Рыбалка

      
                Рыбалка.




Конец ноября в Краснодаре был морозным. Высокое, уже не по южному зимнее небо, звенящие льдинки на лужах, пронизывающий ветер на улице, и быстро наступившая темень, разлепляемая кое-где разномастными редкими фонарями. На вокзале шумно, скандально. Цыганский табор расположился во всю ширь зала. Тюками, подушками, перинами и детьми загородив все осязаемое пространство и не давая никому покоя и прохода.
Я ехал в Тамань. Ехал, проведать старого друга моего отца - Бориса Львовича, которого  хорошо знал с раннего детства и не видел много лет, и которого считал своим дядькой.
До Темрюка,  неведомым маршрутом, шел прицепной вагон, в котором я был единственным пассажиром. Вагон этот, словно вынырнул откуда-то из прошлого, из старой черно-белой хроники. Высокие прямоугольные окна, тесный тамбур с запахом угольного дыма, скрипучие деревянные полы, простенькие железные завитушки под недвижными верхними полками.  Древняя проводница встретила меня, высоко подняв над головой огонек свечи. Казалось она привыкла ездить в этом вагоне одна. И редкие пассажиры ее раздражали. Пробурчав что-то невнятно-сердитое, она проводила меня до купе и, оставив свечку, ушла. Вскоре, вагон закачало, понесло, кидая на стрелках по сторонам. Стены поскрипывали в такт пляшущему пламени маленького огарка у меня на столике.  Звон рельсов и мерный перестук колес навевал сладкие сны, растянувшиеся до утра.
В Темрюке вокзал был где-то на отшибе и, выспросив дорогу к автобусной станции у мрачных,  подозрительных кубанцов, я отправился на ее поиски.
          Чудилось, что наступила весна. Не по-осеннему радостно орали вороны. Важные черные грачи неторопливо  прохаживались по только - что вспаханной жирной земле. Сырой, теплый ветерок заставлял думать об обманчивой близости лета.
Автобус скользил по гладкому асфальту в сторону Крыма. За  Голубицкой открылась серая, уходящая за горизонт стена моря,  блестящего оловянным сиянием  неподвижной дали.
           Белая хата под потемневшей камышовой крышей, стояла в метрах двадцати от моря. Ограда ее, заросшая за много лет кустарником, была сделана из подручных материалов, которые в изобилии остались от знаменитой когда-то «Голубой линии». Ржавая, но необычайно прочная и острая колючая проволока, крепилась к железным столбикам немецких противопехотных ограждений, сверлами вкрученных в грунт. Кое-где, вместо перемычек, между проволоками, хозяин вставил исковерканные далекой войной пулеметные и винтовочные стволы - гнутые, ржавые и почти неузнаваемые среди густеющих с годами кустарников. Уцелевшие немецкие каски Львович использовал, как поилки для кур и индюков, а в одной растапливал гудрон для всякой хозяйской надобности. Среди двора росла огромная шелковица, накрывая густой кроной не только стоящий под ней обеденный стол, но и старую, беленую, летнюю кухню с птичником под толстой, камышовой-же крышей. На двери висел замок. Поставив сумку, я пошел побродить к морю.
          Всяким бывает море: и бурным и ласковым,  ревущим и плещущим, а в этот раз оно было словно стекло – без единой морщинки до самого горизонта. Берег, пустынный в это время года, был сплошь засыпан кучами ракушек, хрустящих под башмаками, словно сухие вафельные стаканчики, в которых когда-то продавали мороженое.
Стукнула калитка. Шаги. Я оглянулся ко мне широко и хитровато улыбаясь, шел Борис Львович. Мы обнялись, заговорили, наперебой расспрашивая друг друга о жизни, друзьях, родне.
В хате сыро. Быстро затрещал комелек кукурузными кочерыжками, пахнуло теплом к стылому земляному полу. Уютно зашумел чайник на плите.
 Львович в свои шестьдесят лет жил один. Дети от алчной и блудной жены навещали его, лишь желая разжиться деньгами. И поняв это, он замкнулся, перестал радоваться их приездам. Женщины тоже по долгу у него не задерживались. Простая и здоровая жизнь на берегу теплого моря привлекательна лишь на первый взгляд. Она казалась им очень романтичной: с вечным шумом прибоя, бесконечными летними компаниями, неисчерпаемым домашним вином из огромных дубовых бочек, треньканьем гитар под бархатным южным небом, добродушием щедрых отдыхающих. Но лето проходило, отдыхающие разъезжались по столицам, не вспоминая легкомысленных курортных обещаний. Вино заканчивалась и надо было мучительно долго и тщательно мыть старые винные бочки, бесконечно заталкивая в них и вытаскивая  оттуда через узкие дырки в боку длинные куски мелкой рыболовной сети, подолгу болтая в них воду. Снова собирать и давить  виноград, готовить новое вино, ловить, солить и сушить рыбу для новых отдыхающих. Рыбу приходилось добывать каждую ночь, если не на гостей, то для себя. И женщины скисали, увеличивали накал частых скандалов и пропадали навсегда, прихватив с собой все, что удавалось унести. Львович старел, принимал происходящее со стоическим спокойствием, ударяясь иногда в размышления о неблагодарном однообразии людей.
 Пожалуй, редким исключением его жизни была бескорыстная и простая дружба с моим отцом, который когда-то, по-соседски помогал Львовичу клепать огромную лодку, так называемую «байду», из дюралевой обшивки списанных автобусов. Лодку эту они клепали в течение года,сдружившись не взирая на разницу в возрасте, образовании и найдя общий язык. Начитанность и острый ум отца, сплелись с наблюдательностью и жизненным опытом Львовича, превратившись в многолетнюю крепкую дружбу.
После обеда, за разговорами, мы поехали на ближние виноградники. Урожай уже был убран. Охраны не было. Но по тогдашнему разгильдяйству, на бесчисленных лозах оставалось бесконечное количество спелых кистей, которые мог собирать кто угодно. Поехали мы на Львовичевой облезлой инвалидной мотоколяске, похожей на большую пучеглазую жабу с откидным матерчатым верхом и широким трубчатым багажником над крышей. На винограднике инвалидка медленно, надсадно воя мотором, с упорством старого солдата, заползла по жирной грязи на пригорок. Мы быстро набрали с десяток мешков очень спелого, ледяного от мелкого осеннего дождя, винограда. И уже в сумерках вернулись домой, промокшие и продрогшие. За разговорами наступила ночь. Ветер раскачал неподвижное море, волны пушечными ударами били по берегу, сотрясая хату и звеня стеклами маленьких подслеповатых окошек.  В хате крепко пахло тузлуком, сушеной рыбой и степью.  Хорошо думалось о вечности этих мест, о Боспорском царстве, недалекой Тмутаракани, лихих походах Мстислава Удалого, тьме племен,  некогда проходивших по этой земле.  Шторм ревел, набирая силу, грохоча порывами по воротам, поднимая крышу и дрожа стенами хаты.
Утро разбудило меня тишиной и солнечными зайчиками, мерцающими и переливающимися на потолке. Я вышел во двор, открыл калитку к морю. Все пространство до береговой полосы было усыпано студенистыми телами медуз, изломанными, порванными и вывалянными в ракушках и песке. Невдалеке, метров за триста от хаты, в утихающем прибое виднелся какой-то темный предмет, похожий на мяч. Подойдя к нему, я увидел обросший тиной и облепленный ракушками шар с торчащими во все стороны рожками. Эта была старинная якорная мина, сорванная где-то неистовым штормом и прибитая прибоем к берегу. Такие мины мне приходилось видеть лишь на картинке в военной энциклопедии, да в Питерском Военно-морском музее. Я позвал Львовича. Как старый фронтовик, осмотревшись, он велел мне залечь за песчаный вал и попросил никого к ней не подпускать. Через минуту затарахтела инвалидка и звук ее, щелкая передачами, превращаясь в комариный писк, ушел в сторону Пересыпи, где в конторе рыбцеха был телефон. Вскоре прибыли саперы, привычно насыпали песчаный вал около мины, выставили оцепление и, погудев переносной сиреной, подорвали заряд. Исполинский фонтан грязи, воды и ракушек поднялся до небес. Чудовищный грохот долго стоял в голове, отдаваясь тупой болью в ушах. Саперы незаметно исчезли, не поблагодарив Львовича, не извинившись за разбитые ударной волной стекла в стоящих поблизости,  вероятно еще со времен Лермонтова, убогих хатах.
По своему обыкновению, Львович не придавал ни малейшего значения таким, на его взгляд, незначительным событиям. Он родился здесь на этой  земле, где постоянно что-то случалось, которую непрестанно раздирали конфликты и противоречия. Но порой,  суеверность его доходила до абсурда. Как-то, разыскивая рыболовные крючки, я заглянул в древний, обшарпанный комод, начиненный, подобно чулану Коробочки, разным хламом. В руку попалась тряпица со странно тяжелым содержимым. Развернув ее, я увидел потемневшие, не затрепанные ордена: белесый с георгиевской ленточкой - Славы, ярко-красный, с белым центром - Красного знамени, темно - вишневую Звездочку с шагающим красноармейцем в буденовке и большую серебряную медаль «За отвагу» с громоздким многобашенным танком на лицевой стороне. Ленточки были не выцветшие, будто новые. Я и не знал, что у Львовича столько наград. Вечером, по молодой своей бестактности, я спросил его:
- Львович, я у тебя в комоде кучу орденов видел, ты почему их не носишь?
- А чего хвастаться. Я же людей убивал,- совершенно невозмутимо ответил он.
- Так ты же Родину защищал. Что ж тут плохого? - удивился я. И не  в силах остановиться нажимал:
- Расскажи, за что тебе их дали.
Он нахмурился и, помешивая кочергой в печке раскаленные бордовые  кочерыжки, неохотно ответил:
- В сорок первом, мне было четырнадцать лет. Наши отступали с Крыма. Немец пер, не останавливаясь. Мессеры по головам ходили, били не целясь - не промахивались. Народу положили - ужас сколько. Из-под убитого солдата я выдернул винтовку с прицелом. Стрелять уже умел хорошо, отец в горах научил. Боясь немцев, ушел с солдатами, да так и остался в части. По малолетству и умению стрелять - определили в снайперы, так вот и воевал до сорок пятого года.
Насмотревшись фильмов про военные подвиги, я тут же спросил его, ничуть не смущаясь:
    - А скольких ты убил?
Львович, все так же помешивая кочережкой в печке, не мигая, глядя на огонь, ответил:
     -  А я не считал. И помолчал секунду, добавил: - если и тебе когда придется, и ты не считай.
    - Почему? - опять глупо спросил я.
    - А то и тебя посчитают, – неожиданно резко ответил он. – Все, пошли спать! Ночью идем на рыбалку.
Сладко засыпать под неумолчный шум прибоя. От набитого разнотравьем тюфяка, пахло летом, степью и неведомыми далекими странами. Стоило только закрыть глаза, и они надвигались, выталкивали из скучной серой повседневности, маня таинственными чудесами и яркими приключениями.

Проснулся я от страшного грохота. Подскочив на шум,  увидел в режущем свете двухсотваттной лампы странную конструкцию. На полу, в мятой оцинкованной ванне, косо стояла небрежно оструганная досочка, с привинченным к ней ржавым будильником без стекла. От будильника тянулась толстая нитка к тумблеру, возле которого торчал патрон с мощной лампой, как веснушками засиженный мухами. Стрелки показывали два часа ночи. При сработке будильника флажок пружины начинал вращаться, наматывал нитку, та дергала тумблер и включалась лампа. Ванна усиливала и без того жуткий грохот, способный поднять и мёртвого.
За окнами непроглядная темнота и глухие удары волн, от которых подрагивал берег. Львович спал на соседней кровати. Ни яркий свет, ни грохот будильника  не нарушали его сна. Со страхом я представил себе предстоящую рыбалку в штормовом холодном море. Я выключил лампу и благополучно заснул. Вновь проснулся. Львович, уже одетый, тряс меня за плечо. Делать нечего, пришлось вставать.
Рыбалка в море проста. Надо тащить бредень вдоль берега. Один тянет  на глубине, другой – по кромке прибоя. Признаться, мне было страшно лезть в море. Возникающие из темноты высокие пенные гребни непрерывно набегают на тебя из темноты, нависают над головой и надо прыгать в этой волне, чтобы не захлестнуло ледяной водой.  И бредень надо тащить не останавливаясь.
           Львович шел по кромке, пытаясь иногда перекричать шум волн и ветер. Где-то вдалеке гуляли прожекторы рыбнадзора. Вспыхивали хвостатыми искрами осветительные ракеты, должные отпугивать браконьеров. Холодная вода заливалась за край чудовищных размеров резинового комбинезона. Прошли метров 50. Уже Львович скомандовал подсекать, то есть тащить бредень к берегу. И я, радуясь окончанию этого испытания, рванул к невидимой суше.
          Вдруг, что-то  резко ударило меня по косточке, разорвало сапог комбинезона, острым холодом рвануло ногу и потянуло под набегающую волну. Море стремительно наполнило ледяной водой комбинезон и, словно почувствовав беспомощность, перекатило через меня несколько пенных ревущих валов. Захлебываясь, я не мог подвинуться к берегу, не мог подпрыгнуть и на миллиметр, чтобы  не окунаться с головой в обжигающую ледяную волну. Комбинезон, наполненный водой раздулся и я почувствовал себя словно сидящая на крючке рыбка в банке, которую несет из зоомагазина несмышленый малыш, непрерывно, и что есть силы кружа ее и встряхивая.  Я попался на поставленный кем-то самолов, рассчитанный на здоровенного осетра, которые тогда водились еще в Азовском море. Львович, замешкавшись на секунду, вытянул на берег невод с мерцающими в темноте блестками рыбы, и рванул мне на помощь. Прыгая  в перекатывающихся  через меня  валах, он приблизился и попытался помочь, но железный коготь, прочно засевший в моей ноге не давал сдвинуться с места, причиняя нестерпимую боль. Перекрикивая грохот прибоя, отплевываясь от остро пахнущей йодом и рыбой воды, перемешанной с песком, я выкрикнул:
- Львович, я проткнул ногу и зацепился!
Львович крикнул что-то вроде «держись», выбрался на берег и, смотав бредень, исчез в кромешной береговой темноте. В недоумении, я остался один в бушующем, как мне казалось, море не зная, как выбраться и что делать.
       Вскоре тучи разнесло. Утих ветер, будто кто-то, за краем моря выключил гигантский вентилятор. Бездонная небесная ширь, холодными яркими звездами, равнодушно придвинулась ко мне, пришпиленному железкой ко дну. Я чувствовал себя словно жук в музейном планшете, приколотый неизвестным энтомологом иголкой на потеху скучающей публики. Холод, пронизывающий до костей, как будто ослаб, волны становились положе, давая чаще вздохнуть. Небо, над мерцанием Голубицкого маяка, стремительно светлело каким-то невиданным, желтоватым сиянием и, неожиданно, из-за горы ярко и выпукло, словно сгорая от любопытства, высунулся острый край ущербного месяца, предвещая неторопливый осенний рассвет. Пенные барашки,  в изобилии скакавшие по островерхим горбам волн, исчезли. И в нарастающем блеске  месяца, море маслянисто переливалось, двигая плавные бугры своих мускулов к берегу, шумя затихающим прибоем. Берег, невидимый до этого, белел крутым ракушечным срезом вчерашнего взрыва, совершенно теряясь во мгле уже в нескольких метрах.                Неожиданно,  из густого сумрака бесшумно скользнули к кромке моря две тени, переговариваясь, сбрасывая одежду на ходу и приближаясь ко мне. В свете месяца ярко блеснул клинок ножа. Шумно набрав воздуха, тень исчезла в воде и, через секунду, я почувствовал, как крюк дернулся, глубже вонзаясь, и тут же ослаб, давая возможность двигать раненой ногой. Прямо передо мной отфыркиваясь, вынырнула темная голова.  Не видимые под водой руки подхвати меня, пытаясь выволочь на берег. Комбинезон, наполненный водой, увеличил мой вес в несколько раз, и сдвинуться с места я едва мог, подобно водолазу в свинцовых башмаках, одетому в тяжелый мокрый тулуп. С другой стороны меня подхватил Львович. И только так, тройной тягой, мы выползли на берег. Крюк, торчавший из ноги, не давал стянуть комбинезон, чтобы слить из него воду. И меня уложили головой вниз - к морю. Вода стала выливаться и, в это самое время Львович ощупав мою ступню, взялся за торчащую из нее железяку и осторожно, но резко выдернул ее.
В себя я пришел уже в хате,у печки, под одеялом.  Было тепло. Саднила перевязанная нога. Пахло жареной рыбой, а за окном, над спокойным уже морем, стояло низкое косматое солнце, бросая на этот мир нежаркий осенний свет.
    Из кухни зашел Львович:
    -Ну, как, очнулся?
    -Да ничего, согрелся. А что это было? - спросил я.
    -Да, то Коломиец поставил самоловы. А мы с тобой  сгребли один. Хорошо, что он неподалёку, в соседней хате сидел, рыбу ждал. Вот, и искупался с нами.
           - А Коломиец тот самый?
           - Ну, а какой еще, он тут один.
Коломиец служил у немцев полицаем, здесь – же, в Пересыпи. После войны он отсидел положенный «червонец» и, без малейших угрызений совести вернулся в свой посёлок, как ни в чём не бывало, продолжая заниматься воровством и браконьерством. Ходили упорные слухи, что недавнее убийство рыбинспектора в лимане - его рук дело.

         Что делать! Верно говорят - у всякого своя колея.  Неизвестно, предначертана  ли она заранее, или каждый топчет её по своему усмотрению. Кто рыбак, а кто рыба –  далеко не всегда  и  не сразу  становится понятно.
         С той далёкой осени, когда друзья зовут меня на рыбалку, продырявленная крюком нога живо напоминает об  этом. Желание пропадает.


                Барнаул       2010г.