Осколок памяти.
Крест этот, приземистый, потемневшего дерева, стоял на маленьком деревенском кладбище. Стоял всегда - сколько я себя помню. Он бросался в глаза своей необычной крепостью, какой-то неземной уже, уверенностью. Слишком явный символ смерти не слишком привлекателен для подростка, и я боялся узнать – кто же там лежит.
Мой дед умер, не дождавшись меня из армии, я смог приехать, поклониться ему лишь спустя несколько лет. Крест был метрах в десяти от дедовой оградки, и я решился подойти к нему. На тонкой заржавленной жестянке едва угадывались выбитые зубильцем буквы. С трудом прочиталась почти стершаяся надпись «Заварзин А.К. 1889 – 1956».
Июльское солнце нещадно пекло. Кузнечики оглушали разноголосым треском. Волны горячего духовитого воздуха медленно накатывали с окрестных полей. В низине, между увалами, голубой ленточкой петляла речка с маленьким провалившимся мостиком у сгоревшей кузницы. От речки поднимались огороды, заброшенные, заросшие бурьяном и чудовищных размеров крапивой. Едва угадывались между огородами стежки, по которым когда-то гоняли на водопой скотину, бабы таскали на речку белье - стирать с мостков, отбивая его вальками. Непрестанно бегали по ним и мы пацаны, то с горбатыми удочками на рыбалку, то шумной многолюдной оравой - купаться на свои излюбленные места. Стежки вели к деревне, которая теперь исчезла, растворилась в одночасье, признанная каким-то чиновным жуликом «неперспективной». И вся ее двухсотлетняя история как-то внезапно закончилась со смертью моего деда.
Я стоял перед едва заметным, заросшим травой, холмиком. Живо мне вспомнился дедов рассказ о человеке, от которого остался лишь этот, теперь уже покосившийся крест на заброшенном кладбище…
Сашка Заварзин заснул. Дело обычное после тяжелого рабочего дня. Сегодня, с раннего утра до позднего вечера грузили в вагоны тяжелые ящики с трехдюймовыми снарядами с подвод, бесконечной вереницей тянувшихся на станцию. Это были уже четвертые сутки непрерывной погрузки мешков, ящиков, тюков сена. На станции грохотали воинские эшелоны. Смех, плачь, топот, гогот, ругань, команды и звуки гармошки – все перемешалось с гудками паровозов, дымом и ощущением смертной тревоги.
Только весной этого, 1914 года Сашка, отслужив действительную службу, вернулся домой из далекого Харбина, привезя с собой шелковые платки матери, сестрам, да умение есть любую пищу палочками, чему немало дивились односельчане.
1 августа началась война, и Сашка вместе со многими мужиками своей деревни попал под мобилизацию. Та же форма, та же винтовка, подсумки на ремне битком набитые патронами и неизвестность: когда пошлют на фронт? Завтра или через месяц? А пока - погрузка вагонов и караульная служба на огромной московской станции.
В эту смену караула попал сосед по деревне - Илюха Вязников. Молодой, здоровенный, добродушный детина. Бывало на покосе, ради шутки он легко сажал на круп коня, резко дернув его за хвост.
Часовые лениво перекликались, и сквозь сон, через силу откликался и Сашка. Очнулся он как от толчка - ничего, вроде тихо. Привычно погладил винтовку, а на месте затвора нащупалась щербатая дыра... Волна ужаса на мгновение затопила голову, сделала ватным все тело. Окликнул Илюху, тот ответил. В темноте, нарушаемой отблесками паровозных прожекторов, встретились:
- Илюха, дай затвор, я заспал, мой кажись, проверяющий вывернул. Илюха в недоумении икнул от неожиданности, но затвор из винтовки вынул и отдал Сашке – «он старший, знает поди, что делает»- спрашивать ничего не стал.
- Держи земляк, не подведи, после отдай…
Затвор привычно клацнул, дослав патрон в патронник. Сашка занял свое место на посту. Вдруг, шаги, едва слышные крадущиеся.
- Стой, кто идет?
Нет ответа. Только шелест дождя по штабелям мешков, крытых рогожей, да едва слышный скрип камушков под ногами неизвестного.
- Стой, стрелять буду!
- Чем стрелять будешь, скотина?! – Без представления раздался хрипящий голос препротивного караульного начальника, штабс-капитана Павлюкова.
Штабс-капитан Павлюков любил лично проверять посты. Еще в Манчжурии, прапорщиком, он попал под обстрел японской артиллерии, страшно перепугался и теперь очень боялся отправки на фронт. По крайней мере, так говорили меж собой офицеры, и слух этот, через вестовых, с быстротой молнии разнесся среди солдат. Задержаться в сытом, безопасном тылу можно было, только показав свою необходимость. И он показывал ее, бесконечно издеваясь над безответными крестьянами в солдатской форме, не скупясь на пинки и зуботычины.
В Сашкиной голове мгновенно пронеслось: «За утерю оружия - военно-полевой суд и виселица или каторга» - и прощай все: жизнь, деревня, мать, отец, молодая жена – голосистая красавица Устинья.
Привычно вскинул винтовку. Гулкий выстрел. За ним - второй. В свете вспышек увидел перекошенное злобой и ужасом лицо штабс-капитана. Где-то раздались крики, команды, приближающийся топот. Сашка мгновенно подошел к кучей лежащему телу. Наклонился, припал ухом к груди. Из раны, прямо в ухо тяжело булькнуло кровью. Убит наповал! Быстро обыскал труп. В правом кармане капитановой шинели нащупал затвор своей винтовки. Привычным движением вывернул илюхин, вставил в винтовку свой.Вскоре, запыхавшись, прибежал разводящий с дежурной сменой, посветил фонариком. На открытых глазах Павлюкова уже стояли не расплываясь шарики мелкого холодного осеннего дождя…
За те два дня проведенных на гауптвахте, куда Сашку отвели до окончания дознания, он отоспался в отдельной камере и думал лишь о письмах полученных из дому. Письма были написаны рукой малого еще двоюродного брата Ваньки, которому Сашкин отец надиктовал многочисленные поклоны от родственников, знакомых и хвалился богатым урожаем этого года. Отец жалел лишь о том, что не успел до войны купить новенькую жнейку, а без Сашки, ему будет трудно убрать урожай в следующем году с их тридцати столыпинских десятин.
Щелкнул замок, конвойный крикнул:
- Заварзин, на выход.
В кабинете начальника гауптвахты сидел незнакомый полковник.
- Заварзин?
- Так точно, ваше высокоблагородие!
- Не кричи так, оглушишь. Садись, кури. Откуда сам?
- Призвался из Барнаула, Томской губернии, Верх-Чумышской волости, Максаровский я.
Полковник, долго тушил папиросу и глядя, как показалось Сашке, в самую душу, сказал:
- Надо бы наказать тебя, - помедлив, откинулся на спинку стула, скрестил на груди руки и продолжил: - да надо бы и наградить. За то, что бдительно службу несешь – благодарю. А за то, что убил немецкого шпиона, за которым мы долго следили - нет тебе моего доброго слова. Мог бы ранить или штыком приколоть. Солдат ты старый, службу знаешь. О твоей беспорочной службе в Харбине я знаю все. Свободен. Иди.
На следующий день, состав скотских, двухосных вагонов ржавого цвета с надписями «сорок человек, восемь лошадей», скрежеща и мотаясь на стрелках, покатил Сашку и сотни таких же солдат на запад, в неведомую Галицию.
Спустя много лет, я вновь приехал на то кладбище. Снова был июль. В жарком мареве расплывались далекие березовые колки. На месте деревни вырос молодой лесок. Знакомого креста не было. Во время весеннего пала огонь прошелся по кладбищу, и все, что могло сгореть - сгорело. И только моя память об этом человеке и тех давних событиях осталась во всём белом свете.
г. Барнаул 2010г.