Знал же я, что любая организация хранит свои устои, кто бы на них ни покушался извне или внутри. Но урок истории оказался невыученным. Читал и Барроуза Данема о том, как герои в одночасье превращаются в еретиков. Думал, однако, что геройствовать в ТАСС буду еще долго. Был же лучшим внутрисоюзным собкором и вполне успешным зарубежным – что еще нужно «конторе»? А встретили почему-то суховато. Нет, в редакции соцстран все было нормально, ребята помогли погрузиться в автобус, перетащить вещи до отъезда в Горький на квартиру к Иришкиному двоюродному брату. Улыбались и на административном этаже. Но как же быстро течет время, безвозвратно унося людей! Не стало Сергея Лосева, Генерального директора ТАСС, который после коллегии, где одобрили мой опыт работы, долго тряс мне руку и твердил: «Молодец. Побольше бы нам таких журналистов». Ушел куда-то и его заместитель Евгений Иванов, сказавший однажды на собрании собкоров ТАСС, проходившем, кстати, в Ярославле в присутствии местных газетчиков: «В этом зале нет человека, работающего лучше нашего Горьковского собственного корреспондента». Проводили на пенсию Степана Германа управлявшего кадрами ТАСС. Поднялся на ступеньку служебной лестницы Вадим Таланов, бывший главный редактор союзной информации. Теперь он ведал социальными и кадровыми проблемами Агентства. А это как раз те люди, перед которыми я ставил вопрос о сроках командировки в Монголию и непременном возвращении после ее окончания в Горький.
Когда во время последнего отпуска я заходил в редакцию соцстран, мне говорили, что после Улан-Батора меня готовы видеть в Белграде или Праге. Теперь же главный редактор редакции иностранной информации с порога объявил:
- Мы с вами славно поработали. Жаль, что вы решили вернуться в союзную информацию.
- Это еще можно обсуждать,- сказал я.- Зависит от того, что мне будет предложено…
- Вам будет предложено вернуться в союзную информацию. Чтобы успокоить «шкуру», о которой вы так беспокоились на последнем совещании.
Помнят. Ну, ладно. Это даже к лучшему. Поднимаюсь на родной когда-то этаж. Захожу в кабинет главного, улыбаюсь.
- Вы кто?- поднимает голову от стола Владимир Янченков.
- Дед Пехто! Привет, Володя! Не узнал что ли?
- Привет. По какому вопросу?
- Да вот, вернулся. Хочу, как договаривались, снова в Горький.
- В Горький зачем? – не подавая руки, спрашивает Янченков.
- Не за машиной же! Хочу работать собкором. Забыл, откуда меня провожал?
- В Горьком у нас есть собкор, отлично работает.
Так. Начинаю понимать, что к чему. Видимо Эвальд показал ему мое письмо, где я сказал,
что никогда бы не стал подводить мужиков в обкоме и на ГАЗе, чтобы выслужиться перед Янченковым, по пьяни разбившем служебную «Волгу». Тогда требовался кузов 31-й «Волги», достать который без наряда было почти немыслимо. Эвальд уломал Ходырева и Видяева пойти на безнарядный отпуск кузова, чем крепко подставил их, случись хорошая проверка.
- Ну, и что ты мне предлагаешь?- спрашиваю с вызовом.
- У нас Сыктывкар может скоро освободиться,- отвечает Янченков подчеркнуто спокойно.
- Вот Эвальда туда и пошли, чтобы унты тебе на продажу присылал,- бросаю ему и круто
разворачиваюсь из кабинета.
В коридоре прислоняюсь лбом к стенке. Что-то тяжело стало дышать. «Пьянь собачья, что он себе думает!? Я же – Ионов. Лучше меня в ТАСС не было собкора».
Быстро иду в старый корпус ТАСС к Таланову. Кричу ему с порога:
- Вадим, ты представляешь: Янченков предлагает мне Сыктывкар!
- Сядь, чего кричишь? Сыктывкар – столица Коми. Не хуже Улан-Батора. Климат даже мягче.
Тоже, смотрю, не обрадовался мне.
- Но мы же договаривались и с тобой, и с Германом. Да и с Кессарийским тоже, что я возвращаюсь в Горький!
- Ну, вот и возвращайся. Тебе сейчас положен отпуск. Отдохни. Успокойся. Путевка куда-нибудь нужна? Встретишь там Кессарийского, напомни ему о договоренности. В обкоме поговори, пусть чего-нибудь ему предложат, если не согласится переезжать.
- Да, ребята. Слово у вас – воробей: прочирикали - и улетело…
- А тебе бы поскромнее не мешало быть. Ты ведь не один у нас… - Таланов снял трубку телефона: - Сейчас Ионов к вам зайдет. Оформите ему отпуск и все, что положено. Он сегодня уезжает в Горький.- И мне:- Отдохни и успокойся. А вернешься, что-нибудь придумаем, свет на Горьком не сошелся.
И этому я надоел. Господи, как же начальники не любят забот!
Эвальд встретил на вокзале на новенькой «Волге». Захлебываясь от гордости, рассказал, что мою «Ниву» он поменял у конторы на разбитую «Волгу», а ту сдал на автозавод якобы на капитальный ремонт и получил вот эту красавицу.
- Ну, тебе не привыкать работать с ГАЗом.
- Да уж! Машин и кузовов я там подастовал для конторы. Кому только ни делал! – Эвальд ерзал на сидении: ему явно не хватало что-то подложить под себя, чтобы лучше видеть дорогу.
- А что, ГАЗ теперь такой щедрый?
- Ну, у меня же Ходырев – приятель. Чуть что, я ему звоню, а он – Видяеву, и все в норме.
- Молодец. То-то я смотрю, Янченков за тебя горой: «Эвальд у нас отлично работает в Горьком».
- Да, его кузов мне достался… Хорошо тогда все совпало: я - новый собкор, Ходырев - новый первый в обкоме, Видяев – новый генеральный на ГАЗе. Говорю, давайте поможем друг другу.
- Переквалифицировался в снабженцы?
- Почти.
- Ничего, скоро вернешься в журналистику. Помнишь нашу договоренность: я возвращаюсь после командировки в Горький, а ты к этому времени подбираешь себе новое место.
- Не помню такого разговора.- Эвальд даже непроизвольно тормознул машину.
- У Борисовой был разговор в обкоме и у Германа в ТАСС.
- Ни того, ни другого больше нет ни в обкоме, ни в ТАСС. А я никакой расписки тебе не давал. И разговора никакого не было! Я что, для тебя эту машину делал?- сорвался на крик Эвальд.
- Зря ты ее делал. Ты же в ней как карлик. Впрочем, все по жизни.
Действительно, в обкоме уже не было ни Борисовой, ни Жмачинского, которые знали мои условия назначения Кессарийского. Ходырев принял без проволочек, но отфутболил к Карпочеву, работавшему теперь вторым секретарем, Корпочев сказал, что все должна решать моя контора. Круг замкнулся.
Кончился отпуск. Еду в ТАСС. Таланов рассказывает, что звонил Кессарийскому: тот впал в истерику, кричал, что тронется с места только через суд.
- А потом его поддерживает первый секретарь обкома, они там вроде корешат,- задумчиво произнес Таланов. – И чего ты уцепился за Горький? Может в «Эхо планеты» пойдешь. Там очень хорошо к тебе относятся.
- Спасибо. Я в Москву никогда не стремился и сейчас не хочу здесь жить. Да и негде. Пойду к Генеральному, скажу, что обо всем этом думаю.
- А что Генеральный тебе скажет? Отправит ко мне, я - к Янченкову, тот – в кадры…
- Я вам мячик что ли? – сорвался я.
Новый Генеральный директор ТАСС Леонид Кравченко принял меня через день и был в курсе моих проблем. Толя Порошин, бессменный помощник всех генеральных, написал ему подробную записку.
- Ну, и что вы уперлись в ваш Горький?- начал Генеральный, провожая меня к столу.- Город, конечно, хороший, но не последний же на карте. Я слышал, вам предлагали работу и в центральном аппарате Агентства. А в Горьком, кстати, обком на стороне вашего преемника, и мы не хотели бы портить отношения с Ходыревым. А что вы бы мне предложили? Готов помочь, если это в моих возможностях.
- В Горьком скоро уходит на пенсию собкор «Советской культуры». Могли бы вы порекомендовать меня на его место?
- Значит, все-таки Горький?
- Я привык держать свое слово, - сказал я жестко и встал, готовый к выходу.
Кравченко качнул ладонью: «сиди» и снял трубку телефона. Порошин тут же подсказал какой-то четырехзначный номер.
- Привет Альберт, это Кравченко. У меня к тебе печальная просьба. Нет, в семье все нормально. Передо мной сидит один из лучших наших журналистов. Именно журналистов, а не корреспондентов. Он только что вернулся из заграничной командировки и ничего другого не хочет, кроме работы в Горьком. А у нас там сидит корреспондент и тоже никуда его не сдвинешь. У тебя, говорят, собкор там уходит на пенсию. Если никого еще не приглядел, рекомендую своего, очень стоящий кадр.
Не слышно, что отвечал «Альберт», но положив трубку, Кравченко встал из-за стола, пожал мне руку:
- Ну, вот… Что мог… Беляев тебя ждет.
Альберт Андреевич Беляев, последний главный редактор «Советской культуры» времен ее принадлежности к ЦК КПСС, принял без особого любопытства, тут же вызвал кадровика и распорядился оформить меня на работу пока по договору, но удостоверение собственного корреспондента выписать без всяких оговорок.
А по договору, это значит без зарплаты: как потопаешь, так и полопаешь. «Топать» я был готов. Чувствовал в себе силы, да и была жажда доказать «конторе» и обкому какой кадр они потеряли. Впрочем, в обкоме решили, что не потеряли, а приобрели: еще один собственный корреспондент газеты ЦК будет пропагандировать успехи области в сфере культуры. Поэтому Ходырев принял в первый же день, велел заведующему финхозотдела закрепить за мной машину и выдать пропуск в «кормушку», как мы называли закрытую часть буфета, где снабжались продуктами партийные начальники. А я тут же выдал Ходыреву тему для интервью с ним: партийный работник это интеллигент или как? Договорились, что он подумает пару дней, а я пока осмотрюсь в области, благо здесь было много нового. Всплыли на поверхность новые люди. Появились кумиры публики вроде молодого научного сотрудника Института радиофизики Бориса Немцова, выступившего против строительства в Горьком атомной станции теплоснабжения. Старые знакомые стали вести себя как-то иначе – раскованнее, прямее. Всеволод Сергеевич Троицкий – радиофизик, членкор Академии наук, когда-то чуждый политике, умом и сердцем принадлежащий поискам внеземных цивилизаций и альтернативных видов энергии, вдруг открыто поддержал Бориса Немцова в его публичной борьбе. Изменились и коллеги. Эвальд успокоился, опять стал навязываться в друзья, льстить по всякому поводу. Зато старик Борохов из «Совкультуры» насторожился. На предложение поработать вместе ответил ехидным отказом: «Где уж нам уж!» Согласился только поделить зону обслуживания – ему оставить Горький и область, а я могу ездить в Иваново, Кострому и Ярославль. Да, собственно, Борохов за все годы, что я знал его, никуда дальше Балахны и не двигался. И тема у него практически одна – как Балахнинский целлюлозно-бумажный комбинат справляется с поставками газетной бумаги для типографий Москвы. Не захотел даже вместе брать интервью у Ходырева. Он всецело был занят урегулированием отношений с молодой супругой: она требовала прописать ее в его четырехкомнатной квартире, усыновить ее долговязое чадо, а он боялся, что вдвоем они что-нибудь сделают с ним, захватят его квартиру, и всячески уходил от проблемы прописки. Дама закатывала ему скандалы с рукоприкладством, Борохов тяжело страдал от них, срывал задания редакции и устраивал скандалы мне, если я уезжал куда-нибудь на выделенной нам машине. «Наглость Ионова, захватившего мою машину» стала для него оправданием плохой работы на газету. А в редакции его неожиданно для меня понял и поддержал заведующий корреспондентской сетью Иванов. Он получал мои материалы и, не глядя, списывал их в архив. Значит Борохов сидел на зарплате и ничего не делал, а я вкалывал по полной программе и сидел без копейки гонорара. Это было тяжело и незаслуженно, и я подрастерялся, не зная, что делать дальше. И трудно сказать, чем бы это кончилось, если бы Иванова не уволили из редакции, а на его место не поставили Ирину Перфильеву.
Получив очередной мой материал, она достала из архива старые статьи и заметки, и я стал печататься едва ли ни в каждом номере. Кроме Перфильевой, меня поддержала Нателла Лордкипанидзе, известный театральный критик. Она попросила написать рецензию на цикл телевизионных передач «Провинциальная Америка». Сделал. Материал тут же опубликовали, и на меня, как бывало в ТАСС, посыпались заказы из редакции. Быстро нашли и вакантную должность, и я зажил нормальной творческой жизнью, более интересной и менее напряженной, чем в ТАСС, и стал в какой-то мере благодарен Кесарийскому за то, что «он не пустил меня в «контору». Хотя при встречах мне как-то трудно было подавать ему руку – не люблю людей, не умеющих держать слово. Зла на него не держал и уж тем более не хотел, чтобы он повторил судьбу моих ярославских недоброжелателей. Но случилось то, что случилось – он едва успел отметить свое шестидесятилетие….(Продолжение следует).