Глава тридцать третья
ХАРАР
Жить в Эфиопии и не побывать в Хараре – такое невозможно было даже представить!..
В город, куда под страхом смерти запрещался вход христианам, первым из европейцев проник под маской арабского купца английский путешественник Ричард Бёртон – в 1855 году. В то время Харар был столицей всё ещё независимого эмирата, ставшего частью Эфиопской империи через 32 года.
«…Харар – около одной мили в длину и полмили в ширину. Неровная стена, недавно отремонтированная, но лишенная каких-либо украшений, пробита пятью огромными воротами и поддерживается овальными башнями грубой конструкции. Материалом для домов и укреплений служат необтёсанные камни… склеенные глиной, как в древних галласских селениях. Единственным большим строением является Джами, кафедральная мечеть убогого вида с повалившимися вратами и двумя выбеленными минаретами в форме усечённых конусов… В городе есть деревья, но нет тех садов, которые придают восточным городам очарование… Улицы узкие, бегущие куда попало, с разбросанными повсюду кучами мусора, на которых возлегают шелудивые собаки…»
Говорят, современный Харар, точнее - его старинная часть, не очень-то отличается от описания, сделанного Бёртоном. Интересно, так ли это?
В течение веков сей мусульманский город был единственным перевалочным пунктом, через который проходили караваны от красноморских берегов Сомали в центральные области Эфиопского плато. Железная дорога из Джибути в Аддис-Абебу, строительство которой началось в 1897 году и закончилось в 1917, хотя и обошла Харар немного стороной, но, в общем, не умалила значение этого города как важного торгового, промышленного и культурного центра одноименной провинции и как главного форпоста на восточной окраине империи.
Мы (я и мой спутник Иштван, работник венгерского посольства) выехали из эфиопской столицы по единственной с незапамятных времён грунтовой дороге до Дыре-Дауа, протяжённостью в 517 км и ныне идущей параллельно железнодорожному полотну. Неважнецкая трасса до Аваш-Стейшн мне была уже знакома.
По понедельникам вблизи этого селения прямо на открытой равнине с жёлтым «ковром» из жёсткой выжженной травы собираются для обмена своими нехитрыми товарами караваны данакильцев и карайю (причёски на головах мужчин-галласов напоминают булавочные подушки).
За мостом через ущелье реки Аваш начинается подъём. Оставив позади себя около 80-ти км, мы попадаем в Мьезо, селение, стоящее в конце саванны на развилке. Вправо – недавно доведённая до кондиции всесезонная дорога через горы Черчер; влево – древний караванный путь вдоль окраин Данакильской пустыни, его-то мы и выбираем. Этот уже давно непопулярный маршрут, малодоступный в дождливый сезон - более трудный для автомобильных колёс, зато он короче километров на двадцать. Избравшим его советуют заготовить запас бензина, моторного масла, воды, камер и инструментов, вплоть до лопаты и лебёдки.
Где-то между селениями Афдем и Гота нашу автомобильную тропу, петлявшую по каменистым ухабам (наверно, в седле мула было бы не так тряско), неожиданно пересёк глубокий ров (почти ущелье), по дну которого протянулась железнодорожная колея.
Перед спуском наше «Пежо» (мы ехали на авто Иштвана) в нерешительности остановилось. Противоположная сторона рва выглядела чересчур крутой. К тому же, едва перескочив через узкоколейку, мы должны были бы сразу же под углом в 45 градусов свернуть влево: так повелевала «трасса», дабы преодолеть крутизну.
Было ещё одно обстоятельство, осложнявшее ситуацию: после дождей почва противоположного склона подсохла недостаточно. Не забуксуют ли колёса? Не соскользнём ли мы по грязи вниз на железнодорожное полотно? В таком случае мы окажемся в ловушке – на дне рва, из которого нужно будет срочно выбираться, так как в любую минуту из-за горы справа может выскочить поезд.
Риск был неизбежен. Была не была!.. Я, как водитель более опытный, по сравнению с Иштваном, сел за руль. Метров на десять дал задний ход, чтобы разогнаться, перед тем как нырнуть в неизвестность: лишь на скорости можно было преодолеть крутой скользкий подъём.
Только мы оказались на злополучном склоне, а колёсам стоило почувствовать под собой твердую почву, как сзади раздался паровозный гудок: внизу, что и предполагалось, вылетел из-за откоса горы одновагонный поезд «литторино»…
На 10-часовом пути из Дыре-Дауа в Аддис-Абебу ему предстоит сделать 34 остановки и пройти более 350 км сквозь 29 туннелей. А нам - до Дыре-Дауа, всего-то около 70-ти км. Хотелось попасть в «цивилизацию» до наступления темноты. И поскольку она всё ещё не наступала, мы поначалу решили продолжить свой путь, не заезжая в Дыре-Дауа, откуда до Харара остаётся чуть более 50-ти км, но - уже по асфальту! Стоит заметить, что это цивилизованное дорожное покрытие – завоевание лишь последних десятилетий. А до того…
Общее впечатление от дороги по скалистому сухому бушу до стольного града восточной провинции я попытался выразить в стихах с несколько экзотичной окраской, однако вполне соответствующей реалиям окружающей местности и настроению путешествующих.
Камнями идём и песками...
«Близка ли дорога в Харар?»
Блистают озёра, блистают
В лазурных миражах Сахар.
Светило расплавилось.
Маслом
Измазался весь небосвод
И всей своей солнечной массой
Свалился на землю с высот.
Страна, опалённая солнцем,—
Жарой утомлённый молчун,—
Взирает на путников сонно
Пустынными ямами лун.
Во фляге вода на исходе.
С дороги не сбиться бы вдруг...
Но вот проводник мой находит
Под рваной попоной бурдюк.
«Туру!»* — говорит он серьёзно,
Воды наливает в ладонь
И мулу даёт осторожно:
- Пусть первым пригубит наш Конь!
Песками идём и камнями...
Вода в бурдюке горяча.
Корнями, как будто корнями,
Кусты над камнями торчат.
Пред нами причудливой формы
Скала, точно высохший гриб.
Над ней неизменный дозорный
И жадный до падали — гриф.
Песками мы шли и камнями...
«Так где же дорога в Xapap?»—
«Она уже пройдена нами...»
В безлюдии лун и Сахар.
* - Хорошо! (амхар. яз.)
И всё-таки мы заночевали в городе, появившемся на карте лишь в 1906 году в качестве штаб-квартиры совместно строившейся франко-эфиопской железной дороги.
Комфортабельный 6-этажный Рас-Хоутэл, самое высокое здание в Дыре-Дауа, находится в новом, так сказать, европейском районе, отделённом от туземных кварталов руслом реки.
Утром, ощутив запах жасмина и бросив с балкона отеля прощальный взгляд на крышу коптского храма и императорский дворец, мы поспешили оседлать своё «Пежо».
Мчимся по Харарскому шосе. Прохладный воздух приятно обдувает кабину, не успевшую остыть после пробега по полупустыне. Пейзаж ласкает взоры: простор Рифтовой долины, плантации чата, главной (после кофе) экспортной культуры Харара.
Вдоль добротного шоссе с вереницами экзотичных путников - ряды высоких эвкалиптов. А вот и небесная голубизна озера Алемайя… Через 20 км открылся вид на древний город, раскинувшийся вдоль южного порога плато: нагромождение плоских крыш, минареты, блеск жести эфиопской церкви…
В годы итальянской оккупации в Хараре началось строительство улиц по европейскому образцу, где ныне расположились гостиницы, почтамт, правительственные учреждения, военная академия… Но мы спешим в Старый город, за его каменные стены, охраняющие дух мусульманского средневековья.
Впервые Харар упоминается в эфиопском сказании о походе (1329 г.) царя Амда Сиона против восставших мусульманских вассалов, в числе которых были и макуаннены (правители) Харара.
В 1525 году этот город стал столицей Харарского султаната, власть в котором вскоре захватил провозгласивший себя имамом Ахмед-ибн-Ибрагим по прозвищу Грань, то есть Левша. Он-то и развязал в 1528 году 30-летний джихад против христианской Эфиопии. В истории этой жестокой войны много героических страниц. А конец её – прямо-таки в духе классической театральной трагедии…
Гибнет «злодей» Грань. Растёт жажда мести в сердце его вдовы по имени Дыль-Уонбэра. Нур-ибн-Муджахид, племянник прославленного имама, влюбляется в неё. Но гордая возлюбленная обещает взаимность лишь в обмен на голову победоносного эфиопского императора Галаудеуоса (Клавдия).
В сражении с Нуром, принявшим командование мусульманской армией, Клавдий погибает смертью героя. Нур отсекает его голову и выставляет её в Хараре у городских ворот. Всё свершилось так, как хотелось мстительной красавице. Но одного не учла Дыль-Уонбэра: возмездия Свыше за пролитую кровь христиан. Три года в Хараре не выпадало ни капли дождя. Начался повальный мор от голода и болезней… что однако ускорило всеобщее умиротворение.
Итог этой 30-летеней войны двух «цивилизаций» мне представляется символичным: затянувшееся кровопролитие окончилось ничем, каждая из враждовавших сторон осталась, как говорится, при своих интересах. Что касается Харара, то он лишь через 300 с лишним лет попал под власть сначала египетского хедива, потом английской короны и затем уже христианского негуса. 23 июля 1892 года у харарского губернатора раса Мэконнына, кузена и советника Менелика II, в местечке Эджерса-Горо, неподалеку от Харара, родился сын Тэфери («Внушающий страхи»), нынешний император Хайле Селассие I.
Целый день мы бродили по Старому городу. Да, кажется, со времён Ричарда Бёртона здесь мало что изменилось.
Узкие волнообразные улочки, высокие глинобитные заборы, серые стены домов (иногда 2-этажных) из ноздреватого известняка, скромные терраски, арочные проёмы для дверей и маленьких окон без стекол, плоские глиняные крыши с желобками по краям (для стока чрезвычайно редких дождей), жара, мухи и стаи тощих собак, исполняющих роль городских санитаров…
Вдоль улиц (без тротуаров) попадаются безлюдные лавочки армян, греков, арабов. Активная торговля идёт на магале – рыночной площади. Она буквально оккупирована женщинами с бусами на шее, с браслетами на руках до локтей, а то и до плеч.
Харарки в цветных головных накидках, иногда - в узких шароварах, похожих на мужские пижамные штаны в полоску. Галласки (они в большинстве) отличаются своей оригинальной причёской: два клубка волос за ушами. На головах, как обычно, какая-нибудь поклажа.
На базаре тесно. Каждая торговка занимает площадку 2 на 2 метра. Некоторые примостились под шаткими навесами. Продают на месте и вразнос всевозможные овощи и тропические фрукты, в том числе танжерины (то бишь мандарины, по-местному), соль, красный перец, маленькие круглые лепёшки из гороха, которые можно тут же обмакнуть в острую подливу и отправить куда следует. В изобилии текстиль, местные плетения и металлоизделия, в том числе из серебра.
«Закон» торговли – торгуйся до упаду! – соблюдается очень строго, иначе просто-напросто лишают доверия и уважения. Женские голоса сливаются с рёвом коз и баранов, ослов и верблюдов. Все что-нибудь жуют. В том числе люди, особенно мужчины. Они жуют, конечно же, чат, который кучами продаётся повсюду. К этой популярной у мусульман наркотической жвачке надо привыкнуть: горькая!..
Харар – город с 60-тысячным населением. Здесь живут харарцы, данакильцы, галласы, сомали, арабы… Амхарцы, вроде бы, в меньшинстве: они, как-никак, а «колонизаторы». Белые европейцы – туристы, искатели экзотики – появляются (из Джибути) преимущественно во «французский сезон», в июле-августе. Но заглянуть за заборы частных домов им вряд ли удастся, разве что сквозь проломы и щели в старых стенах.
Там, во внутренних двориках, зелёные насаждения: иногда они выглядывают наружу в виде веточек эвкалипта, банана или смоковницы. Туда, в закрытую от чужого глаза тесноту, загоняют на ночь скотину. А сам город пустеет уже к 6-ти часам вечера. Через час запирают и все шесть ворот его древней стены, которая, как сотни лет назад, стоит на страже средневековых традиций бывшей мусульманской твердыни.
Наступает неправдоподобная тишина. Мотор нашего «Пежо» кажется самолётным гулом. К 21.00 нужно поспеть на уникальное зрелище.
На горе, вблизи Харара,
Дом типичный для харарца:
Глинобитная хибара...
Удивительного старца!
У торца своей хибары
В ночь вонзил он стрелы-взоры,
В тишине ковал удары —
Кость о кость... Пугая горы,
Выл, орал и улюлюкал,
В рай манил, грозился адом,
Шмыгал носом, воздух нюхал,
Чуял: звери где-то рядом.
«Голодранцы из саванны,
Горной ямы и пещеры!
Знаю, нрав у вас коварный
И хитрей, чем у пантеры.
Вы мои сегодня гости.
Собирайтесь, дети ада!
У меня для вас есть кости,
Я купил их у номада...»
Закачались, будто в жиже,
Светлячки в ночном тумане...
Это же глаза!.. Всё ближе...
И гиены перед нами!
«Ну-ка, Смелый!..» В искушенье
Зверь храпел, сопел счастливо;
Взяв с ладони угощенье,
Прыгнул боком вниз трусливо.
«Вот Хромой... И Жадный вот он...
Эй, Малыш!..» — харарец кличет.
Всех по имени зовёт он,
В пасть гиенам руку тычет!
Слышу: под горою давка,
Стон, и вой, и лязг, и скрежет.
Звери стали громко чавкать
И зубами кости резать...
В раж вошёл и сам хозяин:
Встал, как есть, на четвереньки,
В зубы — кость… Да, он отчаян:
Ведь за смелость платят - деньги!
Отделяется от стаи
Вислозадая Царица,
Кровожадными устами
Норовит она вцепиться...
Вот — и поцелуй безумный!
Друг у друга — кость — зубами...
Удивляйся, мир подлунный!
Человек с гиеной — лбами!
...Вы такое не видали.
От Афара до Сымена
Честь ему!.. Харарцу дали
Имя — Человек-гиена.
В тот вечер мы с Иштваном были единственными гостями Человека-гиены, не считая, конечно, самих гиен. И не только гостями, но и участниками его удивительного ночного шоу. Мы тоже, собственноручно, угощали кровожадных зверюг бараньими рёбрами и мослами.
Возвращались в кромешной темноте по едва различимой, даже в свете фар, колее, окаймляющей с внешней стороны стену Старого города. Проехав мимо двух ворот, выбрались на центральную улицу Нового Харара. Она в свою очередь вывела нас почти на городскую окраину, к скромной гостинице, названной в честь наследного принца Асфа-Уосэна.
С рассветом мы поспешили в обратный путь на запад, но уже по новой дороге, оставив справа асфальтированное шоссе, ведущее к Дыре-Дауа.
Через полсотни км дорога вывела нас из тенистой рощи, и мы очутились у кромки открытого поля, буквально запруженного людьми. Тысячи их грудились среди палаток и дымящихся с ночи костров, рассеянных по полю и окружающим холмам, на одном из которых возвышались кирпичные стены храма.
Над входом в святыню красовалось мозаичное изображение архангела с вознесённым над головой мечом. Обычно в такой позе изображают вождя небесного воинства – архангела Михаила. Но оказалось, что здесь – фигура другого архистратига – Гавриила, стража рая и начальника над духами помощи людям (согласно апокрифической Книге Еноха), и именно ему посвящена эта церковь в Кулуби, деревушке, где постоянно живёт не более 200 человек.
Был четверг, 28 декабря. В этот день вся Эфиопия чествовала архангела, которого в русском православии почитают прежде всего как благовестника воли Божьей.
Мы сделали остановку. Иштван остался караулить машину, а я ушёл потолкаться среди паломников, съехавшихся в Кулуби со всех концов страны и надеющихся заручиться архангельской помощью в решении своих бед.
Среди страждущих и обременённых, в том числе дарами «Мужу Божьему» (свечи, зонты, живность), много женщин, молящих избавить их от бесплодия. Много больных, калек… А вот – старик, несущий на голове каменную глыбу. Он совершил своё отягощённое ношей паломничество из деревни Алемайя, рассчитывая на то, что архангел Гавриил оценит его подвиг (30 км пешком!) и продлит его жизнь.
Храм в Кулуби, освящённый в 1892 году, был основан на месте, где, по преданию, губернатору Харара расу Маконнену удалось примирить всё ещё враждовавшие между собой общины – христиан и мусульман. С тех пор Эфиопская церковь постоянно подчеркивает эту миротворческую ипостась Св. Гавриила, как и его чудодействия во благо людей, независимо от их национальности и верования.
Наше возвращение домой по горной, не столь жаркой дороге через Гобо, Асбэ-Тэфери в Мьезо, а оттуда (по старой трассе) в столицу, прошло благополучно; наверняка, не без помощи благодатного архангела, которому и мы тоже, хочешь – не хочешь, а поклонились.
Но почему праздник в Кулуби приурочен к 28 декабря? Как объяснил мне уже в Аддис-Абебе мой друг Аба-Дэгу, богословы высчитали, что именно в этот день, согласно иудейским текстам, архангел Гавриил вывел трёх отроков невредимыми из «пещи пылающей», куда их загнал вавилонский царь Навуходоносор за то, что те отказались поклоняться кумиру язычников.
P. S. Помимо журналистской любознательности, существовала ещё одна, я сказал бы, сакральная причина, почему меня тянуло в Харар.
Незадолго до командировки в Эфиопию я нашёл у московских букинистов довольно редкую книгу французского автора Ж. - М. Карре «Жизнь и приключения Жана-Артура Рембо», изданную в 30-х годах Рабочим издательством «Прибой» в Ленинграде.
Артюр Рембо, считающийся одним из основоположников французского символизма, прожил в Хараре более 10 лет – с 1880 по 1891 год. Разочарованный в жизни и поэзии, он в возрасте 21 года забрался в эту африканскую глубинку с единственной целью – во что бы то ни стало, любой ценой, обогатиться, нажить капитал. (В местной прессе появились сообщения о том, что в Эфиопии ведётся съёмка кинофильма под названием «Одно лето в аду» о жизни Рембо – одного из «свирепых калек, возвратившихся из тропических стран»).
Через 18 лет после Рембо, в 1909 году в Харар впервые прибыл 23-летний русский поэт Николай Гумилёв, судьба которого тоже трагична. Цель его первой и последующих двух поездок в Эфиопию, надо сказать, успешных, была иной: послужить Музе Дальних Странствий, обогатить себя новыми впечатлениями и даже собрать научный этнографический материал для музея.
С творчеством Гумилёва, основоположника акмеизма, я частично познакомился, уже будучи в Аддис-Абебе. Владелец книжного магазина «Джанопулос» помог мне достать первые два тома из четырёхтомника сочинений поэта, запрещённого в СССР, но изданного в Вашингтоне в 1962 – 1968 годах книжным магазином Viktor Kamkin, Inc.
Сколько настоящей Африки даже в стихах, написанных до поездки в Африку! Думаю, что Гумилёв чувствовал этот неразгаданный континент априори – особым чутьём Поэта. Правда, прелесть его «африканских» стихотворений, таких, как «Жираф». «Носорог», «Озеро Чад», конечно же, не в экзотических «декорациях», а в неожиданных, оригинальных и тонких находках истинно поэтического психологизма.
Откровенно говоря, мне хотелось вдохнуть того воздуха Африки, которым дышали прославленные поэты, хотелось увидеть своими глазами то, что видели они, и что, возможно, сохранилось неизменным под небом Харара.
Старшеклассник по имени Абдул долго водил нас вокруг мечети по серым улочкам с высокими стенами. Наконец в нерешительности остановился и указал пальцем на старую деревянную дверь, ведущую во дворик, где виднелся лестничный пролёт и полуразвалившийся «особнячок» с осколком витражного стекла в оконце.
«Зысыс френдж Римбо бет, гета» (сочетание искажённых английских и амхарских слов должное означать: «Это дом иностранца Римбо, господин»), - сказал Абдул, родственник Рахмана Джами, харарского лавочника, продающего на магале женские платки. (Джами!.. Надо же, какое поэтическое имя! Джами Абдуррахман – ирано-таджикский поэт-суфий (15 в.)
Выдав довольному Абдулу гонорар, я тоже остался довольным: так хотелось принять на веру слова нашего «гида» насчёт «римбабета»! Искать в Хараре какие-либо следы пребывания здесь Гумилёва было тем более бессмысленно.
(Продолжение – «С принцессой на Красном море». Гл. 34)