От боли все перед глазами плыло и кружилось, искажаясь до неузнаваемых, гротескных форм. Они проходили сквозь меня, царапая внутренности. От боли ничего нельзя было разобрать. Казалось, мир был насквозь пропитан этой болью, каждое мгновение откусывающей от моего измученного существа по крохотному кусочку. От боли в голове все перемешалось, и перестали существовать границы, вроде начала и конца, рождения и смерти.
Тем временем клетка с ужасным, раздирающим слух скрежетом ржавого металла, продолжала сжиматься. Неторопливо, давая мне время в полной мере ощутить ужас происходящего и впустить в себя грохочущий вал сбивающего с ног отчаяния. Наглые морды моих мучителей недвижно взирали с той стороны, изредка о чем-то коротко переговариваясь.
Я упер руки и ноги в стены клетки, стараясь не касаться испачканных запекшейся кровью шипов, которые совсем скоро должны были нанизать на свои зазубренные от частого использования края мое тело. Конечно же, как и все в подобном положении, это было абсолютно бессмысленно. Но мне нужно было что-то делать, а не просто смиренно дожидаться, когда клетка сомкнется.
Я знал, что даже после того, как это произойдет, белесые твари каким-то одним им ведомым способом залатают – или, если кому-то так понятней, воскресят – меня лишь для того, чтобы с садистским равнодушием наблюдать, как очередное хитроумное устройство убьет мою физическую оболочку. Я не помнил, как давно и с чего все это началось и уж тем более не знал, когда и чем все это закончится. С уверенностью могу сказать только одно: эта клетка была не первой. До этого были и дыба, и гильотина, и газовая камера и приснопамятный крест с последующим прибиванием к нему и еще масса экзотических видов убийства. Возможно, что всю свою сознательную жизнь я только и делал, что умирал. Возможно, я был рожден – а, может, и выращен этими тварями? – с одною лишь этой целью.
И хотя боль и была самой настоящей, я понимал, что мне медленно становится скучно от этого монотонного бесконечного уничтожения. Если в начале я желал освобождения, чтобы жить без бесконечных мучений, как все, то сейчас я желал лишь того, чтобы этот идиотизм поскорее закончился.
От раздумий меня отвлек спазм боли в руках и ногах. Я медленно повернул голову на звук. Стенки клетки сомкнулись настолько, что руки и ноги дальше сгибать стало некуда. Упираясь до последнего, они медленно, с ленцой выгнулись и с сочным хрустом сломались. Раздался скрежещущий грохот и клетка сложилась до размеров спичечного коробка.
Бесследно эти истязания для меня все же не проходили. Каждый раз, когда я обнаруживал себя в новой пыточной, вместе с неизменной жуткой болью в голове возникало чувство, по ощущением схожее с царапиной на небе, что я что-то безвозвратно потерял. Возможно, какая-то часть меня умирала. Возможно, что-то во мне убивали белые твари. Я понимал лишь то, что когда нечему будет умирать, то прекратятся и пытки. Наверное, это и будет означать мою смерть.
Открывать глаза было больно. Сквозь раздирающую голову адскую машину, я, стеная, разомкнул веки. Первым, что бросилось мне в глаза, была чья-то плоская физиономия. У нее не было носа и губ, а глазницы чернели пустотой. Лишенная волос кожа была неестественного снежного цвета. Лицо было неподвижно и было напрочь лишено каких-либо эмоций. Неподвижные черные провалы глаз смотрели на меня в упор, и было не понятно, понимают ли они, что происходит.
Увидев, что я очнулся, физиономия что-то провизжала на своем лишенном какой-либо окраски языке, и рядом возникла абсолютно идентичная голова. Мелькнуло в сознании, что это галлюцинация, и у меня двоится в глазах. Они некоторое время внимательно смотрели на меня, изучая. Затем показалась белая четырехпалая рука с блеснувшим в тусклом свете скальпелем. Острие приближалось к моим глазам, и даже сквозь мешавшую мыслить боль, я понял, что сейчас произойдет.
Я старался не смотреть на нарочито медленно опускавшееся лезвие, а изучал лица склонившихся уродов. Они ничего не выражали, больше походя на гипсовые маски, чем на лица. Лишь, когда с тихим свистом, перешедшим в мой дикий вопль, лезвие рассекло глаз, мне показалось, что я увидел на одном из них что-то вроде ожесточенного удовлетворения.
Затем нечеловеческие холодные длинные пальцы открыли мне рот, легко разжали судорожно сжатые зубы, крепко схватили язык и вытянули его наружу. На этот раз не было никакой медлительности – короткий быстрый взмах скальпеля, и кусок мяса остается в руке мучителя. Исходящая паром алая кровь выглядит такой чужеродной на фоне белоснежной кожи, что кажется всего лишь краской.
Они не обращают внимания на мое извивающееся от боли, насколько это позволяли путы, тело. Рассматривают мой отрезанный язык, с которого медленно падают на мое обнаженное тело алые капли. Я не понимаю, почему до сих пор разум не отключился, и пытаюсь совладать с раздирающей меня болью. Один из монстров, закончив рассматривать мой язык, отбрасывает его куда-то в сторону и коротко и резко ударяет скальпелем в шею. Прямиком в сонную артерию. Из-под холодной стали вырывается струя алой крови, и я, наконец, проваливаюсь в сладкую тьму.
Растягиваемый на дыбах, я размышлял о том, почему каждая пытка заканчивается смертью. Почему они не могут остановиться, а всегда добивают меня. Наверное, затем они меня воскрешали или что-то вроде того, а не просто латали. Возможно, так было проще – создать что-то заново, а не чинить старое.
Но почему был выбран именно я? С какой целью? И зачем им это?
Я вспомнил, как однажды очнулся. Уже после казни. Видимо, у них что-то пошло не так, и, когда исполинский молот размозжил мне грудную клетку, я открыл глаза и внимательно и спокойно посмотрел на увлеченно копошащихся в моих внутренностях уродов. Некоторое время они не замечали, что я преспокойно, после собственной смерти, смотрю на них, но один вдруг резко отскочил (длинные руки были по локоть в моей крови) и перевел взгляд с какого-то места у меня во внутренностях на мое лицо. Я бы многое отдал за то, чтобы узнать, что творилось в мозгу этого ублюдка, когда он понял, что они где-то совершили ошибку. Но надо отдать должное - замешательство его было кратковременным. Схватив с тележки стеклянную склянку с прозрачной жидкостью, он выплеснул ее содержимое мне на лицо. Это было кислота. Боли я не почувствовал, но ощутил, как сначала вытекли глаза, слезла с костей кожа, затем расплавились кости, а потом и мозг. Я умер лишь после того, как от моей головы остался изъеденный кислотой огрызок черепа и остатка мозга.
Подвешенный за ребра на крючьях, я отдавал им должное в изобретательности и терпеливо ждал окончания пытки. С каждой новой – хотя в мире без начала и конца по определению не могло быть ничего нового - казнью мне становилось все безразличней, как меня будут убивать в следующий раз и как больно и медленно это будет происходить. Боль стала заметно слабее, по сравнению с воспоминаниями о той, как я полагаю, самой первой пытке, когда они медленно сдирали с меня, еще живого и отчаянно брыкающегося, кожу. Сейчас я испытывал лишь скуку от того, что они упорно продолжают истязать меня вместо того, чтобы просто убить. Раз и навсегда.
Зевая, слушал я, как с хрустом крючья выдрали из моей груди ребра. Рухнув на пол, заливая все вокруг кровью, я сумел приподняться и со слабой улыбкой посмотрел на одного из белых уродов стоявших неподалеку. Его лицо осталось неподвижным.
Еще одну ошибку совершили они после того, как казнили меня на электрическом стуле. Белокожий монстр вез меня на больничной каталке по какому-то едва освещенному коридору, когда внезапно меня подкинула в воздух какая-то неведомая сила, и я, подгоревший кусок мяса, бросился белого урода. Еще не остывшие пальцы проплавили ему кожу, брызнула черная густая жидкость, заменявшая им, по-видимому, кровь, и он безвольным кулем осел на пол.
Тогда внезапно погасло освещение в коридоре, и по раздавшемуся спереди и сзади лаю я понял, что на меня спустили собак.
Я не знал, что со мной делали в перерывах между казнями. Возможно, изучали, как подопытную крысу. А, может, бросали мое тело в какую-нибудь пустую холодную камеру и забывали до тех пор, пока я им снова не понадоблюсь. Постичь логику этих созданий, рожденных, наверное, самым больным воображением, которое только могло родиться в этом мире, я был не в состоянии, но тем не менее регулярно задавал себе вопросы, ответы на которые мне могло дать только чудо.
Как бы то ни было, томиться ожиданием мне не приходилось. Если не считать их ошибок, по сравнению с числом казней, довольно редких, то все время моего существования меня убивали. Как бы дико это не звучало.
Сейчас, думая над этим, мне в горло заливают ртуть. Тело мое захлебывается ею, меня выворачивает наизнанку, но разум, кажется живет своей особенной жизнью, с хладнокровностью наблюдателя, изучая происходящее. Я думаю, и это было результатом их вмешательства. Будто они раздробили мое я.
Они убили меня в небольшой комнатке, освещенной алым заходящим солнцем. Ее стены были оклеены детскими обоями с изображенными на них маленькими пузатыми ангелочками в различных ситуациях. Все вокруг, казалось, светилось мягким красным светом, не раздражавшим, а, что странно, успокаивающим измученный разум. Это так резко отличалось от тех пыточных, что мне довелось увидеть, что, естественно, я принял все эти декорации за наваждение, вызванное, возможно, нервным расстройством, вполне ожидаемым в моем состоянии, или какими-либо наркотиками.
Они медленно, смакуя, вскрыли мне череп и сожрали последний кусочек моего существа. Белый монстр с аппетитом слизал со своего длинного пальца крохотную алую капельку, и я, наконец, обрел покой.
Почему-то мне это видится именно так.
Я стоял подле них и смотрел, как огромная белая собака с аппетитом ест мои ноги. Белые монстры не обращали на меня никакого внимания, словно я был один из них.
Затем я медленно повернулся и пошел по песчаной иссушенной земле прочь от жуткого зрелища, к далекому горизонту. В сторону огромного кроваво-красного солнца, медленно опускавшегося вниз, в неведомые темные бездны.
Когда меня, связанного скармливали огромной белой собаке, я размышлял, был ли это тот единственный сон, приснившийся мне за время моих бесконечных пыток или что-то еще, мне неведомое. Я чувствовал лишь холод. Боли совсем не было. Собака медленно, явно с аппетитом, ела мое тело, а белые уроды стояли в сторонке и наблюдали за происходящим. Я их не видел, но чувствовал, что они рядом.
Насытившись, собака неторопливо, стуча когтистыми лапами по твердой земле, ушла куда-то, а мои останки потащили к солнцу.
Я тащил остатки своего тела за руки, волоча по песчаной сухой земле. Моля всех мыслимых богов, чтобы белые мучители не заметили моего исчезновения, я намеревался прекратить бесконечные страдания, испепелив свою ношу на солнце.
Добравшись до него, я увидел у подножия небольшой молочно-белый прудик. Вяло удивился, почему оно не высохло, находясь вблизи кипящего огнем гиганта. Но потом мое внимание привлекло другое.
Белая собака, стоя всеми четырьмя лапами в мутной воде, утоляла мучавшую ее жажду. Внезапно, видимо, почуяв чужое присутствие, она повернула ко мне свою морду и бросилась в мою сторону. Я успел разглядеть лишь пылавшие кроваво-красной яростью глаза и оскаленную от злобы пасть, полную острых зубов, с которых капала прудовая вода.
Белый урод бросил мое тело на песок и торопливо отошел в сторону, принявшись внимательно наблюдать, как собака принялась доедать мое тело. Солнце медленно, словно погружаясь в зыбучие пески, падало в бездну.
Доев свое тело, я снова направился к молочно-белому прудику. В горле было так же сухо, как во всем этом мире вокруг. Напившись вдоволь, я смотрел, как я, сняв с себя, словно одежду, молочно-белую гладкую кожу, бросил ее на солнце и, разбежавшись, прыгнул следом. Крохотная вспышка на кипящей поверхности ознаменовала мою смерть, но я все еще стоял и наблюдал за этим со стороны, чувствовал как с покрытого шерстью, мохнатого подбородка капает молочно-белая вязкая жидкость.
Наблюдая, как они неторопливо отрезают, одну за другой, части моего тела и засовывают их в большие, наполненные какой-то мутной жидкостью стеклянные сосуды, вдыхая запах собственного разложения и холодных белых тел, сжимая хирургическую пилу в четырехпалой руке и отпиливая голову от туловища, я гадал, когда и как все это закончится. Мне не давал покоя вопрос, терзавший воспаленный разум. Что, если я не смогу понять, конец это или очередная смерть?..