Я уже и не помню- назвал ли я его сам мексиканцем или он мне так представился. Он был старик совсем уже, седой, но при том у него было достаточно сил для велосипедных прогулок. Я сидел на лавке и читал Фромма, когда он подъехал, слез на землю, прислонил велосипед к лавке и спросил меня “Тут не занято?” Я кивнул и подвинулся.
Он усмехнулся, сев на лавку: “Знаете, как у Джека Лондона- Эта земля свободна?- Да, конечно. Ох, время золотой лихорадки сейчас кажется лучшим временем.” Я как-то мгновенно включился в беседу: “Как Америка 30-ых или наши 90-ые. Все, у кого лапа помозолистей будет, успел хапнуть.” Он кивнул с некоторой грустинкой: “Я человек потерянный, я хапнуть не успел. Привык всегда везде быть первым, но за рамки не выходил, даже в своих желаниях”. Я был перегружен свежепрочтённой информацией и тут же выпалил: “Так это же экзистенциальное уплотнение в высших слоях общества. Вы повязли в рутине, пусть это и была рутина общей жизни.”
Мимо сновали люди, и я всё время смотрел на них. Отец играл с сыном в фрисби, молодые беременные женщины шли под ручку с теми, кого я в самых гадких кошмарах не мог бы представить себе отцом младенца, бабушки гуляли с малышами в колясках. Типичная картина этого города- пусть даже в парке, максимально непохожем на выжженые копотью и вессеним тлёном улицы. Однако, несмотря на лепоту и в то же время отвратность данного действа, я не отвлекался от разговора с Мексиканцем ни на йоту.
“А знаете такого французского посла в Москве начала прошлого века- Морис Палеолог?”- спросил вдруг старик. “Конечно знаю,”- ответил я,- “в своё время я даже читал отрывки из его дневника”. “Так вот,”- продолжал старик,-“он как-то писал, что когда он был во французских колониях в Африке, то один чёрный человек из племени спросил у него- а зачем люди убивают других на войне, если они их не едят?” Я задумчиво кивнул: “Наверное именно поэтому идеалом образа жизни многие считают фермеров и крестьян, нежели богачей, погрязших в растратах и распутстве.”
Разговор был очень долгим, и всех его деталей я не помню. Мексиканцу было за семьдесят, но он очень живо вертел глазами за толстыми затемненными стеклами своих очков и его артикуляции позавидовал бы кривляка-ребёнок. Я же наоборот, в свои-то 17, сидел стариком. Мы были на одной волне с мексиканцем. Я чуть не забыл о времени и откланялся после трёх часов разговора. Но, знаете, после него действительно появилось желание жить. Появилась вера в человека, которая мною порой утрачивается или сводится к нулю. Спасибо тебе, Мексиканец.