Он был высоким и не то чтобы толстым – плотным, с круглой головой, крепко посаженной на плечи, и широким, немного хитрым лицом. Он был похож на большого нагловатого кота и знал кучу смешных историй. Лето в тот год выдалось моросящим и прохладным, солнце неделями пряталось за стеной серых туч, и мой кавалер носил объемные свитеры, в которых его фигура казалась еще внушительнее.
Уже месяц Сережа (а его, разумеется, звали Сережей) исхаживал со мной город из конца в конец. По сути это, наверное, были свидания, и маленький городок заговорщицки подставлял нам под ноги самые узкие и тенистые тропинки вдали от шумных дорог, но у прогулок имелся железный повод: Сережа сопровождал меня по делу, как верный страж – я тогда работала курьером и домой частенько возвращалась с деньгами. Тетка из-за искалеченной ноги ходила медленно и плохо, быстро уставала и превращала дорогу в один бесконечный перекур, так что обязанность забирать оплату за ее машинописный труд лежала на мне. Мне было пятнадцать, Сереже - двадцать четыре и он, конечно, казался мне взрослым дядькой – тогда я еще не знала, что можно и в двадцать пять, и даже в тридцать не чувствовать себя взрослой, а уж он-то, как я поняла позже, значительно позже, был совершенным мальчишкой.
Мы часто ходили по одному и тому же маршруту – за листками путанных рукописей или с папкой напечатанных чистовиков к дядьке писателю. Дорога шла сначала все время вниз, потом, после каменной лестницы возле знаменитой «звезды», где собирались по вечерам подростки – все больше вверх, и, добравшись наконец до нужного дома, мы садились на подоконник тремя этажами ниже квартиры писателя – передохнуть. Низкий подоконник был отполирован телами тысяч парочек, исписан вдоль и поперек сердечками и именами и я каждый раз смущалась, когда мой взгляд падал на сакраментальное «Сережа + Наташа», написанное, конечно, не нами, за много лет до нас – подъезд давно не красили.
Мы не спеша гуляли во время курьерских вылазок, в те дни, когда Сережа приезжал к брату из соседнего города, - получалось часто, почти каждый день, но максимум, что он себе позволял – взять меня за руку. Он не давил, ни на чем не настаивал, но когда мы соприкасались телами – сперва случайно, потом все чаще намеренно, я ощущала какое-то новое, незнакомое чувство, разливавшееся теплой волной. И однажды он спросил:
- Можно, я тебя поцелую?
Я растерялась, хоть и ждала, что это рано или поздно произойдет. Не думала, правда, что он об этом попросит – в кино никогда не спрашивали, просто смотрели особенным взглядом, на губы - в глаза, губы - глаза, а после все случалось. Я никогда еще не целовалась и не знала, как это делают по-взрослому. Я растерялась.
- Посмотрим на твое поведение, - ответила я, протянула руку к его лицу и провела по подбородку тыльной стороной ладони.
На обратном пути я не могла думать ни о чем другом. Я чувствовала, что это должно произойти сегодня. В полутемном тетином подъезде он остановился, нежно взял меня за плечи и развернул спиной к стене. Глаза лихорадочно блестели. Когда между нашими губами оставалось не больше десяти сантиметров, я виновато выдохнула: «Не умею…», на что он отвечать не стал, а медленно накрыл мои губы своими. Это было влажно, медленно и хорошо. Я не могла решить, закрывать ли глаза, - не стала, и потом не делала этого и с другими.
Когда все закончилось, я быстро повернулась и взбежала по ступенькам, оставив его стоять внизу.
- Я позвоню, - крикнул он мне вслед, и труба подъезда усилила этот крик в разы, превратив его в раскаты грома. – Завтра позвоню!
То, что происходило со мной, можно было назвать замешательством. Я совсем не была уверена, что он теперь позвонит – наверняка ему не понравилось. Но я ждала, еще настойчивее, чем раньше.
Он не позвонил ни на следующий день, ни послезавтра. А на третий день родители все-таки сказали – Сережи больше не нет. Криминальная столица Люберцы забрала еще одну жертву.
Неудивительно, что я навсегда запомнила свой первый поцелуй.