустил голову в ожидании рецепта, исцеляющего яйца. Вадька чуть отошел назад, смерил толстяка внимательным взглядом, и, пружиня футбольным подшагом, пнул его ногой в лицо. Жиртрест выдохнул каким-то странным звуком, не то «а», не то «э». И упал навзничь. Кровь легла на асфальт красивым веером.
- Это тебе за Анечку, морда фашистская! - сказал маленький герой дрожащим голосом.
 По лицу его снова потекли слезы. 
Пожарник стоял себе у кустов, как ни в чем ни бывало. Не обращая никакого внимания на разыгравшуюся на его глазах драму, он оптимистично пялился в белую стену котельной. Вадим Андреевич с удивлением понял, что брандмейстер ему больше не шибко-то и нужен. Сам того не заметив, за прошедшие несколько минут он сильно повзрослел.
Подхватив уцелевшей рукой дядькин подарок, Вадик подошел к Калываеву, который сжался в бесформенный комок, панически рыдая. Отвесив поверженному толстяку унизительного пинка, он смачно на него  плюнул. (Так всегда делал Дениска Ванин – первый забияка и хулиган в деревне). Потом сказал сдавленным шепотом:
 - Появишься у нас на площадке – вообще убью! Понял?
 Совершенно обессилевший, он не стал дожидаться ответа. Все было и так ясно. Сейчас он думал только об Анечке. Он точно знал, что его белокурая принцесса плачет в домике. Потому что переживает и очень боится за него. А переживает и боится не оттого, что Калываев больше и старше его, нет! Потому что влюбилась. Влюбилась!!! От этой мысли он даже забыл про нестерпимую боль в распухшей руке. Влюбилась! Запретное слово билось в нем, словно беспокойный маятник. С каждым ударом оно обдавало его трепетным восторгом. Скорее бежать к ней, успокоить, рассказать про нежданную победу!
 Но… не успел сделать и шага. Из-за угла котельной выскочила Анна Михайловна. Принц оторопел, и неспроста. Такой он ее никогда не видел. Растрепанные белоснежные кудри, сбившееся на одну сторону платье, заплаканные испуганные глаза и куклы, торчащие за поясом, словно какое-то невиданное девчачье оружие. Но больше всего поразила Вадима Андреевича увесистая палка, которую сжимала обеими руками эта маленькая, невесомая женщина. Поняв, что ее принц победил ужасного Жиртреста, она посмотрела на него огромными черными глазами и выронила палку из рук. Схватившись руками за лицо, точно так же, как ее мать, Анечка протяжно прерывисто вздохнула. Хромая, он подошел к ней и торжествующе улыбнулся.
- Вадик, бедненький, у тебя кровь! - Она испуганно плакала, прозрачный голосок еле звучал.
- Да так, ерунда! Не плачь! Мне и не больно ни капельки. - Он нежно посмотрел на нее и неловко дотронулся до ее руки покалеченной кистью.
-  Ой, мамочки, у тебя рука опухла! И на голове тоже кровь, - пролепетала она, рыдая.
- Анечка, не плачь! Ну, пожалуйста… Я же победил! А ты зачем с палкой прибежала?
- Я… я тебе помочь хотела… а меня бабуля не пускала! А я потом ей наврала, что куклу забыла и убежала! А вон там палку взяла… - показала она рукой, куда-то назад и в сторону.
- Ты что, глупенькая? Когда мальчишки дерутся – не лезь. Никогда не лезь, понятно? Видишь, я и сам справился. - Он презрительно обернулся на Калываева. - Жиртрест  теперь к нам никогда больше не полезет!
- Да? - сквозь слезы спросила Анна Михайловна, не в силах оторвать взгляда от любимого разбитого лица.
- Он даже на нашей площадке теперь не появится! Я его предру… предрупредил, - важно пояснил Вадим Андреевич, не справившись с этим непростым взрослым словом.
- Да… д-дай, посмотрю! - потянулась она к его синюшным распухшим пальцам, заикаясь от слез. Вадик послушно показал ей левую руку.
- Только не трогай, а то болит, - признался он.
 Не переставая рыдать, Анечка погладила его по правой.
 Вадик вдруг понял, что сейчас и сам разревется. Этого он допустить никак не мог, а потому на секунду крепко-прекрепко зажмурился. Иногда это помогало, но сейчас – не очень. Слезы неумолимо копились в глазах, готовые в любой момент опозорить его.
- Вадичик, миленький, я тебя… - услышал он слова Анны Михайловны.
 Вадик похолодел, как перед началом этой страшной драки. Только, пожалуй, еще сильнее. Как вести себя, если она скажет то самое слово?! Слово, которое он раньше слышал только от мамы и бабушки. Он решительно не знал. И даже испугался его услышать…
- Я тебя… я тебя очень прошу – никогда так больше не делай! Никогда! - причитала его принцесса.
Она точь-в-точь повторяла свою мать, когда та, не в силах больше ругаться, умоляла образумиться старшего брата Анны Михайловны.
- Поклянись, что ты больше не будешь драться!
 - Если тебя еще кто-нибудь обидит – тогда буду, - честно ответил Вадим Андреевич. И поспешно добавил. -  А так просто - ни за что не буду, клянусь! Честное пионерское!
 Чуть было успокоившаяся принцесса, снова расплакалась.
- Аня, не плачь, хватит! - твердо попросил ее Вадик, отчаянно борясь со слезами.
- Ла-адно,  я и не-е- пла-ачу…, - согласилась она, шмыгая носом и тщетно пытаясь остановиться.
Отважный пятилетний мужчина был готов на все, лишь бы не заплакать вместе с ней. Лучше еще раз сразиться с двумя, нет, даже с тремя Калываевыми, только бы она не видела его слез. Глаза предательски намокли, горло сдавил невидимый обруч.
Он бы непременно заплакал, но тут ангел-хранитель пришел к нему на помощь. Вадька замер, будто прислушиваясь к голосу своего небесного заступника. По его лицу, перемазанному кровью, скользнула довольная улыбка. Чуть помедлив, он протянул пожарника Анечке, небрежно держа его за голову.
- Дарю! Он теперь твой.
- Что? - переспросила Анечка, от неожиданности перестав лить слезы.
- Бери! Бери, это тебе! - Вадим Андреевич настойчиво сунул игрушку ей в руки.
- Ты что, Вадичик! А как же ты?
- Я ж говорю – дарю! Значит, дарю, - назидательно произнес он.
- Вадик, не надо! Вдруг тебя мама ругать будет?
- С чего это? Мой пожарник. Что хочу с ним, то и делаю, - уверенно ответил Вадим Андреевич. -  Не бойся, никто меня ругать не будет. За пожарника точно не будут.
   Потупив глаза, Анна Михайловна залилась стыдливым румянцем.
- Вадик, миленький, спасибо большое! Ты такой хороший… И самый, самый храбрый! И еще - самый сильный! - с трудом проговорила она, не глядя на своего принца.
 Почти не дыша, будто боясь спугнуть свое счастье, она схватила его грязную влажную ладошку. Прижав к груди пожарника, оглянулась на подвывающего Калываева и показала язык.
- Трус, - вынес ему окончательный приговор Вадим Андреевич.
- Ага, - согласилась Анна Михайловна.
Они мельком смущенно переглянулись. Была в этом взгляде большая любовь. Которая, как в сказках, - одна и на всю жизнь. И они пошли.
 
Эти двое, взявшись за руки, шли к детской площадке, унося с собой трагические и светлые события того дня. День этот они запомнят на всю оставшуюся жизнь, полную тревог, радостей, бед и надежд.
Как часто потом сиюминутное счастье Анны Михайловны будет пустым, потому что не сможет она разделить его с конопатым парнишкой на невидимом гоночном мотоцикле!  Сколько раз, в самые горестные моменты своей жизни, станет Анна Михайловна звать своего принца, до боли в руках сжимая выцветшего от времени пожарника? Когда первый муж, грязно обдав ее матом, бросил их с трехлетним сынишкой, она все готова была отдать, чтобы только пятилетний мальчуган в белой рубашке с золотыми пуговицами вновь храбро набросился на обидчика. Когда в расцвете сил сгорит от рака ее обожаемый братик Сережка, какую цену будет готова заплатить она, чтобы хоть раз опять услышать: «Анечка,  не плачь! Ну, пожалуйста!» В тот черный год, который разом заберет у нее папу и маму, как будет оплакивать она те далекие дни, когда была так счастлива на детской площадке? Ответы есть лишь у Господа. Да только мы их не услышим… Теперь это только их тайна.
Но… все это будет потом. А сейчас… Сейчас он, неуклюже прихрамывая, ведет ее за руку. А она смотрит на него с восторгом, прижимая к груди пожарника из далекого города со странным названием «Берлин». Весь мир, что стоит на пороге самого страшного события в его истории, принадлежит только им. Они уходят от нас с тобой, мой неизвестный читатель. Уходят навсегда. Их голоса тонут в шуме уютного московского дворика, который притаился рядом с метро «Динамо».

- Знаешь, Вадик, я теперь буду только с тобой играть. Всю жизнь!
- Здорово! Анечка, я тоже буду только с тобой, можно?
- Можно… Ты только больше не дерись, ты же обещал!
- Раз обещал, значит - не буду. Мужик должен свое слово держать.   
- Вадик…?
- Че, Анечка?
- Скажи, только честно, не обманывай! А ты принц?
- Если честно, я не знаю. Зато ты – точно принцесса!
- Это почему еще?
- Потому, что ты добрая. И самая красивая! И умная… очень!
- Да?
- Ага.
- Вадик…
- Че?
- Ты только никому не говори, ладно?  А я тебя…

Далее – неразборчиво.


Эпизод двадцать второй
  Москва, февраль 1998 года
…Может быть, источал, когда ему было всего пять лет? Когда стоял он у стены бойлерной, лицом к лицу с шестилетним толстяком Калываевым? Да, вот тогда, в жестокой неравной схватке за своего пожарника, честь дамы и честь свою собственную. пожалуй, источал.
Источая, стоял он за старой бойлерной во дворе своего дома. Стоял весь в грязи, с коленками, содранными в лоскуты и покрытыми слоем песка, крови и еще бог весть какого мусора. По правой стороне его лица стекала тоненькая струйка крови, берущая свое начало в глубокой ссадине на голове. Нижняя его губа значительно превосходила в размерах верхнюю и несла на себе следы его же собственных зубов. Порванная грязная рубашка (за которую ох как попадет дома) с несколькими уцелевшими медными пуговицами гордо подчеркивала алые царапины на груди и шее. Пальцы на правой руке посинели и опухли, а сломанный мизинец нестерпимо болел, пульсируя так, будто в нем завелось маленькое трепетное сердце. По лицу Вадика скупыми каплями текли редкие слезы, пути которых иногда пересекались с кровью, отчего становились нежно розовыми.
 Но он не плакал. Он источал! Источал аромат победы, силы и уверенности.
В каких-то трех метрах от него в пыли, свернувшись калачиком и жалобно воя, лежал поверженный противник Женка Калываев. Проходя мимо, пятилетний Вадим Андреевич Чернов, что было силы пнул пыльный воющий сверток, плюнув сверху тягучим кровавым сгустком. Сверток, в котором угадывались очертания желтых шорт и пшеничная Женькина шевелюра, жалобно взвизгнул и захлебнулся  животными рыданиями.
Не переставая источать, победитель поднял уцелевшей рукой большого красного пожарника, что ждал решения своей судьбы, прислонившись к опоре скрипучих цепочных качелей. Да-а-а-а… Он стоил того! В красном форменном плаще, высокий, волевой, при черных усах и с бессмысленными синими глазами, с вызывающе толстым и длинным черным шлангом, в старомодной каске с крупной эмблемой, на которой, изящно изогнувшись, красовалась золоченая саламандра…
 
Приподнято-сияющий вид Дельтаса обрадовал студента Скворцова ровно настолько, насколько доктора Лешница насторожил. Опытный психиатр прекрасно знал, как часто такие минуты окрыления, счастья и надежды стремительно сменяются у больных неделями черной тоски. «И все-таки Чернов очень нестабилен, - с тоской подумал Лешниц. - Неужели придется давать ему красненькие?»
 Красненькие давать очень не хотелось. Николай Юрьевич прекрасно понимал, что там, где начнутся нейролептики, закончатся все движения. И физические, и психические.  А в режиме «спать и срать» Вадим Андреевич много не наговорит. Но пока он в ударе. И даже, каким-то чудом, живы китайские пальчиковые батарейки. А значит, Чернов должен говорить. И он говорил.
-Я просидел в кафе с Питером и Семеном больше трех часов. Наш переводчик даже сказал, что существенно подтянул свой английский. Результатами этих посиделок мы остались весьма довольны. На столе перед нами лежал листок из большого блокнота. Он был похож на древний пергамент. Мы исписали его своими тезисами с такой плотностью, что когда нам понадобилось добавить буквально одну короткую фразу, места не нашлось. Если бы кто-нибудь смог разобрать предельно убористый почерк Семена, то был бы немало удивлен. Этот неровный с одного края клочок бумаги нес на себе программу исследований и дальнейших экспериментальных разработок. Конечно же, до освоения технологии было еще очень далеко. Но, как бы далеко ни находился от землян день их первого сжатия пространства, мы трое были к нему ближе всего.
Чернов выразительно посмотрел на присутствующих.
- Кроме того, мы ели. Много и вкусно, - с очень серьезным видом добавил пришелец. Некоторые из студентов тихонечко хихикнули.
 - Кстати, как вам земная еда? Лучше, чем на Эльтизиаре? - поинтересовался Лешниц, тревожно поглядывая на индикатор зарядки батареек своего диктофона.
 - Это весьма непростой вопрос, - деловито отозвался безумный инженер. - Признаюсь, я долго не мог привыкнуть к необходимости принимать пищу каждый день. Нериадены едят примерно один раз за период, который соответствует пяти земным суткам. Иногда реже. Поначалу перестроиться было довольно тяжело. Но со временем мне стал нравиться такой пищевой режим. С моей помощью Вадим Андреевич даже слегка набрал вес. Частота принятия пищи – не сложный момент. Куда сложнее было привыкнуть к нюансам осязания разных продуктов. Я не уверен, что мое сознание адекватно воспринимало те импульсы, которые я получал от чуждых рецепторов. Временами вкус некоторых блюд приводил меня в  ужас. Временами – в восторг. Ориентироваться было очень сложно. Иногда обычный ужин становился похож на лабиринт из кривых зеркал, где вместо зрительных образов передо мною возникали самые разнообразные вкусы. Сейчас я понимаю, что сырой окунь с тонким слоем ванильного мороженного и горчицей – это дерьмо.
Дельтас помедлил и, словно уточняя, добавил:
- Хотя дерьмо не пробовал, утверждать не могу.
Реплика его, одновременно и смешная, и необычная, была сказана к месту. Поначалу реакция собравшихся была очень разнообразной. Впрочем, как и сами собравшиеся. Некоторые девочки покраснели. Некоторые  от души посмеялись, среди них была и Матильда. Золоткин и Кормаков пытались сдерживаться, но при этом хохотали навзрыд. И только Скворец сделал то, что действительно хотел сделать. Начав было смеяться, он не удержался и искренне зааплодировал. К его хлопкам тут же присоединился Золоткин, затем Матильда и Людка Бабаева. Через пару секунд рукоплескал весь кабинет. И даже Лешниц,  который не мог припомнить в своей практике  ничего подобного. Опытный психолог сказал  бы, что все они сбрасывали накопившееся эмоциональное напряжение. Простой добрый человек возразил бы ему, что это было действительно смешно.
Скворец так и не смог понять, почему он захлопал. С одной стороны – искренне и от души. С другой – он очень хотел поддержать этого мужчину в синей пижаме, который был чем-то похож на детдомовского ребенка. Кем бы он ни был – ему было ох как несладко…
Мне кажется, что истинная причина Ромкиных аплодисментов гораздо сложнее. Конечно же, было в этом что-то и от снятия элементарной усталости – опытный психолог прав. Прав и простой добрый человек – это было, по-настоящему, смешно. Но если копнуть чуть глубже…
Первые одинокие аплодисменты Скворцова были подсознательно адресованы его однокашникам, Матильде и даже Лешницу. Этими одинокими хлопками он сказал им: «Я сочувствую бедолаге и хочу его поддержать. Хочу показать ему, что он для меня человек, а не диковинка. Хочу сказать ему, в конце концов, что про дерьмо было смешно и он молодчина! А вы? Вы со мной? Или с теми, кто хочет сгноить его в этих успокаивающих бледно-зеленых стенах, потому что для них он больной и опасный?» И они ответили ему,  честно захлопав. Честно, потому что на раздумья не было времени. Быть может, доктор Лешниц слегка покривил душой. Ну да простим ему – работа у него для души вредная.
Этот групповой акт гуманизма длился буквально несколько секунд. За это время произошло так много важных свершений, что даже не верится. Чернов, впервые за несколько месяцев, получил немалую порцию искреннего доброго участия, а это сейчас было нужно ему, как воздух. Ромка Скворцов убедился, что его однокашники – хорошие люди, с которыми ему по пути. Второкурсники психфака мало того, что сплотились вокруг гуманного начала.  Главное – все они отдали свое добро тому, кто так в этом нуждался. Возможно, сильнее, чем кто-либо на этой планете. Да… Не каждый психоаналитик сможет похвастаться такой эффективностью. В модных анонимных группах взаимопомощи на это уходят годы.
Сдается мне, мой верный читатель, что мы немного отвлеклись. Не будем отставать от событий, чтобы события не отстали от нас.    
Пришелец поклонился, благодарно и несколько смущенно. Овации стихли, и он продолжил.
- Спустя какое-то  время я разобрался, что к чему в земной пище. Теперь я получаю от нее большое удовольствие. В тот вечер мы опустошили четыре кофейника прекрасного черного напитка, отчего мне стало тяжело дышать. Семен и Питер виртуозно расправились с каким-то большим странным блюдом, я же съел, а, точнее сказать, безжалостно аннигилировал пять бутербродов с рыбой и девять кусков яблочного пирога. Спустя пару часов после начала нашей интеллектуальной трапезы, я впервые в жизни отведал выдержанный твердый итальянский сыр. Готов признаться, что эта еда – одно из самых прекрасных созданий вашей культуры.
Судя по всему, сыр Чернову действительно очень понравился. Он рассеяно обвел всех благодушным взглядом и прочувственно произнес:
- Пармеджано Риджиано. Вот как он называется.
Мысленно попрощавшись  с деликатесным итальянским сыром, пациент доктора Лешница продолжал охотно рассказывать о своих лучших днях на земле.
 - Наша трапеза подошла к концу. Стол опустел, - с трогательной гастрономической грустью в голосе сказал он. - За ужином профессор Содберг сказал, что следующим этапом наших изысканий должна стать поездка в обсерваторию, которая находится в Перу. Питер понимал, что в финансовом смысле я совершенно не состоятелен. Он попросил меня не беспокоиться о деньгах, сказав, что я очень нужен ему для нашей общей дальнейшей работы. Я согласился, не раздумывая. Это был призрачный шанс. Но все-таки шанс. Семен взял на себя хлопоты, связанные с моим участием в поездке. Я отдал ему все документы на имя Чернова, какие я только смог найти в его квартире. Я благодарил свою сообразительность за то, что взял эти бумажки с собой. Они понадобились для улаживания формальностей моей поездки. Основной задачей экспедиции была попытка реконструкции телескопа, а также установка разной другой аппаратуры в перуанских горах, - сообщил Чернов.
            - И что это была за аппаратура? - с видимым интересом спросил Николай Юрьевич.
           - Я не знаю деталей, ведь на Эльтизиаре я был дипломатом, а не ученым. Моя деятельность заключалась  в установлении коммуникаций между семьями и обеспечении координации их действий. Я был далек от технических наук. Как я понял, в высокогорных районах Перу мы установили уловители каких-то частиц, которые могли косвенно указывать на какие-то важные параметры лунной активности. Боюсь ввести всех вас в заблуждение. О технических подробностях лучше спросить у профессора Содберга. Он сможет дать исчерпывающие ответы, - сказал Чернов, как бы оправдываясь за свою неосведомленность и за гуманитарный склад личности. 
             - Мы постараемся с ним связаться, - соврал Лешниц.- Вадим Андреевич, так как прошла сама экспедиция?
               - Смотря что вы имеете в виду. С точки зрения развития земной науки – не самым лучшим образом.
               Доктор попытался обострить разговор:
             - Судя по тому, что вы остались на Земле, технологию сжатия пространства ваши друзья так и не освоили?
               - Николай Юрьевич, вы серьезно полагаете, что прорыв такого масштаба возможно осуществить за несколько месяцев?
              Вопрос Дельтаса не был риторическим, он требовал ответа. Лешниц не заставил себя ждать.
               - Но вы же рассчитываете на это! Я тоже хочу быть оптимистом! Вы же собираетесь вернуться на свою планету в теле Чернова, так? Средний срок жизни землян составляет около семидесяти лет. Вам сейчас тридцать восемь. Значит, чтобы попасть домой, вам, дорогой Вадим Андреевич, надо совершить этот прорыв не позднее чем через тридцать лет. Я правильно все понимаю? 
              Чернов ответил на этот, с виду доброжелательный, выпад  с невозмутимостью истинного Нериадена.
                - Мы оба знаем, что этого не произойдет, - равнодушно сказал он. - Я прекрасно понимаю, что та призрачная надежда, которую ненадолго получил в Перу – последнее мое утешение. Я умру на Земле – это очевидно, - холодно произнес Дельтас.- Я готов к этому уже довольно давно. Но буду продолжать искать выход. Нериаден всегда идет к цели, даже если нет шансов достичь ее. Это основа философии нашей семьи, - Дельтас с достоинством и с легким оттенком презрения посмотрел на своего врача. - Боюсь, вам будет трудно это понять, - сказал он так, будто ему было стыдно за Николая Юрьевича.
               А он и не собирался ничего понимать. Лешниц прервал эту гуманистическую беседу, направив ее в более очерченное русло.
               - Так что же все-таки произошло в Перу? - еще раз настойчиво спросил он Чернова. 
                Вздохнув, тот ответил:
                - Вся беда как раз в том и состоит, что в Перу не произошло ровным счетом ничего. Я побывал в одной из наиболее совершенных обсерваторий землян. Она является сердцем проекта «Феникс», который финансируется несколькими американскими институтами. Мы прилетели в Перу ночью, а уже утром отправились в горы. В конце дня мы были в обсерватории. К сожалению, я не ошибся. Земной прогресс слишком нетороплив. Из беседы с техниками доктору Содбергу стало понятно, что реконструкция телескопа займет несколько лет. И это по самым оптимистичным прогнозам. Содберг обещал, что сразу же свяжется со мною, как только телескоп будет готов.
        Чернов слегка улыбнулся, словно находил все это весьма занятным. Но эта была улыбка обреченного.
            - Не важно, когда  будет готов телескоп - через год или через два. Он не решит проблему. По моим оценкам, до момента первого сжатия пройдет не менее ста лет. К тому времени нас с вами даже распорядитель кладбища не вспомнит.
              Он смешно потер переносицу.
             - Возможно, если бы я был ученым, это изменило бы ситуацию. Но я лишь дипломат.
            «Если разобраться, он себе приговор зачитывает. Деваться ему, действительно, некуда, - подумал тогда Скворцов. - Так и сдохнет в психушке… или под забором. Жаль амфибию, да и Чернова жаль».
Перед теми, кто был  в тот момент в 515 кабинете, безусловно, сидел Вадим Андреевич Чернов. Все факты свидетельствовали об этом непреклонно. Одних официальных документов было вполне достаточно. Его жена – еще одно очевидное подтверждение. Не говоря уже о семейном фотоархиве. В конце концов, жили и здравствовали люди, на глазах у которых он вырос. Но поверить в это было чертовски трудно. Больной так органично переживал свой бред, что совершенно заворожил студентов. Весь секрет заключался в том, что и Людке, и Скворцу, и всем остальным хотелось верить в эту историю. Они хотели видеть перед собой инопланетянина, а не свихнувшегося инженера радиосвязи. Хотели прикоснуться к чуду, хотя элементарная логика сильно мешала им верить в него.
 И лишь лечащий врач твердо верил. Верил в свою удачу и в успех, которую принесет ему этот псих.
Вдруг доктор, неожиданно и очень спокойно взял крутой поворот.
- Вадим Андреевич, а вы ни разу за это время не задумывались вот о чем… Может быть, ваши поиски напрасны, потому что и искать-то нечего? Вдруг такой технологии не существует? Давайте, просто на секунду, допустим, что ваши ученые ошибались. Могли они неверно истолковать перемещение других космических народов? Мне кажется, вполне. По крайней мере, в истории нашей науки немало таких примеров. Неужели ученые Эльтизиары никогда не ошибаются? Как человек с прекрасным интеллектом, вы должны были рассмотреть все варианты. И такой вполне возможен, вы согласны со мной?
-Вы хотите сказать, что я нахожусь на ложном пути? - с легкой иронией спросил его инопланетянин.
 -Я, Вадим Андреевич, лишь призываю вас подумать об этом. Просто подумать.
 Ответ Чернова не стал для Скворца неожиданным.
-Ваше неверие для меня очевидно и объяснимо. Простите меня, доктор, но я не буду тратить время на борьбу с ним, - сказал он спокойно и уверенно.
 «И впрямь, дипломат, хоть и в пижаме», - улыбнулся про себя Ромка.
-Ну что ж, как вам будет угодно, - невозмутимо парировал Николай Юрьевич. - Я уверен, что мы еще вернемся к этой теме. Возможно, чуть позже.
«Да уж, вернетесь… Поколют его недельку-другую – и вернетесь, - размышлял Ромка. - Он к тому времени уже слова-то такого не вспомнит  - гравитация. Или не станет доктов глушить Чернова? Да, пожалуй, что не станет. Ей-богу, Лешниц за его речь уцепился. Уже почти два часа этот радиоспектакль продолжается. И ведь говорить стал по другому… «я открывал разные двери». Это ж надо, какие коленца гнет. Тыкался, говорит, как слепой котенок. Да еще и шутит вдобавок. Что же у него в башке-то происходит, у этого обычного инженера? Явно что-то очень не обычное. Не сможет Лещниц мимо этого пройти, и ежу понятно… Значит, глушить не будет. Может и удастся на Чернова еще разок взглянуть, кто знает».

…Лешниц вел свою игру, о которой догадался наблюдательный Скворцов. Диктофон продолжал работать из последних сил, а ведомость о проведении практического занятия ждала своего часа в изящной замшевой сумочке Матильды. Скоро этот нехитрый, но вполне официальный, документ вместе с кассетой ляжет в стол психиатру. И даже не в стол, а в сейф, что по-мещански притаился за картиной в спальне Николая Юрьевича. Слишком ценными были для него эти вещи, чтобы вот так просто оставить их в кабинете.
- Ну, да и Бог с ними, научными премудростями, в которых мы плохо разбираемся, - миролюбивым тоном поменял доктор тему.- Вы нам лучше расскажите, зачем вы завели знакомства с местными бродягами? Ваша жена была этим очень обеспокоена. Это ведь могло быть опасно. И даже для нее. Вы понимали это?
- Да от вас ничего не утаилось! - с искренней улыбкой воскликнул Чернов.
- А ведь вы хотели что-то утаить, Вадим Андреевич. Не так ли?
 «А вот это уже очень интересно. Впервые Лешниц так разговор обостряет», - мелькнуло в голове у Ромки.
- Утаить? Я бы так не сказал. Мне действительно надо было обсудить некоторые вопросы с этими людьми. Я просто не хотел привлекать к этому внимание Елены. Признаюсь, я совершил ошибку, пригласив их в то место, где Чернов жил с ней. Позднее, когда она покинула меня, я смог общаться с ними беспрепятственно, - прямо сказал Чернов. 
- Так что же общего было у вас  с ними? Что вам могло понадобиться от малообразованных и опустившихся людей?
Чернов изучающее посмотрел на психиатра, будто бы видел его впервые.
- Почему вы меня об этом спрашиваете? Ведь вы не верите мне. Не все ли равно, что я скажу, если все это для вас - всего лишь мой вымысел?
- Ну что вы, Вадим Андреевич… - с напускной обидой пропел Лешниц. - Я лишь пытаюсь доподлинно разобраться в вашей истории. И только для того, чтобы помочь вам. Так вы расскажете мне, что именно вы обсуждали со своими новыми знакомыми? Поверьте, для меня это очень важно!
Здесь наш доктор был совершенно честен, ведь он затрагивал эту тему впервые.  Раньше его больной был не столь активен,  и они просто не успели добраться до этой части его истории. Лешниц не прогадал, решив, что публика пойдет на пользу делу. Сегодня он записал огромный массив речи этого парня, чем был очень доволен. К тому же манера говорить у его подопечного заметно изменилась. Все складывалось замечательно. Теперь Николай Юрьевич действительно с нетерпением ждал, как же Чернов объяснит историю с бомжами.
- Ну что ж, если для вас это так важно…- задумчиво протянул Вадим Андреевич и рассеянно покрутил пуговицу своей пижамы, словно не зная, с чего начать. Пару секунд он медлил. И начал с главного.
 - Дело в том, что некоторые из этих, как вы изволили заметить, опустившихся людей – мои соратники по несчастью. Такие же беглые и ссыльные, как и я. Из разных рас, с разными культурами. Среди них мало сильных духом, к тому же они потеряли веру в возможность что-то изменить. Они смирились и выживают. А под маской полусумасшедшего пьянчуги это сделать куда более безопасно.
- То есть вы хотите сказать, - прервал его Лешниц,- что в Москве есть еще инопланетяне, кроме вас?
- Да, всего несколько сущностей в физической оболочке людей, - буднично ответил Дельтас.
- Да?! И кто же именно? - живо отреагировал врач.
- Я не стану раскрывать вам их земных имен. Хоть вы и не верите мне, все же не буду этого делать. Я связан обещанием и не нарушу его ни при каких условиях.
Самоуверенный волевой Нериаден посмотрел в упор в глаза Лешницу. Посмотрел тем пронзительным взглядом, который уже видел сегодня Скворец. Николай Юрьевич даже инстинктивно отклонился чуть назад на своем привинченном стуле. Это продолжалось буквально какую-то секунду, но встревожило опытного психиатра. Он не- понаслышке знал, что именно такие взгляды – первый звонок. Они означают, что в кабинете 515 вполне может произойти какая-нибудь неожиданность. А может и не произойти. Так или иначе, но именно в этот момент Лешниц впервые подумал, что Чернов может быть не таким безопасным, как кажется на первый взгляд. Нет, он не боялся его. Но все же решил быть настороже. И даже продумал, как будет действовать, если этот тихоня вдруг молниеносно кинется к его горлу.
 - Что вы, что вы! Я все прекрасно понимаю, - сказал доктор.
 Было самое время сгладить ситуацию.
 -Я и не стану настаивать, ни в коем случае. Так вы, Вадим Андреевич, утверждаете, что эти бомжи в такой же точно ситуации, что и вы? То есть, на самом-то деле они не бомжи, правильно?
- Не совсем так. В физическом смысле – они, конечно же, грязные бродяги. Некоторые из них стали такими за время своего заточения на Земле. Двое других сознательно выбрали для себя такую маскировку.  Но я знаю и еще одного, который был изначально сослан в крайне запущенное тело, - терпеливо пояснил Чернов.
«Поди, это тело еще и нещадно бухало, - усмехнулся сам себе Скворец.- Представляю, каково это – очнуться в чужом теле, на другой планете, да еще и с похмелья. Пока разберешься, что пива надо выпить… Да пока еще найдешь его, это пиво, – настрадаешься. Тяжело, наверное, пришлось бедняге», - искренне посочувствовал он пришельцу. Посочувствовал так, будто и не сомневался в его реальном существовании. И сам этого абсолютно не заметил.
 - Они всего лишь навсего помогли мне адаптироваться. Ведь у них был опыт и знание, - продолжал пациент.
- Вот так, одним махом, взяли и адаптировали? Это как же так? - требовательно спросил Николай Юрьевич.
- Они помогли мне в одном очень важном деле. Всего в одном, с прочим я справился сам, - Чернов снова помедлил.
- В каком, если не секрет? - чуть вкрадчиво подтолкнул его Лешниц.
- Они помогли мне отладить нейроинструмент, если вам это о чем-то говорит, -  со вдохом сказал пациент. И, не скрывая иронии, улыбнулся своему лечащему врачу.
- Могу лишь догадываться! - с готовностью откликнулся тот и добавил. - Уж будьте так добры, расскажите нам всем про этот нейроинструмент.
- Вам всем – расскажу, - с ударением на слове «всем» произнес Чернов.
Он чуть сменил позу, развернувшись к импровизированному партеру, верой и вниманием которого он так дорожил, и явно   рассказывал свою историю только для них.
- Я уже говорил раньше, что могу усилием воли читать дремлющую психику Чернова. Но я не говорил вам, как я подчиняю себе его тело. Начнем с того, что я с вами говорю на языке, который на планете Земля называется «русский». Язык жителей Эльтизиары имеет обширную общую основу.
Услышав эти слова, Лешниц с внутренней мольбой опустил глаза на диктофон. Китайские батарейки продолжали творить чудеса. Машинка тихонько шуршала, кропотливо записывая все, что могла услышать.  Сам того не заметив, доктор облегченно вздохнул.
- Наречие каждой семьи, будь то Нериадены или Стекаиты, представляет из себя эту основу, незначительно дополненную некоторыми лингвистическими формами. Могу сказать, что язык нашей семьи катастрофически отличается от вашего. Не скрою, мои психические способности значительны, даже по меркам Нериаденов. Безусловно, я смог бы выучить русский.
(«Только за то, что на нем разговаривал Ленин», - неожиданно вспомнился Ромке поздний Маяковский).
…- Но на это понадобилось бы какое-то время. Моя неспособность элементарно общаться тут же привлекла бы ненужное внимание. Кроме того, я бы не сразу смог понимать информацию извне, а это мне очень сильно мешало. Вы согласны? - спросил он у студентов.
Те в ответ закивали. Не сразу, не дружно и как-то  растерянно.
- Кроме того, я не уверен, что смог бы нормально управлять своим новым телом. Я даже уверен, что не смог бы, - секунду подумав, добавил Дельтас. - Прошу учесть, что мне нужно было контролировать и примитивную физиологию. В первые моменты я совершенно с этим не справлялся. Очевидно, что у меня был лишь один выход. Я должен был немедленно заполучить нейроинструмент. От этого, как вы понимаете, зависела моя дальнейшая судьба на Земле.
Лещниц, хоть и боялся спугнуть тему, но все же аккуратно спросил:
- Раз вы общаетесь с нами, значит вы его заполучили?
- Совершенно верно, - подтвердил Чернов. 
- И что это за инструмент? - как можно более спокойно спросил Николай Юрьевич, вновь украдкой взглянув на диктофон.
- Это нейроадаптер. Не самый совершенный, но вполне надежный.
Было похоже, будто Дельтас говорит о недавно купленной микроволновке, словно самый обычный инженер связи. Скворец нестерпимо мучительно ждал вопроса Лешница о том, где же он, этот самый нейроадаптер. Казалось бы, наступил момент истины. Человеку в синем лишь оставалось предъявить остальным, которые в белом, таинственный прибор.
 Но опытный доктор не торопился с ключевым вопросом. Вместо этого он неожиданно спросил у пациента, какие еще бывают нейроинструменты. И сделал это так буднично, словно пытался подобрать себе такую же штуковину и решил посоветоваться со сведущим приятелем. Чернов отвечал ему не менее естественно.
- Кроме нейроадаптеров, существуют нейроконструкторы. Это следующая ступень развития технологий психической адаптации в чуждом теле. Их возможности куда шире. Они могут позволять изменять нервные окончания организма, изменяя и его возможности. Это сложная саморазвивающаяся система, которая использует для своей деятельности большое количество химических веществ. Земляне называют их аминокислотами. Ее сложность и есть ее главный недостаток. Такой инструмент невозможно воссоздать на Земле. Стартовая сыворотка должны быть введена извне вместе с аминокислотами и большим количеством воды. Через несколько земных часов система закончит строить свою базовую основу и начнет функционировать. Но сделать нейроконструктур без его сыворотки и  аминокислот невозможно. В отличие от адаптера, который можно воссоздать по схеме.
- Та-а-к, - задумчиво протянул Лешниц. - Из ваших слов получается, что адаптер этот вы воссоздали. И раз вы, Вадим Андреевич, общаетесь с нами, стало быть, вы его используете прямо сейчас. Верно?
Врач и пациент внимательно смотрели друг на друга. Лешниц выжидательно, а Дельтас - недоуменно.
- Да, вы совершенно правы, - ответил Вадим Андреевич.
- И где же он? - с виртуозно скрываемым напряжением спросил доктор.
- Там, где ему положено быть. В теле Вадима Чернова. Это же очевидно! - сказал пришелец тоном человека, утомленного детской несообразительностью. - Если адаптер служит для управления белковыми организмами, то он и находится внутри этих организмов. Если говорить точнее, мой адаптер залегает в полости позвоночника Чернова, в его спинном мозге. А его ветви протянуты в головной мозг. Таким образом, мое сознание полностью контролирует тело моего несчастного компаньона. Я вполне понятно объясняю? - обратился Дельтас к своему врачу  иронично-заботливым тоном.
Лешниц был внешне невозмутим. Он был таким всегда, когда во тьме чужого разума инстинктивно чувствовал, что нашел выход из лабиринта. Со стороны даже могло показаться, что весь этот бред ему порядком наскучил. На самом же деле, внутри этого грузного кудрявого мужчины замер терпеливый и беспощадный охотник. Он видел цель, за которой так долго шел.


Эпизод двадцать третий
                Москва, апрель 1997 года
Капочка выглянула в окно, отдернув желтую тюлевую занавеску. Погода ее интересовала мало. Лишь бы не было дождя. Дождя не было, и вопрос с прогулкой был решен. Осталось понять, кто из ее подруг уже вышел во двор. Она интересовалась не из праздного любопытства. Больше всего она ценила компанию. А если все девчонки в сборе, то и дождь не страшен. Можно погулять и под зонтиком, главное – ноги не промочить.
Мокрые ноги обычно заканчивались затяжной простудой, которая надежно запирала ее в четырех стенах, как минимум, на неделю. Верные подруги навещали ее каждый день, но особо не засиживались. Оставляли конфеты, варенье, жаловались на несносных мальчишек.  Говорили, что без нее во дворе скучно и просили выздоравливать, чтобы уже скорее гулять вместе. Когда девчонки уходили, она снова оставалась наедине с пледом, горячим чаем, малиновым вареньем и колючими шерстяными носками. Со временем все эти уютные и полезные вещи стали для нее символом изоляции и одиночества.
Однажды неизвестный голос из старенького радио (висевшего на кухне с начала шестидесятых, словно ископаемый окаменелый моллюск) сказал Капе, что одиночество – это репетиция смерти. Напрасно старалась она выкинуть из головы этот сомнительный афоризм. Одиночество все больше и больше пугало ее, особенно когда солнце врывалось сквозь легкие желтые занавески в комнату. Его лучи, словно секретный условный сигнал, сообщали, что погода хорошая и вся компания уже в сборе. И только Капы с ними нет. Капочка дома одна, совсем одна. Говоря иначе – в одиночестве. А если одиночество – это репетиция смерти, то получалось, что сидя дома в одиночестве она репетирует…. понятно что.
Умирать в таком неподходящем для этого возрасте жуть как не хотелось. А потому ничего другого не оставалось, кроме как искать надежный способ избавить себя от заточения в обществе пледа, носок и горячего чая. Избавить раз и навсегда. И способ этот был найден.
Резиновые сапоги. Изящные, легкие, женственного розового цвета. Капу немного смущал смелый дизайн ее практичной обуви. Но подруги успокоили, сказав, что стилизация под сапоги Ивана Царевича ей очень идет. Капа хотела им верить. Да и зачем тогда нужны подруги, если им не верить… Ее беспокоило лишь то, что ни у одной из тех, кто восхищался ее обновкой, похожих сапог не было. С другой стороны, ее всегда привлекала некоторая эксклюзивность. Хотя бы в рамках дворовой компании.
Из ее окна на втором этаже двор был виден, как на ладони. Фима и Саша уже гуляли. Сейчас она выйдет, а там и остальные подтянутся. День обещал быть прекрасным. Быстро одевшись, она заскочила на кухню. В вазе на холодильнике лежали ее любимые карамельки с начинкой «Клубника со сливками». Запустив руку в вазу, она ухватила четыре штучки. Конфеты были вкусные и подходили к ее образу не меньше, чем розовые сапоги Ивана Царевича. Она заметила, что «Мишка на Севере» огрубляли ее имидж, а «Барбариски» придавали ему излишнюю дурашливостиь. Ирис «Кис-Кис» категорически не шел ей, разом конфликтуя и с ее стилем, и с внутренним миром. А вот «Клубника со сливками» подходили идеально, чутко передавая все нюансы ее индивидуальности.
А к своей индивидуальности Капа относилась серьезно. Вот и сейчас  глянула в зеркало в прихожей и осталась довольна. Рыжие волосы, синие глаза, классический русский овал, аккуратненький носик – мечта портретиста! Легкая шифоновая блузка с каштановым жакетом, строгие черные брючки. И удобные мягкие туфли, почти без каблука. Уже не шпильки, но еще не чешки - комфортное порождение конца девяностых. «Свежесть и шарм», - сказала она зеркалу, пародируя известную эстрадную диву. «Клубника со сливками», - отозвалось ее отражение, жеманно закатив глаза. Двор, с его кипящей жизнью, ждал Капу.  Да и куда он без нее?  Где вы видели дворы без стариков и детей?
С усилием открыв тугую дверь подъезда, Капа окунулась в утреннюю свежесть московского весеннего дня. Фима и Саша, сидевшие на лавочке возле детской площадки на другом конце двора, приветливо улыбались ей. Капа не могла видеть их улыбок с такого значительного расстояния. Но она точно знала, что они улыбаются, ведь это были ее лучшие подруги, а настоящая дружба не требует доказательств, она питается доверием.
  Поздоровавшись с Фимой и Сашей, Капа протянула им по конфете. Поблагодарив ее за гостинец, подруги заботливо потеснились, уступая ей «место под солнцем». Пару минут поболтав с ними о всякой ерунде,  Капочка отправилась в продуктовый за лимонными дольками. Путь ее лежал мимо старой заброшенной котельной, которая еще помнила сталинские времена. Легкой походкой она обошла ее справа, чтобы свернуть на узкую асфальтовую дорожку, ведущую к магазину.
Проходя по ней мимо зарослей боярышника, она наткнулась на Лешку Рыжего. Стоя спиной к современной России, он бесстыдно дарил терпеливой московской земле тугую желтую струю. «Ну что за свинья!» - без тени злобы подумала Капитолина, привыкшая к Лешкиной непосредственности.
- Капка! Капочка, привет… - добродушно скаля желтые зубы, вальяжно протянул он. - Капочка, ласточка! А не желаешь ли ты с красивым мужчиной водочки выпить, а? - бесхитростно предложил он, застегивая штаны.
- Здравствуй, Леша! Ты же лучше меня знаешь, что я с утра с посторонними мужчинами водочку не пью.
- Это я-то посторонний?! Обижаешь, мать! Я ж от чистого сердца!
На кого бы другого, а на Лешку Капа не обижалась. Они выросли вместе, в школе сидели за одной партой. А в третьем классе Лешка твердо решил на ней жениться…
Подняв вверх руки, словно медведь на детском утреннике, Лешка пробасил, окутав Капу незримым облаком трехдневного перегара:
- С утра, Капочка, пить вредно, но приятно.
Капа вздохнула, приготовившись терпеливо отдать дань актерскому таланту своего одноклассника. Лешка действительно был актером и долгие годы служил в театре Советской Армии.
- А если вечерком я тебя украду? Выпьешь с Михал Потапычем беленькой? - попытался он устроить свою личную жизнь, не выходя из образа.
- Лешенька, родной, - вздохнула Капитолина Матвеевна. - Да ты ж меня с третьего класса все красть собираешься. А как до дела доходит, так ты лыка не вяжешь.
Она хохотнула, поправив рыжие кудри:
- На вот тебе конфетку, мил друг, да пусти меня.
 Потешно обнюхав «Клубнику со сливками», протянутую Капой, бывший актер театра имени Советской Армии продолжил свой утренний бенефис.
- Спасибо тебе, добрая девочка! По утрам не закусываю. Пойдем-ка сегодня с тобой на школьный двор. Я тебе красненького возьму, молодость вспомним. Маяковского тебе почитаю. С выражением!
Капа приставила ладони к голове, сделав заячьи уши:
- Нет, Михал Потапыч, - пропищала она. - Я все дни дома провожу, за рукоделием. Красненького с тобой пить не стану. А Маяковского я всю жизнь терпеть не могла, даже при коммунистах. 
- Первый раз вижу мышь с такими большими ушами, - восхищенно ответил нетрезвый медведь. - Плюнь ты на свое рукоделие, кто б ты ни был – мышь ли, заяц. Маяковского заменим на Есенина, красненькое – на «Советское полусладкое». Аль на ликер какой. Негоже косолапому в дружбе отказывать. Я ж все-таки царь зверей!
- Царь зверей – Лев, - пропищала Капитолина Матвеевна. 
- Это в Африке лев – царь. А у нас еврей, в лучшем случае, - продолжал медведить Лешка. Капка от души расхохоталась.
Не выходя из роли, он как-то неловко изогнулся с задранными над головой руками, оступился, пошатнулся и стал падать в кусты борышника. Хрустнули поломанные ветки.
 - Ой, бля… - послышался из кустов все тот же медвежий бас.
Маленькая хрупкая Капитолина Матвеевна, презрев разницу в объемах и весовых категориях, бросилась на помощь горемычному Лехе, как и подобает сердобольной русской бабе. Матерясь и хохоча, царь русских лесов кое-как выбрался из куста, весь в листве и с поцарапанной щекой. 
Приняв человеческий облик и небрежно отряхнувшись, он осторожно, одними пальцами, взял Капочку под локоть.
- А ничего пьеска получилась – с эффектным финалом, - сказал он, расплывшись в хмельной улыбке.
- Да уж, Леш, со стороны нас бы кто видел – психушку б вызвал, ей-богу.
 Улыбнулись, чуть помолчали.
- Капа…
- Что, Леш?.
- Может, хоть поболтаем как-нибудь, а?
- Может, и поболтаем, чего ж не поболтать-то. Если будет, с кем.
- В смысле? - растерянно буркнул Рыжий.
- Леша, тебе сколько лет, а?
- Как будто сама не знаешь! Сколько мне лет, если мы с тобой одноклассники?
 - Значит, пятьдесят шесть.
- Ну, да, вроде…
- Так, Лешенька. Слушай сюда внимательно и лови каждое мое слово.
 Капитолина Матвеевна вдруг молниеносно преобразилась. Глаза ее стали как будто больше, а черты заострились. Будучи ниже Рыжего на две головы, казалось, что она, каким-то мистическим образом, смотрит на него сверху вниз.
- Если ты будешь продолжать так пить, то через год я тебя у этих кустов не встречу, ясно? Чтобы это понимать, медиком быть ни хрена не надо. Ты ж не просто пьешь… Ты ж почти бомжуешь, Селиванов! У тебя сегодня еще есть шанс выжить, а завтра может его не быть. Как ты этого не понимаешь?! Ты же каждый день по краю ходишь!
- Да не, Кап, вроде нормаль…
- Что ты там мелешь? Ты хоть в луже-то себя видел? Опомнись, Леша! Ты ж серый, как вот этот асфальт! Я тебе, Селиванов, не доктор, за кефир агитировать не буду. Но жить надо дома! И жрать надо там же! И каждый день утром ходить на работу, хоть на какую-нибудь. И в поликлинику - тоже надо! - Она шумно вдохнула, на глазах ее блестели слезы. - И вот тогда, Селиванов, мы с тобой, может быть, поболтаем. Ты меня понял?
 - Да.
- Ладно, береги себя. Может, и правда, поболтаем… Потапыч, блин…
Она глянула на него с гневом и жалостью. И пошла прочь, забыв про лимонные дольки, которых   ждали, сидя на скамеечке, ее  подружки Фима и Саша.
Она отошла от Селиванова по узкой растрескавшейся полоске асфальта метров десять, не больше, как вдруг услышала сдавленное:
- Кап! А, Кап…
Остановилась, стараясь побороть подступившую тревогу. Чуть постояла, не поворачиваясь. Хотела было пойти, но передумала. Обернулась через плечо, посмотрела. Он стоял напротив куста, пострадавшего под его тяжестью. И выглядел так…
Мой читатель спросит меня: «Так как же он выглядел?». И я бы мог в ответ начать плести вязкую описательную паутину, нанизывая друг на друга все эти «мешковатые заношенные пиджаки», «небрежно отогнутые брючины», «волевые морщины» и «седые пряди у висков». Такие литературные нагромождения способны создать детальную картинку, которая надежно спрячет от нас человека. А Селиванов был человеком, хотя и изрядно спившимся.
Ну, что ж… Выглядел он так. Возьмите дородного советского металлурга из 1965 года, получившего премию за перевыполнение плана и по этому случаю надевшего свой лучший выходной костюм и новые ботинки из свиной кожи. Представьте, что во всем этом убранстве он: на славу обмыл событие с друзьями; сходил в клуб  на танцы; подрался из-за дамы, после чего удирал от ментов по территории садового товарищества «Дружба»; не удрав, с ментами подрался тоже; переночевал в вытрезвителе; опохмелившись, попытался наскоро привести себя в порядок. К металлургу, в равной пропорции добавьте бесталанного, и от того сильно пьющего, советского художника из 1972 года, которого выперли из Союза Художников СССР за аморальное поведение и неуплату взносов, после чего жена выгнала его из дома, в чем был. В результате всех этих бед он был вынужден: спать на техническом этаже многоэтажки, жить у нищего друга в коммунальной квартире, подрабатывать грузчиком на овощной базе и скрываться от алиментов. Все вышеозначенное тщательно перемешайте до получения однородной массы. Полученное украсьте головой великого русского певца Федора Шаляпина, который одновременно: самоотверженно изнурял себя безудержным пьянством в условиях острой нехватки средств (около десяти лет); скитался и бродяжничал (около десяти лет); регулярно участвовал в кулачных боях (около пяти лет); пел на ярмарках за пропитание (около десяти лет); отбывал наказание на каторжных работах в условиях Крайнего Севера (около пяти лет). Грязь, пыль, сигаретный пепел и жирные пятна – по вкусу.
Ну вот, остались только глаза. С зеркалом души в данном конкретном случае все сложнее. Лешу Селиванова взяли в театральное училище во многом благодаря взгляду, который обладал колоссальной выразительностью. Есть такой банальный, избитый оборот - «глаза жили как бы сами по себе». Лешины глаза себе таких вольностей не позволяли и послушно жили вместе с хозяином. Но иногда, исключительно по воле Селиванова, они могли стремительно преображаться, выплескивая во внешней мир сотни мегатонн самых разных эмоций. Когда не выплескивали – глаза как глаза. Кажется, серые. Больше добавить нечего.
На то, как он выглядел, Капитолина Матвеевна внимания не обратила. Не в диковинку. Но вот его глаза… Они сразу же сказали, что окликнул он ее не просто так. И куда только девался водочный туман, который застилал их, отчего они становились глуповато-безучастными? Пропал бесследно, а ведь еще несколько секунд назад был. Теперь они казались большими, как у младенца. В них словно что-то двигалось. И тоска! Какая-то космическая тоска, неведомая земным тварям, изливалась из них на куст. С куста на асфальтовую дорожку, по дворам, на Ленинградку, по Ленинградке до набережной, в Москву реку, в Оку…  Тот, кто видел это воочию, мог бы поклясться, что тоска из глаз Леши Селиванова впадает прямиком в мировой океан.
Как Капа повернулась к своему однокласснику вполоборота, так и застыла. Так стояли они минуту, а может, и час. Они и сами не знали, сколько. И никто их не беспокоил.  Ни одна живая душа не появилась на дорожке с того самого момента, как они встретились на ней. Никто не побежал за пивом, ни одна мамаша не покатила сюда коляску.  Словно кто-то захлопнул за Капитолиной Матвеевной дверь сразу после того, как ступила она на разбитое асфальтовое полотно.
Селиванов вздохнул, потупился и отвернулся. «Ничего не скажет», - мелькнула надежда в душе у Капы. Но в тот самый момент, когда она уже готова была уйти, Лешка шумно сглотнул и посмотрел на нее в упор.
- Лёньку видел, - глухо произнес он. 
Капитолина Матвеевна пошатнулась и…  страшно выдохнула. В ушах зазвенело, бросило в холодный пот.
- Капочка, ты что? - бросился к ней перепуганный Селиванов, неуклюже пытаясь не то поддержать, не то подхватить.
Капитолина на ногах устояла, хотя и с трудом. Чуть отстранила подоспевшего Рыжего. Плавно и глубоко вдохнула всей грудью, как учил доктор после микроинфаркта. Подняв на Селиванова глаза, полные слез, посмотрев сквозь него куда-то в прошлое, произнесла неживым осипшим голосом:
- Давай сюда свою водку, Леха.
Тенистый неухоженный палисадник гостеприимно принял их, спрятал от жадных до чужого горя глаз и ушей. Разом постаревшая, застывшая Капа сидела на грязном деревянном ящике, который Селиванов заботливо застелил старой измятой газетой. Сам уселся напротив, на истлевшем пеньке. Между ними примостился крошечный пятачок, покрытый примятой молодой травой. На нем с легкостью помещались их школьная дружба, полная надежд юность, редкие встречи в зрелости и початая бутылка «Столичной», накрытая пластиковым стаканчиком. Они молчали, словно не решаясь начать горестный пикник. Тягостную паузу прервала «сорокоградусная». Деловито забулькав в Лешкиных руках, она почти доверху наполнила собой пластиковую посуду.
          - Капочка, ты сердце-то себе не терзай, не надо, - умоляющим голосом сказал Селиванов, протягивая ей водку.
           - Эх, Лешка… Да зачем оно мне теперь?
           Голос ее завибрировал, предчувствуя подступающие слёзы.
           - Ну, брось, брось, не гневи Бога! - Леха медленно старательно перекрестился, как делают это дети.
             - После того, что Он со мной сделал… Пусть Он моего гнева боится. - Она сделала большой глоток. Сразу за ним – еще один, словно пила родниковую воду. Отдав Лешке стакан, полезла в карман за конфетой.
               - Война, будь она неладна, - выдохнул Селиванов и опрокинул в себя остатки.  Слегка поморщившись и причмокнув, он задумчиво произнес:
              - Святое это дело - Родину защищать. Святое!
             - Да брось ты, Лёш, - не глядя на него, отмахнулась Капитолина Матвеевна. - Если бы хоть знать, кого он спас, от чего? Детей своих защищал? Страну нашу? Они семью нашу уничтожили… За что?!
               - Капочка, родная, на то воля Божья! Солдат на войне судьбы своей не выбирает.
              Он опять тщательно перекрестился, задрав глаза в весеннее московское небо.
               - Нет войны, Лешка. Нет. Война тогда была. Если бы Димка там остался, под Москвой, в 41-м, приняла бы это горе, как другие матери принимали. И веру бы сохранила…
                Слезы катились по ее застывшему серому лицу. Селиванов смотрел на нее испуганно.
                - Все мы крест несем, Капочка. Это его крест был. Умоляю тебя, прими волю Всевышнего!!! Будешь с Димкой в царстве Божием! Прошу тебя, не отвергай Спасителя!
     Лешка почти плакал. Утерев рукой влажные глаза, он потянулся к «Столичной», которая деликатно прислонилась к пенечку, словно безмолвный свидетель их страшного разговора.
                - Говорю тебе, Леша, не война это. Это убийство! - В ее голосе Селиванов слышал материнскую ярость и еще что-то необъяснимое, что придавало этим словам пронзительную силу. - Они, в этой Чечне проклятой, власть и деньги делят. Моего сына убили за их вонючие деньги! Они убийцы, Леша. Ты понимаешь? Убийцы!
            Капа схватилась руками за голову. Она должна была разрыдаться, но нет… Огромное горе, вырвавшись из прошлого, заполнило ее, не оставив места слезам.
            - Они детей наших убивают, чтобы бессилие свое скрыть. Ничего не могут, мрази! Детей только могут наших в мясорубку совать!
           Побледневший Лешка застыл с бутылкой и полным стаканом в руках.
          - Они же не только плоть, они души наши растоптали! Во мне не то, что веры… Во мне даже страха не осталось, Леша! - Она судорожно поправила волосы.- Димке всего девятнадцать было… Я ж его в  тридцать четыре родила, назло всем врачам. Господа на коленях благодарила… Ты его хоть помнишь?! - Лешка кивнул.- И я вот помню. Каждую минутку его, каждый вздох. Ребенок он был. Добрый и светлый. Какая жизнь у него впереди была! А они его убили… И нас с Ленькой при жизни похоронили. Так и живем – зарытые…
          Селиванов сглотнул, и, словно очнувшись, поспешно протянул ей стакан.
         - Капа, да пожалей ты себя, умоляю! Больно же видеть, что ты с собой делаешь. Выпей еще, успокойся.
           Она, не глядя, взяла из его рук «Столичную» и сделала несколько жадных глотков. Шумно выдохнув, она зачем-то протянула Лешке конфету в развернутой обертке.
          - Не утешит меня твоя водка, Лешка. Меня сам Господь не утешил. Когда они детей своих хоронить будут, вот тогда успокоюсь.
           - Капочка, тебе бы в церковь сходить… Прости меня, дурака, что с советами лезу.
           - Да что мне в церкви-то делать? Нет уж, я теперь сама себе спасительница.
            - Прости ее, Господи, не ведает, что творит, горем ослеплена. Дай ей силы, Господи! - зашептал Селиванов, неистово крестясь.
              Капитолина Матвеевна, будто очнувшись, с трудом протянула к нему свои обессилевшие руки, чтобы обнять своего заступника.
             - Спасибо тебе, Лешка! Спасибо, - произнесла она чуть нараспев, словно баюкая младенца. - Светлый ты человечек.
            Он неуклюже прижался к ней головой, стараясь не разрыдаться. Так сидели они неподвижно, молча обнявшись, не чувствуя ни времени, ни выпитой водки. Лишь изредка утирал Селиванов влажные глаза грязным мозолистым кулаком, в котором покорно таяла «Клубника со сливками».
 … Участковый, проходящий мимо палисадника, нарушил таинство человеческого сострадания, которое всецело поглотило их. Завидев в молодой весенней листве два слившихся силуэта, сразу понял: нарушают. Распивают в неположенном месте. Штраф на месте преступления, о котором капитан Панкратов мечтал все утро, стал обретать реальные черты. Слуга закона решительно направился к ним, прикидывая, сколько бы взять с безобразников. Заслышав его шаги, Селиванов обернулся.
- А вот и власть пожаловала, - равнодушно пробубнил он. - Сиди спокойно, Капочка. Я сейчас все улажу.
 Поднявшись, он направился навстречу Панкратову.
- Так это ты, Селиванов, - разочарованно протянул участковый.
- Доброго здравия, начальник! - бодро отрапортовал Леха, картинно отдав честь.
- К пустой голове руку не прикладывают, - усмехнулся капитан.- Распиваете?
- Выпиваем малость, врать не стану.
- Ну, тогда будем наказываться, - добродушно ответил участковый.
- Виктор Семеныч! Я тебя, как человека, прошу! Оставь ты нас сегодня в покое. У подруги моей горе – сына в Чечне убили. Мы ж поминаем, а не празднуем.
- Как же ты меня достал со своими историями, Алексей Игнатьич! Тогда арбуз у Хеджиева отнял, чтоб детишек покормить. Теперь поминки у тебя. За дурака меня держишь?
- Товарищ капитан, ну что вы такое говорите! Разве такими вещами шутят? Богом клянусь - женщину в беде поддержать пытаюсь. Так ведь и не пьяный я. Разве не видно? Выпили-то чисто символически. А за арбуз я тогда наказание понес, по всей строгости.
 - Так что ж мне с тобой делать-то, Селиванов? - спросил участковый, в душе которого еще теплилась призрачная надежда на штраф.
- Да без копейки я, Виктор Семеныч, ей-богу. Завтра будут. Отвечу рублем за нарушение, обещаю. А сегодня – плюнь ты на нас, товарищ майор. Не за себя, за Капитолину Матвеевну прошу.
- Капитолина Матвеевна? Это Порогина, что ли? Из седьмого дома?
- Она самая. Мы ж с ней в одном классе учились, с детства друг друга знаем.
- Ладно, Селиванов. Через час пойду обратно – чтоб вас здесь не было!
- Так точно, товарищ капитан!!
Леха вытянулся во фрунт, отдав честь уходящему стражу порядка.
- И прекрати паясничать, Селиванов. Смотреть тошно, - бросил через плечо участковый, презрительно скривившись.
 Вернувшись вглубь палисадника к Капе, Леха облегченно вздохнул. Капитолина Матвеевна чуть успокоилась. Взгляд ее уже не был таким пустым.
 - Ну, как ты, Капочка? - ласково спросил он.
- Наливай, Лешка! - тряхнув рыжими кудрями, уверенно ответила она. - Наливай!
 Селиванов ловко выхватил из внутреннего кармана пиджака родную сестричку опустевшей «Столичной», которая лежала у пенька, больше не в силах помочь им.
- Вот это другое дело! Погоревали, да и будет. Верно, Капочка?
Капа кивнула, глядя, как он ловко наполняет помятый стаканчик. Была в этом какая-то элементарная красота. «И впрямь – артист!» - подумала она, отвлекшись от своего горя. Выпили по сотне. Она – тремя маленькими глотками. Леха – одним огромным, утробно булькнув. Закусили конфетами.
- Как он? - спросила Капа, аккуратно разглаживая на колене фантик, как в далеком детстве.
- Да, вроде, порядок, если можно так сказать. Ленька – человечище! Он удар держит.
Капа ухмыльнулась.
 «Человечище!» - передразнила она Селиванова. - Да что-то поломался быстро, человечище твой.
- Не суди его, Капа. Он ведь тоже сына потерял. Каждый по-своему горюет. Ты вот веру потеряла, а он обрел. Ты облик людской сохранила, а он потерял.
- Он хоть живет-то где?
- Да где придется… - с тяжелым вздохом ответил Лёха.
- Бомжует, значит, - беспощадно подытожила она.
- Ну, что уж сразу «бомжует». Свободный человек.
- Ой, Лешка, прекрати мне лапшу-то на уши вешать. Бомж, он и есть - бомж.
- Ну, это тебе виднее, Капитолина Матвеевна, - покорно согласился Селиванов, наливая еще.
- Лёш, сам-то он как? - спросила она осторожно, боясь услышать ответ.
- Да, вроде, порядок.
- Здоров? 
- Капочка, я ж не врач…  Он сказал, что все в порядке. - Помолчав, добавил. - Похудел только.
- Похудел? Значит, болеет.
Глаза ее снова наполнили слезы. Сделав маленький обжигающий  глоток, отдала стакан Лехе.  Не глядя на Селиванова, неуверенно спросила:
- Есть у него кто?
- Да откуда ж я знаю? Вроде, не похоже, - смущенно опустив глаза, ответил он. -Такая жизнь бродяжья к романам не располагает, - резонно заметил Леха, залпом влив в себя «Столичной».
 Именно такого ответа ждала Капитолина Матвеевна. Но виду не подала, равнодушно складывая фантик так, чтобы была видна одна лишь клубничка. Всем нутром Леха почуял, что она хочет спросить его о чем-то, да не решается. «Столичная», по его разумению, была лучшим подспорьем в такие сложные моменты. 
- Ну что, еще чуток? - спросил он.
- Только чуток, Леш. А то до дома не дойду, - согласилась Капа.
- А много-то и нету, - с шутливой досадой подмигнул Селиванов, приподняв ополовиненную бутылку
   Выпитое закусили последней оставшейся конфетой, трогательно разделив ее пополам.
- Леш, - нерешительно протянула она.
- Что, Капочка? - Он доверительно посмотрел на нее, словно приободряя перед непростым решением.
- Повидаться бы  нам с Ленькой, - с трудом выговорила она. - Передай ему, если увидишь… Встречи прошу.
- Сделаем! - уверенно сказал он.
Сказал так, что Капитолина Матвеевна поняла - Селиванов обязательно это устроит. Даже если ему придется искать Леньку на Северном полюсе, среди бескрайних льдов и торосов. Ей вдруг стало тепло на душе. Она тихонько встала, не уверенная в своих ногах после всего выпитого. Вскочил и Лешка.
- Пойду я, Леш. Где живу - знаешь. Найдешь меня?
- О чем ты, Капа? Ну, конечно, найду.
- Не провожай меня, а то потом разговоров не оберемся.
- Ага, - послушно кивнул он.
- Ну, береги себя, - и пошла к дорожке, видневшейся сквозь деревья. Спустя несколько секунд, услышала гулкий медвежий бас Селиванова:
- Счастья тебе, храбрая маленькая девочка!
Капа обернулась. Лешка стоял на изогнутых косолапых ногах, с задранными вверх медвежьими лапами.
 – Не забывай Потапыча, - раскачиваясь и переступая, пробасил он.
Не сдержавшись, она бегом вернулась к нему и, приподнявшись на цыпочках, поцеловала в колючую морщинистую щеку. 
Когда ее шаги затихли, Михал Потапыч бессильно опустился на мшистый пенек. Обхватив голову руками, он безудержно зарыдал. Свидетелями его минутной слабости были лишь пустая бутылка «Столичной» да два фантика от конфет «Клубника со сливками».


Эпизод двадцать четвертый
                Москва,1998 г. , февраль
Лешниц видел цель, за которой так долго шел. Спятивший инженер Чернов обеспечит ему всеобщее признание и заслуженную почетную старость. Главное не суетиться, не потерять второпях ту тонкую линию, по которой он вел Чернова уже не один день. Теперь был его ход. 
- Я восхищаюсь вами, Вадим Андреевич! - искренне и по-доброму начал Лешниц. -На чужой планете, среди незнакомых вам людей, практически без средств к существованию, вы не только создали сложный прибор, но и умудрились каким-то фантастическим образом вживить его в человеческое тело. Как я понимаю, для этого необходима хирургическая операция. Как вам это удалось?
Еще до того, как Нериаден ответил, Скворцова обожгла очевидная догадка. В самом начале Лешниц  говорил, что жена обнаружила на теле инженера какие-то странные следы, похожие на следы от уколов. Какое-то время он прятал от нее эти болячки, пытаясь залечить их. Она сильно испугалась и сказала об этом врачу в поликлинике. Лешниц узнал об этом из последней записи невропатолога в карте Чернова. «Сейчас он ожоги свяжет с этим своим адаптером – голову на отсечение. Интересно, Лешниц это понимает? Или я опять ошибся?»- соображал Скворцов. Сегодня он уже не раз жестоко разочаровывался в своих догадках. Но на этот раз был абсолютно уверен, что правильно просчитал развитие бреда Чернова.
Думал об этих следах и доктор медицинских наук. Опытный психиатр с огромным стажем, он всегда старался опережать своих больных хотя бы на пару шагов. И сейчас ему казалось, что в этой партии он победит своего уникального соперника. А тот, как назло, на вопрос Лешница отвечать не спешил.
- Так как вам это удалось, Вадим Андреевич? - чуть более настойчиво, но все также мягко, спросил врач. - Ведь на Земле нет тех современных технологий, к которым вы привыкли.
- В этом вы совершенно правы, Николай Юрьевич, - очнувшись от секундной паузы, сказал пришелец. - Современных технологий на Земле, действительно, нет. Но этот адаптер был создан для использования именно на Земле. Здесь он и создавался. Точнее сказать, видоизменялся. Я уверен, что это творение – дело рук одного их тех, кто был сослан на Землю с Эльтизиары.
- Почему вы так решили? - с извиняющимся жестом деликатно перебил его Лешниц.
         - Судя по схеме, этот адаптер был разработан на базе одного из тех нейроинструметов, которые изобрели ученые Неаринян. Именно их семья с древних времен служила Нериаденам карающим мечом. Они приводили в исполнение казни. Когда большинство казней были заменены на ссылки, они продолжали вершить правосудие. После открытия луча, ученые Нериаденов и Неаринян за очень короткий срок совершили множество выдающихся открытий. В нашей истории этот период даже получил свое название – Период Яркого Света. Одним из таких открытий и стали нейроинструменты. Сначала появились накопители, которые позволяли значительно увеличивать память. Следующим значительным прорывом стали адаптеры. И лишь относительно недавно были изобретены нейроконструкторы. Признаюсь честно, тот адаптер, что достался мне, далеко не самая совершенная разновидность. Боюсь, что его реконструкция была осуществлена не самым тщательным образом. Но главное его преимущество в том, что он может быть создан в человеческом теле без какого-либо специального оборудования. Я уверен, что тот, кто создал его, давно уже мертв. Иначе бы я нашел его следы. Очевидно, что он передал адаптер другим ссыльным. Теперь технология его изготовления принадлежит крайне узкому кругу лиц.
- Вадим Андреевич, давайте по порядку. Расскажите, хотя бы вкратце, что представляет из себя этот механизм? И как он может находиться у вас в позвоночнике?
 Тон Лешница вновь стал требовательным. Вместе с доброжелательной заинтересованностью в нем  соседствовали нотки приказа.
- Николай Юрьевич, пожалуй, я просто с самого начала расскажу вам, как все это было, - голос Чернова опять зазвучал холодно и чуть приглушенно, как это было и раньше. 
- Буду вам очень признателен, Вадим Андреевич. И постарайтесь ничего не упустить. Помните, что это в ваших же интересах.
Нериаден устало кивнул. В этом кивке можно было без труда различить не только достоинство, но и немалое снисхождение к Лешницу.  Оглядев студентов, он чуть задержал взгляд на Матильде и внимательно посмотрел прямо в глаза Скворцу. На какую-то долю секунды они вновь встретились взглядом. Впервые у моего друга появилось  ощущение, что этот Чернов хочет сказать что-то именно ему. Позже это интуитивное чувство обретет реальные черты, отняв у Скворца покой и сон. А тогда он, как и все в 515-м, с нетерпением ждал спокойных и очевидных ответов Чернова на самые невероятные вопросы.
И он заговорил.
 - О самом существовании адаптера на вашей планете мне рассказал Вистелан. Это было в тот момент, когда мы прятались от его солдат в пещере. Он же подсказал мне, как найти тех, кто может владеть схемой. Так он спас меня во второй раз, ведь без адаптера моя жизнь в теле землянина стала бы мукой. Я уже говорил, что не смогу рассказать подробностей моего общения с теми, кто помог мне на Земле. Это вопрос моей чести и их безопасности. И то, и другое для меня свято. Скажу лишь, что мне невероятно повезло. По чистой случайности я столкнулся с ними в первые часы моего пребывания в новом теле.  Буду откровенен –  они сами нашли меня, хотя и не искали. Это произошло вблизи дома Чернова, в районе станции метро «Динамо». Когда луч попал в Вадима Андреевича, он находился в своей квартире. В первые секунды своего заточения я невольно полностью блокировал его психику. Моя сущность накрыла его сознание, как накрывает попугая черная тряпка. Успев увидеть его недавние зрительные образы, я сразу понял, что в доме есть и другие люди. Срочно выбраться из дома незамеченным - вот что стало моей первой важной задачей на этой планете. Вариантов у меня не было. Я просто выпрыгнул с балкона в палисадник. Попав с высоты второго этажа на дерево, я даже надломил одну из его веток. С  трудом поднявшись после падения, я двинулся прочь от жилища. Через какое-то время  столкнулся с пятью бродягами в сквере у какого-то пустующего здания. Двое из них были ссыльными, остальные – земляне. Мои товарищи по несчастью сразу же поняли, что телом Вадима Андреевича управляет кто-то другой. Впрочем, любой, кто пережил переселение в чуждую оболочку, мог сразу же это понять.
 Я уже говорил, что сначала очень плохо контролировал неизвестный мне организм. Передвигался я с большим трудом – мне было тяжело удержать равновесие, а руки и ноги совершенно не слушались меня. Я не ощущал размеров нового тела, меня часто бросало в дрожь, постоянно случались судороги. Иногда я опускался на землю, иногда просто падал. Лицевые мышцы тоже были не на моей стороне – я не мог сфокусировать зрение, мое лицо постоянно искажали спазмы. Было настолько тяжело дышать, что несколько раз мы с Вадимом Андреевичем чуть было не потеряли сознание. Кроме того, я не мог контролировать слюноотделение и мочеиспускание. Следовательно, слюна стекала с моего лица, и я пару раз обмочился. Признаюсь, осознав масштаб своей беспомощности, я даже впал в панику, что несвойственно для членов моей семьи.  Я выглядел и двигался вызывающе отвратительно. Каждый шаг был большим испытанием, а каждая минута на улице – серьезным риском. Если бы кто-нибудь из землян испугался меня или захотел мне помочь, то я бы, скорее всего, попал в больницу. И оказался бы в неминуемой изоляции, так и не найдя адаптер. Не стоит забывать, что положение мое осложнялось тем, что я не знал ни одного земного языка.
На мое счастье ссыльные увидели меня раньше, чем ваши стражи порядка. В итоге, мое ужасающее состояние и  стало моим спасением. Бродяги вовремя заметили меня и  попросту спрятали - отнесли в то заброшенное здание. Между собой они называли его «садик». Скажу честно, я плохо помню, что происходило со мной тогда. В перерывах между судорогами я почти терял сознание. Отчетливо запомнил лишь тот момент, когда кто-то из моих спасителей влил мне в рот какую-то жидкость. Мне стало чуть легче. Судороги прошли, я мог сносно видеть и больше не задыхался. Я лежал на холодном бетонном полу, накрытый какой-то материей, и с ужасом представлял, что же будет со мной на этой планете, если не смогу найти адаптер. Бродяг рядом со мной не было, да и в тот момент я более не ждал от них никакой помощи. Несколько раз пытался подняться, но у меня так ничего и не получилось. Когда я уже совсем отчаялся совладать с чужим телом, неожиданно появились эти двое. Они подняли меня и понесли в глубь здания, а затем вниз по лестнице. В этот момент я снова впал в беспамятство. А когда очнулся, то увидел перед собой лишь некое подобие кровати, грязные деревянные ящики и кирпичную стену. Я изо всех сил постарался подчинить себе чужой организм. В итоге смог лишь перевернуться на спину и чуть приподнять голову. Вот тогда-то я и увидел стену из красного кирпича. Сначала подумал, что мне почудилось. Она была прекрасна! Я ликовал. Никогда не испытывал большего восторга. От самого рождения и по сей день.
Лешниц оторвался от записей в блокноте и посмотрел на своего пациента заинтересованно и недоуменно. Переглянулись и некоторые из студентов. Скворцов удивился не меньше других. «Что ж ему так могло понравиться в этой стене? Читать он тогда не мог. Да и что там читать-то? Великое русское слово да «Спартак» чемпион?» - только и успел подумать Ромка.
- На красных кирпичах чем-то белым был начерчен большой круг. По сторонам от него я четко видел еще три круга, но значительно меньше. Всю остальную стену занимали круги самых разных размеров, которые находились в разной отдаленности от самого большого. И хотя я сразу узнал рисунок,  все же решил удостовериться наверняка. В это чудо трудно было поверить. Я пересчитал все круги, за исключением самого большого. Их было ровно тридцать шесть. Передо мною была космическая карта Эльтизиары и ее спутников. Я понял, что спасен.
 Нериаден прикрыл глаза, словно хотел заново пережить эти мучительные и прекрасные минуты. По студенческому партеру прокатился шепот. Скворец даже услышал, как кто-то прошептал «да не может быть». Рассказ об инопланетянах, обитающих в районе метро «Динамо» волновал куда больше, чем любые приключения Дельтаса на его далекой планете Эльтизиаре. Однако Николай Юрьевич не был таким впечатлительным. Кто только не посещал Москву в рамках его обширной практики. И древние татаро-монголы, и разумные слоны, и даже Самуэль Гулливер собственной персоной. А уж местными инопланетянами можно было бы заселить целый спальный район. Он решительно прервал эффектную паузу пришельца, весьма сухо попросив его продолжать рассказ.
Чернов вздохнул, на этот раз настолько тревожно, что у Людки Бабаевой навернулись слезы. Если бы на ее слезы можно было  купить билет на Эльтизиару, ей-богу, она наплакала бы на два билета бизнес-классом. И непременно улетела бы с Черновым-Дельтасом, оставив в промозглой сырой Москве сшитые заботливой мамой кардиганы, модные журналы и капризных подруг. Пусть Чернов-Дельтас не верит в возможность счастья между человеком и кенгуру. Про счастье между москвичкой и амфибией он ведь ничего не говорил. Нет во всей необъятной вселенной той силы, что рискнула бы встать на пути у любящей русской женщины. А мама прилетала бы к ним на Рождество и Пасху, привозя с собой несуразные обновки и бабушкино вишневое варенье. 
И снова Николай Юрьевич торопил своего «золотого тельца» в синей больничной пижаме. Индикатор зарядки батареек, что притаился на крышке старательного диктофона, предательски мигнул. Потом еще раз, и еще. Вера Лешница в китайские электротовары стремительно таяла, готовясь уступить место дешевому «паркеру» и расхристанному блокноту. Им придется немало потрудиться, ведь впереди история о нейроадаптере, который прятал в своем позвоночнике свихнувшийся инженер с модной иностранной фамилией Дельтас.
 Кстати, Дельтас-Чернов торопился не меньше, чем доктор. Ведь для решения своей невыполнимой задачи ему оставалось каких-то жалких тридцать земных лет. Времени было в обрез, и Нериаден продолжал.
- Мне было ясно, что карту нарисовали эти двое. Это был их успокаивающий знак для меня. Это был и вопрос о моем происхождении, в котором они были почти уверены.
 - Почему вы думаете, что они были  в этом уверены? - быстро и без лишних слов спросил Лешниц. 
- Все довольно просто, - терпеливо ответил Чернов. - Нериадены одними из первых стали использовать Землю в качестве ссыльной площадки. В московской тюрьме «Матросская тишина» куда больше шансов встретить русского, белоруса или татарина, чем жителя Новой Гвинеи, не так ли? Николай Юрьевич, дорогой! - с настойчивой просящей интонацией обратился  Нериаден к землянину. - Я вас очень прошу, Николай Юрьевич! Задавайте мне ваши вопросы после того, как я закончу эту часть моего рассказа. Я уверен, что вопросов будет меньше, - елейным тоном попросил пациент. - И вам наверняка хватит мощности батареек, - заботливо добавил он.
Лешниц открыл было рот для решительного ответа, но парировать  не успел. Маленькая неутомимая машинка, что была на столе перед ним, вдруг крайне потешно хрюкнула. Вслед за смешным хрюком раздался противненький писк. Лешниц излишне поспешно схватил диктофончик своими толстыми короткими пальцами, чуть было не выронив его.  Чудом поймав своего верного помощника, он стал растерянно крутить машинку, как будто видел впервые в жизни. Со стороны можно было подумать, что доктор тщательно обнюхивает небольшой портсигар, словно бы пытаясь понять, нужен он ему или нет. Он неуверенно нажал какую-то кнопку, и серебристый немецкий «Сименс»  надрывно загудел. Николай Юрьевич от неожиданности по-бабьи ойкнул  и стал суетливо тыкать пальцем в маленькую кнопочку сбоку. Гудение прекратилось, коварная машинка затихла. Маститому психиатру осталось лишь понять, что же такого сделать с этим немецко-фашистским механизмом, чтобы он вновь исправно служил советской психиатрии. Дальнозоркий Лешниц взял вражеский «Сименс» на почти вытянутую руку и с нескрываемой опаской стал осматривать его. «Ща как рванет!!!» - мысленно заорал про себя Скворец, наблюдавший за борьбой доктора с современными технологиями.
 Действительно, сейчас его куратор по практике  был похож на трусоватого сапера, мечтающего  поскорее избавиться от адского механизма. Будучи человеком осторожным, психиатр держал эту опасную гадину левой рукой и подальше от себя.  Толстым пальцем правой руки он безуспешно пытался открыть крошечный замочек затвора, который удерживал узкоглазые китайские батарейки. Ни хрена у него не получалось, отчего он морщился, словно держал в руке серебристый кусок дерьма. Мерзкая буржуазная штуковина уверенно одерживала верх над советским ученым.
Красный от натуги Скворец с трудом сдерживал хохот, понимая, что сильно рискует. Смотреть без смеха на то, как Лешниц, словно удивленный лохматый пес, обнюхивает несчастный диктофон, было трудно, но возможно. Но когда он стал трусоватым сапером, студент Скворцов вдруг с ужасом понял, что через какое-то мгновение он истерично заржет в уважительной и сочувствующей тишине кабинета. И слышно его будет даже в приемном отделении. Такой веселый нрав мог стоить ему не только нормальных отношений с Лешницем, но и с Матильдой. Это была уникальная возможность восстановить против себя сразу двоих преподавателей по психиатрии. Возможности этой надо было избежать во что бы то ни стало.
Ромкины плечи уже стали заметно подрагивать, а малиновое  лицо приобрело счастливое выражение, когда он принял единственно верное решение. Словно отважный боец, закрывающий собой гранату, он рывком нагнулся к шнуркам на ботинке. Согнувшись как можно ниже, он почти прижался пунцовым лицом к ноге, героически накрыв разорвавшийся хохот. Скворцов вибрировал и трясся, слюни летели ему под ноги,  а в мозгу было ну о-о-очень смешно. И все-таки он спас себя и свои отношения с двумя видными специалистами и прекрасными преподавателями.
Остальным свидетелям этой битвы интеллекта и технологии было попроще. Кто уткнулся в блокнот, у кого просто было скудноватое воображение. Но всем им, и даже пришельцу, было очевидно, что заместитель главного врача клиники не является экспертом по таким маленьким современным устройствам. Ему куда больше подошла бы радиола пятидесятых годов. Он мог бы с комфортом крутить ее огромные ручки из белой пластмассы, словно капитан океанского лайнера. 
 Пауза затягивалась. Надо было как-то выстраивать отношения с проклятым «Сименсом». Чем бы все это закончилось – неизвестно. Спасла ситуацию Матильда. Решительно встав, она подошла к вспотевшему  и злому Лешницу, изящной рукой взяла диктофон и одним махом разрешила конфликт между русским врачом с еврейскими корнями и немецким производителем. Наманикюренными пальцами она открыла крышку упрямого прибора и перевернула кассету на другую сторону. Вставила, закрыла и любезно положила на стол перед смущенным владельцем. Недоуменный Чернов вопросительно посмотрел на своего доктора, который извинительно кивнул ему и осторожно нажал кнопку записи. 
Инопланетянин ухмыльнулся одними глазами  и продолжил:
- Я лежал так несколько минут, прежде чем услышал их тяжелые шаркающие шаги. Если б я мог совладать с телом Чернова - бесстыдно бросился бы им на шею. Но вместо этого с большим трудом приподнялся, чтобы лучше рассмотреть своих спасителей.
 Как потом выяснилось, они были беглецами с Пармоиса – крошечного спутника гигантской безжизненной планеты. Их преследовали по религиозным соображениям. Не дожидаясь внезапной возможности стать мучениками, они покинули родину около 5 земных лет назад. Рыжего высокого звали Гройг. Его друг был коренастым бородачом с длинными черными волосами. Он назвал себя очень сложным именем. Я так ни разу и не смог правильно произнести его. То недолгое время, что мы общались, я называл его «дружище». Он не возражал, потому что почти все время проводил в молитвах и меня практически не замечал. Будучи на Пармоисе религиозными реформаторами с явным террористическим уклоном, мне не хотелось задавать им вопросов без веских на то причин.  Потом я быстро понял, что эти двое не представляли себе даже общего принципа действия той технологии, с помощью которой они бежали на Землю. Зато прекрасно разбирались в адаптерах. Они получили схему, самодельный аляпистый интегратор и размеченный анатомический атлас от одного из членов семьи Коэсвенов. Он бежал с Эльтизиары сначала на Тройнес, а уже оттуда - на Землю.
 Спустя пару дней после нашего знакомства из редких  скупых реплик Гройга я понял, что бывший хозяин этого бесценного набора был преступником. Возможно, на Эльтизиаре его приговорили к пожизненной изоляции на Тройнесе. Или же он бежал на спутник раньше, чем его успели схватить. Второй вариант вероятнее. Если бы его арестовали Неариняне, шансов сбежать с Тройнеса у него бы не было. Мужественные и добросовестные ящерицы Вистелана  исправно сохраняли бы его разум, заточенный в белковый контейнер,  в абсолютно темной каменной шахте. А его тело уничтожили бы сами родственники преступника, чтобы снять позор с семьи. Срок жизни этих обитателей Эльтизиары, произошедших от птиц, значительно меньше срока жизни большинства семей нашей планеты. Через каких-нибудь 700 земных лет безмолвного заключения в абсолютной темноте, срок его наказания закончился бы. В тот же день закончилась бы и подача питательного раствора в его белковый контейнер. Одной разумной птицей на Эльтизиаре стало бы меньше. Я безмерно благодарен благородному Вестилану за то, что его ящерицы прохлопали пернатого, во второй раз подарив мне спасение. Также передовые отряды Неаринян упустили в свое время и меня (правда, не без помощи их командира). Будь его воины порасторопней, сгинул бы я без адаптера в теле драгоценного Вадима Андреевича. Но сначала помучился бы, лет двадцать.
Хитрый Коэсвен все-таки добрался до Земли. Я просто не представляю, где на этой  планете он раздобыл схему адаптера и все необходимое для интеграции. Единственное разумное объяснение – тайник. Схема и атлас - бесценная вещь для таких беглецов, как я, уже ждали его на Земле. Интегратор  был создан им в Москве из примитивных бытовых приборов и нескольких  электротрансформаторов. На одном из них я видел надпись «сделано на заводе Серп и Молот». Инъекционные иглы для внутримышечных инъекций были куплены в ближайшей аптеке.
Чернов деловито закончил со списком бесценных вещей. Всего два человека в 515-м кабинете записывали за пациентом весь этот странный набор не относящихся друг к другу вещей – Скворцов и Лешниц. Ромка накидал размашистым почерком перечень до обидного некосмических приспособлений на блокнотный листок. Уверенной рукой художника он быстро озаглавил его красивыми буквами: «Как сделать атомную бомбу на кухне».
Дельтас взял секундную паузу и вопросительно посмотрел на своего врача, как бы ожидая вопросов.
- Вы нам расскажете про сам процесс создания этого вашего нейроинструмента? И лично мне очень интересно, зачем этим двум понадобилось помогать вам?
Дуэль между доктором Лешницем и Черновым продолжалась уже почти два часа. Дельтас знал, что совсем скоро он окончательно освоится и прощупает землянина как следует, когда они останутся вдвоем. А после – сомнет его, как плюшевого медвежонка.  Покорность Нериадена – одна из самых почитаемых стратегий его семьи.
 А Лешниц, в свою очередь, был уверен в своем успехе – редкий врачебный случай -  псих Чернов - был, что называется, у него в кармане. Две кассеты записей, ведомость от Машки, полная аудитория студентов-свидетелей. Статья об открытии доктора Лешница в престижном профессиональном справочнике – только дело времени. «Все, сейчас он договорит, батарейки, даст Бог, еще десять минут продержатся, и – отдыхать. Выпью-ка я коньячку армянского, да как следует. А этому инженеру-связисту дам чего-нибудь легонького. Поспи до завтрашнего вечера, звезда ты моя », - устало подумал врач.
Тайные дуэлянты как-то синхронно задумались, отчего в кабинете повисла долгая пауза. Первым очнулся пациент и без лишних предисловий начал.
 - Итак, Николай Юрьевич, вы спрашивали меня, с какой стати Гройг и его компаньон стали мне помогать? Самые разные разумные твари в разных пределах вселенной ведут себя абсолютно одинаково, когда дело касается фундаментальных ценностей. Элементарное выживание – самая фундаментальная из них, - голос Чернова звучал почти торжественно, словно он произносил некое воззвание.
Но чуткая подкорка головного мозга неосознанно воспринимала эту речь, как некое наставление. А наставляет тот, кто старше, умнее, сильнее. Тот, кто выше. Даже опытный  Лешниц не распознал тогда этого простого и тонкого приема. Устал Николай Юрьевич, устал. Да и возраст к тому же…
А Дельтас продолжал:
- Если всех нас сейчас чудесным образом переместить в роскошный пляжный клуб, каждый выберет себе занятие по душе. Гольф, море, спорт, выпивка – наши действия будут весьма разнообразны. Но если все мы окажемся на палубе стремительно тонущего корабля, то дружно займемся одним и тем же. Мы будем спасать себя и тех, кто нам дорог. Я, Гройг и его соратник, неизвестный мне Коэсвен – все мы оказались на том самом корабле. И все мы выживаем. Я совершенно не допускаю мысли, что беглый Коэсвен преподнес Гройгу схему адаптера безвозмездно. Очевидно, что они оказали ему какую-то услугу, причем значительную. Скорее всего, она носила криминальный характер. А может быть, и нет… И эти двое имели, как минимум, несколько причин, чтобы помочь мне. Самая очевидная – материальные ценности, пусть и незначительные. После того, как я с трудом объяснился с ними на языке жестов, они поняли, что мне нужно. И что я могу им дать. Была у них и другая причина. Они знают об Эльтизиаре и о семье Нериаденов. И знают самое главное: Нериаден, если он на твоей стороне, всегда может стать ощутимым подспорьем в трудные времена. А они трудные. В нашей ситуации  любая обоюдная помощь или даже просто готовность к такой помощи – значимая ценность.
Вадим Андреевич замолчал. По всему было видно, что он считает свой ответ вполне исчерпывающим.
- Я понял вас, - нетерпеливо произнес доктор. - Теперь, пожалуйста, подробнее об адаптере.
Пациент как-то странно и отстраненно улыбнулся, посмотрев на студентов. Этим взглядом он всем ясно дал понять, что будет продолжать только для них, но никак не для Лешница.
- Они помогли мне добраться до дома Чернова. Он был совсем недалеко от места нашей встречи. Я приблизительно помнил направление. Всю дорогу они практически несли меня на руках. Признаюсь, я нашел это здание не без труда. Мне удалось узнать его по растению, которое я сломал, прыгая с балкона моей квартиры. Они спрятали меня в палисаднике. Гройг отправился в квартиру, чтобы прояснить ситуацию. Он вычислил квартиру по расположению балкона и позвонил в дверь. Ему открыла Елена Чернова, он извинился за ошибку и ушел. Чернова была дома – мы не могли там появиться. Это были плохие новости, потому что долго ждать я не мог. С каждой минутой мне становилось все хуже. Вновь начались судороги, стало заметно труднее дышать. Ситуация была почти критическая. Нам нужны были деньги, одежда и продукты с максимальным содержанием белка. Когда я уже был готов идти напролом, наплевав на реакцию этой женщины, Гройг сказал, что кто-то выходит из подъезда. Это была Елена со своей подругой. Они вышли из двора и уехали. Об этом мне рассказал Гройг, ведь в тот момент я был без сознания.
Чернов не договорил, его перебил лечащий врач.
- Какое потрясающее, невероятное везение! Вы просто счастливчик, - с явным недоверием сказал Лешниц, сделав ударение на слове «невероятное».
Дельтас отреагировал без промедления.
- Везение? Спорный вопрос. В современном русском языке есть понятие «фарт». Земляне воспринимают фарт исключительно как счастливое стечение обстоятельств, к которому сама личность никакого отношения не имеет и влиять никак на него не может.  Я не согласен с такой позицией. Уверен, что постоянное везение является результатом правильных решений, которые принимаются из года в год, из поколения в поколение. Со временем у членов семьи вырабатывается интуиция, помогающая находить единственно верные пути в разных ситуациях.  Она закрепляется генетически и передается по наследству. Следующий этап – бессознательное и необъяснимое принятие верных решений. Это и есть фарт, в вашем понимании. Род Дельтасов Нериаденов существует более 30 000 земных лет. Наша семья – фартовая, это очевидно. Никаких случайностей и мистики. Если вы должны  попасть под камнепад, за десять минут до этого вы остановитесь, чтобы выпить воды и завязать шнурок. И сделаете это подсознательно. Десятки тысяч правильных решений и поступков ваших предков родят в вас жажду и заставят плохо завязать шнурок, который развяжется и спасет вам жизнь. Это – фарт. Как вам такой подход, Николай Юрьевич?
 В тот момент Лешниц впервые отчетливо почувствовал, насколько Чернов окреп эмоционально. За каких-то два с небольшим часа его энергетика стала заметно мощнее. Теперь его пациент нередко противостоял ему. И противостоял весьма успешно. Спорил, возражал, даже иронизировал над ним. Доктор уже не чувствовал себя единоличным хозяином кабинета. В другом случае Николай Юрьевич сделал бы все, чтобы не допустить таких перемен в их отношениях. Но сейчас ему надо было, чтобы этот уникум говорил. И он не принимал вызова, всякий раз послушно отступая.
- Да, интересная идея. Вернемся к ней в другой раз, - ответил самым спокойным тоном весьма обеспокоенный доктор. - Не будем отвлекаться, Вадим Андреевич. Продолжайте, это же так интересно, -  как-то излишне льстиво попросил Лешниц.
 Чернов равнодушно пожал плечами, как бы говоря «ну, как знаете». И продолжил, как и просили. 
- Ключи, пристегнутые к внутреннему карману куртки Чернова, сильно облегчили ситуацию. Когда они заносили меня в квартиру, я уже начинал терять сознание. Первые сутки без адаптера нужно лежать неподвижно, тогда серьезных проблем не будет. А я от души прогулялся в первые же три часа. Последствия могли быть более печальными. Я беспомощно лежал в коридоре жилища Чернова, прямо у порога. Мои новые друзья искали нужные нам вещи. Буквально за 10 минут они собрали все необходимое. Одежду, теплое одеяло, медикаменты из аптечки, пару бутылок водки, найденные в холодильнике.
«Участковому твой рассказ очень бы понравился. Это же квартирная кража! - мелькнуло в голове у Ромки. - Два бомжа напоили несчастного инженера до беспамятства, да и обнесли хату. Картина банальная. Если, конечно, не допускать, что в нашем Вадиме Андреевиче поселился инопланетянин». Сам того не замечая, Скворец все чаще касался такой возможности. Чисто гипотетически, конечно же. Но допускал.
- Все необходимое, кроме белка, - значительно сказал Чернов.- Без белка у нас ничего бы не вышло.
- Почему? - спросил психиатр недоуменно.
- Потому что адаптер создается в человеческом организме из белка. Его концентрация в теле должна быть предельной, иначе все труды станут напрасными. И страдания тоже, - с тем же недоумением, как совсем неразумному, ответил ему пациент.
- Страдания? - переспросил его Лешниц.
- Процесс конструирования довольно болезненный. В таких условиях не может быть речи об обезболивании. Мое счастье, что мы смогли раздобыть белок в достаточном количестве. Мы позаимствовали у несчастного Вадима Андреевича одну ценную вещь – наручные часы. Хотя с точки зрения земных законов они принадлежали мне. Ведь все без исключения земляне уверены, что я Чернов. Перед уголовным кодексом я чист.
Больной довольно улыбнулся.
- Чуть позже Гройг продал их кому-то из своих сомнительных знакомых. На полученные деньги они купили белок. Это было очередным моим спасением. Как и где они его раздобыли, точно не знаю. Последнее, что я отчетливо помню, приятель Гройга аккуратно сломал замок в двери черного входа в подъезде. Именно через него они вытащили меня из дома. Как они рассказали мне потом, не все прошло гладко. Какой-то прохожий пригрозил им милицией, да, видимо, передумал. Я очнулся уже в том месте, которое они называли «садик». Рядом со мной сидела неопрятная старая женщина, из землян. Судя по всему, она была приставлена следить за мной, пока Гройг готовился к процедуре. Помню, она участливо пыталась влить мне что-то в рот, но организм слушался меня из рук вон плохо. Ничего не вышло, мы лишь разлили жидкость. Потом я опять потерял сознание. В чувство меня привел Гройг, весьма эффективно, хотя и грубо. Он отвесил мне пару пощечин, облил какой-то холодной и грязной водой и с силой потер мне уши. Сознание вернулось ко мне, и я увидел, что к конструированию адаптера все готово.
Все время, пока Чернов вел свой обстоятельный рассказ, его лечащий врач записывал что-то в блокноте, поминутно поглядывая на  диктофон. А тот, вопреки всем его ожиданиям, все еще продолжал работать, хотя и на последнем издыхании. Лешниц, который обещал не перебивать своего подопечного, все же решил чуть подтолкнуть его.
 - Признаюсь, Вадим Андреевич, что ваш рассказ захватывает воображение. Если бы мы еще знали, что же это за конструирование… нам было бы проще понимать вас. Как это происходит? - спросил доктор. И, спохватившись, участливо добавил. - Вы говорили, что конструирование очень болезненно. Как вы перенесли его?
Тут Николай Юрьевич высказал общее ожидание всех слушателей. Белок, иглы, электротрансформаторы, сделанные на заводе «Серп и Молот», какая-то загадочная анатомическая карта, боль и страдания, – все это изрядно заинтриговало студентов.  И даже Матильду. Каждый рисовал в своем воображении самые разные картинки. И только Людка Бабаева  откровенно трусила услышать, как было невыносимо больно этому бедняге, которого она так жалела. Она даже подумывала тихонько выскользнуть из кабинета – вроде, как в туалет - как только Чернов начнет этот страшный рассказ. Но когда он начал, Люда так и осталась сидеть на белом пластиковом стуле, не в силах оторвать от рассказчика своих больших испуганных синих глаз.
- Процедура весьма непростая, это верно. Требует терпения, с одной стороны, и точности исполнения – с другой. Я опишу вам эту нехитрую технологию на конкретном примере, так будет нагляднее. Ничего чуждого и необъяснимого для вас в ней нет, кроме результата, - усмехнулся пациент, но весьма добродушно.
- Сначала нужно довести содержание белка в организме до очень высокого уровня. Организм должен находиться в состоянии белкового отравления. С этого мы и начали. Гройг показал мне объемное ведерко с какой-то белой массой. Уже потом, через пару дней, он рассказал, как купил сухой белок у какого-то знакомого спортсмена на деньги, вырученные от продажи часов. Он называется «протеин», я прав? Знакомо вам это понятие? - спросил он у Лешница, как бы заботясь о том, чтобы этот недалекий землянин ничего не упустил. Тот лишь коротко кивнул, опять бросив тревожный взгляд на диктофон.
- Разведя его с молоком,- обстоятельно продолжал Вадим Андреевич, - он и получил белок, необходимый для создания адаптера. Гройг влил его в меня через тонкий шланг, который засунул мне через рот напрямую в пищевод. Так было проще и быстрее, да и глотать я практически не мог. После пришлось ждать, пока земной организм переработает смесь и белок попадет в ткани. Уже через какое-то время Гройг с радостью заметил, что у меня начался жар. Все шло идеально. Так организм Чернова реагировал на переизбыток белка. Было понятно, что беглец уже не раз проделывал эту процедуру. Он ощупал мои конечности, зачем-то оттягивал веки и постоянно что-то бормотал. Я то и дело проваливался в мучительную дремоту. Изредка слышал голос моей матери, которая то звала меня, то плакала. Я мечтал, чтобы боль вытеснила эти страшные видения. И вскоре мы начали.
Больной чуть заметно поморщился. По всему его виду было понятно, что эти  воспоминания даются ему тяжело. Он как-то сиротливо поежился, передернув плечами. Но говорить не перестал.
 - Гройг перевернул меня спиной вверх и протер мою спину водкой, в качестве антисептика. Довольно долго он ощупывал мой позвоночник. Нажимал то сильнее, то еле дотрагивался. Потом сказал что-то  своему коренастому другу, который все это время возился с механизмом.
- С каким еще механизмом? - озабоченно спросил Лешниц.
- С самим конструктором. Я уже говорил, что он из себя представляет, - сказал Чернов, бросив укоризненный взгляд на врача.
- Несколько электротрансформаторов подключены в обычным иглам для внутримышечных инъекций. Эти иглы вводятся в определенные точки, проникая в полость позвоночника и в строго определенные зоны рядом с ним. По ним подается электрический ток. Делается это по схеме адаптора, в которой указаны мощность разряда и его продолжительность. Эти разряды сворачивают белок, создавая тончайшие полые нити, которые опутывают нервные окончания спинного и головного мозга. Впоследствии через них  осуществляется связь между моим сознанием и телом Чернова.
 Чернов опять вопросительно взглянул на Лешница, будто бы хотел понять, все ли ясно этому туповатому и недоверчивому землянину. 
«Да уж, хитро придумано! Прям Бредбери, а не Вадим Андреевич, - с некоторым восхищением подумал Скворец. - Не обошлось здесь без фантастики, ей-богу. Ведь вычитал где-нибудь, у какого-нибудь начинающего писателя. А может, просто кто-нибудь поделился с ним задумкой романа? Вполне возможный вариант. А если начать его про детали спрашивать – так он их не знает. Не зря же он несколько раз повторил, что он дипломат, а не ученый. Я, например, досконально не знаю, как телефон работает, только в общих чертах. Попади я в дурдом на Эльтизиаре, клялся бы и божился, что телефон существует. А ничего конкретного сказать бы не смог. Вот и он ничего конкретного сказать не может. На первый взгляд, конечно же, бред полный. А если внимательно подумать да учесть, как много наша наука объяснить не может…Да не такое уж это и чудо, по сравнению с тем радиоспектаклем, который он нам закатил».
- Мастер должен быть предельно осторожен и точен, - продолжал свой рассказ Чернов. - Я очень наделся на опыт Гройга, ведь сейчас от него зависела моя дальнейшая жизнь на Земле. Даже незначительная ошибка могла плачевно закончиться для нас с Вадимом Андреевичем. Но, как вы видите, все обошлось. Гройг прекрасно справился со своей работой.
- Как долго все это продолжалось? Вы хорошо перенесли такую сложную и болезненную процедуру? - с фальшивым дружеским участием поинтересовался Лешниц.
- Я не в полной мере ощущал тело Чернова. Это спасло меня от сильной боли.
- После того, как Гройг перевернул меня, он подложил под меня комок каких-то тряпок, чтобы проступил позвоночник. Теперь Гройгу надо было обозначить те точки, в которые он будет втыкать иглы. Он вооружился анатомической картой и обычным мофластером.
- Чем обычным? - напряженно переспросил Лешниц.
- Мофластером, - уверенно повторил Чернов.

Скворцов замер. Вот оно! Наконец-то! Первая ошибка за два часа! Такой массив безупречной речи и вдруг - какой-то «мофластер». Долю секунды Лешниц выглядел озабоченным. Эта мгновенная перемена стремительно выглянула из-под маски внимательного и участливого слушателя.  И она не ускользнула от Скворца. Он, по чистой случайности, смотрел на доктора именно в тот момент, когда прозвучало это диковинное слово. «Лешниц дернулся, - заметил он. - Так, что дальше?».
- А что это такое – мофластер? - спокойно спросил психиатр и бросил умоляющий взгляд на диктофон.
- Вы не знаете? - растерянно спросил пациент. - Это такое пишущее… Я понял. Я допустил ошибку. Этот предмет называется иначе?
- Возможно, вы имеете в виду фломастер? Да?
- Фломастер? Возможно, - равнодушно ответил Дельтас, раздосадованный тем, что они прервались из-за такой ерунды.
- Позвольте, Вадим Андреевич, но ведь вы утверждаете, что пользуетесь памятью Чернова?
- Да, пользуюсь.
- Так откуда же такая ошибка? Неужели Чернов не знал такого известного слова?
 «Еще одна попытка нашего доктора. Не, не поймает он амфибию. До этого не смог – и сейчас не поймает», - уверенно подумал Ромка.
- Конечно же, знал, Николай Юрьевич. - Чернов утомленно вздохнул. - Адаптер не совершенен. Иногда происходят сбои, но незначительные. В основном они касаются речи. Крайне редко – двигательных функций.
«Не поймал», - удовлетворенно кивнул Скворцов.
- Понятно, - подытожил Лешниц. Он выглядел так, будто был готов к такому ответу. - И что же случилось дальше?
 - Дальнейшее – очевидно. Гройг сформировал адаптер в моем новом теле. Он втыкал иглы в определенные точки, которые разметил заранее. Свертывал белок электричеством, шаг за шагом конструируя устройство. Процедура заняла несколько часов. Было очень больно. - Чернов поморщился.
- С адаптером вам сразу же стало легче?- спросил Лешниц.
- Потребовалось несколько часов, чтобы освоиться. Сначала я учился двигаться. И лишь потом – разговаривать. Гройг наблюдал за мной. Позже он сказал мне, что глядя как я быстро прихожу в норму, он поверил, что я Нериаден.
- А как он смог понять это с самого начала?
- Он лишь предполагал, потому и нарисовал Эльтизиару. Он видел обитателей моей планеты на Земле и раньше. Но наотрез отказался говорить об этих встречах.
- А ведь вам  эта информация была очень  нужна. Найти здесь соплеменника… Вы думали об этом?
- Да, конечно. Но в той ситуации я не стал настаивать. Гройг и его приятель и так очень много сделали для меня. Кроме того, получить от них информацию против их воли было бы весьма опасно.
- Вы боялись их? Почему? Вы же были так нужны им?
- Я лишь поступал разумно. Бояться конфликта с ними было разумно.
- Кстати, Вадим Андреевич, - врач будто спохватился. - Как же вы отблагодарили своих спасителей? Если не секрет.
«Должен сказать что-то убедительное. Иначе – проиграет Лешницу», - думал Скворец, пытаясь предугадать ответ инженера.
- Не секрет. Спустя  несколько дней мы увиделись с ними снова. Их интересовал тот же вопрос, что и меня. Они искали способ покинуть вашу планету. Я рассказал им про технологию сжатия пространства все, что знал. Боюсь, что мой рассказ разочаровал их, ведь они поняли, насколько безнадежно их положение при нынешнем развитии землян. Также их интересовало, смогу ли я воссоздать технологии Эльтизиары на Земле. Я обещал им дать ответ, тщательно все продумав. Они торопили меня. Было ясно, что они очень ограничены во времени и долго в Москве не задержаться.
- Вы знаете, почему? - прервал его доктор.
- Догадываюсь. Они беглецы. А за беглецами нередко бывает погоня. Я уверен, что и на вашей планете они преступили закон. Ответить на их вопросы я не успел. Они бесследно исчезли.
- То есть, сбежали?
- Да.  Я уверен, что у них были на то очень веские причины, - сказал Нериаден.
 - Ладно, допустим, - чуть помолчав, согласился Николай Юрьевич. - И как же вы вернулись в семью?
- На то чтобы полностью вжиться в тело и разум несчастного Вадима Чернова, мне понадобились целые сутки. Гройг называл этот процесс «прокачка адаптера». Я рылся в сознании своего донора, одновременно выполняя набор причудливых физических упражнений, которые показал мне приятель Гройга. Тяжелее всего давалась речь. Первое время я говорил слишком медленно, делал много ошибок. Но по истечении суток  говорил уже свободно, как сейчас.
 Лешниц понимающе кивнул и повернул разговор в нужное ему русло.
- Вы можете описать, что происходит, когда вы говорите? Что вы чувствуете?
- Это трудно объяснить, Николай Юрьевич.
- А вы попытайтесь. Я думаю, мы вас поймем, - настаивал врач.
- Ну что ж… Я просто мысленно посылаю фразу во вне. И чуть выдыхаю. Адаптер включает механизм «мозг- голосовые связки». Так рождается речь.
- Невероятно! - восхищенно, но с некоторым сомнением в голосе  сказал Лешниц.
- Невероятно для вас, - поправил его больной.
- Простите, Вадим Андреевич,  я вас отвлек. Так как же вы попали домой?
- Гройг посоветовал мне притвориться пьяным. Я выпил немного спиртного – для запаха. Из психики Чернова я уже знал об их жизни с женой. Все до мелочей.  Знакомство, лучшие и худшие моменты их жизни. Знал все, что Елена рассказывала ему о своей жизни. Знал обо всем, что произошло между ними за годы. Я был готов появиться перед ней.
- А зачем? Зачем вам понадобилось возвращаться домой?
- А вы как думаете, Николай Юрьевич?
- Мне интересен ваш ответ, - настойчиво прочеканил Лешниц.
- Ответ очевидный. Я не должен был привлекать внимание, а ведь супруга могла начать искать Чернова. И мне нужно было восстановить силы, отдохнуть. Осмотреться, выработать план действий. Дом был необходим.
- Как прошла встреча с Еленой?
- Как и говорил Гройг, жена Чернова поверила в моё пьянство. Она была очень расстроена. Ругалась, кричала, обвиняла меня в эгоизме. В общем, она вела себя естественно.
- А вы?
- Думаю, что нет. Я был так потрясен всем произошедшем, что совершенно не мог играть вторую партию в этой семейной драме. Я лишь просил у нее прощения. И мечтал об отдыхе.
Он замолчал. В тишине не было слышно жужжания строптивого помощника Лещница. Китайские батарейки наконец-то сдались, на время лишив диктофончик жизни. Его красный глаз потух, пленка больше не крутилась. Доктор  осторожно взял его, скорбно осмотрел и сунул в карман халата. «Диктофон сдох. Если сейчас он прекратит беседу, значит, я прав. Все это было ради записи, только ради нее», - подумал Скворец. На этот раз он не ошибся.
- Я думаю, Вадим Андреевич, мы уже порядком утомили вас. Простите за то, что вам пришлось вновь вспоминать многие трагические моменты вашей истории, - сказал Лешниц, мельком глянув на студентов.
- Ну что вы, Николай Юрьевич! Я очень благодарен вам за встречу с вашими будущими коллегами. Ведь они проявили ко мне не только профессиональный интерес. Я увидел их искреннее сопереживание. Это самое прекрасное чувство, на которое способны земляне. Я его очень ценю.
Эта неожиданная  благодарность была наполнена почти осязаемой, пронзительной тоской. Людка Смирнова украдкой вытерла навернувшиеся слезы.
Когда кабинет наполнился гулом голосов, повторявших друг за другом «спасибо» и «до свидания»,  Скворец вдруг с сожалением подумал: «Черт, а я ведь его, наверное, больше никогда не увижу». Ему снова стало неимоверно жалко этого парня в синей пижаме. Когда рыжий санитар открыл дверь, Ромке вдруг захотелось напоследок еще раз взглянуть в эти серые сумасшедшие глаза. Но Чернов рассматривал носы своих больничных тапочек так, словно был один на один с собой. Скворец чуть помедлил, надеясь, что этот необъяснимый уникум все-таки поднимет глаза. Но тот неотрывно смотрел на ноги. Вдруг Чернов обернулся в его сторону и сказал:
- Ваш рисунок, молодой человек, очень талантлив, хотя и несколько неточен.
Ему показалось, что голос Вадима Андреевича звучал как-то особенно значимо. Так бывает, когда хотят сказать нечто большее, чем то, что говорят.
Простой московский инопланетянин смотрел ему прямо в глаза. 
               
На выходе из больничного корпуса их неприветливо встретила  слякотная московская зима. По дороге к метро студенты незаметно разбились на группки, живо обсуждая увиденное и услышанное. Но Ромка участие в беседе не принимал. Шел молча. До него доносились лишь обрывки разговоров. «Все спровоцировала травма, он же мать потерял недавно». «Да сколько людей родителей хоронят – и чего?». «Нет, здесь явно наследственность. Без наследственности так крыша не съедет». «Вы что, забыли? Он же пил. Может, у него «белка» приключилась». «Да нет, на последствия делирия не похоже. Алкаши взахлеб бредят, а этот вон какие построения загибал. И ведь все так четко». «И чему ты удивляешся? Он эту историю уже тысячу раз каждому встречному да поперечному  рассказывал. Наизусть выучил». «А Лешниц–то не так силен, как сначала казалось».
Скворец, в отличие от однокашников, думал сейчас только об одном, хоть и на разные лады. «Он же не видел моего рисунка! Что талантливо – ладно, просто похвалил студентика. Но про неточности откуда знает? Вот тебе и простой инженер! Чертовщина какая-то… Как же я со слов и второпях мог точно нарисовать? Конечно, неточности должны быть. Вот он все это и просчитал, да и выдал, чтобы поразить, голову мне затуманить. Или все-таки каким-то чудесным образом в блокнотик-то ко мне заглянул?...»
 В удалении от всех шли Матильда и Людка. Людка сморкалась в изящный и невесомый кружевной платочек. Матильда успокаивала ее, говоря ей что-то вполголоса. «Ох, и насмотрится Бабаева, пока семейным психологом станет. Если, конечно, до диплома дотянет. А дотянет, будет над разводами своих пациентов рыдать. Ей бы в детский сад – с детишками возиться. А она вон куда полезла!» - с сочувствием подумал Скворцов. Но очень быстро забыл про Людку, снова погрузившись в хаотичные попытки собрать воедино события последних часов. Самые яркие эпизоды без очереди, толкаясь, лезли ему в голову. Несуществующая Эльтизиара впервые показалась ему не такой уж далекой. У входа в метро присмотрелся к грязному оборванному бомжу, который грелся теплым воздухом, вырывающимся из стеклянных дверей с надписью «входа нет». Не увидев в нем признаков инопланетного разума, Ромка невесело усмехнулся. Показав бабушке в малиновом кепи свой студенческий проездной, он рассеяно попрощался с сокурсниками и Матильдой, забыв, что до кольца они поедут вместе. Замелькали тоннели, станции.  «Мо-флас-тер», - стучало в голове в такт грохочущему поезду.
Сам не заметил, как добрался до родного Останкино.  Дверь открыла мама – Вера Геннадьевна. Как и в детстве, чмокнула его в щеку.
- Ну, как практика? Понравилось? - спросила она, ногой подвигая ему уютные домашние тапки, отороченные блестящим мехом из стеклопыжика.
- Интересно, - вяло ответил ее единственный любимый сын.
- А ты что такой потерянный? У тебя что-то случилось? - приглядевшись к нему, забеспокоилась мать.
- Не, все нормально. Устал просто.
Он не врал. Сегодняшний день необъяснимым образом высосал из Скворца все силы, хотя до вечера было еще далеко.
- Сейчас поешь - и все наладится, - заверила его мама, направляясь в свое сытное кухонное царство.
- Мам, я не буду.
- Это как это - не будешь? Ты же сегодня даже не позавтракал толком, - возмущенно запричитала Вера Геннадьевна.
        - Да что-то не хочется пока.
        - Это как это – не хочется? Весь день голодный – и не хочется? Что за чудеса такие, а? Ты у меня не заболел?
       Она обняла его и прижалась губами ко лбу, чуть привстав на цыпочках.
      - Да нет, мамуль, все в порядке, не заболел. Просто есть не хочу.
       - Аппетит приходит во время еды. Слышал о таком явлении? Так что бегом мыть руки и за стол, - не сдавалась она. - У меня и салатик сырный, твой любимый. И щи свиные на хрящах.
 - Мам, анекдот про Васю и Джона знаешь? - спросил Ромка, заходя в ванную.
- Какой еще анекдот? Ты мне зубы-то не заговаривай.
- Значит, не знаешь?
- Нет, вроде, - сказала неуверенно Вера Геннадьевна.
Ромкина мама славилась тем, что могла много раз от души заново посмеяться над анекдотом, который только вчера рассказал ей сын, так как в порыве веселья тут же, моментально, его забывала.
- Ну, тогда слушай,- начал Скворец, намыливая руки. - Середина семидесятых. Вася – журналист «Известий». Джон – собкор «Вашингтон пост» в Москве. Сидит здесь уже лет пять, семья при нем, выучил русский, строчит заметки из «империи зла». Они с Васей приятели. Выпивают, летом на шашлыки, ну и все такое.
- Так, - сказала мама из кухни, где она упрямо ставила разогреваться щи.
- Ну, так вот. Встречаются они на пресс-конференции МИДа. Там, как обычно, ничего толком не сказали, зато после говорильни – водочка, роскошный фуршет, МИД этим особенно славился. Все наперегонки бегут к столам. Вася – один из первых. Только Джон стоит в сторонке, пьет минералку со льдом. Вася с полной тарелкой, как настоящий компанейский парень, начинает  соблазнять американца МИДовской жратвой.
Вера Геннадьевна появилась в дверях ванной с кухонным полотенцем в руках. Скворец засипел голосом разбитного «известинца».
- Джоник, а ты что в стороне? Ну-ка, давай с тобой осетринки заливной под «Московскую» оформим да икорочкой закусим! А Джон ему отвечает ( изображая американца, Ромка перешел на мягкий гортанно-шипящий акцент):
- Васйа, спасйибо, я не кхочу йест.
Американец вышел занятный - Вера Геннадьевна улыбнулась.
 Васька отбежал ненадолго, пожрал, выпил. И снова к нему:
- Джоник, ну что ты как не родной? Осетрину с икрой уже давно смели, конечно. Так мы сейчас с тобой пирожков с визигой… тут такие пирожки! Джоник, под рюмочку, а?
 Джоник опять свое:
- Васйа, ти панимаешь, я не голодин.
Вася рукой махнул, и опять к столу. Но за друга-то, хоть и американца,  душа болит.
- Джоник, - говорит заботливый Вася, - осталась только колбаска микояновская. Давай, дружище, мы с тобой колбаски этой, да со «Столичной»…
Тут янки не выдержал:
- Васйа, ты моджешь поньять? Йа когда хочйу ест – йа йэм. А когда не хочуй ест – йа ни йэм. Это тибье йасно?
Тут уже  и наш Вася не выдержал: 
- Ну, ты, Джон, ей-богу… Прям, как животное!
 Вера Геннадьевна в третий, а то и в пятый раз, смеялась над анекдотом до слез.
- Так вот, мамулечка, – резюмировал Ромка. - Я  как животное Джон. И сейчас мое животное есть не хочет. Ты уж не сердись.
- Ладно, как скажешь, - согласилась мама сквозь смех. - Поешь, когда животное твое образумится.
Закрыв за собой дверь комнаты, заклеенную плакатами Оззи Осборна, которого Ромка всячески почитал, он плюхнулся на разобранный диван. Переодеться никаких сил не было. Дотянувшись до модного рюкзака с учебниками, он вынул блокнот. Полистал.
- Да-а-а… История, однако, - протянул он вслух, рассматривая наскоро нарисованную амфибию. 
Глянул в обрывочные корявые записи, сделанные в тоскливых стенах психиатрички.  «Случай был бы интересным, если бы не его речь. А так – он просто феноменальный. Как Чернов этот радиоспектакль исполнил? Вот где настоящая загадка. Да и Лешниц, судя по всему, такого же мнения. Интересно, кто еще из группы заметил? Кажется, никто. А как это можно было не заметить? Странно… Тренировал такую речь долгие годы? Теоретически – возможно. Практически – вряд ли. У человека своя жизнь – семья, престарелая мама, работа, собутыльники. Когда ему этим заниматься? Ну, а если предположить, что у него это врожденное? Вот такая редкая аномалия. Опять бред полный. С такой аномалией он бы не инженером стал, а великим русским писателем. Или  талантливым журналистом. А скорее всего – телеведущим. Может, он в какой-нибудь поверхностный транс впадает? Могут же некоторые в таких состояниях  и на незнакомых языках говорить. Да нет,  тоже чушь. Лешниц бы транс сразу определил».
 Встав с дивана, Ромка прошелся по комнате. Подошел к окну. Мокрый снег валил так усердно, словно намеревался погрести под собой всю пятисотметровую телебашню. На карнизе сидел воробей. Дородный и круглый, похожий на тефтельку из птицы.
- Привет, пернатый родственник! - поздоровался с ним Ромка.
Родственник дернул башкой, будто поздоровавшись в ответ.
- Не подкинешь пару теорий насчет Чернова?
 Пернатый встряхнул всем телом, как бы говоря:
- Не имею ни малейшего представления.
- Вот и я не имею,- признался Рома.
Сейчас он должен был согласиться, что столь долгожданная встреча с необъяснимым произошла рановато. К этой встрече он был не готов. Не хватало знаний, практики, широты обзора и элементарного жизненного опыта. Большинство его сверстников немедленно бы капитулировали, покорно ожидая авторитетных и однозначных разъяснений. Но только не Скворцов. Он принял вызов еще в кабинете Лешница. Там Скворцов вдруг понял, что на его глазах происходит нечто такое, чего происходить не должно. И ведь другого такого шанса в жизни может и не представиться. Значит, момент настал. Значит, надо делать первый решительный шаг. Но он совершенно не знал, куда же поставить ногу. Старт был дан с тупика.


Эпизод двадцать седьмой
                Москва, апрель1997 года
В тот день Капитолина Матвеевна была самая не своя. Купив в продуктовом молока и хлеба, начисто забыла про лимонные дольки. Пришлось возвращаться. Зайдя по дороге в аптеку, долго вспоминала, как называются сердечные капли. Вернувшись на площадку, рассеянно сунула подругам пакет со сладостями. Любопытные Фима и Саша встревоженно загалдели, засыпав ее вопросами про заплаканные опухшие глаза. Капа лишь отмахнулась от них, неубедительно соврав что-то про насморк и начинающуюся простуду.
Взяв из пакетика лимонную дольку, она побрела домой. У подъезда кинула ее голубям, которые набросились на невиданное угощение, толкаясь и хлопая крыльями. Не разуваясь, прошла на кухню. Стала цедить в граненую рюмку пахучие капли. Сбившись на ста пятидесяти (вместо обычных тридцати), развела их водой из-под кран и проглотила залпом. Легче не стало. Квартира наполнилась приторным запахом лекарства. Запахом, который неотступно следует за людским горем. Он воскресил в ее памяти похороны сына,  развод с Ленечкой  потерю родителей. Она долго сидела на кухне, не в силах зайти в комнату, где стояла Димкина фотография. Тяжелая и беспокойная жизнь мелькала перед ней, словно пересматривала старый, до каждого кадра знакомый фильм. На одну светлую счастливую картинку приходилась целая охапка трагедий. Стало невыносимо жалко сына, прожитых лет и лимонную дольку, доставшуюся бестолковым московским птицам.
Лекарство подействовало внезапно и вероломно. Она незаметно уснула прямо за маленьким кухонным столом, положив голову на скрещенные руки. Проснулась уже ночью, разулась и наощупь добралась до кровати. Не раздеваясь, забылась тяжелым сном
Утром Капитолина Матвеевна с трудом привела себя в порядок. Глядя в зеркало, равнодушно заметила, что постарела. Промыв вчерашней заваркой красные опухшие глаза, она наскоро причесалась. Оделась, не глядя нацепив первые попавшиеся шмотки. Не желая слышать участливых расспросов подружек, вышла из подъезда с черного входа. Постояв несколько секунд в раздумьях на заднем дворе дома, она решила поехать в Царицыно.
Развалины екатериненского дворца в обрамлении классического сада, не раз спасали ее в тяжелые моменты, которые щедро дарила ей жизнь. Непонятно почему, парк успокаивал ее. Жалел, словно давнишний друг. После похорон сына Капа пару месяцев кряду, целыми днями пропадала в Царицыно. Эти изнурительные прогулки не дали ей тогда наложить на себя руки. Вот и сейчас она спасалась бегством от черных мыслей. Бежала прочь от воспоминаний, людей, дворов, которые видели ее молодой и счастливой. И от детской площадки, которая помнила сына живым.
«И зачем я только попросила Лешку о встрече с Ленечкой? Ведь он обязательно ее устроит. Что я скажу ему, если увижу? А он мне? Что ж я за дура такая! - думала она, неторопливо пробираясь к дворцу через родные весенние аллеи. - Откажусь встречаться. Не стану себя и его мучить. Не вернуть прошлой жизни, даже и думать нечего. Не простим мы друг другу Димкиной смерти. Тогда не смогли - и сейчас не сможем».
 Голубая гладь прудов, отражающих чистое весеннее небо, завиднелась сквозь деревья. «Скажу Селиванову, что передумала. Ленька поймет. А может, Ленька и сам не захочет. Да нет… мне он не откажет. Ведь какая любовь была!». Слезы, которым она твердо запретила появляться еще утром, снова душили ее. Утерев глаза платком, она на мгновение остановилась, чтобы принять трудное решение. «Сама откажу. Незачем все это. Только мучения одни!».
Но простая женская надежда в сговоре с давней любовью жили в ней. Надежда на отголоски прежнего счастья, которые могли бы стать ее спасением. И Капа чувствовала это. Когда Лешка Селиванов появится под окном ее квартиры, она не сможет отменить встречу с бывшим мужем. Но сейчас она не знает об этом. Уверенная в своем бесповоротном решении, она скорбно меряет шагами царицынские аллеи. Вековые дубы смотрят на нее сверху, тихонько перешептываясь о ее нелегкой судьбе. Впереди целый день, который Капочка проведет вместе с ними…
…А вернувшись домой, станет свидетелем престранного события. Неминуемая катастрофа, неспешно зреющая в недрах самоуверенной земной цивилизации, лишь вскользь коснулась ее в тот вечер.
Смеркалось. Она шла домой от метро, уставшая и почти успокоенная. Вот уже миновала заброшенный садик, который пару лет назад закрыли на реконструкцию да так до сих пор и не отремонтировали. Свернула за угол длинного дома, который местные обитатели прозвали «китайской стеной». Показался краешек ее «хрущевки». Она с приглушенным испугом подумала, что снова останется  в квартире одна. Вспомнила о спасительных сердечных каплях – полегчало. Именно в этот момент она и увидела это.
Мужская фигура средней комплекции появилась из-за громоздкого грузовика, припаркованного рядом с белой двенадцатиэтажкой, в которой жила Капина подруга Фима. Сделав шаг вперед, мужчина картинно и уродливо выгнулся всем телом назад, нелепо выбросив вперед ногу. Уперся на нее и замер. Затем рывком подтянул другую, при этом выдав замысловатое па руками. Покачнулся и с размаху опустился на одно колено, дернувшись всем телом и как-то странно и страшно задрав вверх руку. «Это еще что за чудо?! - изумленно подумала Капитолина Матвеевна. - Пьяный, что ли?».
Мужчина тем временем продолжал двигаться вперед, судорожно выгибаясь, выбрасывая вперед конечности и отчаянно выворачивая шею то вниз, то вверх, то в сторону. Со стороны он был похож на марионетку, которая попала в руки кукловода-эпилептика в момент припадка. Сделав очередной взмах ногой, он упал на асфальт и сразу же стал подниматься. Поднимался жутко, то плавно поводя, то неистово дергая плечами, отчего бессильно повисшие руки его мотались, словно плети. Ноги его были неестественно выгнуты, задранная вверх голова мелко дергалась из стороны в сторону.
Капитолина Матвеевна остановилась, боясь приближаться. «Нет, он не пьяный. Наркоман, поди», - подумала Капа с отвращением.  Но зловещий танец, словно заворожил ее, она не в силах была оторвать взгляда. Больше всего пугало то, что этот конвульсирующий человек определенно двигался вперед. Можно было сказать, что он шел таким неимоверным способом, преодолевая метр за метром. И шел прямо на нее.
Капе сделалось страшно. Страшно не за себя. Несчастный не смог бы напасть на нее даже при желании, это было очевидно. Она боялась за него и… еще было страшно осознавать, что такое бывает с людьми. Хотелось немедленно убежать, оставив беднягу наедине с этой диковинной бедой.
Капитолина Михайловна оглянулась. Как назло, ни души. «Может, больной? - мелькнуло у нее в голове, и она устыдилась своей трусости. - Человеку помочь нужно, а не убегать», - пробормотала Капа и  сделала пару шагов вперед. Между ними было метров пятнадцать. Впервые за несколько лет перекрестилась и медленно двинулась к нему, обходя справа. Остановилась, перекрестила и его. В этот момент мужчина, стоявший неподвижно, вдруг сделал нечеловечески резкий выпад вперед всеми частями тела сразу. Но при этом как бы по отдельности. Этот страшный уродливый скачок сблизил их. Капа инстинктивно отшатнулась, сипло вскрикнув. Не удержавшись после такого кульбита, человек упал на четвереньки. Хрипя и судорожно извиваясь, стал подниматься.
 Теперь, когда их разделяли  всего пять метров, изрядно напуганная Капитолина Матвеевна смогла наблюдать это адское представление во всех подробностях. Фигура оказалась вполне прилично одетым мужчиной средних лет, в брюках, свитере и домашних тапочках с задниками. Лица его она не увидела – голова была судорожно скошена в противоположную от нее сторону. Он продолжал подниматься. Рывком отбросив руки за спину, приплясывал на одной ноге, вытягивая другую в сторону. Кисти рук неестественно вывернуты. Одно плечо медленно поползло вверх, а другое вниз, отчего все тело приобрело изломанный вид. Голова стала плавно двигаться к опущенному вниз плечу. Почти достав до него, она вдруг резко дернулась в обратную сторону. Вся эта тошнотворная пантомима сопровождалась глухим хрипом и еще каким-то звуком, похожим не то на чавканье, не то на бульканье.
Но самое жуткое… его лицо. Капа наконец-то увидела его, когда страдалец задрал голову вверх в очередном мучительном спазме. Оно было искажено невероятной гримасой, противоречащей анатомии человека. Казалось, будто чьи-то невидимые руки скомкали его, да так и держали. Кожа на лбу была натянута на бок, отчего у виска образовались глубокие складки. Налитые кровью глаза были широко раскрыты, готовые вылезти из глазниц. При этом левый был опущен вниз, к внешней стороне века, а правый скошен вверх к переносице. Нос был собран складкой вверх, зияющие ноздри раздуты. Так делают дети, показывая свиной пятак. Одна щека его была собрана к глазу, тогда как другая – оттянута вниз, к углу челюсти. От этого рот его, очерченный выставленными вперед губами, был неимоверно искривлен. Изо рта обильна текла пенистая слюна, толчками выплескиваясь при каждым хриплом выдохе.
Внезапно он замер, словно увидел ее разъехавшимися бессмысленными глазами. Липкий животный страх вперемежку с отвращением накрыл Капу с головой. Ни о какой помощи она больше не помышляла. «Что это!?!» и «Бежать!!!». Только две эти мысли одновременно пульсировали в ее мозгу. Ватные ноги не слушались, струйки холодного пота стекали по спине. Еще секунда, и она бы закричала, но вдруг лицо мученика мгновенно обмякло, приняв человеческие черты. Глаза закрылись. Беспомощно повис полуоткрытый рот. В тот же миг она узнала его.
- Боже, Вадик, - прошептала Капитолина Матвеевна.
Это был Вадим Чернов.


Эпизод двадцать восьмой
                Москва, февраль 1998 года
Старт был дан с тупика.
Вырвав из блокнота листок, Скворцов тремя движениями нарисовал схематическую саламандру. Под амфибией быстро записал все имеющиеся у него варианты, обведя каждый из них в кружок. Задумался. Задумавшись, почти неосознанно пририсовал кружкам веточки и листики. Надписи внутри них гласили: «Учил», «Тренировался», «Аномалия», «Транс». Оставался сущий пустяк – решить, от каких яблок можно кусать, а об какие только зубы зря поломаешь.
Яблоко с надписью «тренировался» осталось в деле. Все-таки была такая, пусть и теоретическая, возможность. Яблоко со словом «Учил» казалось Скворцу насквозь гнилым, а потому было перечеркнуто двумя жирными линиями. Та же участь постигла и вариант с трансом. Он лично видел живые, эмоциональные реакции Чернова буквально несколько часов назад. А его слезы? А его юмор? «Дерьмо не пробовал, сказать не могу». Ни о каком бесконтрольном психическом состоянии речи быть не могло. После долгих раздумий яблоко «Аномалия» было условно сохранено, хотя внутри него и появился сочный знак вопроса. Позже знак вопроса превратится в ехидного червячка, с кавказской внешностью и в кепке. Вариант, действительно, был червивый. Как человек умудрился стать инженером, обладая таким редким гуманитарным даром, было абсолютно не понятно.
Скептически оглядев свой урожай, состоящий всего из двух яблок, Скворцов опять сходил к окну. Маленький птичий комочек улетел. Посоветоваться было не с кем. Вернувшись к листку, он нарисовал вокруг двух яблок плетеную корзинку. Первый шаг был сделан. Но он лишь приблизил его к тупику. Следующим шагом Ромка должен был разнести преграду в клочья, открыв себе дорогу.
Еще раз внимательно посмотрев на корзинку, автор натюрморта со вздохом подумал: «Урожай-то – дерьмовенький. Ладно, что там у нас по поводу «Тренировался»? Да, в общем-то, все просто, - сам себе ответил Скворец. - Достаточно лишь иметь детальное представление о жизни Чернова до всей этой истории с Нериаденами, Эльтизиарой и иже с ними. И сразу станет понятно, способен он был на такие тренировки или нет. Как получить такое детальное представление? Только переговорив с людьми из его круга. К тому же из их рассказов станет ясно, была ли  замечена за Вадимом Андреевичем хоть малая толика того таланта, которым он блистал сегодня в кабинете у Лешница. Не мог же он никак не проявиться за годы жизни!» К яблоку, обозначающему вариант «Тренировался» была пририсована вишенка, на которой с трудом поместилась громоздкая надпись «Изучение жизни Че». Фамилия гуманитарно одаренного инженера полностью не вошла. Ромка не удержался и рядом с вишенкой появился схематичный портрет легендарного кубинского революционера. 
Рассматривая садовый плод с надписью «Аномалия», Скворцов глянул в окно. За двойным стеклом добротной деревянной рамы висела стена снега. Она полностью скрывала очертания соседнего дома. Признаков Останкино не наблюдалось – башни не было. Снег слизал ее в какие-то полчаса! Как ни бывало! В такие снежные дни местные балагуры, от 12 и значительно больше  лет, бросали меж собой задорный клич «Район без башни!». Словно по команде, народ начинал веселиться, каждый в меру своих возможностей и фантазий. Бегали друг к другу в гости; угощали и угощались горячительным и деликатесами; курили, кто что хотел, после чего устраивали друзьям и посторонним дурацкие розыгрыши; днем ходили на детские фильмы, а вечером красили собак хной; в таблички с надписью «ответственный за пожарную безопасность», что висят в подъездах, вписывали фамилию президента страны; лепили снежного мужика «ну с о-о-очень большим»; играли в снежки и взрывали оглушительно громкие разноцветные фейерверки; катались с горки на жопах, отчего они были грязные и мокрые. И ждали. Ждали, когда у района снова появится башня и все пойдет своим чередом, предвкушая новый снегопад.
Но в тот вечер Ромка лишь мельком вспомнил об этой славной традиции, которую он свято чтил с детства и по сей день. Но сегодня все его внимание было приковано к нарисованной на блокнотном листе корзинке с фруктами. «И что же мы будем делать с «Аномалией»? - спрашивал себя Скворцов. - Здесь выход один – сбор информации, консультации со спецами. Надо рыть в сторону посттравматических нарушений. Писали, что бабу одну током ударило. Вышла из комы – заговорила на эвенкийском. Обычная русская баба, без образования. Крановщица, кажется. Это, конечно, не наш случай. Но про механизмы таких чудес знать нужно обязательно. Не прошло и минуты, как с яблока, символизирующего «Аномалию», свесилась вишенка. На ней было начертано короткое емкое слово «наука».
Отложив листок с непростым натюрмортом, Рома решил подвести промежуточные итоги. «Ладно, Скворцов. И что мы имеем теперь? Два варианта. Оба слабые. А если оставить один? Какой бы выбрал? Пожалуй, все-таки «тренировался». Отработать его вполне реально - надо только пообщаться с людьми, которые знают Чернова. А для этого - создать правдоподобную легенду. Люди должны идти на контакт. А если они узнают, что я их Вадика как лабораторную крысу изучаю? Могут ведь и в морду дать. За морду не страшно, а вот без информации остаться… В кино все как-то проще. Раз! И частный детектив уже едет на задание. Ладно, я не в кино. И потому две задачи: список контактов Чернова и крепкая легенда. Потом – опрос и анализ. Чтобы увидеть картину в целом, трех-четырех человек будет достаточно. А если удастся выйти на жену и близкого друга – большего никого не надо».
 И снова в Ромкином натюрморте появились новые детали. За вишенку, свисающую с яблока «Тренировался», прицепилась гроздь винограда, совсем такая же, как рисуют на бутылках с портвейном. Самые крупные виноградины были украшены словами «Контакты», «Легенда», «Опрос» и двусмысленным словом «Анал», то есть анализ собранного материала. 
Признаться честно, создатель был не в восторге от своего эскиза. Был в этом яблочно-вишнево-виноградном построении какой-то глубинный дефект, лишающий его гармоничности. Говоря языком живописцев - «композиция хромала». «Надо отвлечься, - приказал себе Ромка. И тут же уточнил. - Пожрать надо». Он был из тех людей, у которых от нервов значительно улучшался аппетит. В глубине души Скворцов не то чтобы нервничал, нет. Он вибрировал, словно лист осоки в предчувствии тайфуна. А потому пожрать удалось на славу. А вот отвлечься – нет. Через пару минут после того, как он поставил в мойку три пустые грязные тарелки, он уже не мог вспомнить, что же в них было.
Придирчиво посмотрев на листок, Ромка вдруг вспомнил, как его преподаватель живописи Павел Александрович, сказал однажды: «И вот тогда ты поймешь, что это главная картина твоей жизни». «Может быть, сейчас и есть то самое «тогда»?- подумал он.- Вот она – главная картина моей жизни. А я-то себе представлял! Холст, масло, картина два на три. Собрание Третьяковской галереи. Музей Гуггенхайма, на худой конец».
 Юный художник Скворцов любил посмеяться над собой – редкое качество. Но сейчас отчего-то не смеялось. Тень от маленького куска бумаги с пародией на натюрморт заслонила собой его прежние картины и мечты о будущем «Даже если это и впрямь моя главная картина, то в руках у меня – эскиз фрагмента. До самой картины еще далеко. И будет ли она закончена – вопрос».
Время шло, а Ромка все никак не мог найти принципиальный изъян в композиции. Но чувствовал его всей кожей. Изъян упрямо таскался за ним по квартире, не давая отвлечься, но и не показываясь на глаза.
- Я чего-то не вижу. Я во что-то уперся. Если удастся посмотреть шире, я пойму, где ошибка. В моем построении нет какого-то заключительного элемента, - бубнил себе под нос Скворец.
Он подошел к окну. Ветер стих, снега как ни бывало. Нижняя половинка башни уже нежилась в холодных синих лучах прожекторов. По «Первому каналу» начали предсказывать погоду на завтра. Ромка уже хотел было вернуться к ящику  - узнать прогноз, как вдруг из черноты зимней Москвы на освещенный карниз его окна суетливо спланировал воробей.
- Привет, родственник! - поздоровался с ним Ромка.
Птица не ответила. Прошлась по заснеженному карнизу, оставив крошечные  тонкие следы. Так и не глянув в окно квартиры,  спорхнула вниз, стремительно растворившись в Останкино. И вот тут-то…
Рома сидел перед телевизором с фотоальбомом на коленях.  Тощая белобрысая девица обещала, что завтра в Москве будет минус три. Скворцов не слушал ее. Он рисовал на блокнотном листе, который лежал на фотоальбоме. Закончив, посмотрел на результат. Бережно отложив листок на журнальный столик, нервно взъерошил волосы. Выйдя из комнаты, в коридоре столкнулся с мамой.
- Мам, а где у нас кормушка для птиц? - спросил он так требовательно, будто она была нужна ему, как воздух.
Листок ждал Ромку на столике. Эскиз был закончен. Композиция обрела равновесие. На корзине с яблоками «Тренировался» и «Аномалия» было красиво написано «Скептик».  В нижней части эскиза, которая ранее пустовала, появилась корзинка с надписью «Романтик». И корзинка была не пустая. В ней лежало яблоко, украшенное тонкой убористой надписью «Адаптер».  И даже вишенка была. «Бомжи» было написано на ней.


Эпизод двадцать девятый
                Москва, февраль 1998 года
Грузный мужчина чуть младше шестидесяти, в классическом костюме и старомодном сером пальто, свернул с суетливого грязного проспекта в притихший номенклатурный двор. Он нес домой грубоватый портфель из толстой коричневой кожи, изящные очки в тонкой оправе, высшее образование, развод, бездетность, тридцать килограмм лишнего веса, залеченный панкреатит, чувство вины перед старой больной матерью, одиночество, безмерную усталость и чуть надкусанный бутерброд с сыром. Из всего этого он хотел принести домой только портфель и бутерброд. Почему именно их?
В портфеле, помимо самой разной второстепенной ерунды, лежало то, в чем он так нуждался и чего был лишен последние годы. Он прятал в нем Надежду на лучшую жизнь, признание его заслуг, положение и деньги. 
Бутерброд же  даст ему возможность не готовить самому себе ужин на пустой кухне в пустой квартире. Такую стряпню он считал высшим аккордом ненужности и пиком одиночества, которое переносил с каждым годом  все труднее. Завтра готовить придется. А сегодня… он просто съест этот огрызок унылого обеда да откроет банку сгущенки. Все остальное он бы с радостью выбросил в мусорный контейнер рядом с подъездом. Но придется таскать с собой, пока не испустишь дух.
Впрочем, сегодня он почти не чувствует этой тяжкой ноши. Надежда, уютно устроившаяся в его портфеле, придает ему сил. На самом деле, у них сложные отношения. Она уже не раз жестоко обходилась с Николаем Юрьевичем. Он не склонен ей доверять, но и отказаться от нее не может, словно старый ревнивый муж, который не в силах отказаться от молодой красавицы-жены. Сегодня вечером, когда в квартире Лешница зазвучит диктофон и застучит клавиатура старенького компьютера, случится его последнее сватовство к этой капризной даме. Она сбегала от него из-под венца, со свадебного банкета. И даже с брачного ложа. Но на этот раз он намерен добиться своего. Если понадобится, он возьмет капризную невесту силой. Другого шанса у него не будет.
Доктор сортировал запись уже несколько часов. Работа шла медленно. Выбирая необходимые куски, он переносил их на бумагу. Да не просто так, а с краткими комментариями о поведении больного. После он отправит эти записи и саму пленку на экспертизу в институт Сербского. Сделает он это неофициально. Есть у Лешница в этом заведении свой человек. Через пару недель у него будет подробнейший психологический анализ речи московского инженера связи. «Сербы», как про себя называл сотрудников института Сербского Николай Юрьевич, выпотрошат каждую фразу Чернова. Как говорит, о чем, когда, закономерности, цикличность, скорость и еще куча нужной и совершенно бесполезной информации.
«Недурно было бы протащить Чернова по их тестам, - размышлял доктор, гоняя пленку из конца в начало и обратно. - Но втихую это не получится, черт! Надо будет сделать ему энцефалограмму в процессе речи, да еще с нагрузочкой. Хотя бы со стробоскопом. Это я у себя сделаю, в ближайшие дни. Да, на сбор всех данных уйдет не меньше месяца».
Он плеснул себе еще кофе, и продолжил. Чем больше слушал он своего пациента, тем больше убеждался, что наткнулся на что-то сверхординарное.  Надо понять, что это. И удержать это в своих руках.
Час за часом доктор кропотливо разбирал запись. Иногда ненадолго прерывался. Пил несладкий кофе, умывался холодной водой. Пленка подходила к концу. Даже первичный анализ произвел на Лешница колоссальное впечатление. Закончив работу в пятом часу утра, он никак не мог заснуть. Да что там заснуть! Он даже успокоиться толком не мог. Да и не хотел. Странно, но только сейчас Лешниц стал осознавать масштаб явления, к которому прикоснулся. И масштаб этот восхищал и пугал его. Хотя он впервые услышал речь уникального пациента несколько дней назад, но именно сегодня ночью доктор окончательно прозрел. То ли не мог Лешниц до конца поверить, то ли сомневался – неизвестно. Но истинное понимание пришло, только когда сел за анализ. 
Он стоял у окна спальни. Потрясенный, любовался тихим снегопадом, который после небольшого перерыва вновь накрыл Москву. Сейчас он ясно понимал, что его сенсация выше психиатрии. Нет, так мелко он уже не мыслил. 
Мыслил он вот как. «Коля, ты с возрастом чуток отупел. Признай это! Какая, к чертям собачьим, речевая аномалия? Ты о чем? - нещадно шерстил себя Лешниц.- Ты уцепил за хвост открытие мирового масштаба. Это же как ядерная реакция, только в психиатрии. Да нет, это больше, чем психиатрия».
 Адреналин хлестнул Лешница по щекам. Он поежился, передернув плечами. «Через несколько недель я буду владеть огромным массивом информации. Вот тогда придется повкалывать. Анализ, сопоставление, выявление причин-следствий. Всю эта хренотень мне предстоит скушать полной ложкой. Возьму в подмастерье Толика Сидорова, он сейчас безработный. Если повезет, я смогу создать описание новой разновидности психического состояния человека».
 Николай Юрьевич дошел до ванны, открыл воду. Не умылся, руки не вымыл, воду закрыл и снова пошел в спальню, к окошку. Молча разговаривать он больше не мог. Стал говорить вслух.
 - Я создам описание новой разновидности психического состояния человека. Состояния, ранее не описанного. Не гипноз, не психоз, не ступор, не эйфория, не шок и не стресс. И плевать, что оно наглядно есть только в единственном числе. У тех, кто атом расщепил, атомной бомбы в тот момент тоже не было. Все равно это станет сенсацией. И сенсация эта навсегда будет связана с моим именем.
 Из спальни он ушел в коридор. Там, перед платяным зеркалом, он внимательно посмотрел на себя и спросил у отражения:
- Коля, дорогой ты мой, ты вообще понимаешь, о чем идет речь? Новая разновидность психического состояния человека! Коленька! - продолжал он пугать зеркало. - Ты кого лечить собрался? Это внедрять будут! До этого, конечно же, далеко еще. Но ты главное сделал! Ты лучик в замочной скважине увидел. А дверь взломать – дело времени. Когда занюханный выпивоха Чернов, заурядность вот эта вот… вот эта вот, - Лешниц  истерично и брезгливо  тряс рукой перед зеркалом, иллюстрируя ничтожность Вадима Андреевича. - Тля вот эта вот, сходу, бегло отвечает на незнакомый вопрос высоким литературным стилем… И заметь, Коленька, без единого лишнего писка, сука! Ты представляешь, какие внутри него процессы происходят?!  Человечество о них ни хрена не знает!».
 Доктор перевел дыхание, поправил волосы, хотел было попытаться вести себя адекватно – не смог. Через секунду он снова восторженно общался с тем Лешницем, который был по другую сторону платяного зеркала.
 -Вот ты думаешь, что фантастически безупречная речь, это все? Единственная грань… этого… процесса? Состояния…психостатуса… или что там с этим придурком Черновым происходит?!! Коль, ты хотя бы пытался думать, что еще может человек, который может так говорить? А? А ты попытайся! Он же мысли читает, ты понимаешь, Коля? Он несчастных американцев в экспедицию снарядил! А знаешь, зачем? Дырки в космосе искать. Пообщался пару раз – те и поехали! За дырками… И его с собой прихватили. Как тебе такое, а? Психоиндукция? Ха-ха! Да психоиндукция его боится, Коленька! Это мелочи все, Машкиным студентам мозги пудрить!
Николай Юрьевич не на шутку завелся. Он то вплотную подходил к зеркалу с ехидно-вопросительной гримасой, то почти отворачивался от него, разговаривая с собой как-то полубоком и через плечо. Пару раз рукавом домашнего костюма он заботливо вытирал лицо своему отражению, которое сам же, в ораторском порыве, забрызгал слюной.
- И как я сразу не понял?! - Он театрально схватился за голову. Вдруг обвис плечами, лицо его стало жалобно плаксивым. - Коль, он меня подавляет, я правду говорю, - вполголоса запричитал Лешниц перед зеркалом. - Пургу свою несет, на меня вообще не смотрит. А мне хреново! У меня тревога какая-то… убежать хочется. Я тебе клянусь, Коля! А ведь раньше он так не делал. С ним тягаться - нереально. Какой конфликт я не построю, он всегда сверху. Перед Машкиными сосунками стыдно! Если б не будущее, если б не перспективы… я б его  заколол медикаментозно…до слюней! Не из жестокости, Коленька, а со страху… Сегодня студентик его инопланетным именем назвал, так он на него посмотрел только… Просто посмотрел – и парень поплыл, ты представляешь? Я сам видел. А ведь Чернов ему зла не желал, наоборот даже.
Доктор опять протер себя в зеркале. Глубоко вздохнул.
 - Он, конечно же, обычный человек. Но с какими-то грандиозными процессами. Ну, это все лирика, ну ее в жопу. - Лешниц словно решительно подвел черту под каким-то этапом разговора. - Я тебе что сказать-то хочу? Самое важное! Чернов таким стал не за полгода. И даже не за месяц. За пару дней – максимум. Я ж с его женой разговаривал. Она так и сказала. «Был один Вадик, стал другой». Его куриные мозги стремительно подверглись какому-то мощнейшему воздействию. Если отбросить бредни про инопланетян, которые якшаются с бомжами, то можно смело сказать, что кто-то… или что-то… не важно… сделало это с ним прямо у нас под носом. Прям в родной столице. Никаких излучателей, колдунов и прочей ереси. Значит, это можно повторить. Как в том фильме, помнишь? Если один человек сделал, то и другой может. Ты понимаешь меня, Коль? Понимаешь?
 Николай Юрьевич отчаянно жестикулировал, изредка слегка подпрыгивая на женственных толстых ногах.
- Представь, что будет, если мы поймем, как это работает? Дальше – дело техники. Всего-то три задачи надо решить. Безопасно погрузить человека в это состояние – раз. Вывести его из этого состояния – два. И управлять им в этом состоянии. И все!
 Он прошелся по коридору, тяжело отдуваясь.
 - Задача очень не простая, я согласен. И осложняется она тем, что делать все надо втихую. Если сейчас начать трубить да на помощь звать, так и буду я всю жизнь с алкашами в их запоях барахтаться. Уведут мою идею, мою находку! Уведут!!! Я потому «сербам» пленку на анализ засылаю через парня своего в доску. Проще всего – Чернова потерять. Случайно где-то ляпнул, случайно заинтересовались. И все – нет у нас амфибии! Просрали! А пока мы с тобой молодчины. Просто умницы. Надо это дело обмыть, - плотоядно произнес Лешниц, потирая руки. - Сейчас принесу чего-нибудь покрепче, - бросил он зеркалу через плечо и скрылся на кухне. - Не, ну это ж надо, - доносилось его глухое бормотание. - Да где ж вискарь-то?..
Через минуту он был у зеркала, с двумя порциями в руках.
- Ну, давай, дорогой! Чтоб мы были в достатке и почете!
Чокнувшись с отражением сразу обоими стаканами, он быстро скушал сначала одну полсотню и сразу за ней – другую.  Присел на пуфик.
 Минут через десять он был другим человеком.  Сонный, спокойный, адекватный. Колю в отражающих поверхностях он больше не искал. Погасил в коридоре свет. Но задержался. Поравнявшись с  зеркалом, он украдкой повернулся к нему и, словно стесняясь самого себя, тихонечко шепнул:
- Спокойной ночи.


Эпизод тридцатый
                Москва, апрель 1997 года
- Боже, Вадик, - прошептала Капитолина Матвеевна.
Это был Вадим Чернов. Она не могла ошибаться, ведь знала его с детских лет.
  - Вадик, - позвала она его дрожащим голосом.
В ответ Вадим дернул левой щекой, потом приоткрыл глаз. Рот его скривился. Невидимые руки вновь сжали его лицо в безобразную маску. Содрогнувшись всем телом, он выпрямился и сделал два широких шага вперед, высоко выбрасывая ноги. Затем согнулся пополам, упершись рукой в асфальт. В этой странной позе он вдруг ловко поковылял по направлению к детскому саду. Белая, как полотно, Капитолина Матвеевна смотрела ему вслед, пока он не скрылся за углом заброшенного здания.
 Перекрестившись дрожащей рукой, она пошла домой, не чувствуя ног. Добралась до своей маленькой кухоньки, кое-как накапала себе капель. Выпив, вдруг сообразила, что надо же срочно звонить куда-нибудь. В скорую, в милицию. И тут же осеклась. После смерти его матери Гали Вадик очень горевал. И с горя пил, как делают это большинство русских мужиков. «А вот сейчас и за наркотики взялся, бедняга», - подумала она. Что такое наркотики, Капа толком не знала. Но в газетах писали, что их теперь везде полно и молодые от них мрут, как мухи. Какой-то врач по телевизору рассказывал, что от этой дряни человек может быть совсем чудным, ничего не чувствовать, никого не узнавать и нести околесицу. Но чтобы вот так! Это уж слишком…
«Так ведь за них и в тюрьму сажают, - сообразила Капа.- Я сейчас позвоню, найдут его такого   да и посадят. Что же делать? А вдруг помрет? Или под машину попадет, он же ничего не соображает! Сначала надо пойти к его жене, так лучше будет. И что я ей скажу? Да все, что видела, то и скажу».
    С этими мыслями она с минуту молча сидела на кухне   с пустой пахучей рюмкой в руках. Вспомнив, что точного  адреса Черновых она не знает, все-таки решила звонить. «Скорая его искать по району не будет. Надо в милицию», - здраво рассудила она. Чуть помедлив над старым красным дисковым телефоном, она решительно крутанула «ноль» и «двойку».
В милицию Капитолина Матвеевна звонила впервые за всю свою долгую жизнь. И хотя в народе о стражах закона нередко отзывались хуже, чем о бандитах, россказням этим она не верила. Даже после того как в новостях передали о задержании банды милиционеров, которые грабили и убивали дальнобойщиков. Воспитанная на стихах о дяде Стёпе и обожавшая Высоцкого в «Месте встречи…», Капа искренне доверяла родной милиции. Несколько выродков, опозоривших высокое звание советского милиционера, не могли изменить ее убеждений. А вчерашняя встреча с благородным участковым, который не стал привлекать их с Лешкой Селивановым к ответственности за «распитие в неположенном месте», только укрепило ее уважение к людям в серой форме.
Когда приятный женский голос поздоровался с ней, она поняла, что поступила правильно. Изрядно волнуясь, она сбивчиво объяснила, что с человеком плохо и его надо найти, пока он не попал в беду. Про наркотики она благоразумно умолчала. Капитолину Матвеевну несколько смутило, что ее имя, фамилия и прописка интересовали девушку куда сильнее, чем состояние Чернова. Но когда диспетчер произнесла «ждите, наряд выезжает»,  окончательно успокоилась. Капа вдруг поняла, что с этого момента бедный Вадька в надежных руках Министерства Внутренних Дел. А значит – бояться нечего.
Она ясно представила, как через две минуты их дворик наполнится синим заревом проблесковых маячков и воем сирен. Несколько мужественных парней, с автоматами и собаками, бросятся на поиски Чернова. И обязательно его найдут. «Дай Бог, чтобы все обошлось, - сказала она и снова перекрестилась. - Не может быть, чтоб наркотики. Все будет хорошо», - повторяла она, словно заклинание.
Прошло десять минут, а поиски так и не начались. Двор жил своей обыденной жизнью, и ничто не нарушало его покой. «Может, они его уже нашли? Где-нибудь там, за детским садом», - подумала Капа. Еще через пять минут она снова набрала «02». Голос был уже другой, но все такой же вежливый и приятный. Назвав фамилию и адрес, Капа объяснила причину своих беспокойств.
- Минутку, - сказали в трубке, после чего повисла гробовая тишина. Но продолжалась она недолго. - Ждите, наряд выехал, - раздраженно буркнул голос, только что бывший вежливым и приятным.
 Впервые безупречная репутация советской милиции дрогнула в глазах Капитолины Матвеевны.
Когда прошло тридцать минут с момента ее первого звонка, она была совершенно уверена, что Чернов найден и в безопасности. «Завтра же выясню в ЖЭКе их адрес. Схожу, узнаю у его жены, как он», - подумала Капочка. И все же… Какое-то безотчетное беспокойство изредка покалывало ее, словно острая соринка в уютном шерстяном носке.  «Все будет хорошо, я сделала все правильно», - шепотом уговаривала она себя. Но искаженное  лицо Чернова все никак не покидало ее. Чтобы отвлечься, выпила чаю со сгущенкой. Потом бесцельно полистала модный журнал со смешным для русского уха названием - «Бурда».
 Почти час прошел с тех пор, как она впервые позвонила милиционерам. Понимая, что наряд уже давно уехал по другому вызову, она все-таки решилась позвонить вежливым девушкам. Вдруг они знают, чем закончились поиски несчастного Вадьки? Вряд ли, конечно… Но вдруг?
Минуту-другую поколебавшись, она подошла к телефону. Обдумывая, как лучше спросить о результатах поиска, она не спеша набрала «ноль», а затем «два». В тот момент, когда раздался первый гудок, в дверь несколько раз настойчиво позвонили. От неожиданности она вздрогнула и бросила трубку. «Кого еще несет нелегкая на ночь-то глядя, - удивилась Капа.
- Иду, иду! - громко сказала в ответ на звонок, поспешив из кухни к входной двери.
В ее воображении молниеносно мелькали образы вероятных визитеров. «Фима, Саша, Надя – вряд ли. Поздно, да и они так звонить не станут. Соседка Люська? Эта может так трезвонить, особенно если подшафе. Селиванов? Лешка будет у подъезда ночевать, но в квартиру не пойдет. Скорее камушком в окно кинет или по водосточной трубе залезет. А может, Машка?  Да нет, она к родне в Ульяновск уехала. Стало быть, Люська пожаловала».
Не успела она дойти до двери, как старенький хрипатый звонок вновь зашелся протяжным воплем. Кто-то держал кнопку звонка не отпуская. Это было уже слишком. Даже для Люськи. Даже если она подшафе. Слышалась в этой истошной трели какая-то угрожающая вседозволенность. Но Капа не успела понять этого. «Ну, Люська, держись!» - в сердцах подумала она. И распахнула дверь, даже не глянув в глазок.
Распахнула, да так и обомлела.


Эпизод тридцать первый
                Москва, февраль 1998 года
Аудитория гудела, как гудит, прогреваясь, двигатель грузовика, который вот-вот отправится в далекий рейс. Студенты психфака прогревались перед итоговым практическим занятием. Оно проходило в стенах «родной мамы». Сегодня они с Матильдой должны обсудить услышанное и увиденное в клинике да получить программу теории на ближайший месяц. Никто не сомневался, что большую часть времени они посвятят господину Чернову и его родной планете. Собственно, дискуссия о Лешнице, Эльтизиаре и Дельтасе уже началась. Совершенно незаметно, буквально за несколько минут, все присутствующие разделились на три «группы по интересам».
Самая большая уселась, как и полагается большинству, в центре аудитории. Ее участники обсуждали историю Чернова, словно недавно прочитанный фантастический роман. Они смаковали внешность Нериаденов, шутливо сетуя на то, что Вадим Андреевич так незаслуженно обошел тему гениталий.
- Да что вы так взъелись на инопланетянина? Может, это его больной вопрос. Может, у него там, на его планете, маленький был, - вступился за Чернова рыжий весельчак Саша Золоткин.
- Золоткин! Ты дурак озабоченный! - кокетливо осадила его Богданова.
Девушка она была нестабильная, словно какой-нибудь капризный химический элемент. То такая тихая-тихая, почти забитая. А то вдруг и глазки скосит двусмысленно, и матом что-нибудь скажет.
- Если б я на эту Аладжазиру попал и меня бы спросили, как выглядят земляне, я бы про пипиську обязательно упомянул, - никак не желал отпускать половую тему Золоткин.
 «Центристы» обсуждали ящерицу с армянской фамилией, семьи Эльтизиары, огромных кузнечиков, которые консервируют тела, и молоко из цветов. Увлекшись инопланетными реалиями, они не вспоминали про такие мелочи, как Песнь Единства и государственный переворот, в результате которого погибла семья Дельтаса.
 Группка поменьше расположилась за самыми дальними партами аудитории. Сперва центром их полемики были загадочные инопланетные бомжи, которые наладили установку адаптеров вновь прибывшим марсианам. Оттолкнувшись от этой темы, они азартно пытались понять, кто из друзей и знакомых прилетел на Землю, и откуда.
- Мой сосед Тёмыч Баланин точно из космоса. Откуда именно – не знаю. Но издалека, - уверенно рассказывал лопоухий Сашка Ермиленко.- Глаза у него разного цвета. И одевается так, как этот псих говорил. Плевать ему, что носить. То в солдатской шинели ходит, то какие-то зеленые шаравары с красной олимпийкой натянет. Лысый, на затылке косичка. Я ему в лифте «привет, старина», а он мне в ответ «и тебе долгие лета, мил человек».
- Да нет, твой сосед не инопланетянин. Он просто стильный анархист и дурь курит, - возразила ему Светка Юдина. - Вот у меня соседка сверху, бабка старая – та наверняка. Седьмого и двадцать седьмого числа какие-то странные скребущие звуки по всему потолку. Батя не выдержал – пошел к ней. Не ругаться. Любопытство его заело. Так он клянется, что старушка чугунную ванну с места снимает и по дому возит.
- Бабка? Ванну? Она культуристка просто, у нее по этим числам пауэр лифтинг, - расставил все по своим местам Андрюха Димаков.
Дружно зазвенела задорная хохотня.
Была и третья фракция, самая малочисленная. Эти солидные меньшевики вообще не обсуждали историю Чернова. С важным видом состоявшихся профессионалов, они критиковали Лешница. Доводы были разумные.
- Сплошное любопытство вместо терапии. Он его так заботливо спрашивал, что у вас там да как, что бедный парень теперь в жизни не поверит, что он русский инженер, - беззлобно возмущался затянутый в серую «тройку» Леша Денисов.
-Да, ты прав, - малахольно соглашался с ним Кормаков в неизменном геометрическом свитере от своей любимой бабули. - Я ждал от Лешница совсем другого.
- Нет, пару раз он его, конечно, пытался загарпунить. Да все неудачно, - важно заметил будущий психиатр Денисов.
- Ага. Чернов этим гарпуном его еще и ткнуть пытался, - улыбнулся Кормаков.
- Помнится, даже пару раз ткнул, - вальяжно ответил ему Леша.
По сути, меньшевики были правы. Просто они не знали истинных намерений доктора.
Но самые значимые для этой полемики фигуры, которым, действительно, было что сказать, сохраняли, как это часто бывает, нейтралитет. Это были Скворцов и Бабаева. Несчастный инженер связи с далекой планеты даже и не подозревал, что отныне эти юные психологи – его самые близкие люди на Земле. С одной стороны, Ромка со своим натюрмортом. С другой – непризнанная модница Людка Бабаева со своей подушкой, мокрой от слез.
- Привет, Мария Алексанна! - прогудели студенты, когда Матильда изящно впорхнула в аудиторию.
- Здравствуйте, мои любимые дети! - улыбнулась она так, словно родила каждого из них да не по одному разу. - Есть две новости, - обратилась она к любимым детям, заговорщически понизив голос.
- Хорошую! - в один голос ответили психологи.
- По практике пишем эссе. Кто к эссе не привычен – пишите рассказы, романы, повести, заметки. В общем, все, что хотите, кроме фельетонов и памфлетов.
- А можно в стихах? - пробасил Золоткин.
- В стихах – можно. Только без мата. Сможешь без мата, Золоткин?
- В жизни – нет! А в стихах – вполне.
 Матильда выдержала паузу, потом ехидно спросила:
- Про плохую не интересно узнать?
По аудитории прокатилось «да ну ее», «не надо нам плохую», «нам и хорошей достаточно».
- Я все-таки озвучу, дети мои. Практику вам сократили
 Реакция публики на это известие была неоднозначной, как на премьере театра кабуки в Швеции. Сразу стало ясно, что некоторые студенты эту практику в гробу видали. Трусиха Светка Юдина просияла.
- Сократили, правда, не сильно. На 8 часов всего, - уточнила Мария Александровна.
Юдина состроила разочарованную мину.
- Ну что ж, мы сегодня обсуждаем работу в клинике. С чего начнем?
- Может, с амфибии? - предложил кто-то с задних рядов.
- Нет, дорогие мои. Если мы с амфибии начнем, то мы ей и закончим. Давайте сначала по первым двум дням.
Следующие пару минут все делились моральными переживаниями. Хаотичные реплики «а помните, как тот», «а когда этого привели», «а тот так жалобно просил», - слились в единый нестройный гвалт. Матильда, хоть и была душой компании, пресекла этот базар своим фирменным способом – свистнула в два пальца.
- Скажите, кому было страшно? Только без детского мачизма, пожалуйста, - попросила она.
- Мне было по-настоящему страшно. Боялась, что душа лопнет, - сказала Бабаева в гробовой тишине.
Трусиха Юдина невозмутимо молчала. Получалось, что струсила одна Людка. «Эх, придется выручать», - с тоской подумал Скворцов.
- Ну… - нерешительно начал он. -  Без мачизма, так без мачизма. Мне было страшно. Честно.
 - А чего ты боялся, Рома? - в голосе Матильды отчетливо слышалось уважение.
- Трудно сказать… Точно, не пациентов.
Он замолчал. Матильда не настаивала.
- Каждый сам для себя решает, чего ему бояться, - с грустинкой сказала она. И уже открыла рот, чтобы продолжить.
- Я, Мария Александровна, боялся спокойно жить рядом с людьми, которые существуют в таком невыносимом ужасе, - перебил ее Скворец.
- Мне знакомо это чувство, Рома, - Матильда посмотрела на Скворцова очень личным взглядом. - А теперь даю слово тем, кому не было страшно. Можете просто поднять руку.
Не поднялась ни одна рука. Даже Золоткин не набрался наглости. Обведя взглядом студентов, Вишнякова негромко сказала, будто сама себе:
- Сцена, достойная кинематографа.
 И громче:
- Задумайтесь над этим, дети.
Больше к первым дням практики не возвращались.
Вишнякова уселась на край своего преподавательского стола. Этим она как будто говорила: «Я готова поиграть. Это не по программе. Но нам это интересно и нужно для профессионального и личностного роста».
 - Итак, что же мы увидели в кабинете Николая Юрьевича? - обратилась она к будущим коллегам.
- Очень одинокий человек, - неожиданно лирично сказал Золоткин. 
- Медицина? - отрывисто бросила Вишнякова.
 Золоткин не отвечал.
- Саша, у тебя десять секунд, -  напомнила ему правила своей уникальной игры Матильда.
Кормаков вяло поднял руку, за ним потянулись другие.
- Ну… это шизофрения, - успел ответить Сашка.
- Поясняй.
- Ну… это.. замещает он… другой личностью.
- Отлично! - оборвала его Вишнякова. - Золоткин, ты – мачо!
Сашка искренне расплылся в улыбке.
- Еще,- скомандовала Матильда.
Кормаков поднял руку:
- Мы все ему не нужны. Все пять миллиардов на Земле.
- Возможно. Кто спорит?
- Нужны, все пять миллиардов. Но только как средство, чтобы вернуться, - вступил в игру Генка Егорин.
- Принимаешь?- спросила Вешнякова.
Кормаков утвердительно кивает. И тут же скороговоркой:
- В его сценарии он знает, что это невозможно. Значит, мы ему не нужны.
 - Пасс, - буркнул Егорин.
 Матильда - Кормакову:
- Медицина?
Кормаков:
- Анаироидная шизофрения, с асоциальными корнями.
- Саша – умница, горжусь! Гена – молодчина. Но быстро сдался, держи оборону!.
Не успела Вишнякова дать команду «еще!», как заговорила Бабаева. (Правилами это не возбраняется):
- Сильная детская травма. Он был несчастным ребенком.
Матильда – всем:
- Бесспорно, второй.
 (По правилам такую команду  ведущий подает в двух случаях: если он считает утверждение абсолютно верным (что бывает крайне редко, 2% случаев); если он считает, что аргументированный выстроенный спор невозможен (98 % случаев). Если говорить об этом конкретном эпизоде, Вишнякова отменила спор, потому что считает его неэффективным (второй случай). Травма могла быть не детская, а пубертатная, в зрелом возрасте. Для споров было слишком много вариантов).
 Матильда – Бабаевой:
- Медицина?
Бабаева:
- Посттравматическое формирование личности по шизоидному типу.
Матильда - Бабаевой:
 - Людочка, ты знамя женской половины. Девочки – активнее.
Матильда:
- Еще!
Смирнова:
- Он не в ладах с собой. Он себя не любит. Он как будто воюет против себя самого.
 «Ну, Смирнова – как обычно. Пурги нагнала», - подумал Скворец, который пока отсиживался и не играл.
 (Справка. По мере развития игры, варианты утверждений и возражений иссякают. Чем дольше игрок в игре, тем выше его класс. Особым шиком считается вступить в игру в самом ее конце, когда остальные участники больше не могут отозваться на команду «еще!». Данная стратегия не поощряется ведущим, но и не является нарушением правил).
Матильда - Смирновой:
- Возможно. Кто спорит?
Вступил Леша Денисов:
- Он постоянно успешно доказывает, кто он такой. Он упорно движется к цели. Очевидно, что его мнимая личность целостна. Конфликта с реальной личностью нет, потому что пациент ее не осознает.
Матильда - Смирновой:
- Принимаешь?
Смирнова, без тени сомнений:
- Пасс.
Матильда – Денисову:
- Медицина?
 Денисов:
- Полное замещение реальной личности фантомом. Личностная диссоциация.
Матильда:
- Света, молодец. Леша – блестяще, так держать.
Матильда:
- Еще!.
Вступает Аня Богданова:
- Мне кажется, он сломлен, потому что знает, что не амфибия, а человек. Потому он и позволил упечь себя в лечебницу. Он хочет вылечиться.
Матильда:
- Возможно. Кто спорит?
Вступает Стас Семенов:
- В больницу он попал из милиции. Он просто облажался – странно выглядел, был рассеян. Они его и сдали. Он не хотел лечиться.
Матильда – Богдановой:
- Принимаешь?
Богданова:
- Если бы он не хотел в больницу, он бы стремился ее покинуть и стал бы разыгрывать нормального человека. Вскоре он бы вышел. А он настаивает на том, что он не человек, чтобы его продолжали лечить.
Матильда – Семенову:
- Принимаешь? 
Стасик выставляет вперед локоть. И даже закрывает глаза.
 (Правила. Выставленный вперед локоть обозначает, что игрок не готов сразу принять решение о продолжении или прекращении спора. Игроку дается время подумать).
 Матильда:
-Стас, осталось пять секунд.
Стас (до истечения времени):
- Пасс.
Матильда – Богдановой:
- Медицина?
Богданова:
- Затяжная депрессия на фоне расстройств.
Матильда:
- Спорная медицина.
(Правила. Ведущий дал команду «Спорная медицина». Он не уверен в диагнозе или уверен в том, что он ошибочен. Таким образом, он призывает игроков подобрать верный диагноз. Правило «первой руки»).
В игру вступает Скворцов, так как он первый поднял руку.
Скворцов:
- Яркий шизоидный инсайт. Депрессия под вопросом.
Матильда кивает Скворцову.
(Правила. Если игрок выиграл «Спорную медицину», он обязан продолжить игру).
 Скворцов:
- Человек в кабинете Лешница – инопланетянин.
Вишнякова так вопросительно посмотрела на одного из лучших игроков, что Скворцов решил уточнить:
- Он инопланетянин. С Эльтизиары.
 По аудитории прокатился шепоток.
- Оп-па! - театрально протянул Золоткин.
Рома выдержал короткую паузу, взглянул на Матильду и добавил:
- Мария Александровна! У вас десять секунд.


Эпизод тридцать второй
                Москва, февраль 1998 года
Доктор медицинских наук Лешниц пребывал в весьма приподнятом настроении, которое не омрачала даже сопливая московская зима. Опаздывая на работу, Николай Юрьевич не спеша  шел к метро своим обычным маршрутом. Походка его была сегодня чуть более легкой, глаза - чуть светлее. Изредка он незаметно помахивал  любимым портфелем, как помахивает хвостом довольная собака. Пока все складывалось удачно, а главное – по намеченному им плану. Доктор терпеть не мог, когда жизнь перечила его планированию. Но сейчас ему казалось, что она подчинилась расписанию.
 Его человек из института Сербского уже приступил к анализу. Обещал закончить через пару дней. Лешниц перелопатил горы научной литературы, но не нашел ничего похожего на случай Чернова. И искренне обрадовался этому, еще раз убедившись в уникальности своего пациента. Он работал словно в юности, в самом начале своего профессионального пути – много, интенсивно, собранно, с полной самоотдачей. У него опять была настоящая цель.
На пути к ней он принял сложное и очень неоднозначное решение. Доктор собирался встретиться с теми из своих коллег, кто соприкасался с какими-либо неожиданными речевыми  явлениями. Ни словом не упоминая о своем пациенте, он хотел вытянуть из них максимум информации. «Скажу им, что по заказу американцев провожу большое серьезное исследование. Тема – непознанное в психиатрии. А заказчиков, мол, раскрыть не могу. Коммерческая тайна, как принято сейчас говорить. Да пообещаю им краткое резюме моей работы. От такой встречи не откажутся». Довольный, что нашел   верную схему обмана соратников по цеху, он решил действовать, как можно быстрее. А потому, облачившись в своем кабинете в белый наряд эскулапа, он первым делом отправился к главному врачу.
«Надо бы слегка разгрузиться. Буду жаловаться на недомогание, часть пациентов отдам ординаторам. Пусть поработают. А я Черновым займусь, - думал он, оглаживая руками свой белый халат. - Надо бы поскорей найти кого-нибудь, кто с загадочными «болтунами» работал. Главное, чтоб не из Владивостока был. Надо бы лично пообщаться. По телефону много не выпытаешь».
Встреча с главврачом Федосеевым прошла гладко. Сытый беззаботный Антон Палыч, давненько не видавший психов, беспокоился только о собственной неприкосновенности. Отвлекаться от работы в общественном комитете Московской думы ему сейчас совсем не хотелось, ведь там такие большие люди! А рядом с этими людьми – такие большие перспективы! А перспективы были ему очень нужны. Дочка капризничала – хотела остаться в Америке еще на годик. «Ауди» пора было менять на «Мерседес», а именно – на «Галендваген». Юная любовница требовала пятизвездного тропического солнца, без которого она чахла, словно диковинный цветок из джунглей. Привыкшая к вольготной жизни жена уже не упивалась тремя шубами и престижным мобильным. Теперь она грезила расширением дачного участка ради альпийских горок, которые должны были наповал сразить ее завистливых товарок и заносчивых соседей. Все это было дорого и хлопотно. А тут еще эта клиника!
 Нет, работу главного врача психиатрической больницы он, конечно же, любил всей душой. Особенно ему нравились текущие и грядущие подряды на благоустройство «дома скорби». Но пациенты… без них было бы гораздо спокойнее. А какие уютные офисы можно было бы организовать в этих стенах на бюджетные деньги! Ну и разные фонды иногда малось подкидывали. На это тоже нужны были время и смекалка. Вот он и благодарил Бога за то, что тот послал ему трудягу Лешница, который  без него успешно справлялся с лечебным процессом.
Поначалу, когда Антон Палыч услышал жалобы своего заместителя, он не на шутку забеспокоился. Рабочая лошадка должна была тащить воз. Но когда Николай Юрьевич заверил его, что распределит некоторые свои обязанности внутри дружного коллектива, он успокоился. Толком не вникая в детали, он дал добро Лешницу на любые послабления в рабочем графике. Их разговор не отнял у Федосеева и пяти минут. Когда заместитель закрыл за собой дверь его кабинета, он вновь вернулся к своей драгоценной визитнице. Скромные карточки старых друзей в ней почти не встречались. Они уступили место дорогим тисненым визиткам, на которых фамилии и телефоны гордо соседствовали с высокими титулами и должностями. Сквозь них, в свете  фар новенького «Галендвагена», виднелись белоснежные пляжи и альпийские горки.
Следующие несколько часов Николай Юрьевич провел в прокуренной ординаторской. Корыстными стараниями Федосеева там был установлен современный компьютер с выходом  в Интернет. Доктор довольно долго игнорировал это окно в мир. Однако заманчивая оперативность электронной почты взяла над ним верх. Он стал заглядывать в это непривычное окошко все чаще и чаще. Сейчас же он был очень рад, что беспокойные янки подарили всему миру и ему такую полезную штуковину. Попросив пару молодых врачей  говорить чуть тише и не курить, он уселся перед монитором. Быстренько докурив, молодежь услужливо покинула ординаторскую. И он приступил к розыску своего неизвестного коллеги.
Поисковик заставлял компьютер натужно трещать и пощелкивать, обрабатывая его настойчивые запросы. Словосочетание «речевые аномалии» ничего интересного не дали. «Необъяснимые вербальные проявления» - тоже. Вскоре он решил отойти от медицинских определений. Лешниц набрал «загадочное  речевое явление». Мировая паутина завалила его отрывками любительских рассказов, убогими статейками и прочей чушью. Торопливые минуты сливались в утомительные часы, а результатов все не было.
 К середине дня глаза его отяжелели, заболела голова, сосредоточиться становилось все сложнее. Он откинулся на стуле, решив немного отдохнуть. Даже с закрытыми глазами он видел светящийся пульсирующий экран. Пальцы продолжали чувствовать корпус «мышки», которая грелась в его пухлой руке несколько часов кряду.
 «Да что ж такое-то? - мысленно тревожился Николай Юрьевич. - Не может же быть, чтоб никаких следов не осталось. Я же четко помню истории про людей, которые после шока начинали говорить на незнакомых языках. Такая сенсационная тема! Как раз для Интернета… Может, я не так ищу? А как еще можно искать-то? Все уже перелапал, чего только не набирал! А толку – хрен…».
Его отдых прервала престарелая сухонькая Виктория Абрамовна Заяц, которая специализировалась на алкоголиках. Про себя он называл ее «Зайцман» - за смешное сочетание еврейской внешности и белорусской фамилии мужа.
- Добрый день, Николай Юрьевич! - сказала она извиняющимся тоном. - Я вам не помешала?
- Нет-нет, Виктория Абрамовна, что вы, - поспешно возразил он коллеге, потирая лицо руками.
- Я чайку себе налью, - смущенно пробормотала она.
К Лешницу она относилась с искренним почтением и даже чуть робко.
- Конечно-конечно, вы  мне ничуть не помешали. Я вот тут ищу кое-чего в Интернете, да все без толку.
- К сожалению, с этим я вам помочь не смогу. Дочка моя помогла бы, а я с Интернетом пока не знакома, - покаялась она в технической отсталости.
- Ну, и не страшно. Буду сам бороться, - успокоил ее Лешниц.
Заяц стояла у дверей с чашкой чая в руках, как будто что-то держало ее. Николай Юрьевич вновь уставился в монитор, когда она неуверенно предложила:
- Если это будет для вас удобно, я могу позвонить дочке. Она сейчас дома и, наверняка, сможет помочь. Она у меня в Интернете большой спец.
Лешниц секунду подумал и согласился.
- Помощь молодого поколения – это всегда приятно, - нарочито добрым голосом сказал он, когда Абрамовна крутила диск телефона.
- Доченька, привет! У меня к тебе очень важное дело, - заметно волнуясь, затараторила она в трубку. - Наш Николай Юрьевич ищет в твоем любимом Интернете что-то важное, по работе. Скажи, может, есть какие-то эти… да-да, сайты… на которых все есть?
Через секунду она протянула ему телефон.
- Алла, - почему-то шепотом  представила она свою дочь.
- Добрый день, Алла! - с надеждой поздоровался доктор. - Тут такое дело… Что-то никак не могу найти информацию о случаях необычных реакций на стресс. Это, знаете…- Лешниц замялся, думая, как ему обойти истинную суть поиска.  -  Это когда после какого-нибудь шока или сильного стресса с людьми происходят необъяснимые перемены. Они вдруг начинают уметь то, что раньше не умели. Вы меня понимаете?
Смышленая еврейская девочка Алла Заяц все поняла. Николай Юрьевич довольно долго и внимательно слушал треснувшую телефонную трубку. Потом, прижав ее плечом к уху, стал что-то записывать тупым карандашом на клочке бумаги, который заботливо протянула ему Виктория Абрамовна.
- Да… ага… да, я знаю. Я понял, большое спасибо! Обязательно посмотрю! У вас прекрасная матушка, берегите ее! Всего доброго!
Положив трубку, он хотел было поблагодарить Заяц за услугу, но не успел. Коллега смотрела на него с таким сияющим видом, будто ей только что вручили Главный Психиатрический Орден. «Что это с ней?» - только и успел подумать Лешниц.
- Николай Юрьевич! - торжественно произнесла Заяц. - Я думаю, что могу помочь вам куда лучше, чем этот Интернет.
- Буду бесконечно признателен! - не соврал он.
- Одна моя знакомая, тоже медик по образованию, однажды занималась очень необычным случаем. Ее пациент провалился под лед на рыбалке. Очень долго находился в состоянии клинической смерти. Спасли чудом. Он еще и в глубокой коме больше месяца пробыл. А когда в себя пришел, начал говорить на каком-то странном языке.
- Да вы что??! - почти вскрикнул Николай Юрьевич.
- Клянусь вам! Если бы я ее не знала, сама бы не поверила. И доказательства есть. Она все фиксировала. Оказалось, что говорит на древнегреческом.
- И что говорил? - зачем-то спросил Лешниц, лихорадочно обдумывая ситуацию.
- Да я толком не знаю. Вроде, ничего особенного, - растерянно ответила она.
- Виктория Абрамовна, дорогая, мне это очень интересно!
Спохватившись, доктор добавил:
- Я тут одно исследование затеял. Лично сам, к клинике не имеет отношения.
- Я всегда знала, что вы настоящий большой ученый, - восхищенно польстила ему специалист по алкашам.
Лешниц так обрадовался, что даже не обратил внимание на комплимент.
- Вы не могли бы устроить нам встречу? - нетерпеливо спросил он.
- Да-да, конечно, я об этом и говорю.
- Кстати, а где она живет?
- В Саратове. Ой, а в Москву-то она, наверное, не приедет.
- А я сам с удовольствием прокачусь в Саратов. Когда вы сможете  с ней связаться?
- Николай Юрьевич, прямо сегодня. Буду очень рада хоть чем-то помочь вам в научной работе, - заверила она, чуть смущаясь своей настойчивой лести.
- Отлично! Виктория Абрамовна, я ваш должник. Ваша знакомая кто по специальности?
- Она бывший нейрохирург. Но в последние годы практиковала как психотерапевт. По совместительству. Второе образование получила уже в зрелом возрасте.
- Очень интересно! Сейчас практикует? - как бы между делом спросил доктор, стараясь скрыть свою обеспокоенность этим вопросом. С действующим психотерапевтом говорить ему не хотелось.
- Нет, сейчас на покое. Нина Васильевна уже очень не молода. Профессию она покинула вскоре после того случая.
- Жаль, - соврал он, довольный ответом.  - Я очень жду. И еще раз спасибо! 
 Она вышла из ординаторской почти счастливой. Пенсионный возраст, грозивший ей безработицей, уже не казался такой большой проблемой.
«Вот те раз! Удачно она за чайком зашла! - ликовал Лешниц, плюхнувшись  в кресло.- Да нет, это я фартовый. Как там Чернов-то говорил? Везение – не случайность, а результат осознанного принятия верных решений. Так, что ли? Может, и не так много правильных решений мои предки принимали, но сейчас – сработало. Едем в чудный волжский город!»
Лешниц подошел к компьютеру и с удовольствием выключил проклятый Интернет. На этот раз он был очень рад так неожиданно изменившимся планам.
- В деревню, к тетке, в глушь, в Саратов! - декламировал доктор, выходя из ординаторской.
«Уже стемнело? А я и не заметил с этим Интернетом», - спохватился Лешниц, глянув в окно, занавешенное прозрачным тюлем. Посмотрев на старенькие часы «Стрела», доставшиеся ему от отца, он обнаружил половину шестого вечера. «Так, пора бы и домой. Там прорва работы».
 Перед тем как покинуть клинику, он решил быстренько проведать Чернова. Пройдя по коридору, спустился этажом ниже, в реабилитационное отделение. Там вместе с неопасными и выздоравливающими пациентами, находился и его драгоценный Вадим Андреевич. Лязгнув универсальным ключом в замке железной двери, он вошел в «реабилитацию».
Палаты без дверей, зарешеченные окна, медицинский пост. Только углы не обиты мягким. Да небольшая рекреация в центре отделения, с телевизором и неприхотливыми цветами в горшках, торчащими из казенных металлических кашпо, указывали на то, что это все-таки не «буйняк», а реабилитация.
По телевизору заканчивались новости. Вокруг «голубого экрана» собрались почти все обитатели отделения. Они делились на тех, кто смотрел передачу с открытыми глазами, и на тех, которые глаз не открывали, тихонечко дремав в плавном химическом забытьи. Причем некоторые из «зрячих», внимательно следившие за событиями, видели их под очень интересным углом. Николай Юрьевич сотни раз слышал, как его подопечные обсуждали увиденное, старательно перемешивая героев, события и фразы из разных сюжетов. Послушав их, можно было бы немало удивиться происходящему в стране и мире. Руководители государств, фигурировавшие в главном сюжете выпуска, дружно перемещались в зоопарк, речь о котором шла в самом конце, перед прогнозом погоды. Там они героически боролись с грабителями обменных пунктов из второго сюжета. Грабители, в свою очередь, прибыли в зоопарк, чтобы рапортовать руководителям  об успешной посевной, да те не поняли их благих намерений. А почему? Тут мнения разделялись. Пациенты помоложе были уверены, что в неразберихе и недопонимании была виновата роковая красотка, смутившая всех обещаниями скорого похолодания. Те же, кто был в более преклонных годах, не сомневались, что всему виной был кенийский бегун, ловко обставивший российского атлета, отчего первые лица державы очень расстроились.
 Нередко активное участие в дебатах принимали и те, кто сладко посапывал в течении всей передачи. Тогда в причудливую картину новостей незаметно просачивались персонажи, о которых в выпуске не было ни слова. И виноватый кениец мог оказаться совершенно невиновным. Ведь бежал он, спасаясь от бравых бойцов красного командира Щорса, отчего и развил такую невиданную скорость, вовсе не желая обидеть нашего спортсмена.
 Несмотря на жаркий спор, стороны вели себя мирно – на то и реабилитация. Если же дискуссия затягивалась, рискуя спровоцировать оппонентов на насильственную защиту своей точки зрения, в дело вмешивался санитар. Одной угрозы прекратить трансляции было достаточно, чтобы собравшиеся стремительно нашли первый подвернувшийся  консенсус.
 Сегодня в «тихом» дежурил Пашка по кличке Тумбик. Он был сложен по принципу «что обойти, что перепрыгнуть». Маленький и неимоверно широкий, Паша был спокойным и добрым человеком. Но, в случае необходимости, Тумбик мог взорваться целым арсеналом приемов боевого дзюдо и рукопашного боя. Именно благодаря ему, внезапное жестокое нападение на санитаров режимного отделения, которое случилось два года назад, обошлось без серьезных последствий. Семнадцать больных напали на трех санитаров, дежурного фельдшера и двух «косящих» зэков субтильного телосложения. Свидетели конфликта утверждали, что Тумбик был достоин героев лучших голливудских боевиков из разряда «он один, бандитов сотня».
          - Мое почтение, Николай Юрьевич, - поздоровался Пашка с вошедшим Лешницем, приподняв с головы несуществующую шляпу.
          - Привет, боец. Как обстановка?
          - Все тихо, все в норме.
          - А где у нас Чернов?
          - Этот в палате, книжку читал.
          - Паш, ничего необычного за ним не замечал?
           - Нет, не замечал. Да я ж не только за ним приглядываю. Может, что и было, по мелочи. 
           - Ладненько. Пойду, гляну на него, да и распрощаюсь.
           Зайдя в палату, ближнюю к посту, где содержались самые ненадежные из тихих, доктор обнаружил инопланетянина, лежащим на кровати с книжкой в руках.
           - Добрый вечер, Вадим Андреевич! - дружелюбно поздоровался он.
           - Добрый вечер, Николай Юрьевич, - отозвался Чернов, закрыв книгу. На обложке была видна надпись «Винни Пух и все-все-все».
           - Как вы себя чувствуете? Как настроение?
           - Я бы сказал, что для того, кто содержится в неволе, я чувствую себя прекрасно.
           - Как ваш адаптер? Больше не давал сбоев?
           - Вы верите в его существование? - удивленно спросил пациент.
           - Верите вы. А я готов допускать, как и многое другое в этой жизни.
            -Спасибо, адаптер действует хорошо. Проблем с ним у меня не возникает.
           - Вам нравится эта детская книга?
           - Это детская книга? - удивленным эхом отозвался Чернов. - Почему вы так считаете?
           - Потому что я ее читал. Это сказка.
           - Вы ее читали? - еще больше удивился Чернов. -  И считаете ее детской?
           - При желании определенный философский подтекст можно отыскать даже в простенькой детской считалке.
           - В этом произведении нет подтекста, но есть прямое религиозное содержание.
           - Религиозное? Вы уверены?
           - Я удивлен, что вы удивлены, Николай Юрьевич. Вы же утверждаете, что читали ее.
           - Читал, в детстве. Все читают ее в детстве. Принято считать, что это детская книга. Впрочем, в этом был уверен и сам автор. Он написал ее для своих детей, - мягко, но настойчиво сказал доктор. 
            - Позвольте с вами поспорить. Согласен, книга доступна даже детям. Но лишь для того, чтобы ее мог понять любой разумный землянин в любом возрасте.
            - Интересно. И что же религиозного вы в ней увидели?
    Пациент вновь недоуменно посмотрел на своего врача.
            -Я решительно отказываюсь верить, что вы не видите ее смысла. Возможно, вы забыли.
             - Вадим Андреевич, вы просто приведите мне любой пример. К чему эти предположения? Забыл я или помню….
              - Хорошо, я приведу самый яркий.
          Чернов положил ладонь на книгу, словно подбирая пример на ощупь.
              - Вы помните тот эпизод, в котором Кристофер Робин, сидя на дереве, сверху наблюдает за Пяточком и Винни, которые ходят кругами по поляне, пугаясь своих следов?
             - Да, - чуть неуверенно ответил Лешниц.
             - Все очевидно. Кристофер – Бог. Пятачок – символ пассивного, ведомого, зависимого человека. Винни Пух – символизирует человека активного, созидающего, творческого, ищущего, лидирующего. Объединив эти символы, мы получим человечество.
     Чернов выразительно посмотрел на Лешница, словно спрашивая «вы меня понимаете?»
           - Поляна – Земля, место обитания человечества. Они ходят кругами, иллюстрируя  цикличность развития вашей цивилизации. С каждым кругом следов, то есть накопленных знаний и технологий, все больше. Накапливаясь, они рождают пищу для размышлений, сомнений и страхов, подталкивая героев, то есть людей, к поискам высшего смысла существования.
        - Это вы про Буку? - без тени юмора спросил Лешниц.
        - Вы помните Буку, значит, вы помните и все остальное. Да, я говорю именно о нем. Человечество осознает, что высший смысл есть, но не знает, каков он. Эта неизвестность пугает его, как пугает Бука свинку и медвежонка. И тогда люди обращаются к Богу. Винни говорит, что если бы Кристофер Робин был с ними, то он бы им все объяснил. Услышав обращение, великодушный Господь приходит на помощь людям, являя им себя. В книге этот момент описывается, когда Кристофер Робин слезает с дерева.
        «Вот сволочь», - бессильно подумал Николай Юрьевич.
         - Как видите, доктор, детская сказка повествует о религиозных ценностях землян. Ваших ценностях.
           Чернов смотрел на Лешница, как смотрят родители на своих недалеких детей.
             «Если сейчас достойно не отвечу – все. Я для него никто», - панически подумал врач. После секундной паузы, он неторопливо возразил.
              - Ну, что вам сказать… Ваши построения разумны, наблюдательны. Но, видите ли, Вадим Андреевич, почти вся мировая  литература построена на базовых конфликтах. Вера, война, предательство, любовь, измена, благородство, самопожертвование. Вокруг этих понятий меняются лишь декорации. Поверьте мне, завтра я принесу вам с десяток детских сказок, и в каждой вы найдете библейскую линию.
              - Возможно, - как-то легко согласился московский инопланетянин. -  Но я уверен, что книг такой величины у земной цивилизации всего несколько.
                - Верность своей позиции – это неплохо, - примирительно сказал Лешниц. - Я, Вадим Андреевич, вас покину – неотложные дела. В ближайшие дни мы с вами обязательно увидимся.
                - Всего доброго, Николай Юрьевич. Я рад был обсудить с вами эту … сказку.
            Когда Лешниц переступал порог палаты, Чернов тихонько окликнул его:
- Доктор!.
Лешниц вопросительно обернулся.
- Мне не дают лекарства. Ни уколов, ни таблеток. Спасибо, доктор!
           И снова уставился в книгу.  Врач молча вышел.
Домой Лешница отвез Михаил Ефимович Степин, терапевт их клиники, который жил буквально в паре кварталов. Они симпатизировали друг другу. Если представлялся случай поболтать, прекрасно проводили время. Но сегодня Лешниц разговор не поддержал. Всю дорогу ехали молча. Приподнятое настроение, которое было с ним весь день, удалилось по-английски, не прощаясь. Безмолвно уставившись в окно, доктор боялся признаться, что впервые за долгую практику произошло то, чего он опасался все эти годы. Пациент был сильнее его.
…Через пару дней Лешниц уже стоял на перроне железнодорожного вокзала в Саратове.


Эпизод тридцать третий
                Москва, апрель 1997 года
Распахнула, да так и обомлела. Все ее дедуктивные построения оказались напрасными. Этого она предугадать не могла.
Капитолина Матвеевна Порогина не имела чести знать младшего сержанта Васейкина Н.П. и младшего лейтенанта Кривца О.Г. А ведь это были именно они. Спустя пятьдесят семь минут после вызова, наряд милиции был готов защитить гражданку Порогину от любых посягательств.
Крепкие бритоголовые молодцы решительно не помещались в дверной проем стандартной «хрущевки».  Экипированы они были, как настоящие рейнджеры. Черные береты, лихо заломленные на затылке, бронежилеты, АКСУ и АКМ,  рации, модные войсковые ботинки, яркие нашивки. Однако весь этот воинственный арсенал не мог скрыть в них механизатора и тракториста, которым стало тесно на просторах родной деревни. Легкий запах свежего перегара был также неотделим от них, как неотделима была от их речи частица «н-на», о которой ни у Ожегова, ни у Даля – ни слова.
 - Что случилось, н-на, бабуся? - спросил сержант Васейкин и игриво подмигнул Капе.
Обомлевшая Капитолина Матвеевна, теперь еще и опешила. По ее разумению, это называлось «хамство», хотя и с подлинно фольклорными интонациями. Открыв рот для возмущенного ответа, она вдруг поняла, что не знает, что им сказать. А вдруг они сегодня, когда она тушила свою хандру в аллеях царицынского парка,  рисковали жизнями ради совершенно незнакомых, чужих им людей? Капа так ничего и не ответила. Мифический Дядя Стёпа, изо всех своих великаньих сил удерживал репутацию сотрудников МВД в глазах гражданки Порогиной.
 - Милицию вызывали, бабушка? Вызывали, н-на? - гаркнул Васейкин Капе на ухо.
 За три месяца самоотверженной службы он повидал немало глухих старушек и прекрасно знал, как поступать в таких случаях. Капа, обладающая идеальным слухом и тонким обонянием, зажмурилась и от звука, и от запаха. Репутация родной милиции была на волоске. Если бы не Дядя Стёпа… На помощь ему кинулся Глеб Жиглов. Героическими усилиями вымышленные милиционеры спасли лояльность Порогиной к органам.
- Милицию… вызывала, - собравшись с духом, ответила Капа. Кривец чуть подался правым плечом вперед, протиснувшись в дверной проем. Всем своим видом он ясно давал понять, что настал его черед оберегать закон и порядок. Отдав честь, он представился, равнодушно  и надменно:
- Младший лейтенант Кривец.
Васейкин  почтительно сдвинулся назад, освобождая старшему товарищу пространство для правоохранительных действий. При этом ловко перехватил «калаш», висевший на ремне, и теперь ствол его АКМ смотрел Капе прямо в лицо. Впервые в жизни она почувствовала себя неуютно в собственном доме.
 - О чем хотите заявить, гражданочка, н-на? - все так же равнодушно спросил старший по званию, глядя в стену.
- Заявить? - недоуменно переспросила хозяйка.
- Ну да, - терпеливо ответил Кривец.
 Капитолина Матвеевна замешкалась, пытаясь понять, что же она теперь должна им заявить. Час назад, когда Капа вызывала милицию, она подробно все рассказала вежливой девушке. Та даже уточняла приметы Чернова. И уточнив, направила на его поиски наряд. Ведь так и сказала: «Ждите, наряд выезжает». «Наверное, какая-то ошибка», - подумала Капа.
Не дождавшись ответа, младший лейтенант оторвался от стены. Утомленно вздохнув, внимательно посмотрел на бестолковую бабку своими белесыми голубыми глазами. Откинув казенные формулировки, он спросил прямо и без затей:
- Чё случилось-то у тебя, мать? Скажи, Христа ради, зачем милицию вызывала? Не томи душу!
Смутная, не очерченная догадка уже закралась в измученное сознание Капитолины Матвеевны. Вслух она сказала как можно спокойнее и доброжелательнее:
- Ребята, вы нашли Вадика?
- Какого Вадика? - дружно, словно хор МВД, ответили ей милиционеры.
 Впервые они проявили искреннюю заинтересованность в происходящем.  Неприятный холодок обжег ее где-то внутри. «Спокойнее, Капа, спокойнее, - стараясь не паниковать, подумала она.- Конечно, они не знают, кто такой Вадик. Они же ищут Вадима Андреевича Чернова. Это он для меня Вадик».
- Вадима Андреевича Чернова. Вы нашли Вадима Андреевича Чернова? - Голос ее чуть слышно дрогнул.
-Чё-ё-ё? - так же дружно ответили сотрудники.
Перегар, обращение на «ты», «бабуся», «мать», это мерзкое «н-на», крики на ухо, ствол автомата в лицо – все померкло перед этим «чё?». Смутная  догадка вдруг превратилась в предельно ясное понимание. Уже ни на что не надеясь, она растерянно пробормотала:
- Ну, как же это… Я же позвонила 02, сказала девушке, что человек в тяжелом состоянии, один на улице. Она все уточнила и сказала, что наряд выезжает. И чтоб я ждала, когда…
- Какой человек, мать? - с неподдельным любопытством спросил Кривец.
- Какой, н-на? - вторил ему Васейкин. 
- Ну, как какой? - чуть не плача отвечала Капитолина Матвеевна. - Андрей Вадимович Чернов.
- Андрей Вадимович? - переспросил младший лейтенант. -  Погоди, мать. Только что был Вадим Андреевич.
- Путается в показаниях, н-на, - заметил сержант.
- Пошел ты, - поставленным голосом ответил ему Кривец, словно отдал приказ. Васейкин, как по команде, уставился в цветастые обои.
- Ой, ну, конечно… Вадим Андреевич, - смущенно поправилась хозяйка.
-Та-ак, н-на, - задумчиво протянул старший по званию. -  И что с ним?
- Понимаете, товарищ милиционер, - Капа с трудом подбирала слова, голос ее не просто дрожал – ходуном ходил. - Понимаете, он был в очень плохом состоянии, в смысле здоровья…
- Здоровья? - недоверчиво переспросил Кривец. -  Мать, родная ты моя! Скажи мне, я похож на доктора, н-на? - Капа отрицательно мотнула головой. - Так если этот Андрей Вадимович заболел, на кой ляд ментам-то звонить?
- Вадим Андреевич, - по инерции поправила его Капа.
- Да шут  с ним, какая разница! Если он заболел, надо звонить в больничку. Я правильно говорю, н-на?
Капа равнодушно кивнула. Ей уже давно было все понятно. Не важно почему, но Вадика никто не искал уже более часа. Крепкие парни с автоматами и собаками, на которых она так надеялась, не обыскивали район. В таком жутком состоянии Вадик был на улице совсем один. С ним могло произойти все, что угодно. Мог испугать кого-нибудь, спровоцировав агрессию. Мог провалиться в открытый колодец, удариться головой о бордюр. А если он попадет на проезжую часть, то шансов совсем мало. «Надо было идти с ним рядом, пока бы не встретила кого-нибудь. А я испугалась! Какой позор! Если с ним что-нибудь случится, я себе этого не прощу. Никогда не прощу! Что я наделала?! Старая безмозглая дура!». Слезы катились по ее щекам.    Капитолина Михайловна проклинала себя, совершенно забыв про двух вооруженных до зубов парней.
Младший лейтенант Кривец попытался утешить ее строгим командным голосом.
- Так, мать! Ты только не плачь! Давай все сначала. И забудь ты про Чернова. О нем с врачом будешь разговаривать, раз он болеет, н-на.
От этих слов Капа стала всхлипывать еще сильнее. Кривец посмотрел на нее и поморщился, почесав башку через берет. 
- Да ничего  с ним не будет, раз он больной по улицам шастает. Болел бы, дома б валялся. 
- Вы что, не понимаете? Он может себе навредить. Он себя не контролирует, с ним может случиться беда, - с трудом выговорила Капитолина Матвеевна, стараясь сдержать слезы.
- Себя не контролирует? Наркоман, н-на? - оживился сержант Васейкин, бросив разглядывать обои.
- Ладно, хватит про этого Чернова, н-на. Из пустого в порожнее, - жестко сказал милиционер Кривец. Отодвинув бронежилет, он вынул из нагрудного кармана куртки блокнот.
- Ну вот, имеем вызов, н-на.
Он продолжил скороговоркой:
- Порогина К.М.?
Капа кивнула.
- Гражданка Порогина К.М., младший лейтенант Кривец.
Козырнул.
- Какая лично у вас беда? Хотите заявить о нарушении закона? Почему вызвали милицию, н-на?
Капа окончательно поняла, что общение с сотрудниками органов более не имеет ни малейшего смысла. Незыблемая вера гражданки Порогиной в советских милиционеров рухнула к ее ногам, разлетевшись на тысячи осколков, словно фальшивый бриллиант. Дядя Степа отдал честь, стыдливо краснея и пряча глаза. В сердцах сплюнув, Жиглов прикурил и поправил кепку.
- Ложняк, -   отстраненно прокомментировал сержант Васейкин.
- От те на, мать! - не то восхищенно, не то обиженно воскликнул Кривец. - Будем оформлять ложный вызов. Штраф полагается.
Он заговорщически посмотрел на Капу.
- Оформляйте, конечно, - сказала она так, словно мент собирался выписать ей премию. - А я пока позвоню дежурному. Будем разбираться. Пусть мне объяснят, кто и как должен искать опасно больного человека, потерявшегося в этом городе.
И пошла к телефону, задевая домашними тапками мелкие осколки доверия к МВД. Кривец глянул на нее с тревогой. Пятьдесят семь минут после вызова. За это можно было получить по шее.
Не успел он обдумать такую перспективу, как его рация, чуть пошипев, взорвалась оглушительным всплеском агрессии.
- Девятый, ответьте первому. Срочно, сука!
 Все, кто был в коридоре, вздрогнули, как один.
 - Девятый на связи, прием! - отозвался в эфир Кривец, от неожиданности дав «петуха».
- Девятый, пулей на Ленинградку! У двадцать третьего – разбой! Двое, вооружены. Есть тяжелый. Как понял?! Как понял?!
Стражи порядка разом побледнели и замерли.
- Ох, ни ху…, - выдохнул Васейкин, и зачем-то передернул затвор.
- Понял  вас, первый. Ленинградка, двадцать три, принял. Выдвигаемся, - ответил младший лейтенант. Но так и стоял, не шелохнувшись.
- Выдвигаться будешь в сортир!- надрывалась рация. -  А туда, Кривец, когти рвать надо. Вы там ближе всех! Они сейчас будут пехом дворами уходить, в Марьину Рощу. Со стороны Рощи четвертый и седьмой будут. Ориентировки через три минуты. Вроде, на бомжей похожи. Уйдут – перед строем трахать буду! Как понял, девятый?
- Чё стоишь?! - утробно заорал Кривец, брызжа слюной в лицо Васейкину.
- Первый, вас понял. Перед строем. Прием.
 «Вот этих двоих, да перед строем… Красота! Вот бы глянуть, хоть одним глазком» - злорадно подумала Капитолина Матвеевна, когда менты вывалились из ее квартиры на лестничную клетку. «Олег, братан!», - грохотал баритон Васейкина в гулком подъезде. «Ну, сегодня-то шмальнем? Уж больно машинка хороша! Грех не опробовать». «Я тебе шмальну! Рембо херов», - звучало в ответ. «Ну, хоть предупредительный! В воздух ведь…». «Какой, на хрен, предупредительный? Кого предупреждать-то? Ты их найди сперва! Они уж давно в асфальт зарылись. В Рощу они будут уходить, ага…». «Не кипешуй, Кривец! Найдем пару чертей, завалим, да и дело с концом», - плотоядно заржал Васейкин. Хлопнула дверь подъезда. Уставшая от борьбы за справедливость ментовская девятка с третьего раза, все-таки, завелась. И рванула из двора. Больше ее никто не видел.
 
 
Эпизод тридцать четвертый
                Саратов, февраль 1998 года
Через пару дней Лешниц уже стоял на перроне железнодорожного вокзала в Саратове. С собой он взял лишь портфель, бумажку с телефоном и адресом некой Антонины Викторовны Плугиной. И еще веру в то, что сегодня он услышит хоть что-то полезное.
Вежливый говорливый армянин средних лет, на стареньких скрипучих «жигулях» с зеркальной тонировкой и в аляповатом спортивном обвесе, лихо домчал его по названному адресу. В затхлом обшарпанном подъезде неуместно красовалась огромная красная надпись «RAP». Чуть ниже кто-то небрежно вывел лаконичное «кал» - не то углем, не то окурком. Лифт признаков жизни не подавал. Николай Юрьевич заглянул в смятую бумажку. «Тьфу ты, твою мать…ну, конечно, седьмой этаж. Был бы второй, лифт бы обязательно работал».
Первые три этажа дались на удивление легко. Следующие четыре стали настоящим испытанием. Добравшись до коричневой дермантиновой двери  квартиры номер 37, он еле дышал. Кололо в боку, пот струился по лбу, срываясь вниз крупными каплями. Шепотом проклиная коммунальные службы, вытер лицо. Постоял. Отдышавшись, освободил от газеты букетик подмерзших хризантем. Достал из портфеля коробку хороших дорогих конфет, помедлил, сунул ее обратно и нажал на алый сосок звонка.
Задребезжало противное тревожное «дзы». Шагов слышно не было. Не видно было и света в глазке. Когда Николай Юрьевич собрался снова звонить, лязгнул замок. Потом еще один. Отодвинулась задвижка, после чего дважды щелкнул нижний замочек. Судя по звуку – самый маленький. «Вот так бункер! А с виду и не скажешь. Или богатый сын поставил на свои деньги, или чего-то боится», - размышлял Лешниц, пока хозяйка отворяла запоры. Массивная дверь чуть приоткрылась, сдерживаемая цепочкой. Пахнуло запахом пепельницы. Из узкого проема, будто из бойницы, на него смотрело недоброе лицо пожилой уставшей женщины.
- Антонина Викторовна, здравствуйте! Это Николай Юрьевич Лешниц, из Москвы, - торопливо представился он, выставив вперед хризантемы.
Она молча открыла дверь.
- Добрый день, - ответила, принимая букет.
Лешницу стало ясно, что день для нее совсем не добрый, и что в последние годы добрых дней у Антонины Викторовны было мало.
- К чему это? - спросила она, глядя на букет.
- В знак моей благодарности за встречу.
- А, ну ладно. Раздевайтесь, проходите.
Жестом она указала на  гостиную, которую словно аккуратно вынули из конца семидесятых годов. Бежевая стенка «под дерево» напоминала школьную парту. Древняя софа, накрытая пледом, дефицитные в советские времена ковры на полу и на стене, обои в замысловатый цветочек. Два красных велюровых кресла стискивали в своих объятиях уставший журнальный столик. У окна, как павлин на помойке, упершись задницей в батарею, гордо возвышался большой серебристый японский телевизор. Он стоял на прикроватной тумбочке, которая была в близком родстве с бежевой стенкой. Громоздкая люстра, одетая в мутный пластмассовый хрусталь, тускло смотрела на гостиную сверху. Уныние, апатия и раскаяние в прошедшей несчастливой жизни намертво впитались в этот интерьер. И только телевизор, недавно появившийся в квартире, еще надеялся на лучшее.
Они устроились в креслах у журнального столика. Седая сухая старушка в сером вязаном халате с хвостиком белоснежных волос и большими выцветшими бледно-серыми глазами вопросительно и нетерпеливо смотрела на него. Доктор вынул конфеты. Чай хозяйка ему не предложила. Коробке отменных трюфелей только и оставалось недоуменно лежать на столе, не понимая, зачем ее привезли в Саратов.
- Антонина Викторовна, прошу простить меня за такое вот настойчивое вторжение, но… - начал было Лешниц.
- Обойдемся без литературных оборотов, лучше сразу к делу, - перебила его Плугина и закурила дешевую крепкую сигарету.
- Виктория Абрамовна рассказала вам суть моей просьбы?
 Она глубоко затянулась и выдохнула в люстру густую струю плотного сизого дыма. Молча посмотрела на гостя. Повисла пауза. «Какая недружественная бабулька. Уж не подложила ли ей Абрамовна какую-нибудь свинью?» - озадаченно подумал Николай Юрьевич. И предпринял вторую попытку.
- Я провожу исследования для…
Она вновь перебила его:
- Знаете, Николай Юрьевич…  Николай Юрьевич, я не ошибаюсь? - уточнила она. Лешниц кивнул. - Так вот, Николай Юрьевич. Если бы не настоятельная просьба Вики Заяц, которой я очень обязана, встречаться с вами я бы ни за что не стала. И ничего бы вам не рассказала. Ни лично, ни по телефону.
Она жадно затянулась в несколько приемов, словно солдат, изголодавшийся по табаку.
         «Занятное начало», - тревожно подумал доктор.
           - Говорить об этом слишком тяжело для моих лет. Может быть, когда вы все услышите, вы оцените мое мужество. Я делаю это исключительно ради Вики. Я все понимаю. Понимаю, в каком она сейчас положении, в ее-то пенсионном возрасте. Понимаю, что ей очень нужно вам помочь. В свое время она откликнулась на мою просьбу. Я ей должна. Только поэтому я расскажу вам о Трофимчуке все, что смогу. Но с одним условием, - она вновь вцепилась в сигарету всеми своими дряхлыми легкими.
          - С каким же? - спросил Лешниц как можно спокойнее и мягче.
            - Никаких упоминаний обо мне. Нигде. Вы понимаете? Ни в открытых материалах, ни в закрытых, ни в секретных, ни в особо секретных. И еще. Я вас больше никогда не увижу и не услышу. Если вам вдруг очень понадобится что-то уточнить, вы должны понимать, что уточнить не сможете. Это ясно?
             - Антонина Викторовна, я клянусь, что….
              - Мне не нужны ваши клятвы и обещания, Николай Юрьевич. Просто выполните условие – и все.
              - Конечно. Но простите, Антонина Викторовна, что плохого вы видите в моем обещании?
                - Плохого – ничего. Просто оно мне не нужно.
Измяв в пепельнице окурок, она тут же прикурила новую сигарету. В комнате повисла сизая пелена.
- Мой сын, Плугин Михаил Сергеевич, в детстве клятвенно обещал мне хорошо себя вести, быть приличным человеком. Обещал в слезах, стоя на коленях. Руки мне целовал. Так вот, сегодня он Миша Плут. У него четыре судимости. Шестнадцать лет из своих сорока он провел взаперти. С точки зрения своей жизни и всех тех, кто его окружает, он ведет себя хорошо. Вы считаете, он сдержал обещание? Мы с ним не часто видимся, но если вы не выполните условия, я буду очень расстроена. И Миша об этом узнает. Он, конечно, дурной человек, но он меня любит.
Лешниц оторопел. Прокуренная бабулька угрожала ему физической расправой. Как-то даже не верилось.
- Так вы готовы слушать? - спросила Плугина.


Эпизод тридцать пятый
                Москва,  февраль 1998 года
…И Скворцов спокойно произнес:
- Мария Александровна! У вас десять секунд.
И он был прав. Правила, знаете ли. Без них не бывает игры. А они играли. По прошествии этих секунд, Вишнякова должна была сказать: «Возможно».
 Она растерянно медлила. Впервые игра могла выйти за рамки психологических наблюдений и психиатрических диагнозов. Скворец удивил, но не разочаровал Матильду. «Да, вот кто может подняться над рамками вопроса. Что ж, посмотрим, что могут остальные», - думала она. 
- Возможно, - наконец-то прозвучало в тишине аудитории ее голос. - Кто спорит?. Пауза. - Ребята, осталось пять секунд.
    Вызов принял Денисов. Поправив галстук, он кашлянул и медленно произнес:
- Это противоречит всем научным знаниям, практическим… и теоретическим.
-  Принимаешь? - почти утвердительно спросила Матильда Скворца, уже зная ответ.
- Принимаю, конечно. Возможность полета человека тоже противоречила научным знаниям. А сейчас мы имеем коммерческую авиацию и орбитальную станцию.
Вишнякова вопросительно посмотрела на Денисова. Денисов выставил локоть. Секунд через пять он продолжил дискуссию.
- Его утверждения, что он инопланетянин, не сложно опровергнуть. Главное здесь этот… э-э-э… адаптер. Его бы обнаружили, это инородное тело в организме. Он говорил, что его устанавливали, втыкая в него иглы. Остались бы шрамы.
Скворцов ответил незамедлительно:
- Начнем со шрамов. Мы их не видели. Но жена пациента говорила невропатологу, что он пытался что-то залечить на спине. Есть вероятность, что это часть его бреда. Подчеркиваю – вероятность, не более. Адаптер, по словам Чернова, сделан из белка. На рентгене его не видно. А если сделать томографию?
 Матильда – Денисову:
- Принимаешь?
Тот снова выставил локоть:
- Судя по всему, лечение еще не назначено. Заболевание тяжелое, но, скорее всего, после курса пациент сам признает себя землянином и вернется к нормальной жизни. Томография не понадобится, - чуть неуверенно выдал Денисов.
Матильда – Скворцову:
- Принимаешь?
Ромка утвердительно кивнул:
- А экспедиция? Обычный московский инженер, даже с колоссальной психоиндукцией, мог убедить нас. Но крупного американского ученого… Сомнительно, правда? Это может служить косвенным доказательством, что в нем существует другая личность.
- Не возражаю, - победно отозвался Денисов. - В нем существует другая личность. Это и есть суть шизоидных расстройств.
- Предположим, он шизофреник, - с готовностью парировал Скворец. - Но откуда у его другой сущности знания, способные настолько заинтересовать сразу нескольких ученых? Я уверен, что профессор Содберг принимал решение об экспедиции не один.
- Искусное сочетание теорий и научной фантастики, - не сдавался его оппонент. - Американец занимается уфологией.
- Все возможные фантастические выкладки он, наверняка, знает. Слышал тысячи раз от разных людей.
Матильда выжидающе посмотрела на Денисова. Он выставил локоть, но сразу же убрал.
- Значит, пациент нашел такое предположение, которого еще не было. Это не делает его инопланетянином.
 Матильда – Скворцову:
- Принимаешь?
Теперь пришла Ромкина очередь выставлять локоть. В те бесконечные секунды он судорожно решал, говорить или нет. Проиграть Денисову не хотелось. Не меньше проигрыша он боялся открыть перед всеми свои наблюдения о речи Чернова. Всего десять секунд на такое непростое решение. Всеми печенками, в которых жила его интуиция, Скворцов почуял, что пока не готов. Но так не хотелось уступать этому самоуверенному галстуку! Ромка уже приготовился произнести это отвратительное слово «пасс», но Матильда спасла его. Она решительно скомандовала:
- Бесспорно, второе.
И добавила:
- Стоп игра.
 Аудитория наполнилась гулким шепотом. Денисов недовольно ухмыльнулся. «Правильно сделал, что про его речь не сказал», - похвалил себя Ромка.
- Ребята, спасибо за спор, - подытожила Мария Александровна. - Выигравшего и проигравшего здесь быть не может. Уж слишком обширная и неизведанная тема.
 Аудитория продолжала гудеть. Спор словно ушел в подполье, перекинувшись на каждую парту. Он пульсировал и играл в каждом куске ДСП неприхотливых студенческих столов.
 Тогда свой ход сделала Вишнякова.
- Что ж, я вижу, всех интересует этот вопрос. Предлагаю проголосовать и вернуться к патопсихологии.
Студенты притихли.
- Итак, кто не допускает, даже теоретически, что внутри пациента действительно поселился инопланетянин с далекой планеты?
 Скворцов обернулся, оглядывая аудиторию. Практически все его однокашники сразу же подняли руки. Помедлил лишь Генка Егорин да Смирнова, которая была безуспешно влюблена в Егорина с первого курса. Но и они задрали руки, соглашаясь с дружным мнением большинства.
 «Да, быть мне одному с неподнятой рукой. Теоретически я допускаю. А может, поднять? Скажу потом, что просто было интересно поспорить, занять другую сторону», - малодушно подумал Скворец и повернулся в сторону преподавательского стола, на котором сидела Матильда.
 Посмотрев на Людку Бабаеву, сидевшую перед ним за первой партой, не поверил своим глазам. Ее руки лежали на парте. «Вот те раз! Бабаева! - изумился Ромка.- Вот уж от кого не ожидал! Да нет, наверное, подняла и уже опустила». Он ошибался. Когда пришел его черед поднимать руку, Бабаева составила ему компанию.
- Теоретически…я все-таки  допускаю. В мире еще столько необъяснимого, - смущенно пролепетала Людка.
 - Вы сможете продолжить обсуждение этой увлекательной темы после занятий, договорились? А сейчас давайте вернемся к медицине, - резюмировала Матильда. - Итак, «личностная диссоциация в действии», - сказала она, записывая диагноз на доске.
Впервые Скворцов следил за материалом в пол-уха. Нет, с точки зрения психиатрии лекция была интересная, как и все лекции Вишняковой. Но, во-первых, медицинский аспект этой истории он досконально изучил дома. А во-вторых, этот самый аспект не сильно-то его интересовал. Он был целиком и полностью поглощен планом возможного расследования по делу Чернова, который ждал его на блокнотном листке.
 План был хорош. Оставалось главное – решиться на все это. На эти поиски, встречи и рискованные расспросы самых разных людей, от родственников инженера до бомжей. «Эх, не оказаться бы рядом с Черновым в клинике. Да не в белом халате, а в синей пижаме. Вот что самое стремное. Хотя, если аккуратно формулировать вопросы и выстроить беседу, можно вполне сойти за увлеченного студента. Придумать себе оправдание, что-нибудь про факультативное исследование. Это мысль!» - рассуждал он сам с собой, делая вид, что слушает Матильду. «А ведь все реально. Ничего такого непреодолимого в моем плане нет. Разве что американец. До Штатов мне точно не добраться. А вот до Минска – вполне. Поговорю с белорусом, а там, может, и с американцем спишусь. Имена у меня их есть, найти смогу».
Мысль о том, что он станет вести свое собственное расследование, манила и восхищала его.
 «А если его речь такая фантастически необъяснимая, потому что он на самом деле никакой не Чернов? Если адаптер действительно существует и прямо у него в позвоночнике? Вот это будет… да это будет… просто черт знает что такое! Это тогда не сенсация, это нечто большее. Нечто, чему люди и названия-то еще не придумали, - со сладостным внутренним замиранием думал Скворцов. - Если смогу доказать, то получится, что настоящего инопланетянина нашли не спецслужбы, не ученые и не НАСА. Получится, что его нашел обычный русский студент. А почему? Потому, что поверил. Вот тогда такое начнется! - фантазировал он.- Главное, чтоб не заперли в каком-нибудь супер секретном исследовательском центре. Да нет, времена не те, не запрут. А если не запрут – стану я самым известным человеком на Земле, ей-богу! А если Чернов псих? Что тогда? Чем я рискую? Да ничем. Буду вести себя аккуратно – в психушку не попаду. Не стану же я орать направо и налево, что в московском дурдоме инопланетянин томится? Не стану. Значит, не рискую. А если не возьмусь за это дело? Вот тогда – рискую. Рискую до конца своих дней жалеть об этом».
Чем дольше он обсуждал с собой все «за» и «против» этой безумной затеи, тем меньше становилось этих «против». И все очевиднее становились аргументы «за». Мечта прикоснуться к неизведанному обретала реальные черты. «Только бы Лешниц не залечил его до беспамятства. Да нет, не залечит. Он ему нужен таким. А вот опередить меня доктор может. Хотя вряд ли, он же скептик. Не способен Лешниц поверить, что перед ним на стуле внеземная амфибия сидит. Физиологически не способен.  Я и сам в этом, мягко говоря, не уверен. Но если будут очевидные доказательства, я смогу это принять. А Лешниц – нет. Он будет новый диагноз искать, чтобы в психиатрии прославиться. Вроде, как он мне не конкурент, хоть и смешно это звучит», - размышлял Скворец под аккомпанемент Матильды и его однокашников, обсуждавших симптомы и синдромы.
 «Всю жизнь, сколько себя помню, ждал чего-то такого. Неужели сейчас, когда дождался, откажусь? Глупо. Надо хотя бы попробовать. А там видно будет», - твердо решил он.
В этот самый момент Матильда, давно заметившая Ромкино отсутствие, попыталась вернуть его на лекцию.
- А что думает по этому поводу Рома Скворцов? - неожиданно спросила она.
 Ромка не знал, о чем шла речь в тот момент. Просто не слышал, занятый своими мыслями.
- Да что тут думать… Инопланетянин этот ваш Чернов! - не растерявшись, весело ответил он.
 Аудитория взорвалась хохотом. Улыбнулась и Вишнякова, собираясь что-то возразить ему. Но, кинув взгляд на свои изящные часики, произнесла:
- А у нас время. Все, дети мои дорогие, всем спасибо и всего доброго. Занятие закончено!
- Спасибо! До свидания, - загудели в ответ студенты. И стали собираться.
- Надо бы перекурить это дело, - пробормотал себе под нос почти некурящий Скворцов, направляясь к дверям аудитории.
 - Роман! - вдруг окликнула его Мария Александровна. - Задержись на пару минут, пожалуйста.
 «А вас, Штирлиц, я попрошу остаться», - прозвучало у него в голове.
Матильда встала из-за преподавательского стола. Они поравнялись на уровне третьей парты.
- Я буквально на пару слов, - сказал она, кивком приглашая его присесть.
- Конечно, с удовольствием, - садясь, искренне ответил Скворцов.
- Я оценила твой ход во время игры. Эффектно.
- Мария Александровна, я это искренне. Простите, если я что-то не так сделал.
- Да нет, Рома, все нормально, извиняться незачем. Я тебя прямо спрошу, юлить не буду. Ты серьезно думаешь, что в кабинете у Лешница мы видели инопланетянина в теле Чернова?
- Ну, допускать можно всякое, - ответил Скворцов, окончательно решивший не раскрывать карты. - А допускать такое, вообще-то, очень… - он притормозил, подбирая слово. - Очень занятно.
- Во время твоего спора с Денисовым ты выглядел так, как будто убежден в этом.
 - Просто стало очень интересно занять такую позицию, - соврал Ромка, как и собирался, в случае чего. Он вскользь подумал о том, что расследование еще не началось, а случай врать уже представился.
- Я так и поняла. Ну, тогда я спокойна. И все же, Рома…
Она очень хотела, чтобы он прислушался к ее словам. И посмотрела на него как-то особенно внимательно.
- Психоиндукция таких мощных типов, как этот больной, – штука опасная. Это явление нельзя недооценивать.
И торопливо добавила:
- Ты только не подумай, что я считаю тебя каким-то легко внушаемым. Это не так. Просто хочу тебя предупредить. Я сама лично видела примеры, когда здоровых людей, опытных профессионалов захватывали бредовые теории больных.
- Ну что вы, Мария Александровна! Я знаю, что близко к сердцу подпускать это нельзя. Не беспокойтесь! - поспешил успокоить ее Скворцов.
- Я знаю, что ты очень силен. И эмоционально, и интеллектуально. Просто хотела тебя предостеречь.
- Спасибо, Мария Александровна! Я очень тронут вашей заботой, правда.
- И тебе спасибо – за интерес к моему предмету и прекрасную работу на семинарах. Кстати, в следующий раз, на практике у Лешница, поосторожней с самодеятельностью.
- С самодеятельностью? - переспросил Скворец, будто не понял, о чем речь.
- Ты все понимаешь, Рома, - твердо сказала ему Вишнякова. - Николай Юрьевич - милый дядька, но может и обозлиться. Это тебе ни к чему. А с диктофоном ты молодец, что сдержался, - похвалила она его, весело улыбнувшись.
- Я очень старался, - ответил Ромка, почти смеясь.
- Я заметила. Я, честно говоря, тоже очень старалась, - призналась она.
Скворцов решил, что сейчас самое время задать тот самый вопрос. Свидетелей нет, да и Матильда в прекрасном настроении – вряд ли откажет.
- Мария Александровна, я бы хотел курсовую по практике сделать о случае Чернова. Что вы на это скажете?
 Ответ его разочаровал.
- Курсовую будете делать по классическим случаям. Полезнее для обучения, поверь мне, - ответила она тоном, не располагающим к препирательствам.
- Как скажете, Мария Александровна!
- Ну, вот и ладненько. Счастливо! - по-свойски попрощалась с ним Матильда.
- Счастливо! - также ответил он, закидывая на плечо рюкзак.
 «Как она меня лихо просчитала-то, - думал он, стремясь по широкой гулкой лестнице к сигарете, которая ждала его на крыльце института.- Хотя нет, сам виноват. Чернова на практике назвал Дельтасом. Да еще сегодня выдал. Так, Рома,  впредь надо быть осторожнее. Делай себе тихо, что решил. А то, и вправду, к Лешницу угодишь. Будут потом второкурсники на твоем примере психоиндукцию изучать».
Присоединившись к стайке дымящих психологов, он стрельнул у Золоткина сигарету.
- Круто ты с инопланетянином отчебучил, - похвалил Золоткин Скворца, протягивая курево. Видно было, жалеет о том, что сам не додумался до такого.
 «Ну что ж, решено, - немного побаиваясь своего решения, подумал Ромка.- Следствие ведет Скворец».


Эпизод тридцать шестой
                Саратов, февраль 1997 года
- Так вы готовы слушать? - спросила Плугина.
- Да-да, конечно! - ответил Николай Юрьевич, вынимая свой блокнот, повидавший жизнь. - Вы не против, если я буду записывать основные моменты? - учтиво спросил он.
Плугина кивнула.
 - Это произошло в девяносто втором. Я тогда работала в третьей городской.- Она прикурила.- Это местная скорпомощная, - пояснила она, затянувшись.- Трудилась в экстренной хирургии, нейрохирургом. К тому времени заочно получила квалификацию психотерапевта, в Самарском меде. Имела небольшую частную практику, особо это дело не афишировала. Занималась я этим, честно скажу, больше из интереса, чем для заработка. Старалась совершенствоваться, как могла. Книжки читала по семейной терапии. Они тогда только появляться стали.
 Она задумчиво посмотрела на сигарету, видно, вспоминая те годы.
 - Ну, так вот. Заведующий реанимацией был моим хорошим давним приятелем. Он мне про Трофимчука и рассказал. Звали его Сергей Анатольевич.
- Реаниматолога? - осторожно уточнил Лешниц, боясь спугнуть заговорившую бабульку.
- Да нет, - недовольно поморщилась она. - Пациента  так звали – Трофимчук Сергей Анатольевич. Реаниматолог – тот Борька Стебнов. Трофимчук провалился под лед во время рыбалки. Друганы его еле вытащили. Он к тому моменту уже без сознания был, сердце стояло. Но повезло. Один из спасителей когда-то работал фельдшером. Он ему легкие от воды освободил да искусственное дыхание сделал с непрямым массажем. Они в черте города рыбачили, на пруду, так что «скорая» быстро подъехала. В машине он еще пару раз умирал, скористы его дефибриллятором запускали. Привезли к Стебнову. Там уже он с ним мучился. Картина была почти безнадежная. Тяжелая гипотермия, длительное кислородное голодание мозга. Говорили, что клиническая смерть длилась около десяти минут. Естественно,  глубокая кома. Борька в тот  день на сутках был. Принял, как личный профессиональный вызов. Потому Трофимчук и выжил. Они ему энцефаллограмму сделали, чтоб понять, что там  с мозгом после такой задержки.
Она пристально глянула на Лешница, как бы решая, можно его посвящать в дальнейшие события или нет. Докурив в три затяжки оставшиеся полсигареты, она раздавила окурок в пепельнице и вновь внимательно посмотрела на московского гостя, который ловил каждое ее слово.
- Вот тогда-то все и началось. Сигнал был предельно слабый, но стабильный. На раздражители мозг практически не реагировал. В общем, как и положено при коме. Они его уже отключать хотели от прибора, да вдруг увидели резкий всплеск мозговой активности. Поначалу списали на чудо. Думали, что организм здоровый и сам сейчас из комы выкарабкается. Стали дальше показания снимать – опять сигнала почти нет. И вдруг – скачок, да без всяких усилий с их стороны. И опять тишина. И так много раз повторялось. Да такие скачки были, будто здорового человека шилом тычут. А он у них в это время на вентиляции лежал, без рефлексов.
Чем дальше развивалась эта история, тем мрачнее становилась Плугина. Временами она смотрела на Николая Юрьевича так, словно это он был виноват в случившемся.
- Очень интересно, - задумчиво произнес Лешниц, что-то быстро карябая в блокноте.
- Боря сперва на приборчик грешил. Вот тогда-то он мне домой и позвонил. Совета моего хотел. Я, конечно же, сразу примчалась. Мы с ним другой энцефаллограф взяли. Подключили – все то же  самое, ни черта понять не можем. Если прибору верить, то получалось, что у нас на столе то почти труп лежит, то нормальный человек в сознании.
 Она снова потянулась к сигарете, но отчего-то не взяла, лишь аккуратно сдвинула на несколько сантиметров пачку, лежащую на столике. «Действительно, нервничает», - отметил про себя гость.
- Так продолжалось чуть меньше шести часов. Потом всплески закончились. Через восемь дней из комы он вышел. Восстановилась дыхательная функция и рефлексы. А еще через три дня он пришел в сознание.
Она достала сигарету, сунула ее в рот, чиркнула зажигалкой. Не прикуривая, она вдруг сказала, зажав голубоватое пламя в руке:
- И вот  тогда-то началось самое страшное. 
И прикурила.
 Несколько раз затянувшись, она повесила под потолком туманное табачное облако. Дым щипал Лешницу глаза. Увидев, как он трет их, она тяжело встала, дошла до окна и открыла форточку. Вернувшись в кресло, она опять пристально посмотрела на своего московского коллегу. На этот раз взгляд был изучающий и оценивающий, как будто она пыталась понять, готов ли он услышать то, что она ему скажет. Пауза все длилась и длилась, словно Антонина Викторовна не решалась сказать ему главного.
- Страшное? - спросил Лешниц, пытаясь сдвинуть  с места застывшую Плугину.
- Ага, страшное, - рассеянно ответила та.
Спустя секунду, она продолжала:
- Поначалу он ничего не говорил. Смотрел только на персонал так, будто у них розовые рога. Мы с Борей не удивились. Все-таки с того света вернулся. Энцефаллограмму сделали – в норме. Пустили к нему родных. Думали, с ними-то и заговорит. А он их не узнал. А когда не узнал, вот тогда-то и заговорил. Как вы догадались, не на родном русском. А на очень странном языке. Но это был явно язык, не тарабарщина. Я не лингвист, но поняла это сразу. Подозревала нетипичную аффективную реакцию, потому что вел он себя беспокойно, временами ударялся в слезы, а иногда начинал кричать чего-то и руками размахивать. Пришлось фиксировать ремнями. Пытались говорить с ним – не понимал совершенно. Одним словом, иностранец.
 Она замолчала.
 - Случай, действительно, очень необычный, - сказал Лешниц, как бы предлагая ей продолжить. - А что родственники?
- Родственников мы кое-как успокоили, благо люди были необразованные. Сказали, что это пройдет. Попросили принести их семейную фотографию. Думала, пригодится. Вкололи ему пару кубов реланиума, внутривенно. Он поплыл, затих. Мы с ним говорить пытались, фотку показывали, на которой он с семьей. Бестолку. Полепетал еще что-то и уснул. На следующий день показали ему зеркало.
- Зеркало? - переспросил Лешниц.
- Да, обычное зеркало. Так вот… Собственное отражение напугало его до истерики.  Нейролептиков у нас не было, так что несколько дней давали ему реланиум. Динамики – ноль. Борька его перевел в отдельный бокс, чтобы свидетелей поменьше было. Газетчиков опасался. Но они к нему все-таки пришли. Говорил, что заявился корреспондент из «Саратовского рабочего». Да только Стебнов  послал писаку подальше, ссылаясь на врачебную тайну.
Она снова закурила. Пачка, почти полная в начале разговора, медленно таяла.
 - Ну, а потом все и открылось. Борька через своих друзей нашел в Самаре филолога, Андрея Витальевича Скоробогатова. Специально к нему ездил. Отвозил пленку, которую мы с ним записали.
Она несколько раз затянулась на самом интересном месте, словно опытный писатель-детективщик. Николай Юрьевич покорно ждал.
- Так вот… Скоробогатов сразу сказал, что это древнегреческий. Язык Гомера, в общем. И посоветовал специалиста по «мертвым языкам», вашего земляка. Звали его Роман Григорьевич Авдеев. Прям при Борьке позвонил ему, описал ситуацию. И этот Авдеев приехал к нам через пару дней. Послушал Трофимчука - чуть с сердцем не слег. Говорил, что никогда не слышал, чтобы человек так виртуозно на древнегреческом говорил. А Трофимчук-то – классический работяга, из низов. По нему это очень видно было. Руки огрубевшие, зубы стальные, на руке – якорь синий. Вот Авдеев и струхнул от необъяснимости. Да и мы с ним заодно.
- Он перевел вам, что говорил Трофимчук? - перебил гость Антонину Викторовну от нетерпения.
- Перевел, конечно. Даже пообщался с ним, как смог. Пациент жаловался на то, что отбился от группы покорителей далеких земель. Дескать, они путешествовали, и из Каспия попали  в большую восточную реку. Где-то на берегах реки на них напали варвары. Спасаясь, он убежал в лес. Когда вышел, его товарищей на кораблях уже не было. Немного поблуждал, очнулся у нас. Всех очень боялся, особенно Борьку. Умолял не убивать его. Мы через Авдеева пытались передать ему, что он больной, и мы ему поможем. Понял он или нет – не знаю. С древнегреческим не в ладах. Но относительно спокойно себя вел только под реланиумом. Понимаете, что получается?
- Что, по вашему мнению? - озадаченно спросил Лешниц.
- Да это было очевидно, при чем здесь мое мнение! Это не раздвоение личности. Истинная личность Трофимчука не прослеживалась. И в помине не было. Личность там была одна, говорила она на древнегреческом и всего окружающего боялась. Одним словом, вопрос перестал быть медицинским, а стал… совершенно мистическим. Это был древний грек.
 - Есть такой диагноз – личностная диссоциация, - начал было Лешниц. Но Плугина не дала ему закончить, лишь с досадой махнув рукой в его сторону.
- Да знаю я про диссоциацию. И откуда она могла тут быть, потрудитесь мне объяснить, если он на древнегреческом шпарил. Представлять себя греком он мог, но чтобы бегло говорить… это же невозможно! Абсолютно невозможно! Я потом встречалась с его друзьями и семьей. Он был обычный недалекий работяга, каких миллионы. Новости, например, почти не смотрел. В основном потому, что некоторые слова иностранного происхождения он просто не понимал.
- Так-так, очень интересно,- пробормотал Николай Юрьевич.
 - Хрен с ними, со всеми диагнозами. Как он на древнегреческом заговорил? У вас есть идеи на этот счет? У меня вот есть одна. Но я ее, идею эту, очень боюсь, а уж десять лет прошло, - призналась Плугина дрогнувшим голосом.


Эпизод тридцать седьмой
                Москва, апрель 1997 года
Ментовская «девятка», сильно уставшая от борьбы за справедливость, с третьего раза все-таки завелась. И рванула со двора. Больше ее никто  и никогда не видел.
Лишь через неделю в МВД произойдет утечка. И тогда разномастная пресса эпохи хищнического капитализма, на все лады затрубит о сомнительной сенсации. На территории ОВД «Динамо» пропал автомобиль ВАЗ 21093. Да не просто «девятка», а «девятка» патрульно-постовой службы того самого ОВД. Причем пропала в полном комплекте – вместе с бойцами и их табельным оружием. План «Перехват» остался верен себе – результатов не дал. Фамилии пропавших милиционеров в интересах следствия не разглашались. В МВД РФ никаких заявлений не сделали. Опровержений, правда, тоже не было. А потому вся журналистская братия увлеченно увешивала эту историю  самыми разнообразными подробностями. Говорили, что патруль этот взял каких-то братков вместе с награбленным. Братков порешили, машину похоронили так, что сам черт теперь не сыщет, и - были таковы. Выдвигались предположения в стиле дешевых детективов - о войнах коррумпированных ментов. Относительно реальные и скучные версии на этом заканчивались. Начиналось буйство фантазии и пиршество креатива.
Неудачные испытания секретного оружия, в результате которого машина вместе с сотрудниками просто испарилась – это еще ничего вариант. Были и похлеще. Например, такой. «Девятка» провалилась во временную дыру, которая изредка открывается в разных частях города. Теперь они где-нибудь у Ивана Грозного, на дыбе висят. Или такой. «Девятка» попала в зону четвертого измерения, там и продолжает нести опасную и трудную службу. Был даже один чудак, который уверял доверчивого читателя в том, что машину с ментами уничтожили инопланетяне, тайно живущие среди нас.   
 
Но пора нам вернуться к Капитолине Матвеевне. После того как сотрудники ОВД «Динамо» покинули ее, торопясь навстречу своим последним минутам, она стала звонить дежурному по городу. Дозвонилась с трудом, но это того стоило. Уставший подполковник очень быстро объяснил ей, что Чернов никому, кроме родственников, не нужен. И если его семья плевать на него хотела, то почему остальные должны заботиться? Свою антигуманную позицию он убедительно подкрепил распоряжениями Главного медицинского управления и МВД. Обессилевшая от людского равнодушия и злобы, Капа решила, что больше никогда не станет уповать на государство российское. Родину свою она очень любила. Но в тот вечер была на нее изрядно рассержена. Выпив лошадиную дозу сердечных капель, она отдала себя на милость Морфея.
Морфей в ту ночь, видимо, был не в духе. Вместо какой-нибудь легковесной чуши Капитолине Матвеевне снился Вадик. Самого Вадика она не видела, но отчетливо слышала его голос. Она сидела в красивой гостиной, с бокалом вина и охапкой конфет «Клубника со сливками», когда он заговорил. Они премило болтали о всякой ерунде. Капа спросила, почему она не видит его? И зачем он прячется? Тогда Вадик захныкал, как малое дитя и стал жаловаться, что у него украли мясо.
Какое мясо? - недоуменно спросила она.
- Мое, мое мясо! - капризничал Вадька, которого она помнила еще ребенком.
- Зачем тебе мясо? Кушать?
- Нет! Мясо нужно не для этого! - голосом взрослого мужчины продолжал канючить Чернов.
- А для чего же оно нужно? - старалась понять его Капа.
- Чтобы ходить, говорить, смотреть. Мясо нужно, чтобы жить!
Он обиженно замолчал. Капитолине Матвеевне вдруг стало не по себе.
- Ты поможешь мне найти его? - опять спросил он умоляющим детским голоском.
- Конечно, Вадик! Мы с тобой вместе найдем.
- Когда?
- Скоро, Вадик.
- Мне не надо скоро! - захлебнулся он от негодования. - Мне надо сейчас!
- Ну, потерпи немного, малыш!
- Потерпи? А ты когда-нибудь, Капочка, жила без мяса? Это знаешь, как больно? Уже нет больше сил терпеть!
- Да ты не пережива… - только и успела сказать Капа.
Вдруг все стихло. Она покрутила головой. Предметы стали терять очертания. Она решила уйти, но не смогла. Комната стала расплываться, гаснуть, руки и ноги не слушались ее. Через несколько секунд она сидела в абсолютно темном пространстве, не  силах ни сдвинуться с места, ни вымолвить хотя бы слово.
- Капочка, ну, как? Нравится тебе без мяса?
 Капитолина испугалась настолько, что проснулась. Будучи натурой, не склонной к мистицизму, она не увидела ничего странного в том, что после вчерашних событий ей снилась такая неприятная чертовщина.
История с Черновым невыносимо тревожила ее. Она непременно стала бы его искать, встретилась бы с семьей. Но сегодня утром ее личная драма решительно потребовала уделить внимание именно ей. Вяло завтракая бутербродами с джемом, она услышала легкое звяканье. И еще одно, затем опять. Выглянув в окно, Капа увидела Селиванова, который искал на газоне камушек, подходящий для следующего броска.
Капа выскочила из подъезда в халате и тапочках, чтобы затащить его к себе на завтрак. При всей своей разухабистости, Селиванов был тактичным и застенчивым человеком. Если ему вдруг казалось, что своим присутствием он способен нарушить чей-то покой, то приходилось силой волочь его к хлебосольному хозяйскому столу. Как только он принялся за завтрак, Капа поняла, что Леха очень голоден. Съев вместо завтрака обед, он, наконец-то, сказал ей, что Ленька будет ждать в том самом палисаднике, где они пили «Столичную». Сегодня, в три часа дня.
- Придешь? - строго спросил он ее.
- Да, - также строго ответила она.
Капе очень хотелось рассказать Селиванову жуткую историю с Черновым, но она почему-то не стала.
Чуток потрепались ни о чем, да Леха стал собираться. Задержавшись в дверях, он пристально посмотрел на нее.
- Ты с ним помягче, ладно? - попросил он, сменив свою обычную дурашливую физиономию на лицо изрядно пожившего мужчины.
Капа лишь кивнула.
Шесть часов, разделявшие их с Ленькой, показались ей бездной. За это время можно было измотать себе нервов на год вперед. И чтобы этого не произошло, Капа решила заняться уборкой. Правда, сбежать от себя ей так и не удалось.
Протирая мебель, она вспоминала день их свадьбы. Ей было тогда тридцать три, ему – тридцать пять. Перед лицом государства это был их второй брак. Но перед Господом и миром – первый. Свежий июньский день их бракосочетания стал для них новым рождением. Торжество было скромным, если говорить о материальном. Но, если о духовном… Это была неслыханно роскошная свадьба. Венчание стало для них не данью традиции, а истинным таинством.  Видя счастье своих детей, счастливы были и их родители. Лучшие друзья искренне ликовали, читая возвышенные стихи во славу их союза. В тот день вино  несло в себе не градус, а символ душевного изобилия. Оттого никто не напился. Все, к чему прикасалось их торжество, наполнялось гармонией. А молодые… они просто дышали друг другом.
Закончив с мебелью, она принялась за ковер. Под мерное гудение пылесоса неторопливо перебирала счастливые дни той прежней жизни. Вот они жарят мидий в Коктебеле. А вот она сидит на дачном крылечке, восторженно наблюдая за тем, как любимый муж ремонтирует ее старенький велосипед. Здесь они с друзьями рыбачат на Селигере. Улов никудышный, но все счастливы. Ведь есть настоящая дружба и отменная тушенка по рупь пятьдесят семь. Вот Ленька учится плести макраме. Словами этот процесс описать крайне сложно. Но тот, кто был свидетелем его неуклюжего прилежания, от души хохочет многие годы спустя. Да сколько его было тогда, этого счастья… Казалось, хватит на всю дружную семью социалистических народов. И где оно теперь?
 Когда хлопоты с ковром, постеленным в комнате крошечной «хрущевки» закончились, воспоминания ее только начинались. Взявшись за глажку постельного белья, она совершенно растворилась в них. Смешные, светлые и трогательные до слез моменты воскресали из небытия, витая рядом с аккуратными стопками наволочек и простыней.
И лишь тем картинкам из прошлого, на которых запечатлен ее любимый сын Димка, не нашла она сегодня места в памяти. Даже самые яркие и радостные из них стремительно возвращали ее в день похорон. А побывав в том дне снова, она уже не могла найти во всей огромной вселенной хотя бы маленькой причины для радости. К тому же сегодня ее ждала встреча  с человеком, с которым она поровну разделила горе и вину за гибель бойца внутренних войск Дмитрия Леонидовича Порогина.
Утомившись от домашних дел и воспоминаний, Капитолина Матвеевна прилегла. До встречи с Ленькой оставалось больше трех часов. Открыв порядком надоевшую «Бурду», она рассеянно пролистала ее до конца. «Хочется конфету», - подумала она, прикрыв глаза. И сразу же открыла их.
…Старый красный будильник показывал двадцать минут четвертого.


Эпизод тридцать восьмой
Саратов, февраль 1998 года
- Но я ее, идею эту, очень боюсь, а уж десять лет прошло, - призналась Плугина дрогнувшим голосом.
- Анна Викторовна, не поделитесь, какая идея вас так пугает? - деликатным тоном поинтересовался Лешниц.
- Честно? Не хотелось бы. Но я обещала Вике ответить на все ваши вопросы. Так что скажу.
Она сильно затянулась, выпустив дым носом.
 – Итак… Всплески на энцефалограмме Трофимчука, который был в коме. И его поведение. Даже не греческий, а именно его поведение. Мимика, жесты. Трофимчук не мог так себя вести. Это были не его реакции, совершенно не его. От Трофимчука осталась только телесная оболочка, я клянусь вам. Все говорит о том, что пока он был в коме, в него вселилась какая-то другая психика. А на энцефаллографе мы видели, как это нечто, эта сущность… - она помедлила, подбирая слова. - Видели, как эта сущность в нем приживается.
Пока она говорила все это, лицо ее незаметно приобрело трагическое выражение. Она обреченно вздохнула.
- Больше всего меня во всем этом пугает то, что эта… идея, или предположение, называйте, как хотите… в общем, она единственная. Других объяснений просто нет. Я, во всяком случае, их не нашла, хотя и искала. Из всего получается, что в Трофимчука вселилась душа древнегреческого путешественника. Вот так.
 Возражать Лешниц не стал. Он лишь понимающе кивнул, будто и сам прошел через что-то подобное. Антонина Викторовна резко дернулась, перехватив тлеющую сигарету, забытую между пальцами.
 - Ну, да ладно. Мы отвлеклись, - холодно сказала Плугина. - Так мы его с недельку на реланиуме подержали, да и отправили в областную психиатрическую.
- Да? Интересно,  как наши коллеги сработали?
- - А что, коллеги? Это-то как раз и не интересно. В то время  в областной главврачом был Анисимов. Он, поди, толком ничего и не понял. Потому что не просыхал. Назначили ему курс нейролептиков.
- Что давали, знаете?
- Да что они могли ему давать-то, в девяносто втором? Галоперидол, внутривенно. Еще я знаю, что при транспортировки с ним случилась буйная истерика – испугался машины. И в стационаре,  когда телевизор увидел, – то же самое произошло. В общем, реагировал, как древний грек.
 - Значит, он получил курс галоперидола? И как результаты терапии? - живо заинтересовался Николай Юрьевич.
- Да в том-то и дело, что курса он не получил. Не успел. Через пару дней Анисимов отдал его родственникам под расписку.
- Как отдал? В таком состоянии?
- Да денег они ему сунули, вот и отдал. А может, за ящик водки. А дальше – предсказуемый финал. Чуть его нейролептики отпустили, так он сразу же убежал в ближайший полесок. Там и свел счеты с жизнью.
- И как он это сделал?
- Как? Как древний грек – принял яд.
- Какой яд? - недоуменно спросил Лешниц. Перед его мысленным взором маячила чаша с амброзией, которой отравили Сократа.
- Да какой нашел в доме, такой и принял. То ли растворитель, то ли скипидар… Выпил много, у него внутренние органы все разом и отказали.
Она похоронила очередной окурок в пепельнице, как в братской могиле. Помолчали. Лешниц что-то чиркнул в блокнот.
- Антонина Викторовна! История просто сенсационная, - осторожно сказал москвич.
- Сенсационная? Вы так считаете? - вскинула брови Плугина. - А вот мне эта сенсация не просто далась. Практиковать, как семейный психотерапевт, я перестала. А вскоре и из экстренки  ушла.
- Я вам искренне сочувствую, - как-то неуверенно сказал Николай Юрьевич. - Еще раз прошу простить меня за то, что вам пришлось все это рассказывать.
- Да будет вам, бросьте… Что мне ваши сочувствия? Я такое пережила… Врач, атеист, скептик. Советским строем взрощенная. Со всем этим багажом да увидеть своими глазами древнего грека в шкуре заводского работяги. Вы себе это представить не можете! У меня за неделю мир рухнул, вот что.
Лешниц смущенно потупил глаза.
- Антонина Викторовна, - робко начал он, - так в газетах об этом написали?
- Только в «Газете Саратова». Есть тут у нас такая – прогрессивная пресса, - ухмыльнулась она. - Там заметка была, в колонке новостей. Остальные писаки, судя по всему, решили все подробнее разузнать, да не успели.
Она с  усилием встала, подошла к стенке, открыла одну из створок. Скрывшись в мебели почти наполовину, чуть покопавшись, извлекла на свет пластиковый файл для бумаг, в котором лежала газета.
- Вот и вся сенсация. Полюбуйтесь.
Недобро улыбаясь, Плугина протянула ему вырезку.  В «подвале» первой полосы черно-белого издания, верстка которого была бесстыдно содрана с «Московского комсомольца», он сразу увидел заголовок - «Невероятное перевоплощение». Николай Юрьевич наскоро пробежал взглядом заметку. Сквозь строки сквозила ирония писавшего, отчего два убористых столбца на старой желтоватой бумаге напоминали первоапрельский розыгрыш. Автор не значился.
Отдав газету хозяйке, он закрыл блокнот, собираясь уходить.
- Не стану вас больше тревожить, Антонина Викторовна. Огромное вам спасибо! И… еще раз извините.
- Передайте от меня огромный привет Вике, - сказала Плугина вместо прощания.
Лешниц пообещал передать.
 Когда он уже переступил порог квартиры, она окликнула его.
- Николай Юрьевич, прошу вас, помните о нашем соглашении, - по-дружески мягко сказала мать неоднократно судимого Мишы Плута.
- Конечно, я помню, - так же мягко ответил Лешниц.
Дверь захлопнулась. Залязгали и защелкали замки.
- Вот дерьмо! - сказал Николай Юрьевич, тяжело спускаясь по грязной лестнице. И злобно плюнул. За одной из дверей бдительно залаяла собака, укоряя его в плевке и сквернословии.
Когда московский доктор ступил на перрон саратовского вокзала, скорый поезд  уже ждал его. Заглянув в билет, он посмотрел на номер ближайшего вагона.
- Ну да, а как же иначе, - громко сказал он.
Хотел добавить крепкое словцо, но мамаша с пятилетним ребенком,  проходившие рядом, сдержали Николая Юрьевича от этого искреннего порыва. Его вагон находился в конце поезда. Он чувствовал себя абсолютно выжатым. Идти смертельно не хотелось, хоть оставайся навечно в Саратове. Мама с ребенком были уже далеко, а потому он смачно и с удовольствием выругался. Стало легче. И он пошел.
«И какого черта я сюда приехал? - спрашивал он себя у второго вагона. - Хренов Зайцман!». И сам себе отвечал, с легким еврейским акцентом, которого за ним раньше не замечалось. «Коля, но ведь был искомый прецедент, как же было не ехать? Ехать надо было обязательно!» «Ну, хорошо, приехал… И что я тут нашел? Мистические стоны о перевернутой жизни? Сомнительную историю с древним греком? Ведь ни одной наводки. В смысле психиатрии – полный ноль». «Зато ты, Коля, увидел свидетеля чуда. Надо попытаться сделать из этого какие-то выводы». «А зачем надо было тащиться в Саратов за этим свидетелем, когда в Москве их – полная клиника?» - продолжая свой диалог, саркастически вопрошал он, проходя вагон номер три.
«Эта Плугина – не только трата времени. Но еще и разрушение правильного рабочего настроя. Ситуация у нее, видите ли, перестала быть медицинской и стала мистической. На хрена она тогда целых два медицинских образования получала?». «Нет, Коленька, ты не прав. Не горячись! У тебя сверхъестественный случай? И у нее сверхъестественный. Ты свой случай хочешь разгадать, разобрать, снова собрать, и описать языком современной психиатрии, так? И она хотела! Да не смогла… А почему не смогла? Надо разобраться!». «Да в чем разбираться-то? В чем? Грамотный психиатр Трофимчука не обследовал. Ведь никто толком и не пытался в нем покопаться!». Лешниц с досады поморщился. «Погоди-ка, Коля! Как же Плугина с ее реаниматологом? Ведь они установили, что он на древнегреческом говорит. Даже специалиста из Москвы вызывали!». «Да что об этой Плугиной говорить! Любительница, семейный психотерапевт. А специалист ее московский мог вполне соврать», - проходя седьмой вагон, спорил сам с собой Николай Юрьевич.
«Соврать?». «Да, именно соврать, чтоб свой уровень подтвердить. Или чтоб потом сенсацию из этого сделать». «Так что же он ее не сделал, сенсацию эту?». «Побоялся, может. Да шут его знает!». «Коленька, с этим спецом по языкам надо бы переговорить». «Зачем? Чтобы опять мистических бредней наслушаться? - раздраженно спрашивал он себя у девятого вагона.- Нет уж! Мне и Плугиной хватило!».
«Может, ты и прав. Но надо-таки покопаться в этом Трофимчуке. Надо». «Пустая трата времени. Надо двигаться дальше с Черновым. Вот что надо. И делать это нужно быстрее, быстрее…», - устало постановил он у десятого.
«Ну, тебе виднее. С Черновым – так с Черновым, - послушно согласился его невидимый оппонент. - Вот приедешь, Коля, в Москву, а там тебя уже анализ из Сербского ждет. Он тебе сильно поможет», - успокаивал его собеседник, когда тринадцатый вагон уже остался позади.
«Поможет? Ну, дай-то Бог», - помедлив, неуверенно согласился  с ним доктор, добравшись, наконец, до своего восемнадцатого.
 Сквозь зубы поздоровался с хмурым похмельным проводником, сунув ему билет и паспорт. Тамбур вагона походил на пограничный пункт между заношенным стеснительным Саратовым и Москвой, разодетой и разнузданной.


Эпизод тридцать девятый
Москва, февраль 1998 года
Рома Скворцов в то утро проснулся без будильника. Это случалось крайне редко. Но сегодня был особенный день. Накануне вечером обычный студент психфака решил провести необычное расследование. Это решение далось ему непросто. Страсть ко всему необъяснимому и ощущение неповторимости уникального момента, который подарила ему судьба, сошлись в ожесточенной схватке с сомнениями, упрямым здравым смыслом,  страхом прослыть психом и неуверенностью в себе. Полем битвы был он сам.

У обеих этих армий, как и полагалось, были военачальники. С одной стороны – Скептик, с другой – Романтик. В какой-то момент вчерашнего сражения, которое стало первым в предстоящей войне, прирожденный художник Скворцов увидел их. Они были похожи на него, как родные братья. Но между собой эти двое отличались разительно.
Скептик был гораздо крупнее Романтика. Выше, шире в плечах, мускулистее. Вместо военного мундира на нем был блеклый серый костюм партийного образца, от которого сильно пахло отстраненностью и людской черствостью.  На голове – старомодная хулиганская кепка, надвинутая на глаза. Глаза эти были, как у несвежей рыбы. Мутные, безразличные, ничем не наполненные и ничего не выражающие. Массивные часы на запястье говорили, что он уверен в своей скорой победе, ведь время – деньги. Обут он был в качественные ботинки, практичные и безликие. Наплевав на имидж и внешнюю привлекательность,  они обещали командующему комфорт и надежность, так необходимые во время битвы. Скворцов подозревал, что под знаменами Скептика стояли жестокие и беспринципные наемники. Безжалостные вояки, неверующие и бездомные, нашедшие смысл жизни в смертельном риске и вседозволенности военного времени. Если в финале этого противостояния они одержат верх – будут грабить и убивать, беспощадно разрушая его веру в возможность существования далекой Эльтизиары.   
Романтик был полной противоположностью своего врага. Довольно худой, с длинными растрепанными волосами. Его огромные живые глаза были до краев наполнены верой в свою правоту и безрассудной отвагой. Нервные тонкие пальцы Романтика сжимали церковные четки, которые отдала ему заплаканная мать. Одет он был в выцветшую гимнастерку, доставшуюся от деда, который входил  в ней в полыхающий весенний Берлин. Она причудливо сочеталась с широкими штанами из рыжего вельвета, заправленными в лихие флибустьерские сапоги. Сапоги эти, изношенные в былых походах, служили ему талисманом. Армия Романтика была весьма разношерстной. Опытные бесстрашные воины и необстрелянные юнцы стояли плечом к плечу. Всех их ждали семьи, дети и возлюбленные. И все они были на поле боя, потому что верили во что-то высшее, простирающееся над обыденной людской жизнью. И были готовы умереть за эту веру, оставив безутешными сиротами и вдовами тех, кто молился за них дома. Если победа будет на их стороне, они отпустят уцелевших на все четыре стороны. А самым храбрым из павших врагов  воздадут почести.
Итак, в первой битве Романтик одержал тяжелую кровопролитную победу. Скептик невозмутимо ждал реванша. А потому расследование началось.

Вскочив с постели, Ромка прислушался к трехкомнатной квартире. Тишина. Значит, матушка уже ушла на работу. А вот он сегодня в институт не пойдет. Есть дела поважнее. Наскоро умывшись, он, все еще в одних трусах, съел холодную котлету, добытую в холодильнике. Достав с книжной полки припрятанный натюрморт, Скворец надолго уставился в него. «Ну что ж, сыграем за Скептика», - решил он, убирая на место блокнотный листок.
«Надо бы увидеться с женой Чернова», - подумал Ромка. И тут же осекся, ведь на него градом посыпались банальные вопросы. Как ее зовут? И где она теперь живет? На их с Черновым квартире или  с другим мужчиной? А может быть, у родителей? Вдруг она вообще уехала из города? Только ответив на все вопросы, он сможет поговорить с этой женщиной. Да и то – если сумеет ее найти.
 Он вдруг понял, как все это будет непросто. Занервничал, отчего тут же захотелось жрать. «Ну, а что ты хотел? - спрашивал он себя, направляясь к холодильнику. - Просто не будет. Надо это осознать. И нечего паниковать. Лучше тогда сразу эту затею бросить».
Мастеря бутерброд с сыром, он четко понял, что сделает все возможное.
- Скворцов! Второго шанса не будет, - строго сказал он себе вслух. И для верности повторил еще раз, по слогам:
 - Не бу-дет!
 Вроде, помогло.
Незаметно проступили очертания уверенности в своих силах. Ромка очень обрадовался ее появлению. Сейчас она была нужна ему, как никогда раньше. Будь эта уверенность существом материальным, он бы обязательно угостил ее чем-нибудь вкусным из холодильника. 
Доедая бутерброд, он пошел в свою комнату. «Надо бы чего-нибудь тяжеленького», - подумал он. Не глядя, взял со стола кассету и засунул ее в угловатую пасть дешевого японского магнитофона. Первые же раскатистые многотонные гитарные аккорды придали сил, словно понюшка ядреного табака. Сделал погромче. Это был Оззи. А именно, «No rest for the wicked». Альбом десятилетней давности звучал актуально. Ромка знал его наизусть.
- То, что надо, - довольно сказал он, покачивая головой в такт мрачноватым гармониям.
Изредка поигрывая на невидимой гитаре, он стал не спеша одеваться. «Чего это я запаниковал? Все у меня получится. Тоже мне – архисложная задача! Всего-то надо найти Чернову. Да и вводные у меня есть, - бубнил он под грохочущий аккомпанемент Озборна. - лицу знаю – это хорошо. Чудом в блокноте записал, со слов Лешница. Там еще рядом заброшенный садик, где бомжи обитали. Поговорю с соседями. Представлюсь… А, кстати, кем я представлюсь? Студентом психфака? Не пойдет. Эту легенду побережем для белорусского уфолога».
Он вдруг вспомнил детектив, который читал пару лет назад, когда валялся дома с жестокой простудой. «Точно! Я – дальний родственник жены Чернова. Двоюродный племянник, например. Приехал в Москву поступать в институт, хочу с теткой повидаться». Скворцу уже стало казаться, что их встреча – лишь дело времени.
И вдруг очередной коварный вопрос исподтишка ткнул его в мозг. «А как ее зовут-то? Помнишь? Нет? Твою мать!!!» - почти прокричал он, на мгновение заглушив надрывающийся магнитофон. Щелкнув кнопкой «стоп», он медленно опустился на кровать. «Так, спокойно!!! Не паникуй, просто думай», - тихонько сказал себе Скворцов в звенящей тишине комнаты. Он судорожно вспоминал первые фразы Лешница, когда тот рассказывал им предысторию Чернова. «Да! Было!!! И в конце было тоже, когда он инженера спрашивал, как тот с супругой общался через адаптер. Слава Богу! А вот это я и не записал. Так… Света? Нет, вроде. Точно не Катя и не Оля. А может, Оля? Нет, но буква «л» там точно была. Женские имена на букву «л». Людмила? Не, так Бабаеву зовут, запомнил бы. Лариса? Любовь? Не, любовь бы тоже запомнил. А что если «л» не в начале? Алина, Альбина, Александра», - перечислял он, всем нутром вслушиваясь в звучание и надеясь, что правильный вариант срезонирует в его памяти. «Так, Лолита и Алевина исключены. Слишком редкие имена, я бы запомнил. Полина?  Алиса? Нет, имя было простое, тиражное. Алена? Вроде того… Черт, ну, конечно же! Елена! Да, точно! Елена!». 
Ромка вскочил и  облегченно выдохнул. «Как же я сразу-то про Елену не вспомнил? Вот тупица! - радостно обозвал он себя.- Еще бы отчество знать… Ладно, сойдет и без отчества. Буду спрашивать Елену Чернову. Нет, тетю Лену, раз я ей племянник».
Он был почти одет, не хватало лишь носков. Порывшись в шкафу, чистых не нашел. Чуть поколебавшись, подобрал с пола вчерашние, но еще не слишком грязные. «Ну, что ж теперь поделать, пойду в грязных», - подумал он.
Подошел к зеркалу и  тут его и осенило. «Носки-то как раз оставить можно. А вот все остальное – сменить. Пинкертон ты хренов! - разочарованный своей оплошностью, выругался Ромка. - Не тянешь ты на регионального абитуриента. Москвич москвичом. Джинсики, кофточка с английской надписью. Ты бы еще «бомбер» с нашивками надел и в таком прикиде провинциала из себя разыгрывал!».
К счастью для него, расти он перестал рано, лет в шестнадцать. Значит, размер одежды у него с тех пор не изменился. Не мешкая, он схватил табуретку и направился к антресолям. Там, кроме прочего отжившего хлама, мама хранила и старую одежду. Немало порывшись в пыльных пакетах со старьем, он слез с табуретки с одним из них. Вытряхнув аккуратно сложенные вещи на пол, он сразу же увидел свой новый имидж. Майка с вытянутым горлом, связанный мамой свитер с глубоким треугольным вырезом, старые заношенные джинсы. Не хватало лишь соответствующих куртки и обуви. Вопрос с курткой был решен неожиданно легко. Старенький копеечный пуховик, с неровно вышитой надписью «адидас», он нашел в шкафу на балконе. А вот обувь не сохранилась. Его теперешние модные ботинки, к тому же почти новые, заметно портили всю маскировку. «Ага, надену-ка я кроссовки, - догадался Ромка.- Они не по погоде. Сразу понятно, что другой обуви у парня нет. Вот и чудненько!».
Одеваясь в спасительное старье, словно в социально-бытовой камуфляж, он включил Оззи, прерванного на полуслове. Неугомонный старый металлист ворвался в комнату с гитарно-барабанным грохотом. «Breaking all the rules», - пел он своим проникновенным и чуть мяукающим голосом. «Очень в тему, - похвалил его Скворец.- Действительно, к черту правила. Один раз живем».
Не успел Осборн закончить свой бессмертный хит, как дебютант сыскного дела уже критически оглядывал себя в зеркале. «Нужна шапочка, вязаная такая, - спохватился он, когда уже собирался уходить.- Где-то она у меня тут была, на случаи морозов», - бормотал он, роясь в шкафу прихожей. Напялив на голову последний штрих к портрету двоюродного племянника, он снова глянул в зеркало. «Вот теперь порядок. Даже носки грязные. Так, и откуда же я приехал? Может, из Белгорода? Нет, не годится. Белгород – на границе с Украиной, у них там говор сложный. Буду-ка я, пожалуй, из Кирова». Определившись с географией, он выскочил из квартиры.
«Ну, вот и началось. А ведь вчера еще сомневался, рохля. Нет, был бы рохля, ехал бы сейчас, нормально одетый, в институт», - думал Скворцов, мысленно отсчитывая этажи вместе со стареньким лифтом. Спокоен он не был. Холодная нервная волна была еще далеко, но ее шипение он уже слышал. «Господи Боже, я тебя очень-очень прошу, - зашептал Ромка, зажмурившись.- Помоги мне найти Елену Чернову. Мне очень надо, правда. И прости меня за то, что иногда грешу». Секунду подумав, изменил формулировку. «Прости меня, Господи, за то, что очень часто грешу. И вот еще что, Господи…это, конечно звучит мелко, но все же…. Сделай, пожалуйста, так, чтобы Эля случайно не увидела меня в этом дурацком наряде. А если вдруг увидит, умоляю Тебя, сделай так, чтоб не узнала».
Эля жила в соседнем доме, была красивой, веселой и чертовски притягательной восемнадцатилетней девчонкой. И хотя романтических отношений между ними не было, Ромка смущенно и восхищенно вибрировал всякий раз, когда они случайно сталкивались во дворе.
Закончив краткое обращение к Создателю, он изо всех сил сжал веки, стараясь придать вес своей молитве. Так делал он в раннем детстве, умоляя обо всем подряд некую Сивку-Бурку.  Когда маленькому Скворцу еще даже не исполнилось  трех, он придумал для себя это персональное божество. Его прообразом, судя по всему, был Конек-Горбунок, хотя Ромка представлял себе Сивку-Бурку как угодно, только не лошадью. В те годы он частенько искренне молился ей, посильнее зажмурившись для верности. А она, в благодарность за эти молитвы, с успехом заменяла ему все мировые религии разом. Сивка-Бурка, хоть и была по горло занята отчаянными просьбами миллионов малышей, все еще помнила его смешные детские молитвы. У ангелов, скажу я вам, потрясающая память.
Вынырнув из теплого и дурно пахнущего подъезда в противную московскую зиму, он быстро пошел к метро навстречу череде таких событий, которые не дадут ему покоя всю оставшуюся жизнь.
В огромных внутренних карманах старенького пуховика уютно устроился блокнот с адресом, дешевая шариковая ручка без колпачка, немного денег и ключи от квартиры. «Эх, сейчас бы ствол за ремень засунуть, - совсем по-ребячески подумал Скворец.- Хотя бы пневматический. Можно и не заряженный». В этой затее было много от игры в шпионов,  но Скворцов не признавался себе в этом.
Выбравшись из метро «Динамо», Ромка, замаскированный под провинциального племянника, принялся приставать к торопливым прохожим.
- Здрасьте! А не подскажете, где тут улица академика Антонова, а? - входил он в роль, легонько «окая».
Через пару минут у него была целая коллекция ответов, вроде, «не знаю», «где-то там», «да я не отсюда», «спроси чего-нибудь попроще». Еще через минуту Скворец услышал от статного интеллигентного мужчины:
- Пятнадцать лет тут живу, о такой улице не знаю.
Этот ответ встревожил его. «Не дай Бог, я неправильно записал – никогда себе не прощу! Может, Лешниц напутал? Ну, что ж за дерьмо-то такое! Если ошибка, как же я тогда адрес Чернова узнаю?». Холодная нервная волна вдруг так приблизилась, что он отчетливо почувствовал ледяные покалывания ее брызг. «Какой-то говенный из меня следопыт получается», - разозлился на себя Ромка. И в ту же секунду увидел дворничиху, монотонно метущую заснеженную дорожку. «Так, последний шанс. Уж если эта про улицу Антонова ничего не знает…», - думал он. От ответственности момента Скворец напрочь забыл про легенду.
- Добрый день! Не подскажете, как мне пройти на улицу академика Антонова? - учтиво спросил Скворцов на сильным московским диалекте, напирая на звук «а».
 Дворничиха радушно улыбнулась, жестом объяснив, что она глухонемая.
 «Фантасмагория какая-то», - вконец растерялся Ромка.
 - Э-э, пацан джан! Тибе какой улица нада? - вдруг услышал он колоритный кавказский говор. Обернувшись, увидел носатого, усатого и пузатого грузина неопределенного возраста, вальяжно курившего рядом с приоткрытой дверью палатки. В ней разом продавались пестрые шоколадки, пиво, сигареты, зажигалки, игральные карты с полуголыми красотками, видеокассеты с надписью «Навинки», фрукты и, конечно же, цветы.  Чудом вспомнив, что он из Кирова, племянник, торопясь, ответил «окая»:
- Здрасьте! Мне надо улицу Антонова отыскать, а никто не знает, где такая.
- Зачэм так гавариж? Пачэму нэкто ни знает? Я знаю!
«Хоть бы он, и в правду, знал, - взмолился Скворцов. - А то ведь отправит в Ереван дворами». Но Ромкины мольбы были услышаны. Отзывчивый грузин действительно знал дорогу к таинственной улице.
- Злюжай мэня, братижка! Пряма эди, никюда сторани нэ сматри. Справа магазин будэт. Как у мина, толка нимнога больши. Там право иди, чуть- чуть савсэм. Там будэт…
Кавказец задумался, страдальчески воздев глаза в низкое серое московское небо, беззвучно шевеля губами. Большая снежинка плавно уселась на его огромный нос. Немедля растаяв, она скатилась вниз крупной каплей. Тот забавно почесался, сердито морщась и лохматя пышные вороные усы. Справивишись со сложностью русского языка, он продолжил, как мог:
- Злюжай мэня, пацан джан! Там будэт дом, в каторий дэтам надо бить. А их там нэт. Закрито. Апят  иди… И лева паварот. Поняль, да? Эта Антонав, куда хатель.
- Спасибо, уважаемый! - Ромка искренне поблагодарил ларечника, которого был готов расцеловать.
- Э-э! братижка, дарагой! Дживачка, шакладки, сигерэты имеежь? Тибэ лучжий цэна даю!
- Спасибо! - ответил провинциальный студент, оборачиваясь на ходу.- На обратном пути обязательно куплю!.
- В магазын не хады, там цина плахой! - неслось вслед уходящему Скворцову.
«Ну почему «вилька» и «тарелька» пишется без мягкого знака, а «кон» - с мягким?» - хохотнул Скворец, вспомнив старый кавказский анекдот.
 Смешок получился нервным. Если кавказский парень не наврал, минут через десять-пятнадцать он будет на месте, у дома номер восемь по улице академика Антонова. И вот тогда-то и впрямь – начнется.
«Сначала найти соседей, втюхать им историю с племянником, а там – как повезет. Стоп! - Скворец на секунду замер.- Вот я чекист, в рот мне ноги! - стыдил он себя, в который раз за сегодня. - На кой ляд мне становиться племянником тети Лены, когда так удобно и безопасно стать племянником дяди Вадима. Ведь он в психушке. Связаться с ним не так-то просто. И буду я не просто племянником, а двоюродным. А если бы соседи повели меня в квартиру к Черновой? Да со словами «Лена, встречай, к тебе племянник приехал», то может случиться скандал. Это же очевидно! Ты, Скворцов, дилетант. Если все твои сегодняшние  дурацкие порывы объединить, получится весьма идиотская картина. Приходишь ты к Черновой, модно одетый, и классическим московским говорком заявляешь: «Здравствуйте, тетя Лена! Можно я буду вас так называть? А то я отчества вашего не знаю. Я, кстати, ваш двоюродный племянник из Кирова». Однозначно – сначала менты. В КПЗ, там протокол, мол, хотел втереться в доверие, с целью преступного обогащения. Потом по морде и по почкам – для повышения раскрываемости. Если правду рассказать – в клинику, пижамку получать. Как у Чернова, с номерком. Но сначала - по морде и по почкам. Документов у меня с собой нет, пока разберутся – мать с инфарктом сляжет. Как тебе такой расклад, Скворцов?».
Расклад пугал. Еще больше пугала собственная беспечность, которая сейчас стала особенно очевидной. Успокаивало лишь то, что ошибки были исправлены, хоть и в последний момент. Возникло острое желание окончить экстерном школу МВД, прежде чем соваться дальше.
«А ведь основное – впереди. Белорус, Содберг, невропатолог из районной поликлиники»,- озадаченно думал он, выходя на улицу Антонова.- Да хрен с ними, с учеными да врачами. Бомжи впереди – вот это серьезно. Выход один. Надо взять за правило… Не, правило – это мелко. Закон! Семь раз отмерь и только потом очень внимательно подумай, стоит ли резать. И все это надо делать быстро. Быстро мерить, быстро думать, быстро резать. Да к тому же скрытно».
Погруженный в тревожные мысли, Ромка и не заметил, как дошел до шестого дома по улице Антонова. Дом восемь, корпус два – следующий, во дворе. Он остановился. «Надо собраться с мыслями», - соврал себе Скворцов. Остановился он вовсе не поэтому. Почему? Постараюсь объяснить.
 Представь, мой читатель, что ты гуляешь в лесу. И видишь живописную, поросшую мхом и цветами, неглубокую канаву, через которую перекинуто широкое поваленное дерево. А на другой стороне этой канавы - что-то необъяснимо притягательное. Не то невиданный цветок, не то причудливая коряга. Красиво, необычно, непонятно. И надо-то всего – перейти по дереву над этим пустяшным препятствием. И вот ты подходишь к краю и понимаешь, что в канаве журчит крохотная высыхающая речушка. Утонуть в ней, конечно же, нельзя, можно только промочить ноги. И вот ты ступаешь на дерево и, не сводя глаз с диковинки, делаешь несколько уверенных шагов. Вдруг слышишь какой-то странный утробный рокот. «Лес, что ли, поблизости валят?» - думаешь ты, не отрывая взгляда от цветка. Или коряги. Делаешь еще шаг. Хоть дерево и широкое, ты опускаешь взгляд, чтобы посмотреть, куда ставить ногу.  И видишь под собой пропасть. Метров двести. А на дне этой пропасти – валуны, обтекаемые бурным свирепым потоком, рождающим тот самый грохочущий рокот, которому ты так удивился. Вскинув глаза вперед, ты отчетливо понимаешь, что до противоположного края очень не близко. И бревно, такое надежное и широкое, медленно сужается. Чем ближе оно к прекрасному цветку, тем уже. Ты бы остановился, читатель? Вот и Скворцов остановился.       
 Он стоял напротив дома номер шесть, не решаясь сделать вперед и шага. Паники не было, лишь банальные нервы. Но было нечто значительнее, чем паника. Всем своим существом, от абстрактного мышления и до примитивных рефлексов, Ромка чувствовал, что граница привычной, спокойной и безопасной жизни проходит именно здесь, у дома номер шесть по улице Антонова. Чувство это было таким глубоким, словно рождалось внутри каждой клетки, где-то между ядром и оболочкой.
 «Рома, слушай! - звучал в голове его же собственный голос, но непривычно циничный и равнодушный.- Езжай-ка ты домой. Поигрался – и будет. Знать надо меру. Какое расследование, ты в своем уме? Для этого есть следователи. У них власть и права. А у тебя чего? Студенческий билет и пневматическое ружье на даче? Ты понимаешь, что это плохо закончится? И ведь инопланетяне тебя не похитят. Не будет такой фантастики в твоей жизни, к сожалению. Ты просто прослывешь психом, который свихнулся на первой же практике. А это профнепригодность. Психологом ты не станешь.  И,  что самое противное – ты ж не псих. У тебя просто приключение такое! Ты творческая личность, интеллектуал. И игры у тебя творческие, интеллектуальные. Но они могут поломать тебе жизнь, ты это понимаешь?».
Ромка понимал. Понимал, что сейчас не поздно развернуться и спокойно пойти к метро. Купить там у грузина обещанную пачку сигарет, а лучше - пивка. Поехать домой и просто все забыть. К Скворцову медленно приходило отрезвление. Внутренний монолог шел ему на пользу. Истинная картина происходящего стала видна взглядом постороннего человека.
Увидев прохожего с сигаретой, он вежливо попросил табачку. Про легенду помнил, но «окать» не стал. Прикурил, поблагодарил, затянулся. «Да и правда, веду себя, как пятилетний ребенок. Хочу в космос – давайте строить ракету».
Крепкий табак с непривычки ударил в голову. Скворцов сделал затяжку. И еще одну. Сейчас он докурит и пойдет себе тихонько. Бычок обжог пальцы чуть раньше, чем он выкинул его в снег. Вместе с ним в сугроб полетели и последние суетные сомнения.
- Ладно… К черту все. Пойду я, пожалуй, - сказал он тихонько себе под нос и облегченно вздохнул, словно очнувшись от ядовитого дурмана.
Сама собой прошла тревога. Дышать стало легче. Все страхи и сомнения, накопившиеся за последние два дня, в течение которых он планировал всю эту невероятную затею, покорно отступили, как только Ромка принял это непростое решение.


Эпизод сороковой
   Москва, апрель 1997 года
Старый красный будильник показывал двадцать минут четвертого. Капа вскрикнула. Проспала! Рывком вскочив с дивана, она поняла, что одета в домашний спортивный костюм. К черту наряды, он меня не за них любил. Или любит? Ждет еще? Или подумал, что обманула? Успею ли? Все эти мысли панически метались в ее голове.
 Сходу влетев в первые подвернувшиеся «лодочки», она выскочила из дома, громко хлопнув дверью с «французским» замком. «Хороший замок», - подумала она, поблагодарив незатейливое изделие за сэкономленные драгоценные секунды. По лестничному пролету, через три ступеньки, вниз. «Слава Богу, не пятый. - Впервые расположение  квартиры показалось ей столь удачным. - Сколько до туда? - мельком подумала Капа. - Шагом - минут десять. Значит, бегом – три».
Распахнув дверь подъезда, она побежала.
Решив бежать, Капитолина Михайловна сильно рисковала. Всего полгода назад она перенесла микроинфаркт. Отчетливо вспомнила день своей выписки. Импозантный кардиолог, походивший на галантного флибустьера с лихо закрученными усами, долго беседовал с ней. Рассказывал про режим и лечение. Его рекомендации должны были максимально отсрочить их следующую встречу. Особенно подробно врач говорил о физических нагрузках.
- Капитолина Матвеевна, дорогая! - сказал он, стараясь обратить ее особое внимание. - Ваш диагноз – это очень серьезно. Отныне - никаких рывков и спринтов. Беготня и переживания - больше не ваш удел, поймите это. Если увидите троллейбус, который вот-вот уедет без вас, плюньте на него слюной, как говорил товарищ Бендер. В противном случае, он может оказаться катафалком. Троллейбусы по улицам толпами ходят, а ваше сердце – уникально, оно единственное во вселенной. Пробежки очень опасны для вас, я не шучу.
Надо заметить, что доктор говорил о расстояниях метров в тридцать, максимум – пятьдесят. Сейчас же между Капой и ее призрачной надеждой на счастье было не меньше четырехсот. Интересно, что сказал бы ее кардиолог о таком марш-броске?
Но ей было плевать. Намучился бы эскулап с этой жизнью, как намучилась она, – тоже плюнул бы. Капитолина не искала своего прежнего счастья, которое было похоронено на Николо-Архангельском кладбище вместе с сыном. Но она верила, что мир и согласие, оставшиеся в прошлой жизни, еще можно воскресить. Каждым толчком маленькой женской ножки она перелистывала назад годы.
Пробежав первые метров сто, подтянутая спортивная Капа вдруг почувствовала возраст, как никогда раньше. Весь ее организм разом протестовал против такого жестокого обращения с пожилыми женщинами. Когда она пробежала двести, детская площадка была уже близко. Зазвенело в ушах. От резкой боли в левом боку перехватило дыхание. Еще немного, и половина дистанции позади. «Я добегу, обязательно добегу. Ничего со мной не случится». «До-бе-гу», - пульсировала мысль  в такт боли.
Вот и площадка. Половина дистанции позади. Задыхаясь, стиснув зубы, она старалась не сбавлять темпа. Колени заныли тянущей болью. Иголка в сердце превратилось в грубое портняжное шило. Силы покидали ее. Вместе с ними ускользала и уверенность в себе. В голову лезла картинка с уходящим троллейбусом, подозрительно похожим на катафалк. Несколько метров, пройденные шагом, помогли бы ей. Но она вдруг представила, как именно в этот момент уходит из палисадника Ленька, решивший, что она не захотела, не смогла его видеть. Стараясь не думать о кардиологе, она бежала вдоль детской площадки.
Все, она почти у котельной. Сейчас она обежит ее справа – а там по дорожке до палисадника - каких-то несколько десятков метров. Ух, ты, как болит сердце! На помощь разъяренному шилу пришли тупые канцелярские ножницы, которые ритмично кромсали под лопаткой. Перед глазами все плыло, колени будто сжало тисками. Самое время было перейти на шаг. Капа обязательно так и сделает. Но… только когда увидит его. А она непременно его увидит. Ленька дождется, ведь он знает, какая она капуша. И чтоб он дождался, она  будет продолжать рисковать. Будет неистово отталкиваться непослушными онемевшими стопами от этой огромной планеты. И планета поможет, ведь она тоже женского рода. А женская солидарность – великая сила… Она добежит. Главное – делать все правильно. Короткий вдох – длинный выдох, короткий вдох – длинный выдох. Беги, Капитолина Матвеевна! Развязка уже совсем близко.
Видны кусты боярышника. По асфальтовой дорожке, изуродованной выбоинами и трещинами, до них осталось метров сорок. А может, и того меньше. Сердце болело уже не  в груди, а прямо в горле. К шилу и ножницам присоединилась раскаленная стальная петля, намертво сдавившая истерзанный комок нервов и мышц, величиною с ее кулак.
 Перед этой болью враз отступила всякая другая.  В глазах чуть потемнело, совсем как перед обмороком. Нет, только не сейчас! Она вдруг поняла, что если перестанет бежать, то не найдет его в палисаднике. Она должна принести эту жертву. Эти четыреста метров должны лечь на алтарь прощения, без которого невозможна ее будущая жизнь. Все четыреста, без остатка. Четыреста покаяний за злобу, гордыню и предательство. За те дни, когда перед лицом бескрайнего горя потеряла веру, оттолкнув своего венчаного мужа. Когда безропотно покорилась эгоистичной жалости к себе. И Капа стала молиться, неистово бичуя себя последними метрами смертельно опасной дистанции.
«Господи, Отец мой небесный, прости меня за безверие! Прости за слабость мою. Помоги мне, умоляю Тебя!».
Позади десять метров, кусты уже чуть ближе.
«Боже Всемогущий, дай мне силы. Не оставь меня!».
Еще семь. Глаза застилает серая дымка, невыносимо звенит в ушах.
«Молю Тебя, упокой душу моего сына! Отпусти грехи мужу моему! Прости нас, Боже!».
За спиной еще десять метров. Сквозь боль и молитву уже различима молодая листва боярышника.
«Пречистая Божья Матерь, заступница небесная, моли Господа за семью мою! Дай нам покой и смирение, не оставь нас! На коленях прошу Тебя, Боже!».
Пять мучительных страшных метров. Кажется, что в ушах звенят гимны из небытия, куда ходит тот самый троллейбус. Отчетливо видны ветки, поломанные Селивановым.  Только бы Он дал силы! Только бы не оставил!
«Господи Святый, наставь на путь истинный, дай силы простить им!».
 Еще пять метров. Немыслимая сердечная боль заполняет все тело, стремительной волной накрывая каждую его клетку. Ноги не слушаются. Они готовы в любой момент сдаться, бессильно подкосившись.  До куста, от которого вглубь палисадника струится узкая тропинка, осталось метров семь. Все сущее вокруг замирает.
Капитолина Матвеевна Порогина, сама того не ощущая, чуть покачнувшись, стремительно теряет равновесие, чтобы в следующую секунду рухнуть навзничь на растрескавшийся асфальт своей Голгофы. Ее душа, судорожно вывернувшись в отчаянной молитве, всем существом своим кричит в московское небо:
 «Господи, спаси и сохрани их, грешных!».
В то же мгновение в тихом дворике, притаившемся недалеко от метро «Динамо», в тайне от суетливых людских глаз, свершилось рядовое библейское чудо. Падая, Капитолина Матвеевна чудесным образом наткнулась на собственную ногу,  подвернув ее.  Вскрикнув от боли, она инстинктивно оттолкнулась ей в сторону от падения. И сохранила драгоценное равновесие. Через несколько секунд она была прямо напротив узкой тропинки, уходящей в недра палисадника.
Капа растерянно оглянулась. С минуту она прислушивалась к себе, не в силах понять, жива она или нет. Сомневалась, главным образом, потому, что сердце, балансирующее на грани обширного инфаркта, совершенно перестало болеть. Как, впрочем, и все, что болело вместе с ним. Необыкновенная легкость разлилась по телу, подарив неимоверное наслаждение. Только что подвернутая нога, которая должна была обеспечить боль, опухоль и хромоту, как минимум, на неделю, совсем не болела. Где же она теперь? Может, уже на небесах? Сунула руку в уютный плюшевый карман своего домашнего костюма, достав из него фантик от конфеты «Клубника со сливками». По всем признакам, она находилась в городе-Герое Москве. Вот и знакомые ветки боярышника.
- Жива, - прошептала она. И перекрестилась.
Теперь она точно знала, что Ленька дождался ее. Не зря бежала она эти мучительные пятьсот метров. Господь принял ее жертву.
Капа беспокойно оглядела палисадник. Он был пуст. Она опоздала почти на тридцать минут.
- Нет, не может быть. Он где-то здесь! - сказала она вслух, неожиданно громко.
На дорожке показалась мама с коляской. За дальними кустами боярышника гуляла бабка с лохматой дворнягой. Леньки не было.
- Нет, я не верю. Как же так? Ведь я добежала! - лихорадочно шептала Капитолина. - Так, не паникуй. Найдешь ты его, через Селиванова найдешь. И встретитесь. Через пару дней обязательно встретитесь, -  успокаивала она себя, пытаясь не сгинуть в огромной тоске, которая надвигалась на нее, словно девятый вал.


Эпизод сорок первый
Москва, февраль 1998 года
Все страхи и сомнения, накопившиеся за последние два дня, в течение которых он планировал всю эту невероятную затею, покорно отступили, как только Ромка принял это непростое решение.
Скворцов шел вдоль длинной стены шестого дома. В голову лезли восхитительно легкие, ничего не значащие мысли. «Грузин прикольный. Самый местный из всех оказался. Один знает, как от метро до улицы Антонова добраться. Надо пивка купить у знатока столицы».
 Он усмехнулся и пнул ледышку.
«Забавно я вырядился. Будет, что вспомнить. А не завалиться ли мне завтра в институт в таком прикиде? Овации мне обеспечены».
До угла   дома оставались какие-то метры. Через несколько секунд Антонова, 6 останется у него за спиной. «И все-таки правильно я все сделал. Правильно. Вовремя спохватился, молодец!» - искренне похвалил себя Ромка.
Он поправил глупую вязаную шапку и повернул за угол. А повернув, пересек невидимую границу, которой нет ни на одной карте мира.
…Как человек, давно покойный и существо нематериальное, открою большой секрет. Таких границ на земле весьма немало, особенно в крупных городах. Некоторые люди их чувствуют, как чувствовал ее мой друг Скворцов. Как они работают, почему и зачем - я не знаю, врать не буду. А знаю вот что: если ты зашел за эту границу - с тобой может случиться все, что угодно. Например, что-то величественно прекрасное. Или нечто невообразимо ужасное. А возможно, что с тобой  не произойдет ровным счетом ничего значительного. И если уж совсем строго между нами, то есть и четвертый вариант, самый масштабный. Не приведи Господь, если что-нибудь ужасное случится не с тобой. И не с твоими родными. Это «что-нибудь ужасное» может просто случиться, без конкретного адреса. А если горе не имеет конкретного адресата, значит, его хватит на всех.
…Скворец зашел во двор дома. Сомнений не было – табличка гласила: «Улица академика Антонова, 8, корпус 2». Дом стоял в глубине двора, почти вплотную прижавшись к хоккейной коробке. Невероятная и таинственная история инженера Чернова оживала перед Ромкой, словно раскрытая книжка-раскладушка.
Пересекая двор, он повторял легенду. «Дмитрий Федорович Сафронов, 1979 года рождения. Проживал в городе Киров. Сын двоюродной сестры Вадима Чернова, то есть – двоюродный племянник. Маму мою зовут Мария Сергеевна Сафронова, в девичестве – Шуленина. Скончалась в 1987 году. Мой папа - Сафронов Федор Ильич. Скончался в 1984 году. Все это время меня воспитывала бабушка по отцу Сафронова Зинаида Алексеевна, которая  умерла год назад. Я приехал поступать в Московский Институт Инженеров Транспорта. Учусь на подготовительных курсах. Работаю курьером в компании «Альнеа Виза». С тремя учениками с курсов снимаю квартиру в подмосковном городе Троицк».
Дошел до восьмого дома, где жил со своей женой Чернов. Ни души. На детской площадке тоже никого. Осмотрелся. Четыре подъезда закрыты на домофоны, а в пятом электронный страж приказал долго жить. «Ну что ж, в крайнем случае, если никто у дома и на площадке не объявится, пойду в пятый», - решил Ромка.
Бесцельно потоптавшись у подъезда, решил пройтись до пустующего садика, ставшего пристанищем бомжей. Только собрался идти, как внезапно замер от догадки. Чуть помедлил, вспоминая, и стремительно пошел в обход дома, стараясь не сорваться на бег. Нырнув в заснеженный палисадник, внимательно присмотрелся. После чего стал вести себя совсем странно. Со стороны могло показаться, что тихий романтический сумасшедший ходит под окнами дома и гладит рябинки. Природу Скворцов искренне любил, но не настолько сильно, чтоб деревья гладить. На самом же деле, он их отряхивал от снега. Отряхнув почти все, своего добился - нашел балкон квартиры сумасшедшего инженера. Аккурат под ним стояла живописная рябинка, которую заезжий Нериаден сломал во время своего бегства из квартиры. Сомнений быть не могло. Обрубки веток, пострадавшие от столкновения с Вадимом Андреевичем, своим расположением подтверждали его рассказ. Стоило чуть напрячь воображение, как тут же вырисовывалась картина беспомощного падения г-на Чернова на пострадавшее дерево.
Ромке вдруг захотелось прыгать на месте и хлопать в ладоши, как это делают маленькие девочки при виде новогодних подарков.
- Ну, мил друг, поздравляю с первыми свидетельствами! - негромко сказал Скворцов и сам себе пожал руку.
 «А ведь еще и не поговорил ни с кем. И вот те на – какой никакой, а результат!» - радостно подумал Ромка. - Итак, можно смело утверждать, что Чернов не соврал. Если только он не сломал ветки специально, чтобы иметь наглядное подтверждение своих слов. Вероятность такая есть, но мизерная, как у комара – пися», - размышлял Скворец.
Падение с балкона второго этажа на лоно природы, конечно же, не делало Чернова инопланетянином. И все же Скворцов добыл первое подтверждение реальности этой истории, которая, конечно, могла быть и выдуманной от начала и до конца.
«Надо бы вернуться к подъездам. Если буду долго под окнами ошиваться, примут за квартирного вора», - резонно подумал Рома.
Выйдя из-за торца дома, он глянул на дворовую площадку и тут же превратился в Диму Сафронова. Немного «поокав» для разминки, он не торопясь направился к цели. Вернее сказать, к целям, ведь их было две – бабушка и внучка. Они были похожи, как две чеканные монеты одного достоинства. Да только бабушка была значительно больше. Обе были так тщательно укутаны в пальто болотного цвета и обмотаны красными шарфами, будто на улице не минус три, а все минус тридцать. Да и валенки, втиснутые в трогательные светло-серые калоши, были  у них одинаковые, как и вязаные пуховые платки. Художник, рисовавший этикетку шоколада «Аленка», будто с них писал этот заказ кондитерской фабрики. Только одной Аленке  было пять, а другой – шестьдесят. Их сходство было по-семейному трогательным. Если бы бабушка держала в руках ведерко и совочек, пропорциональные ее размеру, то внучка могла бы сойти за ее коллекционную копию.
- Катюша, внуча, не вздумай кушать снег, а то я тебе ни одной конфетки не дам, - увещевала бабуля чадо своих детей.
Чадо демонстративно отвернулось, симулируя интенсивную игру с красным пластмассовым ослом на колесах, у которого от Катиной любви не осталось ни глаз, ни ушей.
- Катюша, ты меня слышишь? Не ешь снег, а то заболеешь, мама будет горчичники ставить. И конфеты после прогулки не получишь! Так что выбирай – или снег, или конфеты.
- Баба Нюра, снег вкусней, - честно призналась хозяйка осла-инвалида и так вздохнула, словно это ей было шестьдесят.
- Ну, все, Екатерина! - с трудом пыталась гневаться бабушка. - Осталась ты без конфет, радость моя!
- А мне конфеты папа даст! - уверенно ответила маленькая бунтарка и с размаху одела ведро ослу на голову. «Эх, когда ж я сдохну-то?» - подумал он.
Надо признать, что Ромка был талантливым парнем. За всю жизнь он не получил ни одного урока актерского мастерства, да и актеров в роду у него не было. Несмотря на это, вместо коренного москвича Романа Скворцова на детскую площадку зашел Дима Сафронов, уроженец Кирова. Не доходя несколько метров до старшей из Аленок, он поздоровался.
- Добрый день!
- Добрый! - без особого энтузиазма ответила баба Нюра.
- Вы меня, конечно, извините…а вы в этом доме живете?
- И вы меня, конечно, извините. А вам зачем?
- Да я племянник Вадима Андреевича Чернова. Я вот… это… специально приехал-то, чтоб с ним увидаться. И, словно спохватясь, добавил:
- Меня Дима зовут, Сафронов.
 Баба Нюра смягчила лицо, в глазах ее сверкнула влага.
- Так бы и сказал, сыночек. А ты про дядьку-то своего слышал?
- Так я знаю только, что он в больнице лежит. Да еще вот знаю, что в этом доме живет.
- Да, да, живет в этом доме. Во втором подъезде, в двадцать шестой квартире.
- Вот спасибо вам! Я тогда хоть у тети Лены-то узнаю, что за больница, да поеду к нему.
- Так Ленки в квартире сейчас нет. Съехала она, - с еле уловимым оттенком укоризны сообщила баба Нюра. Ромка укоризну эту уловил.
- Съехала? - растерянно переспросил он и скосил голову на бок, словно несчастный пес.
- Не так давно. Может, две недели, может, три.
- Та-а-к, - задумчиво протянул племянник, по-деревенски почесав голову через убогую вязаную шапочку. Голова у Скворца, конечно же, не чесалась, но роль того требовала. -  Мне ее обязательно надо отыскать. Дядька же в больнице. Мне ж к нему ехать надо!
- Да отыскать-то ее можно, сынок. Она Арине оставляла и адрес, и телефон. Так мы у нее и спросим. Нам с внучкой еще десять минут гулять осталось. А после к Арине и зайдем. Она соседка наша, в первом подъезде живет.
- От всей души спасибо за заботу! Я ваш должник. А вас, простите, как зовут?
- Анна Николаевна.
- Спасибо еще раз, Анна Николаевна!
- Да брось ты, ей-богу, - отмахнулась баба Нюра.
Она сняла вязаную рукавицу. С трудом задрав рукав пальто, посмотрела на старые наручные часы советской эпохи.
- Ну вот, нам еще недолго осталось, да пойдем. Бедный ребенок! Живет, как поезд. Все по расписанию, -  шутливо посетовала баба Нюра.
«Пять минут. Надо использовать!» - мелькнуло в голове у Ромки, надежно спрятанного внутри кировчанина Сафронова.
- Анна Николаевна, а вы, может, знаете, что с дядей Вадимом случилось? Он по-серьезному болеет?
Баба Нюра не решалась сказать племяннику то немногое, что знала.
- Ты успокойся, он не умирает. У него не рак.
- А что? - не унимался Сафронов.
- Он в психиатрической лежит, - сказала она, понизив голос.
- Да ладно! - обескураженно выдохнул племянник Дима. На его простоватом лице в равных частях были смешаны недоверие, испуг и удивление.
- А почему? - переживал сирота Димка.
- Да как мать у него умерла – начал пить. Пил – пил, да заговариваться стал.  Ну, бред всякий говорил.
- Дядя Вадим? Бред говорил? Быть не может!
- В том-то и беда, что говорил. То рассказывал, что он яхту нашел в деревенском пруду. То доказывал, что изобрел способ, как собаку разговаривать научить. Бредил он, бедный. Ой, горе-то. Мы его все так любили. Золотой парень был. Пока не запил. Да и ребенком был чудненьким, - сокрушенно покачала головой баба Нюра. Она тяжело вздохнула, окутав себя облачком пара.
- Так, ну нам пора уже. Пойдем, Дима, с нами. Мы тебе Ленкин телефон раздобудем.
Скворец не верил своему счастью. «Не такой уж я  говенный следопыт. Считай, только во двор зашел и столько всего узнал. Так бы и дальше».
- Катюша! - позвала внучку Анна Николаевна. Ты еще не весь снег в Москве съела? Пойдем домой - кушать.
 Катюша деловито взяла свои строительные принадлежности -  лопатки и ведерко. Ухватив за веревку многострадального осла, она внимательно посмотрела на бабушкиного собеседника. Тот подмигнул ей. Она кокетливо отвернулась, лишь для того чтобы тотчас же повернуться обратно и стрельнуть глазками. «Да, женщина!» - подумал Скворец.
- Какая же она у вас хорошенькая! Кукла и есть кукла, - сказал племянник Димка.
Через пятнадцать минут Ромка уже шел к метро. В кармане пуховика лежала бумажка с телефоном и адресом Лены Черновой. Он даже успел позвонить жене инопланетянина от чудной старушки Арины с голубым бантом на лысеющей голове. Лена долго не могла вспомнить двоюродного племянника своего бывшего мужа. Скворцов помог ей.
- Ну, как же! Вы же меня тогда еще читать учили!
- Ах, да… Конечно, - соврала она, чтобы не опозориться.
 Встречу назначили на завтра, на два часа дня. «Институт опять идет на хрен!» - безрадостно констатировал Скворец. Отменять встречу он не собирался. «Институт подождет! Сейчас это важнее».
Добравшись до дома, Ромка сделал подробные записи произошедшего за день. Оторвавшись от них, он прошелся по комнате. «А у Чернова-то – алкогольный бред в анамнезе. Это меняет дело. Кто ж ты все-таки такой? А? Вадим Андреевич?».
 Вечером, за ужином, он обратил внимание на аптекарские весы, стоящие а качестве украшения на вытяжке.
- Мамуля! Можно я у тебя эти весы заберу? Очень нужны, честно.
Покопавшись в шкатулке с пуговицами, он нашел целую коллекцию граммовых и пятиграммовых гирек. Водрузив аптекарский инструмент на подоконник, он написал на подставке под каждой чашкой сокращения – ЧИ и ЧП. Что значило: Чернов инопланетянин и Чернов псих.
Через полчаса размышлений он положил по граммовой гирьке на каждую чашку. «Что ж, будем подходить к ситуации взвешенно. Пока 1:1».
…«Пунктуален, как кремлевские куранты», - подумал Скворцов о себе, когда на следующий день нажимал звонок квартиры, где его ждал человек, знавший Чернова лучше всех на свете. Ромкины часы показывали ровно два часа дня. Открылась массивная металлическая дверь.
- Здравствуйте! - поздоровался он с легким вятским напевом.
 Да так и обомлел.

Эпизод сорок второй
                Москва, апрель 1997 года
- Нет, я не верю. Как же так? Ведь я добежала! - лихорадочно шептала Капитолина.
 И принялась утешать себя, уговаривая:
- Так, не паникуй. Найдешь ты его, через Селиванова найдешь. И встретитесь. Через пару дней обязательно встретимся.
Сглотнула подступившие слезы.
 - Буду здесь до ночи сидеть. Или до утра!
Она обхватила голову руками. И в тот же миг услышала:
- Капочка… 
Голос был Ленькин. Словно боясь спугнуть его, она медленно повернулась. У куста боярышника стоял он, муж, отец ее погибшего ребенка. Прилично одетый, причесаный, побритый. С большими, как у ребенка, ярко зелеными глазами. Стоял, не шелохнувшись, как призрак из прошлой жизни. В руках он держал газетный сверток, из которого застенчиво выглядывали ирисы. Тихие светлые слезы потекли из глаз Капитолины Матвеевны.
- Лёнь, - тихонечко протянула она. -  Пойдем домой, а?
Порогины сидели за столом в своей маленькой уютной кухонке. Наваристый суп в цветастых нарядных тарелках источал аромат семьи. Домашняя перцовая настойка ждала своего часа, притаившись в стареньких рюмках с изображением города Пятигорска. Ирисы синели на подоконнике в пыльной вазе, которая уже несколько лет не видела цветов. Ни один, даже самый проницательный наблюдатель, не смог бы понять, что они не виделись почти три года.
 - Ленечка, надо бы завтра на рынок сходить. В холодильнике у нас бедновато.
 - Сходим, Капочка, обязательно сходим.
- Может, нам пельмешек настряпать? Давно мы пельмени не делали.
- Кап, только непременно домашних. Магазинные жрать невозможно.
- Ну, зачем нам магазинные? Ты что, смеешься, Лень? Своих накрутим.
 Ленька поднял рюмку.
- Ну, со свида…-  хотел было сказать он.
Капа торопливо оборвала его на полуслове:
- С каким свиданьицем? Ты, что ли, уезжал куда? Не знаю, не было ничего такого.
- Ну… тогда за здоровье, - одобрительно кивнул Порогин. Чокнулись.
- Заинька, супчик восхитительный. Ты что туда положила?
- Мясо, Лёня, мясо… потому и восхитительный, - усмехнулась Капа.
- Да, мясом суп испортить сложно. Тут ты права!
-  Я всегда права.
Нежно глянув на мужа, Капитолина Матвеевна кивнула на рюмки.
- По маленькой, - деловито произнес он, затапливая настойкой виды Пятигорска.
Третью пить не стали, чтоб не пустить слезу.
- Капочка, а когда ты в Дмитровке была? - спросил Леня, когда она мыла посуду.
 - Ох, Лень, давно…
- Стоит там еще избушка-то наша?
- Да все в порядке с ней, Славик приглядывает. Ленька, может, съездим, а? Навестим родню, избушку проведаем.
- Кап, а может… уедем в Дмитровку с концами, а?
- Ты что это, Лень?
- Да плохо мне в городе. Да и возраст у нас с тобой… Пора на природу перебираться. Квартиру сдадим – за глаза хватать будет.
- А что? Мы люди вольные, может, и уедем когда-нибудь.
- Да не место нам здесь, Капа.
-  В Москве-то?
- В квартире этой нам с тобой жить не надо. Это факт. А квартира в Москве… - задумчиво протянул он. - Да и в садике у нас под боком странные дела творятся, ей-богу.
 Капа обеспокоенно посмотрела на мужа, отложив  в сторону недомытую тарелку:
- Ты о чем это, Лень?..
 Порогин закурил измятую папиросу. Задумчиво выпуская дым в окно, медлил с ответом.
- Ты Вадьку Чернова давно  видела?
Капа вздрогнула. Искаженное лицо Чернова, залитое слюной, отчетливо проступило в ее памяти.
- А что? - с фальшивым равнодушием спросила она.
- А я вот недавно видел. Я как у Костика на даче жить перестал, сюда и подался. В детском садике ночевал пару раз.
- Пару раз всего? - вкрадчиво спросила она.
- Ну, может, побольше.
- Ну, и? - голос Капитолины Матвеевны стремительно терял равнодушие.
- Странные люди там. Вот и Чернова там видел.
- Вадьку? С бомжами? - искренне удивилась Капа и осеклась. Она никак не могла осознать, что ее муж еще вчера был простым московским бездомным.
- Ага, - кивнул Ленька, глубоко затягиваясь. - Странно, вроде, приличный парень, женатый. С ним все нормально?... Его туда двое местных бродяг притащили. Вроде, без сознания был.
- Без сознания? - Капа усердно делала вид, что чистит старую сковородку. Чувство вины перед Вадькой стремительно вскипало в ней, вступая в бурную реакцию с совестью.
 - Можно и так сказать, - уклончиво ответил Ленька. - Я людей в таком состоянии вообще никогда не видел, - добавил он.
 Кастрюля выпала из рук Капитолины Матвеевны, гулко ударившись об мойку.
- Так, может, это они его?..
- Нет, Капочка. Если б ограбили  или избили, они б его в садик не поволокли. Зачем себе проблем наживать? Бомжи его подобрали таким, - докурив сигарету, уверенно сказал Леонид.  - Что у него может быть общего с бомжами? Как ты думаешь?
- Откуда ж мне знать, Ленечка. После того, как Галка умерла, я и не в курсе, что у него в жизни происходит. Вообще-то, парень благополучный. Пил только, когда Галю похоронил… Лень, а нам-то что до бомжей этих? Из-за каждого бомжа уезжать – всю жизнь в дороге будешь.
- Да не в бомжах дело, Капочка. Нечего нам здесь с тобой делать. В деревню уедем – новую жизнь начнем. С чистого листа. А квартира эта горем пропитана, - задумчиво произнес Порогин. 
- Может, ты и прав. Давай для начала в Дмитровку съездим, - деловито согласилась Капа. - А там посмотрим.
- Тут ты права. Поедем на днях. Обязательно поедем. А про Чернова я завтра у участкового узнаю. Поди, Вадька уж давно дома, с Ленкой воркует. А в садик к бомжам он по пьяному делу попал, я уверен. Главное, чтоб в дерьмо не вляпался. А то там такие персонажи попадаются… не дай Бог с такими связаться. Лешка Филин чего-то с ними не поделил. И канул, как не было.
Капа побледнела и обмерла.
 - Ленечка, а ты с ними, часом, ничего не делил? Только не обманывай меня!
- Да брось ты, Капа. Не переживай, я с такими не связываюсь. Нет мне до них никакого дела.
Порогин врал своей любимой жене. Дело ему до них было. И весьма важное.
А по поводу отъезда в деревню Леня был настроен очень решительно. Хотя жить в деревне не собирался.
               
Эпизод сорок третий
                Москва, февраль 1998 года 
     Ведущий научный сотрудник института имени Сербского Иван Сергеевич Мартынов тихо ликовал. С плеч упала гора, а с сердца – камень. Причем камень этот был частью той самой горы, которая была на плечах. Облегчение – неимоверное. На тот момент он был все еще должен. Но через 30 минут – свобода!
Долги Иван Сергеевич не переносил органически. И всячески старался их избегать. В последние годы он категорически не занимал. Ни под каким видом, ни в каких ситуациях. Но тот долг, который он собирался окончательно отдать сегодня, грыз его душу уже не один год. Речь шла не о деньгах, иначе он бы уже давно продал что-нибудь, лишь бы расплатиться. Дачу бы продал, хоть и жалко. Машину – не задумываясь. Почку – скорее всего. Лучшего друга? За этого мудака много не дадут. Но деньги в этой ситуации вопроса, к сожалению, не решали. Не взять в свое время этот долг он тоже не мог. Пять, а то и семь лет тюрьмы уничтожили бы его. Выбора у него тогда не было. И вот, наконец-то, сегодня кабале придет конец.
Тюрьма, долг, многолетняя кабала… Да что ж произошло у Ивана Сергеевича?
В самом начале девяностых служил он штатным психиатром в известной московской клинике. С одной стороны – маленькая зарплата. С другой – бардак, разруха и взятки. Взятки он ненавидел более всего. Они всегда проплывали мимо, поблескивая жирными бочками чужого благополучия. Шли месяцы и годы. Материальная база семьи стремительно изнашивалась. Подрастающая дочь завистливо разглядывала наряды подруг. Вместо меха жена носила перья, зашитые в какую-то разновидность полиэтилена. Квартира забыла, как пахнет ремонтом. На телевизоре было написано «Рубин». Море стало географическим понятием. Обильные застолья, на которых друзья щеголяли ключами от иномарок и загорелыми женами, с каждым разом давались все труднее. Не- удивительно, что Иван Сергеевич страстно хотел взять. Всего один раз. Но много.
Хотя нет, не хотел. Блеклый пресный глагол «хотеть» здесь не уместен. Иван Сергеевич вожделел свою долгожданную взятку. Он грезил о ней. Предвосхищал и предвкушал ее. Короче, Сергеич себя накрутил. Да так накрутил, что еще немного – и взял бы кассу Сбербанка. В таком состоянии хорошо метать молот, драться, делать революцию. Но обтяпывать грязные делишки  категорически противопоказано.
Но вожделенное счастье Ивана Сергеевича стряслось с ним именно в такой момент. Предложение было сколь весомое, столь и рискованное. Признание недееспособности – это ерунда по сравнению с тем, за что взялся Сергеич, находящийся в социально-финансовом аффекте. Подтверждение жесткого диагноза плюс медикаментозная Хиросима для здорового человека. Короче говоря, карательная психиатрия во всем своем зловещем великолепии.
Так как жертва поступила уже с диагнозом, который нужно было лишь подтвердить, все должно было получиться. Хаос с привкусом анархии, который царил в те времена в государственных структурах, был для Мартынова важным подспорьем.
Но… какие-то влиятельные мужи вступились за несчастного человека. Правда, чуть опоздали. К тому моменту он уже мычал. Да и мычал-то не часто. Неизвестные мужчины  в безупречных деловых костюмах, вооруженные автоматическим оружием, забрали бедолагу из клиники. Ночью.
И началось! На Мартынова завели уголовное дело. Менты всех рангов хором обещали веселую жизнь.  Инспекции, проверки и комиссии посыпались на клинику, как голодные весенние клещи. Шишки из Министерства здравоохранения  и Главного медицинского управления возили главного врача мордой по начальственным столам. Приезжали даже какие-то правозащитники. Только представители пожарной охраны не пытались ухватить руководство клиники и  Ивана Сергеевича за филей.
Если бы не Коля Лешниц, который  в то время только стал замом главного врача, Мартынов бы сел. Но Николай Юрьевич, с еврейской смекалкой и проворностью тут подчистил, там подправил, состряпал пару консилиумов задним числом… Кроме того, Лешниц как-то воздействовал на ситуацию через мужа своей сестры. Он был каким-то почетным милицейским паханом, весь в орденах, с наградным пистолетом, лично знал дядю Стёпу. В общем, хлопоты Лешница превзошли самые смелые ожидания его коллег. Особенно был обязан ему Мартынов, уголовное дело которого закрыли. Из клиники его, конечно, выперли, но без санкций. Лешниц приказал ему сидеть тихо дома, а через полгода пристроил его в институт судебной психиатрии.
Кстати, заказчики психиатрической репрессии бесследно канули, оплатив услугу сполна. Половину этих денег Мартынов пытался отдать Лешницу. Да только умный осторожный Николай Юрьевич такую благодарность не принял. Отдавать Сергеичу пришлось иначе. Он много лет, используя свое служебное положение, помогал своему спасителю делать кое-какой гешефт. Ну, и по мелочи.
Услуги эти были рискованны для Мартынова. Полгода назад он начал проворачивать грандиозную многоходовку. Цель была одна: вывести из-под своей ответственности ту часть «поляны», которой интересовался Лешниц. Да так, чтоб он не учуял саботаж. Странно, но у Сергеича получилось. Анализ аудио текста и его расшифровки, который лежал в его новом кожаном портфеле, станет последним взносом по старому долгу.
  Москва. Стильная европейская кафешка в самом центре. Камерная атмосфера. Сорок сортов кофе, десерты, дорогой алкоголь. Минимализм в интерьере, максимализм в ценах. Среда, середина дня, а потому зал почти пустой. В дальнем его углу, за аккуратным круглым столиком сидят двое мужчин. Один заметно старше и крупнее. Лишний вес, вьющиеся  волосы, крупное  лицо. Немного странно одет. Черно-желтый брутальный свитер соседствует с серыми костюмными брюками и классическими ботинками.  Его собеседник – сухой брюнет, с резкими птичьими чертами лица, затянут в дешевый костюм-тройку. Перед кудрявым толстяком – десертный кофе со сливками и шоколадом, порция виски, штрудель, мороженое. Набор сластены. Перед его собеседником – два бутерброда с рыбой, стакан яблочного сока и сто граммов водки в стакане для виски. Откуда в этом кафе взялись водка и бутерброды – неизвестно.
Брюнет что-то скромно празднует, но кудрявый толстяк не знает об этом. И брюнет не хочет, чтобы он узнал. Беседуют.
- В общем, результаты этой грызни хреновые, Юрьич. Как я и ожидал.
- Да, Мартынов… Тебя отлучили от куска. Ну, рано или поздно….
- Хорошо, что не рано.
- А обратиться есть к кому, Вань?
- Только если в самом крайнем случае. Парень этот мне не нравится. Я бы не стал рисковать.
- Ясно. Хреново дело.
 - За Гиппократа! - поднимает тост брюнет.
- Ага, - так же вяло отвечает ему кудрявый.
Выпивают.
- Ну, что молчишь-то, Ваня?
- А, это… принес, принес.
- Рассказывай, чего принес-то?
- Полный анализ, абсолютно. Все двадцать три параметра.
- И что?
- Норма, Коля.
- Как норма? Вань, ты уверен?
- Я тут при чем? Анализ уверен.
- Ошибка какая-то… быть такого не может.
- Да нет никакой ошибки, Юрьич. Интеллект зашкаливает, скорость реакций высокая. Нет, не феноменальная. Высокая просто. Но он здоров. Исходя из речи, во всяком случае.
- А сколько звука брали?
-  Как обычно, минут восемь, может, десять.
- Не, Вань, херня какая-то.  Надо еще раз сделать.
- Еще раз? Ты что, Коля? В этой ситуации – нереально. Раньше бы я сделал, а сейчас…
- Ваня, я его видел и наблюдал. Анализ врет, это точно.
- Юрьич, ты на меня не обижайся, но человеческая ошибка куда вероятнее.
- Да на счетах вы там анализируете!
- А ты чего от теста ожидал? Есть рабочие версии?
- Я от теста, Ванечка, ожидал результатов теста. Какие, на хрен, версии!
- Результат у меня в портфеле. Я тебе повторяю, там норма. Нет никакой ошибки.
- То есть, парень здоров?
- Да.
- Странно. А он говорит, что с другой планеты верхом на луче прилетел.
- А зачем тебе тогда анализ, если там все очевидно?
- Анализ мне для работы.
- За Психею! - поднимает тост брюнет.
- Да пошла она  в жопу! - чокается с ним кудрявый. - Дай-ка, Вань, я гляну.
Брюнет достает из портфеля папку и отдает ее кудрявому. Тот долго смотрит в документ, минут десять, не меньше.
- Ну, че, Юрьич?
- А че? С этим работать надо. Вань, как ты думаешь, программа могла облажаться?
 - Да нет, она ж не живая.
- В общем, Ваня… Мне нужен повторный тест!
- Коля! Да ты что? Я ж говорю, это нереально. Ситуация изменилась, пойми это, прошу тебя.
- Мне это очень нужно! Ты меня понимаешь?
- Коля, дорогой! Я всегда помню о том, чем тебе обязан. Каждую минуту помню. Но если ты сейчас мне скажешь, чтоб я летел, как птица, я же не полечу. Даже при огромном желании. С повторным тестом – то же самое!
- Понятно. Это твой окончательный ответ?
- Да не мой это ответ, Юрьич! Сходи к Погорельскому, ты ж его знаешь! Он тебе сделает. А я – не могу, извини. А если бы и сделал, результат был бы тот же.
- Уверен?
- Абсолютно!
- А я вот не уверен, Ваня.
- Ну, это твое право.
- Ладно, Мартынов. Давай допьем, что ли?
- Конечно, Юрьич!
 Допивают без тоста, лишь символически приподняв бокалы.
- Да… вот так живешь-живешь, а потом  вдруг пожалеешь, что не то сделал, да не так,- задумчиво произносит кудрявый.
- Ты о чем, Коля?
- Да сажать тогда тебя надо было, Мартынов.
- Что?!
- Что-что… сажать тебя, говорю, надо было, по полной. Сейчас бы твою тощую жопу азартно трахал какой-нибудь жирный вонючий азер.
- Дурак ты, Лешниц!
- Ага, Ванечка. Вот и я говорю, что дурак я тогда был, когда тебя отмазал.
 Кудрявый молча встает, снимает с вешалки пальто и шарф. Уходя, поворачивается к брюнету.
- Сажать будут – мне не звони. А вот когда трахать начнут, вот тогда черкни письмишко, поделись ощущениями.
.   

Эпизод сорок четвертый
    Москва, апрель 1997 года
А по поводу отъезда в деревню Леонид был настроен очень решительно. Хотя  переезжать туда и не собирался.
Решимость эта родилась после одной истории, которую Ленька тщательно хранил от любопытных глаз и ушей. Он так и не обмолвился о ней ни одной живой душе. Приключилась она с ним пару недель назад. Вернее, приключилась не с ним, но он стал ее невольным свидетелем.
Поздним вечером, в двенадцатом часу, он шел пешком по Ленинградке. Возвращался от друга его покойного брата, который временно хранил кое-какие фамильные ценности семьи Порогиных. Шел не налегке, а с важным грузом. За поясом  штанов покоился плоский предмет, обернутый в несколько слоев ткани. И хотя вещь была не тяжелая, но ее финансовый вес изрядно давил на Леню. Он поминутно оглядывался и постоянно ощупывал упаковку, просовывая руку под куртку.
Путь его лежал через дворы, к заветному дому, где его уже ждали. Идти оставалось совсем чуть-чуть. Он вошел во двор П-образного сталинского дома. В противоположном его конце стояла хоккейная коробка. За ней начиналась тропинка, которая выведет его в следующий двор. И все, он на месте. Ему очень хотелось побыстрее избавиться от дорогостоящей ноши, и он прибавил шаг.
В тот момент, когда между ним и коробкой оставалось всего несколько метров, со стороны улицы во двор ворвалась ментовская «девятка». Леня одним прыжком юркнул за выступающее крыльцо подъезда. «Твою мать! Везет, как утопленнику», - подумал он и нервно сплюнул.
Включив маяки и сирену, стражи закона ломанулись напролом по асфальтовой пешеходной дорожке двора, цепляя дисками бордюры. Порогин осторожно выглянул из-за края своего спасительно выступа. По двору бежали два мужских силуэта. «Девятка» двигалась им наперерез. Где-то вдалеке завывала еще одна сирена. Судя по приближающемуся звуку, направлялась на подмогу. «Вот черт! Если меня сейчас тут за компанию накроют… Надо валить, пока ментов здесь не стало больше, чем людей».
Он решил добежать до коробки, а там и тропинка в соседний двор. Оглушительно выла сирена, синие всполохи мигали на стенах дома. Леонид снова осторожно выглянул из-за подъезда, чтобы оценить ситуацию. Звук сирены второго экипажа был уже совсем близко, медлить было нельзя. К своему облегчению он увидел, как «девятка», подпрыгивая на бордюрах и рискуя в любой момент развалиться, двигается в сторону старой кирпичной бойлерной,  которая стояла на выезде со двора. Не задумываясь, он побежал к хоккейной площадке, не сводя глаз с воющего и мигающего патруля.
Он четко увидел, как машина скрылась за кирпичной стеной котельной. Через какую-то секунду она выскочит из-за нее. Вот тогда он поймет, куда направляются доблестные стражи порядка. Не дай Бог, в сторону двора, где его уже ждут. Тогда придется пересидеть в каком-нибудь незапертом подъезде. «Ну, так куда же?» - мелькнуло в голове у Порогина.
В ту же долю секунды раздался ни на что не похожий хлопок. И… произошло невероятное. Сирена, рев двигателя и свет от проблесковых маячков разом исчезли. Девятка из-за бойлерной так и не выехала. Ни с одной, ни с другой стороны. Только в свете фонаря, который частично освещал край кирпичной постройки, он увидел серебристое облачко, будто состоявшее из взвеси воды. Порыв легкого ветерка тут же рассеял его.
Порогин застыл на месте в оцепенении. Происходило нечто такое, что абсолютно невозможно объяснить. Очнувшись, он забежал за коробку и быстро двинулся по темной тропинке.  «Что это было, что?! - лихорадочный барабанило у него в мозгу. – Неужели?... Нет, не может быть. А хотя…почему не может быть?».
«Девятка» пропала бесследно, всего за какую-то долю секунды. Первой на пугающий вопрос ответила интуиция, которой не требуются какие-либо логические построения. Ответ был четким и лаконичным, несмотря на отрывистые хаотические вопросы. А затем все встало на свои места. Заполучив, наконец-то, свой последний фрагмент, мозаика обрела гармонию и ясность. 
…Порогин успешно добрался до дома, где его уже ждали, чтобы избавить от беспокойной ноши. Встреча - обмен большой ценности антикварного товара, принадлежащего семье Порогиных, на весьма  приличные деньги - была назначена через три дня, в условленном месте.
. 

…Неожиданно воссоединившаяся чета Порогиных жила тихой, но полнокровной жизнью. Как и собирались ранее, съездили они в свою загородную резиденцию, что находилась в деревне Дмитровка во Владимирской области. Сосед дядя Слава, который присматривал за домом последние четыре года, был несказанно расстроен их приезду, но виду не подал. Он уже понадеялся, что Порогины никогда больше здесь не появятся, и грезил территориальной экспансией. И вот те на!
- Привет, хозяева! - радушно гаркнул он с соседнего участка.
- Привет, дядь Слав! - хором ответили хозяева. - Как тут наш дворец? Стоит? - с ироничной ухмылкой поинтересовалась Капа. 
- Да чтоб у меня так стоял,  -  в своем стиле ответил сосед.
Добротный домик с мансардой действительно выглядел неплохо. Однако на холодную зиму рассчитан не был. Пятнадцать соток земли пришли в уныние за те четыре года, что провели они без хозяев. Порогин больше часа ходил по дому и участку с ручкой и бумажкой – фиксировал фронт работ.
- Ленечка, ну, зачем же ты все это записываешь? Прежде надо денюжки нарисовать, - ерничала Капитолина Матвеевна.
- Нарисуем, дайте срок, - уверенно отвечал ей муж.
В тот же день поехали они в Муром, где Леня выискал бригаду толковых строителей из солнечной Молдавии. Первичная смета была составлена и выглядела весьма внушительно. На глазах у изумленной публики Порогин немедленно внес предоплату, небрежно достав наличность из брезентового рюкзака, где лежали их теплые вещи, бутерброды и термос. Вместо того чтобы обрадоваться и восторженно облобызать супруга, Капа, как настоящий советский человек, перепугалась насмерть.
 - Леня… Лень, ты же мне обещал, что не станешь связываться черт знает с кем из-за этих проклятых  денег! Ты что, обманул меня?  Откуда они у тебя?
Порогин молчал, улыбаясь в несуществующие усы.
- Порогин, ты меня до инфаркта доведешь! Только все наладилось – и на тебе!
 - Действительно! - передразнил ее Ленька. - Только все наладилось, только жить на гроши научились. И на тебе – бабки! Да немалые! Какой кошмар!
Капитолина Матвеевна рассерженно отвернулась.
- Да продал я кое-чего из фамильного. Что ты психуешь? Наслаждайся жизнью, Капочка!
 Возразить на это было нечего. И Капа решила наслаждаться, как и было велено. Купила торт «Полет», который весь из безе. Попив с ним чаю в холодном отсыревшем доме, они отправились в Москву. Бегство из мегаполиса стало обретать реальные черты.
А по дороге домой Капа не удержалась и рассказала мужу о жуткой и необъяснимой встрече с Вадиком. Да и про последующее общение с милицией тоже не утаила. Порогин, в основном, хмурился. А когда Капа дошла до обещания секса перед строем стражей порядка - от души посмеялся.
Леня, как и обещал своей супруге, выяснил у участкового судьбу горемычного Чернова. Рискованные соприкосновения Вадика с обитателями детского сада беспокоили его куда сильнее, чем Капитолину Матвеевну. Капитан Панкратов, зам. начальника ОВД «Динамо», когда-то был  с ним в приятельских отношениях, в основе которых летом лежало пиво. Весной и осенью – крепленое. Зимой же, само собой разумеется, водочка. Несмотря на то что они давно не виделись, капитан до сих пор относился к Порогину так же, как к пиву, крепленому и водке – с нескрываемой симпатией. 
- Ну что там, Вить,  с нашим Вадиком? - спросил его Леонид при встрече.
- А что с ним? Все, как обычно. Жена его, Ленка, говорит, что долго держался. А потом вдруг взял  да и запил. Вынес из дома какие-то теплые вещи, продукты, еще какую-то ерунду. Два дня пропадал, потом заявился в каких-то обносках. Сидит дома, отходит, ни  с кем не разговаривает. А ты чего ожидал?
- Да я его почти не знаю. Капка встретила его в каком-то жутком состоянии. Переживала, коллег твоих вызвала.
- Ну, и? 
- Говорит, приехали через час два олуха. Похамили, натоптали, вымогать пытались. Правда, культурно. Потом по рации кто-то обещал их трахать перед строем, они и свалили. А ты чего ожидал, от своих-то?
Капитан гоготнул, погрозив Леньке пальцем.
- В жутком состоянии, говоришь?  - переспросил он. - Ну, так что ж тут удивительного? Пить надо каждый день или не пить вообще. Тогда и состояния будут прекрасные,- резюмировал капитан, приподняв стакан с «Молдавским крепким розовым».
       Порогин согласился с рассудительным милиционером. Распрощавшись одним глоточком, старые собутыльники расстались.
«Что ж у них Чернов-то делал? - размышлял Порогин по дороге в булочную. - Не был он пьяным, я ж его там видел. Не пил он запоем. Он вообще мало пил, и вовсе, можно сказать, не пил. Откуда эти байки про него?  Жратву и одежду он бомжам давал, это ясно. А зачем? С чего такая забота? И что же с ним все-таки такое сделалось, что себя не чувствовал, хуже эпилептика? Может, испытывали на нем какое-то новое психотропное оружие, выданное бомжам ради пропитания? - усмехнулся Порогин. - Смех смехом, а вместе с провалившейся как сквозь землю «девяткой»… И чем только наши спецслужбы занимаются?...».
…Встреча была назначена на завтра, в условленном месте.

Сердце Капитолины Матвеевны было не спокойно. Ленька убежал из дома рано утром, даже от завтрака отказался. Сказал, что по делам продажи фамильных ценностей, которые достались ему в наследство. И это на фоне разговоров про канувших на югах людей и  жуткого Вадькиного состояния. Какая нормальная жена будет спокойна? Конечно же, она знала, что ему досталось несколько ценных икон и ювелирных украшений. Правда, насколько ценные были эти иконы, она не представляла. Да и слава Богу… В двухкомнатной «хрущевке» таким суммам было бы тесновато.
Леня появился неожиданно, в обед. Схватил со стола бутерброд  и силком потащил ее на двор, даже не дав толком одеться. Так и стояла она в домашнем халате,  в тапочках с помпонами и в мужской куртке, накинутой на плечи. Стояла перед новенькой синей «Нивой» и судорожно пыталась изобразить радость. Ее муж, вчерашний бомж Ленька, стремительно превращался в богача.
Шел 1998 год. Слово «бандит» не было ругательным, так называлась престижная профессия. За видеомагнитофоны в Москве уже не убивали. А вот за иконы и драгоценности отдельно взятой семье могли устроить полноценный геноцид. После того, как умер Ленькин брат, бывший опорой и защитой семьи, от прежнего  чувства защищенности не осталось и следа. Капе вдруг стало страшно. Улыбка давалась с трудом, с каждой секундой все больше походя на оскал. Вызывающе новую «Ниву» хотелось спрятать рядом с пенсией – в верхнем ящике кухонного шкафа.
Капа все же нашла в себе силы порадоваться, похвалить, сказать все нежные слова про «кормильца», «заступника» и «главу семьи». Ленька был очень доволен. И «Нивой», и ее вымученной радостью. Но нет, Капу не обмануть. Она любила Порогина, много лет носила его фамилию. И отчетливо видела, как мужа что-то очень тревожит. Прижав ее к себе, он сказал:
- Ничего не бойся, Капочка. Готовься к новой жизни. Она будет лучше нынешней
- Ленечка, мне все равно страшно, - прохныкала она в ответ.
 Он молча поцеловал ее и уехал.
Выехав со двора,  Порогин приторомозил. Подумал о чем-то тяжелом, посмотрел на часы. Условленное время и условленное место неумолимо надвигались.


Эпизод сорок пятый
                Москва, февраль 1998 года
- Здравствуйте! - поздоровался Ромка с легким вятским прононсом. Да так и обомлел. Обомлели оба – и Рома Скворцов, и Дима Трофимов. И было от чего. В проеме двери, словно в картинной раме, стояла женщина удивительной гармонии. Красота, сексуальность, шарм, стиль – всего этого было в ней щедро. Все это играло и перекликалось, словно пригоршня ценнейших бриллиантов. Но именно ее врожденная гармония мистически объединяла все эти драгоценности, сплетая из них невиданное украшение, способное свести с ума. Это поражало. «Эля тоже красивая, и даже очень», - успел подумать Ромка, прежде чем покраснел. 
Не меньше ее красоты поражал и ее прошлый союз с Черновым. Женщина из тех, за которыми охотятся самые влиятельные и властные люди, досталась рядовому радиоинженеру. В те времена, когда они были вместе, эта пара производила на всех сильное впечатление. Но рождалось оно от разных семян. Те, кто носил в себе чистое семя, глядя на Вадика и Лену, восклицали: «Поразительно!». Они были поражены таким ярким доказательством существования истинной любви. Любовь родных по духу людей, оказывается, выжила рядом с фиктивными браками и брачными контрактами. А кто носил в себе грязное семя, глядя на них, тоже восклицали «Поразительно!». Они поражались вопиющей несправедливостью и непониманию такой замечательной красавицей своих упущенных выгод.
 Стоя перед этакой красотой, Скворец на мгновение даже забыл свою вымышленную фамилию.  Впервые увидев воочию такую богиню, он к тому же должен был называть ее «тетя Лена», да еще и с вятским оканием. Чернова доброжелательно поздоровалась с гостем и спросила: 
- А вы, наверное, Дмитрий?
- Да, Дмитрий, - с облегчением выдохнул Скворцов. - Я племянник Вадима Андреевича Чернова. Елена, а что с моим дядькой? Вы знаете?
- Дима, может быть, вы все-таки пройдете? - пригласила хозяйка. 
 И Скворец оказался внутри обычной типовой квартиры. Но как она была отделана! Со вкусом. Оригинально. Богато.  «Чернов бы такого не потянул. Факт», - с некоторой обидой за Чернова подумал Ромка.
- Раз читать я вас уже научила, позвольте теперь предложить вам чай с конфетами, - изящно пошутила Елена, приправив шутку мягкой улыбкой.   
Глянув на себя в роскошное зеркало, Скворцов чуть было не плюнул в него с досады. С далекой Вяткой его более всего роднила шапка, которую он, естественно, снял. Из зеркала смотрел стопроцентный москвич, просто плохо одетый. «Если с такой рожей начать «окать» - это цирк. У тебя ж волосы пострижены сложной филировкой. Где твой полубокс, придурок? Разведчик ты хренов!!» - обругал себя Скворцов и решил  сильно не «окать». Говорить попроще. Дальше – по ситуации.
- Дима, не стесняйтесь. Проходите на кухню, - сказала гостеприимная хозяйка.
- Ага, спасибо, - по-простецки ответил Скворцов.
Зайдя вслед за ней в богато обставленную кухню, напичканную самой разной техникой, они расположились на диковинных прозрачных стульях. Они стояли около стеклянного стола на тонких металлических ножках, парящего и невесомого. Чернова разлила ароматный чай в авангардные металлические чашки, в полированных боках которых отражалось все дизайнерское великолепие кухни. Ромке показалось, что чаепитие разворачивается на страницах заграничного интерьерного журнала.
- Скажите, Елена, а что с моим дядькой случилось? Он в больницу почему попал? - сыграл озабоченность Скворец.
Получилось весьма неплохо. Не знаю, что бы сказал Станиславский, но Чернова, вроде бы, поверила.
Она тяжело вздохнула, на глазах ее блеснули слезы. Нервно развернув редкую иностранную конфету, есть она ее не стала. Наплевав на изысканное творение западных кондитеров, она принялась сосредоточено мастерить самолетик из нарядного цветастого фантика.
- Видите ли, Дима… - тревожно начала она после долгой паузы. - Это очень тяжелая история.
- С ним что-то серьезное?
- Арина Николаевна вам что-нибудь рассказала? - вдруг с надеждой спросила Чернова.
- Да нет. Сказала, что он не умирает, да и все, - старательно соврал Скворец.
- Да, не умирает. Он, Димочка, в психиатрической лечебнице.
Лена всхлипнула. Осторожно промокнула глаза салфеткой.
 - В дурдоме, что ли? Дядя Вадим? - удивленно переспросил племянник.
Чернова кивнула.
- Как это, в дурдоме? А почему?
- Несколько лет назад Вадька стал выпивать. Ну, то есть сильнее, чем раньше. Меня это сразу забеспокоило. Я с ним боролось, как могла. И он, вроде, держал себя в руках. Старался хотя бы… 
Распечатав еще одну конфету, она вновь принялась за поделку.
- Алкоголиком он не был, это точно. Но я все равно очень боялась, когда он пил. Я ведь чувствовала, что добром это не кончится. А три года назад умерла его мать, Галина Сергеевна. Сердце. Вчера была жива-здорова, и вдруг – нет ее больше.
 Она снова всхлипнула. По щеке стремительно скатилась крупная слеза.
- Да, я знаю, что бабушка Вера умерла. Мне мама говорила, - печально кивнул Димка и опустил глаза.
Помолчали. Лена словно собиралась с духом.
- Ну вот… тогда он и запил. Да как следует. С утра начинал, на работе. Втихаря. Потом даже отпуск взял. Понять его можно было, горе ведь.
 Ромка сочувственно вздохнул.
- Я как только ни старалась его в чувство вернуть. Как с ребенком с ним возилась. Но без выпивки он не мог. Если трезвый был, в панику впадал. Говорил, что за матерью вслед уйти хочет. А когда пьяный был, иногда всякую чушь говорил.
- Чушь говорил? - недоверчивым эхом спросил Димка.
- Ну да… Ерунду всякую. Он всегда любил пофантазировать. Но тут не то было… Вадька как-то очень серьезно об этом рассказывал. От чем? Да ерунда всякая. Что придумал способ, как собак научить говорить. Ну, и все в таком роде. Я тогда испугалась. Уговорила его к врачу сходить, чтоб из запоя выйти. Врач  таблетки ему какие-то прописал. А потом еще гипнозом лечили.
- Так как же тогда он… - неуверенно спросил Ромка. Племянник в его исполнении стеснялся сказать «сошел с ума».
- Он долго не пил, - дрожащим заплаканным голосом продолжила Лена. Рассказ этот давался ей с большим трудом. - Полгода точно в завязке был. Может, больше. И вдруг – сорвался. Страшно сорвался. И… как-то внезапно.
- Может, произошло у него чего? - предположил племянник и робко заглянул ей в глаза.
- Я не знаю. Он так мне и не сказал. А я сама до сих пор понять не могу. Вадька тогда больше суток пропадал где-то. Потом говорили, что его с нашими местными бомжами видели. Пришел, когда меня дома не было. Какую-то одежду забрал и еду, для бродяг этих. Он жалостливый был, старался людям помогать.
Ромка с трудом сдержал ликование. Информация подтверждалась. Он уже видел тот момент, как скоро мозаика этой истории начнет проступать первыми осмысленными очертаниями. 
- Я поначалу не верила. А он потом и домой их стал водить.
- Бомжей? Да ну, зачем это?
- Да он именно тогда и стал с ума сходить. Я это сейчас понимаю, ведь он вдруг враз пить прекратил. Я его к врачу повела, в поликлинику. Он еще ему какие-то таблетки выписал.
 Она порывисто отхлебнула чай, будто все это время ей не давали этого сделать. И замолчала.
- Да-а-а, - ошарашенно протянул Ромка устами вятского родственника.
- Да не помогли эти таблетки. Другим он стал.
- Как это, другим? - излишне резво перебил ее Скворцов.
- Совсем другим. Другой человек, абсолютно.
- Не может быть!
- Вот и я тоже не могла поверить. Говорил по-другому. Со мной общался как-то осторожно и … нехотя, что ли. Бриться перестал, зубы чистить. Одевался как-то странно. Мог что угодно на себя надеть и так из дома выйти. Друзей своих узнавал, но относился к ним прохладно, словно они ему чужие были. А ведь Вадька дружбой всегда очень дорожил. Очень.
- И вы от него ушли? - спросил ее племянник мужа, прямо и бесхитростно.
Лена чуть заметно вздрогнула. Безотчетное чувство вины, которое тихо росло в ней все время их беседы, вдруг выпрямилось во весь рост не таясь. И она заплакала. Скворцову стало невыносимо жаль эту красивую и несчастную женщину. Хотелось как-то утешить ее. Но как мог бы сделать это Димка?
- Теть Лен, вы не плачьте, не надо, - смущенно пробормотал он.
 Она схватила со стола салфетки, бросила их и, вскочив, торопливо сбежала в ванную. Послышался шум воды.
 «Эх, был бы я не племянник, столько бы всего спросил у нее. Про бомжей, про то, почему его в ПНД не лечили, про его наблюдения за Луной, о которых Лешниц рассказывал. Да только Димка этого спросить не может. А не был бы я племянником, так она со мной и разговаривать бы не стала», - думал Ромка, пока Чернова приводила себя в порядок.
Вернувшись из ванной заплаканная, но уже спокойная, она уселась за стол напротив остывшего чая, свернутых из оберток самолетиков и нетронутых конфет.
- Да, Дима, я ушла от него, - с трудом сказала она, словно сама себе призналась в чем-то постыдном. - Но не потому, что не хотела ему помочь. Между нами случилось страшное. Такое, чего я и представить себе не могла.
- Он вас обидел?
- Хуже. От него, больного, я бы стерпела. Но он позволил обидеть меня одному из этих грязных бродяг, которых он притащил к нам домой. Я пыталась выгнать этого бомжа, и тогда он… -  глаза ее стремительно наполнились слезами, но она сдержалась ожесточенным усилием воли. -… оттолкнул меня так, что я упала. А мой муж ровным счетом ничего не сделал. Совсем ничего. Больше я быть с ним не могла. Я уехала к маме, в Звенигород.
Она закрыла лицо руками. Посидев так с минуту, отняла руки от лица и почти спокойно предложила ему конфету.
 - Вернуть он меня не пытался. Я была ему больше не нужна. Это был не мой Вадим, а кто-то другой. Соседи говорили, что Вадька скитался, бродяжничал. А потом попал в больницу. Это в Москве, на окраине, я тебе адрес напишу.
- Спасибо, тетя Лена. Я его навестить поеду.
Она кивнула. Подлила ему горячего чая.
- Вы простите меня, Дима, но я вас совсем не помню. Когда же мы виделись?
Ромка похолодел, стараясь совладать с лицом, не выдав своего внезапного испуга.
 - Так неудивительно. Я ж тогда совсем маленький был, - не растерявшись, ответил он. - Мне и пяти лет не было. Я к вам в гости с бабушкой приезжал. Мы с дядей Вадимом в зоопарк ходили и в кафе мороженое, а потом к вам домой приехали. Неужели не помните?
- Нет, к сожалению. Вы говорите, что с бабушкой приезжали?
- Да, с ней. А она к вам домой не поехала. Я не знаю, почему. Дела, видать, какие-то у нее были.
- Странно… Я на память пока не жалуюсь. Ну, да бог с этим. Вы же на меня не обижаетесь?   Ну, за то, что я вас не узнала.
- Да нет, что вы. Я бы вас на улице увидел – тоже не узнал бы. Столько лет ведь прошло.
 Случилась пауза. Чернова внимательно рассматривала  племянника, пока тот сосредоточенно разворачивал конфету.
- Странно как… Совершенно не помню. Причудливая все-таки штука - человеческая память, - произнесла она как-то отстраненно.
- Спасибо, тетя Лена! Очень жаль, что с дядькой моим все так вышло, - сказал он, поднявшись.
Бережно задвинул почти невидимый стул. Бывшая жена земного инженера лишь горестно махнула рукой, вытирая салфеткой непокорные слезы.
В прихожей, когда он уже одевшись и напялив свою маскировочную шапку, собирался прощаться, Чернова вдруг спохватилась.
- Адрес-то я вам не записала! Совсем разнервничалась, чуть не забыла, - укоризненно воскликнула она, направляясь в комнату.
- А я уже напомнить хотел, - сходу соврал Скворцов.
 «Опять облажался, идиот, -  искренне злясь на себя, подумал он. - А если бы она не вспомнила? Шпион ты сраный!».
Через минуту Лена вынесла ему бумажку с адресом и телефоном клиники:
- Там внизу и фамилия его лечащего врача записана. Его зовут Николай Юрьевич Лешниц.
 - Ну, я пойду. Спасибо! - попрощался Скворец, бережно засовывая ненужную записку в бездонный внутренний карман старенького пуховика.
Открывая замки и замочки надежной двери, она вдруг обратилась к нему, чуть понизив голос. 
- Дима, у меня к вам просьба. Если вас не затруднит, позвоните мне после того, как с Вадимом увидитесь.
- Обязательно позвоню! - пообещал он, с облегчением переступая порог.
Расставшись, эти двое думали друг о друге. Их беспокоил один и тот же вопрос, только с разных сторон. «Поверила или нет? - беспокойно гадал Ромка, выходя из подъезда.- Наверное, поверила. Хоть и засомневалась». «Кто же он такой? Неужели действительно Вадькин племянник? И я его не помню? Странно, - размышляла Лена, сидя на кухне и складывая очередной самолетик, теперь уже из салфетки. - По телефону говорил, что приехал из Кирова, в институт поступать. А на провинциала совсем не похож. Хотя говорок легкий у него  был. А если не племянник, то кто? Для мента молодой слишком. Может, студент меда, будущий психиатр? Да какая разница! Главное, чтоб позвонил».
Она запустила неказисто свернутый самолетик, который тут же безнадежно стремительно рухнул к ее ногам. Как рухнула когда-то их с Вадькой счастливая семья. Подняв крылатую салфетку, бережно погладила ее трясущейся рукой. Через мгновение Лена Чернова, окутанная тяжелой пеленой прежнего горя, безудержно рыдала в роскошном интерьере своей новой жизни.


Эпизод сорок шестой
  Москва, февраль 1998 года
Николай Юрьевич  сидел в своей гостиной, застыв в заботливых объятиях старого добротного дивана. Он боялся даже чуток пошевелиться. Ведь если бы он скинул с себя оковы этой неподвижности, дав волю эмоциям – разнес бы к чертям собачьим добрую половину квартиры.
 Он предельно внимательно изучил объёмный морфологический психоанализ речи Чернова, сделанный в институте Сербского. И был поражен и взбешен одновременно. Из всего следовало, что его пациент был совершенно здоров. В его речи, как и утверждал Ванька Мартынов, не было обнаружено ни малейших признаков психического расстройства. Надежды, которые он лелеял по дороге из Саратова, оказались пустыми.
Итак… до болезни Чернов был самым обычным парнем. Энциклопедическими знаниями не блистал. Говорил, как все. Выпивал, матерился. Сверхъестественным влиянием на людей не обладал. К философии был не склонен, но верил в Бога. Фантастикой, кстати, тоже не увлекался – предпочитал детективы. Так, во всяком случае, утверждала его жена, которую он очень любил, когда был прежним Черновым. Слыл хорошим отзывчивым другом, весельчаком. Да только и всего.
Лешниц снова был на исходной точке, как и несколько дней назад. Ни единой зацепки. С трудом совладав с собой, Николай Юрьевич решил наметить план действий.
«Так, спокойно. Все только начинается, паниковать рано. Что мы имеем? Лишь то, что Чернов, каким он был прежде, перестал быть таковым. Феноменальная речь, колоссальная психоиндукция, высокий интеллект и высокая скорость реакций. А что насчет знаний? Это надо проверить. Он утверждает, что может считывать подсознательную память инженера, будучи инопланетянином. Ладно, устроим ему нехитрый тестик. Посмотрим, какой он энциклопедист. Пара сотен вопросов из разных областей все поставит на свои места. Это раз. Что еще? Буду продолжать собирать все, что есть по речевым расстройствам, может, и натолкнусь на что-нибудь дельное. Дислексия, паралагния, синдром Праяля. Это два».
Доктор нервно прошелся по гостиной и снова плюхнулся на диван. Он тщательно искал инструменты, которыми он мог бы вскрыть этот загадочный сейф, в котором было надежно скрыто нечто уникальное. Испытанные годами отмычки были бессильны. Теперь он не побрезговал бы динамитом и автогеном. Все средства были хороши.
 «Гипноз вряд ли возможен. А если с промедикацией – вполне может быть, что и получится. Будем пробовать. Дед Петя Валадаев был хорош. До сих пор один из самых сильных гипнологов в стране, хоть и на пенсии.  Итак, гипноз. Это три. Эх, недурно было бы вместо гипноза вколоть ему «сывортки правды». Да где ж ее взять-то? И Женьку надо подключать. Бред, конечно, но использовать надо все. Самарин с его лабораторией – это четыре. Ну что ж, четыре пункта. Немало», - подвел итог Лешниц, окончательно успокоившись и решив действовать немедля.
Долго роясь в старой записной книжке, которую вел с молодости, он беззвучно матерился. Спустя четверть часа нашел все-таки огрызок пожелтевшей бумаги с телефоном Валадаева.
- Давненько мы с ним не слышали друг друга, - тихонько гудел себе под ноc Николай Юрьевич.- Лет семь точно прошло. Ладно, куплю ему бутылку хорошего старого коньяка. Он на это дело падок был.
 Быстро переписав телефон признанного гипнолога на последнюю страницу ежедневника, чудом сохранившую девственную чистоту, он продолжил нещадно потрошить свои записи.
Телефон Женьки Самарина он нашел быстро. Познакомились они, когда доктор негласно лечил его жену от паранойи. Самарин обратился к нему со своим горем через общих знакомых. Класть свою ненаглядную Катю в лечебницу он не решался, а помощь ей, действительно, требовалась. Случай был довольно банальный, и Лешниц быстро добился стойкой ремиссии. Катя вернулась к нормальной жизни, избежав клейма умалишенной. Самарин был счастлив и безмерно благодарен. Значительного гонорара Женька заплатить тогда не мог, да Николай Юрьевич и не настаивал. Вознаграждение было скромным. А вот рыбалка на астраханском участке Волги, которую Самарин организовал с помощью своего отца, служившего инспектором рыбнадзора, назвать скромной было никак нельзя. Именно тогда, среди преступного изобилия свежайшей черной икры, могучих осетров и первоклассного самогона, завязалась их крепкая мужская дружба.
Неумело закидывая спиннинг и умело поглощая дары великой русской реки, Лешниц увидел в Женьке родственную душу. И хотя Николай Юрьевич был значительно старше своего компаньона, схожесть образа мыслей, фундаментальных воззрений и интерес к науке позволил им сойтись накоротке за какие-то считанные дни. В ту пору Самарин, физик по образованию, служил старшим научным сотрудником в Институте Акустики, на кафедре прикладных исследований. Он изучал влияние ультра и инфра звука на окружающую среду. Язык дельфинов и китов был лишь одним из направлений его деятельности, о которой он мог говорить часами напролет. Его увлекательные рассказы, перемежающиеся смешными и трагичными историями из практики  Лешница, разливались над волжской гладью, изрядно удивляя местного егеря, приставленного к ним в качестве провожатого.
Ежегодные рыбалки стали их доброй традицией. Еще бы немного, и бессменный егерь астраханского рыбнадзора смог бы претендовать на ученую степень и в акустике, и в психиатрии разом. Но внезапная кончина Женькиного отца положила конец их поездкам на Волгу. Конечно же, они поддерживали отношения, нередко встречаясь за кружкой «Жигулевского» в пивной у магазина «Богатырь» напротив Крестовского моста.
   Самарина в то время сманили из Института Акустики в какой-то закрытый «ящик», где он успешно занимался разработкой акустического оружия. Из «оборонки» он ушел после того, как финансирование программы неожиданно закрыли. Такие специалисты, как Женька, в то время были желанными гостями на Западе. Но мудрое Советское государство предвидело такой поворот событий. Самарин был «невыездным» в течение семи лет. Изрядно помаявшись в роли торгового агента, продавца газет и водителя маршрутного такси, он все же устроился работать по профессии в небольшую частную компанию.
 Водоворот того «смутного времени»  так закружил обоих, что встречи становились все более редкими. Потом их дружба и вовсе спряталась в телефонных проводах, как прячется в трубах в центре Москвы какая-нибудь измельчавшая ископаемая речушка. Старательно наморщив память, Лешниц понял, что последний раз они созванивались около двух лет назад. «Самое время позвонить», - подумал он и решительно снял трубку.
 К его удивлению, после пары гудков он услышал бодрый голос своего старого друга. На разных концах города раскатисто загремели дружеские приветствия. Когда все эти «сколько лет, сколько зим, старина», «ты куда пропал, собака», «совсем забыл старого друга, засранец», «тыщу лет тебя не видел», наконец-то, смолкли, Лешниц доверительно сказал вкрадчивым голосом:
- Женька, дружище! Есть у меня к тебе одно важное дело, даже и не знаю, с чего начать.
- Для тебя – все что угодно, дорогой, - с готовностью отозвался Самарин.
Назначив встречу на вечер того же дня, доктор удовлетворенно положил трубку.
В указанное время доктор Лешниц, с кассетой и диктофоном в кармане, стоял у пивного бара с бесхитростным названием «Пиво под рыбку». Самарин опаздывал. Потоптавшись несколько минут у входа, доктор уже хотел было зайти в кабачок и начать без Женьки, как вдруг услышал за спиной его, не по годам звонкий, голос:
- Товарищ психиатр?.
Лешниц обернулся. Перед ним стоял почти тот же Женька. Крепко сбитый, лысоватый, с мощным, хорошо очерченным, но каким-то детским, добрым лицом. Вот только поседел сильно. Старые приятели радушно обнялись и поспешили внутрь – за пивом, рыбкой и долгожданным общением.
Когда третья кружка «Жигулевского» почти опустела, все новости прошедших двух лет были исчерпаны.
- Так что там за дело у тебя такое? - сам спросил Женька, с чувством отхлебывая крупную белую пену.
- Да вот, с покорной просьбой к тебе. Задачка тут приключилась, прямо по твоему профилю, -  загадочно улыбнулся Лешниц.
- Да? Очень интересно. И чем же физика может помочь психиатрии?
- Очень надеюсь, что сможет помочь.
- Ну, тогда за синергию между науками! - провозгласил Самарин, поднимая четвертую кружку. Шумно ворочая кадыками, они отпили «Жигулевского».
- Есть у меня, дорогой мой друг, вот такая вещица, - сказал Лешниц, вынимая из кармана вельветового пиджака диктофон и кассеты.
- Даришь или продаешь? - съерничал физик.
- Отдаю даром, но на время. Это запись разговора с одним пациентом. Как я понимаю, доступ к технической базе у тебя есть.
- Обижаешь, Николай Юрьевич! Я ж заведующей лабораторией акустического мониторинга.
- Отлично! Ну, так вот. Сначала о главном.  А главное – это полная секретность. Я хочу, чтобы эту пленку слышал только ты. Это возможно?
- О чем речь, старичок?! Секрет – так секрет.
- Ну, тогда я тебя прошу. Пройдись по ней своим сверхчувствительным электронным ухом. Вдруг ты что-нибудь такое услышишь, что нам, простым смертным, никак не услыхать.
- А что именно?
- Честно? Я не знаю. Даже предположений нет. Может, какие-нибудь шумы посторонние. Мне больше для очистки совести надо. Сможешь?
- Почему нет? Смогу, конечно. А ты это через выносной микрофон записывал?
- Нет, что ты, какой выносной… Лежала эта штука на столе, да и все. Но чувствительность записи поставил самую высокую, если я не ошибаюсь.
- Ну, тогда шансов мало. Вернее сказать, шансов почти нет.
Николай Юрьевич враз помрачнел лицом. Самарин тут же заметил это.
- А ты еще разок этого пациента записать сможешь? Или запись уникальна и неповторима?
- Смогу, конечно! Думаешь, с выносным микрофоном надо записать?
- Да забудь ты про свой диктофон! Я тебе на днях из лаборатории одну вещичку притащу. Ты соловья своего запиши и сразу - ко мне.
- Понял. А сколько записывать-то?
- Ну, минут десять. Можно чуть больше. Сможешь?
- Конечно, смогу, Жень. А сколько у тебя это колдовство обычно занимает?
- Это смотря, Коля, что наколдовать надо. Да что за материал. Если объем пива у тебя в пузе  вычислить по сравнительному резонансному анализу – это одно. А если усталость металла в рельсе – совсем другое.
- Жень, да там нет ничего. Мужская речь, да и только. Я ж говорю, что для очистки совести сделать хочу. Чтоб потом самому себе сказать можно было, что изучены все возможные аспекты. Он же у меня не дельфин. Мужик как мужик. Псих только.
- У тебя спешка, что ли?
- Да не хотелось бы затягивать.
- Ну, смотри. Расклад такой. Дня через три-четыре я тебе инструмент добуду. Тебе, Коль, сколько на запись понадобится?
- День. Вечером отдам тебе твою штуковину.
- И еще пару дней на работу, если никого не привлекать, раз дело секретное. Итого, неделя.
- Отлично. Буду ждать с нетерпением.
- Видать, интересный случай у вас, товарищ доктор, - подмигнул Самарин, подвигая Лешницу жирную копченую мойву.
- Да возни больше, если честно, - ухватив рыбеху за хвост, устало ответил тот.
Допивая четвертую кружку «Жигулей», физик и психиатр надолго ударились в воспоминания, отправившись на волжские берега, где пряный аромат свежей ухи накрывал собой уютную заводь; каракулевая шапка черной икры заботливо прятала под собой тонкую корку бородинского хлеба; волна билась об лодку в такт самогону на травах, булькающему в стакан; где терпеливо коптились пойманные на утренней зорьке величавые осетры, а неспешные разговоры о науке и привередливых московских бабах до крайности удивляли седого усатого егеря.    
На следующее утро, благо оно было воскресным, Николай Юрьевич Лешниц мучился похмельем и ностальгией. Похмельем - от выпитого вчера. А ностальгией – от прожитого за долгие годы.


Эпизод сорок седьмой
    Москва, апрель 1997 года
Условленное время и условленное место неумолимо надвигались на Леньку. Все эти «целых трое суток впереди», «еще только послезавтра», «для решения есть целая ночь» остались в прошлом. Решать надо сейчас. Довести начатое до конца – значит, навсегда изменить свою жизнь. Бросить – значит, жить привычной, но не своей жизнью. Что страшнее? Можно понять, только попробовав.
 Все еще могло повернуться назад. Но только по независящим от него обстоятельствам.   Лишь в том случае, если… эти двое не появятся в условленном месте в условленное время. Он бы многое отдал за такой исход. Но «деловые люди», которые назначили ему это время и это место, кровно заинтересованы во встрече. Значит, встречи не избежать. Придут. До принятия решения оставалось пятнадцать минут.
Лёня сильно нервничал. Вышел из машины, закурил. Даже вообразить не мог, что когда-нибудь ему придется принимать такие решения. «Порогин, соберись! - приказал он себе. - Взвешивай, что сколько весит. Учитывай все, ничего не забывай».
 Быть или не быть, ехать или не ехать - эту унизительную идею про «орлянку» он откинул сразу, еще три дня назад.
  … Глянул на часы – трех минут как ни бывало. Двенадцать минут до решения. Потом надо будет ехать или остаться. «Вот они –  самые сложные минуты в твоей жизни», - подумал он. Чуть помедлив, снова взглянул на часы. Все, оставшееся время ему уже ни к чему. Решение принято. «Ему уже все равно, он в могиле. А я свой выбор сделал», - подумал Лёня, поворачивая ключ зажигания.
Паркуясь во дворе своей «хрущевки», он автоматически бросил взгляд на циферблат своих новеньких «командирских».  Он быстро доехал – до истечения времени оставалось еще чуть меньше двух минут. Да это уже не важно. Все позади. Через две минуты он уже будет помешивать Капин супчик и топить Пятигорск в перцовке.
 Приласкав жену в дверях квартиры, он  прошел в комнату. Подошел к некогда престижной, а теперь устаревшей немецкой мебельной стенке. «Так, где-то здесь у Капочки видел я тазепамчик, - вспомнил Лёня. - Съем-ка я парочку таблеток, да перцовочкой отполирую. И все – спать», - решил он.   
- Солнышко! Тебе супчик наливать? - донеслось с кухни.
- Да, Капуль, и побольше! - польстил он любимой жене.
 «Так, а где же он, тазепамчик-то? - думал Порогин со скоростью медленной речи. - Ага, вот в этой нише, наверное». Он стал копаться в доисторической мебели времен «развитого социализма» и Берлинской стены. Стенка была завалена старыми квитанциями, прошлогодними открытками и прочим жизненным мусором. Среди всего этого притаились  желанные таблетки. «Ух, барахла-то тут сколько, - подумал он. - Да где же он прячется, тазепамчик? А вот и коробка.. .». 
 Спустя доли секунды он понял, что это вовсе не коробка для лекарств, а рамка для фоток. И фотка в ней есть. На него огромными синими глазами смотрел покойный Дмитрий Леонидович. В золотисто-соломенных кудрях, при аппетитных румяных щеках. В рубашке с забавными космическими ракетами. Лет четырех от роду.
Перед глазами все поплыло. К портрету погибшего солдата Дмитрия Порогина в военной форме он привык, насколько это было возможно. Но портрет своего умершего  ребенка он последний раз держал в руках,  когда Димка еще был жив.
Все сразу вспомнилось, как будто было вчера!   Функционер Минобороны, чиновник средней руки (далее Исполнитель), сидел напротив Порогина (далее Заказчик) за столиком затрапезного московского кафе. Мундир Исполнитель не надел - был в спортивном костюме. Уверенным движением  убирая в карман дорогого «адидаса» деньги Заказчика, другой рукой Исполнитель двигал к нему по заляпанному пластиковому столу  подколотые бумажки.
- Все удалось узнать, как и просили, - явно гордясь собою, сказал Исполнитель.
- Что… удалось? - нервно сглотнув, выдавил из себя Заказчик.
- Там все подробно. Подразделение, личные номера, вооружение, текущая боевая задача, дата, время, рапорты, количество груза 200…
- Это мертвые? -  осипшим голосом уточняет Порогин-Заказчик.
- Ну да, трехсотых там не было. Трехсотые – это раненые, - компетентно поясняет Исполнитель.
- Они, что… все погибли? - задает вопрос Заказчик.
- Да, - отвечает Исполнитель. - Дальше…  все командование – прямое, непосредственное, вышестоящее. Ну, и суть инцидента.
 Лицо Заказчика становится серым. Исполнитель не придает этому значения, так как данный вопрос не входит в его компетенцию.
- Военную прокуратуру не привлекали. По закону – должны, - выдает дополнительную информацию Исполнитель, аппетитно отхлебывая дешевое пиво из банки.
- Скажи мне словами, что произошло, - требует Заказчик.
- Дружественный огонь. Артиллерия работала по координатам. А то, что наши там находились, артиллеристам не сообщили. Штабная ошибка, - резюмирует Исполнитель, делая глоток из банки и тихонечко рыгая.
- Твари, - отчетливо произносит Заказчик, сминая полную пачку сигарет в небольшой комок.
- Согласен. Такое на войне нередко происходит, - комментирует Исполнитель реакцию Заказчика.
На этом стороны прекращают сотрудничество, не прощаясь.
Четырехлетний Димка внимательно смотрит на отца с фотографии, улыбается  и тихонечко шепчет: «Дружественный огонь».

Эпизод сорок восьмой
Москва, февраль 1998 года В унылом коридоре районной поликлиники № 75:  сидели и даже ожидали стоя в большинстве своем   пожилые, больные, недовольные жизнью и уставшие от нее люди. От этого под казенным беленым потолком учреждения висел, невидимый глазу, смог. Он вбирал в себя боль, усталость, злость и отчаяние сотен граждан, что часами томились в очередях, сжимая в руках свои истории болезни и испражнения в банках. Время от времени смог достигал критической массы. Тогда он низвергал все накопленные ядовитые осадки на головы пациентов поликлиники . То тут, то там вспыхивала ругань, слышалось «женщина, я помню, вы не занимали», «мне, вообще, без очереди полагается»,  «да как тебе не стыдно, хам, я уже два часа здесь сижу». Лица искажались злобой и тревогой, все дружно начинали ненавидеть всех. И только стайка ПТУшников, пришедших на обязательную диспансеризацию, весело гогочет назло строгой табличке с надписью «Тихо! Идет прием!».
В  кабинете № 23 вел прием невропатолог Павел Антонович Михалин. Дверь эта, как и все другие, надежно разделяла людей, находившихся по разные стороны от нее. С одной стороны их было больше. Они сидели в рядок на дермантиновых диванчиках, некоторые из них страдальчески стояли, опершись о стену. С другой стороны - всего трое. Двое, сидя за столами, накрытыми оргстеклом, рассматривали и расспрашивали третьего, изредка щупая его и стукая по коленке резиновым молоточком. Потом эти двое что-то писали и ставили печати. Все это продолжалось бесконечно, изо дня в день, годами, десятилетиями. По четным – с раннего утра и до обеда. По нечетным – с обеда и до позднего вечера. Все, кто участвовал в этом скорбном действе (кроме случайных беспечных ПТУшников) свято верили, что таким образом они смогут исцелиться.
В возможность исцеления в этих стенах не верил лишь молодой парень с большими глубокими карими глазами, стоявший вблизи кабинета номер 23 с полиэтиленовым пакетом в руках. Он был здесь не за этим. В отличие от остальных, он не хотел попасть за дверь кабинета. Но, как и все остальные, хотел попасть к невропатологу.
Невропатолог Павел Антонович Михалин был плохим врачом. И знал это. Поначалу переживал, тщетно стремясь стать хорошим. Позже стремиться перестал. Да и переживал недолго. Быстро смирился, старательно скрывая это от окружающих. Прошло время – перестал скрывать. И, наконец, достиг такой стадии просветления, что мог от души посмеяться над этим фактом.
В тот   пасмурный зимний день перед врачом Михалиным сидела в надежде на исцеление  статная высокая дама 53 лет от роду.   На прием к доктору   она пришла в огромном аляпистом шифоновом платье, с безвкусной клеенчатой сумкой, с высокой пергидрольной прической типа «бабетта», с лишним весом и с бессонницей. Жаловалась она только на бессонницу - платье, сумка и прическа ей  нравились, а с лишним весом она смирилась.
 До конца приема оставалось  двадцать минут. Около часа назад медсестра Зиночка, выглянув из двери кабинета, крикнула:
- В двадцать третий, к Михалину – не занимать.
За долгие годы работы в поликлинике, на эту фразу у Павла Антоновича стал вырабатываться  желудочный сок, как у подопытной собаки. Смертно хотелось кушать суп и немного водки. Мельком глянув на часы, Павел Антонович воспрял. После   женщины-бессонницы с бабеттой на голове, еще кто-нибудь принесет мигрень или головокружение. Выписав от мигрени то же, что и от бессонницы, он пойдет наконец домой, по пути переворачивая страницу еще одного утомительного и никчемного дня своей бессмысленной жизни.
Ну вот, наконец-то, Зина протрубила в коридор «прием окончен», демонстрируя свою перламутрово - розовую напомаженную шею. Михалин видел эту шею уже почти двадцать лет, изучив алгоритм сего странного явления до микросекунд. Зина ставила локоть на стол, зачем-то прикрывая низ лица рукой. В этот момент она изрядно пачкала ладонь своей пошлой помадой. Затем поправляла волосы кончиками пальцев и… терла шею рукой. В течение дня Зина регулярно подкрашивала губы, а потому на шею помады всегда хватало. Поначалу Павел Антонович подозревал за своей медсестрой какую-то устойчивую невротическую реакцию, что-то вроде сложного нервного тика. Но позже понял, что она просто дура. Поняв, все собирался как-то образумить ее, хотя бы ради экономии помады. Но годы шли, а он все не решался. На прошлой неделе Зине стукнуло шестьдесят один. Михалин решил, что менять цвет шеи в этом возрасте совершенно ни к чему.               
Стремительно переодевшись несколькими ловкими отработанными движениями, Михалин, на ходу попрощавшись с Зиночкой, выскочил из кабинета. Запах супа манил этого тощего конопатого мужчину с мелкими чертами лица, маленькими голубовато-белесыми глазами и редкой шевелюрой цвета ржавчины. Манил через километры, и он бросился к нему во весь опор.
Однако не тут-то было. Наперерез ему двигался молодой человек в модной мешковатой одежде и смотрел прямо в лицо доктору  глубокими карими глазами. «Даст Бог - не ко мне, - понадеялся Павел Антонович. - А если и ко мне – пошлю ко всем чертям. Талончик, и - в очередь».
 - Павел Антонович! - прогудел восторженным баритоном парень. - А я к вам, с благодарностью!   
«Благодарность», должно быть, помещалась в увесистом пакете, который держал в руках незнакомец. Михалин притормозил.
- Это вам, доктор! От чистого сердца, - зажурчал молодой человек, протягивая ему пакет, в котором что-то призывно звякнуло. - Спасибо вам огромное, все прошло, как будто и не было ничего!.
- Добрый день, - с некоторым сомнением и надеждой поздоровался Павел Антонович. Парня он решительно не узнавал. Да и вылечить его так, чтобы «все прошло», он, вряд ли, мог. Если только случайно.
- Позвольте уточнить, а что именно прошло?  - все еще неуверенно спросил врач.
- Все, доктор! Все! - сияя счастливой улыбкой, отвечал тот, шагая рядом и продолжая протягивать звякующий пакет.
Из оживленного коридора они свернули на лестницу. Здесь было можно, и Михалин взялся за благодарность рукой. В тот же момент незнакомец отпустил подношение, дав возможность невропатологу почувствовать его вес. Вес был немалым.
- Ну, если все прошло – это очень хорошо, - довольно сказал Михалин.
 Перекладывая пакет из одной руки в другую, он мельком глянул в него. Коньяк, вино, водка, конфеты и еще что-то.
- Вот именно доктор – все! Как будто и не было! - продолжал игру парень, глядя на него с хитрым прищуром.
«Кто он такой? И чего ему надо?» - подумал невропатолог. Все это становилось подозрительным. Но он решил подыграть.
- Как будто и не было, простите, чего?
- Ни-че-го, Павел Антонович! Как будто и не было ничего! - не переставал сиять загадочный даритель.
 Вдруг он остановился на лестничном пролете, мягко взяв доктора за рукав.
- Доктор, я   понимаю, что ваши приемные часы уже истекли. Но мне очень нужна ваша консультация! Очень!
Он состроил умоляющую мину, неуловимо балансируя между просьбой и клоунадой.
- В долгу не останусь, вы же меня понимаете. Не одной клятвой Гиппократа, в конце-то концов… - вновь бархатно зажурчал он.
Незнакомец был очень непрост. Другие взятку пихают, а делают вид, что ровным счетом ничего не происходит. Этот же – наоборот. «Я тебе взятку даю, а ты ее – берешь, - говорил он, особо и не маскируясь. - При этом я – никто. А ты – доктор, государственный служащий, между прочим. За бутылки не посадят, считай это задатком. Но можно получить что-то посущественнее. Только учти, у нас – товарно-денежные отношения. Я плачу, ты делаешь».
Михалин решил, что осторожность не помешает. Он пошел вниз по лестнице, к коридору первого этажа.
 - А вас, молодой человек, простите, как зовут?
- Меня - Антон Павлович!
- Да? Занятное совпадение… Так вы говорите, что вам необходима моя консультация?
- Да-да, именно! 
До дверей коридора, ведущего мимо регистратуры к парадному входу, оставалось несколько метров.
- Вы не могли бы мне помочь? Будьте так добры! - сказал врач Антону Павловичу, протягивая подарочный пакет.
- Да, конечно! Я все понимаю, - ответил тот  заговорщическим тоном и взял пакет.
 Пройдя по коридору каких-то несколько метров, Михалин жестом указал парню на небольшую дверь, похожую на пожарный выход. Они вышли из поликлиники через вход для «скорой».
Антон Павлович продолжал услужливо нести пакет.
- Так вот, доктор, мне нужна консультация, - спокойным твердым голосом сказал молодой человек.
- Вас что-то беспокоит?
- Меня беспокоит судьба Вадима Андреевича Чернова. Не припоминаете такого?
 Михалин не услышал угрозы в тоне Антона Павловича, но от доброжелательной комичности не осталось и следа.
- Допустим. 
- Доктор, у меня есть две новости. Одна плохая, другая хорошая. Я не оригинален.
 «Очень плохо. Все это очень плохо, - обожгла Павла Антоновича паническая мысль. - Чернов в психушке, они забрали карту. А если он убил кого-нибудь? А этот, с пакетиком, – родственник? С работы меня вывел аккуратно. Сейчас ударит меня ножом, раза два-три – и все. Мимо регистратуры мы не шли, мимо охраны тоже. Кто его видел? В коридоре, мельком», - подумал он за долю секунды и сделал шаг назад. Вдруг стало сильно страшно.
- Плохая? Интересно, - вяло сказал врач. Голос не слушался его.
- То, что Чернов в клинике, в очень тяжелом состоянии – это не новость, а потому не считается.
- В очень тяжелом? - вопросительно промямлил Михалин, купившись на блеф Скворцова.
- Да, - отрезал Ромка. - А плохая новость в том, что я знаю, что Елена Чернова была у вас дважды. И вы получили от нее взятку, чтобы не ставить пациента на учет в ПНД. И прописали ему «Сонапакс». Само по себе – не преступление, вы имели на это право. Но, вкупе со взяткой, выглядит плохо. У Вадима Андреевича было высшее психическое расстройство – шизофрения, структурный бред, основанный на личностной диссоциации. Слышали о таком диагнозе? А вы его лечили от тревожных состояний, к тому же не отправив на консультацию в ПНД. В результате, он несколько месяцев вообще не получал лечения.
В синих сумерках московской зимы смертельно бледный Павел Антонович казался  сизым. 
- А он, кстати, признан социально опасным. Этого вы не знали? А ведь факт. - Поймав кураж, Скворец отчаянно блефовал. - Да не в том беда, Павел Антонович, что я знаю. Все это знает лечащий врач Чернова. В клинике он – замглавного.
- Да что он может знать?! - чуть не взвизгнув, истерично выпалил Михалин.- Чернов был у меня на приеме с жалобами на незначительные тревожные состояния. А после….
 Скворцов мягко прервал невропатолога.
- Правильная линия. Я бы так же говорил. Если бы у лечащего врача Чернова не было доверительного разговора с женой пациента. Она расписала все по минутам. И до копейки.
Ромка шел по краю. Блеф был масштабен, но очень зыбок. Все самые впечатляющие моменты его истории были банальным враньем. Правдой была лишь общая канва, на которой и держался весь этот миф. Скворцов понимал степень риска. Раньше ничего подобного в его жизни не происходило. Он и сам не заметил, как резко задрал ставки. Михалин очень сильно удивился бы, если б узнал, как сильно нервничал его оппонент. Просто нервничал он не так, как доктор, по-другому. Говоря откровенно, Скворцова несло со страху. Он чувствовал себя так, будто впервые надев горные лыжи, случайно вырулил на трассу суперслалома. Скорость за сотню, повороты, а он почему-то все не падает да не падает…
А вот Павел Антонович был ни жив ни мертв. Его страхом была липкая истеричная паника, которая сковывала мысли и движения. Он уже видел, как психиатр травит на него ментов. А Елена дает показания о том, как он вымогал у нее взятку. Еще не закончив разговор со Скворцовым, он уже ярко представлял себя в тюрьме.
- Доктор! - окликнул его Рома. - Что с вами? Вы не обкакались? Ведь есть и хорошая новость, Павел Антонович. Не знаю, что себе думает врач Чернова, врать не буду. Но лично мне глубоко плевать на все ваши выкрутасы. И никуда я свои бесценные знания не понесу. Я ж вам, вот… и гостинцы принес, от чистого сердца! Держите! - протянул он пакет Михалину.
- Зачем? - тупо спросил тот.
- Как зачем? Чтобы пить! Ну и вопросы у вас, Павел Антонович, ей-богу. Я, доктор, очень сильно заинтересован в том, чтобы получить самую подробную информацию о Вадиме Чернове. Настолько подробную, насколько это возможно! - твердо сказал Скворцов и сделал шаг вперед, значительно сократив расстояние до Михалина.
- Да вы что, бредите? - сдавленным шепотом спросил тот.-  Вы же о нем в пять раз больше знаете, чем я!   
- Павел Антонович, умоляю вас, соберитесь. Мне нужна информация о Чернове вашими глазами. Кто направил его к наркологу, когда он был еще относительно здоров? Вы? Да? И правильно сделали! Поступили, как порядочный человек и настоящий врач. Мне нужна вся информация об этом наркологе. И все, что происходило с Черновым на первом этапе. В мельчайших подробностях. Как вел себя, что говорила жена. Любые его обращения, даже косвенно связанные с психикой. Нет, вообще любые его обращения в поликлинику.
- Как вы себе это представляете? Я что, министр здравоохранения? 
- Давайте так, Павел Антонович. Не будем друг друга напрягать. Упаси Боже, шантажировать. Давайте действовать, как партнеры. Это будет куда эффективнее, да и по-христиански.
- Что вы имеете в виду – как партнеры? – спросил, чуть оживший, врач.
- Я завтра займусь выяснением намерений зам главного. А вы – сбором всей информации по Чернову. Я для вас, вы для меня. Я сделаю для вашей безопасности все, что смогу. И от вас я жду полной самоотдачи. А вечером мы встретимся в районе Останкино и обсудим наши результаты. Идет, Павел Антонович?
- Почему в Останкино?
- Это все, что вас беспокоит? Почему в Останкино?
- Нет. Меня беспокоит, как я могу понять, что вам можно доверять? Где гарантии?
-  По-моему, все очевидно. Как понять, что можно доверять? Перестать паниковать и подумать головой. Вы нужны мне не меньше, чем я вам. Зачем мне информация по Чернову, я вам не скажу, уж простите. Поверьте, она мне необходима. Что еще? Почему в Останкино? Там красиво.
Михалин через силу усмехнулся. Видно было, что ему стало легче.
- Павел Антонович, я буду ждать вас завтра, в восемь вечера с обратной стороны ресторана «Твин Пигз» в Дубовой Роще. Это рядом с телебашней. Посмотрите по карте.
- Посмотрю, - угрюмо ответил Михалин.
- Тогда до завтра. В восемь.
Скворцов повернулся и пошел в сторону метро. В руках он держал пакет с гостинцем – вино, водка, коньяк, конфеты и еще что-то. Ромку мелко потряхивало, горло перехватывало. О пакете он не помнил, хотя и нес его. Обнаружил его только потому, что случайно задел ногой. Обернулся. Силуэт Михалина виднелся меж двух пятиэтажек. Он шел через двор к дороге.
- Михалин! - заорал ему Ромка.
Тот остановился и медленно повернулся. Скворцов пошел догонять врача.
- Вы забыли, Пал Антоныч, - сказал он, отдавая ему гостинчик. - Я ж говорю – от чистого сердца… И еще, Пал Антоныч, вы только правильно меня поймите. Я вам не угрожаю, даже в мыслях нет. Я ж первый партнерство предложил. Просто вы человек тонкий, нервный. Вдруг у вас аффект произойдет? И вы решите переиграть наши договоренности… Вот тогда я вас сразу же посажу. Сразу же!
 Он быстро повернулся и пошел прочь. Пройдя метров двадцать, он обернулся.
- Пал Антоныч, не забудьте! Это, - показал он пальцем на пакет,- это, чтобы пить.


Эпизод сорок девятый
Москва, февраль 1998 года
Серега, будучи натурой духовной и романтической, был очень привязан к Волге. Большую часть его неспокойной и нелегкой жизни он проводил рядом с ней. Она была для него кормилицей, спасительницей, символом стабильности и надеждой на лучшее. Кроме материальных благ, Волга дарила уверенность в завтрашнем дне, а это чувство он ценил даже больше любви и дружбы. Возлюбленные женщины приходили без спроса из ниоткуда и уходили к другим. Верные друзья приходили из детства, а уходили, чаще всего, в запой, и нередко - в лучший из миров. И только Волга была с ним всегда. Серега впитал ее запах с младенчества, также как его отец и дед. Помнил и любил каждый ее изгиб, помнил все ее повадки. А сколько небылиц и правдивых историй знал он о ней! Мог рассказывать часами. Когда ему бывало плохо, он шел к ней в поисках утешения. А если бывало хорошо, делился с ней своей радостью, как с самым близким существом на свете. В бурном клокочущем потоке жизненных перипетий, она оставалось для него величиной неизменной, за что он был ей безмерно благодарен. Серега питал к ней поистине высокое чувство, которое с каждым годом все глубже и глубже пускало корни в самую сердцевину его души. Так к Волге могут относиться только потомственные рыбаки и потомственные таксисты.
Серега был таксистом. И сегодня он был на смене. В салоне его новой, солнечно-желтой «волжанки» было тепло, уютно и тонко пахло вишней. Легкая, чуть смуглая тонировка задних стекол придавала московским пейзажам кофейный аромат. Тихонько мурлыкающая магнитола, приглушенный утробный звук идеально отлаженного двигателя и потрескивающие из рации голоса создавали уникальную звуковую палитру. Человек с фантазией и музыкальным вкусом, если бы внимательно вслушался, смог бы угадать в ней авангардный джаз с оттенками «индастриал».
По-дружески гладя рулевое колесо, обвитое мягкой кожей, Серега поворачивал во двор сталинского дома в районе Фрунзенской набережной. «Волга» остановилась у третьего подъезда. Через минуту из его дверей неуклюже выбрался крупный немолодой мужчина с седой кудрявой головой. В руках он держал громоздкую картонную коробку с пластиковыми ручками. По всему было видно, что ноша не из легких.
- Добрый день, - поздоровался с пассажиром Серега, выйдя из машины.
- Добрый, - откликнулся пассажир.
- В багажник?
- Нет, давайте в салон положим.
- Как скажете,- согласился таксист, принимая тяжелую коробку из рук мужчины. 
Первые минуты ехали молча. Молчание нарушил Серега.
- На Каширском шоссе, пятьдесят второй дом, это клиника? - спросил он по делу.
- Да, именно она, - ответил ему с заднего сиденья хозяин коробки. 
На самом деле расположение знаменитой «психушки» на Каширке Серега знал куда лучше, чем пассажир. Спросил не за этим. Как и полагается потомственному таксисту, вне зависимости от национальности и вероисповедания, он был коллекционером людских типажей и характеров. Было у него такое хобби. Любил поболтать с пассажирами о том,  о сем. Но не со всеми. Тех, кто видел в нем холопа,  оплаченного наличными, он чувствовал нутром. С ними был нем, туп и бессердечен.
- Работаете там? - со скрытым еврейским юморком спросил белорус Серега.
- Слава Богу, работаю, - ответил пассажир на той же волне.
Таксист от души рассмеялся.
- У меня там приятель лечился, - между прочим заметил он.
- Серьезно? И как себя чувствует?
- Поначалу, как выписался после лечения, – плохо себя чувствовал. А сейчас хорошо. Снова пьет.
Теперь хохот раздавался с заднего сиденья.
 В ту же секунду между столь разными людьми, случайно оказавшимися в одной желтой «Волге», свершилось таинство душевного контакта. Они больше никогда не увидятся и вскоре забудут об этой встрече. Но если вдруг, лет через двадцать, чудом столкнутся в людской круговерти, – узнают друг друга и отнесутся по-доброму. Не стоит даже пытаться понять, почему это происходит – Промысел Божий.
- Да уж, каждому свое, - весело согласился пожилой кудрявый Серегин пассажир.
- Как говорится - курить я буду, но пить не брошу, - резюмировал Серега.
- Народная мудрость наших дней, - ответил пассажир.
 Они остановились - случился красный светофор.
- Меня Сергей зовут, - представился водитель и, развернувшись, протянул руку.
- Очень приятно. А меня – Николай.
Они обменялись рукопожатием.
- Николай… а по батюшке?
Мужчина был тронут.
- На возраст намекаете? - вычурно грозно спросил он.- Юрьевич я.
- Николай Юрьевич, вы, получается, психиатр?
- В завхозы я, Сережа, не сгодился. К сожалению, психиатр.
- Да уж, завхозом-то оно спокойнее. Я вот что очень хочу у вас спросить. После того, как в стране… Николай Юрьевич, можно по-русски?
- Так мы ж в России, отчего ж нельзя.
- Так вот. После того, как в стране нашей весь этот …. случился, больше у вас работы стало?
- Больше, Сережа. И значительно.
- Пьют больше?.
- Да нет, не больше. Пьют так же. Реагируют хуже.
- На что реагируют?
- На питие. Одно дело - заливать в относительном спокойствии, когда знаешь, что день грядущий готовит. Другое – в вечном стрессе, когда неизвестно, чем детей кормить. Страха стало больше.
- Я так и думал! - с искренней тревогой и досадой воскликнул таксист.
- Так это, Сережа, не секрет. Есть же статистика. Суицидов стало больше в разы.
- Я статистике не верю. Мне нужно, чтобы человек мне сказал, который вопрос изнутри видит.
- Разумно. Есть ложь…
- Есть большая ложь, а есть статистика, - закончил фразу водитель. - А кого больше среди больных, мужиков или баб?
- Мужиков, конечно. Всегда больше было. Нагрузки жестче. Бабу еще дети в рамках держат. Мужиков – нет.
- Как же это - не держат? - с легким оттенком обиды за мужской род переспросил Серега.
- Да нет, не то, чтобы они их не любят. Детей своих все любят. Только когда мужик с пьяных глаз соседа идет топором рубить, он о детях не думает. И когда пьет запоем – тоже. Любить-то любит, но они его не останавливают. Силы инстинкта не хватает. Бывают, конечно, и обратные примеры. Но я говорю о типичном случае.
- А я вот, Николай Юрьевич, недавно без всяких запоев чуть с ума не сошел от этой жизни.
- Что такое случилось? - по инерции спросил Лешниц, словно на консультации.
И таксист Серега рассказал.
- Представляете, выхожу поутру из дома. Жена меня в магазин снарядила ни свет ни заря. Пошел через двор. И смотрю – дед Семен, ветеран, танкист, всю войну прошел, под Курском выжил, ранения у него. Одним словом, герой войны. В трениках, в пиджаке, при всех орденах, пиджака даже не видать… в помойке роется. Я как это увидел, чуть не рехнулся, ей-богу. От стыда.  За себя, за родных своих, за соседей. В общем, за все сто сорок миллионов рыл, или сколько там нас. Не, я врать не стану. Он, конечно, пьет, как свинья. Так неужто он спиться  по-человечески не заслужил, раз он так хочет?
- Господи Боже, - протянул Николай Юрьевич и шумно сглотнул.
- Ну, я мужиков всех во дворе на уши поднял, оторвал от забот домашних. Скинулись, трех теток из дома подрядили, чтоб жратву ему каждый день покупали и лекарства. Пропивает пусть пенсию свою, коли душе угодно.
- Это поступок, - сказал притихший психиатр.
- Это чтоб в дурдом не слечь! - с прежней веселинкой в голосе сказал Серега.
Они проехали мимо патрульной машины милиции.
- Этим-то не до Семена, - кивнул на ментов таксист, имея в виду весь госаппарат в целом. - У них дела поважнее, государственные. Они девятого мая парад на Красной площади устраивают!
- Да, это они могут, - со вздохом сказал Лешниц, когда они подъехали к воротам клиники.
Увидев в такси зам главного врача, охрана открыла ворота, удивившись тому, что он заявился в клинику в самом конце рабочего дня. Охрана не знала, что есть на то у Лешница очень важная причина. Таксист донес коробку до входа в корпус. Именно в ней, в коробке, и был секрет столь позднего появления Лешница на работе.
Доктор поднимался по лестнице на третий этаж. Дорога к своему кабинету сегодня была тяжела. Ящик, выданный ему Самариным, набирал вес с каждой ступенькой. «И на кой черт я устроил этот цирк? Что я получу в итоге? Какие-нибудь хрипы в грудной клетке? Звук ворочающихся кишков Чернова? Впустую трачу силы и время». Он ясно представлял себе Самарина, разводящего руками и говорящего что-нибудь, вроде, «совершенно ничего необычного». «Да и так понятно, что совершенно ничего необычного. Зачем я хрень эту таскаю? Вот что непонятно!».
Когда он уже почти преодолел последний пролет, из внутреннего кармана его сознания выпрыгнул спорщик. Тот самый, что дискутировал с ним на перроне саратовского вокзала. Его, чуть заметный, акцент трудно было не узнать. «Коленька, постой, голубчик! У меня что, стала хромать память? Ты же сам говорил, что в этом деле не может быть неотработанных вариантов. Зачем ты таскаешь эту хрень? Я тебе скажу. Ты отрабатываешь вариант. Речь этого парня – важнейшее доказательство его внезапной трансформации. Изучать его и не иметь такой записи? Когда есть такая удобная возможность? Коля, я тебя не узнаю».
 Лешниц не стал ввязываться в дискуссию, тем более что крыть было нечем. Втащив ящик  в свой кабинет, он устало плюхнулся в кресло. Женька объяснил ему в общих чертах, как управляться с этим суперухом. Главное наставление сводилось к фразе: «Внутри ящика подробная инструкция, если что – звони». При слове «инструкция» доктор с ужасом вспомнил самоучитель по Windows 95, который он все-таки освоил, хоть и в минимальном объеме. С техникой он всегда был не в ладах. Он, как мог, оттягивал тот момент, когда ему придется распечатать злосчастный ящик. Проще всего было позвать на помощь кого-нибудь из дежурных санитаров. Да только он не для того приехал к концу рабочего дня, когда в клинике осталась только дежурная смена, чтобы плодить свидетелей. Придется самому.
Ящик он все-таки открыл. После чего, вооружившись инструкцией, почти два часа присоединял черные изогнутые ящички к небольшому, но очень тяжелому ящику серебристого цвета. Кроме того, все изогнутые ящички надо было расставить перед объектом в определенном порядке и на указанном расстоянии. Объектом служил стул, на котором должен был сидеть Чернов. Проще всего было включить рукотворное ухо, чтобы начать запись. Пара тумблеров да пара кнопок.
Самое страшное заключалось в том, что когда Лешниц наконец закончил мудреную подготовку, он совершенно не был уверен, что сделал все правильно. С ненавистной инструкцией в руках, он снова и снова проверял результаты своих трудов. Когда весь запас нервов, терпения и брани был израсходован подчистую, он смог убедить себя, что справился с задачей. Осталось только внести на блюде виновника своих мучений. Отказавшись от услуг санитаров, он лично пошел за Черновым в реабилитационное отделение.

…В тот вечер в отделении дежурил Игорь. Он работал недавно и Лешниц толком не знал его. Сухо поздоровавшись с этим крупным розовощеким парнем, похожим на огромного младенца, доктор окинул взглядом рекреацию. Телевизор не работал – следствие недавней попытки устроить драку. Зачинщики переведены в «буйное» или, как его называли санитары, «буйняк». Остальные развлекали себя однообразными разговорами да штудировали старые газеты с заполненными кроссвордами.
 Чернов был у себя в палате. Доктор обнаружил его за чтением книги. На этот раз – «Моби Дик» Генри Мелвилла. Врач и пациент  дипломатично обменялись сдержанными приветствиями.
- Нравится книга? - поинтересовался Лешниц.
- Куда более прямолинейная, чем «Винни Пух». Я предпочитаю образные и глубокие произведения, допускающие разночтения и трактовки, - сходу ответил Чернов, будто ждал этот вопрос, сидя в засаде.
- Вадим Андреевич, а где вы ее взяли? В нашей библиотеке?
- Нет. Я думаю, что такой прозы в библиотеке больницы быть не может.
- Почему же?
- Лишь потому, что она описывает помешательство одного из главных героев, - ответил Чернов недоуменно. И с явным подтекстом, звучащим примерно так: «Не лезли бы вы ко мне с ненужным общением. А то вечно в дураках остаетесь. Не надоело еще?».
- Эту книгу любезно одолжил мне на время санитар Игорь, - пояснил книгочей.
- Отлично, - улыбнулся Лешниц.
- Может быть, обсудим прочитанное у меня в кабинете? Да и кофейку заодно выпьем.
- С удовольствием! - радостно согласился пациент, и тут же спросил. - Будете меня демонстрировать коллегам? Или студентам?.
Доктор добродушно улыбнулся, внутренне поежившись. По сути, Чернов опять просчитал его, причем молниеносно. В каком-то роде он, действительно, собирался  показать его очередному специалисту. Но не лично, а опосредованно.
- Если вы не против, сегодня пообщаемся с вами наедине, совсем недолго, - ответил Лешниц.
В ответ он услышал учтивое:
- Почту за честь, доктор.
Когда они направились к выходу из отделения, к Юрьичу подошел мордастый румяный санитар.
- Док, можно на пару слов?
- Меня зовут Николай Юрьевич. Смотрите много американских фильмов?
- Простите, Николай Юрьевич, - извинился крепыш, смущенно потупясь.
- Ничего страшного. Заодно и познакомились. Что за пара слов?
- Я.. это… по поводу Чернова, - неуверенно начал Игорь.




Эпизод пятидесятый
                Москва, апрель 1997 года
…Четырехлетний Димка внимательно посмотрел на отца с фотографии, улыбнулся  и тихонечко шепнул: «Дружественный огонь». Шепнул, словно отдал закодированную команду к началу операции.
На часы Порогин даже не посмотрел. Плевать он хотел на хронологию принятия решений. Он выскочил в коридор. Сказав Капе:
- Вот я осёл, совсем забыл про документы, - он одним движением втиснулся в ботинки, схватил куртку и выскочил из квартиры.
Капитолина Матвеевна ничего не ответила. Просто не успела. Побледнела, нашарила рукой табуретку и бессильно опустилась на нее. В «документы» она не поверила. В «осла» тоже. Порогин скрывал от нее что-то масштабное. От этого было тревожно и обидно. Но больше обидно.
- Ждать они не будут, это точно. Уж больно они осторожничают. Если потороплюсь  - успею. Должен успеть.    Любые сбои – это риск того, что и все остальное пойдет вкривь-вкось. Надо успевать. Только бы не гаишники! - бормотал Леонид, выстреливая из двора на  тихоходной «Ниве», не ожидавшей от своего наездника  такого яростного напора. - Пробка может все решить за меня. Сейчас запрут где-нибудь у перекрестка, и поеду домой – супчик кушать.
 Вдруг он понял, что самое время помолиться. «Господи, на любые вечные муки готов, только избавь меня от пробок! Не позволь решать мою судьбу поломанному троллейбусу. Такого унижения я не переживу!». 
Пришпоривая испуганно ревущий вездеходик, он гнал по маршруту Ленинградка – улица Автозаводская. Про операцию «Дружественный огонь» он уже не думал. Здесь было все ясно, нужно было только успеть. И сегодня, и в целом.
Куда больше его беспокоили тылы. Он думал про ложные отходные следы: стройку в деревне, перевод их почтового адреса в Дмитровку, документы для Капы, сроки продажи движимого и недвижимого. Но больше всего он думал о человеке с опереточным именем Альберто Манзини. Если это звено даст осечку, в дальнейшей в их жизни могут произойти серьезные осложнения. Какое-то время толстый итальяшка будет иметь возможность погреть руки на их с Капой капитале. Не даст ему этого сделать только страх. Порогин надеялся… нет, какой там «надеялся». Порогин молился, чтобы макаронник поверил в легенду. Прочувствовать возможные последствия некрасивых поступков ему поможет его большая и дружная итальянская семья. Не зря же в легенде фигурирует кровожадный русский киднеппер чеченского происхождения. А если она не сработает? «С голоду не умрем, язык я худо-бедно знаю. Три года учил, пока из себя бомжа разыгрывал. Но жить на закате лет в нищете будет очень тяжело. Капа этого не заслужила, ей-богу».
Пробок не было, но поток ехал не ахти. Порогин вскинул руку. «Командирские» были уверены, что успевает. Он снова и снова гонял в голове все условия и детали грандиозного плана, который они с братом Стасом тщательно готовили почти три года. Повторял в сотый и тысячный раз, словно студент-зубрила.
 «Самое главное – они должны начать, когда мы отвалим. С гарантиями все в порядке. Деньги всажены немалые. По первому сигналу документы уйдут ментам и в Интерпол. Страшнее всего для них именно Интерпол. В России они досиживают, это понятно. Слишком много заказов приняли от населения. И кому-то это очень не нравится. Видать, этот «кто-то» крепко за них взялся. Потому и ксивы им срочно понадобились. Получите вы свои ксивы, кто б вы ни были. Самолет наш взлетит – и получите».
 «Главное,- продолжал лихорадочно думать  Леня, - чтоб этот «кто-то» не взял на себя повышенных трудовых обязательств. Если он приблизится к их жопам раньше времени, они будут жопы свои спасать, послав ко всем чертям Интерпол и документы. Побегут в леса, на грибы и ягоды. А случиться это может в любой момент. Например, сегодня. Это, пожалуй, единственное неизвестное в моей многоходовке. Этакий охрененный фактор риска».
Он снова взглянул на часы. «Успеваю. Это хорошо.  Надо успеть по-крупному. Даже если сегодня и не встретимся, никуда они от меня не денутся. Ксивы по новой делать –  еще месяца два, как минимум. А этого они себе позволить не могут. А вот если тот, кто на них охотится,  нас опередит… все, кранты. Останется лишь банальное бегство», - хмурился он, глядя на красный фонарь светофора и нервно газуя.
«Вот работают парни… Высший пилотаж! Ни трупов, ни следов. Ни черта! – Размышлял Леонид о своих наемниках. - А я-то башку сломал, пока их высчитывал. Все возможные варианты перешерстил. Ни одной идеи, без вариантов.  А тут, оказывается, вот оно что! «Девятку» со всем содержимым – пшик, и нету! Растворилась в пространстве! Фокусники, мать их! Получается, что нашу пьесу только они исполнить-то и могут. Да кто еще, в здравом уме, за такое возьмется? Семнадцать целей! Чины Минобороны! Не какие-то там коммерсанты вшивые… Да, если бы не братишка, царствие ему небесное, не смог бы я этих двоих расколоть и такое роскошное предложение им сделать».
 Втыкая четвертую передачу, он вспомнил свой разговор с Толиком. «Не было у них возможности отказаться. Хоть и работали бесследно, да слишком  много дел натворили, вот за них и взялись. Осталось им одно – бежать за горизонт. А мы – тут как тут: вот вам, хлопцы, ксивы! Да вот вам, хлопцы, бабки! А если кинуть вздумаете – вот вам, хлопцы, Интерпол и всемирная известность! А взамен – всего ничего! Какие-то несчастные семнадцать целей… С вашими-то талантами, господа, это разве работа? Пустяк! А мы вам дарим шанс залечь, да залечь надолго. Пять миллиардов рыл все-таки. Можно и потеряться». 
Течение мысленного монолога Порогина было прервано чем-то молниеносным и очень опасным. Лишь спустя пару секунд он понял, что это было.


Эпизод пятьдесят первый
  Москва, февраль 1998 года
- Я.. это… по поводу Чернова, - неуверенно начал Игорь. - Николай Юрьевич, я сегодня заметил, что больных рядом с этим Черновым нет.
- В смысле, нет?
- Они его… как будто обтекают, что ли.
- Так, давайте-ка поподробнее.
- Да это увидеть можно, - таинственно басил себе под нос новичок. - Если сейчас сделать так, чтобы он вот в тот угол пошел, все пси… ну, то есть, больные перед ним расступятся, что ли…. Вот. Они не уходят совсем, и не бегут. Вроде и не боятся его. Он их, как будто, раздвигает.
- А к нему кто-нибудь подходил сегодня? Спросить чего, пообщаться.
- Только я. А из психов, ой, простите, из пациентов – никто.
- Игорь, спасибо! Вы, пожалуйста, посмотрите за ним повнимательнее.
- Сделаем! - светясь от счастья, ответил Игорь, перейдя с розового румянца на красный.
«Какой дурак ребенка санитаром нанял?» - подумал Лешниц, разглядывая новичка.
- Игорь! Вы в свое следующее дежурство вон тому головастому лысому парню дайте «Мастера и Маргариту» почитать.
- Ага! - с готовностью согласился санитар, но спохватился. - Малыгину? А зачем?
- Да занятно будет, я вам обещаю. Как сейчас говорят, приколетесь.
Здоровяк виновато забормотал:
- Простите, пожалуйста, Николай Юрьевич, сдуру я.
- Книжку только у Чернова не отнимайте, пусть дочитает. А извиняться не надо, надо делать выводы.
Ребенкообразный санитар торопливо закивал, словно был готов прямо сейчас же извиняться и делать выводы. Лешниц доверительно подался  к нему и почти шепотом сказал:
- Я, например, считаю реабилитацию самым опасным отделением. Это вам не «буйняк», где все очевидно.
Собираясь уходить, доктор добавил на прощанье:
- И вот еще что. Я лично знал санитара, который пациентов «психами» называл. Сошел с ума. Вот так.
 Взяв Чернова под локоток, словно приятеля на променаде, доктор Лешниц поспешил с ним в кабинет. Запись больше не занимала его, уступив место куда более тревожным мыслям.
Пока эти двое дойдут до кабинета, мы успеем отвлечься на лирическое отступление. Если бы Игорь Подгорный, так похожий на раскаченного, наивного ребенка, мог знать, что череда его событий уже началась… Что броуновское движение случайностей, издали так похожее на хаос, выверено до секунды, до метра. Что б тогда было? Да ничего. Не поверил бы. Что ж, буду краток.
Совсем скоро в клинике появится новый врач – Маргарита Александровна Шумилина. Через два года на нее будет совершено нападение группой из четырех пациентов. От верной гибели ее спасет розовощекий Игорь. Белый, как полотно, он кинется сразу на четверых в тот момент, когда они, вооруженные половинками хозяйственных ножниц, попытаются взять ее в заложники. Двух нападавших он покалечит, сам получит несколько колотых ран. У Шумилиной – ерундовая царапина на щеке и смена специализации на детского психолога. Двух нападавших отправят в спец. клинику, еще одного задушит сосед по палате в другой московской больнице. Последнего из этой четверки переведут лечиться по месту жительства, в город Орел.
Спустя почти два года он будет выписан из больницы. А через четыре месяца после выписки приедет в Москву, где выследит и зарубит обычным хозяйственным топором санитара психиатрической клиники Игоря Подгорного, розовощекого крепыша со смешным детским лицом, идущего домой из магазина. В яростном аффекте он будет рубить тело в куски на глазах у всего двора, пока приехавшие милиционеры не станут стрелять ему по ногам.
Ну, да что-то мы заболтались. Лешниц уже усадил Вадима Андреевича на стул, под прицел акустических устройств, и радушно делает кофе. Спрашивает его, сколько сахара, да надо ли сливок. Чернов, слегка уставший питаться больничными помоями, от угощения не отказывается, благодарит, покорно соглашается на сливки, просит три куска сахара. Все это время идет запись. Наслаждаясь элитной рабустой, в которой Николай Юрьевич знал толк, они затеяли интеллектуальную беседу с метафизическим оттенком. Рассуждали о том, знал ли английский прозаик Александр Милн, когда создавал своего Винни Пуха, что пишет великую философскую книгу? Или же он был слеп, а его пером распоряжались Высшие Силы? Что стоит за его уверениями, что он всего-то на всего написал сказку, по просьбе своих детей? Попытка скрыть истинное значение книги, или искреннее непонимание?
…Итого, вместе с кофейной прелюдией хронометраж записи составил семнадцать минут тридцать две секунды. Самарин был готов обойтись десятью.
Закончив увлекательную беседу, Лешниц вручил Чернову упаковку пастилы и пакет пряников с начинкой. Вадим Андреевич был тронут. На обратном пути от кабинета зам главврача до реабилитационного отделения, он плотоядно сожрал почти всю пастилу. Когда они подошли к дверям реабилитации, Чернов спросил:
- Николай Юрьевич, та аппаратура, что стояла у вас в кабинете, используется вами для исследований?
- Да что вы, нет, конечно! Психиатров обязали записывать все профессиональные разговоры. Это прибор для записи, только и всего.
Вадим Андреевич жадно посмотрел на оставшуюся пастилу, но удержался.
- Доктор, я же уже говорил вам, что не против любых исследований и  тестов, которые не повредят организму Чернова. Не проще ли быть честным? Ложь вам не к лицу, Николай Юрьевич. Кроме того, она унижает нас обоих.
Открывая универсальным ключом решетку в отделение, Лешниц пропустил эти слова мимо ушей, лишь улыбнувшись.
- Пастила – лучшее, что вы для меня сделали, доктор, - сказал Чернов через решетку вслед уходящему Лешницу.
- Вы еще пряники с начинкой не пробовали, - ответил тот, обернувшись на ходу.

«Кто у нас сегодня дежурный? Вроде, Сашка Куницын, - планировал свой день Юрьич по пути в свой кабинет. - Прям сейчас его и вызову. Да черт его дери! Как я его вызову, когда у меня эта хренотень в кабинете расставлена».
 Едва переступив порог своего врачебного обиталища, Лешниц на мгновение замер, пытаясь оценить обстановку. «Быстро все убирать!» - приказал он себе.
Через секунду он уже выдергивал бесчисленные шнуры, собирал ящички всех калибров, складывал сборные стойки. К его удивлению, минут через десять вся аппаратура лежала у него на столе беспорядочной кучей. Взглянув на ящик, где еще недавно все это спокойно помещалось, он понял, что правильно упаковать чудо-ухо сможет только чемпион мира по тетрису. «Шкаф!» - мелькнула спасительная догадка. Открыв его, он увидел залежи бесполезного и условно полезного хлама. Плюс несколько картонных ящиков с бумагами. Вытащив их, он прикинул объем.
- Даст Бог - влезет, - пробубнил он.
 И принялся беспорядочно запихивать ценную аппаратуру в шкаф, приговаривая «полезай, давай!». Со стороны он был похож на неверного мужа, прячущего любовницу. «Видел бы меня Самарин, его б инфаркт хватил», - с ухмылкой подумал он.
Через несколько минут кабинет обрел первозданный вид, если не считать  ящиков с бумагами, вышвырнутых со своего законного места.
 Сунув в тумбочку кофейные чашки, он набрал номер дежурного врача. После седьмого гудка трубку все-таки подняли.
- Это Лешниц, - сказал он строго.
 - Привет, Николай Юрьевич. Это Куницын.
 - Саня, привет. У тебя список домашних телефонов сотрудников есть?
 - У меня-то откуда? Это в отделе кадров.
 - Запроси у них, срочно!
  - Да вы что, Николай Юрьевич! Они уже дома, пьяные валяются.
  - Ладно, жду тебя прямо сейчас.
  -Уже иду, - отозвался на другом конце Сашка.
        Через пару минут Куницын был в кабинете шефа. Как и всегда, небрежно одетый, в кедах, в мятом халате с вышитой фамилией «Гальперин» на кармашке. Кроме того, еще и альбинос – конопатый, без бровей и ресниц.
           - Николай Юрьевич, что случилось-то?
           - Саня, проблемы в реабилитации были два дня назад, то есть, во вторник, верно?
           -  Да, верно.
           - Саш, мне нужны подробности.
           - Дежурный того дня нужен, - резонно заметил Куницын.
           - Так, а кто у нас дежурил-то? - риторически спросил Лешниц, глядя в график, лежащий на столе под стеклом. Проведя по нему пальцем, определил:
            - Дежурил Гальперин.
            - Саня, судя по надписи на твоем  халате, ты дежурил, ты и должен все знать.
            - Вот я влетел-то, - улыбнулся дежурный врач, скосив глаза на карман с фамилией Гальперин.
            - В общем, товарищ Куницын, ты у нас сегодня дежурный врач? Или ты Гальперин?
             - В этой ситуации выгоднее быть Куницыным, - рассудительно заметил дежурный, часто поморгав невидимыми ресницами.
             - Выгоднее быть Лешницем, если уж на то пошло. Но тебе я свой халат не дам. А дам я тебе срочное поручение. Мне нужно связаться с Гальпериным и с санитаром, который дежурил в тот день в реабиле. Нужны фамилии участников, которых  в буйняк переложили.
               - Так у меня же....
                - И у меня тоже «же». Причем побольше, чем твоя. Решай поставленную задачу. Считай, что желтый код.
                - Желтый код? Так, вроде,  там все обошлось.
                - Тогда обошлось. А завтра может и не обойтись. Саша, ты забыл, где работаешь? У тебя ружье исправно?
                - Чего?
                - Ружье твое где, спрашиваю!
                - Нет у меня никакого ружья, Николай Юрьевич.
                - Вот и у меня нету. Так что живо действовать.
                - Есть действовать! - рявкнул Куницын на военный манер, развернулся на месте и двинулся к двери.
         Выходя из кабинета, дежурный врач развернулся в дверях.
                -  Николай Юрьевич, думаете, штормит кто-то?
                - Ты здесь еще, Куницын? - ответил на это Лешниц. 
                - Виноват! - вновь рявкнул Сашка, но уже за закрытой дверью.
«Надо бы позвонить Игорю», - вспомнил доктор. Но трубку не снял, а вместо этого откинулся в кресле и сжал виски руками. Голова не болела. Скорее, это был жест такой степени озабоченности и тревоги, которая с легкостью могла перерасти в отчаяние. Ситуация и вправду тянула на «желтый код».

По классификации Лешница, которую он негласно создал и внедрил в коллектив в виде местного слэнга, это означало, что ситуация может привести к печальным последствиям. А может и не привести, а потому требует изучения и прояснения. «Если штормит Чернов… ох, не дай Бог», - страдальчески поморщился Николай Юрьевич.
«Штормить» на его личном слэнге значило, что кто-то, оставаясь в тени, подбивает нестабильных больных на агрессию. Еще было понятие «штормить внутрь». Проще говоря, подстрекать к самоубийству.  Скрытные параноидные социопаты были самыми опасными «штормилами». У бывших зэков страсть к таким бурям была в крови. Николай Юрьевич был свидетелем трех «штормов», два из которых были настоящими ураганами. Сейчас, когда он с тревогой обдумывал ситуацию в реабилитации, сочные картинки этих событий, щедро пропитанные адреналином, мелькали у него перед глазами.
 Свой первый, и самый страшный «шторм», Лешниц увидел в девятой больнице, где работал сначала обычным врачом, а затем – заведующим отделения реабилитации. Случилось это около восьми  лет назад. Ситуация была классическая. Пациенты сцепились с «косящими зэками».  «Косящие зэки», или «косые» - здоровые люди из мест заключения, симулирующие сумасшествие с самыми разными целями. Кто-то требует признания невменяемости, во вменяемости других сомневается руководство колонии, а некоторые просто хотят отдохнуть от «зоны». Будучи людьми в основном адекватными, они часто негласно сотрудничают с персоналом клиники, пресекая насилие, выявляя потенциальных самоубийц, отслеживая обстановку внутри отделения.
Очевидно, что между «косящими» и настоящими пациентами нередко случаются конфликты. Этот зрел долго, но начался как-то вяло. Пятеро больных напали на троих заключенных, находящихся на обследовании. Случилась рядовая драка с участием санитаров. Нападавших быстро скрутили. В тот момент, когда их обезвреживали, в отделении находился один санитар и фельдшер. И вот тогда все и случилось.
 Другие двенадцать человек,  взяв в заложники фельдшера, санитара и четырех больных, забаррикадировались на посту. Дальше – требования, как в кино. Главврача уволить, санитаров расстрелять, самолет, деньги. И секретные документы КГБ им зачем-то понадобились. Спецназ вызвали не сразу, упустили время. За какие-то считанные минуты между психами вспыхнула борьба за власть. Когда военные со своими спецсредствами прибыли в клинику, из двенадцати нападающих осталось только пять. Санитар и фельдшер были избиты до инвалидности.
Впоследствии выяснилось, что спланировал и организовал резню… ну, естественно, один из самых спокойных и незаметных пожилых пациентов, по кличке Дедок. Виртуозно играя на особенностях психики других обитателей отделения, он использовал конфликт с «косящими» для организации отвлекающего маневра. Основную атаку он подготовил руками харизматического психопата. Дал ему инструкции по симуляции выздоровления. Психопат инструкции выполнял. Врач симулянта проглядел. В итоге ему ослабили режим в рамках «буйного отделения». Дедок с психопатом получили возможность общаться с больными. Это стало финальной фазой «шторма». Через две недели – трупы, спецназ, изуродованные сотрудники.
Досконально изучив этот наглядный пример, Николай Юрьевич и придумал это погодное понятие – «шторм».
Последний «шторм» двухлетней давности чудом не закончился большой бедой. Все обошлось только благодаря Тумбику. Это происшествие стало настоящим поражением команды Лешница. Ни он сам, ни его подчиненные (врачи, фельдшеры, санитары) не смогли распознать его зарождение. «Шторм» явился им внезапно, во всей своей дьявольской силе. Пять секунд назад в режимном отделении  гулко текла его каждодневная рутинная жизнь. Закройте глаза и сосчитайте до пяти. Открыв их, вы увидите бойню.   
Тогда семнадцать голов разом прыгнули на четырех человек персонала – это был классический «шторм», который Лешниц и вся его гвардия дружно прозевали. Если бы Пашка Тумбик в тот день не дежурил… даже думать об этом не хочется.
 
Так вот. Пока я тут посвящал вас в теорию и практику «шторма», Николай Юрьевич тем временем думал примерно так. «Допустим, штормит Чернов. Что мы тогда имеем? Конфликт интересов. С точки зрения безопасности нашей богадельни в целом и каждой задницы в отдельности, Чернова надо класть в бокс или глушить, как рыбу динамитом, чтоб редко и нескладно мычал. А теперь, как это ни ужасно звучит, твои интересы, Коленька. Уже не за горами то время, когда результаты самых разных исследований сойдутся к тебе в руки. Очень хочется надеяться, что ты чего-нибудь отроешь. И говорить, что у меня был вот такой уникальный индивид в руках (даже и записи есть), а теперь он гадит под себя… Да лучше эти записи сожрать. А если перевести его в бокс? Внимание со стороны администрации ему тогда обеспечено. Бокс все-таки заметная мера. Рано или поздно консилиум обязательно состоится. Скорее, рано, чем поздно. Значит, не вариант. Пока паниковать, конечно же, не стоит. Но если это амфибия забавляется, да с его-то психоиндукцией… Если он на здоровых людей так влияет, что же он с психами-то сделать сможет? Если Чернов штормит – жопа. Причем, жопа очень противная. Ладно, поживем – увидим. А пока надо штормовое предупреждение организовать.  А то с этим Черновым давненько ты в ад не заглядывал».
Раздался телефонный звонок. Куницын сообщил фамилии бузотеров.
 «Может, отпрессовать их, а? Соблазнительно. Чертовски соблазнительно! Если не отпрессовать, то намеренья обозначить точно нужно», - советовался с собою Лешниц, выходя из кабинета.

Буйное отделение встретило своего хозяина оскалом строгого режима, словно дрессированный лев, который никогда не станет ручным. Дополнительные усиленные решетки с двойным ключом-отмычкой позволяли лишь дойти до звонка. Даже Лешниц не мог попасть туда сам. Его могли только впустить, как любого другого обитателя этой горемычной планеты, будь он бродяга, президент или сам патриарх.
После «шторма» двухлетней давности гайки безопасности, на которых покоился весь механизм клиники, изрядно закрутили. Лишнец дал условный звонок, что-то вроде своих позывных. Парни, которые дежурили сегодня в этом локальном камерном аду, знали, что к ним идет шеф.
  Санитары и фельдшеры искренне любили и уважали его, а он всячески старался оберегать их от столкновений с главврачом и парочкой его лизоблюдов. Бывало, ребята выпивали на работе, но не допьяна. Всего один раз Юрьич видел по-настоящему пьяного санитара. Тогда он просто молча взял резиновую дубинку и вломил несчастному по первое число. Тот хотел было жаловаться в суд да в милицию. Протрезвев, одумался. Больше его никто не видел. Даже за расчетом не зашел. Фельдшер Ванька Ильин мог курнуть на работе вонючего забористого плана. Но на то он и фельдшер. Безопасность - не его тема. Он по части медицины, вот и лечился иногда народными методами. А в остальном… Парни были золотые.
 Главное, что понял о них Лешниц, так это то, что в душу им заглядывать нельзя. Все остальное – пожалуйста. А вот туда – даже краем глаза нельзя. Там – тьма. В подавляющем большинстве случаев. Уволенные из ВОХРы и милиции, контрактники из «горячих точек», младшие офицеры дисбатов. Но он все равно их искренне любил. За что? Если вдруг начнется «кровавая баня», то между ним и, мягко говоря, пациентами, встанут именно они. Этого Юрьичу было достаточно.
Дверь «буйняка» открылась, злобно лязгнув. Раньше, чем что-либо – запах. Пахло не очень сильно, зато как! Об этом запахе можно было написать поэму в стиле Бодлера. Аромат старой пепельницы в двузначной степени, который… нет, он не смешивался…. в результате противоестественного соития с благоуханиями старого линолеума, хлорки, дешевых чистящих порошков, застарелой рвоты и свежего дерьма лежащих «на вязках» бедолаг, людского пота, дешевого одеколона санитаров, больничных пижам, мази Вишневского, прогорклых посудомоечных губок, самого дешевого на свете чая, вареного картофеля, сосисок без мяса и водянистых кислых щей он перерождался в уникальный смрад, уничтожающий волю к жизни. Лешниц заметил, что смрад этот был словно живым. С годами он немного менялся, не изменяя своей сути, как меняется с годами человек. В разные времена года он приобретал особые оттенки, как приобретают люди новую одежду. Короче – он жил.
Вслед за запахом, стараясь ни в чем ему не уступать, рвался звук. Звук горя. Смех, слезы, песни, стихи, стоны, рвотные спазмы, кашель, омерзительный мат, человеческий лай, распевные молитвы неизвестных религий – все это было рождено горем. Эта какофония беспрерывно пульсировала то затихая, то возвышаясь, изредка выплевывая фонтан одинокого вопля.
И вся эта звучащая масса покоилась на тяжелом невидимом фундаменте. На тишине. Мертвенно-безучастной тишине палаты кататоников, которая было огорожена от остальных пациентов собственной решеткой.
Запах и звук. Две стихии режимного отделения настигали еще до того, как человек успевал переступить порог. А когда переступал, то видел всех тех, кто являлся творцами этих стихий. В ком-то из них виднелся оттенок запаха, кто-то был частью звука. В некоторых можно было увидеть множество граней, в которых отражались звуки, запахи и еще нечто такое, чему не было имени.
В самой обстановке «буйняка» не было ничего интересного. Бледные голубые успокаивающие стены, палаты без дверей по обе стороны коридора, надежно зарешеченные окна, огороженный решеткой фельдшерский пост с комнатой отдыха для персонала.  Еще столовка без единой вилки, зато с внушительным запасом мягких алюминиевых ложек, находящихся на строгом учете. А вот сочные зеленые алоэ в металлических кашпо «под березку», подвешенные, от греха подальше, к самому потолку, были весьма занятными. Их высокое местоположение удачно сочеталось с высоким предназначением. Они должны были создавать для пациентов благоприятный эмоциональный фон.
Дверь в отделение открыл Пашка Тумбик.
- Добрый день, Николай Юрьевич! Задерживаетесь на работе?
 - Привет, Пашка! Да, пришлось задержаться.
Они направились к зарешеченному посту в конце отделения.
- Кипеш в реабилитации меня беспокоит, Паш.
- Да что вы, доктор! Это разве кипеш? Там и не было ничего.
- Не было, потому что не успели. А если бы успели?
 - А мы ж на что? Мигом их растащили.
 - А кто растаскивал?
 - Так Валька же дежурил. Он парень быстрый и опытный. Десантура! - не без гордости за санитарский состав ответил Тумбик.
- А с чего они вдруг сцепиться собрались, как думаешь?
- Да черт их не знает. Валька говорит, на ровном месте, - сказал Пашка, открывая ограду поста.
Они зашли за решетку. Напарники Тумбика, Антон и Эльдар, поздоровавшись с Лешницем, вышли в отделение, заняв позиции в разных его концах. Доктор и санитар остались вдвоем.
- Чайку не желаете? - по-хозяйски предложил Пашка.
- Надо бы нам с тобой посекретничать, - негромко обратился к нему Николай Юрьевич, отказавшись от чая.
- Всегда рад.
- Есть у меня, Паша, опасение, что в реабилитации кто-то «штормит». Что скажешь?
- Возможно, но вряд ли. Парни бы заметили да сразу вам бы и сообщили. Я ничего такого не видел.
- Никаких перешептываний, взглядов многозначительных?
- Нет, не было, - уверенно сказал санитар.
- Так, фамилии этих красавцев Семенихин и Малютин. Как ведут себя?
- Как виноватые. Очень спокойно и доброжелательно. Мы их на ночь вяжем, на всякий случай.
- Это правильно. Лечащий у них кто?
- Пименов. Он вязки одобрил.
- А где у нас Ильин?
- В ординаторскую пошел, поспать часок. Перед отбоем «колеса» раздал, укольчики сделал – теперь слегка отдыхает.
 - А чего не в каморке? - спросил Лешниц, глянув на комнату отдыха санитаров, примыкающую к посту.
- Да там Антон лечь собирался. Кровати-то две, да  только храпит он так, что пациенты иногда просыпаются, а ведь они под снотворным. Позвать Ильина?
- Да нет, пусть спит, травокур наш. Дай-ка мне, Пашка, карты этих забияк.
 - Малютина с Семенихиным? - уточнил Тумбик. Лешниц кивнул. Пашка пошел во врачебный кабинет отделения за картами.
Николай Юрьевич сел за обшарпанный стол поста, подвинул к себе выцветший от времени зеленый телефон и набрал номер реабилитации.
- Дежурный санитар Подгорный, - услышал он в трубке важный голос Игоря.
- Игорь, это Лешниц.
- Слушаю вас, Николай Юрьевич.
- Как там обстановка?
- Все тихо.
- Что Чернов?
- Вернулся от вас с угощением, с пастилой и пряниками.
- Да, это я ему жизнь подсластил. Он их открыто нес, под пижамой не прятал?
- Да, открыто. На тумбочку у кровати поставил.
- Ты ничего странного не заметил?
- Странного? Да, вроде, ничего. А что?
- Сладости просил у него кто-нибудь?
- Точно! Как же это я… - в голосе Игоря звучала нота досады. Он явно был огорчен своей невнимательностью.
- Все их видели, он же еще до отбоя вернулся. И никто к нему даже не подошел.
- Совсем никто?
- Совсем. То ли они его все боятся или обиделись.
- Понял, спасибо! А по поводу того, что не обратили на это внимание, вы не переживайте, Игорь. Это само придет, с опытом. Спокойного дежурства, - попрощался с новичком Лешниц и, не успев услышать его «спасибо», положил трубку.
Доктор помрачнел. Затея с пряниками сработала. Да только результат был не тот, которого хотел автор эксперимента. Результат этот подтверждал наблюдения новичка.
Если у какого-то из отделения появлялось еда, переданная родственниками, на него тут же сыпались просьбы об угощении, укоры в жадности и напоминания о том, что Бог велел делиться. А сегодня всем было плевать на пастилу и пряники. Всем, до единого. Ситуация почти фантастическая.
«Ну, одного, двух, трех он бы еще мог втихаря запугать, - рассуждал доктор. - Но ведь не все отделение! Их же там больше тридцати человек. Как это объяснить?». Разумного объяснения у него не было.
 «Хреново дело, - признался себе Николай Юрьевич. - Надо этот кондитерский эксперимент продолжить. Завтра вызову Чернова на прием. Пряники у него к тому моменту, наверное, еще останутся. Санитар мне их пересчитает и от палаты будет держаться подальше. Если никто даже не попытается упереть пряничек, значит, Чернов как-то на них влияет. Вот только как?».
 Его мысли прервал Пашка, появившийся на посту с двумя медицинским картами в руках.
- Ну что ж, глянем, - сказал Лешниц и принялся изучать психиатрическую биографию виновников инцидента.
Ему хватило пяти минут, чтобы понять, с кем он сегодня пообщается накоротке.
 Малютин подходил для такой беседы как нельзя лучше. Страдающий манией отношения, он был уверен, что самые разные значительные и незначительные события происходят вокруг лишь для того, чтобы повлиять на него. Тип личности – истероид. Внушаемый, болтливый, временами проявляет вспышки небывалой речевой и физической активности. В целом к агрессии он был не склонен, но при точно выверенной провокации, задевающей маниакальные струны его больной психики, мог взорваться. К тридцати пяти годам он уже два раза побывал в «психушке», а учитывая нынешнюю госпитализацию – трижды.
«Опытный страдалец, это хорошо. Значит, знаком с понятиями, объяснять не придется. Где до нас-то был? - Лешниц полистал карту.- В «семерке»? Отлично! «Семерка» - больничка жесткая, там всякое бывает. Значит, поверит».
- Паша, у меня к тебе просьба. Давай мы с тобой пообщаемся с этим Малютиным, - попросил он Тумбика.
- Как общаться будем? Прессанем?
- Нет, что ты. Это крайние меры, только ради безопасности остальных. Просто пообщаемся, но эффективно.
- Не вопрос, Николай Юрьевич. Будет эффект. Можно вести?
- Веди, братец. Только интеллигентно, без шума.
- По-другому не умею, - улыбнулся Тумбик, сверкнув золотым запасом своего рта.
Спустя пару минут, закрытая на ключ дверь комнаты отдыха санитаров отгородила троих мужчин от всего остального мира.


Эпизод пятьдесят второй
     Москва, апрель 1997 года
Течение мысленного диалога Порогина было прервано чем-то молниеносным и очень опасным. Лишь спустя пару секунд он понял, что это было. Инстинктивно дернув рулем, он чудом избежал почти неизбежного столкновения с велосипедистом. Парень вынырнул из ниоткуда, словно двухколесный мистический фантом. Испугаться Порогин не успел. Только холодная испарина, пробежавшаяся по телу, была сигналом того, что могло случиться страшное. 
 Осознанный страх пришел к нему позже. Он вдруг понял, что неизвестный велосипедист мог за какие-то доли секунды пустить прахом три года поисков, лишений, нервов и опасностей. Впрочем, на месте велолюбителя мог быть алкаш, дворовый хулиган или студент за рулем папиной иномарки. В голову настойчиво лезли космонавты, которые рискуют перечеркнуть двухлетнюю подготовку к полету, подхватив банальную простуду незадолго до старта.
Пообещав себе впредь быть предельно осторожным, скорость Порогин все-таки не сбросил. Его новенькая «Нива» уверенно рвалась на Автозаводскую улицу, удивленно открывая в себе качества спортивного автомобиля.
«Да, пьеска получилась хороша! Драматург ты, братец, конечно… Царствие тебе небесное! - думал Леня, мысленно прикасаясь к образу недавно ушедшего брата. - А мне вот исполнять досталось».
Это было последнее дело Стаса. Большая прихоть большого человека! Весь интеллект и связи вложил он в него.  Связи – вот какое здесь ключевое слово. Связи самые разные – дружеские, вражеские, конкурентные.  Даже деньги – благодаря его связям.
 «Сожрали бы меня, как слепого поросенка, если бы сам фамильные ценности продать попытался.  Да и этих Толика с Витьком он заарканил. Их портфолио многим покоя не дает. Плевать было только ментам да федералам. Фантазии у них нет совершенно. Лишь бы «без вести пропавшего» завести – и в архив. А вот уголовники да бандиты новодельные – люди с широкими горизонтами и полетом мысли. В их деле без этого никак. Приказов и подзаконных актов о том, как воровать и грабить, они сверху не получают. Приходится самим изворачиваться. И если им сказать, что конкурентов можно убирать тихо и без малейших следов, они психушку вызывать не станут. Они станут прикидывать, кого грохнуть и кому сколько дать, чтоб  и у них   появилась такая же возможность. Чтоб без следа. И вот еще важный момент. Не вышли бы мы на этих «бесследных», если бы не боялся братишка ничего и никого. А он не боялся. К тому же знал, что недолго ему осталось. Эх, братишка ты мой, родненький», - горько вздохнул Порогин, сморгнув влагу тяжелых воспоминаний, проступившую на глазах.
Шесть лет назад операция и курс химиотерапии заставили рак отступить. Но Стас был реалистом. Понимал, что болезнь обязательно вернется, подарив ему печальную возможность - смотреть на происходящее с высоты обреченного человека, презревшего страхи и условности.
 «Кто ж они такие, а? И откуда взялись? С виду-то – обычные мужики, - с явной тревогой думал Ленька о тех, с кем ему предстоит встретиться через каких-то несколько минут. - Как все закончится все это, надо бы держаться подальше от этих волшебников. Рядом с ними скоро большая каша должна закипеть. Ошпариться – раз плюнуть».
Он видел картину так детально, как не видел ее никто. Разве что покойный брат с небес. Одного он не мог понять. Как после всех этих комбинаций,  после трех лет мытарств и двухлетней подготовки, он вдруг чуть не отказался от этой затеи?! Ведь почти сел есть Капин супчик, вместо того чтобы поднять занавес этого рискованного и страшного действа. Ответ был лишь один: «Не убий». Его остановливалала заповедь. А почему тогда все-таки поехал? Потому что родительский инстинкт защиты собственного дитя выше любых заповедей. Не благороднее. И не правильнее. Просто – выше. А он Димку посмертно защищает. Да и вернулся домой он лишь затем, чтобы фотографию его детскую увидеть, хотя сам об этом не знал. Как будто вел его кто. И про тазепан  Леня в тот момент знал – всю жизнь он лежал у Капы в кухонной аптечке. А там, где Димина фотка хранилась, сроду не было никаких лекарств. Вел, вел его кто-то именно туда,  к Диме...
А вот и поворот на улицу Автозаводская. «Командирские» с тревогой сообщили,что до встречи осталась всего одна минута. Но Лёнька этой тревоги не разделял. Минуты ему было вполне достаточно. Красивый сталинский вход в метро позади. Так, вот и булочная. Та самая, в которую в разгар перестройки заходила за батоном сама Маргарет Тэтчер, посетившая «империю зла» с официальным визитом. Выключив фары и габариты, он лихо заложил руль и нырнул в арку двора. Небрежно припарковался, глянул на часы. До встречи десять секунд. Выскочив из машины, Ленька торопливо зашагал к ограде школьного двора, на территории которого была назначена астреча. Одернув себя, перешел на спокойный шаг. «Никакой суеты, они должны видеть мое спокойствие. А еще лучше – равнодушие. Им эта встреча нужна больше», - строго сказал он себе.
 Еще не дойдя до дырки в заборе, увидел их. Два силуэта, которые трудно было не узнать. Они подошли к забору с другой стороны. Порогин замер. В той части забора прохода не было, он знал это точно. «Как пройдут? Сквозь бетон, что ли?».  Даже не притормозив, двое сходу перемахнули препятствие, каким-то невиданно легким прыжком, словно два цирковых гимнаста. «Эффектно!» - отметил про себя Порогин, отгибая заранее прорезанную сетку-рабицу. Посмотрев, как уверенно двинулись они вглубь школьного двора, понял, что посторонних здесь нет. «Эти бы точно учуяли – и не пошли бы. Значит, все нормально». 
Когда он зашел за раскидистые кусты, которые днем надежно скрывали курящих старшеклассников, эти двое уже стояли там.


                Эпизод пятьдесят третий
Москва, февраль 1998 года
…Спустя пару минут, закрытая на ключ дверь комнаты отдыха санитаров, отгородила троих мужчин от всего остального мира.
Один из них был чуть выше остальных, тощий, лысый, с впалыми щеками и выпирающими скулами. Маленькие, близко посаженные глазенки, массивная нижняя челюсть и тонкие, почти незаметные губы. Непропорционально длинные руки с тонкими костлявыми пальцами придавали его внешности отчетливую гротескность. Он радостно улыбался двоим мужчинам в белых халатах, обнажив лошадиные зубы -  крупные, желтые и  продолговатые. Глаза его не понимали радости нижней части лица. Они судорожно метались от одного белого халата к другому. В них мелькали контрастные всполохи страха и надежды.
- Привет, Александр Константинович, - с тяжелым сердцем поздоровался с больным Лешниц, встав напротив.
- Здрасьте, доброго вам здоровьюшка, - заискивающе пролепетал Малютин. Надежда в его глазах на мгновение потеснила страх.
- Знаешь, кто я такой?
- Знаю-знаю, вы врач, халат на вас белый и вы умный, сразу видно.
- Да что с того, что врач? Это совсем не важно. Здесь врачей много. Так знаешь, кто я такой?
Страх вовсе исчез из зеркала души Малютина, уступив место ужасу.
- Н-не-ет, не мог-гу знать, - заикаясь и бледнея, ответил он.
- Может, догадываешься? Есть какие-нибудь идеи?
 Больной съежился, втянул голову в плечи, отчего массивный подбородок чуть выпятился вперед.
- Н-нет, нет.
«Да, били его в «семерке», - подумал доктор, безошибочно заглянув в прошлое пациента, не хуже любого экстрасенса.
- Ну, тогда слушай меня внимательно, я тебе расскажу.
 Александр Константинович торопливо закивал.
Во время их непродолжительной беседы Тумбик был совершенно равнодушен к происходящему. Встряхнул покрывало на одной из узеньких кушеток, поправил занавеску, выкинул в урну окурки из пепельницы. В общем, слегка прибрался. В процессе этой уборки он очень естественным образом оказался за спиной Малютина. Через пару секунд после того, как Лешниц сказал «я тебе расскажу», Пашка уверенным будничным движением быстро просунул руку между ног больного, схватив его за яйца через пижаму. Схватил и очень сильно сжал. Лицо Малютина исказила стремительная гримаса острой боли. «Гхы-ы-ы», - выдохнул он, замерев в полуприседе. Теперь он был значительно ниже Лешница, который продолжал беседу сверху вниз.
- Это для всех остальных я доктор. А для тебя, Александр Константинович, я тот самый человек, который может решать, как ты будешь дальше жить. Ты меня понимаешь, Саша?
 Малютин кивнул, но от боли смог сказать только «ы-ы-ы-ы». Ужас ярко светился в его крошечных птичьих глазках.
- Могу решить тебя без мозгов оставить. Сжечь их могу, к чертям собачьим. И будет это очень больно. И очень больно будет не один раз и не два. Про «проводки» в «семерке» слышал что-нибудь?
 Тот опять закивал. Про электросудорожную терапию он, конечно же, знал. И уже многие годы панически боялся лично узнать подробности этой процедуры. Ужас в его глазах стал еще ярче.
- И своих близких ты больше никогда не увидишь, - продолжал Лешниц. - Видеть-то их ты будешь, а узнавать – нет. Веришь мне? Вижу, что веришь. Это правильно. А могу выписать тебя, живого, здорового, отожравшегося. Будешь на людей смотреть и узнавать их. Ты даже не представляешь, какое это счастье!
Малютин продолжал мучительно задыхаться, инстинктивно прижав руки к области паха. Тумбик, сидя на карточках за спиной пациента, продолжал сжимать, ожидая сигнала руководства.
- И решать, что с тобой будет, могу только я. А ты можешь мне помочь решить что-нибудь хорошее, - подвел логический итог Николай Юрьевич.
 Вплотную наклонившись к Александру Константиновичу, он злобно прошипел ему прямо в лицо:
- Хочешь проводков, а? Прямо сейчас! Давай?
К сильнейшей боли добавился непереносимый страх. Малютин стал закатывать вытаращенные глаза. Лешниц щелкнул пальцами, дав Пашке команду прекратить генитальную терапию. Тот разжал руку, и человек в синей пижаме рухнул к ногам доктора, судорожно изгибаясь. Тумбик тут же проворно поднял его и усадил на стул.
 Просунув руки между ног, больной сложился пополам, тихонько подвывая. Лешниц уселся напротив. Тумбик мыл руки с мылом, как и полагается после грязной работы.
Прошла минута, а может, и больше. Малютин не разгибался, но подвывать перестал. Лишь шумно тяжело дышал.
- Ну что, милейший, оклемался? - заботливо поинтересовался Лешниц.
Милейший не отвечал. Лешниц резко разогнул его, взяв за подбородок.
- Чего не отвечаешь?
- Ага, оклемался, - проборматал тот, не глядя на Юрьича.
- Вот и славно. А то молчишь, словно язык откусил. Язык откусывают, когда проводки случаются.
Услышав про проводки, больной дернулся всем телом.
- Ну ладно, ладно… брось дергаться. Будешь умницей – и ничего с тобой не случится.
- Я понял, понял, понял, понял, - затараторил Малютин.
- Раз понял – хорошо, - мягко сказал врач успокаивающим тоном.
- Курить будешь?
- Я не буду, я не курю.
- Молодчина! Бухнешь пять капель?
- Да. А можно? - обеспокоенно спросил пациент.
- Из моих рук – чуток можно. Как лекарство будет.
Пашка достал из шкафчика бутылку «Московской» и, плеснув немного в стакан, мутноватый от заварки, протянул его Малютину. То взял его, понюхал, улыбнулся, хитро глянул на Лешница и одним рывком сожрал водку. Почмокал губами, смакуя «беленькую».
- Так, давай к делу. Чего с Семенихиным не поделил, а? - спросил Лешниц.
- Я… это, я сказать хочу, что… это все он!
- Кто это – он? Что «все»? Нормально отвечай!
- Это все Бебека!
- Кто?
- Они так Семенихина называют. Он, когда недоволен чем-то, такую  речевую реакцию дает – бе-бе-бе говорит, - пояснил Тумбик, закуривая.
- Так, Бебека, значит. А что «все»?
- Он специально меня дергал, - обиженно насупился Малютин.
- Как он тебя дергал?
- Обижал специально.
- Саша, послушай. Мы так с тобой тут до утра проторчим. Водки я  тебе больше не дам, это точно, так что время не тяни. Говори сразу, чего он такого сделал.
- Ну, это… Он говорил … говорил …говорил, что… что я…я, - словно буксуя, пытался сказать что-то Малютин и, не справившись, замолчал.
Лешниц придвинул свой стул ближе, наклонился к нему, доверительно потрепал по плечу.
- Саша, посмотри на меня. Я здесь главный, ты это уже понял. В обиду я тебя никому не дам. Ни больным, ни врачам. И скоро переведу тебя на прежнее место. Там ведь лучше, да?
- Да, - согласился Саша, затравленно улыбаясь.
- А потом вообще домой тебя выпишем.
- Да, - опять согласился он. Лицо его засветилось радостью и надеждой.
- Но я смогу все это сделать, только если ты все расскажешь. Иначе – никак. Так что ты, Сашенька, соберись. И спокойно говори. Ничего не бойся и не стесняйся. Договорились?
- Ага.
- Ну, давай. Что он говорил?
Малютин глубоко вздохнул и, сосредоточив лицо словно перед рискованным трюком, выпалил:
- Он говорил, что я помоечник.
Сказав это, он отвернулся в сторону, будто не мог смотреть Лешницу в глаза после такого признания. Такого поворота событий Николай Юрьевич боялся больше всего. Одна загадка родила другую.
- Тайна раскрыта, да здравствует тайна! - сокрушенно глядя на Пашку, пожаловался он.
- Ну, это не самое обидное обзывательство. Меня в школе еще и не так дразнили. Разве можно из-за такой ерунды на человека кидаться?
- Для вас не обидное, а для меня обидное, - по-детски ответил пациент.
- Оно какое-то особенное? А я и не знал! Надо же, уже старик совсем, а не знал, - искренне сокрушался Лешниц. - И как же это я так? - обхватил он голову руками, чуть не плача.
Малютин обеспокоенно посмотрел на врача.
- Это ж стыдно кому сказать! До шестидесяти дожил – и не знал! - не унимался доктор.- Как же это так! Как же я теперь жить-то буду?
 Александр Константинович забеспокоился не на шутку, подавшись вперед и разглядывая безутешного врача. А тот продолжал клясть судьбу за то, что прожил всю жизнь, не зная о самом страшном обзывательстве. Тумбик понял, что затеял хитрый опытный лис, и предвкушал развязку. Причитания Юрьича продолжались, становясь все более жалобными. Вдруг Малютин протянул руку и, осторожно похлопав Лешница по плечу, сказал:
- Да вы не переживайте, что вы так переживаете. Это обзывательство только для меня такое страшное!
«Попался», - подумал Пашка, не сомневавшийся в успехе своего босса.
 - Да нет, это ты меня утешаешь, не надо! Это для всех самое страшное обзывательство. А я, представляешь, как идиот – всю жизнь про другое думал. Я дурак!
 - Да нет, вы меня не поняли. Я честно говорю – только для меня! - настойчиво повторил пациент. 
- Я тебе не верю, отстань! - отмахнулся от него Николай Юрьевич, голос которого дрожал в предчувствии скорых слез.
«Виртуоз, сука! Остальные рядом с ним – психотерапевты сраные», - восхищался Тумбик, безмолвно наблюдая за этой сценой. Он даже не шевелился, боясь нарушить таинство происходящего.
- Да я честно говорю! Только для меня! Клянусь! 
- Не надо меня успокаивать, не надо. Для всех, я теперь понял! - голос доктора дрожал уже сильнее. Еще чуть – и слезы.
- Я правду говорю, поверьте! - стремительно заводился Малютин.
Тумбик насторожился. Эмоциональный накал этой мизансцены дошел до той черты, после которой он готов был действовать молниеносно.
- Честно, клянусь, эта обзывалка только на меня так действует! Только на меня!!!
- Да врешь ты все, врешь! Чтоб я успокоился!
- Я жизнью клянусь! - уже чуть ли не кричал Малютин.
- Не верю! Почему только для тебя-то? Для всех!
- НЕТ! НЕТ!!!!! Не для всех, для меня только. Для всех других оно обычное, как ты не понимаешь! Послушай ты меня, дурак, я ж тебе поклялся! Жизнью своей поклялся!!
 Перейдя на ты, он вскочил и орал, возвышаясь над психиатром. Близилась истерика. Тумбик был на взводе.
- Да с чего для тебя одного-то? Хватит врать! Не нужна мне твоя жалость! - выкрикнул Юрьич снизу в лицо Малютину.
 И зарыдал. Натурально, всхлипывая, захлебываясь. Тумбику хотелось орать «браво!». «Высший пилотаж, твою мать! Мужикам расскажу – ведь ни хера не поверят».
 На Малютина эти рыдания тоже произвели огромное впечатления.
- Да поверь ты мне! Поверь!!! Что ты мне не веришь?! ПОЧЕМУ?!! Я в первом классе машинку случайно в ведро помойное уронил и не заметил, а мать его и выкинула! Так я вечером спохватился и искать полез в помойку, а меня мальчишки из класса увидели и дразнили потом, и девчонкам рассказали!! ЧЕСТНО!!!
Лешниц поднял заплаканное лицо.
- Правда?
- Да правда, сука ты! Что ж ты мне не веришь, сволочь?!
- Ну ладно, верю, верю, - успокоил Николай Юрьевич Малютина, шмыгая носом и вытирая слезы.
Пациент обессиленно упал на стул.
- Машинка-то хоть была хорошая? - спросил доктор, сморкаясь.
- Не помню, - нервно и устало ответил пациент.
- Так ты его за это побить хотел?
- Да!
- Ладно, проехали. Если хоть раз еще захочешь кого-нибудь ударить… Ты, Саша, про проводки вспомни. И не дай Бог, ударишь кого… Обзывалки, не обзывалки – будут тебе проводки, и не раз. Понял?
- Понял, - ответил Малютин, вжавшийся в стул.
- Дразнить тебя больше не будут, не бойся. А впредь никому о таких случаях не говори. И доставать не станут.
- Да я и не говорил никому. Никому! - обиженно ответил Малютин.
- Так как же Семенихин узнал про обзывалку?
- Я не знаю! Не знаю…
- Просто совпадение. Обычное совпадение. А ты на него с кулаками. Смотри у меня! - погрозил ему пальцем Лешниц.
- Я больше никогда не буду! - испуганно выпалил больной.
- Ладно, договорились! Завтра тебя обратно переведу. Ну, а теперь – спать!
- Спасибо! Спасибо! - Александр Константинович благодарил то Лешница, то Тумбика, пытаясь заглянуть им в глаза.
- Спать! - твердо повторил доктор.
И Пашка увел больного.
 - Эх, Пименов, Пименов,- с досадой на лечащего врача Малютина буркнул Юрьич.
 Подойдя к пожелтевшей раковине, он принялся плескать в лицо обжигающе холодной водой, старательно промывая глаза, красные от слез.
Вернувшись на пост, где его уже ждал Тумбик, Лешниц вновь внимательно просмотрел карту Малютина. «Да откуда же в жопе алмазам взятьcя», - подумал он, отложив каракули Пименова.
- Блистательно! Даже слов нет! - с искренним восхищением сказал Пашка.
- Профессионально. И немного рискованно. Но риск оправданный. И ничего блистательного, просто профессионально, не более, - возразил врач.
- Ну, это вы скромничаете, Николай Юрьевич.
- Паш, надо бы в реабилитацию парочку толковых «косящих» перевести. Есть такие?
- Есть. Как раз двое и есть. А лечащие не будут против?
- Я -  не против. Этого достаточно. Паш, поговори с ними. И чтоб были готовы санитару помочь, не дай Бог чего. Фамилии мне их запиши. И кто лечащий, лады?
- Сделаем. Когда переводить будем?
- Завтра, прямо с утра. Врачи появятся – и сразу переведем.
- Понял, - кивнул санитар, записывая фамилии на огрызке листка.
- Ладно, пойду я, пожалуй, - сказал Лешниц, кладя бумажку в карман. - Спокойного дежурства!
- А вам, Николай Юрьевич – спокойной ночи, - улыбнулся ему санитар и взглядом показал на наручные часы. Доктор лишь вздохнул.
 Когда Лешниц выходил из режимного отделения, Пашка, прежде чем закрыть за ним дверь, сказал:
- И все-таки это было блистательно! Такие рыдания! Именно блистательно. И никак иначе.
- Спасибо, - устало ответил доктор, пожимая ему руку.

Когда он зашел в свой кабинет, часы показывали начало одиннадцатого.
- Что-то припозднился я сегодня, - вслух сказал Николай Юрьевич, роясь в своей рабочей записной книжке.
 Боромоча «где-то же он был, точно помню», он искал телефон Валеры Пименова. Нашел с трудом, пару раз перелистав объемный ежедневник от корки до корки.  И тут же набрал номер, несмотря на поздний час.
 - Алло, - услышал он немного раздраженную женщину.
- Извините за столь поздний звонок, - начал он предельно бархатным голосом.- Будьте добры Валерия Михайловича.
- Минутку, - недовольно ответила она.
Судя по всему, бархат Лешница не произвел на нее никакого впечатления. В трубке была слышна какая-то возня, характерное постукивание, пару раз аппарат обо что-то приложили, перенося из комнаты в комнату. Потом кто-то раздраженно бросил пару фраз, и, наконец, Николай Юрьевич услышал приглушенное «да пошла ты» в исполнении Валерки.
- Да, слушаю, - рявкнул Пименов в трубку.
- Валера, не горячись! Начальство звонит, - иронично представился Лешниц.
- Добрый вечер, Николай Юрьевич. Что-то случилось в клинике? - В его голосе звенела неподдельная тревога.
- Да нет, все нормально. А у тебя? Я не поздно?
- А у меня жена – мерзкая стерва, - как-то буднично ответил Валера. - Но ты, Николай Юрьевич, здесь ни при чем.
 Теперь Лешниц по голосу понял, что коллега «подшафе».
- Брось, Валерка, не кипятись. У меня к тебе вопрос. Ты ведешь Малютина?
- Да, я.
- Расскажи мне про инцидент в реабилитации.
- Да там все просто. Малютин этот у меня реально на поправку пошел. Да так быстро, я даже удивился.
- Чем лечил?
- Да все свое, домашнее - медок, малинка, - по-пьяному развязно пошутил он.
- Хорошая шутка, смешная, - равнодушным голосом «похвалил» Юрьич Пименова.
- Нейролептиками короткими лечил, да физиотерапией.
- Совмещал?
- Да, конечно, - с небрежной гордостью ответил коллега.
- И что дальше?
- А, ну да. Пошел, значит, на поправку. Я ему начальную стадию ремиссии поставил.
- Да, я видел в карте запись.
- Ну вот… А в реабилитации этот Семинихин начал его доставать.
- Как доставать? - спросил Лешниц с крайне заинтересованной интонацией.
- Дразнил, обзывался. В этом деле Семенихин, видать, преуспел. Малютин на него накинуться пытался. В общем-то, все.
- А в анамнезе что у него?
- Да толком ничего. Попивал, но не сильно. Головные боли, депрессии, но не затяжные. Сам выбирался.
- Детской травмы нет?
- Не, про детскую травму нечего не было.
- А лечится он уже в третий раз. Каждые полтора-два года.
- Да.
- А сам ты по детской травме с ним не работал?.
- Да нет - опасливо ответил Пименов, чуя неладное. - Предпосылок-то не было.
- Значит, ни детской травмы, ни предпосылок. Очень плохо,  - вздохнул Лешниц.
- Что плохо? Что детской травмы не было?
- Да нет. Плохо, что парень, будучи на лекарствах и не склонный к агрессии, сорвался в результате обзывательств, а у тебя предпосылок нет для выявления детской травмы. Вот это плохо.
 Николай Юрьевич помолчал. Ничего, кроме напряженного сопения, в трубке не прозвучало. 
- А как он его обзывал, ты знаешь? - продолжил Лешниц после паузы.
- Нет, - растерянно ответил Валерка.
- Понятно. Ну да, действительно. Откуда тебе знать, раз детской травмы не было. Долго он его доставал?
- Долго, наверное, раз тот на него накинулся.
- Наверное? - невозмутимо переспросил Лешниц.
 В трубке вновь воцарилась тишина. Не слышно было даже сопения.
- Семенихин три фразы сказал Малютину, прежде чем он на него накинулся. Не знал этого?
- Нет, - сникшим голосом промямлил Пименов.
- А если бы ты санитара Валентина Смирнова об этом спросил, он бы тебе рассказал. Сейчас есть предпосылки?
- Да, есть, пожалуй.
- Тогда я тебе, пожалуй, скажу, что в раннем школьном возрасте парень полез в помойку за машинкой, которую его мама по ошибке выкинула. Его увидели одноклассники и дразнили «помоечником». Да еще и девчонкам рассказали. Те тоже дразнили. И Семенихин его так же обозвал.
- А с чего он его так обозвал? - вдруг спросил Пименов, притихший на другом конце провода.
- Да, может, тот подобрал чего-нибудь с пола.
- Ясно, - вяло сказал Валерка.
- И все это я узнал из беседы с пациентом, представляешь?
 - Да?
- Да, Валера, да. Так что лечить его надо от детской травмы, которая у него не прекращалась в течение всех школьных лет. Тогда он каждые два года в клинику не будет попадать.
В трубке снова было тихо.
- Хороший ты мужик, Валера. Душевный. Невропатолог бы из тебя отличный вышел. Там с предпосылками полегче дело обстоит. Доброй ночи, коллега.
Юрьич положил трубку. 
Посидел, устало уставившись в точку. Прислушавшись к себе, понял, что его свербит какая-то мысль. Или догадка. Но какая? Чуть позже она постепенно обрисовалась, словно огромная рептилия в лунном свете.
 «Семенихин обозвал Малютина один раз. Ну, пару раз, максимум. Валя говорил Тумбику, что они буквально парой фраз перекинулись. И он сразу же назвал его именно «помоичником». При том что Малютин так сильно скрывал эту историю, что после двух госпитализаций ее ни в одном анамнезе нет. А если Малютин ничего не поднимал с пола? И, вообще, не давал никакого повода себя так называть? Он ведь должен избегать всего, что даже косвенно с помойкой связано. И слово не шибко распространенное. «Помоичник» это ведь не «сволочь» или «очкарик», например. И при этом есть подозрение, что кто-то «штормит». И что получается?».
 Холодок пополз по спине Лешница. Рептилия медленно двинулась на него, плотоядно облизываясь.
«Если не совпадение, то что? Кто-то узнал историю с помойкой, которую Малютин тщательно оберегает. И «заштормил» не его, а Семенихина, чтобы тот его спровоцировал. Это реально? Чернов?».
Лешниц побледнел.
 «Да нет, чушь. Чушь и мистика. Вредно в твоем возрасте так нервничать, Коля - успокоил он себя.  - Не ерунди! Не будь бабой из Саратова!».
   Но мысль о мистическом происхождении «шторма» никак не покидала его, словно бестактный гость, засидевшийся допоздна.

Стрелка часов подбиралась к одиннадцати, когда он стал собираться домой. Чудом вспомнив про прибор Самарина, впопыхах спрятанный в шкафу, он стал упаковывать его в коробку. Прилично повозившись с этим мудреным тетрисом, он разместил почти все. Не вошли лишь две маленькие изогнутые черные коробочки, которые во время записи стояли по бокам от Чернова. Не чувствуя в себе сил для продолжения этой головоломки, он просто положил их в старый задрипаный полиэтиленовый пакет с порваной ручкой. Вызвал такси. Приветливая девушка пообещала ему, что машина будет через десять минут.
Когда он выходил из проходной клиники, машина уже ждала его. На этот раз таксист был молчалив, хмур и признаков интеллекта не проявлял. Всю дорогу громко звучал низкопробный шансон, воспевающий «братков», «малявы» и «хаты», и проклинающий ментов и неверную «лярву», которая не дождалась.
Поднявшись в квартиру, он с облегчением избавился от третьего уха Самарина, оставив коробку и пакет прямо в коридоре, у двери. «Все равно завтра Женьке это дело повезу», - отмахнулся он от надоевшей ноши. Принял душ. Пошарив по кухне, съел холодные пельмени, терпеливо ждавшие его возвращения. Во время своего холостяцкого ужина вспомнил про виски. Решил, что сейчас было бы в самый раз. Объединив сто грамм напитка шотландцев с едой сибиряков, понял, как сильно он хочет спать. Часы утверждали, что час ночи уже миновал. Как только он добрался до кровати, местный Морфей,  уже давно поджидавший его, нетерпеливо забрал его с собой.
 Николаю Юрьевичу снился сон - яркий, сочный и правдоподобный. И потому - пугающий. Седой ветеран в пиджаке, увешанном большими разноцветными орденами, и абсолютно голый снизу, предлагал ему отведать склизких картофельных очистков, стоя в мусорном баке. Отказаться было жуть как неудобно. Николай Юрьевич, после долгих колебаний, все же решил съесть маленький кусочек противного угощения. Когда он, воровато озираясь, протянул за ним руку, их стремительно окружила ватага ребятни в школьной форме. «Помоечник, помоечник!» - стали они дружно скандировать, тыча пальцами не то в него, не то в голого ветерана.  Ему вдруг стало нестерпимо стыдно, и он опрометью бросился вон из двора. По дороге он увидел желтую «Волгу». Таксист приглашал довезти его до дома. Юркнув на заднее сиденье, Николай Юрьевич облегченно вздохнул. Тогда рыжий мордастый шофер обернулся и укоризненно покачал головой.
- А ты, Коля, совершил хоть один благородный и бескорыстный поступок? - грозно спросил он.
С трудом ворочая языком, Юрьич ответил:
- Я врач. Я каждый день людям помогаю.
Таксист удивленно посмотрел на него и отвесил смачную пощечину длинной, как жердь, рукой.
- Ты значение слова «бескорыстно» понимаешь, тупица? - раздраженно спросил он.- За работу с больными тебе деньги платят. Так что, извини, не считается. Может, еще что-нибудь вспомнишь? А то высажу, прям как есть, без трусов.
Оглядев и ощупав себя, Коля в ужасе понял, что сидит в такси совершенно голым. Враз стало очень страшно. Он попытался зачерпнуть из своего прошлого какой-нибудь бескорыстный положительный эпизод. Но вдруг понял, что совершенно не помнит ни одного дня из своей жизни. Точно помнит, что жизнь была. А что конкретно происходило все эти годы? Ни одной зацепки, хоть убей. В голову пришла спасительная идея.
 - Отвезите меня, пожалуйста, на Каширское шоссе, дом пятьдесят два. Там психиатрическая больница находится, - попросил он таксиста.
Тот гулко захохотал. А посмеявшись, ответил:
- Куда ж тебя еще везти-то, голого. В психушку только. Туда и едем. Главный врач там – мой друг, Вадим Андреевич. Он из тебя крови немного выпьет и тебе лучше станет.
 А вот это уже было слишком. Пора было сваливать. Коля решил тайком от таксиста нащупать ручку двери, да и выпрыгнуть на ходу. Но обнаружил, что дверь абсолютно гладкая.
 
- Ну что, вспомнил что-нибудь? -  снова заговорил таксист.
- Нет пока, - еле выговорил доктор, захлебываясь паникой.
- Эх ты, скотина! - пристыдил его тот.- А я вот недавно с ветераном целый килограмм очисток тухлых сожрал. А ты даже и не попробовал. Сошлют тебя, Коля, в ссылку - за бессердечность. Ей-богу, сошлют.
- Куда сошлют? - не веря своим ушам, спросил он.
- Как куда? Будто сам не знаешь. На другую планету сошлют, на Эльтизиару. Сейчас ведь новый закон приняли. Кто во что не верит, того туда и ссылают. Здорово они все-таки это придумали, эти думаки в Думе!
Паника достигла своего апогея. И тут-то с Николаем Юрьевичем случилось такое, что редко случается. Продолжая спать и видеть сон, он вдруг понял, что все это ему снится. О чем он немедленно и с колоссальным облегчением сообщил таксисту. Так и сказал:
- А я знаю, что я сплю. Визите меня, куда хотите. Мне насрать.
И стал с любопытством ждать дальнейшего развития событий. Таксист на его слова отреагировал спокойно.
- Спишь, конечно, - сказал он через плечо.- Это и ежу понятно. Вот только такие сны ни с того ни с сего не снятся. Согласен?
 Николаю Юрьевичу вдруг снова стало страшно. Да так сильно, что он проснулся.
…Светало. Ошарашенный, он полежал немного с открытыми глазами. Потом рывком вскочил и пошел на кухню. Там, без каких-либо раздумий и промедлений, налил больше половины стакана виски. И тут же выпил, не чувствуя вкуса и жжения, словно лекарство. Затем глубоко вздохнул и машинально потянулся за пультом от маленького телевизора, жившего верхом на холодильнике. Включил его не глядя, нащупав круглую резиновую кнопку. Ранний выпуск новостей подходил к концу. Сексапильная дикторша читала суфлер. «Небывалый по силе ураган приближается к побережью Флориды. Власти штата объявили штормовое предупреждение».
 Лешниц вздрогнул и выронил пульт. А ведь на Флориду ему было глубоко наплевать.


Эпизод пятьдесят четвертый
Москва, февраль 1998 года   
Липкий влажный снег неистово валил с хмурых московских небес, как будто задался целью похоронить под собой многомиллионный город со всеми его обитателями и тысячелетней историей, выросшей из каждодневной людской суеты. Он начал свою очищающую миссию лишь пару часов назад, вечером, где-то в начале седьмого. Но уже добился внушительных результатов. Завалил деревья, которые теперь напоминали причудливые белоснежные кораллы. Накрыв собой дрогнувшие линии электропередач, грозился обесточить вечно не спящий город. Парализовал столичные аэропорты, нарушив выверенные до минут планы тысяч самоуверенных человеков. Испугал автомобилистов, снизив видимость почти до нуля. И даже собрал экстренное совещание встревоженных московских коммунальщиков и виноватых синоптиков, которые, по традиции, никак не ожидали от московской погоды такой дерзости. Он не тронул лишь детей, искренне радовавшихся снегу, играющих в снежки и строящих крепости. Видно, был с ними в сговоре.
Ромка Скворцов торопливо шел домой со стороны Дубовой рощи, что раскинулась у подножия телебашни. Он был настолько взволнован, что, наверное, единственный в этом городе не замечал могучего снегопада, который напрасно швырял ему в лицо мокрые  пригоршни снежинок, пытаясь обратить на себя внимание. Под курткой у него были спрятаны несколько листов бумаги, завернутые в тонкий полиэтиленовый пакет, неслышно шуршавший при каждом шаге. Дома эти листы, полученные от испуганного невропатолога Михалина, должны были определить, на какую чашу аптекарских весов ляжет очередная граммовая гирька. Ромка так ждал этого, что десятиминутная дорога до его подъезда казалась ему нестерпимо долгой, отчего он временами переходил на бег.
Добравшись, наконец, до квартиры, он опрометью разделся и бросился в свою комнату. Матушка была на дне рождении у подруги, потому он смело бубнил свои мысли вслух, не в силах сдерживать их напор.
- Ну, что ж, посмотрим, что же нам притащил драгоценный Павел Антонович, - сказал себе Скворец, разворачивая листы, кропотливо исписанные печатными буквами.- Ага, вот телефон нарколога, который  лечил Чернова  до болезни. А под ним что?
 Он нетерпеливо пробежал глазами по кривоватым убористым строчкам.
- Ух, ты! А вот этого Лешниц не знает. Сеансы гипноза, всего пять. Очень интересно. Нарколог мог и наткнуться на что-то, кроме потери матери. Обязательно с ним встречусь, просто обязательно!
 Опустившись на диван, он стал рассматривать другие листы. Минут через десять отложил один из них. Встал, прошелся по комнате. Подойдя к весам, застывшим в равновесии, взял одну из гирек, лежавших рядом с ними. Покрутил ее в руках, будто пытаясь соотнести с прочитанным.
«По нервным расстройствам все-таки обращался, шесть лет назад. Жаловался на бессонницы. Может, хотел снотворное получить? Тогда его достать было не просто, не так, как сейчас. Почти свободно можно купить на «птичке». А если хотел снотворного, может, что и беспокоило. Так, был он не у Михалина, а у какой-то Сверистковой. Что она ему назначила – неизвестно. В общем, можно смело сказать, что этот факт говорит за то, что он  может быть психом. Ладно, посмотрим дальше».
 Он снова погрузился в разбор записей Павла Антоновича. На этот раз – надолго. Он откладывал прочитанные листы, снова возвращался к ним, иногда бормоча себе под нос «а, ну да» и «да-да, точно». Изредка, не то удивленно, не то недоверчиво, он восклицал «да ну, на хрен!».
Когда Ромка закончил с листками Михалина - двинулся к холодильнику. Достав большой кусок сыра, отломил половину. Не порезав, стал откусывать от него, задумчиво разглядывая снегопад за окном. Доев, сказал:
- Да, это дело сбрасывать со счетов нельзя.
Он имел в виду субъективное восприятие недалекого скептика Михалина, которое, безусловно, повлияло на все, что он изложил в своих записях.  А изложил он следующее.
Чернов сорвался после долгого воздержания. Это Ромка и так знал, от жены пациента. Потерял интерес к друзьям – и это не новость. И про то, что он постоянно интересовался Луной, Скворцов тоже знал. Лешниц  говорил об этом, когда знакомил их с анамнезом Чернова. И интересовался, судя по записям невропатолога, весьма серьезно. Купил книги о спутнике Земли, следил за лунным календарем. Да еще и подолгу смотрел на Луну, при этом впадая в тревогу.
- С одной стороны – очевидные симптомы расстройства, - размышлял Скворцов вслух, стоя у холодильника.- Но если допустить, что бред инженера вовсе и не бред, то получается… Ну да, подтверждение теории о том, что он инопланетянин.
Ромка вернулся к себе в комнату, еще раз перечитав один из листков.
 «Так, тут все понятно. Михалин описывает его поведение, как поведение психа - замкнутость, тревога, недоверие. По-другому он его воспринимать и не мог».
Он снова прошелся по комнате, по инерции включил телевизор и тут же выключил его.
- Стоп! - громко сказал он и замер. -  Вопрос. Если он в тот момент был Дельтасом, и на жену Чернова ему было, в общем-то, наплевать… А зачем он, вообще, пошел с ней к врачу? Это же риск попасть в лапы гуманной советской психиатрии. Он не мог не понимать этого. Так почему же пошел?
Ромка вновь взял тонкую жестяную гирьку, словно она могла помочь ему найти единственно верный ответ среди всех этих предположений и допущений.  Нахмурившись, он старательно почесал переносицу, словно массируя мозг, застывший в недоумении.
 «Нет, если он был иженером Черновым, пусть и сумасшедшим, тогда все понятно. Любил жену, внял ее просьбам. А если он все-таки амфибия с Эльтизиры, тогда на хрена?».
 Решив отвлечься, он снова совершил набег на холодильник.
 «Этак я, пока до истины докопаюсь, вес наберу», - с усмешкой подумал он, доставая тарелку с мясным салатом.
 Догадка пришла, только когда тарелка была почти пуста.
 «Конечно же! - вдруг отчетливо понял Ромка.- Да он просто не хотел обострять ситуацию. Если бы он послал Лену подальше с этой затеей, она ведь могла бы обратиться к настоящим психиатрам. И вот тогда – путевка в «дурку», вместо экспедиции в Перу. Это же очевидно. Он знал, что она не собирается сдавать его в «психушку». А дом ему тогда был необходим. Из двух рисков он выбрал меньший».
Сунув остатки салата в холодильник, он понял, что пришло время отправиться к весам. Скворец понимал, что без разговора с наркологом картина, нарисованная им по записям Михалина, оставалась неполной. Но все же взял в руки гирьки.
«Итак, из разговора с Черновой ясно, что у Вадима Андреевича в анамнезе – весьма странные фантазии, пусть и по пьянке. Это подтверждает и бабушка маленькой Кати».
 Скворец решительно положил граммовый кусочек тонкой жести на чашку весов, под которой было написано «ЧП», что означало – Чернов псих. Потяжелевшая версия плавно скосила аптекарский инструмент на один бок.
 «Дальше. Наблюдения за Луной».
 Следующая гирька легла на чашку с обозначением ЧИ - Чернов инопланетянин.  Весы выровнялись.
 «Пациента гипнотизировал врач-нарколог, а это могло негативно сказаться на психике».
Он добавил гирьку на чашку, именованную «Чернов псих».
 «Сходил к врачу в поликлинику. Ну, это можно двояко истолковать».
 Каждая чашка стала еще на грамм тяжелее.
Оставался последний зыбкий аргумент – поведение Чернова на приеме у врача, описанное самим доктором Михалиным. Немало посомневавшись, он взял одну из гирек, несколько раз согнул мягкий металл, от чего она переломилась пополам. Одну из половинок он положил на чашку ЧП, другую бросил в общую кучку, к граммовым сородичам, решив сберечь ее для будущих хилых аргументов.
Итак, все «за» и «против» лежали на весах. Перевес был хоть и незначительным, но очевидным. Древний, как мир, инструмент утверждал, что Вадим Андреевич Чернов – психически больной землянин.
…После затяжного кровопролитного боя, жестокие наемники Скептика потеснили армию Романтика, с трудом разбив один из ее флангов. Романтик приказал своим войскам отступить, заняв круговую оборону. На поле брани наступило временное затишье, наполненное дымом костров, стонами раненых, погребальными молитвами и песнями выживших. По обе стороны фронта готовились к новой бойне. Главные сражения были еще впереди.


Эпизод пятьдесят пятый
     Москва, апрель 1997 года
Когда Порогин зашел за раскидистые кусты, которые днем надежно скрывали курящих старшеклассников, эти двое уже стояли там. На них были одинаковые синие комбинезоны с надписью «Мосгормост». Тому, кто называл себя Витей, спецовка была великовата, отчего он подвернул рукава и штанины. Лица их были непроницаемы, словно резиновые маски. Ленька очень надеялся, что выглядит также отстраненно.
- Вечер добрый, молодые люди, - сказал он вполголоса.
Те лишь кивнули. Ленька замолчал, не став продолжать. «Пусть начнут первыми. Так они признают, что для них наша сделка важнее». Пауза оказалась долгой.
- Предложение в силе? - наконец–то спросил Витя.
- В силе желание сделать предложение. Надо прояснить подробности, - ответил Леня.
- Мы готовы обсуждать условия, - утробно пробасил Толик.
- Ну, что ж, значит, обсудим, - согласился Порогин. И вновь замолчал.
На этот раз пауза была куда короче.
- Документы, - сказал Витя с утвердительной интонацией.
- Да, полный пакет, как и договаривались. Заберете из тайника. Но… только когда выполните заказ.
- Мы хотим получить их до начала работы. Это наше условие.
Ленька был готов к этому.
- До начала получите деньги. Документы – когда закончите, - ответил так, словно в любой момент может свернуть разговор.
- Деньги вторичны. Документы важнее, - недовольно пробурчал Толик.
Виктор кивнул и добавил:
- Тайник – это риск. Риск неприемлем.
- Тайник надежный. Риск неприемлем и для меня. Но я могу отказаться от всей этой затеи. А ваш отказ станет смертным приговором. Я ведь не ошибаюсь?
- Ты многого не знаешь, - не сдавался Толик.
- Того, о чем я догадываюсь, мне вполне достаточно. Вам нужно бежать. Мне – нет, - невозмутимо заметил Ленька. 
- Если мы не договоримся, ты не выживешь. Понимаешь? - Анатолий сказал это очень ровно, без тени агрессии.
- То же самое относится и к вам, братцы, - ответил Порогин и улыбнулся через силу.
Взаимные угрозы были неизбежностью этого разговора, но зазвучали слишком рано. Ленька не ожидал этого. Из-под драгоценного спокойствия выглянуло безотчетное животное чувство самосохранения, которые было сейчас очень некстати.
- Я человек осторожный и обеспечил себе страховку, - предупредил Порогин. - Если я не вернусь домой, мой соратник обеспечит вам небывалую популярность. На всю планету.
- На нас ничего нет. Это факт, - просипел один их них.
- Э-э-э, нет, братцы. Здесь вы сильно ошибаетесь. - Порогин коротко и пристально посмотрел прямо в глаза оппоненту, так уверенному в своей неуязвимости.- Я вам сейчас кое-что объясню, в качестве жеста доброй воли. Вы следов не оставляете. А это и есть ваши следы. Один древний умник говорил, что жизнь человека в его делах. Так вот…вашими делами, парни, очень сильно интересуются. И если хотя бы намекнуть, где вас искать… Милиция к вам не придет. Другие придут. Понимаете это?
 Вновь случилась пауза. Порогин решил не терять инициативы.
- Может, вы с ними и справитесь. С ментами-то справились, верно? И опять с ними справитесь, я уверен. А справившись, поднимете такую шумиху… и вот эта шумиха станет очень точным  указателем для тех, от кого вы бежите. А с ними справитесь? А?
 Виктор пристально посмотрел на своего сообщника, но ничего не сказал. При этом Леня всем нутром почувствовал, что эти двое общаются. И точно. Они явно что-то решили. 
- Не будем угрожать друг другу, - решительно постановил Витя.
- Согласен, - с внутренним облегчением ответил Порогин.
- Наше предложение – часть документов вперед. Мы должны убедиться, что они хороши.
- Разумно, - ответил Ленька, чтоб выиграть время.
Помедлив, он сделал следующий ход – сдал им ладью.
- Ладно, один загранпаспорт вперед. Что скажете?
- Два паспорта, - отрезал Виктор.
- Один, братцы, один, - произнес Леня баюкающим успокаивающим голосом.
Они опять переглянулись. Толик утвердительно кивнул.
«Так, дело пошло», - подумал Порогин. И сразу же двинул рискованную партию вперед.
- Перед работой получите все деньги.
 Реакции не последовало. Казалось, его уступка была им безразлична.
- Я пошел вам навстречу. Надеюсь на взаимность.
 Парочка смотрела на него, словно каменные изваяния.
- Вы начнете только по моему сигналу. Сколько времени вам понадобится на все цели?
- Рисковать не станем, сделаем все быстро, - простуженно прогудел Толик  и почесал нос.
- Так сколько?
- Пять - семь дней. Если дашь полную информацию на всех.
- Дам, - заверил их удивленный Порогин.
 Он был готов услышать что-то о неделях. Но пять дней совершенно не укладывались у него в голове.
- Я буду иметь возможность досконально отслеживать исполнение,- соврал он.- Через сутки после окончания работы в тайнике появятся документы.
- В тот же день, - поправил его Толян, который был старшим в этом дуэте.
- Мне нужно время, чтобы понять, что все закончено.
- Для нас время важнее. Документы в тот же день.
- Ладно, - согласился Ленька.
 «Даже если кого и оставят, судьба, значит, им такая, да и черт с ними», - подумал он.
Заманчивая идея оставить их без документов, заперев в России, растаяла, как дым. Такие враги были ему не нужны. Эти станут мстить, а ведь в Москве останется племянник с семьей. А если у них будут документы, они тут же исчезнут. Не зря они им в тот же день понадобились. Свалят в безвизовую зону. В Турцию, например.
- Как все будет сделано? - спросил он, закуривая сигарету.
- Аккуратно, - процедил сквозь зубы угрюмый Анатолий.
- Без следов и тел? - осторожно уточнил Порогин.
Виктор кивнул.
- Фотографии для документов принесли?
В ответ Толик молча протянул бумажный сверток. Забрав его, Ленька отдал им два конверта.
- Здесь информация по всем семнадцати, подробные инструкции по следующей встрече, тайнику и условным знакам. Выучите наизусть и уничтожьте. Это улики против нас. Они не должны существовать.
- Это понятно, - равнодушно ответил Толя.
- Поймите меня правильно, это не угроза, но я просто обязан вас предупредить, - Порогин пристально посмотрел ему в глаза. - Если вы нарушите условия сделки, сработает моя страховка.
- Если ты их нарушишь, и мы в долгу не останемся, - заверил здоровяк и улыбнулся.
 Впервые на его лице мелькнули эмоции, хотя и были фальшивкой.
- Разумно и справедливо, - ответил Ленька. - Поверьте, сыграть эту партию честно – в наших общих интересах.
- Мы с этим согласны.
- В следующий раз я передам вам деньги и паспорт. Уверяю, он вам понравится.
- Надеюсь, - пробубнил  себе под нос Толик. 
- Все, до встречи, - решительно оборвал переговоры Порогин.
 Надо было уходить, но инстинкт самосохранения не давал ему повернуться спиной  к сотрудникам «Мосгормоста». Пересилив себя, он повернулся и, не оглядываясь, быстро пошел к забору. 
…Он ждал этого почти три года, временами не веря, что такой день настанет. Но сегодня на школьном дворе, что в трех минутах ходьбы от «Автозаводской», рискованная и фантастически сложная трагедия его небывалой мести стартовала.

Эпизод пятьдесят шестой
  Москва, февраль 1998 года
Выронив пульт из рук, Юрьич пустым взглядом смотрел на него, валяющегося посреди кухни. При падении из устройства вылетели батарейки и тут же закатились в укромные места. Две маленькие своенравные беглянки лишили его былого могущества и влияния. Без них он не имел власти над телевизором. Пульт так и остался лежать на полу, сетуя на бренность власти, которая является обратной стороной ее могущества.
«Небывалый по силе ураган приближается к побережью Флориды. Власти штата объявили штормовое предупреждение», - эти слова из телевизора колотились в ушах Николая Юрьевича горячим пульсирующим маятником, отдаваясь в сознании вязким чувством смутных, не очерченных опасений.
События в реабилитации не давали ему покоя. Да еще и ветеран, роящийся в помойном баке, так и стоял перед глазами, протягивая свои очистки. Сон был действительно крайне неприятным. Но бояться было нечего, ведь это был всего лишь сон. В отличие от «шторма» в реабилитации.
 «Шторм» был реальностью, он существовал. Дальше – сплошные вопросы. Кто его причина? Где он зарождается? Какова его сила? Нагрянет или пройдет стороной?  Главный вопрос был в том, имеет ли какое-то отношение к «шторму» Чернов? А если имеет, то во что это может вылиться?  Если не ответить на эти вопросы в ближайшие сутки, ситуация может выйти из-под контроля. Возможны любые варианты. Или легкая непогода локальных скандалов между больными. Или настоящий «шторм» - яростная десятибалльная вспышка насилия, скоротечная и непредсказуемая. Сломанная мебель, несколько переломов, массовый психоз, убийства и самоубийства.
Он давно уже тихонько признался себе, что Чернов – самый сильный и необъяснимый пациент в его жизни. Он не укладывался в привычные рамки и масштабы. И если вдруг допустить, что в «шторме» замешан Чернов, то и «шторм» мог иметь такие формы и масштабы, о которых он даже понятия не имеет.
 «Так, сегодня в клинику. Отдам прибор Самарину – и в клинику. Там куча дел», - решил Юрьич.
С тех пор, как он услышал о непогоде во Флориде, прошло, от силы, минуты две. Настроенный на тяжелый рабочий день, он начал умываться в собранном решительном состоянии. Когда он брился – чувствовал себя, как натянутая тетива. Когда же закончил чистить зубы, был уже изрядно пьян. Оглушенный мерзким сном, он был настолько заторможен в первые минуты сегодняшнего утра, что с трудом вспомнил, как выпил немного виски, чтобы прийти в себя. 
Опьянение усиливалось с каждой минутой. «Надо поесть», - подумал он. И впервые как-то бессмысленно улыбнулся.
Решил выяснить, сколько же он выпил. Закинув несколько кусков ветчины в микроволновку, он глянул на стол. На нем стояла грязная тарелка из-под вчерашних пельменей, короткий граненый стакан для виски, кофейная чашечка, цветастый стакан  и большая пузатая чайная кружка. Исследовав посуду, он с удивлением понял, что пил виски из внушительной чайной кружки. Оставалась понять, насколько она была наполнена.
Чуть пошатнувшись, он глупо хихикнул, сказав «ой», и достал из кухонного бара бутылку. Он точно помнил, сколько в ней было вчера. Увидев разницу, Лешниц аж присвистнул.
- Коля, ты настоящий шотландец! - с гордостью сказал он.- С утра, на голодный желудок, не меньше трехсот граммов сожрал – и даже не поморщился. Осталось на работу в клетчатой юбке прийти.
Он развязно хохотнул и пошел одеваться. Одеваясь, он все больше и больше проникался духом шотландского народа. С трудом натянув носки, понял, что нужно принимать решительные антиалкогольные меры. Поев и выпив крепкого кофе, подошел к зеркалу, стараясь сделать серьезное лицо. Лицо получилось тупое и с явными признаками счастья. «Ну что теперь сделаешь, придется походить с тупым лицом. Глядишь, к обеду станет умным». 
Нетвердой походкой он пошел к телефону – звонить Самарину. Вкратце рассказав ему о том, как прошла запись, он пожаловался Женьке на его «третье ухо». Сетовал, что в коробку оно не влезает, тяжелое, громоздкое и крайне неудобное в транспортировке. Женька обещал через час прислать шофера, который заберет аппаратуру. Лешниц от всей души благодарил друга, уверяя, что он его вечный должник.  Когда они уже собрались прощаться, телефонная трубка спросила Женькиным голосом:
- Коля, прости, ради Бога, ты что, пьяный?
- Ага, - ответил Юрьич так естественно, будто он в восемь утра отродясь трезвый не бывал.
- Везет тебе, Лешниц, - с неподдельной завистью вздохнул Самарин.
 Машина приехала ровно через час. Забирая коробку с технологиями будущего, толстый белобрысый водитель спросил:
- Это все?
- Нет, - уверенно ответил Николай Юрьевич. - Вот тут еще надо Самарину передать.
  И ушел на кухню. Вернулся с бутылкой скотча.
- И скажи Женьке, чтоб не завидовал, - напутствовал он водителя, отсылая другу гостинчик. 
Когда дверь за посыльным закрылась, Николай Юрьевич понял, что протрезветь ему не удалось, но к своему озорному состоянию он уже слегка попривык. «Чтоб появиться на работе – самое то. Надо ехать». Предельно сосредоточенно одевшись, он двинулся в путь.
 При выходе из квартиры споткнулся о пакет с чем-то твердым. Заглянув внутрь, смачно матюкнулся. В пакете лежали части от супер уха, которые вчера не вошли в коробку. «Да и хрен с ними, с этими приборами. Завтра заберет», - подумал он, закрывая дверь квартиры.
По дороге в клинику Николай Юрьевич заскочил в магазин и купил кучу сладостей – пастилу, лимонные дольки, пряники, конфеты и  ванильные вафли.  Добравшись до своего кабинета, он первым делом принялся бороться с острым приступом жажды, в котором угадывались очертания грядущей трезвости. Выпив не меньше литра воды, он раскатисто рыгнул. Гордо сказав:
- Да, мы, шотландцы, – такие! - он погрузился в рабочий процесс.
Первоочередной задачей было «штормовое предупреждение». От властей штата Флорида отставать было нельзя, а потому работа закипела.
Глянув в график дежурств, он выругался и произнес:
- Крупская.
У большинства наших соотечественников эта фамилия ассоциируется с революцией, коммунистической партией, броневиком, мавзолеем, воспитанием беспризорников и некрасивой женщиной - подругой и соратницей вождя революции. Лешниц до недавнего времени не был исключением. Но с тех пор, как в его коллективе появилась Надежда Константиновна Селантьева, фамилия «Крупская» ассоциировалась у него только с производственными проблемами.
У Селантьевой было много различных характеристик, но все они произрастали из одной-единственной. Надежда Константиновна была некрасивой девственницей пятидесяти лет от роду. Курносая, усатая, бесформенно-тощая, с крошечными глазами, обвисшими щеками и непропорционально длинными костлявыми руками, она была похожа на гибрид человека, свиньи и обезьяны. Некоторые впечатлительные пациенты ее побаивались. Был, правда, один, который мечтал на ней жениться. Но он был совсем плох.
 Отсутствие личной жизни она компенсировала административно-регламентной работой. Через пару месяцев после ее прихода клиника обросла приказами и дополнениями к этим приказам, протоколами, формами отчетности и учета, табелями, прошениями, заявками и образцами служебных записок. Лечебный процесс был настолько опутан этой бюрократией, что добраться до самой терапии было не так уж и просто. Нарушителей регламента Крупская нещадно преследовала. И делала это в соответствии с приказом о преследовании нарушителей регламента. По любому несогласованному действию она устраивала шумные истеричные разборки, основным лейтмотивом которых была фраза «я за вас в тюрьме сидеть не собираюсь».
 Атмосфера в коллективе стала нервозной. Клиника задыхалась под тоннами бюрократической макулатуры. Через несколько месяцев ситуация стала невыносимой. Стали увольняться самые профессиональные, разумные и гордые люди. Этого Лешниц допустить не мог. Он быстренько затеял нехитрую интрижку, в результате которой в клинике было немного изменено кадровое расписание. Крупская оказалась его подчиненной. На следующий день 90 процентов ее бюрократического творчества было официально отменено. Николай Юрьевич с утонченным садизмом лично ей дал поручение создать и распространить приказ об отмене этих приказов. Кроме того, она была публично выпорота на ежемесячном совещании у руководства клиники. После этого Крупская затаилась и мелко гадила, взахлеб стуча при любой удобной возможности.
Сегодня было ее дежурство. И именно сегодня надо было срочно перевести двух «косящих зэков» в реабилитационное отделение. А может, и Чернова придется в бокс положить. Задача осложнялась. Лешниц понимал, что помешать ему она не сможет, но  звонкий стук будет разноситься по всей клинике. А это значит, что завтра к нему прибежит босс, и будет капризным хамоватым тоном спрашивать «ну что там у тебя опять на этот раз, сколько можно уже?». А если полезет копать, докопается и до Чернова.
 - И делать нельзя, и не делать нельзя, - тихонько пробубнил Юрьич. Чуть поколебавшись, он поднял трубку и набрал внутренний номер.
- Владимир Михалыч, привет, дорогой. У меня вот какое дело. Есть у тебя два «косых» товарища, Зимницын и Романов. Что про них скажешь? Ага, значит, отдыхают. Мне, Вова, надо их перекинуть в реабилу, прямо сейчас. Да знаю я, кто дежурит. Потому перекинем их тихо. А завтра все оформим. На вечерний обход они в «буйняк» вернутся. Крупская пройдет - и сразу назад.
Лешниц замолчал, выслушивая нытье своего трусоватого коллеги, нахмурился.
 - Нет, до завтра не терпит. Владимир Михалыч, но я же волшебное слово сказал – надо. Ты, главное, не ссы. Добро. Будь здоров, дружище.
«Вот трусишка какой!» - ухмыльнулся Юрьич, положив трубку.
И сразу же снял ее снова. Теперь он звонил в реабилитацию.
- День добрый, Лешниц беспокоит. Юрка, ты, что ли? Ну, будешь богатым. Напарник на месте? Отлично. Пастилу любишь? Тогда дуй ко мне, работенка есть.
Жадно допив кипяченую воду прямо из чайника, Николай Юрьевич сунул в рот жвачку. Вернувшись за стол, вновь взялся за телефон и набрал номер буйняка.
- Диня? Привет. Внемли. Тихо переводим Зимницына и Романова в реабилу. Барахло их оттащите, а их самих - ко мне. Тумбик сменился? А, спит в каморке, понятно. Снова свободный мужчина. Ладно, как проснется, пусть ко мне заскочит.
Не успел он положить трубку, как в дверь постучали. Зашел санитар Юра, лысоватый парень лет тридцати, до крайности похожий на пингвина. Говорил он всегда приглушенным плавным голосом, отчего становилось спокойно и легко. Интеллигент с дипломом журфака, он был представителем вымирающего вида санитаров-романтиков. Между дежурствами писал весьма недурную публицистику для нескольких изданий. Остальные его коллеги видели в Юрке чужака и иногда подшучивали над ним. Но злобы в этих шутках не было.
- Вызывали, Николай Юрьевич?
- Садись, бери пастилу. Если чаю хочешь – делай сам. Я уже старенький, мне тяжело.
 - Спасибо, Николай Юрьевич, - немного смущенно сказал Юра, деликатно доставая сладость из пакета.
- Юр, сейчас два «косых» придут. Тумбик говорит, что они толковые. И в целом - парни нормальные.
- Если Тумбик говорит, значит, так и есть, - согласился санитар, бережно откусывая пастилу, словно боясь сделать ей больно.
- Есть занятная работенка, - начал Лешниц, но в дверь  постучали. - А вот и они, красавцы.
 Кабинет заполнился крепкими башковитыми мужиками. Они были неуловимо похожи между собой, а вместе смахивали на американских стаффордширских терьеров.
 - Вспомни говно – вот и оно! - зычно продекламировал Денис, протягивая руку Юрьичу.
- В тебе поэт для России пропал, Диня! - хохотнул Николай Юрьевич.
- Поэт-то ладно, хрен с ним. Во мне миллиардер пропал – вот это потеря, - сокрушенно ответил старший санитар.
 Поздоровавшись с одним из самых опытных старожилов клиники, Лешниц протянул руку его спутникам.
- Алексей,- представился зэк. 
- Алексей, - эхом представился его товарищ. 
- Лехи, значит? - переспросил хозяин кабинета.
- Лехи, - подтвердили тезки.
- Так, все берите стулья, пастилу и рассаживайтесь, что б я вас видел, - скомандовал Николай Юрьевич. Спустя минуту, он начал:
- Парни,  я хочу …
Прервавшись на полуслове, он откинулся на спинку кресла, скрестил на груди руки и, блаженно улыбаясь, стал в упор рассматривать собравшихся.
- Господи, какие же вы все-таки зайчики, - легонько причитая, сказал доктор елейным голосом.  Сами все квадратные, бОшки бритые, рожи зверские, руки синие, кто зэк, кто наемник. Сидят и дружно пастилу кушают. Нет, ведь дарит же иногда жизнь такие картинки.
Разом грохнул раскатистый грубый хохот.
- А ты, Юра, почему без пастилы? - заботливо спросил Лешниц.
Зазвучал плавный Юркин голос:
- Да я ж не квадратный… Круглый, скорее. Рожей зверской не вышел, татуировок нет, бОшка у меня лысая, а не бритая, не воевал, не сиживал. Мне пастила, Николай Юрьевич, поди, не к лицу будет.
Когда хохот стих, Лешниц рывком сменил выражение лица. Из уморительно-лубочного оно превратилось в такое лицо, выступить против которого, делом или словом, можно только в состоянии аффекта.
- Так, парни. Начнем с главного. В реабиле был шторм. Кто штормит – не ясно. Подозрений – ноль. Малютин накинулся на Семенихина, потому что тот назвал его помоичником. У Малютина детская травма, обросшая маниями. Малютин это дело очень глубоко прятал. Наш врач не знал. И в «семерке» врач – не знал. Не вопрос, почему он набросился. Вопрос, откуда Семенихин знал и почему назвал. Слово редкое. Не гад, не сволочь… помоечник! Есть предположение, что чистая случайность. Мне это предположение очень нравится. Я в него очень хочу верить, но позволить себе этого не могу. Диня, страшно было в шторм?
- Я это даже вспоминать не хочу.
- Так вот… прежде, чем будем говорить о конкретных действиях, я хочу вот что до вас донести…
Лешниц тяжело вздохнул, помолчал. Он делал это намеренно – придавал вес посланию. Диня знал это и втихаря посмеивался над вздохами Юрьича.
- Парни! Главное поймите меня правильно, это важно! Я хочу, чтобы вы по-хорошему боялись эту ситуацию. Без паралича, а чтоб инстинкты включались. Я хочу,  чтобы когда вы в реабилу попадаете, у вас состояние было такое, будто вы в клетку с дикими крокодилами попали. Просто они сытые. Чтоб яйца в кулак и по спине ручьи. А то я тут зашел, а этот парень новенький… как же его, ну… розовый такой.
- Игорь Подгорный, - подсказал Лешницу Диня.
- Да, Игорь. Стоит, с одним трепется, а у него за спиной… Ой, мама дорогая! Полукругом человек семь, может, больше, выстроились. И в спину ему смотрят. А напарник его в туалете, гадит. Я это увидел, чуть сознание не потерял. Диня, Игоря этого – дрессировать. Будет возможность, покажите ему агрессивный психоз какой-нибудь, да пожестче. Еще раз, парни… без всяких там психологических игр и прочего дерьма, честно скажу вам свое мнение. Сейчас самое опасное место в клинике – реабила. Юра, особое внимание. Там происходит что-то очень странное, но, конечно же, объяснимое. И нам надо это объяснить. Не ради того, чтобы вылечить кого-нибудь. Ради элементарной безопасности. Нашей безопасности. Я лично видел «шторм» с пятью трупами.
Лешниц обвел всех своим фирменным взглядом. Каждый видел в нем разное. Кто угрозу, кто просьбу не облажаться, а некоторые даже замечали в нем некий гипнотический эффект.
- Так, переходим к конкретике. Выявляем все скрываемые связи. Подмигнул, посмотрел как-то особенно. Условные жесты, естественно. Один встал, отошел, через минуту еще двое встали и пошли туда же. Если такая пляска повторяется – берем на контроль. Двое разговаривают, к ним третий подходит, а они расходятся в разные углы – на контроль. Идем дальше. Юра вам даст список  «сильный – слабый». Если сильный над слабым нависает – берем на контроль. Образование любых устойчивых групп с лидером. Один-два сильных, вокруг несколько слабых. Подходит сильный – они его отшивают, или расходятся. Подходит слабый. Они его сначала тоже шлют, а потом он с ними начинает тусоваться, как сейчас говорят. В реабиле сейчас таких нет. Если что-то подобное происходит – берем на контроль. Один другого крестит, а тот ему руку целует. Пациенты в сане у нас не числятся. Отношение «священник-прихожанин» - контроль.  Кроме того, есть у пациента десять печенюшек, а он семь ни с того ни с сего отдает другому – на контроль. Передача книг с закладками. Книги вообще не разрешаем передавать, санитар за этим следить должен. Так, что еще… Беспрекословное подчинение – на контроль. И вот еще…  резкие разрывы отношений – тоже контроль. Диня, у тебя с Лехами час времени, надо отзубрить. Все провокации им расскажи. Лехи! То, что вы «косые», скрывать смысла нет. Вас за версту видно. Но и говорить никому не надо. В реабиле «косых» не так отсекают от дел, как в «буйняке». Само собой разумеется, что вам надо активно общаться с отделением. Только не перегните палку. Лезть не надо. Греть особо тоже никого не надо. Если чувствуешь, что человек нужный, интересный, о других много знает – тогда греть и спрашивать у Юры или другого санитара, что за гусь. И запомните! С санитарами не тусить. Держитесь подальше друг от друга. А вот если пожар… тогда вплотную.
Ну, и наш маленький отдельный проект. Вадим Андреевич Чернов. К нему не лезть, да он и не общается толком ни с кем. Книжки читает. Я хочу, чтобы внимательно смотрели за реакцией остальных на этого типа. Сегодня будем делать вот что. Через часок Чернов пойдет на диспансеризацию, в терапию.  Юра берет сладости и  под видом уборки заходит в палату. Без свидетелей, аккуратненько кладет деликатесы на тумбочку Чернова. Через две минуты все отделение будет знать, что там полно вкусноты всякой. Смотрим за реакцией. Подойдет кто-нибудь поживиться или нет. Если минут сорок проходит и все не тронутое, один из Лех аккуратно утягивает какую-нибудь пастилу и начинает ее смачно  и прилюдно жрать. А любопытствующим дает наводку на тумбочку. Юрец! Вы с напарником в этот момент отходите как можно дальше от палаты Чернова. Один из Алексеев пасется в этом секторе, просто заменяет санитара. Юра, ты мне звонишь по ходу пьесы. Я тебе сообщаю, когда Чернов придет. Если что-нибудь останется на тумбе, чего там  не было, – убирайте. Чернов не должен знать. Алексеи, Юрок вам скажет, как передавать срочную информацию. А кроме того, будете ко мне на прием ходить, пастилу жрать. И последнее. Максимум осторожности. Геройства не надо. Если что-нибудь плохое с кем-нибудь из вас произойдет, я буду вечно гореть в аду. Помните об этом. Вопросы есть?
Один из Алексеев робко протянул руку.
- Я тебе все расскажу, все покажу, - чуть насмешливым тоном сказал ему Денис.
- Ну, что… берите жратву да топайте, - напутствовал их доктор.
 
Когда Лешниц остался один, он позвонил заведующей терапевтического отделения Екатерине Брониславовне Бауэр. Отношения у них сложились сразу же. Не было между ними ни ссор, ни любви, ни конфликтов, ни дружбы. Но между ними было нечто такое, что они  ценили не меньше, чем другие ценят любовь - изначальное обоюдное неприятие на высшем энергетическом уровне. В тайне друг от друга они гордились этим высоким чувством. Оно давало возможность Екатерине Брониславовне сказать своей близкой подруге «даже под угрозой смерти не стану я с ним». Николай Юрьевич, любивший моделировать абстрактные ситуации, на вопрос «или смерть или…?», всегда малодушно выбирал какое угодно «или», только не смерть. Высокое чувство к Бауэр давало ему возможность отважно (и абсолютно честно) ответить: «Смерть, конечно! О чем речь? Только не Бауэр!».
 Они никогда не обсуждали это чувство между собой. Более того, если бы Екатерина Брониславовна спросила Лешница, как он к ней относится, он бы начал говорить всякую чушь, неуклюже подбирая слова. Назвал бы ее «классным профессионалом», «женщиной безупречного стиля и вкуса», «одаренной богатым интеллектом». А если бы совсем приперло, то и «надежным товарищем». Да и она бы не ударила в грязь лицом, выдав с десяток заезженных восторгов. Им иногда приходилось общаться. По долгу службы, как сегодня.
Они оба страстно ждали этих редких моментов, которые позволяли им физически ощутить невиданную силу этого взаимного отторжения.  Их чувство крепло с каждым годом. Николай Юрьевич свято верил, что оно дано им свыше, и тому было неопровержимое доказательство. Между ними не было злобы, словно между двумя магнитами, которые будут бесконечно отталкиваться друг от друга, но никогда не ударят и не оскорбят.
 Лишь одного не знал Лешниц. Не мог он себе ответить, зачем дано им это чувство? И почему именно им? Не мог ответить, потому что был среди живых. Мясо, кости, сухожилия и несколько килограммов третьесортного ливера намертво пригвоздили его к земной системе координат. В ней отторжение и неприятие рождается войной и ненавистью, а любовь и близость – жертвенностью и благородством. Так должны жить живые, в этом их счастье. Я еще помню, как это было со мной. Но… когда стремительная балаганная суета моей жизни внезапно закончилось, я увидел другой порядок вещей. Не худший и не лучший. Не сложнее он и не проще. Другой. А потому я отвечу на эти вопросы, что так мучили доктора.
Все дело в том, что Коля и Катя, пока не узнали друг друга, были очень одинокими и уже не молодыми мальчиком и девочкой. Их высокое чувство – дар. Дар спасения от одиночества. Ведь если бы спросили Лешница, к кому он испытывает самое сильное чувство во всей этой вселенной, он бы ответил – к Кате Бауэр. А она бы назвала его имя. Это обоюдное неприятие не позволит одиночеству даже приблизиться к ним. Вот зачем дано им это чувство. А почему дано именно им? Принципиальная ошибка таится в самом вопросе. Им жаловали дар спасения от одиночества. А нашли они друг друга сами, без высшей помощи. Распорядись они своей жизнью по-другому, быть может, и дар был бы другим.
Сегодня был один из тех дней, когда они соприкоснулись. Коля просил Катю обследовать на предмет физического здоровья его пациента Чернова. Катя ответила ему, что она может принять Чернова в любой момент рабочего времени. Коля поблагодарил коллегу за отзывчивость, пожелал всего наилучшего и положил трубку. Закрутилась административная карусель режимной больницы.
Через полчаса Юра позвонил Лешницу.
- Николай Юрьевич, через 15 минут сдаем Чернова в приемный.
- Добро. Все готово?
- Конечно, доктор.
- Сколько его не будет, знаешь?
- Часа два с половиной, минимум.
- Ну, вот и отлично. А кто из приемного покоя его в терапию поведет?
- Семен.
- Семен? Ладно, понял. Юра, звони мне.
- Обязательно, Николай Юрьевич.
- Твою мать! Ну что за день сегодня такой!?! Дежурит Крупская, в терапию Чернова Семен поведет, - проворчал Лешниц.
 Санитара приемного покоя Семена Арсеньева он очень не любил. У него были две основные черты и обе препротивные. Он был родственником главврача и садистом. Пожалуй, единственным садистом в клинике. Если бы не его родство, Юрьич не просто уволил бы эту мразь. Он бы его в тюрьму посадил. Этому огромному жирному кретину нужен был только повод. Если повода долго не было, он мог его создать.
Чуть поколебавшись, доктор позвонил  в приемный покой.
 - Лешниц, добрый день, - сказал он самым жестким начальственным тоном, который был в его арсенале, - Арсеньева.
В трубке послышалась суета, потом кто-то выразительно прошипел «да его Лешниц спрашивает». Наконец-то в трубке прозвучало разнузданное «але».
- Семен, привет, Лешниц.
- Привет, Николай Юрьевич, как ваше ничего себе?
- Нормально все. Ты сейчас в терапию моего пациента поведешь, Чернов его фамилия.
- Ну?
- Давай без дурацких замашек, договорились?
- А чё я - то?
- Семен, ты знаешь «чё ты-то». Знаешь. Договорились?
- Ладно.
- Удачи, - буркнул Лешниц и так брезгливо швырнул трубку, будто она была слеплена из свежего дерьма.
 «А вот интересно, если бы Семен Чернову подзатыльник  отвесил, как бы он отреагировал? Он же амфибия королевских кровей», - задумался Юрьич. «Ну, нет уж. Проверять не будем. И без того не спокойно». 
Не успел Юрьич пофантазировать на тему расправы над Семеном, как на него свалился ворох административной рутины. Выбрался он из-под него только через полтора часа. Пронзительная мысль пригвоздила его к креслу. «Пастила!!!» - мелькнуло у него в голове. В этом сладком слове была куча вопросов, догадок и сомнений. Но больше всего – страха. Лешниц сильно боялся услышать удивленный голос Юры, который скажет ему, что никто даже не посмотрел в сторону тумбочки, заваленной сладостями. А ведь на его памяти занюханная барбариска не раз становилась причиной драки.
«Так, и Юрка не звонит. Что-то ты, Коля, сдавать стал. Сны безумные, страхи идиотские. Позвонит сейчас Юрка, скажет, что в реабилитации три трупа в результате драки за пастилу. И будешь дальше спокойно работать».
 Он попытался снова нырнуть в рутину. Благо, дел было выше горла. Да не тут-то было. В голову ни хрена, кроме пастилы, не лезло. Решил позвонить сам. Пару раз клал потную руку на трубку телефона, но не сдюжил. Было страшно. Он так и сидел в кресле, гипнотизируя аппарат. Когда телефон ткнул Юрьича иглой звонка, тот  подпрыгнул от неожиданности. Когда раздался третий звонок, он не ответил. Не ответил и на пятый. Между пятым и седьмым Лешниц старательно перекрестился. И снял трубку.
Это был Юрка. Голос его был, как всегда, плавно приглушенный.
- Николай Юрьевич, это не тумбочка, а кондитерская лавка.
- В смысле? - почти взвизгнул Лешниц. - Все растащили, да?
- Доктор, никто даже близко не подошел.
- Я перезвоню, - отрывисто рявкнул Лешниц. Он вскочил, прошелся по кабинету.
 «Что это такое? Что происходит??» - спросил он своего невидимого собеседника. Того, который с еврейским акцентом. Тот молчал. «Я тебя спрашиваю, мразь жидовская! ЧТО ЭТО  ТАКОЕ?!».
Лешниц задыхался. Он бросился к столу, полез в ящик, перебирая всякий хлам, щедро переложенный медикаментами. «Где-то был,  так-так, ведь где-то здесь был, где-то здесь». Наконец, нашел упаковку швейцарских транквилизаторов. Никак не мог с ней справиться. Кое-как отняв у пачки две таблетки, проглотил их, не запивая. И тут же - еще одну.
Через 20 минут внутри Лешница кто-то щелкнул тумблером отключения нервов. Теперь Юрьич мог бояться только логически. Он позвонил в реабилитацию. Трубку взял Юрка.
- Ну что там? - спросил доктор.
- Все то же самое,- ответил Юрка. А вот теперь его голос звучал как-то не так.
- Они хоть видели?
- Да, видели.
- И чего?
- Ничего. Ноль внимания. Как будто там не конфеты, а насрано.
- Ладно… Что «косые»? Брали? Жрали?
- Да… как бы… тут такое….
- Юра, ты обкуренный?
- Нет.
- Уже хоть что-то! Повторяю вопрос.  «Косые» таскали втихаря эту говенную пастилу? - Лешниц кричал шепотом. - На глазах у этих драных психов жрали ее?!    
- Николай Юрьевич, не кричите, пожалуйста. Мне это все сложнее. Я здесь, а вы там – отчет требуете.
Лешниц, стоявший у стола с трубкой в руках, рухнул в кресло.
- Юрочка, прости меня, дорогой. Прости! Виноват.
- Да ничего страшного, Николай Юрьевич.
- Ты, Юрочка, мне просто скажи, - Лешниц глубоко вздохнул, стараясь говорить спокойно. - Просто скажи… наши Алексеи, кто-нибудь один, пытался… украсть… пастилу… с тумбочки Вадима Андреевича? Вот только это мне скажи. Ладно?
- Нет,- твердо ответил санитар.
- А почему, Юра?
- Трудно сказать, доктор, - выдохнул он.
- Юрий, слушайте меня внимательно! Я, заместитель главного врача, даю вам поручение. Возьмите, пожалуйста, с тумбочки пациента Чернова пару кусочков моей пастилы и приходите ко мне. Мы ее съедим.
Лешниц понял, что подкатывает нервный смех.
- Вы меня поняли, Юра?
- Да, Николай Юрьевич, сейчас буду.
Через пару минут санитар Юра зашел в кабинет зам главного врача. Выглядел он растерянно. В руках у него была салфетка, а на ней – два куска пастилы.
- Садись, Юра, - пригласил его доктор.
 Юра послушно сел, положив брусочки белого лакомства на стол.
- Ты где пастилу взял?
- На тумбочке. У Чернова.
- Просто подошел и взял, да?
- Ну, да.
- Маньяк с кровавым топором ее не охраняет?
Юрка помотал головой.
- Ну, Юрочка, а теперь давай. Пора уже, пора. Скажи мне то, что я хочу услышать.
 - То, что вы хотите?
- Юра, я, наверное, сплю. Ты единственный среди санитаров с интеллектом. И с недюжинным. Они парни хорошие, но долбо… Они хорошие парни. А теперь, как санитар с высшим образованием, скажи мне, почему эти… почему эти два шансона не уперли пастилу? И не сожрали ее на глазах и изумленной публики? Почему???
- Николай Юрьевич… Сказали, что  не могут.
- Что не могут? Взять пастилу и сожрать ее?
- До сожрать дело не дошло. А взять – не могут.
- Совесть, что ли, не позволяет?
- Я ж в другом конце коридора был, чтоб все правдоподобно выглядело. И Мишка, напарник, - тоже там. «Косые» пошли к палате. Один стоял, другой зашел. Я смотрел, пока Сигрюхин опять раздеваться не начал. Я на него отвлекся, пока его в чувство привел, пока фельдшеру позвонил. Возвращаюсь – они в районе рекреации. Один ничего, вроде. А тот, который заходил – явно не в себе. Он бледный, его потряхивает, в поту весь.
 - Чего?!?! В поту? Может, он от жадности одним махом сожрал все, что было?
- Я прям сразу за фельдшером.  Потом подумал,  что сначала с вами это дело надо обсудить.
- За то, что подумал – спасибо, молодец, - говорил Лешниц, вынимая из стола шокер с кобурой.- Где твой шокер, Юр?
- А… у меня нет. Ведь нельзя же, вроде.
Лешниц покрутил пальцем у виска, потом постучал себя по голове. И полез в шкаф.
 - А я перед ними распинаюсь, придурок старый, - ворчал доктор, роясь на полках.- Аллегории им про крокодилов сочиняю. А у него шокера нет!
 Порывшись еще, вынул карательный прибор и дешевенькую кобуру.
- Юра, на, держи, он заряжен. Это тебе подарок от меня. Пойдем!
Они выскочили из кабинета. Лешниц тут же вернулся и набрал буйняк.
- Тумбик где?- отрывисто бросил он в трубку. - Пашенька, пулей давай в реабилу, и никому ни слова. Там не пожар, но тревожно. Шок бери.
 Он бросил трубку. По коридору они шли спокойно, не торопясь.
- Я к нему подхожу, говорю «ты чего». Он не реагирует особо, - продолжал свой рассказ Юрка.- Я второго спрашиваю «что с ним», он говорит, «я не знаю, он в палату зашел, а вышел – вот такой», - продолжал Юра.
- Пастилу взял?
- А как понять-то, Николай Юрьевич? Он молчит, на полу пастилы нет. По ходу пьесы, не взял он ничего.
- И ты потом зашел в палату? - недоверчиво спросил Лешниц.
- Да, я ж пастилу-то принес.
- И как это было?
- Как? Зашел и взял.
-  Да нет, я не об этом. Как ощущения?
- Обычные. Я, может, плебс, не спорю. Но сколько раз я в руки пастилу ни брал, ничего сверхъестественного не чувствовал. А вы?
- Сейчас проверим, - сказал Лешниц, нажимая на кнопку входного звонка в реабилитацию.
- Теперь ты понял, Юра, в каком опасном отделении ты работаешь? - риторически спросил доктор.- А в буйняке сейчас – тишь да гладь. Воняет только. А у тебя -  вон чего. Пастила!
Дверь открыл Мишка. Стараясь скрыть волнение, он улыбнулся. Да так натужно… В другом конце коридора стоял Генка из приемного покоя.
- Привет, - вскользь поздоровался доктор.- Где?
- Во второй.
- Давай посмотрим.
Они зашли во вторую палату. На кровати сидел зэк Романов, на соседней – зэк Зимницын. Романов был бледен, тяжело и неровно дышал, будто всхлипывая. Лицо его было напряжено, но гримаса его не искажала. Он поднял на вошедших глаза. Их цвета не было видно. Радужку целиком заполнял зрачок, а ведь в палате горел свет. Руки его еле заметно вибрировали. Увидев Лешница, Зимницын вскочил к нему:
- Николай Юричь! Это что такое, а? Чего здесь происходит? - В его вопросах звучал «наезд», как говорят люди криминальных специальностей.
- Не сейчас, - отрезал врач.
- Че? Какой не сейчас, слышь? Кто за больничкой смотрит?
- Не блатуй, - бросил ему через плечо Юричь.
- Ты за него ответишь!
 Доктор не обращал внимание на неуверенную распальцовку у него за спиной. Зимницын не унимался:
- Мы здесь не в теме, по случайке залетели. А ты тут за все в ответе. Леха вон какой, а ты, чего-то, до хера румяный!
Раздался звонок в отделение. Мишка пошел открывать. Лешниц щупал пульс Романова, смотрел ему в глаза.
- Слышишь меня? - спросил Юрьич. Романов не реагировал.- Если слышишь – моргни, - не оставлял попыток Лешниц.
- Да он же вообще  никакой! Я на такое не подписывался, слышь? Ты, докторишка,  реально попал на разборку с конкретными людьми. Вкурил?
Лешниц, наконец-то, повернулся к нему. 
- Вы, а не ты, - поправил он его равнодушным тоном.  - Вы, доктор, реально попали. Вкурили? - терпеливо поправил его Лешниц.
-Ты че, сука! – только и успел сказать Зимницын, когда раздался глухой удар, немного похожий на хлопок. «Вы», - сопроводил удар немного ворчащий голос. После чего браток рухнул  и начал то ли шипеть, не то зубами скрипеть. Тумбик водоспел вовремя.
- Привет, Паша. Спасибо, - поздоровался Лешниц с отсутствующей интонацией.
 Он был здесь лишь отчасти, напряженно решая головоломку, которая даст возможность разрулить все это. Появился Серега Афанасьев, фельдшер приемного покоя, который обслуживал и реабилитацию.
- Паша, Сережа, займитесь господином Зимницыным, - попросил Лешниц. И уточнил: - Буйняк, вязки, Модитен. Теперь его лечащим врачом буду я.
Звучало, как приговор.
- Гена! Романова – в бокс, - коротко отрезал Юрьич.
- А Трофимук? Подпись нужна, вроде.
- Геночка, у тебя должность как называется? Какое тебе дело до Крупской? Это моя проблема.
- Как скажете, Николай Юрьевич, - пожал плечами Генка.
- Сережа, давай-ка анализ крови возьмем у страдальца нашего. И сразу в терапию отправь.
- Понял, сейчас сделаем, - отозвался Афанасьев.
- Мишка! Отделение по палатам, живо!
- Так они и так все в палатах, - немного растерянно ответил санитар.
 
Минуту спустя, когда связанный браток Зимницын на носилках покидал отделение, а Генка из приемного повел оглушенного Романова в бокс, держа его под руки, Мишка подошел к Юрьичу.  Помявшись, он тихо сказал:
- Николай Юрьевич, я вот что заметил…
 Доктор бросил свои записи. В его взгляде можно было угадать едкую смесь тревоги и любопытства.
- Что, Миша? - подтолкнул он замявшегося санитара.
- Ну… когда Романов вокруг палаты стал крутиться, больные вдруг по местам пошли, как по команде. Не, даже проворнее, чем по команде. 
- Да? Интересно… Лешниц нахмурился, почесав в затылке.
- А Ванин, который с Черновым в палате? Он как себя вел?
- Да, вроде, спокойно.
- Ну-ка, Миша, включи телевизор, - плавно попросил Юрьич, словно в нерешительности.
Кивнув, Мишка пошел оживлять голубой экран. Когда тот   забормотал, пациенты стали тихонько выходить из палат, собираясь вокруг окна в мир, которое уже два дня было закрыто для них в качестве реакции на попытку драки в отделении. Юрка занял свое место недалеко от телика, контролируя ситуацию.
- То есть, пока Романов в палату к Чернову не полез, все было, как обычно. А когда зашел за пастилой, все по палатам разошлись? - недоверчиво уточнил врач.
- Ага, - подтвердил Миша.
- Миш, сделай одолжение, принеси мне пастилку с тумбочки, если не сложно.
- Ладно, Николай Юрьевич, - ответил тот. И пошел в палату за угощением.
Лешниц наблюдал. Но…ровным счетом ничего не произошло. Вернулся Мишка с пастилой. Лешниц взял ее в руки и направился к телевизору. Некоторые из больных суетливо поздоровались с ним, другие лишь оглянулись. И не более. Лешниц откусил от соблазнительного белого бруска. Ничего. Отделение спокойно смотрело телик, вполголоса строя далеко идущие планы на дикторшу прогноза погоды. Демонстративно доев пастилу, Николай Юрьевич отошел в сторону.
- Почему же, Миша, мне так не везет, а? - риторически удивился он.- Не удается мне шоу посмотреть. Романов только в палату зашел – они все по койкам разбежались. А ты зашел, взял, я у них на глазах сожрал это дело, а им хоть бы что. Ты как думаешь?
- Если честно, я вообще ничего не понимаю. Вообще ничего.
- Ладно, разберемся, - как можно спокойнее сказал Юрьич, словно все это не особо его занимало.
Тем временем в отделении вернулся Тумбик, успевший уложить Зимницына на вязки. Сейчас он был нужен Лешницу, как никогда. Ведь только он мог стать его сообщником. Отбиваясь от нервных и страшных догадок, Николай Юрьевич понимал, что его первая задача – успокоить санитаров. Надо было сделать так, чтобы загадочный случай не пошел гулять по коллективу, обрастая нелепыми подробностями и мифами. Помочь мог только Пашка, пользующийся огромным незыблемым авторитетом среди младшего персонала.
- Паша, на пару слов, - подмигнул ему врач.
 Голос Юрьича при этом отвратительно дрогнул, выдавая весь масштаб его нервозности, тщательно скрытой под равнодушным лицом. C каждой минутой Лешницу было все труднее и труднее сохранять эту маску. Новейший швейцарский препарат, конечно же, помогал. Да только не так хорошо, как хотелось бы.
- Паш, надо ребят успокоить, - доверительно наклонился врач к Тумбику, когда они уединились на посту.- Версия такая. Чернов одному чего-то такое сказал, что тот проникся и другим разболтал, что с ним лучше не связываться. Скажи им, что Чернов на такое способен.
- А как, Николай Юрьевич, мы им  Романова объясним? Это ж фантастика какая-то, что с ним произошло.
- Объясним просто. Романов, мол, впечатлительным оказался. Он с пациентами пообщаться успел? Успел. Вот они его и накрутили.
- Косящего зэка накрутили? Не поверят.
- Надо, чтоб поверили. Скажи, что видел нечто подобное, ладно? Придумай что-нибудь. И самое главное, жестко предупреди их, чтоб панику не сеяли и молчали. Ты это можешь, они тебя послушают. Генке из приемного скажи, что стычка была из-за этих сладостей, вот Романов и перепугался насмерть. Думал, что его сейчас всем отделением живьем жрать начнут.
- Хорошо, доктор, я постараюсь.
- Стараться не надо, надо сделать, - твердо сказал Лешниц.- Действуй.
Пашка кивнул, тяжело вздохнув. Вздох этот доктору не понравился. Было в нем какое-то смятение.
- Николай Юрьевич, - вдруг спросил его Тумбик, когда тот уже собирался уходить.- А что это такое, как вы думаете? Что с Романовым случилось?
- Я действительно склоняюсь к той версии, о которой тебе сказал. Точно пока не знаю. Но выясню обязательно, не беспокойся. Слово даю. Да, и сладкое с тумбочки убрать не забудьте. Скоро Чернов из терапии вернется.
 Попрощавшись с обеспокоенным санитаром, Лешниц вышел из отделения.

Слово он свое сдержал. Выяснил, что случилось с Романовым. Но позже. А сейчас он шел в кабинет. Запах поражения тяжелым шлейфом тянулся за ним по больничному коридору. Доктор чувствовал его привкус во рту, словно привкус крови на зубах, шатающихся после проигранной драки.
В кабинете Лешниц долго не мог прийти в себя. Теперь он знал, кто «штормит». Но легче от этого не становилось. Природа этого шторма оставалась загадкой. Предположения о ее происхождении были мистическими и дикими настолько, что Николай Юрьевич не узнавал сам себя. Они, по-настоящему, пугали его. Впервые работа не желала укладываться в рамки ежедневной рутинной практики. Она бесцеремонно вторгалась в его жизнь, захватывая ее,  переворачивая с ног на голову все его представления о возможном и невозможном. Здание его существования, выстроенное за долгие годы и казавшееся таким надежным и непоколебимым, дрогнуло всей архитектурой, пошатнулось, скрепя фундаментом, треснувшим по швам. Оно готово было рухнуть, похоронив под собой доктора, вместе со всей его очевидной системой жизненных координат и ценностей. Николай Юрьевич удерживал его усилием атланта, прогнувшего под неимоверной тяжестью сводов каменного неба. Мышцы его разума, рвущиеся от нагрузки, отчетливо трещали. Треск этот походил на барабанную дробь личного апокалипсиса простого московского психиатра. Чтобы не слышать его, он обхватил голову руками, неистово призывая на помощь холодную логику. Лешниц верил, что так он сохранит постройку. Вера эта была его единственным спасением.
Так он сидел не менее часа, собираясь с духом. Он мысленно приказывал себе решиться на  еще один эксперимент. И хотя было чертовски страшно, Лешниц все же снял трубку телефона и набрал номер «реабилы». Пашка был еще там. Санитар полушепотом сказал Юрьичу, что  переговорил с парнями и доволен результатом. Тумбик был уверен, что слухов о сегодняшнем происшествии не будет. Доктор слушал его, слегка отстраненно повторяя «да, да, хорошо». Дослушав, сказал:
- Паш, мне нужен «овощ». Кататоник, из тяжелых. Соболев, например. Надо кое-что проверить. Только ты, я и он. Сделаем?
- Сделаем, - без энтузиазма вздохнул Тумбик.- Когда?
- Сегодня ночью, - ответил Лешниц. И повесил трубку.


Эпизод пятьдесят седьмой
Москва, февраль 1998 года
Шаг за шагом дилетантское расследование Скворцова потихоньку продвигалось вперед. Он даже почувствовал некоторую уверенность в своих силах. Именно в этот момент детективный процесс споткнулся, напоровшись на унизительное и банальное препятствие. Как следует поразмыслив, Ромка понял, что если он не справится с этой помехой, успеха ему не видать.
Деньги. Вот что было ему необходимо для того, чтобы двигаться вперед. Финансовый вопрос всплыл неожиданно и вероломно. Случилось это вот как. Твердо решив посетить нарколога, координаты которого дал ему невропатолог Михалин, он стал обдумывать легенду. Первое же решение, пришедшее в его беспокойную светлую голову, стало и единственно верным. Было очевидно, что чем ломать очередную комедию, в качестве исполнения которой он был не уверен, куда проще записаться на прием. А на приеме просто предложить доктору гонорар за рассказ о Вадиме Андреевиче. Тем более, что врач этот был коммерческий и к Минздраву никакого отношения не имел. С институтами власти его связывала только лицензия. Дело оставалось за малым. Нужно было иметь эти самые деньги, которые так беспардонно и эффективно решали очень многие вопросы.
«Ну что ж, надо обращаться к соседу. Если будет немного везения, на первое время проблему можно будет считать исчерпанной», - решил Скворец. Соседом, который мог спасти ситуацию, дав заработать приличных деньжат, был тот самый Генка, именно с ним Скворец собирался нажраться после своего первого визита в лечебницу, чтобы снять стресс. Генка был разбитным и веселым. Кроме того, имел весьма обширные связи с криминальным миром. С такими, как он, осторожные родители запрещали общаться своим правильным послушным детям. Именно с ним Скворец впервые попробовал анашу. Первое огнестрельное оружие  в своей жизни он видел у него дома. Ну и, конечно же, ресторан – непременный атрибут лихой блатной жизни. Туда он тоже впервые попал с Генкой и его молчаливыми угрюмыми друзьями.
Их совместная финансовая история началась пару лет назад. «Чисто конкретный» подросток Геннадий позвонил Ромке и сказал, что надо бы увидеться. И добавил, что разговор не телефонный, а потому он ждет его у мусоропровода, на лестнице. Они встретились у неопрятной железной пасти для отходов в назначенное время, как и договаривались. Генка не стал ходить вокруг да около, сразу же предложив непыльную работенку с прекрасной оплатой. Скворец обрадовался, но виду не подал.
-А что делать-то надо? Убить, что ли, кого–нибудь? 
-Да нет, все проще и романтичнее, - с ухмылкой отвечал сосед.- Скоро на автобазу, которая находится недалеко от окружной, прибудет машина, груженая посудой. Задача простая. Надо все коробки из машины достать, вскрыть, вынуть из них сигаретные блоки, загрузить стаканы обратно и запечатать. И никакого криминала, Ромчик!
-Ну да… никакого криминала, кроме контрабанды. Я правильно понял? - спросил смышленый Скворцов.
-Да тебе-то что до их контрабанды? Тебя наняли коробки разбирать. Нанял какой-то мужик, дал адрес, назвал зарплату. Ты приехал. Другой мужик объяснил, что делать, пообещал заплатить и куда-то ушел. Если менты нагрянут, нас с тобой, конечно же, заберут. Но исключительно для дачи показаний. Но, вообще-то, ты прав. Лучше не связываться, - глядя честными глазами, подытожил Генка.- Да и деньги небольшие. Всего-то баксов триста или четыреста. Смотря, сколько коробок сделаешь.
-Четыреста баксов? Это за сколько дней работы? - осторожно спросил Скворцов, окрыленный такой суммой. Он рассчитывал заработать максимум долларов двести. «Если четыреста за неделю – точно пойду», - мысленно решил он, еще не дождавшись ответа.
 -Каких дней, ты что? Такие дела днями не делаются, - насмешливо ответил Генка, погладив крупную бритую голову.- Четыреста баксов за смену. В шесть вечера начинаем, в шесть утра заканчиваем.
Ромка восторженно промолчал. Придя в себя, он раз пять повторил, что обязательно поможет отечественным контрабандистам в их нелегком и опасном криминальном труде. И тут же изъявил горячее желание работать семь дней в неделю, пока не настанет пора уходить на пенсию. Генка задорно поржал, сказав, что сам бы не отказался. Да только машины приходят не так часто, как хотелось бы. То три раза в месяц, то пять. Договорившись о времени звонка, они разошлись.
 Опьяненный неожиданной удачей, Скворцов не чуял под собой ног. «Если магическая машина будет приезжать раз в неделю… хотя бы раз в неделю», - мечтательно прикидывал он бюджет своей новой жизни. В голове его неслись призывные глянцевые картинки, отливающие всеми оттенками комфортной и увлекательной жизни. В конце этого агитационного ролика международной банды контрабандистов, красовалась крупная сочная эмблема Баварского машиностроительного завода. «Транжирить не буду, - трезво рассудил Скворец, заходя в свою квартиру.- Куплю бээмвэ».
Тот вечер он скоротал, штудируя газетные объявления о продаже подержанных автомобилей прославленного немецкого концерна. Выбрал «трешку», 3,2 литра, кабрио. А снилась почему-то «пятерка».   
Через пару дней Скворцов уже стоял в сыром промозглом гараже занюханой автобазы. Чуть поодаль был припаркован немецкий грузовик MAN, видавший самые разнообразные виды. Прямо перед Ромкой была обычная школьная парта, на которой и происходил весь нехитрый процесс. Алгоритм элементарный, цирковой шимпанзе легко бы освоил. Открыл коробку, все вынул. Сигареты в одну сторону, стаканы обратно. Вместо сигарет вставил пенопластовый уплотнитель и  закрыл коробку. Все - следующая коробка.
 Их было человек десять или около того. За двенадцать часов работы они, словно трудолюбивые механические муравьи, перелопатили полную фуру стаканов. В самом начале седьмого грузовик выехал из гаража, а вслед за ним и новенький «Чероки» с крепкими парнями жутковатого вида, которые пристально наблюдали за происходящим. Последними из гулкого ржавого ангара вышли скромные безлошадные пацаны. У всех при себе было по четыреста вечнозеленых американских рублей. И планы. У каждого свои, но весьма амбициозные.
Машины приходили раз в неделю. Ромка участвовал в каждой из этих сомнительных, но не опасных махинаций. Так продолжалось два с небольшим месяца, за которые Скворец разжился деньгой и приобрел квалификацию профессиональной упаковщицы. 
Потом машины стали появляться раз в месяц. А месяца через три перестали появляться вовсе. Это был траур. И вовсе не из-за денег. Ромка скорбел о безвременно ушедшей великой русской мечте, в которой фигурирует говорящая рыба щука и печь. Имя главного героя – условность, ведь все равно каждый подставляет свое. Безутешному Скворцову пришлось признать, что ничего в этой жизни не происходит вот так просто, как   с этими великолепными коробками. Чтобы иметь что-то ощутимое, придется долго и усердно пахать, временами надрываясь. И это еще очень неплохой вариант! Бывает и так, что приходится пахать, не имея толком ничего. 
За прошедшие полтора год Ромка почти забыл о стаканах и сигаретах. Он изредка вспоминал о них, когда видел BMW третьей серии. Но где-то около трех недель назад он встретил Генку. Беспрерывно стуча по деревянным предметам и плюясь, он сообщил ему, что есть вероятность того, что через недельку-другую в их жизни вновь появятся бессонные ночи.  Волшебная рыба щука передавала привет  и обещала заскочить в гости. Взяв с Генки клятвенное обещание, что он не оставит его в стороне, Скворцов тоже принялся стучать и плеваться.
Две недели уже прошли. Генка молчал. И Скворец бы смирился, но ситуация неожиданно и стремительно изменилась. Раньше эти деньги были приятной удачей, улыбкой фортуны, стимулятором самоуверенности и оптимизма. Чем угодно, только не необходимостью. Сейчас же они были, действительно, очень ему нужны. А, следовательно, нужен был Генка. А он мог не появляться дома неделю, а то и больше. Кроме того, не появляться могли и машины. Приходилось уповать на удачу. Уже два дня Ромка регулярно звонил соседу, и даже несколько раз прямо в дверь. Безрезультатно. Плюнув на русскую мечту ввиду ее недостижимости, Скворец решил поискать другой источник дохода. Что-нибудь вроде разовых разгрузок стройматериалов. А потому отправился в магазин за газетой, где публиковались объявления о найме.
Выйдя из подъезда, он столкнулся с Генкой. Тот был нетрезв, но и не пьян. Раньше, чем Скворец успел с ним поздороваться, сосед схватил его под руку, увлекая обратно в подъезд. Традиционно расположившись у того самого мусоропровода, где все начиналось, Генка вынул из внутреннего кармана куртки чуть початую фляжку вискаря и протянул ее Скворцу. Сделав по паре больших глотков, подельники перешли к переговорам.
- Ген, обрадуешь или обломаешь? - прямо спросил Ромка о главном.
- Обрадую, братан. Машины через пару дней будут.
- Машины? То есть несколько машин?
- Ты что, киргиз, что ли? Если «машины», значит, несколько. Только не раз в неделю, - с таинственным видом сказал Генка, закуривая.
- А как?
- Три дня подряд. По три машины в день.- Геннадий торжественно посмотрел на соседа.
- Ни хрена себе, - протянул Скворец, немного опешив.- А как же это разбирать? Народу-то сколько надо.
- Про народ ты прав. А вот разбирать вообще ничего не надо.
- Это как же?
- Нам с тобой – не надо. Нам надо другое делать.
 Гена ждал вопроса, чтобы эффектно на него ответить.
- Что делать? - спросил Ромка.
- Нам, братан, надо зеленую капусту рубить. Тоннами.
- Я не против, - осторожно ответил Скворец, не веря своему счастью. С другой стороны, его пугала перспектива перестать быть обычным упаковщиком, с которого взятки гладки.
- Ну, слава Богу, что хоть не против. Слушай и впитывай. Упаковщик получает за машину двести пятьдесят.
- Было же четыреста, - изумился Ромка.
- А сейчас – двести пятьдесят. Не нравится – обратись в профсоюз. Главная проблема – все должно быть разобрано и перепаковано минута в минуту. Иначе накажут.
- В смысле?
- Атата по попе не будет, не ссы. Там братва конкретная.
- Понял, - кивнул Скворец. Его опасения оказались не напрасными.
- Надо рассчитать количество человек. Вкалывать будут сутки. Въехал? Итого три смены. Я один это не потяну. Сам только сегодня узнал. А всего два дня осталось. Так что предлагаю тебе, Ромео, долю в деле.
- Ген, говори «участие в проекте», мне так спокойнее.
- Ты если конишь, лучше не встревай.
- Да я пошутил, не психуй.
- Хреновые у тебя шутки. И не вовремя.
- Так вот. Обеспечиваем смены. Ищем мудачков, платим им по сотке. Сто пятьдесят с рыла - в карман. Навар пополам. Идет?
- Не вопрос, - согласился Ромка, даже не решаясь калькулировать прибыль.
- Сейчас самый стремный момент. Сможешь за это время людей подтянуть? Подумай внимательно. Это дело завалить никак нельзя. Ответ мне нужен через час.
- За час вряд ли созвонюсь, с кем надо. Два хотя бы.
- Машину надо делать не за двенадцать часов, а за восемь. Сечешь? - подсказал Гена.
 - Значит, нам надо в полтора раза больше людей, чем было раньше.
- Соображаешь, птичка,- довольно заметил Генка
- Да, кстати, - спохватился Скворцов.- Надо учесть, что в основном будут новички. То есть работать будут медленнее. И последнюю машину разгружать-загружать медленнее, чем первую, - деловито сказал Ромка. И коротко пояснил: - Усталость.
- Ромка – ты мегачеловек. А я и не подумал, - по-дружески обнимал его за плечи сосед.
- Еще надо, чтобы доставка была коммерческая. Чтоб их туда на автобусе привезли, - задумчиво произнес Ромка.
- Тоже мысль, обмозгую. Но посторонних быть не должно.
Они снова сделали по глотку. 
- Картина такая, - подвел итог Гена.- Стадия первая. Мы высчитываем, сколько народу надо.
- Да, чем больше, тем лучше! И надежнее, и по деньгам интереснее.
- Э, нет, брат! Хозяева тоже не лохи. Они себе процесс детально представляют. Миллион упаковщиков ты им не впаришь, - возразил Генка. - Стадия вторая. Очень тихо набираем желающих, решаем вопрос с доставкой и с оплатой. Стадия третья. Потрошим грузовики, снимаем бабло. Машины уехали – мы свободны. Вот так, в общих чертах.
 - Понятно, - кивнул Ромка.- Я тогда пошел.
- Куда это? - удивленно спросил сосед.
- Как куда? Народу звонить, у нас же каждая минута на счету. Ты сам так сказал.
- Все правильно, Ромео. Звонить давно пора. Через час -  у меня дома.
Сделав еще по глотку, они разбежались.
Генка рухнул спать. Скворец начал звонить. Когда первый раз грубо прикинул, стал очевиден масштаб заработка, который превзошел все его ожидания. С утроенной энергией продолжил обзванивать людей. Узнал, сколько в среднем по городу стоит автобус. Аккуратно переписал все полученные выкладки на листочек. И пошел к Генке.
Тот выглядел помятым и сонным. Долго смотрел в бумажку.
- Толково, - сказал он в итоге.
- Я тут только одно не написал, - запоздало предупредил Скворцов. - Если на нас такая ответственность, то получается, что мы должны трое суток вообще не спать.
- Да хватит чушь пороть. Урывками, посменно. На том свете выспемся, Ромео, - ответил на это матерый контрабандист. 
Скажи Ромке вчера, чем закончатся поиски Геннадия, он бы визжал и прыгал от радости. Сейчас он не испытывал ничего подобного. Было ощущение, что он и сам не понимает, во что ввязался. Внешняя безобидность, конечно, успокаивала. Не грабеж, не воровство, не афера. Просто организация сдельного труда студентов. А про сигареты эти они вообще ничего не знают. И потом – всего три дня. Раз – и в дамках. Сказочная рыба  щука подмигнула ему, сверкнув золотыми зубами, в которых торчала папироса. На ней был спортивный костюм и залихватская стильная кепка. Закрыв за собой дверь Генкиной квартиры, он вдруг вспомнил, что уже вторую неделю не ходит в институт. Но эта мысль его не беспокоила. Организация сдельного труда студентов нагло и бесцеремонно узурпировала способность Скворцова бояться и переживать.
           Два дня подготовки прошли на удивление легко. Они могли начать еще задолго до приезда машин. Ни одного студента из своего института Скворцов благоразумно не привлек. Работали ребята медицинского училища, который его давний дружок Данила закончил год назад. И даже нашелся приятель, сдающий собственный туристический автобус. Все началось в шесть утра, на одной из автобаз ближнего Подмосковья. Три дня закончились тогда, когда они и планировали – ровно через три дня. Они с Генкой опередили график на час пятнадцать. У них даже была возможность спать, чем беззастенчиво пользовался Генка. Скворец, литрами поглощающий кофе, уснуть так ни разу и не смог, хотя и пытался. Получилось у него это дома. И лишь после того, как он тайком от матери выпил почти весь пузырек корвалола. С трудом стянув грязные мятые джинсы, он провалился в двадцатичасовой сон, как проваливается парашютист в сорокасекундный прыжок. Все это время джинсы валялись на полу у кровати. Их передний левый карман был напичкан беспорядочно смятыми бумажками с изображениями пожилых мужчин в париках. В общей сложности джинсы тянули на шесть тысяч семьсот восемьдесят долларов США. Его расследование продолжится  через пару суток, но уже с другими возможностями. А сейчас он спит, как не спал никогда в жизни.
 А раз он спит, я закончу эту историю почти шепотом. Не потому, что боюсь разбудить его. Мне не удалось бы этого сделать, даже если бы я истошно проорал концовку. А потому, что не хочу, чтобы ее услышал кто-нибудь из бодрствующих.
Конечно же, Роман Скворцов не был замешан в контрабанде сигарет. Он так никогда и не узнает, что невольно принял участие в одном из самых масштабных за историю страны транзитов чистейшего афганского героина. Он был упакован в те самые сигареты, которые якобы контрабандно ввозили из-за границы. Выбравшись из коробок с посудой и сигаретных пачек, героин устремился в десятки тысяч семей, подарив им горе, деградацию и смерть, старательно укатанные в уютную пелену теплого опийного счастья. Но Ромка не знал этого.
Знал Генка. Знал и использовал его и многих других, словно слепых поденщиков, собирающих бомбы вместо утюгов. Его сводный брат, бандит со стажем, оказался одним из авторов этого действа. Для Генки это была совсем другая игра с другими ставками. Как это ни странно, он не был повернут на деньгах. Его случай был значительно тяжелее. Он был рабом собственного тщеславия. Осознание масштабности происходящего и своей важной роли в нем дарили ему ту единственную желанную эйфорическую страсть, которая со временем заменила ему любовь, сострадание, гордость, честь, доброту, радость. Да и саму жизнь. Потом она подкралась к его бессмертной душе, накинулась и сожрала ее живьем. С той поры Генка стал по-настоящему счастлив, ведь между ним и его страстью более ничего не стояло.
Ну, да черт с ним, с Генкой. Был он с ним всегда, навечно и останется. А мы вернемся к разбогатевшему Скворцу, который тяжело и дремотно просыпается после затяжного вязкого сна.
С трудом уговорив себя подняться, он наконец вырвался из теплого плена пухового одеяла, которое никак не желало расставаться со своим единственным мужчиной. Слегка отупевший и изрядно помятый Ромка вынул помятые купюры из не менее помятых джинсов. Хотелось разгладить деньги и штаны, но начал с себя. Принимая контрастный душ, фыркал, пыхтел, громко пел что-то из раннего Оззи. Иногда прерывал свой концерт, повизгивая от холодной воды, обжигавшей после горячих ласковых струй.
Матушка уехала на несколько дней в командировку еще до того, как он заснул. Позавтракав, толком не заметив чем, он принялся за джинсы и ассигнации. Вскоре и они были в полном порядке. Поиск истины, прерванный на целых пять дней, продолжился. «Ну что ж, пора к врачу», - подумал он, и полез за листком с телефоном нарколога.



Эпизод пятьдесят восьмой
Москва, апрель 1997 года
Рискованная и фантастически сложная трагедия Ленькиной мести наконец-то стартовала. Первый камушек, который повлечет за собой огромный камнепад будущих невероятных событий, сорвался вниз. Внешнее спокойствие давалось очень нелегко. Сев в машину, он лишь с пятого раза попал ключом в замок зажигания. Ощущение чего-то грандиозного и неотвратимого наполняло Порогина тревогой и ожиданием. «А нервишки-то, шалят. И это только начало», - обеспокоенно подумал он. И воткнул передачу.
Домой ехал не спеша. Снова проговаривал план действий на ближайшие дни. А они обещали быть очень непростыми. Продажа последних вещей, переброска денег  Манзини, документы для страшной парочки, документы свои собственные, ложные следы, последняя встреча с Витьком и Толиком – хватило бы понервничать на всю жизнь. Но вот нервничать-то как раз было нельзя. Иначе – неминуемая ошибка. «Я справлюсь», - громко приказал он себе, подъезжая к дому. «Лишь бы успеть», - устало выдохнул он, запирая новенькую «Ниву».
Капа встретила его застенчивой лаской, вкусным запахом домашнего уюта, ужином, тапочками и заплаканными глазами.
-Ты что, Капушка, что случилось? - испуганно спросил он.- Ты чего это у меня плачешь, а?
-Да старая я стала, Лень. Вот и реву чуть что, будто бабка, - отшутилась она от него, прерывисто вздохнув.
Этот вздох выдал её с головой. Порогин сразу же увидел, что его любимая жена чего-то сильно боится. Попав в водоворот этих безумных событий, он совсем забыл о своих опасениях на счет нее. Ведь она совсем ничего не знала, кроме того что он продает наследство. А впереди такие перемены, которые способен принять далеко не каждый. Ленька и рад бы   не врать, но открыть ей сейчас даже малую часть правды, было непозволительно рискованно. Путь для отступления он уже отрезал. Если она, перепугавшись, бросится по нему назад, то неминуемо погибнет. Какой-нибудь из булыжников смертельного камнепада, грохот которого совсем скоро станет слышен, обязательно заденет ее. Да и его тоже, ведь одну он ее больше никогда не оставит. «Да, тяжело ей придется, - тягостно думал он, глядя в заплаканные глаза жены.- Ничего не знает, и вдруг – все разом. Ну, да ладно… Она у меня сильная. Вместе, даст Бог, сдюжим».
 Ленька и не подозревал, что Капитолина Матвеевна знала главное. Знала, что он скрывает от нее нечто огромное и очень важное. Эта уверенность внезапно окрепла в ее душе сегодня вечером, когда он выскочил из дома, словно ошпаренный, при этом соврав ей про какие-то документы. Окрепнув, уверенность принялась тянуть из Капы зыбкое счастье последних дней, каплю за каплей. И только надежда на Леньку, которому она безоглядно верила столько лет, давала ей силы. Надежда и молитва – вот чем спасалась она от предчувствия скорой беды.
Следующие несколько дней семья Порогиных жила хлопотами предстоящего переезда в деревню. Они хотели сбежать из душной квартиры на первомайские праздники, чтобы уже никогда не вернуться. Ленька надавал Капе множество поручений. Она ходила на почту, чтобы переоформить почтовый адрес, собирала и паковала вещи, решительно избавляясь от старья из прошлой жизни. За всеми этими хлопотами Капка чувствовала себя полноправным участником происходящего. Постепенно она перестала хандрить. Тревога ее уснула, убаюканная дружными семейными заботами. Ленька же всячески баловал ее, каждый день принося домой сладости, цветы и обновки. Перед тем, как уехать по своим делам, он всегда обстоятельно рассказывал ей – куда, зачем и когда вернется. Капа без труда уговорила мужа ставить машину на платную стоянку в квартале от дома.
- Подальше от людских глаз, Ленечка. И так весь двор о нас с тобой судачит.
- И что судача? - озорно улыбаясь, спросил Порогин.
- Да счастью нашему завидуют, разве ж не ясно. Пусть себе завидуют, главное  - чтоб дурного не говорили, - щебетала она, готовя ему завтрак. - А красавицу нашу ты все-таки на стоянке оставляй. Мне так спокойнее будет. Ну, Лень! Ну, ради меня, ну, пожалуйста!.
- Ради тебя – буду ставить, - охотно согласился Порогин, уплетая омлет с ветчиной.- Да ради тебя я ее хоть в реке утоплю!
- Спасибо тебе, солнышко мое! - поцеловала она его в нос, тайком прослезившись.
 В те дни тревога остро напоминала Капе о себе. Случалось это в те редкие моменты, когда ее Ленька опаздывал домой к назначенному времени.   
Да и подруги отвлекали ее от страхов, настойчиво требуя подробностей их чудесного воссоединения. Многого она им не говорила. Но одной истории о том, как Капа проспала свидание, а Ленька дождался ее, было им вполне достаточно для того, чтобы часами болтать на лавочке возле детской площадки. Настоящим шоком для них стало известие об отъезде Капы  в деревню. Фима и Саша были, конечно же, рады за подругу, что не мешало им безутешно оплакивать скорое расставание. Капитолина Матвеевна утешала их, как могла, обещая непременно приезжать. И даже обещала забрать их с собой в деревню на все следующее лето.   
Когда наконец наступили  долгожданные майские каникулы, все москвичи и жители Подмосковья  в едином порыве ринулись на свои земельные сотки-дачки. Потели в переполненных электричках; сажали на огородах рассаду (кто ради пропитания, а кто – для забавы); пылесосили и убирали свои загородные жилища;  мариновали и жарили шашлыки, угощая ими друзей, соседей и первых встречных кошек; культурно выпивали и разнузданно пьянствовали;  дрались (кто до крови, а кто в шутку) и признавались в любви друг к другу; оплакивали погибших на фронте в проклятые сороковые; тосковали по Советской власти, с благодарностью вспоминая стабильные цены и дешевые путевки к морю; проклинали Советскую власть, обвиняя ее в кровожадности к собственному народу; ругали или хвалили погоду; и наконец-то вынырнув из десятидневного омута забот и удовольствий, жаловались на любимые праздники, которые так стремительно закончились. И все те, кто доживет до следующего мая, непременно повторят этот священный ритуал.
Но тогда, в 97-м, были среди всех и те двое, которые навсегда попрощались с прежней жизнью, оставив в ней все горести и рухнувшие мечты. И двое других, которые в эти майские дни делали свою опасную и страшную  работу, тоже были среди них.


Эпизод пятьдесят девятый
Москва, февраль 1998 года
«Ну что ж, пора к врачу», - подумал Скворцов, и полез за листком с телефоном нарколога. «Бутурлин Степан Александрович, врач-нарколог, кандидат медицинских наук» - было написано на нем. И семь цифр.
Чуть подумав, Скворцов взял громоздкую трубку радиотелефона, которая изредка принималась ловить первый канал телевидения, сквозь потрескивание сообщая «о погоде и о политике». Набрав номер, он услышал писклявую пародию на Моцарта. Ее прервал чарующий женский голос.
- Медицинский центр «Мир здоровья плюс», слушаю вас, - так томно сказала он, будто отчаянно искал любви.
- Здравствуйте! - уверенно начал Ромка.
- Добрый день, - все так же чувственно ответила трубка.
«Вот бы в справочной районной поликлиники так отвечали», - с усмешкой подумал Скворец. А вслух сказал:
- Девушка, я хотел бы записаться на прием к наркологу. У вас в центре есть такой специалист?
- Конечно! Мы предоставляем весь спектр медицинских услуг. На какое число вы хотели бы записаться?
- Мне нужно попасть к врачу прямо сегодня.
- Но у нас запись на прием только на следующий день, - растерянно ответила чаровница. Похоть в ее голосе заметно ослабла.
- Видите ли, ситуация не терпит до завтра. Вы меня понимаете? - не отступал Ромка, который и так потерял, без малого, неделю. Ждать еще один день он был не намерен. Девушка пообещала выяснить расписание врача, попросив подождать на линии.
Вновь зазвучал испохабленный Моцарт. Через минуту этой эстетической пытки,  она заворковала в трубке, с предыханием сообщив ему, что доктор Бутурлин сможет принять его сегодня вечером, в 17.30.
- Доктор Бутурлин? - уточнил Скворцов, после того как продиктовал вымышленное имя вятского племянника. - Отлично. Мне рекомендовали его, как прекрасного специалиста.
- Все наши врачи – специалисты высочайшего класса. Запишите, пожалуйста, адрес нашего центра. Скворец записал.
- Мы ждем вас в 17.30., - призывно напомнила секретарша. Обещав непременно быть, Ромка повесил трубку. До приема было три  часа. Центр находился в здании стадиона «Динамо».
Скворец вышел из дома за час с лишним до назначенного времени. По дороге к метро зашел в бронированный обменник. Про себя он называл его «пункт обмана валют», ведь однажды ему недодали там немного родных русских рублей. Полноватая дама, с крикливо накрашенным ртом, ждала от него долларов пятьдесят или сто, никак не больше. Она была завистливо удивлена, когда он сунул в железную пасть лотка ровно полторы тысячи новеньких баксов. В ответ она пренебрежительно выдала ему уйму «деревянных» дензнаков, тщетно гнавшихся за стремительной, как лань, инфляцией. Восемь с небольшим тысяч ежедневно дешевеющих рублей придали второкурснику немалый вес. Они укромно спрятались в потайном внутреннем кармане куртки, который был по-шпионски вшит с внутренней стороны, рядом с рукавом. Хотя на Ромкином пуховике чванливо красовался логотип «Найк», создавший его кутюрье был явно из наших краев. Со столичной криминогенной обстановкой он был знаком непонаслышке и помнил о ней, проектируя  кармашек. Кроме этого тайника, на страже безопасности Скворцова и его кровно заработанных стоял острый выкидной нож и баллончик с нервнопаралитическим газом. Перед выходом из дома он рассовал по карманам этот бытовой арсенал. Нож и газ марки «триллион» наградили его скрытой уверенностью вооруженного человека. Он еще ни разу не использовал свое оборонительное оружие, но сегодня был готов к этому, как никогда. С тех пор, как он взялся за свое сверхъестественное расследование, решимости прибавилось. Она позволяла ему с непривычной легкостью перемахивать через преграды, которые раньше пугали Романа Скворцова.  Сам того не замечая, он взрослел семимильными шагами.
…Добрался до места без приключений. Если не считать приключением то, что случилось на станции «Белорусская кольцевая». Ромка увидел, как жирный обрюзгший мент, картинно похлопывающий резиновой дубинкой по толстой ляжке, турнул старенькую бабульку, просящую подаяние. Она была из тех, кто невольно дарит людям тяжелую, каждодневную духовную работу, заставляя их делать мгновенный сиюминутный выбор – подать или пройти мимо. Прижавшись к величественной колонне сталинского ампира, которая подчеркивала бабулькину нищету, она протягивала морщинистую руку, изредка пытаясь заглянуть в глаза кому-нибудь из энергичного людского потока, равнодушно протекающего мимо. Другой рукой она прижимала к груди маленькую иконку и картонную табличку с неровными крупными буквами, стыдливо говорящими что-то о голоде и Христе. Бабулька стояла здесь уже больше часа, собрав лишь на скудную еду. Сердобольные православные подавали неохотно. «Бог подаст», - думали они, не желая отнимать у Всевышнего возможности позаботиться о старушке.
 Когда рядом с ней появился откормленный страж порядка, который годился ей в сыновья, бабулька вся болезненно сжалась. Казалось, что и табличка сжалась вместе с ней, не решаясь взывать к милосердию сотрудника МВД. Огромная помпезная колонна, свысока взирающая на происходящее, стала еще выше и массивнее. И только Богородица не дрогнула перед властью человека с дубинкой, с жалостью смотря на него с крохотной иконки. Милиционер сказал лоснящимися губами что-то грубое. Старушка отпрянула и боязливо посеменила в сторону выхода, на ходу пряча табличку с иконкой под дряхлое коричневое пальто.
От увиденного Ромку затошнило. Да не в переносном смысле, а буквально. Ему казалось, что если он взглянет на мента хоть краешком глаза, его немедленно вырвет на гранитную роскошь московского метрополитена. Борясь с внезапной тошнотой, он торопливо пошел за старушкой, стараясь не упустить из вида ее сгорбленную фигурку, торопливо исчезающую среди беспорядочного мельтешения толпы. Догнав, он тихонько тронул ее за рукав.
- Бабуля, - с трудом произнес он сквозь подступающие слезы. Она остановилась, испуганно обернувшись. Достав из кармана джинсов несколько синюшных «полтинников», которые он не стал прятать в потайной карман, Ромка молча протянул их ей. Недоверчиво взяв деньги, она скороговоркой произнесла:
- Храни тебя Пресвятая Богородица, внучек! Да что ж так много-то? - спросила она, опустив глаза на купюры, зажатые в руке.
- Берите, бабушка, берите, - ответил Скворец. И вдруг поцеловал ее в морщинистую щеку, как целовал в детстве бабушку Ксюшу, ушедшую несколько лет назад.
 По лицу женщины покатились слезы. Те, что были не выплаканы за долгую тяжелую жизнь. Смахнув их тыльной стороной ладони, она заглянула ему в глаза. Не посмотрела, а именно заглянула, добравшись взглядом до самого сердца.
- Ты, внучек, послушай меня, старую, - сказала она  неожиданно проникновенным, умоляющим тоном.- Не подпускай к себе Нечистого! Лукавому душа твоя светлая уж больно нужна, - тихонько зазвенел ее треснувший старческий голос.- Он тебя искушать начнет, станет мечты твои исполнять. А ты отвергни его. Плюнь в поганую морду, да перекрестись троекратно. Молись Господу нашему и Богородице, чтоб оградили тебя от рогатого. Только так и обретешь спасение. А через тебя многие спасутся, помяни мое слово.
 Сказав это, она перекрестила его, одними губами прошептав:
- Дай тебе Господь силы!
 И вновь поспешила к эскалатору. Ее коричневое пальто проворно замелькало между суетливыми пассажирами подземки. И старушка пропала, будто и не было ее в тот день ни на станции «Белорусская кольцевая», ни в городе, ни среди живущих на этом свете.
Скворец тупо стоял посреди вестибюля станции, мешая суетиться торопливым москвичам. Слова нищенки одновременно пугали и восхищали его. Потрясенный, он медленно и бесцельно куда-то пошел, ненадолго забыв о наркологе. Вспомнив, свернул к переходу на радиальную. «Только так и обретешь спасение. А через тебя многие спасутся, помяни мое слово», - звучал в его голове голос богомолицы. «О чем она таком говорила? Как это многие через меня спасаться собрались?» - думал он, с трудом потеснив эмоции, мешавшие мыслить. «Да ладно тебе, успокойся. Бабушка просто уже старенькая, вот и чудится ей всякое в людях. Ты ж не Жанна де Арк, а Скворцов. Слегка не в себе бабуля, только и всего. Да и денег ты ей дал столько, сколько ей в жизни никто не давал. Вот она и распереживалась. А от этого у нее случилось откровение. Ты тут ни при чем. Пора бы видеть такие вещи, ведь на втором курсе психфака уже все-таки», - старательно уговаривал он себя, делая вид, что все здесь ясно и очевидно. Но где-то глубоко внутри, на самом краешке его души, которая якобы была так нужна Лукавому, поселилась несокрушимая уверенность. Нет, не в своей избранности. А в том, что нечто необъяснимое вновь произошло с ним. Уже второй раз за считанные дни. 
 С того момента он ни разу за всю свою долгую жизнь не отказал в милостыни просящему. Нередко отдавая последние деньги, не отказал никому, будь то мужчина, женщина, пьяные или трезвые, опрятные или опустившиеся. Будь то истинно нуждающиеся или профессиональные поберушки, с доходами, сравнимыми с заработком успешного менеджера. В каждом из них он мог рассмотреть частичку той бабушки, которую поцеловал в щеку на станции метро «Белорусская кольцевая». Он еще не раз вернется к ее словам, которые крепко впились в его память. В самые разные моменты своей жизни он станет повторять их, споря с самим собой об их значении. И, с течением лет, будет находить в этих спорах все новые вопросы, мучительно подбирая к ним новые ответы.
Но это будет потом. Сейчас же Ромка  потянул на себя массивную дверь медицинского центра «Мир здоровья плюс». Мелодичный электрический колокольчик дал знать о пришедшем, словно невидимый дворецкий. Миновав короткий коридорчик, он уперся в стойку регистратуры, которую здесь называли модным словом «ресепшн». Стильная, покрытая дизайнерским лоском, она была подстать модельной секретарше в медицинском халате.  Это была та самая особа с томным голосом, которая записала его на прием к доктору Бутурлину. Было отчетливо видно, с каким трудом она втиснула свою выразительную фигуру в то, что когда-то было одеждой для медиков. Она очень смахивала на актрису из банальных американских порнофильмов про больницу.
 - Добрый вечер. Я на прием к Степану Александровичу, - бодро сказал Скворцов. 
- Здравствуйте! Доктор ждет вас, - с легкой поволокой в голосе, ответила красотка.- Стоимость консультации двести пятьдесят рублей. Вот квитанция. Вам нужно расписаться вот здесь, после чего оплатить прием в кассе, - кивнула она на маленькое окошко в углу приемной. Когда финансовая сторона вопроса осталась позади, девица уточнила:
- На второй этаж, в двести третий кабинет, пожалуйста.
 Как только Ромка направился к лестнице, бутафорская медсестра снова погрузилась в толстый глянцевый журнал. Она искала там рецепт счастливой и беззаботный жизни за спиной и миллионами влиятельного олигарха.
Подойдя к двери с номером двести три, не сразу заметной за пальмами и миниатюрным фонтанчиком, Скворец увидел выпуклый глазок видеонаблюдения. Не успел он постучать, а дверь уже тихонько щелкнула электрическим замком, приглашая его войти.
 Просторный кабинет нарколога Бутурлина был скорее похож на уютную гостиную. Мягкая мебель, большой полированный стол, нежно-кремовые шторы,  мягкий ковролин и роскошный гобелен на стене дополнялись голубоватым аквариумом с белыми кораллами и всегда удивленными, пучеглазыми рыбками. «А ведь наркоманам и алкоголикам совершенно наплевать на всю эту красоту. Даже жалко», - подумал Скворцов. Лишь ширма из голубоватого пластика, прятавшая за собой кушетку, роднила эти апартаменты с медицинским кабинетом. Она по секрету сообщала посетителю о том, что где-то здесь должен быть врач, а не прекрасная куртизанка.
Врач, действительно, был. Он сидел за роскошным полированным столом, имел степень кандидата медицинских наук, носил изящные невесомые очки и фамилию Бутурлин. Был он средних лет, высок и широк в плечах, что как-то не сочеталось с тонкими аристократическими чертами лица. А они, в свою очередь, совершенно не сочетались с простым русским именем «Степан». Наблюдая за ним, можно было, грешным делом, подумать, что Господь явно что-то напутал, смешав в докторе все эти противоречивые черты. Впрочем, обыкновенный просторный белый халат маскировал все эти несуразицы,  приводя его облик к единому медицинскому знаменателю. 
Степан Александрович деловито встал и по-хозяйски направился к Ромке.
- Добрый день, Дмитрий! - радушно поздоровался он с пациентом, улыбаясь и тряся рукопожатием.
- Здравствуйте, доктор! - также приветливо ответил Скворцов.- Степан Александрович? - уточнил он.
- Да, именно так.
Врач гостеприимно усадил своего пациента в высокое мягкое кресло. Сам же уселся за столом, напротив.
 - Я вас очень внимательно слушаю, - мягко начал он, предлагая излить душу молодому наркоману. На алкоголика Ромка был решительно не похож. Скворец медлил с ответом. Идея с ходу предложить Бутурлину денег за рассказ о Чернове теперь казалась ему не самой удачной. Доктор терпеливо ждал.
- Степан Александрович, у меня к вам вопрос, - наконец-то заговорил пациент.- А вот если я, предположим, года три кряду кололся бы героином, практически без перерывов, сколько бы стоило мое лечение?
- А вы кололись? - не скрывая удивления, спросил Бутурлин.
- А вы как думаете?
- Вы, Дмитрий, часом ли, не одессит?» - добродушно пошутил врач, выиграв немного времени для анализа.
- А кто вам такое сказал? - с тонким еврейско-одесским акцентом поддержал шутку Ромка.
- Да, знаете ли, есть одна верная примета. Ладно, не будем отвлекаться. Героином вы, Дмитрий, не кололись, тем более три года. Может быть, пару раз пробовали, но не более того.
- Да? И почему вы так решили?.
- Уж слишком хорошо выглядите, для опийного. Даже после года стажа они выглядят по-другому. Совсем по-другому.
- Ну, а если я завязал? Подлечился, почистил кровь. Или даже… сменил ее целиком. Сейчас это – только вопрос денег.
- Нет, вы не героинист. У них со временем меняется поведенческий портрет. Они от него потом годами избавиться не могут. Вы были бы другим, даже в завязке. Выражение лица, речь, манера держаться.
Скворцов прикрыл веки, до предела расслабил лицевые мышцы и плавно почесал шею, еле касаясь ее вялыми пальцами.
- Так похоже? - глухо спросил он, сквозь смазанную артикуляцию. Степан Александрович пожал плечами, чуть улыбаясь:
- В целом – похоже.
Стряхнув с себя опиушника, Ромка открыл первые карты этой партии, странной для его собеседника.
- Скажу честно, я даже никогда не пробовал этой дряни. Пробовал коноплю. Курил раз десять за последние пару лет.
- Понравилось? - поинтересовался Бутурлин.
- Занятно, - ответил Скворец.
- Выпиваете часто? - спросил доктор, пряча недоумение.
- Не часто. И не много. По малолетству так нажрался, что вспомнить страшно. С тех пор алкаш из меня никудышный.
Степан Александрович понимающе кивнул.
- Так что с отравляющими у меня проблем нет, - подытожил пациент. Про большие дозы «Корвалола», которые он все чаще позволял себе ради содержащегося в нем фенобарбитала, он скромно умолчал.
- Я понимаю, что вы, Дмитрий, заплатили за прием свои кровные двести пятьдесят рублей, - откинувшись на спинку кресла, сказал нарколог.
-Да, заплатил.
- Позвольте тогда спросить, а зачем?
- Я обязательно скажу вам, но только после того, как вы ответите на мой вопрос.
- О сумме за лечение?
- Именно.
- Я полагаю, речь идет о вашем родственнике. Я прав?
Ромка промолчал.
- Любимая девушка?
- Нет, что вы, доктор! На такой союз, я, пожалуй, не способен. Даже из гуманитарных соображений. Да и среди друзей и родственников наркоманов у меня нет. Бог миловал.
- Тогда для чего вы здесь? - настойчиво задал вопрос Бутурлин, которого эта беседа начинала немного пугать. Чуть подавшись к столу, он даже нащупал кнопку вызова охраны, скрытую под ним.
- Во-первых, я здесь для того, чтобы услышать ответ на свой вопрос. Согласитесь, Степан Александрович, что это не ахти какая просьба. К тому же оплаченная по тарифу полноценной консультации.
- Соглашусь, - ответил врач.- Ну что ж, если вам так угодно.
 Он вынул из ящика стола маленький калькулятор и взялся за подсчет.
- Психологическую реабилитацию включать? - уточнил он, словно прораб у заказчика.
- Пожалуй, не стоит, - ответил Скворцов.
- А медикаменты?
- Нет, доктор. Только вашу работу, по расценкам клиники.
Не прошло и минуты, как Бутурлин протянул ему свои электронные счеты. На экранчике красовалась цифра 600.
- Это в долларах, - уточнил доктор.- Что теперь?
 - А теперь у меня будет к вам деловое предложение, - так буднично сказал Ромка, словно он просил продлить бюллетень.
- Предложение? Какое же? - крайне заинтересованно отреагировал Степан Александрович, который уже и не знал, что думать.
- Давайте все-таки представим, что я и впрямь опиушник. А вы меня лечите в своем медицинском центре. И я, естественно, плачу вам. И касса у вас – здесь. Ромка жестом указал на письменный прибор.
- И в чем же будет заключаться наше лечение? - не сумев скрыть тревогу, спросил врач.
- Не беспокойтесь, доктор, ничего криминального,- поспешил успокоить его странный посетитель.- И даже ничего предосудительного. Я уверен, что если вы мне подробно расскажете о том, как вы лечили от алкоголизма некоего Чернова Вадима Андреевича, то я тут же пойду на поправку. А когда вы закончите, я выйду из вашего кабинета совершенно здоровым. И никогда больше не притронусь к героину, клянусь!
- Экий вы придумщик, Дмитрий! - с наигранным восхищением протянул врач.- Говорите, ничего предосудительного? А как же врачебная тайна? Я, между прочим, врач. Я клятву Гиппократа давал.
 - Клятва – это прекрасно! - с таким же наигранным восторгом воскликнул Скворцов.- И вы ее не нарушите, обещаю вам. Уверен, что наш дорогой Гиппократ про врачебную тайну и слыхом не слыхивал. А потому в клятве про нее и не упомянул. Так ведь?
Бутурлин задумался, словно вспоминая текст, который он торжественно произносил по окончании второго меда.
- Более того, доктор, - продолжал пациент.- Ведь если вы верны данной клятве, а я в этом ничуть не сомневаюсь, вы просто обязаны мне помочь. Ведь я обратился к вам за помощью. И неизвестно, какие душевные страдания меня постигнут, если вы мне откажете.
- Сколько вам лет, Дмитрий? - неожиданно спросил доктор.
- Мне? Двадцать. А что?
- Вы прекрасно развиты для своего возраста.
- Спасибо, Степан Александрович. Раннее развитие – это у меня от отца. Да и большинство моих друзей детства были значительно старше меня.
- Значит, от отца, - задумчиво произнес Бутурлин.
 Несмотря на свое аристократическое происхождение, шестьсот долларов вынуждали его серьезно задуматься над предложением этого паренька. Больше трех тысяч рублей за час разговора. Таких гонораров ему еще никто не предлагал. А может, и никогда не предложит.
- А если вас так сильно беспокоит врачебная этика, я предлагаю вам вот какой вариант. Мы ее будем свято соблюдать. Я обещаю вам, что ни одна живая душа не узнает о нашем разговоре. А вы, в свою очередь, пообещаете мне то же самое. И обещания эти мы будем выполнять. И еще. Вы не станете задавать мне вопросов. Сегодня это будет исключительно моя обязанность.  Ну, как вам такой вариант врачебной тайны?
 - У вас одно обещание, у меня – два. Мне кажется, это немного несправедливо.
- Абсолютно справедливо, Степан Александрович. Деньги-то плачу я, - резонно заметил Скворцов. Бутурлин лишь хмыкнул. Аргумент был очевидным.
 - А кстати, Дмитрий, как вы узнали, что я лечил Чернова?
 - Ну вот, вы уже задаете вопросы, - разочарованно вздохнул Ромка.
- Так мы еще ни о чем и не договаривались», - напомнил Бутурлин.
- Что ж, если еще не договаривались, то я отвечу. Мне рассказала об этом жена вашего пациента, Елена Чернова, - соврал Скворец, не желая нарушать пакт об обоюдном молчании, который они заключили с невропатологом Михалиным.
- А, понятно, - успокоился доктор.- А могу я спросить еще кое-что? - осведомился он.
- Смотря, о чем будет это ваше «кое-что». Спросить вы, конечно же, можете, - рассудительно заметил Ромка.- Вся штука в том, смогу ли я вам ответить.
- А вы постарайтесь, Дмитрий. Или как вас, на самом деле, зовут?
- На самом деле – Дмитрий, - снова соврал Скворцов.
- Ладно, пусть так. Какая, в конце концов, разница. А вопрос у меня к вам такой. А зачем вам все это надо? Шестьсот долларов – немало за информацию о лечении алкоголика.
- Видите ли, доктор… я не стеснен в средствах. Считайте, что я веду собственное исследование о влиянии гипноза на наркозависимых пациентов. В том числе, и на алкоголиков.
- Вы не перестаете меня удивлять! Исследование в двадцать лет – это ладно. Но ведь таких работ полно. С описаниями и примерами из практики. Вы с ними знакомы?
- Отчасти. Но я решил посмотреть на эту проблему в другом ракурсе.
- И в каком же?
- Простите, но я вам не отвечу. Простите, - искренне извинился Скворец. Бутурлин помолчал, тяжело и значительно.
 Паузу прервал его гость.
- Мне кажется, Степан Александрович, что вы уже все для себя решили. Но если вы хотите, чтобы я вас еще поуговаривал, то я приведу вам немало аргументов в пользу нашего сотрудничества.
Увидев реакцию доктора на эти слова, Ромка понял, что перегнул палку. Бутурлин смотрел на него с вопросительной злобой. «Не дай Бог, он меня сейчас вышвырнет из кабинета, как засратого щенка. Останусь ведь ни с чем. Пять гипнозов – это ж кладезь. Мне без них нельзя, никак нельзя. Во я дурак!» - испуганно думал Скворцов.
- Наглеть не стоит. Могу осерчать. Добром не кончится, - холодно, будто какой-то речевой автомат, отчеканил нарколог. Над потешным словом «осерчать» смеяться не хотелось.
- Извините меня, Степан Александрович. Больше не повторится, - тоном студента, виноватого перед мэтром, произнес Ромка. Тон был выбран интуитивно, экспромтом. Но абсолютно верно. Бутурлин смягчился, хоть и не подал виду.
Нарколог внимательно всмотрелся в своего загадочного гостя, будто только что увидел его.
 - У меня условие, - вдруг решительно сказал он.- Или оно выполняется, или наша консультация закончена.
- Я вас внимательно слушаю, Степан Александрович.
Ромка старался выглядеть спокойным, но ощутимо волновался.
- Мне нужна правдивая информация о нынешнем состоянии Чернова. Где, что с ним, я в смысле психики… что с семьей. Правдивая информация! Вы меня понимаете, Дмитрий?
- Конечно, доктор. Мне нет смысла врать. Я бы не хотел говорить об этом, так как это касается моего исследования. Но раз вы настаиваете, то я…
- Да, я именно настаиваю! - перебил его нарколог. 
Скворцу ничего не оставалось – только врать. «Узнает, что Чернов в психушке, да еще с таким диагнозом  – тут же замолчит. Меня взашей. А карточку уничтожит. Если допустить, что Чернов псих, то есть очень большая вероятность, что это гипноз Бутурлина ему колпак сдвинул», - отчетливо понял Скворцов. Он просчитывал такой вариант еще дома, днем. И даже придумал версию. Ну что ж, не зря придумал. Пора.
- Дело в том, Степан Александрович,  что Чернов сорвался через семь месяцев после вашей терапии. Ромка выразительно посмотрел на доктора.
- Ну, и? - раздраженно подтолкнул его тот.
- И вот, что самое интересное, доктор. Пил он плотно и самоотверженно. И вдруг бросил, в разгар запоя. Без абстиненции, без психозов. Живет с женой, все у него отлично. Вы слышали о чем-нибудь подобном?
Бутурлин медленно встал, дошел до маленького холодильника, который прятался  в нише стены. Налил себе воды, гостю не предложил.
- Так-так. Живет с женой. Его кто-нибудь наблюдал?
- А зачем? Он же не заболел, а излечился. Жена счастлива, друзья обалдели. И все. Никто ни к кому не ходил. На чудесное излечение всем вроде как плевать.
- Он что, вообще не пьет больше?
- Вообще.
- Как вы узнали об этом? Как? - Бутурлин был не на шутку взволнован.
- Случайно. От его соседей по двору. Предвижу вопрос, что я там делал. У меня там девушка живет. Ее брат рассказал мне эту удивительную историю. Я с Черновым поговорил, - небрежно сказал Ромка.
Бутурлин поверил, аж из штанов чуть не выпрыгнул.
- И что???
- Да ничего. Он сам момент этой внезапной завязки не помнит.  К алкоголю – равнодушное неприятие. Жить хочет полной жизнью. Старое вспоминать не любит. 
- Это может быть уникальная реакция Чернова, а может быть…, - Бутурлин беспокойно заходил по кабинету, - …может быть действие гипноза,  о котором ни черта неизвестно.
- Ну, вот доктор, я вам все рассказал. Теперь ваша очередь. Скворцов взял ручку и блокнот. - Так мы договорились, Степан Александрович?».
- Считайте, что договорились. Я только сделаю один звонок. И сразу же начнем.
- Как скажете, доктор. Я жду.
Ромка облегченно вздохнул, глубоко и прерывисто. Но молча. Когда ему было три с половиной года, он с удивлением обнаружил, что говорить можно молча. Поначалу он часами молча болтал, все, что вздумается, не рискуя получить по губам за вольные речи. Это была настоящая свобода слова, которой он упивался, словно диссидент на заре оттепели. Чудесное открытие дарило невиданные возможности. Можно было подойти вплотную к соседу из квартиры напротив, и, улыбаясь ему, словно сошедший с картины херувим, сказать: «А дядя Саша – дурак». И ничего. Дядя Саша только гладил по голове. А мог и конфетой угостить, если был поддатый. В ответ на замечание воспитательницы в детском саду, можно было разразится гневной отповедью, пересыпая ее самыми отчаянными мальчишескими обзывалками. Маленький скворец был в восторге. Куда в большем восторге была его мама. Она наслаждалась тишиной не только во время Ромкиного сна. Теперь в квартире было тихо, когда сынишка дразнил соседа, толкал дерзновенные речи прямо посреди кухни, жестко критиковал новую прическу Татьяны Веденеевой, сидя перед телевизором. Позже он узнал, что взрослые называют это чудо странным термином «про себя». Прошло много лет. Теперь Скворцов брал новые высоты, хотя технология оставалась прежней. Он учился молча стонать, вздыхать, плакать и орать, от страха или восторга. Получалось не всегда, но каждодневная практика давала свои драгоценные плоды. Пока он освоил только вздох и вопль радости. Стоны и рыдания были еще впереди. А зевок казался недостижимым уровнем мастерства.
Итак, молча вздохнув, Ромка уперся в блокнот с вопросами для Бутурлина, которые он составил сегодня дома. Он помнил их наизусть, но упустить ничего не хотелось. Тем временем, доктор открыл ящик стола и достал записную книжку.  Полистав ее, сказал «да, вот он», после чего энергично схватил трубку радиотелефона. И стал набирать номер. Трубка нежно зажурчала, ища в телефонной сети многомиллионного города тот единственный аппарат, который был нужен Степану Александровичу. В этот момент он, прикрывая рукой телефон, сказал Скворцову:
- Вам будет интересно. Я звоню невропатологу из «районки», который Чернова наблюдал.
В Михалине Скворец был не уверен. Тип мутный – нервный, нестабильный, да и не шибко умный. Ромка бы не удивился, если бы сейчас все его построение рухнуло, с треском и грохотом. Странный гость доктора Бутурлина заметно нервничал. Влажные ладони и расширенные зрачки выдавали его, как выдают водомерку круги на водной глади.
 «Сейчас все решится. Нет, сейчас все решит этот урод Михалин. Если он понял, что я тогда блефовал, все – провал. А ведь он мог тихонько навести справки».
Бутурлин заговорил в трубку:
- Добрый вечер, будьте добры Павла Антоновича.


Эпизод шестидесятый
Москва, февраль 1998 года
Запив таблетки крепким кофе, от которого колотилось сердце и потели ладони, Николай Юрьевич взглянул на часы. Было почти три часа ночи. Тумбик ждал его сигнала. Тяжело вздохнув, доктор обдумал все еще раз. Сильно хотелось плюнуть на эту затею. Но во рту, пересохшем от волнения и кофеина, не нашлось слюны для такого плевка. Поколебавшись в последний раз, он двинулся к двери кабинета. На шее у него висел фонендоскоп, с трудом найденный в ящике стола.
Закрыв кабинет, доктор с видимым спокойствием направился в реабилитационное отделение. Ярко освещенный больничный коридор подмигивал ему моргающей лампой мертвого дневного света, будто напоминая, что людская наука способна заменить даже свечение Солнца. А значит, справится и с Черновым.
Перед мысленным взором Лешница текли события сегодняшнего дня, от инструктажа санитаров, до этой самой минуты. После того, как его пациент вернулся из терапевтического отделения, произошло немало интересного. Юрьич связался с Бауэр, которая сказала ему, что Вадим Андреевич в целом здоров. Ее беспокоили лишь странные шумы в сердце, которые выявила кардиограмма. Штатный кардиолог клиники приболел, и она обещала проконсультироваться с ним, как только он вернется в строй. Санитар Юра позвонил Лешницу и сообщил, что когда Чернов вошел в отделение, все пациенты, как один, без шума и паники, тихонько разошлись по своим палатам. Впрочем, ненадолго. Как только Юрка включил телевизор, они собрались вокруг «голубого экрана». Все это уже не удивило доктора, который настойчиво искал реальное объяснение такой дружной реакции больных на его подопечного Чернова.
А вот в финале вечера в его кабинете раздался звонок, которого Юрьич ждал и боялся. Звонил дежурный врач приемного покоя Вилен Чиян, веселый молодой армянин, балагур и душа компании. С еле уловимым акцентом он долго шутил с Юрьичем, который не разделял его веселья, с тревогой гадая об истиной причине звонка. Уже почти свернув разговор, Вилен деликатно пожаловался на санитара Семена Арсеньева. Того самого садиста, который сопровождал Чернова в терапию. Оказывается, после того, как он сдал Чернова под роспись Юрке, этот огромный толстый детина заявил Чияну, что плохо себя чувствует и ему надо домой. Это заявление сопровождалось сильным запахом свежевыпитого алкоголя, старательно замаскированного мятной жвачкой. Лешниц, как мог, отшутился, сделав вид, что ничего интересного не произошло, ведь с Семеном такое не впервой. На том они и распрощались.
Положив трубу, Николай Юрьевич принялся всячески уговаривать себя, что это лишь совпадение. Что Арсеньев его, Лешница, все-таки побаивается, несмотря на свое родство с главврачом. А Лешниц предупредил верзилу, чтобы он был поосторожнее с Черновым. Нет, вряд ли между ним с Черновым произошло что-то нехорошее. Самоуговоры подействовали, и Юрьич выбросил звонок Чияна из головы, хоть и не без труда. Хотя… за два года работы Арсеньев был не раз замечен в неоправданном насилии, но никогда не попадался на дежурстве пьяным.  И вдруг – на тебе. С запашком пошел к дежурному врачу отделения домой отпрашиваться. Что-то тут не то… «Да брось ты, Коля. Наверняка, такое с этим уродом уже было. Просто покрывают его из лизоблюдства. Родственник, как-никак, мать его», - вновь успокаивал себя Лешниц, шаг за шагом оставляя позади метры коридоров, лязгающих ему вслед надежными решетками.         
У дверей отделения его уже ждал Тумбик.
- Неважно выглядите, Николай Юрьевич, - заботливо заметил он.
- Да что-то заработался. Ничего, иногда полезно, - через силу улыбнулся Лешниц.- Все готово?
- Да. Чернов в палате, спит. Соболев в порядке, как и всегда.
- Хорошо. Ну, пойдем, - вздохнул Лешниц.
Они вошли в реабилу, тускло освещенную бледно-желтыми ночниками. У поста, сидя в кресле- каталке, спал кататоник Соболев. Он был из тех безнадежных больных, полностью ушедших в свой внутренний мир и не желающих контактировать с несправедливой реальностью. Даже когда его кормили через зонд, вливая в воронку смесь для детского питания, он был глух к происходящему. Его лечащий врач не видел шансов на улучшение. Пациента скоро должны были перевести в интернат, навечно определив ему место на «грядке», рядом с другими «овощами». Для эксперимента Соболев подходил как нельзя лучше. Уж он-то точно не станет трепаться что бы ни произошло.
Оглядев больного, Лешниц с минуту подержал пальцы на его тихом, неторопливом пульсе. Соболев продолжал спать.
- Ты, Паша, иди к ребятам на пост. Я сам тут управлюсь, - тихонько сказал доктор, снимая с шеи фонендоскоп.
- Вы уверены? - переспросил его Тумбик. Юрьич кивнул, и тот отправился в огороженную клетку поста. Приложив раструб нехитрого акустического прибора к груди Соболева, Лешниц вдел изогнутые концы в уши и взялся за ручку кресла-каталки. Смазанная Тумбиком, она бесшумно покатилась вперед, во вторую палату.
Сердцебиение кататоника было размеренным  и невыразительным, как и он сам. Как только маленькие передние колеса скорбного транспорта пересекли порог палаты, Чернов, лежащий на кровати напротив входа, тут же проснулся, повернув голову с широко открытыми глазами. Слабый свет ночника, льющийся на него из коридора, еле освещал Вадима Андреевича. Но Лещницу показалось, что он и не спал вовсе, настолько внимательным  и осмысленным был его взгляд. В нем не было ни малейших признаков сна. Юрьич притормозил.
- Простите, Вадим Андреевич, что потревожил. Соседа вот к вам подселяем, - шепотом сказал доктор. Чернов как-то неопределенно улыбнулся, не то радуясь постояльцу, не то разгадав суть эксперимента.
- Как вам будет угодно, Николай Юрьевич, - двусмысленно ответил он и отвернулся лицом к стене.
Сердце Соболева билось все так же ровно. Лешниц облегченно выдохнул и чуть продвинул кресло вперед по направлению к кровати Чернова. Больной по-прежнему спокойно спал, размеренно стуча сердцем. «Все, еще метр, другой - и обратно», - подумал врач, радуясь благополучному исходу эксперимента.
Не успел он продвинуться и на несколько сантиметров вперед, как сердце подопытного гулко ударило в стену грудины и замерло. Лешниц похолодел. Следующего удара не последовало. Его не было секунду, две, три, пять. «Черт, не может быть!!!» - мысленно завопил доктор, пытаясь отпугнуть набросившуюся панику. Словно в ответ ему кровяной насос Соболева вдруг с силой бухнул, потом еще раз, почти без паузы. Через секунду его сердце уже колотилось, будто у крепкого бодрого мужика. А еще через пару мгновений, как у крепыша, поднимающегося по лестнице.
 Николай Юрьевич замер, не веря своим ушам. Соболев открыл глаза. Врач двинул кресло вперед еще на полметра. Сердце больного продолжало набирать обороты. Теперь оно колотилось так, как если бы обсуживало спринтера, выкладывающегося на стометровке. За какие-то считанные секунды пульс пациента перевалил за сто пятьдесят ударов в минуту и продолжал учащаться.  «Твою мать, твою мать!!!» - звучало в голове у Лешница в такт галопирующим клапанам. Сделав шаг назад, он резко потянул кресло на себя. Темп сердцебиения стремительно упал.
Не раздумывая, доктор сделал то, чего не сделал бы, если бы подумал. Широко шагнув перед, он быстро катнул Соболева навстречу  инфаркту, придвинув каталку почти вплотную к кровати Чернова. Пары секунд хватило, чтобы пульс стремительно перевалил за двести, сливаясь в барабанную дробь. Соболев, дернувшись, издал какой-то утробный булькающий звук, после чего с глухим сипением выплюнул на линолеум ошметок спекшейся слюны. Лешниц рывком дернул его назад, к спасительному порогу.  Пульс стал замедляться. Соболев обмяк, уронив голову на грудь.
 Лешниц замер на пороге палаты, не желая верить в случившееся. Скорее, он был готов признать за собой слуховые галлюцинации. Приподняв голову кататоника, врач заглянул ему в лицо. Оно было также неподвижно, как и несколько минут назад.
 И лишь его глаза, заполненные огромными  зрачками, лезли из орбит.