За Веру, Царя и Отечество. Книга 1. Часть пятая

Павел Малов-Бойчевский
(Исторический роман)


Часть пятая.
ДОБРОВОЛЬЦЫ РОССИИ

58
Анфиса Лунь, бросив в Петрограде – после убийства священнослужителей – бандита Яшку Каина и штабс-капитана Мерцалова, вместе с толпами таких же, как и она беженцев из центральной России, тащилась в медленном пассажирском поезде на юг, к Дону. За окном отделения третьего класса, где она ехала, во всю разгулялась метель, занося придорожные рощи и полустанки. Рельсы тоже были в снегу. Их, с октября месяца, с начала новой свободной жизни, никто не чистил. Зачем, если революция? Старенький, разбитый паровоз иной раз просто утопал в сугробах, надрывно пыхтел и судорожно дёргался, с трудом выворачивая из снега ржавые колёса.
На одной из станций в вагон, где сидела Анфиса, ворвались какие-то злые чернобородые азиаты с узкими щелочками глаз, – в больших лохматых папахах, –облепленные липким снегом с головы до ног и обвешанные саблями и кинжалами. В руках у них были винтовки и револьверы. Они заполнили весь проход, принялись стаскивать с полок и грубо выталкивать на снег у вагона насмерть перепуганных пассажиров. Помещение наполнилось нерусскими, – похожими на татарские, – гортанными криками. Один из них, старший, – вероятно, из офицеров, – громко объявил, потрясая в воздухе маузером:
– Господа, – без паники! Прошу освободить вагон! Здесь будет ехать большой большевицкий начальник. Комиссар…
Люди поспешно выскакивали из вагона. Нерусская охрана важного комиссара подгоняла их сердитыми гортанными криками, подталкивала сзади прикладами. Один «татарин» в огромной барашковой шапке и длиннополом ватном халате в синюю вертикальную полоску свирепо подскочил к Анфисе. По-звериному зарычал, потрясая саблей. Девушка испуганно забилась в угол, вся сжалась, ожидая рокового удара. Азиат что-то прокричал на своём языке, грубо схватил её за руку и поволок к выходу. У самых дверей остановился, – в вагон входил какой-то невысокий, худощавый военный с небольшой бородкой и опущенными книзу чёрными усами. На голове у него была высокая белая каракулевая папаха, одет – в простую кавалерийскую шинель. Внимательный, умный взгляд его прищуренных калмыцких глаз столкнулся с полным мольбы о помощи, призывным  взглядом Анфисы. Невольно задержался на её красивом, молодом лице. В это время командир азиатов зычно прокричал на весь вагон: «Смирна!» Подскочив к вошедшему, лихо козырнул двумя пальцами. Отрапортовал:
– Ваше высокопревосходительство, вагон по вашему приказу очищен от нежелательных элементов, на паровозе – наши люди. Можно ехать спокойно.
– Хорошо, господин поручик. Отдайте приказ трогаться, – велел военный в белой папахе. Затем обратился к застывшему в тамбуре азиату, который продолжал держать за руку Анфису: – Магомед, оставь её. Ступай к своим текинцам.
Тот подобострастно кинул руку к папахе, отпустил девушку и, ни слова не говоря, ретировался в конец вагона.
Анфиса благодарно посмотрела на своего избавителя, заискивающе поблагодарила:
– Большое спасибо вам, господин начальник!.. Вы уж извините, не знаю, как вас величать, за кого Господу Иисусу Христу молиться, дай вам Бог удачи…
– Да, удачи нам пока что и не достаёт, – задумчиво протянул вошедший. – Но, надеюсь, что ваши слова, мадам, окажутся пророческими накануне задуманного нами великого дела!
В тамбур, где протекал разговор, поднялся запыхавшийся, облепленный снегом до глаз, поручик – командир азиатских воинов текинцев.
– Всё в порядке, Лавр Георгиевич, сейчас поедем.
В вагон запрыгнул ещё какой-то человек с оружием и состав, вздрогнув, стал медленно набирать скорость. Анфиса, услышав слишком знакомые каждому россиянину имя и отчество военного в белой папахе, поняла вдруг, что перед ней – сам Корнилов! Тот, дал знак девушке следовать за ним. Генерал со своими спутниками и Анфисой, пройдя по проходу, расположились в среднем отделении. Офицеры размотали башлыки, поснимали папахи, с наслаждением вытянули затёкшие в сапогах ноги. Анфиса робко присела на самый краешек лавки, на которой, у окна, расположился Корнилов.
Военный, зашедший в вагон самым последним, –не молодой высокий офицер с правильными чертами лица, – оживлённо рассказывал:
Перед самым отправлением подскочили к паровозу трое. Естественно – товарищи. «Отцепляй, шумят, паровоз и – баста!» И наганами размахивают. И – как это у них, у пролетариев, полагается: мать-перемать!.. Ну тут наши ребята, текинцы, задали им жару. Как барсы на землю спрыгнули, все с кинжалами… Большевики и пикнуть не успели, как текинцы их всех в ряд возле полотна уложили. Одному голову вообще отрезали и бросили, как арбуз, на рельсы… Если бы вы только видели, господа!
– Да, лютый народ, согласился юный поручик, – по-видимому, адъютант Корнилова. – А краснопузых нечего жалеть, мало они наших офицеров замучили! Сами, небось, знаете: на каждой станции расстрелы без суда и следствия, страшно подумать… Если бы не текинцы, что бы мы делали одни?
– Дрались бы, не знаете что? – укоризненно проронил Корнилов.
– Ваше высокопревосходительство, господин генерал, – торопливо и горячо заговорил поручик, – я всегда готов отдать жизнь за Отечество, за вас лично, Лавр Георгиевич, за общее дело! Но, поверьте, – сердце кровью обливается, когда видишь, как толпы трусов, не достойных гордого звания российского офицера, толпами стоят у регистрационных пунктов большевиков. Никто не сопротивляется, не протестует. Боевые командиры, прошедшие германский фронт готовы сапоги лизать жидам и всяким красным мерзавцам, лишь бы сохранить свою поганую жизнь! Ведь их тысячи в каждом городе и у многих – на руках оружие. Да соберись они все вместе, организуй боевые дружины, – от большевиков бы за неделю и следа в России не осталось!.. Но нет, идут, как овцы на заклание. Я своими глазами видел, как кучка пьяных сопляков с красными бантами на груди, – недоучившиеся студенты, да сынки лавочников-жидов, – вела на расстрел около пятидесяти господ офицеров. Красных бандитов всего-то было человек десять… Стали подводить к стенке железнодорожного пакгауза десятками. Пока одних расстреливают, другие не разбегаются, – терпеливо ждут. Только стараются в задние ряды затесаться, чтобы не сразу очередь подошла. Так и тасовались, пока всех не перещёлкали. Один весь в крестах, полковник, – на колени упал, другой – обоссался… Смотреть, в общем, противно было.
– Что ж смотрел, не помог? – упрекнул пожилой военный.
– А что бы я один сделал? – пожал плечами поручик. – Их вон сколько было, и то – никто, ничего…
– Вот так каждый и рассуждает, – вздохнул пожилой.
Молодой поручик неожиданно обратился к Корнилову:
– Нам бы, ваше высокопревосходительство, на Кубань нужно пробираться. Там, говорят, твёрдая власть.
– Ничего, поручик Долинский, – Лавр Георгиевич, разгладил усы, устало откинулся на стену вагона. – Соберём в Ростове-на-Дону верных офицеров, сформируем корпус или армию, а потом решим, что делать и куда податься. Может, и на Кубань пойдём… Но я думаю, нужно наступать. Известно ведь издавна: самая лучшая защита – это нападение! Нужно бить красную сволочь за границами Области Войска Донского. Ну а казачки нас поддержат, я не сомневаюсь… Вы что на это скажете, господин Неженцев? – обратился генерал к пожилому военному, который возражал недавно поручику.
– Сомневаюсь я, ваше высокопревосходительство, насчёт донских казаков, – пряча глаза, проговорил тот. – В конце августа они нас под Питером не поддержали… Каледин, атаман их, тоже полки нам на подмогу не прислал. Кто его знает, как они нас сейчас встретят.
– А вы не сомневайтесь, господин полковник, – встрепенулся Корнилов. – От сомнений ничего хорошего не жди… Верить надо, Неженцев! Твёрдо верить в нашу решительную победу над взбунтовавшейся чернью!
– Не верил бы, не был сегодня с вами, Лавр Георгиевич, – буркнул Неженцев.
– Вот и хорошо, полковник… И, смею вас заверить, – мы обязательно победим! – подвёл итог прославленный генерал. – Потому что другого выхода у нас нет. Да-да, я вполне серьёзно. Мы или победим и раздавим жидовско-большевицкую заразу, либо умрём с оружием в руках в бою. Третьего не дано: либо мы – их, либо они – нас!
Офицеры одобрительно зашумели, соглашаясь с доводами своего любимого полководца. Полковник Неженцев обратился к чувствовавшей себя неуютно в мужской компании Анфисе:
– А вы, госпожа, пардон, куда направляетесь и с какой целью?
– Туда же куда и вы, в неизвестность… – невесело усмехнулась Анфиса. – Бегу из Петрограда от большевиков в свою родную станицу Грушевскую на Тихом Дону. Муж у меня, кстати, тоже офицер. К нему и еду, – соврала девушка.
Корнилов никого не слушал. Подняв воротник шинели, устало прислонился к окну. Съёжился от холода, засунул кисти рук в рукава. Задремал, убаюканный мерным покачиванием вагона. Адъютант генерала поручик Долинский сходил в конец вагона к текинцам из охраны, принёс большой овчинный полушубок. Бережно укрыл Корнилова.
Полковник Неженцев жестами поманил Анфису в соседнее, совсем пустое отделение. Галантно раскланялся.
– Думаю, мадам, вам здесь, одной будет весьма удобно. Тулуп не хотите ли? Вагоны не отапливаются. Сами понимаете – революция!
– Будьте так любезны, полковник, – согласно кивнула головой Анфиса.

* * *
Генерал Корнилов прибыл в Новочеркасск 6 декабря. Атаман Каледин встретил его с распростёртыми объятиями. Наконец-то на Дону появился лидер, известный на всю Россию, способный объединить под своим руководством разрозненные антибольшевицкие силы. Незадолго до этого, 4 декабря, Каледину удалось очистить от красногвардейских банд Ростов-на-Дону. Наступление на город началось ещё 29 ноября. Войсковому атаману пришлось привлечь для этой операции верные Донскому правительству фронтовые части: 46-й и 48-й казачьи полки третьей очереди, 5-й Донской пеший батальон, две батареи трёхдюймовок, а также часть юнкеров Новочеркасского училища и уряднических курсов. Было также несколько немногочисленных добровольческих, так называемых «партизанских» отрядов из офицеров и учащейся молодежи. Прислал для поддержки офицерские роты из своей организации и генерал Алексеев. Потери сторон во время боёв за город были минимальными. Прослышав, что в атакующих колоннах идут фронтовые казачьи полки, красногвардейцы в панике разбежались. Сопротивление оказывали только пришлые отряды революционных черноморских матросов, но и с ними управились быстро.
Генерал Алексеев сразу же передал бывшему главкому всё руководство по созданию добровольческих офицерских частей, и перешёл в полное его подчинение. Вскоре вслед за Корниловым в Новочеркасск приехали генералы Кисляков, Эльснер, Деникин, Романовский, Марков, Эрдели и Лукомский. При их активной поддержке Корнилов тут же приступил к созданию Добровольческой армии. Главными целями он объявил уничтожение большевиков и верность западным союзникам. Сразу же со всех концов страны к Корнилову потянулись не утратившие боевой дух, патриотически настроенные офицеры. Их были единицы по сравнению с основной массой – не желавшей служить ни красным, ни белым. Оборванные и грязные, без оружия и каких-либо средств, ежеминутно подвергаясь риску быть расстрелянными озверелыми толпами всякого пьяного революционного сброда, – пробирались они бесплотными тенями по разбитым дорогам своей растерзанной как при монголо-татарах родины. В Новочеркасске им по братски давали приют, на скорую руку обмундировывали, вручали солдатские трёхлинейки и, сколотив в ударные роты и партизанские отряды, – посылали на фронт против большевиков. Добровольцам катастрофически не хватало всего, – особенно оружия и боеприпасов. Не было пулемётов, пушек, походных кухонь и элементарных средств связи. И тогда Корнилов вызвал в штаб армии своего любимца, бравого полковника Неженцева…

59
Ночь. Поскрипывает под копытами коней жёсткий наст снега. Иногда кони задевают за рельсы, высекая подковами искры. Впереди небольшого конного отряда текинцев – их командир, ротмистр хан Магомед Хаджиев, рядом – полковник Неженцев и бывший командир 6-й гвардейской казачьей батареи есаул Семенихин. Он опасливо оглядывается по сторонам, тихо шепчет Неженцеву:
– Вон за тем поворотом – станция, господин полковник, и там же стоит первый взвод батареи. Они, сволочь большевицкая, хотели на помощь Ростову махнуть, да опоздали, – взяли наши добровольцы город… С ними ещё какого-то полка казаки – сотни три.
– Ну, нам нужны пока что одни орудия, – нетерпеливо перебил артиллериста полковник Неженцев. – Со смутьянами, казачками вашими, вы, милейший, сами разбирайтесь… Как и со своим самостийным атаманом Калединым.
– Тихо! – текинец хан Хаджиев предостерегающе поднял руку с ременной плёткой.
Все стали, как вкопанные. Вдали чернели хаотично разбросанные станционные постройки. На белом фоне полотна, на занесённых снегом платформах, вырисовывались длинноствольные силуэты зачехлённых брезентом трёхдюймовок. Стволы их задраны высоко вверх. Рядом маячат фигуры иззябших на ветру двух часовых с винтовками. Они медленно прохаживаются по обеим сторонам воинского состава.
– Биктимер, Зуфар! – обернувшись к своим текинцам, негромко выкрикнул ротмистр Магомед Хаджиев. Указал на станцию.
Двое воинов молча спрыгнули с коней и, как кошки, заскользили ползком по насыпи. Вскоре – пропали в густом, заснеженном мелколесье, тянувшемся чересполосно до самой станции…
Жизнерадостный весельчак из станицы Вёшенской Ванька Лучкин, постукивая для согрева сапогом о сапог, ходил по насыпи возле зачехлённых орудий батареи. Стучал зубами от холода. Проклиная на чём свет стоит опостылевшую службу, думал: «И когда уже вся эта канитель прикончится? Когда я уже буду в тёплой хате, в своей родной станице, – под боком у горячей, как печка, жены?.. Ан нет, что это я… Вообще-то всё верно: поначалу нужно контру Каледина скинуть, генералов с ахвицерьём заарестовать, а посля уже – по куреням, к бабам!.. Он, сука, атаман Каледин всему виной, да генералы царские…»
Вдруг страшный удар кинжалом в спину огнём пронзил всё его тело. Мысли завертелись огненной кутерьмой, потеряв всякую связность и смысл, закружилась с ошеломляющей быстротой голова, как будто её раскручивали, словно детскую юлу. Потом всё померкло, как будто оборвалось в бездну. Конец!.. Второй часовой, тоже упал в снег, не успев даже воздуха схватить напоследок. Хрипя, как кабан с перерезанным горлом.
А в это время у платформ уже суетились люди. Полковник Неженцов почти шёпотом отдавал короткие приказания, текинцы осторожно и быстро сгружали на землю орудия, ловко запрягали в них приведённых с собой лошадей. Другая группа подтаскивала зарядные ящики. Несколько человек, с винтовками наизготовку, притаились возле казачьих теплушек: чуть что и – полетят в них гранаты, застучат меткие выстрелы. Корнилов приказал взять пушки во что бы то ни стало!
К счастью, всё обошлось без шума. Негромкий цокот копыт и противное дребезжание орудийных колёс о шпалы, постепенно удаляясь от станции, затихли.
– По коням! – командует хан Хаджиев своим джигитам, прикрывавшим отход батареи. Стремительно и ловко бросает своё стройное гибкое тело в седло, из-под которого выглядывает узорчатый туркменский коврик, заменявший чепрак. Тонконогий арабский скакун с красиво изогнутой лебединой шеей, нетерпеливо пляшет под ним, как демон.
Вскакивают на коней и остальные текинцы, лёгкой рысью едут за удаляющимися орудиями…

60
Анфиса Лунь теперь снова жила в Новочеркасске, в квартире, которую снимал полковник Неженцев у какого-то отставного чиновника, дослужившегося до чина губернского секретаря, что соответствовало армейскому поручику. В тот памятный день, когда судьба столкнула Анфису в поезде с генералом Корниловым, начался её очередной любовный роман с любимцем опального генерала. Какой это был по счёту фаворит она и сама не смогла бы сказать – сбилась со счёта! Да и какое это имело значение? Полковник Неженцев пленил её впечатлительное женское сердце, и она в ту же ночь – сдалась… Впрочем, – без особого сопротивления.
В гимназию Анфиса уже не вернулась, было не до того. В Грушевку тоже весточку не передала, – стыдилась. Так и жила – временной содержанкой (у полковника в Крыму оставались жена и дети), исполняя должность прислуги. Неженцева теперь видела очень редко: он был одним из руководителей формируемой Корниловым Добровольческой армии. Неделями где-то пропадал, мотаясь из конца в конец Донской области. Но даже когда приезжал в Новочеркасск, не было ему покоя. Иной раз ночью, когда Анфиса, вся объятая интимной страстью, жадно ласкала и любила его, за полковником приходил текинец из штаба, и Неженцев, виновато и смущённо улыбаясь, оставлял неудовлетворённую любовницу в одиночестве.
Сегодня вновь место на кровати рядом с Анфисой предательски пустовало. Как назло спать не хотелось, всё тело, – до самой последней клеточки, – ныло и пылало желанием!.. Анфиса, обнажённая, с глухим стоном перекатывалась по перине. Чуть ли не до крови кусала губы, зарывалась головой в подушку. Природа давала о себе знать, яростно требуя своего... «Хоть снова, как в Питере, иди на панель!» – подумала в отчаянии девушка.
Вдруг на хозяйской половине послышался скрип отворяемой входной двери, осторожные шаги, лёгкое покашливание. Кто-то пришёл. Анфиса насторожилась, прислушиваясь. Вскочив с кровати, быстро накинула на плечи тонкую, прозрачную ночную сорочку, сквозь которую всё равно достаточно хорошо просматривалось её стройное молодое тело. С замирающим дыханием и трепещущим, выскакивающим от волнения из груди, сердцем – прижалась ухом к двери.
Но нет, – шаги затихли, не приблизившись к её комнате: значит пришёл не Неженцев. Анфиса с тоской открыла дверь. В полутёмной, озаряемой только лунным светом, прихожей просматривался неясный силуэт человека. Он тяжело стаскивал сапоги, сидя у вешалки на табурете. Анфиса, присмотревшись, узнала в пришедшем хозяйского сына, Кондрата, – прапорщика, недавно вернувшегося с Германского фронта. Не смотря на горячие и назойливые увещевания Неженцева, он категорически отказался вступить в Добровольческую армию, заявив, что не желает больше убивать людей, что сам он по убеждениям – пацифист, и вообще, пошли они все к чёрту!
Хозяева должно быть уже спали в дальней угловой комнате, и Анфиса, не стесняясь, решительно шагнула в прихожую. Кондрат поднял на неё глаза и – оторопел. Снятый сапог со стуком упал на пол. Полуобнажённая квартирантка, как белое привидение, в темноте осторожно кралась к нему. Крупные груди под тонкой прозрачной кисеёй рубашки соблазнительно покачивались в такт шагам, возбуждая азарт к ним прикоснуться, тонкая закруглённая талия и покатые крутые бёдра воспаляли яркое воображение… Жена, невеста или чёрт знает кто, – любовница самого полковника Неженцева, – шла к нему! Ночью, в одной прозрачной сорочке… Может ли такое вообще – быть?
Сначала в душе Кондрата, колючим степным репейником, – шевельнулся страх. Но сразу пропал под влиянием пьянящей, зовущей куда-то в неведомое, головокружительной страсти. Молодой человек не в силах был оторвать глаз от этого, почти ничего не скрывающего, бесстыдства полуобнажённой женской плоти. Анфиса, по-прежнему не произнося ни слова, как сомнамбула, покорно приблизилась к Кондрату. Остановилась почти вплотную – глаза в глаза, как на дуэли испепеляющих телесных страстей… Зажмурила от отчаяния бабьей, всёотдающей решимости, порочные глаза. Протянула вперёд руки. Кондрат молча и беспрекословно, почти естественно, принял её в свои объятия. Враз, всем телом, ощутил на себе пульсирующую электрическую дрожь её – заждавшейся властителя-мужика – необузданной бабьей казацкой тоски...
Позабыв обо всё на свете, не в силах совладать со своей греховной плотью, вся трясясь как в падучей, шепча на ухо ему – первому встречному самцу – срамной и несуразный любовный бред, – потащила Анфиса его в свою комнату. На ходу бесстыдно обнажаясь вся, до последней нитки, и лихорадочно сдирая одёжу с него, – дурея от белизны голого мужского тела, жадно прижимаясь исстрадавшейся по ласкам мякотью груди к дурманяще сладкой, одеревенелой поверхности его нижней плоти…
Едва переступив порог, Анфиса только успела щёлкнуть задвижкой. Заперла предательницу-дверь и рывком опрокинулась с Кондратом на спину, на кровать, – будто провалилась в омут. Обвилась вокруг него цепко, как осьминог множеством щупалец, растворяясь в мужчине вся – без остатка, и растворяя его в себе. На миг воспарила до самого неба, где, по словам отца, священника Евдокима, – в райских кущах обитает сам Бог! На минуту почувствовала себя Богиней… Забилась бешеным боем на скомканной кровати, хлопая полным, колышущимся задом, – обеими белыми, как сдобные булки, мягкими бабьими ягодицами, – по его горячим рукам, которыми он – брал её.
В темноте комнаты отчётливее проступили округлые черты её распахнутого для страстных утех тела, жгуче заблестели глаза, которые он обволакивал тёплым осклизлым ртом. Стройные, разбросанные по простыням, её ноги молниеносно сжимались и разжимались в такт общего движения их тел, обвивая, как змеи его вспотевшую спину. Это было что-то нечеловеческое, неземное, первобытное и мистическое… Это было сладостное таинство вытягивания из тела собственной души, которой не хотелось уже никакого тела… Но нет, куда-то исчезло и само понятие «хотеть»! Они уже вообще ничего не хотели, они не знали, что это значит: что-то хотеть. Они парили… Вот только где? Этого тоже невозможно было описать и представить. Они просто умерли, вернее – умирали… И умирали, наслаждаясь, без мучений и слёз, – вернее и с мучениями, и со слезами, но – счастья и радости! Они кричали, не пытаясь приглушить этот не физический, какой-то потусторонний, животный, – сам собой вырывающийся из глубин подсознания, крик. Звук конца и в то же время – победный сигнал начала!

61
Конец декабря разукрасил окна домов замысловатыми декадентскими рисунками, в которых болезненное воображение запуганного последними событиями ростовского обывателя могло усмотреть всё, что угодно, вроде гадания на кофейной гуще. По занесённой колючим снегом безлюдной Пушкинской улице, со стороны вокзала, брёл высокий симпатичный молодой человек, по одежде смахивающий на подмастерье. Но выправка у него была явно военная, этого нельзя было скрыть никакими ухищрениями. Он курил в рукав от задувавшего со всех сторон, пронизывающего задонского ветра, и лениво поглядывал на номера домов. В арке одного из дворов неподалёку от Таганрогского проспекта внимание его привлекло людское собрание. Это были похороны. Он понял это, едва зайдя под арку. Хоронили какого-то мальчишку-гимназиста, погибшего в недавних боях с большевиками. Молодой человек хотел проследовать дальше, потому что делать на чужих похоронах ему было нечего, но тут вдруг взгляд его натолкнулся на печальное лицо незнакомой молоденькой барышни, по возрасту – гимназистки старших классов, стоявшей у изголовья покойника. Она промокала чёрным кружевным платочком уголки своих чёрных глаз и что-то шептала неслышно, одними губами, неотрывно глядя в лицо усопшего. Может быть, это был её брат? Лицо незнакомки было прекрасно, от неё веяло той неотразимой восточной, еврейской красотой, которая повергает в трепет. Он, как завороженный, не мог оторвать от него глаз!
«Кто она такая? – думал он, разглядывая её лицо и чувствуя, как сердце его неудержимо наполняется любовью. – Я непременно должен к ней подойти и представиться. И принести свои соболезнования. Это ведь так естественно на похоронах».
Так он и поступил, будучи по натуре решительным и смелым. Приблизившись сбоку к заинтересовавшей его барышне, молодой человек слегка коснулся её руки.
– Извиняюсь, мадам... Приношу вам свои глубокие соболезнования, как истинный патриот... Меня зовут Павел Бойчевский... Ещё раз тысячу извинений за непрошенное вторжение... но не мог удержаться, так сказать при виде...
Он говорил отрывочно, рублёными офицерскими фразами, заметно волнуясь. К тому же речь замедлял и комкал сильный мороз.
– Нина! – печально взглянув на молодого человека, ответила молоденькая девушка. По виду ей было не больше шестнадцати лет.
– Прекрасная... Нинэль, – дополнил, польстив ей, Павел Бойчевский. – Можно я буду называть вас прекрасной?
– Молодой человек?! – удивлённо вскинула брови барышня. – Вы выбрали неудачное место для амурных приключений. Не забывайте, где вы находитесь!
– Это ваш брат? – прискорбно спросил Бойчевский.
– Да... Все мы братья и сёстры во Христе, – одними губами прошептала Нина.
Гроб с телом подхватили на плечи четверо боевых гимназистов с белыми повязками на рукавах форменных шинелей. Понесли под траурную музыку военного оркестра к Таганрогскому проспекту.
– Вы пойдёте на кладбище? – спросил Нину Павел Бойчевский.
– Нет, мне может сделаться дурно, – отрицательно качнула головой она.
– Пойдёмте в чайную, согреемся, – предложил молодой человек.
– Куда вам будет угодно, мне всё равно, – сказала она.
– Вы переживаете по поводу убийства этого юноши? – задал вопрос Павел.
– Не только... – она тяжело вздохнула. – Разваливается прежний уклад жизни. Розовые мечты о красивой, счастливой жизни разбились о холодную стену обыденности. В мире не стало поэзии – одна только пошлая проза... Кстати, у вас довольно необычная фамилия. Вы – нерусский? По виду не скажешь.
– Я казак, мадам, – торопливо заверил Павел. – Родом недалеко отсюда, с хутора Каменнобродского под Новочеркасском… А фамилия?.. Что ж, вполне может быть, что какой-то мой дальний предок сражался жолнером в войске Польском под командованием знаменитого Тадеуша Костюшко. Может, слышали о таком? Герой польского освободительного движения конца восемнадцатого века.
– Он был большевик? – подозрительно спросила Нина.
– Нет, что вы, мадам. Большевиков тогда ещё и в помине не было, – заверил её Павел. – Костюшко был генерал и, как это не парадоксально звучит, – девственник! Он любил одну юную пани, но она его не любила и отвергла его предложение. Тогда Костюшко в отчаянии уехал в Америку воевать за независимость Штатов от английской короны. Потом вернулся и воевал за независимость Речи Посполитой. И всё это время, не переставая, любил юную пани, которая умерла, пока он воевал в Америке.
– Он так и не женился на другой? – поинтересовалась Нина, входя вслед за Павлом в чайную – почти пустую в это утреннее время.
– Нет, не женился, – качнул головой Павел.
Они уселись за столик у окна. Павел, сделав заказ половому, продолжил свой рассказ:
– Лет в пятьдесят генерал Тадеуш Костюшко полюбил ещё одну пани. И снова сделал предложение, – уже второе в своей жизни. И вновь получил категорический отказ. В принципе, пани была согласна выйти замуж за Костюшко, но воспротивились её родители – очень знатные шляхтичи. А Тадеуш Костюшко был хоть и генералом, но очень бедным, не знатного рода, вроде нашего генерала Корнилова.
– И он умер девственником? – печально переспросила Нина.
– Да, мадам... Это была яркая, неординарная личность. Таких людей сейчас нет.
– А эти мальчики-гимназисты с едва пробившимся пушком на верхней губе? – подняла на него печальные глаза Нина, – сидящие сейчас в обледенелых окопах где-нибудь в степи, под Новочеркасском или Таганрогом и жертвующие своими юными жизнями во имя России? В то время как мы здесь уютно устроились, в тылу, в тепле... Распиваем чаи со сдобными булочками...
– Нина, хотите, я ради вас всё брошу, завтра же поеду в Новочеркасск и запишусь в Добровольческую армию генерала Алексеева? – горячо вскрикнул Павел Бойчевский, подавшись всем телом к девушке.
– Ради меня, не нужно, – охладила его порыв Нина. – И вообще, успокойтесь, пейте чай... Я вовсе не это имела в виду... Я не хотела вас ни в чём упрекнуть.
– Как это не парадоксально звучит, Нина, но я действительно решил записаться в Добровольческую армию, – признался Павел. – Приехал с фронта в Ростов вчера, остановился в гостинице.
– Вы офицер? – оживилась девушка. – Я сразу же поняла. Вы не похожи на простого казака.
– Да. Я хорунжий, недавний выпускник Новочеркасского юнкерского училища, – сообщил Бойчевский. – Воевал на Румынском фронте… А вы здешняя?
– Естественно, – кивнула головой в аккуратной круглой меховой шапочке Нина. – Я коренная ростовка. Учусь в гимназии Андреевой, это недалеко отсюда, на Никольской улице. Мой папа, Иосиф Израилевич Гербстман, – известный в городе врач, к тому же – поэт. Я тоже немного балуюсь…
– Пишете стихи? – уточнил Павел.
– Ой, ну что это за стихи, так – баловство одно, – покраснела девушка.
– Прочитайте, пожалуйста, что-нибудь, – попросил он.
– Что вы?.. Разве здесь можно? Потом как-нибудь, – испугалась Нина. – Приходите к нам на Никольскую, пятьдесят… Я вас с родителями познакомлю, с братом Сашей. Он, кстати, тоже стихи сочиняет – такие замечательные! Не то, что я…
– А вы давно пишете? – спросил Павел.
– С пяти лет, едва читать научилась, – похвасталась барышня. – Первыми моими книгами были сочинения поэтов Жуковского и Лермонтова. До сих пор их обожаю!.. В пять лет уже издавала свой рукописный журнал, назывался «Звёздочка».
– Серьёзно? – искренне удивился молодой человек.
– Ну, конечно же, нет! Это была всего лишь детская забава, как вы не понимаете, – капризно поджала красивые губки Нина. – Я сама написала все стишки и сказки, цветными карандашами раскрасила обложку. Тираж был всего три штуки, а стоил журнал, смешно сказать, –  три копейки! Один номер купил мой дядя, – мамин родной брат. Представьте себе – он учился в гимназии с самим Чеховым!.. Куда девались остальные номера – не помню, но только у меня не сохранилось ни одного, а жаль…
– Интересно, – помешивая ложечкой в стакане чай, произнёс задумчиво Павел. – У нас в юнкерском училище многие господа тоже упражнялись в стихосложении, даже устраивали поэтические турниры. Но пиитом себя не считал никто, все жаждали военных подвигов и рвались на фронт!
– А я в этом году настоящего поэта видела, Константина Бальмонта! – похвасталась Нина. – Он в мае в Ростов приезжал во время гастрольной поездки по югу России. Читал лекцию: «Поэзия как волшебство»… Мы вместе с братом Сашей были в городском театре на его выступлении, в антракте проникли в гримёрку. Я Бальмонту букетик кувшинок презентовала, а он мне свою последнюю книгу стихов подписал, представляете! А через несколько дней пришёл к нам в гости со знаменитой московской поэтессой Лавровой-Зимовновой, которая знакома с самой Цветаевой! Пили чай и шампанское, веселились. Константин Дмитриевич о Брюсове и Блоке рассказывал.
– Ну и что же он о них говорил? – без интереса спросил Павел Бойчевский. Его не очень занимали сплетни поэтов друг о друге.
– Точно не помню… – замялась Нина. – Блока, кажется упрекал за связь с большевиками и беспробудное пьянство, а про Брюсова сказал, что вообще видеть его не хочет. У них там какие-то свои литературные дрязги, я в этом не очень разбираюсь…
– Как, впрочем, и у всех сейчас в нашей многострадальной России… Я имею в виду – дрязги, – подвёл итог Павел.
– Да, ужасные времена… – поддакнула начинающая поэтесса.
Допив чай и расплатившись, они вышли на улицу.
– Ну, мне пора! – решительно протянула ему руку улыбающаяся Нина.
– Так скоро? – заметно огорчился Бойчевский. – Я провожу вас до дома. Можно?
– Как вам будет угодно, – разрешила барышня. – Как раз увидите, где я живу… Ну, руку, мой кавалер! – Нина засмеялась, протягивая руку. – Ведите свою даму, да осторожнее, тут скользко…

62
Герасим Крутогоров с Васькой Бессмертным не спеша фланировали по Пушкинской, высматривали, чем бы поживиться.
– Байбак, вон видишь бобра в шикарной шубе нараспашку с дамочкой в котиковом манто, – подтолкнул вдруг Крутогорова локтем в бок карманник Бессмертный. – Подойди, спроси у них что-нибудь.
– Что?
– А я знаю? Придумай… Где ближайшая аптека… ну пошёл, живо!
Герасим, галантно представившись даме, завёл туманный разговор с её спутником. Прикинувшись деревенским простачком, стал рассказывать о своей тётушке, которую не видел несколько лет и чей адрес теперь ищет. Господин в шубе печально развёл руками, не зная чем помочь молодому человеку. Тот всё говорил и говорил, вспоминая всё новые и новые подробности из жизни тёти. Вдруг господина чуть не сшиб с ног какой-то вертлявый тип в потёртом старом пальто с поднятым воротником. Прохожий на минуту прильнул к нему, даже схватился за рукав шубы, чтобы не упасть. Господина сильно качнуло и он в свою очередь уцепился за руку оборванца.
– Пардон, мсье! Извиняюсь… Чуть ногу не отдавили, – Васька, ойкнув, потёр на ходу коленку, потряс ногой и, вновь поскользнувшись на утоптанном снегу, чуть не сбил наземь человека в расстёгнутой шубе. Та распахнулась ещё больше, так что стал виден строгий, чёрного цвета, смокинг. Господин недоумённо уставился на нахала.
– Ещё раз пардон, не удержался, – дохнул перегаром в лицо мужчине Васька Бессмертный.
– Пшёл, сволочь! – пренебрежительно отпихнул его господин в шубе.
Это и надо Бессмертному. Незаметно подмигнув Герасиму, карманник быстро идёт по Пушкинской в сторону Малого проспекта. Крутогоров нагоняет его на углу, у булочной.
– Калача хочешь пошамать? – спрашивает Василий.
– Ага, не откажусь. С утра в брюхе пусто, – отзывается Крутогоров.
Оба заходят в булочную, которые, с изгнанием из города большевиков, заработали повсеместно. Бессмертный с большим форсом вынимает из драного кармана пальто туго напрессованный деньгами буржуйский бумажник, протягивает приказчику деньги.
– Человек, нам два калача ситных с изюмом и маком, да вот этих пряников с полкило.
Герасим с завистью провожает глазами бумажник, снова утонувший в безразмерном Васькином кармане. Выходят на улицу.
– Лопай, – Бессмертный протягивает Крутогорову сдобный калач. Сам пробует на зуб медовый пряник. Скривившись, бросает половину уличной собаке. – Гадость… Похряли лучше на базар, в обжираловку. Там выпить можно и пожрать в своё удовольствие. Люблю щи с мослами, да пожирнее чтоб…
На углу Малого проспекта и Большой Садовой улицы Васька снова приостанавливается. Намётанным воровским глазом выхватывает из толпы пожилого, хорошо одетого бородача в купеческой тёплой поддёвке на меху. Из бокового жилетного кармана у того выглядывает цепочка от золотых часов. Глаза Бессмертного вмиг загораются боевым охотничьим азартом. Он отделяется от Крутогорова, быстро подходит к купцу в поддёвке.
– Никита Савельич, ба, – какая встреча! – кричит он затем на всю улицу и с распростёртыми объятиями бросается к бородатому человеку. – Не узнал, брат? Ну, даёшь! Это ж я, Василий, сын Ивана Карловича. – Бессмертный крепко обнимает купца, прижимает к себе, похлопывает ладонями по спине.
– Извиняюсь, не имею чести… – брезгливо отстраняется от него господин в меховой поддёвке. Глаза его удивлённо оглядывают незнакомца.
– Пардон, и верно – обознался, – спохватывается Василий, приподнимает грязную, с отвисшими полями, шляпу и поспешно ретируется через дорогу на другую сторону Большой Садовой.
Герасим, не отставая, следует за ним. Он почти бежит, но всё равно едва поспевает за Бессмертным, – так быстро тот ходит. Вылезли кое-как из уличной толпы. Зайдя в сквер на Ново-базарной площади, уселись на лавочку на одной из аллей. Васька Бессмертный выудил из карманов увесистый бумажник и золотые карманные часы. Денег в бумажнике было несколько десятков тысяч, плюс часы бородатого купца в поддёвке, – жить пока можно.
– Учись, Байбак, как работать надо, – похвастался Васька. – Несколько минут – и у тебя целое состояние.
– У тебя, – уточнил Герасим.
– У нас, – подвёл итог Бессмертный.
– А ловко ты с деньгами… и часы, – восторженно похвалил Крутогоров. – Обделал в лучшем виде. Клиенты даже ухом не пошевелили… Профессионал!
– Что делать – квалификация… – зарделся от похвалы Бессмертный. – Учись казак донской, как гроши добывать надо.
– Ерунда, – отмахивается пренебрежительно Крутогоров. – Не в деньгах счастье… Я у себя в станице и поболее имел. У меня ж батя – первый богач в Грушевке.
– А в чём счастье? – сухо спросил Бессмертный.
– А энто у каждого своё, – сказал Герасим. – У одного – в кабаке водки нахлестаться до одури, а другому уразуметь смысл жизни.
– Нужен он кому, смысл этот? – пренебрежительно скривился Бессмертный. – Брось голову всякой чепухой забивать, Байбак, живи, как удобней…

63
Наступил январь 1918 года. Положение в Донской области обострилось до крайности. Всю её уже окружили плотным кольцом красногвардейские отряды. Стянутые к границам области фронтовые казачьи полки не желали сражаться с большевиками. Не слушали офицеров и потихоньку разъезжались по станицам и хуторам. Большинство фронтовых казаков горой стояло за большевиков.
К Урюпинской от Воронежа шли эшелоны красногвардейцев. Казачьи части, не оказывая сопротивления, медленно отходили к границам области. Фронтовые казаки не желали больше воевать. Некоторые части и вовсе, разогнав офицеров и выбрав полковые военно-революционные комитеты, уходили в родные станицы. На Хопре разворачивались грозные события. Назначенный сюда атаманом Калединым генерал Потоцкий – герой Ростова, бывший узник «Колхиды» – не знал за что браться и что предпринять. Лучшая калединская 7-я Донская казачья дивизия, которая должна была первой наступать на занятое отрядами Красной гвардии Поворино, под влиянием большевицких агитаторов, неожиданно взбунтовалась и отказалась выступать на фронт. Многие фронтовые кадровые казачьи полки, состоявшие из хоперцев, в полном составе переходили на сторону большевиков.
На шахтах Александровск-Грушевского волновались горняки. На их усмирение Каледин, уже не полагаясь на казаков, посылал наспех сколоченные из офицеров, юнкеров и гимназистов карательные отряды, которые расправлялись с большевиками с неслыханной жестокостью. Ко всему прочему, Войсковое Донское правительство не поладило с генералом Корниловым, и тот был вынужден перейти со своей формируемой Добровольческой армией из Новочеркасска в Ростов. Этим шагом Правительство пыталось остановить напор большевиков на Донскую область, которые мотивировали своё наступление борьбой с корниловской контрреволюцией.
Учитывая сложившуюся благоприятную обстановку, начали действовать и донские большевики. По их инициативе 10 января в станице Каменской Донецкого округа был созван съезд фронтового казачества, который должен был определить отношение казаков Дона к атаману Каледину и большевикам…

* * *
Вечером большой зал Каменского двухклассного училища был битком забит казаками – делегатами от полков, отдельных сотен, батарей. Было также немало местных жителей. У накрытого кумачовой скатертью стола, в президиуме, – организаторы съезда, каменские большевики Ефрем Щаденко, прапорщик 28-го Донского казачьего полка Михаил Кривошлыков, подхорунжий Фёдор Подтёлков и ещё несколько решительных казаков-большевиков из местной каменской команды. Здесь же, рядом с Подтёлковым, грушевец Филипп Медведев и наводчик из их расчёта, чернобородый Аким Головачёв, – уроженец станицы Цимлянской. После того, как полковник Неженцев с текинцами угнали два орудия батареи, Подтёлков повёл их расчёты в Каменскую и здесь, встретив своего давнего приятеля Кривошлыкова, стал настраивать фронтовых казаков местной станичной команды против атамана Каледина. Вскоре в Каменскую из Луганска вернулся старый большевик, фронтовик Ефрем Афанасьевич Щаденко. Он сообщил, что в Луганске власть давно в руках рабочих. Вместе решили, не дожидаясь прихода Красной гвардии, и у себя, в станице Каменской, провозгласить Советскую власть.
И вот – съезд фронтовых казаков. Собрались делегаты от расквартированных в Каменской и её окрестностях 27-го, 44-го и 2-го запасного казачьих полков, а также от бывших Лейб-гвардии Атаманского и Лейб-гвардии Казачьего полков, в своё время отправленных сюда из Петрограда. Первым с места поднялся Фёдор Подтёлков. Заговорил веско, решительно, чеканя каждую фразу, вбивая слова в головы собравшихся, словно гвозди в деревянный брус:
– Товарищи фронтовики! Некоторые, может, меня знают, другие – нет, неважно. Я такой же как вы пахарь, чистокровный казак Уст-Хоперского юрта, из хутора Крутовского. Прошёл всю Германскую в 6-й гвардейской батарее от простого ездового до подхорунжего, в августе прошлого года был разжалован в урядники. Сам я, братцы, не большевик, но в дело их уверовал крепко, ишо на фронте понял, для чего и кому нужна была энта империалистическая мясорубка. И скажу прямо: война нужна тем же самым генералам, буржуям и атаманам. Они даже в офицеры нас, простых казаков, производили, – только бы самим оставаться в стороне… Так вот, товарищи, в России, в Петрограде и Москве скинули долой всех угнетателей народных, офицеров и генералов, – и объявили свою народную Советскую власть. Вот, товарищи, у меня тут… – Подтёлков взял со стола какие-то листки, потряс ими в воздухе, – у меня здеся имеются Ленинские декреты о мире и о земле. Большевики отняли всю землю у помещиков и передали её крестьянам, бывшим батракам и прочим. Безвозмездно, без всякого выкупа, – в вечное пользование! Так же они провозгласили мир и зараз договариваются с немцами о прекращении войны. Я предлагаю, товарищи, и у нас на Дону провозгласить Советскую власть, арестовать Каледина с его правительством и образовать своё народное правительство и свою, Донскую Советскую республику!
– Ура! Правильно! – потряс воздух взрыв восторженных рукоплесканий.
– Долой атаманов!
– Да здравствует Советская власть!
– Даёшь Советы!
Филипп Медведев не сводит восторженных глаз со своего – ставшего вдруг таким родным и близким – «дяди Феди». Подталкивает локтем в бок сослуживца Головачёва.
– Каково, а? Вот это человек! Махина… В самую точку угодил.
– Верно, – искрясь глазами, со всей силы хлопает в ладоши похожий на цыгана Аким Головачёв. – Даёшь свою казачью республику!
Когда шум и рукоплескания немного поутихли, встал приятель Подтёлкова прапорщик Кривошлыков. Он говорил конкретнее, предлагал сейчас же на съезде избрать Венно-революционный казачий комитет Донской области, арестовать каменского окружного атамана и всех офицеров, собрав ближайшие казачьи фронтовые полки, идти на Новочеркасск. Съезд встретил и его речь бурными криками одобрения, но слышались и слабые голоса протеста:
– Супротив своих воевать не пойдём!
– Как можно, чтобы казак на казака руку поднял?
– Отказываемся идтить на Новочеркасск!
Сразу же в зале закипели жаркие споры.
– Господ офицеров бить – пожалуйста, – орал, доказывая своему соседу, усатому пожилому третьеочереднику из 44-го казачьего полка грушевец из 2-го запасного Иван Вязов. – А супротив таких же казаков резону нет сражаться. Неча братскую кровь зазря лить. Все мы казаки – братья!
– Справедливо толкуешь, Иван, – поддержал его стоявший рядом молодой казак, тоже грушевец, Антон Мигулинов.
Кривошлыков сел. В президиум пробрался казак в кожаной рабочей тужурке, что-то шепнул председательствующему. С места встал каменский большевик, наверное, единственный иногородний среди собравшихся, Ефрем Щаденко. Предупреждающе поднял вверх руку.
– Прошу тишины, товарищи фронтовики. Внимание! Только что прибыла делегация из станицы Урюпинской: на Хопре – Советская власть! Послушаем же хоперцев и поздравим их со славной победой. Ура, товарищи!
– Ура! – гулко, как эхо, прокатилось по залу.
– Вот те на, – подмигнул представитель грушевской местной сотни вахмистр Лукьян Родионов сидевшему рядом Игнату Ушакову. – Чигуня верховская нас, кажись, обскакала, Игнашка.
После избрания в Грушевской нового станичного атамана, оппозиция революционно настроенных фронтовиков во главе с учителем Олегом Куприяновым тоже организовалась, активизировала свои действия. Прослышав о намечавшемся в Каменской съезде фронтового казачества, грущевцы решили послать и своих делегатов. Выбор пал на Лукьяна Родионова и Ушакова.
– А ты погляди туда, – указывал Игнат в сторону президиума. – Вон видишь того казачину – рыло с лошадиную морду? Сдаётся мне, не земляк ли наш? Кажись Медведевых средний сынок, Филька.
– Точно, он, – аж привскочил с места Родионов, присматриваясь. – Возле Подтёлкова сидит… Он, Филька Медведев, чертяка!
В зал, между тем, ввалилась с улицы большая группа казаков. Хопёрцы. Впереди делегации два брата – сотник Андрей Миронов и Мишка, ещё припадающий на правую ногу после полученного под Петроградом ранения.
– Братья казаки! – Андрей встал в центре, возле стола. – Мы, представители Урюпинского окружного революционного комитета, прибыли на ваш съезд фронтового казачества Дона с тем, чтобы сказать вам: на Хопре три дня назад установлена Советская власть! И ещё, товарищи… Я сам не хоперский, мы с братом из станицы Александровской под Ростовом. Недавно я был в Питере, видел самого Ленина, говорил с ним вот так же, как зараз говорю с вами. В столице намечается третий Всероссийский съезд Советов. Наша урюпинская делегация уже отправилась в Петроград. Предлагаю послать туда и вашу, каменскую делегацию.
– Правильно гутарит хоперский – послать наших!
– Верно! Даёшь Всероссийский съезд!
– Да здравствуют Советы казачьих, солдатских и рабочих депутатов! – вновь потряс зал одобрительный гул сотен голосов собравшихся.
– А пока, товарищи фронтовики, – снова взял слово Подтёлков, – предлагаю избрать Донской Военно-революционный комитет в составе двадцати человек.
Фронтовики дружно поддержали его предложение, сразу же приступили к голосованию. Председателем комитета, по единогласному решению всех делегатов, был избран Фёдор Подтёлков, товарищем председателя выбрали хорунжего из Каменской Ермилова, секретарём – прапорщика Кривошлыкова. В состав Военно-революционного комитета вошли каменские казаки Лагутин, Сверчков, Кудинов, сослуживцы Подтёлкова Аким Головачёв и Филипп Медведев, – ещё целый ряд фронтовиков.
Пробившись сквозь густую серошинельную кашу к столу президиума, делегат Атаманского полка Николай Медведев крепко обнял брата Филиппа, ободряюще похлопал по плечу.
– Держись, казак Филька, – наша берёт!
Тут же составили делегацию в Питер на 3-й съезд Советов. Возглавил её александровец Андрей Миронов. Из членов Комитета в неё вошли каменский казак Сверчков и ещё группа казаков, в числе которых и атаманец, сын грушевского кузнеца, Кузьма Лопатин…

* * *
Грушевская, после образования в Каменской Военно-революционного комитета, разделилась на два враждующих лагеря. Иногородние и некоторые казаки-фронтовики во главе с учителем Олегом Куприяновым сразу же горой встали за Каменский ревком. Старики, крепкие хозяева, члены правления, объединившись вокруг вновь избранного на станичном сборе атамана Моисея Крутогорова, поддерживали Каледина. Раскол коснулся и Громовского семейства… Как-то зашёл к Прохору Ивановичу в гости сват Егор Астапов. Фёдор как раз был дома. Сидели втроём за кувшином самогонки. Прохор Громов бил себя в грудь кулаком, слезно жаловался Астапову:
– Эх, Егор Васильевич, и что делается на белом свете? Погубила война казаков... Мало того, что в Расеи всё шиворот навыворот перевёрнуто, так молодёжь неразумная и у себя норовит то же самое учудить.
– Уже учудили, дурни, – тряс Прохора Ивановича за плечо Астапов. – Ты, сваток, знаешь, чай, что мой Илюха, стервец, – в станице, на сборищах тех большевицких болтается. Вместе с Лукьяном бобылём, батарейцем Игнатом Ушаковым, кузнецом Лопатиным и другими бездельниками… Так вот сказывал на днях, что комитетчики энти с вражиной Подтёлковым во главе ультиматуму войсковому атаману Каледину послали. Требуют, значится, чтоб он по доброй воле от власти отказался, а не то, шумят, войной на Новочеркасск двинем и всех господ офицеров там порешим! Каков глас?..
– Ах они сукины дети! – гневно вскричал Прохор Иванович. – Это законному-то атаману, на кругу казаками выбранному – такую писульку?! Ну и что же Каледин ответил голодранцам? Небось, уже войско послал на усмирение проклятых бунтарей?
– Ха-ха-ха, войско… – рассмеялся молчавший до этого Фёдор. – Кто это за него пойдёть, кровопивцу, ежели все казачьи фронтовые полки признали власть большевиков и всем миром стоять за Подтёлкова? Ты, батя, правильно сделал, что из правления ушёл, а то скоро и у нас в Грушевке большевицкая власть будет…
– А ты прям и хочешь, – сердито стукнул кулаком по столу Прохор Иванович. – Радый, небось, что придуть сюда москали с жидами и свои поганые порядки у нас будут устанавливать.
– Не москали, батя, а такие же казаки, как и мы, – спокойно ответил Фёдор. – Вона, Подтёлков чистокровный казак, а большевицкую линию держит. Знать, за ними правда, а не за генералами и офицерами.
– Молчи, сукин сын, – взревел Прохор Иванович, так что аж заглянула в кухню перепуганная Матрёна Степановна, а следом за ней тревожно вбежала Тамара. – Я, может, тоже скажешь – из господ, коль погоны офицерские верой и правдой заслужил? Честь свою казачью не изгадил, и врагам Дона в ножки не поклонился?.. Четверть века царю-батюшке служил, старался. Думал, на старости лет – почёт и уважение будуть… А что ж зараз? Голодранцам безродным служить? Кацапам воронежским, да хохлам? Мирошке Вязову, дурачку станичному, который пьёт не просыхая и под чужими плетнями валяется?
– Ну а батраков, работников не держал? – поддел его Фёдор. – А они, небось, тоже люди и по-человечески жить хотят. Им эта Советская власть как раз ко двору придётся.
– Замолчи, и слухать не хочу, – затопал ногами Прохор Иванович. – Работников, гутаришь, держал? А я ли не работал вместе с ими?
– Они тоже на тебя спины гнули – дай Боже, – огрызнулся Фёдор. Свирепея в свою очередь, повысил голос. – А кое-кто и по сю пору ишачит… Ты с них по три шкуры драл. У тебя вон амбары от зерна ломятся, а у них и жмени муки нету. И это справедливость?
– Чего-чего?.. Анбары зерном набитые? Так для кого я это всё наживал, для себя одного, что ли? – Прохор Иванович аж позеленел от ярости, схватился всердцах за кувшин.
– Что ты, Прохор! – испугался Егор Астапов, подумав, что сват собирается запустить кувшином в непутёвого сына.
Но тот, налив себе и Астапову самогонки, поставил посуду обратно. Матрёна Степанова подбежала к Фёдору, укоризненно запричитала:
– Эх, и не стыдно, сынок, такое-то отцу говорить. Он ведь всё для семьи, для вас, для детей, старался. Одному-то ему много ли надо?
– Ладно, мать, Бог с ним, – Фёдор вскочил из-за стола, стал торопливо одеваться. – Я про это ничего не говорю, мне всё едино… А вот как придут большевики, да наши, станичные батраки подымутся, что тогда? Скажут: на нашем горбу нажил добро, господин хорунжий Громов, теперя давай, делись. И шабаш!
Фёдор направился к выходу.
– Не серчай, батя, я погорячился… А во всём энтом надо ещё хорошенько разобраться, что к чему…
В конюшне Громов оседлал своего Абрека, вскочил в седло и, со злостью хлестнув плетью, вылетел за ворота. Их проворно закрыл за ним работник Борис Дубов. Фёдор закрутился у дома Топорковых, стукнул пару раз держаком плётки в калитку. Вышедшему на стук Семёну крикнул:
– Сёмка, айда со мной наперегонки, – чья быстрее! Кто отстанет – ставит выпивку.
– А что случилось? – Топорков бросился выводить своего строевика. Сбегав в хату за полушубком, вымахнул к Фёдору на проулок.
– Да так, – Громов со злостью дёрнул повод, – с батей полаялся, угомониться надо… Но-о, пошёл, Абрек!
Кони приятелей с места рванули в галоп, из-под копыт во все стороны полетели ошмётки грязного снега. Выехали на плац. У правления – толпа станичников. Что-то читают, прилепленное к стене.
– А ну айда, поглядим, – осадил жеребца Громов.
Шагом подъехали к правлению. На стене – листок с воззванием атамана Каледина.
«Казаки, поднимайтесь на защиту родного Дона!» – чернеет, набранное крупным типографским шрифтом заглавие.
– Эх-хе, а от кого ж энто его защищать? – ехидно захихикал безрукий Мирон Вязов. – А то, мож, и я пойду…
– Иди, Мирон, – весело зубоскалил кузнец Денис Лопатин, – как раз тебе товарищи остатнюю руку укоротят.
– Хорошо, хоть мобилизацию не объявляют, – вставил Василий Некрасов, внук деда Архипа. – Вишь ты, токмо добровольцев кличут, а рази ж дураки найдутся?
– Нашлися, – встрял стоявший здесь же сотник Платон Мигулинов, придерживая единственной рукой шашку на боку. – Вон Никифора Зотовича Ковалёва сынок Степан в Новочеркасск уехал, да ещё Крутогоровых Тимофей, сотник, туда ж отправился. Не перевелись ещё настоящие воины на Тихом Дону!.. Вот Степан Ковалёв, к примеру, – сам не казак. Здесь, в правлении, секретарём служил… Работа, скажем прямо, не пыльная, местечко тёплое, – что ещё надо?! Ан, добровольно на войну пошёл.
– Да его батька, купец Ковалёв погнал, – задиристо крикнул из стайки фронтовиков Евлампий Сизокрылов. – У них же добра полная хата и маленькая тележка. Да хлеба – девать некуда: поскупали у казаков хлеб за бесценок и гонят себе один обоз за другим в Ростов, на ссыпку. Вот ему-то большевики – что кость в горле, наипервейшие враги. А нам, простым казакам-беднякам что? Мы и сами хоть зараз могём у себя Советскую власть сварганить. Как Подтёлков в Каменской.
– Верно толкуешь, Евлампий, – поддержал его Денис Лопатин. – Брехали, что большевики все, – жиды, мол, и кацапы с Расеи. Токмо и хотят, чтоб казаков своих прав лишить, а самих изничтожить… Ан, вон в станице Каменской большевики объявились. И кто – свои же, казаки!
На крыльцо вышел новый атаман Моисей Крутогоров в сопровождении Устина Закладнова и казначея Фомы Будякова в чёрной чиновничьей фуражке.
– Гражданы, – поднял руку атаман, – прошу прекратить недозволенные разговоры и разойтиться по хатам.
– Сам убирайся отсель, атаман липовый! – с коня зло выкрикнул Семён Топорков. – Мы, фронтовики, тебя не выбирали, а значит катись к чёртовой бабушке, откуда пришёл. А мы себе свово, красного атамана посодим, а мож и Совет, как в Каменке. Это наше народное дело.
– Справедливо! – поддержали его молодые казаки-фронтовики.
– Это что, бунт? – удивлённо округлил глаза атаман Крутогоров. – Это мятеж против законной власти, я спрашиваю? Немедленно прекратить крамольные речи, иначе я зараз вызову воинскую команду из штаба генерала Черячукина.
– Поехали, ну его к лешему, – тронул Топоркова за рукав шинели Фёдор Громов.

* * *
Съезд фронтового казачества в станице Каменской провозгласил в области Советскую власть и образовал своё Донское революционное правительство. На следующий день в Петроград, на 3-й съезд Советов, отправилась делегация каменцев во главе с Андреем Мироновым. Её сопровождал старый большевик, соратник Ленина, Мандельштам.
Атаман Каледин, узнав о создании в станице Каменской революционного комитета, всполошился и сразу же направил туда своих представителей для переговоров. Не сумев ни о чём договориться с Подтёлковым, они пригласили его, Кривошлыкова, Кудинова, Скачкова и ещё нескольких членов Донревкома в Новочеркасск для встречи с самим атаманом. При этом им была гарантирована полная неприкосновенность. Подтёлков на переговоры согласился. Оставив вместо себя в Каменской хорунжего Ермилова и взяв в качестве охраны полусотню из 2-го запасного полка, делегация Военно-революционного комитета спешно выехала в Новочеркасск. Подтёлков всё ещё надеялся мирным путём, без напрасного кровопролития, установить в Донской области Советскую власть. Однако, он сильно заблуждался, что и показали последующие события…

После отъезда в Петроград брата, Михаил Миронов столкнулся как-то в одном из коридоров Каменского двухклассного училища, где недавно закончил работу съезд фронтового казачества, со своим взводным, вахмистром Лукьяном Родионовым. Глаза Мишки заискрились неподдельной радостью.
– Здравия желаю госпо… вернее, товарищ вахми… то есть, Родионов, – запутался вконец от сильного волнения молодой казак. – Не признали, Лукьян Гордеевич?
– Тю, никак Михаил, – обрадовался Лукъян Родионов. – Ну чего уставился как на привидение? Живой я, можешь пощупать.
– Лукьян Гордеевич, любушка… – не находил слов от восторга Мишка Миронов. – Вместях ведь германцев били, теперь – за Советскую власть…
Стоявший рядом с Лукьяном Игнат Ушаков поморщился.
– Эва, как служивого замордовали, до сих пор господа мерещются.
– Я постарался, – криво ухмыльнулся Родионов. Снова обратился к Мишке: – Вольно, товарищ Миронов. Да не тянись ты во фрунт, как в строю, у нас нонче свобода… Зараз я уже не взводный, и не вахмистр, потому как Советская власть своим специальным декретом все чины со званиями упразднила, а такой же делегат прошедшего съезда, как и ты, или вон, Ушаков… Ты куда зараз путь держишь?
– К товарищу председателя госпо… то есть, – товарищ Родионов, – растерянно пролепетал всё ещё не пришедший в себя Миронов. Он продолжал теряться при виде некогда строгого и безжалостного взводного вахмистра, от которого заработал не мало лихих зуботычин.
– Тю, и мы туда же, до хорунжего Ермилова, – радостно хлопнул Миронова по плечу Лукьян Родионов. – Идём вместе… Кстати, я тебя не познакомил, – Лукьян кивает на идущего по правую руку Ушакова. – Это мой одностаничник Игнат Ушаков, батареец. Вместе на съезд прибыли… Зараз идём до Ермилова – он заместо председателя остался. Пускай даёт сколько ни наесть Красной гвардии, среди казаков ещё кличь кинем, – двинем всей громадой революционной вниз по железной дороге, у себя в Черкасском округе власть Советов устанавливать. Хочешь, Михаил, айда с нами.
– А, чёрт с ним со всем… Пошли, Лукьян Гордеевич, – решился Мишка Миронов.
Втроём, как тараном, пробились сквозь густую толпу к кабинету председателя ревкома. У дверей – огромная очередь. Родионов с казаками скромно пристроились в самый конец. Не простояли и четверти часа, как в коридор с улицы ворвался запыхавшийся, весь мокрый от снега и льющего ручьями из-под папахи пота, дюжий высокий атаманец в голубой фуражке, – Серафим Грачёв. Бросился, расталкивая народ, к дверям кабинета.
– А ну посторонись, православные, не то ненароком зашибу!
– Браток, что случилось? Что за оказия такая? – послышались со всех сторон тревожные голоса казаков.
– Сполох, станичники, – каратели! – выпалил атаманец и исчез за дверью кабинета.
В просторном помещении с традиционно высокими потолками, весь взъерошенный, за массивным дубовым столом восседал заместитель председателя Каменского ревкома бывший хорунжий Ермилов. Рядом – несколько членов Донского правительства, среди которых каменский казак Кудинов и сослуживец Подтёлкова, батареец Аким Головачёв.
Ворвавшийся в кабинет казак Серафим Грачёв сдёрнул с головы голубую атаманскую фуражку. Тяжело выдохнул:
– Беда, товарищи ревкомовцы, Каменскую окружает карательный партизанский отряд есаула Чернецова. Наши атаманцы уже сшибаются с ними в поле у мельницы. У беляков много пулемётов и две пушки. Мы уже потеряли много людей. Меня послал наш командир полка, он там же на буграх, в бою. Требует срочно подмоги, иначе не удержим мельницу.
– Чёрт побери! –  лицо Ермилова перекосилось от злости. – Гутарил же я Подтёлкову, что нечего с контрой церемониться, переговоры дурацкие затевать… Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Всё по моему слову и вышло: самого выманили в Новочеркасск, а сюда – карателей…

64
Петроград. Смольный. Третий Всероссийский съезд Советов. На трибуне – Ульянов-Бланк-Ленин. Председатель Совета народных комиссаров, большевицкого «временного» правительства.
Ульянов – фамилия отца, Бланк – матери, чистокровной еврейки, Ленин – партийный псевдоним, практику которых большевики переняли от классово близких им уголовников. У последних, правда, это называлось в те времена «кликухой», а в нынешние – «погонялом». Отсюда, – не удивителен массовый наплыв в ряды большевиков-ленинцев «урок» и бандитов всех «мастей» и национальностей. Поначалу тут и безмозглое Временное правительство постаралось – выпустило после февраля из тюрем всех политических, среди которых была масса анархистов и террористов из числа левых эсеров, только прикрывавшихся революционными лозунгами. По сути это были всё те же бандиты, любимым занятием которых были экспроприации денежных средств у буржуев, то есть вооружённые нападения на государственные банки, перевозивших крупные денежные суммы полицейских стражников, ограбления частных ювелирных магазинов, а то и элементарный бандитский «гоп-стоп» в тёмной подворотне. Всеми этими делами не брезговали и якобы идейные революционеры – большевики. Но жить партийным боссам на что-то надо было? И, причём, – жить безбедно, припеваючи, ни в чём себе не отказывая, мотаясь по заграницам и проживая в фешенебельных дорогостоящих номерах лучших европейских гостиниц. А таких революционных прихлебателей в партии было много! Тут и самый главный большевик – «пахан» по-нынешнему (тогда, правда, воровских авторитетов звали просто «Иванами») – полуиудей Владимир Ульянов-Бланк, его жена, еврейка Надежда Константиновна Фишберг, первый помощник главаря, иудей Лейба Бронштейн-Троцкий, – паталогически ненавидевший Россию и всё русское; Янкель Мовшович Свердлов – ярый ненавистник российского казачества, подписавший знаменитую Директиву Оргбюро ЦК РКП(б) о «расказачивании»; верные соратники Троцкого: еврей Зиновьев (он же Апфельбаум), Каменев (он же Розенфельд) и многие другие.
Причём, экспроприациями денег («эксами» на блатном жаргоне революционеров) активно занимались такие видные большевицкие деятели с горячей кавказской кровью, как грузин Джугашвили с довольно странным для настоящего грузина, еврейским именем Иосиф (партийная кличка «Коба»), армянин Тер-Петросян с не менее странным для чистокровного армянина ветхозаветным именем Симон (кликуха «Камо»).
Были свои любители «эксов» и среди других революционных партий, особенно среди анархистов, – в Бессарабии и на Украине. Это известный конокрад с дореволюционным стажем, пан атаман бандитской шайки Грицко Котовский и будущий знаменитый гуляйпольский батько – Нестор Махно…
Ленин вещает с трибуны о триумфальном шествии Советской власти. О мирном договоре с немцами (от которого отплёвывается вся Россия), о земле, о хлебе, о ещё сопротивляющейся кое-где контрреволюции.
Максим Громов жадно впитывает его речь, стараясь не пропустить ни единого слова. Какие это простые и понятные каждому трудовому человеку слова! Они переворачивают сознание Максима, воспламеняют душу, проникают в самое сердце.
«Мир хижинам – война дворцам!», «Пролетарии всех стран – объединяйтесь!», «Земля и фабрики должны принадлежать трудящимся!», «Кто не работает, тот не ест!», «Люди рождены, чтобы жить счастливо, а не влачить жалкое существование»…
И Максим постепенно загорается сознанием правоты дела Ленина и большевиков. Ещё с детства он искал ответ на вопрос: почему одни живут богато, как его отец, а другие бедно, как его лучший друг Васька Дубов? И вот сейчас невысокий, лысый человек на трибуне, Ленин, – отвечает на этот вопрос. И не для себя он старается, а для таких вот как он, Максим, простых русских людей, ищущих правду и заблуждающихся, не находя прямого пути.
Прозрение Максима наступило ещё тогда, когда на его призывный радостный крик обернулась Анфиса… Но не было в её пустых, ничего не выражающих глазах радости от долгожданной встречи. Она, наверное, даже его не узнала. Зато узнал её – он, Максим. И хорошо разглядел компанию людей, в которой она находилась. Недобрая это была компания… Потом вдруг он увидел перед глазами яркую вспышку огня, краем уха уловил грохот близкого выстрела и всё, – сознание Максима померкло…
Очнулся он только в госпитале, после операции, когда уже извлекли из раны пулю. Он лежал на кровати с чистыми белыми простынями. Это было наиболее приятно, после многодневных скитаний по поездам и грязным вокзалам. Максим не помнил, кто в него стрелял: может быть, один из тех бандитов, а может, и сама Анфиса… Но какая теперь разница? Главное, что Анфиса, его – Максима Громова – помолвленная невеста отныне была для него потеряна навсегда!
Рядом с Громовым лежал, весь перевязанный бинтами, какой-то большевицкий комиссар. Контрреволюционеры буквально изрешетили его пулями, нанесли несколько ножевых ран, облили керосином и хотели сжечь. Он чудом выжил. Держался только благодаря своему богатырскому, крепкому организму. Этот-то человек и влил в голову Максима первые ручейки большевицкой правды. Оклемавшись, стал подолгу рассказывать Громову о революции, объяснять, чего добиваются большевики, и чего хотят буржуазные классы. По всему выходило, что Максиму с эксплуататорами и врагами революции не по пути!
Выписавшись из госпиталя, Максим Громов явился в штаб 14-го Донского казачьего полка, находившегося с осени в Петрограде. Его должны были вскоре отправить на Дон, на подавление Калединского мятежа. Максим, скрыв своё офицерское звание, напросился ехать вместе с ними. Его зачислили в списки полка и поставили на довольствие. И вот сейчас, вместе с делегатами от полка, он находится на съезде Советов.
Второй раз уже попал Максим в Смольный, но тогда он чувствовал себя здесь, как затравленный зверь в окружении лютых врагов. А ныне, – с открытой душой и чистой совестью, – слушал выступление Ильича и ощущал себя частицей этой многочисленной, горящей большевицкими идеями, массы делегатов. Ленина сменяли другие ораторы. Вот, к великой радости Максима, на трибуну взошёл его бывший сосед по больничной койке, старый питерский большевик. На щеке – глубокий рваный шрам – след от удара бандитской финки. Но это только придаёт решительности его и без того мужественному лицу. После комиссара выступил какой-то казак, делегат Каменского съезда фронтового казачества (это был член Донского Военно-революционного комитета Андрей Миронов). Делегаты дружно приветствовали радостное известие, что в станице Каменской создано революционное Донское правительство, а ещё раньше – установлена Советская власть на Хопре. Под конец своей речи Андрей Миронов пообещал присутствующим, что к весне весь Дон непременно станет Советским!
Для Максима выбор состоялся. Встретившись после съезда со своим одностаничником, делегатом от Каменского ревкома Кузьмой Лопатиным, Громов отправился с ним на юг, к родному Дону. В составе большой группы станичников из расквартированных в Питере казачьих полков, Совнарком откомандировал их в Донскую область на помощь Подтёлкову.

65
Отряд есаула Чернецова, состоявший из двух сотен плохо вооружённых и обученных юнкеров, кадетов и гимназистов штурмовал Каменскую. В помощь ему была придана 4-я рота Офицерского батальона Добровольческой армии, – всего около пятидесяти штыков, под командованием подполковника Морозова. В ней служили в основном прапорщики военного времени, в недавнем прошлом – студенты Донского политехникума, народные учителя, бывшие чиновники гражданских ведомств. Кадровых офицеров было мало. Также, командующий Добровольческой армии генерал Корнилов, по просьбе Чернецова, распорядился выделить ему 1-й взвод юнкерской Михайловско-Константиновской батареи – два орудия с неполным боекомплектом. Снарядов остро не хватало и самим добровольцам.
Эшелон под Чернецовский партизанский отряд сформировали в Новочеркасске. Головной шла товарная платформа с одним орудием и стрелками, засевшими за мешками с песком, за ней пустили первый паровоз тендером вперед с пулемётами, следом – несколько пассажирских вагонов с личным составом и – товарных теплушек с лошадьми. Замыкали состав второй паровоз с пулеметами на тендере и ещё одна платформа с полевой трёхдюймовкой.
14 января Чернецов без боя занял станцию Зверево, на следующий день – Замчалово. В Зверево казаки-фронтовики из 8-го и 43-го полков, при первых же артиллерийских залпах наступающих чернецовцев, в панике рассыпались по степи кто куда, а сотня 2-го запасного полка сдала оружие. В Замчалово красные казаки, подчинявшиеся Донревкому, вообще не стали сражаться с партизанами Чернецова, а сменившие их на позициях красногвардейцы, едва завидев вдали паровозные дымы Чернецовского эшелона, трусливо бежали в Лихую. На станции партизаны задержали двух подозрительных субъектов. Когда проверили документы – ахнули: в их руках оказался знаменитый большевицкий комиссар Дыбенко! Есаул Василий Чернецов обрадовался:
– Попался, субчик! Ну, теперь мы на тебе отыграемся, как ты в Питере на господах офицерах отыгрывался. Сколько крови нашей попил, сука… В Новочеркасск его, на дрезине. К его высокопревосходительству атаману Каледину. Пускай устраивает показательный суд над красным Иудой.
– Постойте, Василий Михайлович, – остановил его командир офицерской роты подполковник Морозов, заглянул в документы. – Тут значится: Дыбенко Александр Алексеевич, а у того кажись инициалы П. Е.
– Кажется, или точно? – вспылил мгновенно загорающийся есаул Чернецов.
– Точно П. Е., – кивнул утвердительно подполковник. – Я в большевицких газетах писанину за его подписью читал: П. Е. Дыбенко, член Комитета по военным и морским делам.
Чернецов мгновенно потух, не доверять подполковнику не было никаких оснований.
– Так ты не Дыбенко? – устало взглянул на испуганного подозрительного проходимца.
– Дыбенко я, ваше благородие. Как есть Дыбенко, – торопливо заверил ничего не понимающий мужчина.
По внешнему виду он совсем не походил на знаменитого революционного моряка, председателя Центробалта, члена Петроградского Военно-революционного комитета. Одет в замусоленную рабочую кепчонку и старенький, вытертый кожушок. Небритый, немытый, в драных штанах и разбитых, со скособоченными каблуками, ботинках.
– Повесить! – коротко бросил Чернецов. – Вот на этом фонаре, – указал нагайкой. – Второго – тоже…
Но главной целью похода была станица Каменская. Атаман Каледин строго-настрого приказал разгромить революционных казаков…
Ухала на бугре двухорудийная батарея. Перекатами шли пехотные цепи чернецовских партизан. В одной из них, с винтовкой наперевес, бежал и купеческий сын из Грушевской, прапорщик Степан Ковалёв. Жиденькая цепь спешенных казаков бывшего Лейб-гвардии казачьего полка на левом фланге красных почти без выстрелов откатывалась к крайним дворам Каменской. Вот из яра, во фланг отступающим, выскочила конница белых. Здесь также одни офицеры и юнкера из кавалерийских училищ. Коников не более полусотни, но в атаку идут смело, решительно размахивают над головой саблями. Некоторые, для устрашения противника, по-татарски повизгивают. В одном из взводов полусотни помахивал клинком и сын нового грушевского атамана, сотник Тимофей Крутогоров.
Часть Лейб-гвардейцев вскочила на коней. От их цепи отделилось три всадника с белым флагом – парламентёры.
– Прекратить огонь! – зычно крикнул командовавший наступающими партизанами поручик Курочкин.
Цепи атакующей пехоты остановились. Кавалеристы тоже умерили бег коней, перешли на шаг. К ним со стороны красных подскакали герцог Лейхтенбергский и ещё двое казаков, один из которых размахивал белым флагом. Парламентёры сообщили, что лейб-гвардейцы сражаться не будут и уйдут в Каменскую. Попросили им в этом не препятствовать.
– Скатертью дорога! – искреннее пожелали им добровольцы.
На смену отступившему с позиций полку заместитель Подтёлкова хорунжий Ермилов бросил из Каменской атаманцев, разбавив их для надёжности воронежскими красногвардейцами. Стройная конная колонна бывших гвардейцев прибыла на фронт. Атаманцы быстро спешились, коней сейчас же подхватили коноводы и отвели в недалёкий тыл. Пулемётные расчёты умело оборудовали огневые точки.
– Ложись! – зычно крикнул, чтобы слышала вся цепь, оставшийся за командира полка грушевец Николай Медведев. – Хоронись кто как может, используй местность, – и первый упал за небольшой бугорок с разлапистым, засохшим кустом полыни наверху, в колючий, слежавшийся снег. Направил в сторону неприятеля винтовку.
Бой возобновился, звонко защёлкали винтовочные выстрелы. Из ближайших каменских дворов затарахтели два пулемёта, им вторили «максимы» атаманцев, бившие по белякам из цепи. Атакующая конница чернецовцев смешалась, повернула назад. Но пехотные шеренги продолжали упорно продвигаться к станице. Артиллерия перенесла огонь вглубь расположения большевиков, снаряды теперь ложились во дворах и на улицах Каменской. Тут из переулка вынырнула конная сотня, пошла на рысях по полю на фланг оборонявшихся атаманцев. Те, завидев подмогу, приободрились. Со станичной площади по наступающим пешим цепям белогвардейцев стала часто бить откуда-то взявшаяся батарея большевиков.
– Марш, марш! Вперёд! – во главе сборной конной каменской сотни, куда вошли все – даже члены Донревкома, – размахивал шашкой Аким Головачёв.
Невдалеке, обнажив от нахлынувшей ярости в волчьем оскале зубы, скакал Лукьян Родионов, за ним Игнат Ушаков, Мишка Миронов. Цепи чернецовцев, не выдержав стремительного напора красной конницы, побежали. Видя такое дело, атаманцы быстро вскочили на коней и вместе с каменским отрядом бросились преследовать отступающего противника. Николай Медведев был в первых рядах, он никогда не прятался за спины своих товарищей.
Орудия белых прекратили огонь. Командовавший ими подполковник Миончинский, опасаясь окружения, приказал срочно сниматься с передков и уходить в тыл. Ездовые юнкера, отчаянно настёгивая лошадей, еле вывезли пушки из-под самого носа наступающих красногвардейцев и подтёлковских казаков. За ними, бросив пехоту, ушла и конница вместе с самим есаулом Чернецовым.
Каменцы гнали разгромленную пехоту белых с версту, кое-где настигая юнкеров и рубя шашками. Те, в свою очередь, огрызались, постреливая то и дело в преследователей. К тому же, закрепившаяся на новом рубеже артиллерия, стала с дальней дистанции пристреливаться к атакующим цепям красногвардейцев. По всему полю чернели маленькими точками убитые и раненые, – все вперемежку: партизаны Чернецова и красные казаки Донревкома. Но последних было значительно больше из-за невообразимой неразберихи, царившей в их подразделениях и отсутствия крепкой дисциплины. Батарейцы прекрасно справились с задачей и вскоре отсекли конницу неприятеля от своей отступающей пехоты. Каменцы и атаманцы в свою очередь попятились, залегли на небольшой возвышенности, поджидая отставшие, увязнувшие в снегу пехотные цепи.
Красногвардейцы шли в бой неохотно, лениво постреливая в безбрежную, заснеженную донскую даль и то и дело надолго залегая в укрытия. Одеты они были из рук вон плохо, в основном в старое, оставшееся ещё с германского фронта, солдатское обмундирование. Многие – в штатском, в худых сапогах и разбитых, с размотавшимися грязными обмотками, ботинках. И только «комиссары» и члены РСДРП(б) щеголяли в добротных овчинных полушубках, теплых папахах и новеньких юфтевых сапогах, а то и в валенках. В большинстве это были люди не славянской внешности, а многие вообще не говорили по-русски.
Перестрелка в поле продолжалась до глубокой ночи. Потом большевики, замёрзнув, ушли в Каменскую, оставив на передовой редкое охранение. Чернецовцы, разведя жаркие цыганские кострища, вынуждены были коротать ночь в холодной январской степи.

66
Морозным январским утром 1918 года ко двору Прохора Ивановича Громова подошёл бравый, подтянутый солдат, в котором соседи сразу же признали бывшего громовского работника Михаила Дубова. Двумя неделями раньше возвратилась целая группа казаков-фронтовиков, среди них односум Фёдора Громова Семён Топорков и Евлампий Сизокрылов, сосед Ваньки Вязова. Говорил, что из самого Петрограда.
Сам Иван в станицу ещё не вернулся. У его деда, Аникея Вязова, по прежнему квартировал подъесаул Замятин, присланный в станицу из Новочеркасска. Как оказалось, он был здесь неспроста: вскоре из столицы Войска Донского, которая находилась от Грушевки в каких-нибудь десяти верстах, понаехала ещё целая дюжина блистательных казачьих офицеров. В станице организовался штаб Западного фронта Донской Калединской армии. Командовал им генерал-лейтенант Черячукин.
Жена Ванькиного дядьки безрукого Мирона Вязова, жившего там же, в родительском доме, Надежда, на рождество разродилась двойней – оба мальчики. В общей сложности – четверо было у них уже детей. «Ну, даёт культяпый Мирошка, – удивлённо потряхивали головами казаки, – за двухрукого старается… За ним не угонишься». Мирон приуныл. Жаловался в кабаке станичникам, сокрушённо вздыхал, встряхивая пустым рукавом тулупа:
– Куды мне такая орава? Чем я их прокормлю, иродов?.. Их четыре рта, а у меня единственная клешня, да и то – левая… В гроб впору ложиться заживо и помирать.
– Раскольники, они такие… бабы ихние, – подшучивал над ним Пантелей Ушаков, вернувшийся в декабре с румынского фронта. – Гляди, Мирон, она, Надюха-то, тебе ещё не одну пару сварганит! Только держись, казак…
– Нет уж, будя! – сердито грохнул по столу тяжёлым кулаком единственной руки хмельной Вязов. – Теперя, как котят, – на роду топить буду! Пущай только спробует мне, стерва, ишо принести…
И ещё одно известие облетело станичные дворы, будоража умы казаков и баб, возбуждая многочисленные пересуды: умерла жинка Пантюхи Некрасова, красавица Фрося, оставив у него на руках семилетнюю дочь Галю. Говорили, что отдала Богу душу бабёнка от тяжёлой руки Пантелея. А бил Пантюха жену часто, смертным боем бил. Знал, за что бьёт… И хоть много было других грехов за распутной бабёнкой, больше всех, наверное, казнил себя за свой невольный грех Гришка Закладнов. Чувствовал в случившемся долю и своей вины. Он по-прежнему работал у Крутогорова, забрав туда и жену свою, Ольгу, с новорождённой дочуркой. Окончательно решил Григорий отделиться от отца, зажить своим собственным домом. Дом, правда, временно был – хозяйский.
На дворе стояли трескучие январские морозы, дел по хозяйству в основном не было, и казаки всё чаще предавались весёлым пьяным кутежам, отгуливая за горячие летние деньки во время страды. Увлекались самогонкой и Громовы, особенно Прохор Иванович. Фёдор пил с умом, промежду чарками, нет-нет, да и сделает что-либо по хозяйству. Подремонтировал сани, планируя в скором времени, как установится санный путь до хутора Каменнобродского, съездить в Ростов, на Сенной рынок. Продать сенца городским обывателям, да прикупить кой какого сельского инвентаря и другого промышленного и бакалейного товару. В станице многого было не достать, тем более, что Степан Медведев давно уже закрыл свою лавку, а в магазине колониальных товаров купца Ковалёва с прошлой зимы, кроме серников и гаса, вообще ничего не было.
В доме учителя грушевского министерского училища Олега Куприянова по-прежнему собирались фронтовые казаки и иногородние. Вернувшийся недавно из Петрограда Евлампий Сизокрылов был уже на этих своеобразных посиделках своим человеком. Как-никак, – видел казак самого Ленина, главу питерских большевиков. Мало того, – участвовал вместе с Красной гвардией в разгроме казачьих войск генерала Краснова под Пулково! Эта весть быстро облетела Новосёловку, западную часть станицы, где жил Евлампий. Старики сердито плевали ему вслед, а отец, Никандр Романович, даже хотел поначалу выгнать сына из дому, да вовремя спохватился, вспомнив про весну и про лишние рабочие руки. Скрепя сердце, терпел такой, по его старческому разумению, – позор.
Евдокия Мироновна, попадья, супруга настоятеля новосёловского храма апостола Иоанна Богослова отца Евдокима, частенько заглядывала в гости к Громовым. Вдвоём с Матрёной Степановной они подолгу засиживались у самовара, с грустью вспоминая своих детей, Максима и Анфису, которые были уже помолвлены. Про убитого на фронте ещё в 1915 году Дмитрия, сына матушки Евдокии, вслух не говорили. Матрёна Степановна понимала, что не след будоражить ещё не затянувшуюся рану в душе попадьи.
А в Грушевку что ни день всё шли и шли с фронта казаки и иногородние. Злые на опостылевшую за годы войны проклятую военную службу, и радостные от возвращения к родным очагам. Рассказывали, что поход Каледина на Москву провалился. Станичники, не желая больше воевать за интересы помещиков и генералов, ватагами разъезжаются из полков по хуторам и станицам. А кто ещё и остаётся, ни о какой борьбе с большевиками и комиссарами не думает, а только пьянствует и куролесит с местными гулящими жалмерками. Офицеров и отцов-командиров не ставят в грош, но пока терпят, в открытую не стреляют, как это делает оголтелая солдатня в России. Там, во всех ближайших к Дону губерниях, уже установлена власть Советов, в которых заправляют жиды на пару с московскими комиссарами. К границам области спешно стягиваются отряды Красной гвардии, в которых преобладают латыши, пленные немцы с автро-венграми и китайцы. Если большевики пойдут на Дон, то защищать его будет некому. Молодые, не видавшие ещё настоящей службы первоочередники, – плохая опора атаману Каледину. Потому их, видимо, и не призывают в калединские войска. Да если бы и призвали – не устоять куге зелёной супротив двигающихся на Дон из Петрограда кадровых, заматерелых на германском фронте казачьих полков, перешедших на сторону большевиков. Так что, по всем приметам, нужно вскорости ждать жидовско-кацапскую Советскую власть и сюду, в низовья Тихого Дона, в самую колыбель вольного донского казачества…

67
Конец января 1918 года. Юго-Западный фронт. Вернее, всё то, что от него ещё осталось. На опустелых, занесённых снегом позициях торчат редкие фигуры наблюдателей. За рекой Смотрич, замёрзшей, покрытой льдом, словно богатырским панцирем, – немецкие окопы, там оживлённее. Здесь, по реке Смотрич, в пяти с лишним верстах от Каменец-Подольска, занимает оборону гренадёрский полк, давно утративший за время войны былой блеск и боеспособность. Сейчас от всего полка врят ли наберётся полная рота. Хотя в Питере, среди большевицкого руководства, поговаривали уже о мире с Германией, фронт всё равно нужно было держать. Но солдаты воевать больше не хотели, толпами покидали позиции и разъезжались по домам. Оставались лишь добровольцы да недавно мобилизованный молодняк. К ним на помощь шли из городов отряды революционных рабочих, кое-как закрывая прорехи на многокилометровом фронте.
Штаб гренадёрского полка располагался недалеко от позиций, в приткнувшейся к неглубокому ручью деревушке. Изо дня в день там, на заседаниях полкового комитета, накалялись жаркие страсти. Представитель лево-эсеровского большинства, длинный, нескладно сложенный фельдфебель Адриан Дубов, горячо настаивал на снятии остатков полка с позиций и отходе вглубь Украины. Председатель полкового комитета, большевик Игнат Танюкевич столь же горячо ему возражал, ссылаясь на последние директивы Совнаркома, подписанные Лениным. В них говорилось о том, что – до подписания мирного договора с державами оси – солдатам запрещается покидать свои части. Выборный командир полка штабс-капитан Наймушин метался среди двух стихий, не зная к кому примкнуть. Адриан Дубов втайне считал его контрой, как впрочем – и всех офицеров.
Появился Адриан в полку сравнительно недавно, незадолго до октябрьского переворота. Иногородний из станицы Грушевской Василий Дубов, давно ломавший здесь нелёгкую солдатскую службу, сразу же заинтересовался однофамильцем. При первом удобном случае поспешил со знакомством. Покурили, поговорили о том, о сём, повспоминали родственников… и с радостью пришли к неожиданному выводу, что – братья! Правда, троюродные, ну да ничего, – всё одно родня.
Василий, совсем недавно ещё жадно прислушивавшийся к пылким речам полковых большевиков Танюкевича и вольноопределяющегося Шахназаряна, быстро переметнулся к эсерам.
– Наша партия левых социалистов-революционеров – истинная партия крестьян-хлеборобов! – на многочисленных митингах убеждал гренадёров Адриан Дубов. Указывая рукой в сторону проталкивающегося к трибуне председателя полкового комитета Танюкевича, кривился как от зубной боли. – Большевики не понимают, что войну нужно кончать не всеобщей смутой и развалом армии, а укреплением её. Только решительным наступлением на врага и победой мы можем достойно выйти из этой войны! Большевики не хотят понять, что, говоря о мире и всеобщей демобилизации, они в первую очередь должны будут удержать солдат в окопах до заключения этого мира. Иначе немцы будут развивать наступление вглубь нашей страны… Но, в то же время, удерживая солдат на позициях, они тем самым восстановят народ против самих себя. Крестьянин-хлебороб, просидевший четыре года в постылых окопах, заколовший в конце концов штыком контрреволюционно настроенного офицера, после свершения революции не захочет оставаться на фронте и часу! Большевики ведут Россию к гибели! Только мы, левые социалисты-революционеры, – истинные друзья трудового народа! Долой большевицкую анархию и развал армии! Долой мир без аннексий и контрибуций! Даёшь войну до победного конца! Даёшь Берлин и Вену! Даёшь мир на почётных условиях! Да здравствует будущее Учредительное собрание!..
Сейчас Василий воочию убеждался в пророчестве этих речей Адриана. Немцы стягивали к позициям свежие силы, русские полки на фронте таяли на глазах.
Сидя у штабной избы под облетевшей, с раскидистыми ветвями, вишней в ожидании конца совещания, Василий скрупулёзно выгребал из карманов старенькой потёртой шинели остатки махорочной трухи. Тщетно пытался соорудить из них тощенькую самокрутку. Было зябко, в прорехи старой фронтовой шинелишки задувал пронизывающий восточный злодей-ветруган. Подошёл, примостившись неподалёку, пожилой седоусый железнодорожник в кожаной облупившейся фуражке и чёрной форменной тужурке. Винтовку поставил между ног. Лицо и большие мозолистые руки у него были черны от глубоко въевшейся в кожу, никогда не отмывающейся угольной пыли. Дубов просительно взглянул в его сторону.
– Слышь, батя, табачку, случаем, не найдётся? Погреться… Выручи, будь человеком! Вторые сутки уже не курил, помираю без курева…
– Можно! – пошевелил тот жёлтыми, прокуренными усами, отвисшими книзу, как у запорожца.
Прислонив винтовку к стене, лениво полез в карман шаровар за кисетом. Оба закурили. Василий заметно оживился, полез к красногвардейцу с расспросами:
– Откель будешь, папаша?
– Житомирский. Из паровозного депо, слесарь, – угрюмо бросил железнодорожник. – Вчера из Каменец-Подольска прибыли. На усиление фронту.
– Красная гвардия?
– Точно.
– И давно ты в политике, батя?
– С самого, что ни на есть пятого року… Ты тогда, хлопец, ещё титьку у нэньки сосал, а я уже на баррикадах с жандармами дрался.
– Слыхал я про пятый год, – кивнул головой Василий. – Броненосец «Потёмкин» тогда взбунтовался. На Чёрном море.
– В Одессе, – поправил его деповец. – Весь флот хотели поднять морячки, ан не вышло. В Румынию ушёл «Потёмкин», тамошним властям и сдался… Расчехвостили нас тогда генералы царские под орех, – я на каторге оказался. Только в прошлом року, в феврале, вышел, как Николашку с трона сковырнули… Не сладкая, я тебе скажу, энто штука – царская каторга, – пустился в воспоминания красногвардеец. – Ан терпели, коль дело такое, не поддавались жандармам. Помню, в киевской пересылке в нашу камеру хлопца однажды кинули, вроде тебя. С Екатеринославщины сказывал, с Гуляй-Поля… Вот фамилию его запамятовал, чудная какая-то. То ли Лахно, то ли ещё как… анархист, в общем. Сельский такой хлопец, неприметный вроде бы, а силы в нём – через край пышет! Это я про душевную силу говорю, физически он слабый был – соплёй перешибёшь! Однажды, помню, на коридорного кинулся, в кандалах. Схватили его надзиратели за руки, а он зубами до глотки тянется, – так и прокусил! Сущий волчонок, я тебе говорю… Стали тут его тюремщики бить, да сапожищами по бокам потчевать. В камеру посля бросили – живого места на нём нет. Весь кровищей оплыл, а сам, вишь ты, – смеётся, хлопец-то этот, и шепчет разбитыми губами… Я, брат, по сей день тех слов его не забуду и внукам закажу, чтоб помнили…
– Что ж он сказал, каторжник-то? Не тяни коня за хвост, дядя, – нетерпеливо перебил его Дубов.
– «Анархия или смерть!» – вот что сказал, – победно взглянул на него деповец. – Гарный был хлопец, правильный, не то что нынешняя молодёжь… За свободу простого люда на каторгу пошёл. А нынешним лоботрясам что? Горилки налакаться, людей пограбить, пострелять офицериков ни в чём неповинных, да – по бабам! Тьфу ты – пропасти на них нет!.. Да-а… Ну а хлопчика того, анархиста, в скором времени забрали от нас. На этап, сказывали… на каторгу. Больше я его не бачил.
– Ну а сам-то ты, батя, как? Тоже на каторге был? – не унимался, заинтересованный рассказом Василий.
– Был. В Пермском крае. Целых одиннадцать рокив. В марте семнадцатого, по указу Временного правительства, вернулся домой, в Житомир. Не успел пооглядеться, понять, что к чему, – глядь, – а в Киеве какая-то Центральная Рада уже объявилася! Тоже, мол, за простой люд – горой, токмо за свой, малороссийский. И тоже, мол, за Россию, – токмо как отдельная автономная республика. Ладно… В октябре – новая революция! Ну да ты и сам, чай, знаешь, – железнодорожник, докурив, затушил о подошву сапога окурок, гулко откашлялся. – В России москалям легче, у них в Питере – главная сила. Там всё как положено: Ленин, Советы, Красная гвардия… Рабочий народ у власти. А мы у себя на Украине и глазом не успели моргнуть, – Центральная Рада объявляет о своей незалежности от Советской России! Мало того, – начинает вести тайные переговоры с германцами о сепаратном перемирии и совместной борьбе против проклятых москалей! Ну, наши хлопцы тоже не лыком шитые, враз раскусили энту киевскую авантюру. Начали Советы повсюду провозглашать. Поначалу в Житомире всех золотопогонников вывели: и русских, и украинских, – всех подряд! А посля на Киев рванули. Я тоже там был со своими деповцами. Разогнали в общем эту Центральную раду к чёртовой матери. Нашлись, правда, у неё защитнички: офицерские добровольческие отряды, юнкера, гимназисты всякие… Здорово пришлось поднатужиться, пока выбивали всех этих субчиков из города. К слову сказать, и ваши, фронтовики, там встречались, в куренях гайдамацких. Им офицерьё башку затуманило и – бац, заместо царской трёхцветной кокарды – трезубец незалежный на папаху, да верхушку отвислую, как раньше у запорожцев. Те – и рады-радёшеньки, казаки липовые… В уличных боях сколько наших добрых красногвардейцев зазря поклали! Насилу мы с ними тогда управились, с гайдамаками. Тут ещё из России рабочая гвардия поднапёрла, к нам на подмогу… Посля под Винницей москали гайдамаков этих здорово потрепали. Там уж они не дюже Центральную Раду защищали, кое-чему научилися. Распропагандировали их наши деповские… Теперь вот на фронт нас большевики кинули, на усиление. Первый Житомирский отряд Красной гвардии… А я, значит, – вестовой нашего командира.
– Занятно, – поправил форменную папаху Василий. – Теперь хоть знать буду, что почём… А то мы тут – как в лесе, окромя немцев ничего не видим… Ты, папаша, случаем, не в курсе: на Дону-то как?
– Каледин там, – безнадёжно вздохнул деповский. – Контра самая зловредная! Чистый сатана, – комиссар, товарищ Гликштейн, сказывал… Ты-то сам, хлопец, с Дону никак? Почто интересуешься?..
– Оттуда, – кивнул утвердительно головой Дубов. – Два года, почитай, родных не видал… Отец на фронте, а братишка младший, Борька, с сестрёнкой-малолеткой на казаков работают, в батраках… Все жилы, наверно, из них куркули Громовы вытянули! Ну, доберусь я до них, даст Бог, – поквитаемся!..

68
С самого утра Фёдор с отцом готовились к поездке в Ростов. В двое саней намётывали вилами слежавшееся за осень в стогу на заднем дворе сено, в третьи – наваливали тяжёлые мешки с овсом и ячменём. Прохору Ивановичу подсоблял грузить чувалы работник Михаил Дубов, недавно вернувшийся с фронта. Фёдор справлялся сам.
Конскую упряжь они починили ещё загодя, всё проверили и подогнали. Как-никак путь предстоял неблизкий, не то что в соседний Новочеркасск. Ехать решили вместе с группой станичников. В полдень, после обедни, помолясь Богу, и тронулись. Длинный обоз медленно выполз вдоль горы за станицу и растянулся по степи почти на четверть версты. Ехали в сторону Каменнобродского, кони с трудом везли тяжело гружённые сеном возы. Громовы тащились замыкающими. Фёдор правил первым возом, вторым – батрак Борька Дубов, на третьем степенно восседал Прохор Иванович. Вместе с Фёдором, с левого боку, примостилась закутанная в шубу жена Тамара, ходившая уже на сносях, с права – дружок Сёмка Топорков. Отец его ехал в середине обоза. Семён был в казачьей военной форме и при оружии: держал на коленях свою старую фронтовую шашку и карабин. Говорил, что на случай – лихих людей. Пошаливали, по слухам, в степи на большой дороге грабители. Позади, привязанный к саням, трусил строевой конь Топоркова. Сам он лениво щёлкал подсолнухи, сплёвывая шелуху на снег, не умолкая, всю дорогу зубоскалил, рассказывая занятные байки из армейской жизни: развлекал Томку.
Фёдор, вспомнив, весело повернулся к другу:
– Сёмка, а помнишь, как в детстве бывалоча на гульбу ходили, охотились тут неподалёку, в Кирбитовой балке?.. А потом как-то – в поход за зипунами отправились?
– Всё – ты, Федька, чудил, – вспомнил сейчас же Топорков. – Атаманом у нас был, Стенькой Разиным… А я, кажись, Кривым прозывался, или Косым… Есаулом твоим. Помнишь? Ты мне ещё углём усы запорожские под носом намалевал, вот умора!.. Эх, ма, – прошло наше золотое времечко, тяжкие времена настали.
– Да, прошло, – тоскливо вздохнул Громов. – Изменилося всё кругом, а жаль. Раньше лучше было.
Проехали с версту молча. Семён Топорков, поёживаясь от холода, отвязал на ходу своего строевого.
– Поеду я, Федька, немного по степу прошвырнусь. Погреюсь чуток. Разомнусь… Может, зайца на ужин подстрелю, – всё забава.
Пущенная в намёт лошадь обдала сани ошметьями грязного, слежалого снега. Фёдор с Тамарой прикрылись руками.
– Осторожнее, дьявол! – сердито чертыхнулся Фёдор. Предупредительно крикнул вслед: – Смотри, далеко не отъезжай, а то посля не догонишь. Мы шибко идём.
– Ничего, за Каменным Бродом встренемся, – прокричал издали Сёмка, нахлёстывая коня.
Тамара придвинулась к мужу, крепко обхватила за руку. Положила на плечо закутанную в платок голову. Громов обнял её одной рукой, другой – встряхнул ременные вожжи…
До Ростовских предместий добрались уже затемно. На окраине армянской Нахичевани свернули с наезженной колеи влево, в казачью станицу Александровскую. Разбрелись по улицам, просясь на ночлег. Хозяева пускали на постой своих братьев-казаков охотно. Лишняя копейка в хозяйстве никогда не помешает, да и – свои, не кацапы воронежские… Как не помочь! Грушевцы предварительно договорились выехать завтра с восходом солнца, чтобы загодя попасть на Сенной рынок.
Прохор Иванович завернул трое своих саней на просторный, ухоженный баз богатого александровского казака, у которого дом был – каменный, в два этажа, под железной крышей. Долго торговался с дородным, до невозможности неуступчивым хозяином насчёт цены за постой. Кое-как договорился. Фёдор с Дубовым в это время расседлали коней, в конюшне задали им привезённого с собой сена. Борьку Прохор Иванович на всю ночь оставил стеречь во дворе сани с зерном и сеном: мало ли что может случиться по нынешним смутным временам. В летней стряпной, где их поместили, Тамара уже приготовила повечерять. Провизию захватили с собой из дому, нужно было только разогреть на печи картошку и мясо.
Оставшийся с ними Семён Топорков, как банный лист к заднице, прилип к степенному бородачу-хозяину. Совал ему в руки жменю измятых керенок, которые по нынешним временам ничего не стоили, просил:
– Батя, на вот тебе денег – тут, думаю, хватит. Принеси-ка нам самогонки. Ну чего жмёшся-то, куркуль ростовский? Чай, есть горилка.
– Кусок в горле застрянет? – басил в ответ дюжий казачина, сердито качая седеющей кое-где головой. – На твои бумажки, служивый, нынче, небось, и ржавого гвоздя на базаре не купишь! Керенки…
– Не хочешь демократические, у нас и николаевки про запас имеются, – заверил хозяина Топорков. – Ты, дядька, смотрю – монархист?.. Ну так вот тебе, узнаёшь? – Семён вытащил из кармана и развернул тёмно-красную десятирублёвую ассигнацию, украшенную царским двуглавым орлом. – Гляди, – подлинные николаевские червонцы, хоть на зуб спробуй, хоть «Боже, царя храни…» пой.
– Плетёшь, тоже мне – пустобрёх молодой, – отмахнулся пожилой казак. – Язык без костей… Сразу видать вашу породу: грушевские бугаи колоколами трезвонили, так и ты… Ладно уж, давай гроши!
Хозяин небрежно засовывает деньги в карман жилетки.
– Вас ведь, грушевских, не переговоришь, – чисто цыганы!
– А как ты хотел, дядька… Мы такие. Нам палец в рот не клади, по локоть руку откусим, – зубоскалил Сёмка.
– Так и быть, служивый, айда за мной, – согласно кивнул хозяин. – На фронте был?
– Конечно. Что ж я калека, али – не казак? – удивился Семён.
– У меня вот тоже сын в армии. Всю Германскую прошёл… Сейчас где-то в районе Зверева, пишет, стоят... Ещё не возвернулся, – посетовал бородач. – Офицер он у меня, в гвардейской артиллерии служит.
– А звать его как? – угодливо спросил Топорков, следуя вслед за хозяином в погреб. – Мож где и встречались с ним… На войне, батя, землякам завсегда радые.
– Евграфом зовут, а фамилия Семенихин, есаул, – басил казак, со скрипом открывая окованную металлом дверь погреба. – Это старшой мой – офицер, а младший вроде тебя, рядовой. Уже давно дома… Сейчас по дружкам гдей-то шландает, либо в городе – по жалмеркам.
– Ну, это святое, – ляпнул, широко улыбаясь, Сёмка. – Молодому казаку, особенно после фронта, без бабы никак нельзя. Я сам, как с Германской вернулся, – неделю отсыпался на мягких перинах. Дрых без задних ног, как убитый… Маманя, грешным делом, и вправду решила, что помер на радостях! Посля неделю водку жрал с односумами, потом, ясное дело, – по станичным бабам, хоть своя законная есть. Да рази ж удержишься с голодухи… А сына вашего, папаша, не встречал, брехать не буду. Не припомню такой фамилии. К тому же, – в артиллерии он служил, а я – в полку.
Хозяин вылез из погреба, держа в обеих руках два больших кувшина, от которых исходил пахучий, щекочущий ноздри, виноградный аромат.
– Держи, служивый, – домашнее вино с собственных виноградников… Здеся мускат розовый, а тут – белый хусайн, или по-нашему, – дамские пальчики. Специальный закавказский сорт, я лозу у местных армяшек из Нахичевани достал… Нигде такого вина не найдёте. Сами пальчики оближите.
– Вот спасибочки! – обрадовался Топорков, принимая из рук старика кувшины.
–  На здоровье…

На утро поднялись чуть свет, умылись у колодца ледяной водой, наскоро поснедали. Мужчины допили остатки хозяйского вина, которое и вправду оказалось превосходным. Борис Дубов с Фёдором запрягли лошадей. Выехали из переулка на главную улицу станицы, где их уже поджидали другие грушевцы. Харитон Степанович Топорков с воза сердито окликнул Сёмку:
– Где ты пропадал, шалава? Всё утро тебя шукаю… А ну иди быстро сюда.
– Я у Громовых был, батя… Здорово ночевали, – откликнулся Семён, поворачивая коня к отцовским саням.
– Слава Богу, – перекрестился Топорков старший. – А отцу помогать не надо? Для чего я тебя в город взял? С Федькой Громовым лясы точить?
– Что помочь-то, батя? Не ругайтесь дюже, люди слухають, – смущённо бормотал Сёмка.
– Да теперь уж нечего, сам управился, – отходя, ворчал Харитон Степанович. – Ты держись вблизи, не пропадай. На рынке нужон будешь.
Грушевцы всем табором тронулись по накатанной станичной улице в сторону Нахичевани. До Ростова было ещё не близко. Впереди маячили огромные возы сена, принадлежавшие Крутогоровым, следом шли Медведевские, – других крепких новосёловских хозяевов.
К слову сказать, в станице и бедняков-то почти не было. Так, разве только иногородние… да и то многие жили уже своим хозяйством, арендуя землю у казаков. А некоторые, вроде Ковалёвых и Будяковых, были весьма состоятельные люди, сами державшие работников. Купцу Ковалёву принадлежал магазин колониальных товаров, по станице он разъезжал на новеньком французском моторе, а дети его учились в новочеркасских и ростовских гимназиях. Из казаков в бедняках числились в основном горькие пьяницы, вроде безрукого Мирона Вязова, да пришлые, неустроенные люди, такие как Лукьян Родионов. Было ещё несколько батраков, но то особая статья: одни, типа Гришки Закладнова, поссорились с роднёй и ушли на свои хлеба, другие сдали в аренду землю… Причины были всякие, но кто хотел подняться, не опускал рук, не заглядывал в бутылку, а – пахал день и ночь, как проклятый, тот – поднимался. Вновь обзаводился своим хозяйством, прикупал хозяйственного инвентаря и скотину. Кто падал духом, запивал, озлоблялся, завидуя удачливым соседям, – тонул окончательно! Гнул спину на богатых станичников до скончания своего непутёвого века, и дети его шли по этой же стёжке. И люто ненавидел своих благодетелей разорившийся казак. Несмотря на то, что давали они ему место и кусок хлеба, – считал их жилами, куркулями и кровососами. И мечтал втайне когда-нибудь расквитаться за все свои горести и беспросветную батрацкую жизнь: пустить им в хату красного петуха, порезать безжалостно скот, изнасиловать жену и дочек! Радовался, не скрывая, когда постигала крепкого казака нежданная беда: наступал ли внезапно падёж скота, у дочки ли случался при родах выкидыш, либо пожирал случайный безжалостный пожар половину база… Такие случаи были – бальзам на душу завистливого и злобного неудачника. Он жил по принципу: если не мне, то и – никому! И – гори оно ясным пламенем, – чужое, недоступное ему богатство и благополучие! Он не хотел поднатужиться, затянуть потуже пояс на драных шароварах, и заработать себе то же самое, что и у соседа. Нет… хотелось неразумному, чтобы и сосед ходил, как и он сам, – в рванине и еле сводил концы с концами! В этом видел он высшую бедняцкую справедливость. И ждал, терпеливо ждал годами, когда же и на его кривой улице будет праздник!
Сёмка Топорков, покрутившись малость у отцовского единственного воза, незаметно слинял в самый конец санной процессии. Вновь – к закадычному дружку Федьке. Заговорщически подмигнув Громову, вытащил из кармана полушубка заткнутую тряпичной пробкой пузатую поллитровку с искрящейся на солнце красивой розовой жидкостью.
– Гляди, Федька, что у меня есть! Я ещё александровского мускату у хозяина с утра выцыганил.
– Ты энто могёшь, – засмеялся Громов.
– Эх, и понравилось же мне винцо энто самодельное – страсть как! – мечтательно пропел Топорков. – Давай, Федька, ещё по посошку, – на дорожку!..
На Сенной рынок попали только часам к десяти. Долго петляли по заснеженным ростовским улицам, в одном месте, прижавшись к обочине, – уступили дорогу дребезжащему на рельсах трамваю. Несмотря на утренний злой морозец, народу на рынке было уже – тьма. Грушевцы не успели ещё занять места в рядах, как на них тучей налетели многочисленные городские купцы, коммерческие агенты, воинские интенданты и просто ростовцы-обыватели. Сразу же завязался яростный торг за сено, которое было в городе в зимнее время – в цене. Оптовики требовали скидки, но сколь не выгодны были их предложения, казаки отдавать товар не торопились. Молодёжь по быстрому прошвырнулась по рынку, справилась насчёт цен. Уяснив себе общую картину, грушевцы, как расчётливые хозяева, решили не гнать с горы лошадей… постоять основательно, поторговать не в убыток себе. До вечера было ещё далеко, в крайнем случае, можно было и заночевать тут же, на рынке. Сговорились гуртом – оптовых цен не сбивать, ждать хорошего покупателя. Дружно назначили одинаковую, что и на всём Сенном рынке, цену: хочешь – бери, не хочешь – ищи дешевле! Оптовики, как самые предприимчивые, яростно торговались с продавцами за каждый червонец, в раздумье чесали затылки, и лезли, наконец, в карманы за увесистыми кошельками и портмоне.
Пока Харитон Степанович крикливо ругался и что-то доказывал тучному, в дорогой собольей шубе, купцу с кучей приказчиков, Семён решил прогуляться по рынку. Привязав коня к передку саней, он вразвалочку, щёлкая свои любимые семечки, пошёл неторопливо вдоль сенных возов, крестьянских саней, малороссийских розвальней. Толпа народа была самая живописная. Среди торговцев, – и чубатые александровские, гниловские, а то и дальних станиц казаки, и состоятельные мужики из окрестных крестьянских слобод, и разбогатевшие иногородние из Ольгинской и Аксайской, и батайские и койсугские хохлы, и мясникованские и чалтырские армяне. Среди покупателей или просто праздно шатающихся, – все социальные слои города и почти все нации Юга России. Тут и богато, со вкусом одетые дворяне, и синие от холода, облачённые в несусветную рвань, пропойцы и нищие. Солдаты-фронтовики в расстёгнутых по революционной моде шинелях, беспрерывно лузгающие семечки, и щегольские, подтянутые казачьи и армейские офицеры. Дамы в меховых шапочках, с кружевными зонтиками от снега, и наглые, горластые проститутки с нарумяненными щеками и аляповато накрашенными красной помадой губами. Кубанские и терские казаки в форменных черкесках и злые, исподлобья сверлящие толпу волчьими хищными глазами, чеченцы в бурках и лохматых папахах… Всё это вавилонское столпотворение перемежается юными разносчиками папирос, зазывными криками газетчиков, сообщавших последние, ошеломляющие новости, частушечной скороговоркой ушлых лотошников-коробейников, рекламирующих свой незамысловатый товар, возгласами продавцов кваса, пьяной перебранкой драчливых завсегдатаев кабака, расположенного тут же.
Семён пробирался на другой край рынка, где продавали лошадей. Вот и обширный загон с многочисленными коновязями. Здесь тоже полным-полно людей, но публика уже специфическая. Дам и девиц почти нет. В основном казаки, кавалерийские и казачьи офицеры-ремонтёры, узкоглазые, смуглолицые калмыки из Сальского округа, местные городские татары с окраин, мелкие коннозаводчики. Отдельными кучками стоят вороватые таборные цыгане, – из России, с Кубани, из Бессарабии. Кони у них – как на подбор, любо-дорого посмотреть, но, по всей видимости, – краденные. Особенно у бессарабских ромал, кочующих регулярно в Румынию. Но попробуй – докажи и поймай с поличным, если лошадей сейчас и сам бывший хозяин в двух шагах не признает. Уж кто-кто, а ромалы насчёт этого дела первые мастера: знают, как сбыть с рук краденого коня!
К Топоркову подлетели, разметая снег длинными расписными юбками, две молодые цыганки, уцепились за обе руки.
– Хочешь, погадаю, казак? Всю правду расскажу, как она есть, ничего не утаю, – зачастила пулемётной скороговоркой одна.
Другая уже водила острым грязным ногтем по линиям его ладони, говорила страшные вещи:
– Ой, служивый, – беда! Посмотри сюда, золотой, – линия жизни твоей прерывается. Жди несчастья!.. Но я тебе помогу, подскажу, что нужно делать… Положи на ладонь деньги. Просто так положи, я брать не буду, не бойся. Любую бумажку… Порча на тебе, – знай!
– А ну, гэть отсюда, длиннохвостые! – весело крикнул Семён, взмахивая руками и отталкивая цыганок. – Не то я вам зараз сам погадаю, – нагайкой по мягкому месту.
Семён Топорков с озорной улыбкой щёлкнул себя плёткой по хромовому сапогу.
– Не верю я вашим гаданиям, брехня всё это… Все мы, грешные, под Господом Богом ходим… Чему быть – того не минуешь.
Цыганки, смеясь, отскочили в сторону.
– Смотри, казак, – пожалеешь!
Потоптавшись у лошадей, Семён пошёл дальше. У пивной лавки – потасовка. Несколько пьяных босяков ожесточённо охаживают друг друга кулаками. Падают в снег, снова вскакивают на ноги, бросаются в гущу свалки. Среди них – один казак.
– Гля, гля, – кума Анфима мужики мутузят! – вскрикивает какой-то дюжий, косая сажень в плечах, атаманец в голубой фуражке. Закатывая на ходу рукав щегольской казачьей бекеши, врывается в толпу дерущихся.
– Анфимка, держися, я им зараз навтыкаю, – басит атаманец и начинает направо и налево орудовать своими пудовыми кулачищами.
Хряп! – звонкий удар, второй… Отлетают от него в разные стороны пьяные оборванцы. К атаманцу на помощь подбегают ещё несколько казаков. Все они из одной станицы. Возможно, из Александровки. Вот им под горячую руку попадается чужой, – праздно наблюдавший за кулачной сшибкой, неряшливо одетый казачок-фронтовик без погон и кокарды. Это только на руку разошедшимся бородачам-драчунам.
– А-а, кугарь зелёный! Навоевался? Погоны сорвал… небось, большевик?
– Бог с вами, братцы. По ранению я… – испуганно оправдывается служивый.
– Да что с им толковать, Федос, – по гляделкам злыдню! – подначивает кто-то из своих задиристого атаманца.
Тот, не долго думая, с силой припечатывает фронтовику по скуле, так что тот кувырком летит в снег. Мелькают выше головы его ноги, обутые в разбитые нечищеные сапоги. Тут же над площадью раздаётся негодующий клич станичников враждебной партии:
– Казаки, что ж вы глядите, – ляксандровские гниловских бьють!
В свалку врываются несколько крепких молодых парней из недалёкой отсюда станицы Гниловской. Начинают усердно работать кулаками, опрокидывая и гоня вспять александровских. Но те тоже не лыком шиты – стоят твёрдо, отбиваются от противника умело, дружно переходя в яростные контратаки.
Сёмка Топорков только посмеивается, пристроившись с кружкой пива у прилавка. Подмигивает, кивая на драчунов, толстому, заросшему густо чёрным щетинистым волосом, лавочнику-армянину. У того жёсткие, как проволока, прямые волосы торчат не только на верхней губе и небритом, тройном подбородке, но также лезут из ноздрей и даже – ушей. Армянин ехидно хихикая, говорит, коверкая русские слова, ужасно косноязыча и горячо жестикулируя:
– Вай, кажыдый раз – драк морда… Сывой – нэ сывой, бит… Лиш бы кулак чесался.
Драка, между тем, принимала всё большие и большие размеры. Уже внушительная толпа александровских казаков, среди которых преобладали кряжистые, средних лет, бородачи, и гниловских, в основном, первоочередных-фронтовиков, – возилась на вытоптанном десятками ног пятачке перед лавкой. На всю площадь неслась матерная ругань, мелькали увесистые кулаки, а то и выломанные в ближайших заборах колья, трещали скулы и рёбра и летели на снег шапки и выбитые зубы. Утрамбованный наст под ногами был в крови, на которой то и дело оскальзывались распаленные кулачники.
Топорков допил холодное, ломящее зубы, пиво, постепенно и сам загораясь неудержимым бойцовским азартом. Какой-то хмельной в дымину казачок в распахнутом настежь полушубке, с разбитой, окровавленной сопаткой, вылетел из свалки и тяжело плюхнулся прямо под ноги Семёна. К нему метнулась плачущая казачка в цветной шали, помогла подняться, увещевая:
– Иван, хватит! Пройдём отсель. Ну, Иван…
Выпивоха небрежно оттолкнул её и с диким воплем опять отчаянно бросился в мешанину барахтающихся, злобно мутузящих друг друга, станичников. Его тут же, точным хлёстким ударом, вновь сбили с ног, стали возить по снегу сапогами.
– Эх, мать честная… была не была! – Семён Топорков быстро сорвал из-за спины винтовку, отцепил ремень с шашкой, с тоской огляделся по сторонам.
Никого, кроме армянина-лавочника за стойкой, поблизости не наблюдалось.
– Слышь, любезный, пригляди за оружием, не сочти за труд! В долгу не останусь, – попросил его Топорков.
Нетерпеливо потирая кулаки, нырнул в самый водоворот кровавого казацкого мордобоя. Дрался Сёмка, естественно, за фронтовиков, за гниловских казаков. Ударил одного, увесисто влепил в ухо другого. Сам получил сбоку доброго леща в челюсть, – аж искры из глаз посыпались. Но ничего, на ногах устоял, хоть и прогнулся. Выхаркнул на притоптанный снег тяжёлый, бурачно-чёрный, расплывчатый сгусток крови. Впереди – широкая, покатая спина атаманца в бекеше. Тот, словно молотобоец, без устали орудует перед собой огромными, ядрёными кулачищами. От его сокрушительных ударов противники отскакивают, как лёгкие пёрышки. Некоторые – уже не встают. Вот он – достойный противник! Топорков что есть силы врезает атаманцу в бок, а когда тот, как рассвирепевший медведь на задних лапах, поворачивается лицом, – бьёт ещё раз. В зубы! Они громко щёлкают, как волчий капкан. Тело бородача-атаманца подаётся назад. Сёмка, в горячем азарте рукопашного боя, лепит ему вторую звонкую зуботычину. Борода противника окрашивается в красный цвет, он взмахивает могучими руками, словно медвежьими лапами, и падает во весь свой огромный рост навзничь. Кажется – содрогается земля от падения исполина. По рядам неприятеля, как ветер, пробегает смятение: главный боец повержен! Александровцы, как зайцы, трусливой стаей пускаются наутёк, гниловцы настигают их за рынком, в городских переулках и во дворах, добивают кольями, порют ременными нагайками. Вместе со всеми гоняется за беглецами и Сёмка. Среди гниловских он уже – свой парень. Те наперебой зазывают его в гости, предлагают спрыснуть в кабаке победу. Топорков – доволен как никогда. Ещё бы: наконец-то он в своей родной стихии. Кровь бурлит в жилах от избытка чувств. Кулачные бои – Сёмкина страсть с детства!

69
После того как штаб и основные подразделения Добровольческой армии Корнилова были переведены из Новочеркасска в Ростов, Анфиса Лунь поехала вслед за полковником Неженцевым. От теперь командовал Корниловским ударным полком, и бывал дома чаще. Устало делился с сожительницей последними новостями. Горько сетовал:
– Эх, не идут к нам господа офицеры, предпочитают по норам отсиживаться… А ведь в городе, по данным нашей контрразведки, – около пятнадцати тысяч боевых офицеров! Все рестораны и кабаре ими битком забиты, музыка до поздней ночи не умолкает, шампанское льётся рекой, а на позициях воевать некому. В окопах пятнадцатилетние мальчишки из кадетских корпусов сидят, не нюхавшие пороху юнкера, студенты Варшавского университета, недомучившиеся гимназисты!.. Никакие воззвания и уговоры не помогают. У Лавра Георгиевича в армии – всего каких-нибудь три тысячи штыков, несколько сот сабель, да восемь орудий, два из которых я недавно на станции Зверево, с текинцами, у ваших казачков отбил. Донские казаки вообще от нас откололись, с большевиками снюхались. Атамана Каледина и в грош не ставят, по его воззваниям на сборные пункты не являются. Фронтовики бросают свои части и вместе с оружием и казённым добром разъезжаются по станицам. Да-а, положеньице, я тебе скажу, Анфиса, аховое!..
Анфиса прижимала седеющую голову полковника к груди, нежно нашёптывала на ухо:
– Брось, дорогой, не надо об этом… Я так тебя ждала, истосковалась вся в одиночестве, а ты – о политике! Пойдём же со мной, – тянула Неженцева к кровати, на ходу быстро срывая с себя вечернее платье.
Здесь, в её объятиях, полковник на время уходил из суровой действительности в сладостный, опьяняющий мир любовных грёз. Но потом за ним прибегал в лохматой шапке текинец из личного конвоя командующего, и Неженцев, с тоской глядя на распростёртое на кровати, такое покорно-соблазнительное, бесстыдно зовущее к себе, обнажённое тело молодой женщины, тяжело поднимался, надевал форму и шёл в штаб Добровольческой армии.
Корнилов с каждым днём падал духом. Вокруг Ростова кишмя кишели красногвардейские отряды, в упорных боях с ними армия теряла – и без того скудные – лучшие офицерские кадры. Казаки, отвернувшиеся даже от атамана Каледина, в Добровольческую армию тем более не шли. Записалось только несколько десятков донских офицеров, да и то тех, кому некуда было податься.
Среди добровольцев тоже единства не наблюдалось. Идейных борцов с иудо-большевиками были единицы. Основная масса стояла за конституционную монархию, единую и неделимую Россию, верность западным союзникам и продолжение войны до победного конца. Были расчётливые карьеристы, были авантюристы всех мастей, но попадались и бесшабашные искатели приключений, вроде генерала Маркова, которым было решительно всё равно за что воевать, лишь бы только воевать…

70
Штабс-капитан Мерцалов шёл, оглядываясь по сторонам, к центру Ростова. За спиной оставался шумный, забитый разношёрстной крикливой публикой, городской вокзал. Искал Никольскую улицу, где находился штаб формирования Добровольческой армии Корнилова. Вид у штабс-капитана – не ахти… За время долгого путешествия из большевицкого Петрограда через всю Россию поистрепался его гражданский костюм. В военном ехать – верное самоубийство! Революционно настроенные солдаты и разнузданная, горластая матросня на каждой станции тщательно прочёсывала все идущие на юг воинские эшелоны и редкие пассажирские поезда, – искали скрывавшихся офицеров. Всех подозрительных выводили из вагонов и тут же, у насыпи, расстреливали. Сергею Мерцалову пришлось переодеться под мастерового, отпустить небольшую бородку и усы, научиться коверкать речь, как это делает неграмотное простонародье, и непрерывно лузгать семечки по новой революционной моде.
Навстречу ему, по главной улице, которая называлась Большой Садовой (штабс-капитан прочёл вывеску на здании), тянулась какая-то многолюдная процессия. Впереди, с крестами в руках, бородатые попы, позади них над толпой – церковные хоругви, иконы в руках почтенных, купеческого вида, седобородых ростовцев. Закутанные до глаз чёрными платками, набожные старушки, молодые дамы в шикарных манто и в сапожках на остром тонком каблучке. Гулом множества голосов разносится над толпой молитвенное песнопение.
– Господи, Отец Вседержитель, от проклятых смутьянов большевиков – антихристова семени – оборони чада твои! – утробно басит высокий, широкоплечий монах в тулупе поверх рясы и чёрном клобуке.
«Крестный ход», – догадался Сергей Мерцалов, сворачивая к тротуару, чтобы уступить дорогу процессии. По обеим сторонам улицы – толпы праздно шатающихся ростовцев. Какая-то пожилая дама в котиковой шубе всхлипывает. Блистательные, сверкающие аксельбантами под распахнутыми парадными шинелями, гвардейские офицеры, сдёргивают с голов фуражки. Мелко крестятся, часто склоняя головы, как китайские болванчики. А процессия всё тянется и тянется: мелькают мужские чуйки, пальто, нагольные тулупы, лапсердаки, гимназические и студенческие шинели, офицерские полушубки, казачьи бекеши, женские шубы, душегрейки, салопы, манто, пелерины. Людям не видно конца.
У Сергея Мерцалова рябит в глазах от обилия народа. Он свернул направо, в переулок. Справился у встречного офицера с трёхцветным угловым шевроном Добровольческой армии на рукаве, как пройти к Никольской, 120. Тот неприязненно окинул взглядом подозрительного человека. Сергей, поняв его сомнения, поспешил представиться:
– Штабс-капитан Мерцалов из Петербурга. Прибыл в Ростов для борьбы с германскими наймитами, большевиками, в доблестной Добровольческой армии генерала Лавра Георгиевича Корнилова. Честь имею, господин подпоручик…
Услышав это, доброволец вмиг подобрел лицом, сразу вытянулся в струнку, звонко щёлкнул каблуками, отдавая честь.
– Извиняюсь, господин штабс-капитан, но вы в таком виде…
– А вы попробовали бы в офицерских погонах проехать через всю страну, – скептически ухмыльнулся Мерцалов.
– Понимаю. Ещё раз – пардон… Сам так же добирался из Киева, – посочувствовал подпоручик. Любезно объяснил, как найти штаб добровольческих формирований.
Никольская оказалась совсем рядом. Пройдя до первого перекрёстка, Сергей свернул налево и пошёл быстрым строевым шагом в сторону Таганрогского проспекта. Как говорил доброволец, нужный номер дома находился за Ново-Базарной площадью где-то в районе Малого проспекта. Расстояние было не близкое, и подпоручик советовал нанять извозчика или воспользоваться трамваем. Но штабс-капитан Мерцалов пренебрёг дружеским советом: денег у него оставалось в обрез, и лишние расходы на трамвай, а тем более извозчика были не желательны. Ещё неизвестно, когда он получит своё первое офицерское жалованье и – вопрос – получит ли вообще? Вдруг как в Добровольческой армии, в связи с финансовыми проблемами, жалованье не выдают?
Занятый подобными невесёлыми мыслями, Сергей шёл по правой, чётной стороне улицы, с интересом разглядывая живописные ростовские здания и заглядывая во дворы. Выходящие на Никольскую фасады домой, представляли собой довольно привлекательную в архитектурном отношении картину. Высоченные двустворчатые двери парадных подъездов с замысловато-изогнутыми большими ручками. Небольшие, уютные балкончики на вторых и третьих этажах с узорчатой металлической вязью балюстрад, всевозможная изысканная лепнина на окнах, колонны в виде обнажённых античных атлантов и кариатид, металлические фигурки морских коньков, петухов и прочей живности на шпилях зданий. На окнах многих домов – итальянские решётчатые ставни, не в пример российским, – узкие и очень высокие. У ворот, ведущих во дворы, – также искусно инкрустированных железными завитушками, – сердитые бородатые дворники с полицейскими бляхами на кожаных фартуках, где значились название улицы и номер дома. На одних воротах висела эмалированная табличка. Штабс-капитан Мерцалов на ходу прочитал: «Входъ старьевщикамъ, нищимъ, шарманщикамъ воспрещается!»
Вот, наконец, и нужный номер дома. На этой и прилегающих утицах почти не видно простых обывателей, – одни военные. Из распахнутых ворот старинного особняка поминутно выезжают конные. Во дворе, блестя новой зелёной краской, стоит полевая батарея трёхдюймовок. Расчёты почти полностью состоят из безусой молодёжи, – юнкеров и кадетов. Командир, – статный черноусый казачий есаул в лихо сбитой на затылок серой курпейчатой папахе, из-под которой дыбится начёсанный чуб, – придирчиво осматривает покраску орудий. Отдаёт отрывистые приказы юнкерам. В глубине двора дымит походная кухня. Повар, – горбоносый, чёрный грузин или армянин, – широко, белозубо улыбаясь, помешивает большим солдатским черпаком в котле клокочущее, как пробудившийся вулкан, варево.
У парадного подъезда особняка – на часах – два молоденьких, в чёрной форме, кадета с винтовками. У всех посетителей требовательно спрашивают пропуска. Штабс-капитан Мерцалов подаёт им вместо пропуска измятый номер газеты «Приазовский край» с воззванием генерала Корнилова к русским офицерам о вступлении в Добровольческую армию.
– Вот, господа, я по объявлению.
– Проходите. Второй этаж налево, там пункт вербовки, – объясняет один из кадетов.
У дверей Бюро записи – жиденькая группа человек в двадцать. Вид самый пёстрый: кто в поношенных офицерских шинелях без знаков различия и фуражках без кокард, кто в гражданском; много гимназистов и реалистов, – будущие кадры Добровольческой армии. За столом в кабинете – заведующий Бюро записи, сухощавый интендантский полковник в поношенном, обсыпанном перхотью на плечах, кителе. Рядом – престарелый, заметно поседевший за последнее время, генерал от инфантерии, выпускник Академии Генерального штаба, бывший Верховный главнокомандующий Михаил Васильевич Алексеев. За спиной – кучка щеголеватых штабных офицеров, – ординарцы генерала.
Сергей Мерцалов впервые видит Алексеева вблизи. Раньше, в Германскую, как-то не доводилось. Только портреты в газетах, да один раз – мельком, из окна санитарного поезда.
– Воинское звание? – коротко бросает интендантский полковник, рассматривая сильно потёртые на сгибах бумаги Мерцалова.
– Штабс-капитан, ваше высокоблагородие, – щёлкнув каблуками стоптанных грязных сапог, чётко, по уставу, отвечает Сергей Мерцалов.
– Хотите служить в нашей армии?
– Так точно.
– Подпишите записку о том, что вы по собственному желанию, без всякого принуждения с нашей стороны, вступаете в Добровольческую армию сроком на 4 месяца, – сказал полковник, протягивая ему соответствующую бумагу и ручку.
– А почему только на четыре месяца? – удивился Мерцалов.
– Потому что армия находится в стадии формирования и со временем контракт может быть изменён, – сухо ответил заведующий Бюро.
– Ясно, – кивает Сергей Мерцатов, подписывая записку.
Генерал Алексеев поднимает на него подслеповатые, воспалённые глаза, устало спрашивает:
– Условия знаете?
– В смысле, денежного довольствия, господин генерал от инфантерии? – уточнил Мерцалов.
– Оно не столь велико, чтобы только из-за этого рисковать своей жизнью. Всего каких-нибудь 150 рублей в месяц, – назидательно констатировал Алексеев. – Я думаю, что большинство доблестных русских офицеров, поступающих в полки, делают сие вовсе не из-за тех незначительных сумм, которые Добровольческая организация может пока предложить записавшимся… Некоторые колеблющиеся офицеры часто у меня спрашивают: что им может дать наша Добровольческая организация? Они, вероятно, помышляют в этот момент о чинах, наградах, служебной карьере, привилегиях или, в конце концов, – о том же денежном содержании, либо военной добыче… И я им отвечаю на это честно, как велит мне святой долг патриота и честь русского офицера: винтовку и пять патронов! И всё! И возможность – с честью умереть на поле боя за Россию!.. И это, поверьте мне, намного лучше, чем быть пристреленным в затылок комиссарами в подвалах Чека.
– Я понял вас, ваше высокопревосходительство, – с готовностью кивнул головой штабс-капитан Мерцалов. Обратился лицом к закончившему листать его бумаги полковнику.
– Вот ваши документы, голубчик. Пойдёте в Корниловский ударный полк, к полковнику Неженцеву. Очень боевой командир, – проговорил заведующий Бюро записи, возвращая ему удостоверение личности и что-то помечая у себя в ведомости. – Должность – рядовой. Всё, вы свободны… В коридоре, дежурный офицер объяснит вам, как найти свою часть… Следующий!

* * *
В это время полковник Неженцев находился на совещании у Корнилова. Здесь же были оба адъютанта командующего: поручик Долинский и текинец, хан Магомед Хаджиев. На заседании присутствовали: похожий на чиновника генерал Деникин, генералы Романовский, Кисляков, Лукомский, Эльснер, Марков; начальники некоторых подразделений: командир 3-го Офицерского батальона полковник Кутепов, руководитель отряда городской самообороны генерал Черепов, командир 3-ей Киевской школы прапорщиков, расквартированной в Таганроге, полковник Мастыка, командир 1-го Кавалерийского дивизиона полковник Гершельман.
Корнилов встал из-за стола, сухо откашлялся в кулак, произнёс речь:
– Господа, я пригласил вас, чтобы объявить моё решение. Вы видите сами: положение тяжёлое, казаки нас не поддерживают, офицеры идут очень в малом количестве, финансовых средств нет, продовольствия, вооружения и боеприпасов – тоже. Всё, что мы на данный момент имеем, приходится с боем отбивать у большевиков. Но так дальше продолжаться не может. Не сегодня-завтра, напирающие с севера Донской области, большевицкие банды Саблина совместно с полками казачьего ревкома займут Новочеркасск, свергнут войсковое правительство и атамана Каледина, – и тогда нам здесь несдобровать. Я предлагаю оставить Ростов и идти походным порядком в Сальский округ. Там на зимовниках, у казаков и калмыков, многочисленные табуны коней, большие запасы продовольствия и фуража. Всё это можно будет у них купить, или занять в долг… Там можно будет продержаться до весны, ведя партизанские действия, а за это время казаки воочию почувствуют на своей шкуре все прелести большевицкой жидо-масонской власти! В станицах, как и в центральной России, начнутся незаконные реквизиции, повальные бесчинства разнузданной революционной матросни, расстрелы офицеров, а главное – передел земли в пользу иногородних. Казаки никогда с этим не примирятся, одумаются и непременно восстанут, что и будет нам на руку… К тому же, весенний разлив рек, затруднит дальнейшее продвижение большевицких банд в Сальские степи, и мы получим временную передышку. Что вы думаете по этому поводу? Прошу высказаться каждого.
Первым вскочил горячий и эмоциональный генерал Марков:
– Ваше высокопревосходительство, а если закрепиться в Ростове и защищать город от большевицких банд? Неужели не выстоим? А там и казаки из станиц подойдут…
– Обороняться без патронов и снарядов? – скептически хмыкнул Корнилов. – Имея всего три с половиной тысячи войска, когда у неприятеля – в десять раз больше?.. Ожидать помощи от казаков?.. А знаете ли вы, господа, что на призыв атамана Каледина выступить против большевицких орд, откликнулось всего полторы сотни престарелых отставников, воевавших ещё в прошлом веке с турками под Плевной!
– Но зачем нам идти в гиблые Сальские степи, когда можно двинуться на юг, на Кубань, – парировал генерал Алексеев. – Лавр Георгиевич, вы прекрасно знаете, что в Екатеринодаре – твёрдая власть. Войсковое правительство во главе с атаманом Филимоновым держит ситуацию под контролем, большевики разбиты и отброшены от города казачьими добровольческими формированиями полковника Покровского. Работает Кубанская Законодательная рада. Там мы соберёмся с силами и весной, совместно с доблестными войсками Покровского, поведём дальнейшую борьбу с большевицкой заразой! Это, по моему, единственный выход из создавшегося критического положения. К тому же, на Кубани – один миллион триста тысяч казаков, владеющих землёй, и почти полтора миллиона иногородних, не владеющих ничем, или почти ничем… Рано или поздно их интересы столкнутся, и кубанские казаки пойдут с нами против Советов, потому что им с мужицкой властью не по пути.
– Всё правильно, Михаил Васильевич, – поддержал Алексеева генерал Деникин. – Я точно такого же мнения. Нужно идти на Кубань под защиту Войскового правительства и легально продолжать борьбу. Ведь главная наша цель – восстановление порядка в стране, верность западным союзникам и продолжение Великой освободительной войны против германских захватчиков и их наймитов, большевиков. Чтобы раздавить преступную шайку кайзеровских шпионов Ленина-Бланка и Троцкого-Бронштейна, нам непременно понадобится западная помощь, а получать её мы сможем только через черноморские порты. Какой же нам резон отрываться от цивилизованного мира и, подобно разбойникам с большой дороги, уходить в дикие степи?
К мнению Алексеева и Деникина присоединились Романовский, Кисляков, Лукомский и ещё несколько генералов и полковников.
– А я за предложение Лавра Георгиевича, – высказал свои соображения верный его соратник, любимец и друг полковник Неженцев. – Нам нельзя отрываться от Донских станиц, только в них наше спасение, только от них мы можем получить необходимую людскую и материальную помощь… К тому же, к нам продолжают стекаться офицеры со всех уголков России. Если мы уйдём с Дона, где они нас будут искать?
– Я с вами полностью согласен, Неженцев, – подал голос лихой кавалерист полковник Гершельман. – Будем вести беспощадную партизанскую войну. Земля будет гореть под ногами пришельцев!
Тем не менее, большинство присутствующих во главе с Алексеевым настояло на своём. Решено было спешно стянуть в Ростов дравшиеся на фронтах части и выступить на юг. В Новочеркасск к атаману Каледину был послан генерал Лукомский, с сообщением об уходе Добровольческой армии на Кубань. В своём послании генерал Корнилов кратко объяснял причины, побудившие его к этому, и требовал немедленно вернуть Офицерский батальон и полевую батарею, действовавшие на северном направлении против отрядов Красной гвардии Петрова и Саблина, а также войск Донского Военно-революционного комитета под руководством Подтёлкова и бывшего войскового старшины Голубова. Таким образом, столица Войска неминуемо оказывалась перед лицом смертельной опасности…

71
Казачий отряд Подтёлкова остановился верстах в трёх от N-ской станицы: ждали посланную вперёд разведку. Председатель недавно образованного в Каменской Донского казачьего Военно-революционного комитета помахивал плетью, вспоминал, кляня себя за наивность, бесполезные переговоры с Калединым, которые – как и следовало ожидать, – не привели ни к каким результатам. Вернувшись ни с чем из Новочеркасска и узнав о захвате карателями есаула Чернецова Каменской, Подтёлков рассвирепел. Решил, что с Калединым нужно теперь разговаривать на другом языке! Ежели атаман с Донским правительством и всяким, окопавшимся в Новочеркасске, контрреволюционным отребьем не разумеют простой трудящийся казацкий язык, – пущай теперь гутарят пушки и пулемёты! Сами на то напросились – господа «их благородии»!
Но Василий Михайлович Чернецов умело продолжал наступление и выбил революционных казаков со станции Глубокой. Отряды Красной гвардии и потрёпанные казачьи части Донского ревкома откатились в Миллерово. Оставив на станции только Военно-революционный комитет во главе с Ермиловым, да каменскую местную команду для охраны, Подтёлков собрал всех казаков-фронтовиков и, при поддержке одной полевой батареи, выступил против Чернецова. Из ревкома с ним поехали секретарь Михаил Кривошлыков и сослуживец по 6-ой казачьей гвардейской батарее, грушевец Филипп Медведев.
Вот наконец из-за бугра вынырнул вернувшийся конный дозор. Впереди – атаманец Серафим Грачёв.
– Товарищ Подтёлков, там, в станице – бывший Лейб-гвардии Донской казачий полк засел. Не фронтовой… Недавно из Петрограда прибыли. Готовятся нас встречать. Пулемёты на околице устанавливают, в садах стрелки укрываются, на флангах – конные сотни…
– Что ж, придётся принять бой, – Фёдор Подтёлков приподнимается на стременах, чтобы подать команду.
– Фёдор Григорьевич, постой малость, – одёргивает его вдруг Филипп Медведев. – Дозволь мне съездить к гвардейцам парламентёром… Ведь казаки всё жа, свои! Да и фронтовики, думаю, среди них есть. Неужели не договоримся?
Его поддерживает и Кривошлыков.
– Правильно, Фёдор, пусть спробует. Попытка, не пытка… Вдруг как выгорит дело? Без пальбы обойдёмся.
– Ну давай, – не без колебаний согласился Подтёлков. – Токмо батарею я всё одно приготовлю. На всякий случай
Филипп Медведев, прицепив к казачьей пике вместо сотенного значка белую нательную рубаху, пожертвованную одним из казаков, взял с собой вернувшихся из рейда разведчиков во главе с Серафимом Грачёвым и пустился в путь. Тяжело перевалив через высокий бугор, парламентёры вскоре скрылись из виду. Вот и первые редкие цепи лейб-гвардейцев. Лежат в небольших, наспех вырытых шашками окопчиках, не стреляют: как-никак – белый флаг.
Филипп со своими спутниками останавливается саженях в пятидесяти, размахивает пикой с белой рубашкой, зычно кричит служивым:
– Эгей, станичники, высылай парламентёров, – погутарить надо.
– Вы кто такие будете? – окликают их из крайних дворов.
– Подтёлковцы! Из казачьего Военно-революционно комитету, – отвечает Филипп Медведев.
– Ах, мать вашу за ногу, – христопродавцы-большевики, – лежавший в цепи гвардейцев дюжий, с большой окладистой бородой, старовер-вахмистр со злостью вскидывает винтовку. Прищурившись, целится в переднего всадника.
– Ты что, Казьма Амвросиевич, не стреляй! – кидается к нему лежавший по соседству молодой грушевец Петька Медведев. – То ж братан мой, Филька.
Ловким ударом ноги Пётр отклоняет ствол винтовки вахмистра, успевшего нажать курок. Пуля, прожужжав над самым ухом Филиппа, уходит в сторону.
– Ах ты, вы****ок большевицкий! – Казьма Амвросиевич, вскочив на ноги, наотмашь бьёт Медведева кулаком по зубам. – Я те покажу, как супротив начальства итить, старших не слухать!.. Разболтались на фронте.
Петька от тяжёлой зуботычины вахмистра кубарем летит на землю. Двое крепких фронтовиков из первоочередных хватают разошедшегося Казьму Амвросиевича за руки.
– Ну ты, полегше давай, дядька Казьма. Энто тебе не при старом режиме, – казака по мусалам бить. Свобода, как-никак…
Вахмистр, пробует вырваться, но тщетно. Руки казаков – как железные. Вскочивший с земли Петька Медведев яростно хватается за шашку.
– Энто ты меня? За что?.. Зарублю, паскуда!
Его в свою очередь разоружают сбежавшиеся на шум гвардейцы.
– Остынь, парень, под трибунал захотел? Очумел, – на взводного командира – с шашкой?
Парламентёры между тем подъезжают ближе. Филипп Медведев с упрёком сетует:
– Что ж вы, братья станичники, по своим пуляете? Мы, революционные казаки, не хотим кровопролития. Миром надо всё порешить, без стрельбы.
– Да то вахмистр, собака, пальнул. Мы не при чём, – отвечают вышедшие на дорогу лейб-гвардейцы.
Пётр Медведев, не оглядываясь на изрыгающего проклятия Казьму Амвросиевича, со всех ног бросается к среднему брату.
– Филька, братан, здорово ночевал!
– Слава Богу! – Филипп, не ожидавший такой встречи, радостно всплёскивает руками. – Петька? Ты! Вот те на… Сурпрыз. Как служба?
– А, долгий разговор… В штрафниках я, – машет рукой Пётр. – Старослужащие на полковом сходе к плетюганам приговорили и – на десять суток на гауптвахту, на исправление…
– За что?
– За всё хорошее, не знаешь, что ли, – засмеялся младший Медведев. – Казаков за Советскую власть агитировал…
Филипп ловко спрыгивает с коня. Братья заключают друг друга в крепкие объятия. Их обступают подошедшие из цепи гвардейцы. Пётр Медведев поворачивается к однополчанам, с радостью, убедительно говорит:
– Братья казаки, господа офицеры тут нам брехали, что идут будто бы из России кацапы воронежские, москали с жидами, да китайцы с дикими азиатскими ордами, – всех под чистую грабят, насилуют и режут. Станицы жгут, православные храмы оскверняют… А вот глядите: мой родной братан из станицы Грушевской и все остальные, кто с ним, – чистокровные казаки. И жидов с китайцами промеж них нету.
– Лейб-гвардейцы одобрительно зашумели:
– Верна, станичники, обманули нас господа. Хотели, чтоб казаки с казаками сцепились… Не выйдет по ихнему!
– Бей золотопогонников! – взвизгнул чей-то истерический голос.
– Товарищи, успокойтесь! – поднял руку Филипп Медведев. – Братцы гвардейцы, казаки, я говорю как член Донского казачьего Военно-революционного комитета, созданного в станице Каменской. Но там сейчас карательный отряд есаула Чернецова и мы идём биться с ними. С вами же нам делить нечего. Мы такие же фронтовые казаки, как и вы... Разгромим в Глубокой контрреволюционные банды выродка Чернецова и двинемся дальше на Новочеркасск, сбрасывать изменника и врага трудового казачества атамана Каледина. Будя, посидели на нашей шее атаманы с генералами и другие эксплуататоры. Попили народной крови! Ныне пришла наша власть… Предлагаю всем, кто изъявит желанию биться с проклятой контрой, – вливайться в наши ряды. Кто не хочет, неволить не будем, – разъезжайтесь по хуторам и станицам. Служба ваша закончена и я от лица Донского народного правительства объявляю вас отныне – демобилизованными и свободными. Распускаются все очереди без разбору, в том числе – и первоочередники… Нечего вам защищать интересы атаманов, буржуев и прочих эксплуататоров. Вся власть – Советам! Вот и весь мой сказ…
– Ура! – дружно поддержали оратора молодые гвардейцы-фронтовики из первоочередников, которым его слова были – словно бальзам на душу.
Чубатые бородачи второочередники с лычками на погонах, занимавшие низшие, унтер-офицерские должности в сотнях, угрюмо помалкивали. А некоторые, так в открытую – отплёвывались. Офицеры полка во главе с командиром, видя такое настроение казаков, поспешили скрыться из станицы. Подошли основные силы подтёлковцев. Казаки той и другой стороны смешались. В центре станицы снова вспыхнул многочасовой митинг. В результате, много фронтовиков-гвардейцев влилось в революционные ряды отряда Подтёлкова. Остальные, а таких было большинство, повернули коней к родным станицам. Так пал последний оплот атамана Каледина, – самый надёжный и боеспособный гвардейский Донской казачий полк.
Отряд председателя Донского ревкома Фёдора Подтёлкова пошёл дальше на Каменскую. Впереди сотни бывшего лейб-гвардии Атаманского полка ехал её командир, старший сын Степана Захаровича Медведева, Николай. По бокам – два его младших брата: батареец Филипп и гвардеец Пётр. Вместе шли братья устанавливать Советскую власть на родном Дону, толком ещё не разобравшись, что это такое, и для чего она казакам нужна; втянутые в водоворот событий кровавой Германской войной и политической неразберихой в Центре. Здесь же – земляк Игнат Ушаков, александровец Мишка Миронов…

72
У станции Глубокой Подтёлков снова встретился с партизанским отрядом Чернецова, который за бои у Северо-Донецкого и Лихой был недавно произведён в полковники. Бой тогда разгорелся ожесточённый, с обеих сторон снарядов и патронов не жалели. Красные были разбиты наголову и в панике бежали из Лихой на Шмитовскую. Очевидцы сообщали, что на станции было захвачено шестнадцать пулеметов 5-го пулеметного полка и 1000 снарядов, поезд с мануфактурой, копчёной рыбой, сушёными абрикосами, изюмом, миндалем. Большевики потеряли около трёхсот человек убитыми и пленными. Погиб командир Красной гвардии Макаров. Отряд Чернецова в бою за Лихую потерял убитыми всего одиннадцать офицеров и партизан. Двадцать человек было ранено…
Сейчас обстановка изменилась не в пользу полковника Чернецова. В его распоряжении было всего 86 человек пеших партизан, – уставших, измотанных многодневными ожесточёнными боями, – одно неисправное орудие и единственный пулемёт, остальные заклинило во время боя за вокзал. Командир батареи подполковник Миончинский и командир орудия поручик Казанли всю ночь чинили орудийный затвор, в котором был сбит боек, и к рассвету всё-таки исправили.
С раннего утра трёхдюймовка белых открыла меткий огонь по станции. Ей отвечали два полевых орудия подтёлковцев. Затарахтели было многочисленные пулемёты красных, но видя, что партизаны на станцию не выдвигаются, сразу смолкли. Орудие белых, выпустив снарядов десять, тоже прекратило стрельбу. Из Глубокой в поле, на звук орудийных выстрелов, выкатилась густая пехотная цепь красногвардейцев, но Василий Чернецов не стал ввязываться в бой, имея столь малые силы, и приказал отходить к станице Каменской. Оттуда, по железной дороге, должен был наступать вспомогательный отряд со вторым орудием на платформе и пулемётами, но что-то запаздывал.
Зато к Подтёлкову неожиданно подошло подкрепление. Бывший войсковой старшина Николай Матвеевич Голубов, «красный атамана», – как он себя гордо именовал, сумел привлечь на сторону Донского ревкома 27-й казачий полк. По пути к ним присоединились казаки 44-го третьеочередного полка, атаманцы и 6-я гвардейская батарея.
В Глубокой, в распоряжении Подтёлкова, тоже были кавалерийские казачьи отряды, состоявшие из испытанных фронтовиков. Они с фланга повели наступление на отходящий отряд Чернецова, но по степному бездорожью осуществить это было очень трудно. Кони вязли в глубоком снегу почти по самое брюхо, к тому же, заметив манёвр красных, чернецовские лихие орлы открыли яростную винтовочную пальбу. Вскоре на позицию выдвинулся и пулемёт. Под его убийственную музыку спешились и залегли недалеко от небольшого степного кургана кинувшиеся было в атаку кавалеристы Подтёлкова. Чернецовцы заняли оборону как раз на склонах кургана, установив на самой вершине единственный пулемёт. Небольшие возвышенности, подобно этой, тянулись к югу на несколько вёрст параллельно железнодорожной линии. Это давало возможность партизанам, переходя с высоты на высоту, легко уходить от преследования во много раз превосходящих сил противника.
Окрылённый первоначальным успехом, Василий Чернецов бросил было вперёд свои жиденькие пехотные цепи. Орудие, расположенное в глубоком тылу, продолжало тревожить красных редкими выстрелами. Снаряды были на исходе. Конных артиллерийских разведчиков, которыми комадовал сотник Тимофей Крутогоров, Чернецов, как всегда, послал во фланг атакующим по степной целине кавалерийским отрядам Подтёлкова. Произошло несколько горячих стычек между разведчиками партизан и разъездами красных казаков. Те, не выдержав отчаянной кавалерийской атаки белых, повернули назад.
– Пропадаем, дядька Лукьян! – не своими голосом орал Игнат Ушаков, отчаянно настёгивая нагайкой коня.
Опытный рубака – Лукьян Родионов уходил вслед за остальными, поминутно оглядываясь и стреляя из карабина в стремительно накатывающуюся группу белых всадников.
– Стой, стой, сволочи! Назад! – к бегущим, размахивая наганом, подлетел верхом сам Фёдор Подтёлков.
Чуть поодаль за ним, отставая всего на голову лошади, скакал прапорщик Кривошлыков. Следом – тачанка с развевающимся на ней красным знаменем, в которой стоял пулемёт «Максим». Тачанку густо окружали казаки из личного конвойного взвода руководителя Донских большевиков.
– Живо слазь с коней, ложись! Занимай оборону, – Подтёлков буквально рухнул с коня, успев кинуть повод запыхавшемуся ординарцу. Бросился помогать расчёту сгружать с тачанки пулемёт.
– В цепь, товарищи казаки. Не подпускай офицерьё близко, бей на дальней дистанции, – гремел его голос, разносясь далеко над полем.
Первым последовал примеру председателя Донревкома командир отступающего отряда Лукьян Родионов. За ним спрыгнули с коней и легли в снег Игнат Ушаков и Михаил Миронов. А пулемёт, за щитком которого укрылся Кривошлыков со вторым номером, уже тарахтел, срезая точными очередями приближающиеся конные фигуры чернецовцев. Приободрённые, послезали с лошадей и залегли в цепь остальные отступавшие красные казаки. Застучали перекатами винтовочные залпы. Конные артиллерийские разведчики белых смешались, завертелись на месте. Кони и всадники падали в снег. Потерявшие седоков лошади испуганно шарахались во все стороны. Задние поспешно поворачивали вспять, спасаясь от убийственного, кинжального огня подтёлковского пулемёта. На снегу осталось несколько мёртвых тел партизан и конские туши.
А в это время – на правом фланге – фронтовых красных казаков стала теснить пехотная цепь чернецовцев. Подтёлков, вскочив на коня, помчался туда. Нужно было во что бы то ни стало удержать позиции, до того, как две сотни атаманцев – посланные в самом начале боя в глубокий охват противника – не ударят кадетам в тыл. Председатель ревкома успел как раз вовремя: на правом фланге белые выбили всех командиров и среди личного состава красногвардейских отрядов назревала паника.
Фёдор Подтёлков распорядился подвести со станции пулемёты, пресёк разброд и шатание, и организовал крепкую оборону. Видя это, полковник Чернецов прекратил бессмысленную атаку и отвёл офицеров и юнкеров на следующую возвышенность. Отход основного отряда прикрывало отделение с пулемётом, который не давал красным высунуть из укрытия носа, меткими очередями прижимал их к заснеженной неприветливой земле. Здесь же, в цепи рядом с пулемётчиками, храбро сражался прапорщик из станицы Грушевской Степан Ковалёв.
С возвышенности невысокий плотный Чернецов наблюдал в бинокль за местностью. Но и не вооружённым глазом были видны подходившие из Глубокой основные силы большевиков: казачий кавалерийский полк примерно в полтысячи сабель, пулемётную команду и шестиорудийную батарею, которая уже разворачивалась для стрельбы.
– Многовато против нашей неполной сотни орлов, господин полковник, – засмеялся сопровождавший Чернецова командир орудийного расчёта поручик Казанли.
– Поручик, живо скачите к Миончинскому, скажите, чтобы немедленно открывал огонь по батарее красных, – приказал полковник. – Да гуще, гуще пусть кладёт снаряды, не жалеет. Один чёрт пушку придётся бросить, позади по маршруту – глубокий овраг, через него всё равно не перетащим.
Не успел поручик Казанли доскакать до орудия, как красная казачья батарея уже открыла огонь. Разрывы густо окутали разворачивавшееся для стрельбы орудие белых. Когда дым рассеялся, на земле лежали две убитые пристяжные лошади, несколько человек из прислуги было легко ранено. Само орудие не пострадало. Командир батареи подполковник Миончинский велел быстро развернуть его и открыть ответный огонь. Белые артиллеристы выпустили три снаряда, взяв красную батарею в вилку. Первые два выстрела были пристрелочными, зато третий повредил два орудия у большевиков.
Однако, это мало помогло попавшему в отчаянное положение маленькому партизанскому отряду. Казачьи разъезды из 27-го и 44-го полков конной группировки Голубова всё время тревожили правый фланг чернецовцев, грозя нежелательным охватом. Их кое-как сдерживали потрёпанные артиллерийские разведчики на заморенных, уставших конях во главе с грушевцем, сотником Крутогоровым. Четыре оставшиеся пушки красных громили переднюю линию, а пехотные цепи, пулемётчики и кавалерийский отряд Родионова не давали партизанам пробиться к железной дороге, где они рассчитывали на поддержку вспомогательного отряда из Каменской.
Василий Чернецов, чтобы не попасть в клещи, вынужден был быстро отступать на юг, по нежелательному для партизан маршруту, так как на пути лежал глубокий овраг с обрывистыми краями. Но миновать его не было никакой возможности. Голубов, взявший заключительный этап операции в свои руки, перебросил на помощь отряду Лукьяна Родионова казаков 44-го полка и те повели решительное наступление на чернецовцев. Партизан окончательно отрезали от железнодорожного полотна и гнали, как стаю волков, – к губительному оврагу. Видя, что дело, в принципе, решено и Чернецову никуда не деться из умело поставленного капкана, Подтёлков с Кривошлыковым отбыли назад, в Глубокую. Прихватили с собой и тачанку с пулемётом. У Голубова этого добра хватало.
Чернецовцы, докатившись до оврага, начали поспешно спускаться вниз, скользя и падая на отвесных, заснеженных склонах. С орудия сняли замок, прицел и угломерный круг, утопив всё это в ручье на дне оврага. Трёхдюймовку, чтобы не досталась красным, сбросили с крутого обрыва. Лошадей, осторожно придерживая с двух сторон, сводили в поводу. Спуск, слава Богу, прошёл благополучно. Полковник Чернецов подозвал Миончинского и поручика Казанли.
– Господа, думаю, нам лучше разделиться. Делать вам здесь всё равно уже нечего, орудия нет, а конницей в балке не повоюешь… Приказываю, выходить наверх и в конном строю прорываться в станицу Каменскую. Заодно и узнаете, что стряслось со вспомогательной группой, почему они вовремя, как было условлено, не атаковали Глубокую?
– Ваше благородие, господин полковник, а вы как же? – встревожено вскричали в один голос Миончинский и Казанли. – Ехать с артиллеристами должны вы, а мы останемся здесь, в овраге, и примем бой!
– Нет, я своих мальчишек не брошу, – отрицательно качнул седеющей головой полковник. – Иначе, как я в глаза их матерей смотреть буду, если красные их здесь побьют, а я жив останусь?
Прервав бессмысленные дебаты, он велел им под видом парламентёров выбираться наверх, а сам повёл оставшихся пеших юнкеров, – всего человек сорок, – по дну балки в сторону хутора Гусева. Подполковник Миончинский, поручик Казанли и с ними десятка два конных артиллеристов и разведчиков вывели коней на противоположной стороне балки. Увидев кавалерийские разъезды красных казаков, которые были уже у них в тылу, Миончинский стал размахивать белым платком. Красные перестали стрелять, поджидая парламентёров. Чернецовцы поравнялись с ними и, не останавливаясь, устремились в степь…

Между тем, Голубов решил произвести конную атаку на пробиравшихся по дну балки малочисленных, уставших до смерти партизан, многим из которых было всего по 15 – 18 лет от роду. Красные казаки из отряда Лукьяна Родионова, а также из 27-го и 44-го фронтовых казачьих полков, имевших немалый военный опыт, мощной лавой обрушились на чернецовцев. Будь это в чистом поле, партизанам бы ни за что не устоять против такой силы. Но здесь, в овраге, – дело другое.
Полковник Чернецов приказал своим юнкерам рассредоточиться на краю балки, заняв широкий фронт обороны, – выдвинул на позицию пулемёт. Когда красная казачья конница приблизилась примерно на сто саженей, опытный командир Чернецов велел юнкерам открыть огонь залпами. Одновременно по наступающей казачьей лаве ударил длинными очередями «Максим». Атакующие повалились с коней десятками, остальные поспешно повернули назад.
– Молодцы, орлики! – похвалил своих юнцов полковник. – Поздравляю вас с досрочным производством в прапорщики! Сразу же по прибытии в Новочеркасск получите золотые погоны. Это говорю вам я, полковник Чернецов… Вы знаете: за разгром большевицких банд под Лихой меня произведи в полковники, но я с удовольствием остался бы в прежнем чине – были бы живы вы, мои орлята! Слишком дорого мне эта победа стоила.
После отбития второй кавалерийской атаки красных, Чернецов поздравил своих бойцов с производством в подпоручики, после третьей – в поручики.
Но вскоре в тылу чернецовцев, на другой стороне оврага, послышались выстрелы и громкие победные крики – это наконец-то обрушились на белых две сотни Атаманского полка, брошенные в обход. С диким гиком и свистом красные кавалеристы подскочили к краю оврага, на противоположном склоне которого засела цепь юнкеров. Они бы покрошили их в капусту мгновенно, да не позволяло препятствие. Впереди всех, на стелящемся по земле птицей тонконогом, породистом дончаке, – Николай Медведев. Рядом его братья: батареец Филипп и лейб-гвардеец Пётр.
Часть атаманцев свернула в сторону, увидев на дне балки разбитое чернецовское орудие. Батареец Филипп Медведев с несколькими казаками, в том числе и Серафим Грачёв, спешились и чуть ли не кувырком скатились вниз. Прислуги возле орудия нет, возможно, это она в панике проскакала недавно мимо них в степь, размахивая белым платком. В зарядном ящике – ни одного снаряда.
Филипп с казаками выхватывают из ножен шашки и с яростью набрасываются на встреченных внизу раненных партизан. Рубят направо и налево. Десятка два юнкеров, сыпанувших было сверху, чтобы занять оборону на противоположном склоне, напарываются на атаманцев. Командир взвода, прапорщик Степан Ковалёв, мгновенно сориентировавшись, разворачивает партизан в цепь на дне оврага. Кое-кто ложится даже в холодный, незамёрзший ерик – туда, где застала команда. Открывают огонь по красным кавалеристам. Опять же, как учили отцы-командиры, – дружными залпами, а не в одиночку.
Филипп Медведев со своими атаманцами поворачивают и быстро ретируются под защиту брошенного орудия. Там ложатся кто где в снег, занимают прочную оборону, принимаются палить по юнкерам из укороченных кавалерийских карабинов. Филипп с Серафимом Грачёвым отстреливаются из-за щитка трёхдюймовки.
Лавина красных конников-атаманцев вверху неудержимо надвигается. Несколько человек падают, не доскакав пару саженей до края оврага. Но это только на немного оттягивает роковую развязку. Чернецов и человек пятнадцать юнкеров, оставив пулемёт на другом краю, пытаются закрепиться на этом склоне. Но красные уже кругом. Со всех сторон гремят винтовочные выстрелы, юнкера падают замертво один за другим. Вот и полковник Чернецов, схватившись за ногу и глухо охнув, оседает в снег. Дальнейшее сопротивление бесполезно.
Через минуту наверху всё кончено. Лукьян Родионов с казаками своего отряда, снова вскочив на коней, завертелись вокруг отставших одиночек-партизан, запели в воздухе остро отточенные клинки, испуганно заржали кони. Не успевшие бежать пулемётные номера белых во главе с командиром пулемётного взвода порублены и потоптаны копытами коней…
В степь, далеко опередив всех, уходит давешняя группа юнкеров из орудийного расчёта и артиллерийские разведчики во главе с подполковником Миончинским и поручиком Казанли. Их силуэты уже трудно различимы. В том же направлении, рассыпавшись веером по степи, скачет ещё несколько всадников, – уцелевшие после разгрома основного отряда юнкера, раздобывшие себе коней на поле боя. Среди них и грушевец, сотник Тимофей Крутогоров, которому тоже посчастливилось вырваться из кольца.
– Я догоню, может это – сам Чернецов, – ретиво кидается следом молодой и горячий Петька Медведев. За ним, с азартом, – десятка три атаманцев. Всем хочется пригнать в штаб связанным знаменитого на весь Дон карателя!
Остальные конники во главе с Николаем Медведевым спешиваются на краю оврага и начинают перестрелку с зажатыми в клещи юнкерами. С противоположной стороны яра их теснят пешие красногвардейцы, а также казаки из отряда Родионова и фронтовых казачьих полков. Юнкера мечутся в овраге из одного конца в другой, не знают куда деваться. Полковник Чернецов в кожаной коричневой куртке, перетянутой крест-накрест ремнями портупеи, пытается организовать оборону, но это ему плохо удаётся. Слишком мало у него людей, а те, что остались, – окончательно пали духом. К тому же полковник ранен, – сильно прихрамывает на правую ногу.
– Ба-а, да это же сам, сволочь, Чернецов! – узнав известного палача алексанровск-грушевских шахтёров, вскрикивает от радости Николай Медведев. – Ну-ка, товарищи, не стрелять. Взять Чернецова живым.
На той стороне оврага пришли в движение залёгшие было в снег цепи красногвардейцев. Они поднялись в полный рост и с криком «ура» побежали к оврагу. Замаячили на самом гребне конники Лукьяна Родионова.
– Эгей, казаки, не стреляй. Хотим говорить с вашим командиром, – кричит из оврага полковник Чернецов.
– Сдавайся, шкура, вот мой сказ, – зло перебивает атаманец Николай Медведев.
В ответ из оврага прогремел револьверный выстрел. Снова послышался голос Чернецова:
– Научись разговаривать с русским офицером, свинья! Вызови сюда войскового старшину Голубова, я знаю, он здесь.
Медведев, чтобы избежать дальнейших жертв среди своих атаманцев, послал за Голубовым. Тот приехал и переговоры возобновились.
 – Сдадимся только казакам, при условии, что судить нас будут тоже только казаки из вашего Донского революционного комитета, а не пришлые из России мужики-красногвардейцы и китайцы, – прокричал свои условия Чернецов. – В противном случае будем сопротивляться до последнего патрона, а после пойдём в штыки. Берите тогда, кого сумеете, но сколько ваших поляжет – не дай Бог!.. Голубов, ты же меня знаешь…
– Согласны! Вылазь наверх по одному, сдавай оружию, – крикнул в ответ Голубов.
– Гарантии? – недоверчиво усомнился полковник Чернецов.
– Слово офицера и казака, – пообещал Голубов, хотя всем было известно, что Советская власть своими декретами ещё в прошлом году упразднила все воинские звания и знаки различия бывшей Российской армии, а также – военные и гражданские сословия.
– Этого достаточно. Сдаёмся, – поверил наивный полковник Чернецов, показываясь с поднятыми руками из оврага.
За ним потянулись оставшиеся юнкера и среди них – младший сын грушевского купца Ковалёва, прапорщик Степан Ковалёв. Вместе со всеми он бросает к ногам красных кавалеристов винтовку, отстёгивает ремень с подсумками. Его обыскивает молодой чубатый казак с красной ленточкой на серой папахе. Небрежно толкает в небольшую толпу пленных.
– Давай, гони их в Глубокую, в штаб до Подтёлкова, пускай решает, что с ними делать, – кричит Голубов Николаю Медведеву, нетерпеливо хлещет плетью по голенищу офицерского сапога. – А я с двадцать седьмым полком – на Каменскую. Теперь, после того как в пух расчехвостили Чернецова, возьмём станицу голыми руками.
Атаманцы во главе с Медведевым погнали захваченного Чернецова и юнкеров вдоль оврага на запад. Пленных – человек тридцать. Пугливо сбившись в кучу, они затравленно, искоса посматривают на хмурые лица красных казаков, как будто хотят угадать по их выражению свою участь. Прапорщик Степан Ковалёв с тоской замечает среди конвойных своих станичников: «Конечно – это же братья Медведевы! Вот старший – атаманец Николай, он у них главный в отряде. Вот средний – гвардейский батареец Филипп. А вон и самый младший – Петька, которого отец, Захар Фомич Медведев, после очередного воззвания атамана Каледина, призывавшего казаков добровольно встать на защиту Дона от большевиков, погнал добровольно-принудительно в Донскую армию».
Тогда же, кстати, пошёл добровольцем и он сам. И вот, на тебе, – отвоевался!
Когда, обогнув овраг, выбрались на прямую дорогу, ведущую на станцию, к ним подъехала ещё одна группа красных казаков. Тут Степан Ковалёв опять увидел своих, грушевских: полного Георгиевского кавалера, вахмистра Лукьяна Родионова, батарейца Игната Ушакова. Чтобы не признали земляки, забился Степан в самую середину группы. Знал: «Ничем не помогут, а наоборот, даже хуже сделают… Эх, повезло сотнику Тимофею Крутогорову, – ускакал».
В Глубокую пришли уже затемно. Председатель Донского ревкома Фёдор Подтёлков встретил пленных на улице, возле штаба. Ему, видно, давно уже сообщили с нарочным, что ведут…
Николай Медведев велел загонять пленных во двор.
– Не надо, – отрицательно качнул головой Подтёлков, – одного токмо Чернецова давай сюды, суку. Остальных чуток погодя…
Полковника Чернецова подвели к Подтёлкову.
– Ну что скажешь, ваше благородие? Навоевался, павук? Попил рабоче-крестьянской кровушки? – Подтёлков явно себя накручивал, распалял перед каким-то неизбежным, роковым для Чернецова решением, которое вот-вот примет, а главное – осуществит.
Чернецов, бледный как снег под его ногами, без шапки, с окровавленной правой штаниной казачьих шаровар, стоял молча, не глядя в глаза смертельного врага, боясь лишним жестом выдать неудержимую ненависть, которую испытывал к этому неотёсанному, грубому мужлану.
– Молчишь, кровопийца? Вурдалак, – распалялся всё больше и больше Подтёлков, постепенно свирепея от собственных слов, как хищный зверь перед смертельно раненой жертвой, кровь которой уже увидел. – Ты рабочих шахтёров почто в Александровске сказнил? Шомполами и плетюганами сёк? Вешал, кат, и расстреливал… Почто, я тебя спрашую?!
Подтёлков, не владея собой, уже кричал на всю улицу, визгливо сглатывая от возбуждения концы слов. Как психически больной, рвал трясущейся рукой ворот фронтовой гимнастёрки.
– Требую не говорить со мной в таком тоне, – не сдержав ответной ярости, в свою очередь подплеснул масла в огонь Чернецов.
– Что? Ты требуешь?! – Подтёлков нервно схватился за шашку.
– Зарубить хочешь, сука, большевик, жидовский прихвостень? – без малейшего страха, с сознанием полной правоты своих слов, гневно выкрикнул храбрый полковник. – Руби, на! Всех не перерубаешь, красная сволочь! Найдётся петля и на твою немытую шею…
Подтёлков не дал ему договорить, с потягом и видимым наслаждением рубанул по офицерской шее. Раз, потом – второй, крест-накрест. Как и любой казак, рубить он умел. Бесформенная масса бывшего человеческого тела грудой окровавленного мяса осела к его ногам. Видевшие сцену страшной расправы, пленные юнкера вздрогнули, зажмурили в испуге глаза. Многим стала понятна их собственная участь. Прапорщик Степан Ковалёв, очнувшись от минутного оцепенения, вдруг дико, не своим голосом крикнул:
– Разбегайтесь, господа! – и первым рванул, не разбирая дороги, в густую темноту, в переулок. Остальные пленные юнкера – кто успел – за ним перепуганным стадом. Вслед захлопали частые выстрелы красных, засвистели казачьи острые шашки.
– Всех в расход! Всех! – бесновался во дворе штаба потерявший человеческий облик Подтёлков. Разбегающихся по улицам юнкеров догоняли конные атаманцы Медведева, смачно рубили, стреляли по мелькавшим среди плетней живым мишеням из винтовок и наганов.
– Братцы, руби белую контру, – злобно кричал казакам из своего отряда Лукьян Родионов. Он вымахнул вслед за немногими спасшимися пленниками в степь. Следом, не отставая, – Игнат Ушаков и Мишка Миронов.
Здесь, на просторе, опять засвистело, заулюлюкало… Морозный ночной воздух наполнился мольбами о пощаде несчастных, проклятиями и предсмертными стонами. Грушевец Степан Ковалёв метался в небольшой группе обезумевших от ужаса мальчишек-юнкеров, стараясь поскорее преодолеть открытое пространство. Но свист шашек и горячие лошадиные морды всё ближе и ближе. Никакими силами уже не продлить жизнь даже на лишние полминуты, – она заканчивается на глазах, просачивается как вода сквозь пальцы… Как быстро не беги, – нет у тебя крыльев, чтобы взлететь!.. Резкий взмах клинка за спиной, и прапорщик Ковалёв с раскроенной на две половинки головой валится в залитый свежей человеческой кровью, истоптанный десятками конских копыт, снег.
– Ещё одному кадету башку срубил, – весело скалится Лукьян Родионов, окликая Игната Ушакова. – Ты гляди, гляди, Игнатий, вон там, кажись, в бурьянах, – другой прячется…

73
Получив от прибывшего в Новочеркасск генерала Лукомского известие о том, что Добровольческая армия покидает Ростов, атаман Алексей Максимович Каледин не спал всю ночь. Думал, в отчаянии искал выход из критической ситуации, и не находил. После зверского убийства Подтёлковым командира лучшего партизанского отряда полковника Чернецова, держать Северный фронт было некому. Положение спасал выделенный Корниловым из Добровольческой армии Офицерский батальон с полевой батареей трёхдюймовок, но и тех приходилось отзывать с позиций. Большевики наступали со всех сторон, безжалостной удавкой своих фронтов охватывая горло Новочеркасска. Лучшие казачьи фронтовые полки отказывались воевать и покидали позиции. Редкие и малочисленные группы донских партизан беспорядочно отходили в Сальский округ.
28 января в новочеркасских газетах было опубликовано последнее воззвание Донского атамана, из которого становилось ясно, сколь критическая ситуация сложилась в области:
«Граждане казаки! – с прискорбием писал Алексей Максимович. – Среди постигшей Дон разрухи, грозящей гибелью казачеству, я, ваш Войсковой Атаман, обращаюсь к вам с призывом, быть может последним. Вам должно быть известно, что на Дон идут войска из красногвардейцев, наёмных солдат, латышей и пленных немцев, направляемые правительством Ленина и Троцкого. Войска их подвигаются к Таганрогу, где подняли мятеж рабочие, руководимые большевиками. Такие же части противника угрожают станице Каменской и станциям Зверево и Лихая. Железная дорога от Глубокой до Чертково в руках большевиков. Наши казачьи полки, расположенные в Донецком округе, подняли мятеж и, в союзе с вторгнувшимися в Донецкий округ бандами красной гвардии и солдатами, сделали нападение на отряд полковника Чернецова, направленный против красноармейцев и частью его уничтожили, после чего большинство полков – участников этого гнусного дела -- рассеялись по хуторам, бросив свою артиллерию и разграбив полковые денежные суммы, лошадей и имущество. В Усть-Медведицком округе, вернувшиеся с фронта полки в союзе с бандой красноармейцев из Царицына, произвели полный разгром на линии железной дороги Царицын-Себряково, прекратив всякую возможность снабжения хлебом и продовольствием Хоперского и Усть-Медведицкого округов. В слободе Михайловке, при станции Себряково, произвели избиение офицеров и администрации, причём погибло, по слухам, до 80 одних офицеров. Развал строевых частей достиг последнего предела и, например, в некоторых полках удостоверены факты продажи казаками своих офицеров большевикам за денежное вознаграждение. Большинство из остатков, уцелевших полковых частей, отказываются выполнять боевые приказы по защите Донского края. В таких обстоятельствах, до завершения начатого переформирования полков, с уменьшением их числа и оставлением на службе только четырех младших возрастов, Войсковое Правительство, в силу необходимости, выполняя свой долг перед Родным краем, принуждено было прибегнуть к формированию добровольческих казачьих частей и, кроме того, принять предложение и других частей нашей области, главным образом, учащейся молодежи, для образования партизанских отрядов. Усилиями этих последних частей и, главным образом, доблестной молодежью, беззаветно отдающей свою жизнь в борьбе с анархией и бандами большевиков, и поддерживается в настоящее время защита Дона, а также порядок в городах и на железных дорогах части области. Ростов прикрывается частями особой
Добровольческой организации. Поставленная себе Войсковым Правительством задача, довести управление областью до созыва и работы ближайшего (4 февраля) Войскового Круга и Съезда, не казачьего населения -- выполняется указанными силами, но их незначительное число и положение станет чрезвычайно опасным, если казаки не прийдут немедленно в состав добровольческих частей, формируемых Войсковым Правительством.
Время не ждёт, опасность близка, и если вам, казакам, дорога самостоятельность вашего управления и устройства, если вы не желаете видеть Новочеркасска в руках пришлых банд большевиков и их казачьих приспешников-изменников долгу перед Доном, то спешите на поддержку Войсковому Правительству, посылайте казаков-добровольцев в отряды. В этом призыве у меня нет личных целей, ибо для меня атаманство -- тяжкий долг. Я остаюсь на посту по глубокому убеждению в необходимости сдать пост, при
настоящих обстоятельствах, только перед Кругом.
Войсковой Атаман Каледин, 28 января 1918 года».

Утром Каледин созвал на совещание Донское правительство, собравшееся впрочем, не в полном составе. Вид у атамана был уставший, под глазами – чёрные круги от бессонной ночи. Печально оглядев присутствующих, он произнёс:
– Положение безнадёжное, господа! В моём распоряжении имеется всего 100 – 150 боеспособных штыков, которые и сдерживают неудержимый напор большевиков на Персиановском направлении. Только что мне сообщили, что многочисленная колонна красной конницы, обойдя Добровольческую армию с фланга, движется по направлению к станице Грушевской. Западного фронта больше не существует. Командующий генерал-лейтенант Черячукин не может собрать и сотни казаков. Мобилизацию молодёжи мы, по понятным причинам, объявить не можем, а фронтовые казаки сражаться с большевицкими бандами не хотят. К тому же, вчера мною получена телеграмма генерала Корнилова, в которой он извещает о намерении покинуть Ростов. В связи с этим, настоятельно просит срочно отправить Офицерский батальон и полевую батарею с Персиановского фронта в его распоряжение. Как видите, дальнейшая борьба невозможна. Она принесёт только лишние жертвы и напрасно пролитую кровь. Прихода большевиков в Новочеркасск можно ожидать с часу на час. Меня они, конечно же, не пощадят. Я это вполне сознаю и готов на всё…И я решил сложить с себя атаманские полномочия, что предлагаю сделать и правительству. Прошу высказаться, но – как можно короче, господа. Разговоров было и так достаточно. Проговорили Россию...
Каледин терпеливо выслушал всех желающих, которые дружно поддержали его решение. Предполагалось власть в войске временно, до избрания нового атамана и Войскового правительства, передать Новочеркасской городской управе, городскому военному комитету и Новочеркасскому станичному правлению. Только Походный атаман генерал-майор Назаров категорически высказался против. Он считал, что, воспользовавшись неопределённой ситуацией, власть в городе немедленно захватят местные большевики, наряду с различными деклассированными элементами, и всё окончательно рухнет в пучину дикого средневекового хаоса и разнузданной анархии. Но Алексей Максимович не внял «гласу вопиющего в пустыне», сложил с себя атаманские полномочия, и, закрывшись в своём кабинете, застрелился.
В это время Добровольческая армия Корнилова уже переходила по льду Дон между станицами Аксайской и Александровской. В строю было около трёх с половиной тысяч человек с восемью орудиями, больше тысячи гражданских беженцев, огромный неповоротливый обоз. Шли пешие офицерские полки, в одном из которых, ударном Корниловском, – вышагивал с винтовкой за плечом штабс-капитан Сергей Мерцалов. Особняком держались донские пластуны генерала Богаевского, его пеший Партизанский полк, укомплектованный казаками добровольцами. Тарахтела, захваченная у большевиков, 6-й гвардейская казачья батарея, под командой есаула из станицы Александровской Евграфа Семенихина. Ходко рысил по льду офицерский кавалерийский отряд полковника Гершельмана. Прикрывали переправу мелкие кавалерийские подразделения донских партизан, в том числе бывший отряд трагически погибшего есаула Чернецова. Здесь же находился и хорунжий лейб-гвардии Казачьего полка, сын грушевского станичного атамана Евгений Ермолов.
В обозе на одной из санных повозок, позади кучера, – маленького усатого текинца, в полосатом ватном чапане, – сидела закутанная в шубу Анфиса Лунь. С тоской смотрела на древний заснеженный холм Кобякова городища, за которым скрылся тёплый, уютный Ростов. Все её надежды на тихую счастливую жизнь разом обрушились. Большевики наступали. Полковник Неженцев сутками не слезал с коня, мотаясь со своими корниловцами по трещавшему по всем швам белому фронту, затыкая прорехи то там, то здесь. Ничего не помогало. Страшный красный шквал накатывал с неудержимой силой. Спасения не было. Впереди – только голая, безжизненная задонская степь, вьюжная, завывающая ветром, ледяная ночь и пугающая чёрная неизвестность…

74
В Грушевской страсти накалились до предела. Узнав о самоубийстве Каледина, учитель Олег Куприянов решил действовать. Он поспешно созвал всех членов своей подпольной большевицкой группы: Тараса Пивченко с сыном Остапом, кузнеца Дениса Лопатина, Михаила Дубова с младшим сыном Борисом, Евлампия Сизокрылова, Костю Будякова, Илью Астапова, Василия Некрасова и других. Всего собралось около сорока человек казаков и иногородних. Еле поместились в горнице небольшой учительской хатёнки. Кому не хватило места,– стояли в прилегающей кухне и сенях, раскрыв для слышимости дверь.
– Товарищи! – выступил на середину комнаты Олег Куприянов. – Я предлагаю сейчас же, не откладывая дела в долгий ящик, идти в правление и арестовать станичного атамана Моисея Крутогорова. Затем собрать станичный сход и провозгласить в Грушевской Советскую власть. Избрать собственный Совет солдатских, казачьих и крестьянских депутатов, сформировать отряд Красной гвардии, разоружить охрану и штаб калединского генерала Черячукина.
– Правильно, Олег Ильич, даёшь Советскую власть! – послышались одобрительные выкрики собравшихся.
– Станичники, – вскочил с лавки Евлампий Сизокрылов, – а ну давай зараз же по домам – за оружием, у кого что есть... Шашки, думаю, у всех найдутся, а то и винтари на полатях. Мужики могут топоры взять, а то и вилы… Общий сбор – на плацу у церкви. Как только все там сгуртуемся, – так и вдарим дружно по атаманскому осиному гнезду, как по Зимнему дворцу в Питере!
– Давай! Айда! – казаки и иногородние стали поспешно расходиться.
– Товарищи, товарищи, не забудьте красные повязки на рукава нацепить, – предупреждал Олег Куприянов. – Чтобы своих в горячке не перестреляли.
К нему подошла жена Раиса Сергеевна, – уже одетая, с горящими от возбуждения карими глазами.
– Я готова, Олег… Давно мы ждали этой счастливой минуты!
Куприянов, порывшись, достал из сундука, где хранились вещи, новенький револьвер. Перегнув ствол, покрутил барабан. Проверил патроны. С громким щелчком сложив, засунул пистолет в карман полушубка. Решительно шагнул к выходу.
– Пойдём, Раиса, пробил наш революционный час!..
В правлении, – кроме атамана Крутогорова, доверенного – безрукого сотника Платона Мигулинова, да двух молодых парней из приготовительного разряда, нёсших службу сидельников, – никого не было. Казачата зубоскалили на майдане, устроившись у стены на лавке. Поплёвывали кабачные семечки. Атаман с кем-то разговаривал по телефону у себя в кабинете, Платон дремал в канцелярии, за столом, положив седую чубатую голову на единственную руку. Его разбудил громкий стук уличной входной двери и многочисленные голоса на майдане. Что за чертовщина?
Сотник Мигулинов, почёсываясь и широко, во всю заросшую пасть, зевая, вышел из канцелярии в коридор. На майдане толпился непонятный народ. Среди них Платон Михайлович узнал учителя станичного министерского училища Олега Куприянова.
– За мной, ребята, – крикнул тот и решительно – с пистолетом в руке – направился к оторопевшему Мигулинову.
За ним, кто с винтовкой, кто с шашкой в руках, густой толпой последовали казаки. Впереди всех – известный смутьян, большевик Евлампий Сизокрылов, следом молодёжь: Васька Некрасов, Илья Астапов. А вот, с револьвером в руке, бывший громовский работник Мишка Дубов – явный дезертир, которого Платон хотел арестовать ещё год назад, да помощник атамана Прохор Громов вступился. У всех ворвавшихся в правление – красные тряпки на рукавах, у некоторых – и на папахах. Ясное дело, – явились арестовывать атамана. Большевики!
Казачата-сидельники удивлённо захлопали глазами, видя такую картину. Они не понимали, что происходит, почему на них направили оружие свои же, грушевские станичники, и требуют сдать винтовки и шашки. Молодые казаки покорно разоружились и были тотчас же отпущены по домам. Платон Мигулинов тоже отдал шашку, куда ему с одной рукой – против такой оравы! Из кабинета в коридор выглянул атаман Моисей Крутогоров. Сразу же попятился от наставленных на него воронёных винтовочных стволов.
– Вы арестованы, господин атаман! – грозно отчеканил Олег Куприянов. – Прошу сдать оружие, атаманскую печать и ключи от сейфов.
После того как Крутогоров исполнил эти требования, ему грубо заломили за спину руки, связали конской уздечкой и заперли тут же, в маленькой угловой комнате, служившей кладовой.
Через время в правление стали подтягиваться и остальные служащие. Люди Олега Куприянова их также разоружали и отправляли по домам. Только, – пытавшихся сопротивляться, – первого атаманского помощника Устина Закладнова и табунного смотрителя Ордынцева, скрутили, жестоко избили и бросили туда же, в кладовку. В компанию к атаману Крутогорову. Геннадий Викентьевич Замятин, бывший теперь помощником атамана, в этот день в правление не пришёл, что и спасло его от неизбежной расправы.
– Итак, товарищи, – провозгласил Олег Куприянов во дворе правления, перед начавшими собираться станичниками, – объявляю Советскую власть в станице Грушевской установленной, а прежнего атамана и всё правление – низложенным!
При этом он весело потрясал в воздухе револьвером и от избытка чувств кричал «Ура!» Этот победный клич подхватили и остальные бойцы его красногвардейского отряда.

75
Уже на следующий день после самоубийства Каледина, в ночь на 30 января, в Новочеркасске состоялось частное совещание части депутатов Большого Войскового Круга. Цель – выборы нового атамана.
Организаторами экстренного совещания выступили казаки Новочеркасской станицы, перехватив инициативу у пассивной и бездеятельной Городской думы. Та, получив неожиданно власть, растерялась и не знала, что делать. При таком положении власть реально могли захватить местные новочеркасские большевики. Нужно было срочно спасать положение.
На совещании, которое проходило в здании Новочеркасского станичного правления, вперемешку с местными городскими казаками, а так же представителями других станиц, случайно оказавшимися в городе, присутствовали некоторые видные политические и военные деятели Дона: помощник бывшего атамана Митрофан Богаевский, генерал Краснов, генерал Попов, походный атаман генерал-майор Назаров, полковник Мамонтов, войсковой старшина Гнилорыбов. В зале, среди депутатов Круга – войсковой старшина Агеев, командир партизанского отряда, знаменитый полковник Семилетов, бывший атаман станицы Грушевской, подъесаул Дмитрий Ермолов и многие другие видные казаки. В основном, – из низовских станиц, оставшихся ещё верными Донскому Войсковому правительству. При единогласном решении собравшихся новым атаманом Области Всевеликого Войска Донского временно был избран генерал-майор Назаров, новым Походным атаманом – начальник Новочеркасского юнкерского училища генерал Попов. До открытия IV Малого Круга, который должен был избрать Донское Войсковое правительство и утвердить нового атамана, вся полнота власти в области передавалась генерал-майору Назарову.
Вновь избранного атамана наделили неограниченными, почти диктаторскими полномочиями. Старики пообещали ему свою полную поддержку и заверили, что расшибутся в лепешку, но посадят на коней всех боеспособных казаков близлежащих станиц Черкасского и Ростовского округов.

В это время части Добровольческой армии генерала Корнилова вели бой с отрядом Красной гвардии у станицы Хомутовской. С вечера добровольцы расположились в ней на ночлег. Но так как все смертельно устали, охранение выставили слабое, которое и прозевало наступление большевиков. С утра несколько эскадронов из 4-й кавалерийской дивизии красных с одним орудием подошли почти вплотную к станице и открыли яростный ружейный и артиллерийский огонь. В станице вспыхнула паника. Разбуженные выстрелами добровольцы беспорядочными толпами, полуодетые выскакивали на улицу. Многие – без оружия. Но появился Лавр Георгиевич Корнилов со своими личным конвоем из семи текинцев и быстро навёл порядок. Подразделения Добровольческой армии во главе со своими командирами стройными колоннами выходили в поле.
Сзади, от церкви, ещё била батарея есаула Семенихина, а уже вскочили и пошли в атаку, не пригибаясь, со штыковыми винтовками наперевес, стройные цепи Корниловского полка. Впереди – пеший – полковник Неженцев. Подбадривает, увлекает вперёд своих ударников. Штабс-капитан Мерцалов бежит почти вровень с полковником, стреляет на ходу из винтовки в видневшиеся вдали чёрные точки залёгшей красной пехоты.
На бугре за станицей расположилась основная артиллерия армии. Здесь распоряжается подполковник Миончинский, бывший свидетелем последнего боя Василия Михайловича Чернецова. Возле орудий – сам Лавр Георгиевич Корнилов. Скрестив на груди руки, как маленький Наполеон, молча наблюдает за ходом сражения. Внизу, спешенные, возле своих коней – верные текинцы. Среди них ротмистр Магомед Хаджиев и командир личного конвоя командующего полковник Григорьев. Чуть поодаль лихие конники генерала Эрдели ждут только знака командующего, чтобы глубоким фланговым охватом обрушиться на позиции красногвардейцев.
Из центра станицы продолжает бить, сотрясая вокруг воздух, батарея Семенихина. В ближайших казачьих хатах дребезжат стёкла. От каждого выстрела, Анфиса Лунь, находящаяся в обозе у церкви, среди гражданских лиц, раненых и больных добровольцев, нервно вздрагивает и поминутно крестится. С передовой к обозу тянутся вереницы раненых офицеров и юнкеров. Здесь, прямо на плацу, продуваемом насквозь холодными сальскими ветруганами, в рваной брезентовой палатке развёрнут небольшой походный лазарет. Некоторых, тяжело раненых добровольцев, несут на носилках санитары. Женщины-медсёстры помогают легкораненым, тут же, на морозе, делая им перевязки. Тяжёлых сразу заносят в палатку лазарета, где хирурги в запачканных кровью белых халатах осматривают и оперируют их.
Бой за станицей, между тем, подходил к концу. Анфиса не видела, как сорвался с места конный отряд Эрдели, со свистом и гиком понёсся за бугор в атаку на позиции большевиков. Застрочили, прорезая воздух длинными очередями, красногвардейские пулемёты. Батарея есаула Семенихина, выпустив последние, ещё остававшиеся снаряды, безнадёжно умолкла. Боекомплект иссяк. За бугром – рукопашная схватка. Слышится вой и взвизгивание, – это кавалеристы генерала Эрдели обрушились на противника. Винтовочная и пулемётная трескотня смолкают.
Корнилов подаёт знак полковнику Григорьеву. Тот зычно командует выступление. Его слова тут же гортанно дублирует на туркменском языке ротмистр Хаджиев. Взмахивает, как молнией, шашкой, указывая на запад, где располагался правый фланг отряда большевиков. Текинцы, окружив плотным кольцом главнокомандующего, пришпоривают коней и быстро уносятся в указанном направлении. Шум боя постепенно отодвигается дальше, в степь. Перевес явно на стороне Добровольческой армии. Батарея Семенихина снимается с передков и так же, вслед за наступающими частями, уносится за бугры. Оттуда всё идут и идут в одиночку и целыми группами раненые добровольцы.
Вот какой-то мичман с окровавленной простоволосой головой, в расстёгнутой нараспашку чёрной флотской шинели с оборванным хлястиком, идёт прямо к повозке, на которой, укутавшись в ворох дорожных одежд, сидит Анфиса. Не дойдя несколько шагов, офицер, застонав, валится в снег. Текинец-возница, проворно соскочив с облучка повозки, подбегает к раненому, бережно помогает ему подняться.
– Туда, туда… Веди его в палатку, – машет Анфиса рукой в сторону походного лазарета. – Я за вещами присмотрю.
Раненые с поля боя идут уже сплошной вереницей. Кто с винтовкой, тяжело опираясь о неё, как о посох, кто без оружия. За многими по снегу тянется свежий кровавый след. В одном несчастном Анфиса вдруг узнаёт того самого штабс-капитана, с кем одно время жила в Питере.
– Господин Мерцалов, Серёжа, – приветливо окликает его.
Штабс-капитан, встрепенувшись, устремляет на женщину внимательный взгляд. Он еле ковыляет, прихрамывая, опираясь о винтовку. Защитного цвета бриджи на его правой ноге изорваны, из-под лохмотьев выглядывает окровавленная повязка. Глаза Мерцалова загораются радостью: он вспомнил Анфису. Торопливо скачет к ней, почти не наступая на простреленную ногу, морщится от острой боли.
– Здравствуй, Сергей, – Анфиса отодвигается, освобождая место в повозке рядом с собой. – Ты ранен?
– Как видишь, – кивает Мерцалов на свою ногу. – Нашла большевицкая пуля напоследок. Если задета кость – хана, отрежут ногу без разговоров. У нас ведь в госпитале кроме пилы и топора других лекарств нет. Всё – у товарищей! – скептически шутит штабс-капитан.
– Ну не всё так мрачно, Серж. Может, ещё обойдётся, – утешила его Анфиса.
– Будем надеяться, хотя надежды мало… – Мерцалов тихо стонет, устраивая повреждённую ногу поудобнее. Марлевая повязка на ране набухла, и кровь просачивается на повозку.
– Тебе нужно сменить бинт, – подсказывает Анфиса.
– Мне это уже – как мёртвому припарка, – пренебрежительно машет грязной рукой упавший духом штабс-капитан.
– Не дури! – Анфиса вдруг расстёгивает шубу, без всякого стеснения задрав полу длинной шерстяной юбки, решительно рвёт край плохо поддающейся исподней рубашки.
– Ты что, Анфиса? Зачем? – удивляется офицер странным манипуляциям женщины.
– Перевязывать тебя сейчас буду, молчи, – говорит Анфиса. Нарвав длинных широких полос, начинает осторожно освобождать ногу Сергея от окровавленной повязки.
Он скрипит зубами от боли, зажмуривает глаза, но терпит. Больше ничего не остаётся. Не кричать же, как желторотый мальчишка-гимназист, проявляя свою слабость перед женщиной.
За бугром всё гремят пачками и в одиночку винтовочные выстрелы, победно тарахтят пулемёты. Добровольческая армия с боем гонит прочь от станицы Хомутовской разбитых в пух и прах большевиков…

* * *
В Грушевской и прилегающих к ней хуторах станичного юрта – Советская власть. Уже избран местный Совет. Председателем, чтобы лишний раз не волновать станичников, учитель Олег Куприянов предложил утвердить казака. Им стал Евлампий Сизокрылов. Его помощник и заместитель – бывший батрак Громовых Михаил Дубов. Сам Олег Куприянов взял себе скромную должность секретаря Совета, по сути, оставаясь здесь главным лицом. Вроде идейного руководителя. Командир местного отряда самообороны, он же, по совместительству, и начальник милиции – кузнец Денис Лопатин. В помощниках у него – тавричанин Тарас Пивченко.
Сразу же, не откладывая дела в долгий ящик, они приступили к созданию красногвардейской дружины. На крыльце бывшего правления, ныне – станичного Совета, вывесили объявление о записи добровольцев. В короткий срок записалось около сотни молодых казаков-фронтовиков и иногородних. Отряд патрулировал дороги, ведущие в станицу и соблюдал революционный порядок вечерами на улицах.
Старики притихли, казачья бесшабашная молодёжь и лишённые раньше всех привилегий иногородние, наоборот подняли головы, почуяв волю. Уехал к отцу, в имение Донской Колос, помощник свергнутого и арестованного атамана Крутогорова подъесаул Замятин. На третий день, не зная, что делать с атаманом, новые руководители станицы выпустили самого Моисея Ефремовича и арестованных вместе с ним Устина Закладнова и табунного смотрителя Ордынцева. Практика большевицких расстрелов была ещё впереди.
В бывшем правлении то и дело заседал станичный Совет, посылались гонцы на соседние хутора с просьбой поддержать грушевцев, но безрезультатно. В хуторе Каменнобродском красного гонца связали и посадили в холодную. Вокруг по степи рыскали добровольческие отряды донских партизан. Где-то на хуторах продолжал действовать и штаб, так называемого Западного фронта несуществующей Донской армии. Правда, весь фронт состоял из самого командующего, генерал-лейтенанта Александра Васильевича Черячукина, и чинов его штаба с немногочисленной охраной, но, как говорится: были бы кости – мясо нарастёт. В свою очередь, секретарь грушевского Совета и фактический его руководитель Олег Куприянов опасался нападения из Новочеркасска, где был избран новый Войсковой атаман Назаров.
В станицу, между тем, вернулись недавно ушедшие к Каледину добровольцы: Афанасий Крутогоров, Иван Закладнов, другие молодые казаки. Приехал и бывший военный писарь, старший урядник Никола Фролов. Если первых заставили записаться в калединскую армию отцы, то Никола изъявил желание служить – сам. Правда, повоевать ему не пришлось. После самоубийства атамана, добровольцами заниматься было некому и они, простояв в Персияновке без всякого дела несколько дней, разъехались по домам. Из фронтовиков наконец-то прибыл из 2-го запасного полка односум Фёдора Громова Иван Вязов. Дед Аникей, на радостях, устроил пышную встречу внука, созвал всех его друзей, соседей, родственников, – зарезал кабана. Много было выпито самогонки и пролито горьких хмельных слёз о погибших братьях-казаках. Да и сам Ванька был не весел, узнав, что мать переселилась в дом Лукьяна Родионова, к чужому дяде...
Станица угрожающе притаилась: ни Совет, ни станичные крепкие хозяева и бывшие члены правления не предпринимали пока никаких решительных действий. Ожидали близкой развязки в Новочеркасске.
В феврале приспичило жениться недавно пришедшему со службы Ивану Вязову. Оставшись на хозяйстве один, без матери, которая сошлась с Лукьяном Родионовым, Иван затосковал, стал подыскивать себе по станице невесту. Наведавшись как-то по делам в соседний хутор Каменнобродский, обгулял там молодой казак смазливую девчонку, Клавдию. Дочку убитого на румынском фронте хуторского казака Никиты Грачёва. Вскоре заслал Ванька Вязов сватов к Грачёвым, а ещё через неделю привёл в дом деда Аникея юную хозяйку. Старуха Вязова не могла нарадоваться на работящую, скромную девку, расписывая все её достоинства при встрече соседкам-товаркам.
Григорий Закладнов продолжал жить и работать у свергнутого атамана Крутогорова, – вернуться к отцу не позволяла гордыня. Почти каждый день, под вечер, управившись с делами в обширном хозяйстве Моисея Ефремовича, забегал в станичный Совет. Сразу же, без обиняков, напускался на Олега Куприянова:
– Товарищ Куприянов, всё это хорошо, скинули вы атамана, ну а дальше-то что? Вон Советская власть диктует, что землю у купцов и помещиков забрать, да и поделить промеж бедняками и трудовыми работниками. Когда ж вы энто делать начнёте? Али я, к примеру, не ксплуатируемый класс?
Не терпелось Григорию заполучить земельку да и стать твёрдо на ней своим личным хозяйством. Потому и подлаживался под большевиков. От бати, Устина Никитовича, после той давнишней ссоры, ничего уже хорошего не ждал и твёрдо намерен был отделиться. Вот только жену с новорождённой дочкой забрать было некуда.
– Погодь, Григорий, – уверял его учитель Куприянов, – дай нам с силами собраться. Вот как выгоним кадетов насовсем с донской земли, тогда и начнём по-настоящему управляться. А сейчас пока не спеши, может быть, ещё и от карателей атаманских станицу придётся оборонять. Ты-то сам как в случае чего? Поддержишь трудовую власть?
– С вами, Олег Ильич, в огонь и в воду! – театрально бил себя в грудь кулаком Григорий. – И сомнение насчёт меня выбросьте из головы. Я, как есть, большевицкую, нашенскую трудовую правду узрел. Как солнце она – в тёмном царстве мрака!
Немного потолкавшись ещё в правлении, Закладнов поплёлся домой, к Крутогоровскому просторному подворью. Переулок тёмный. Поскрипывает, искрится под ногами снег. И вдруг из-за плетня сигает наперерез фигура – в чёрном!
– Стой!
Не успевает ещё Григорий опомниться, как сзади кто-то другой сильным ударом кола в затылок валит его с ног. Подбежав, долго и ожесточённо бьют колами. Матерясь и сопя, пинают ногами. Норовят попасть по лицу и под рёбра.
– Это тебе, гад, за Фроську! – как сквозь сон, или с того света едва различает Закладнов голос Пантюхи Некрасова. – А ежели вздумаешь, подлюга, ревкомовцам жаловаться, и вовсе из винтаря пульнём или шашкой голову срубим. Так и знай, Ирод!
Снова градом сыпятся тупые удары по всему телу. Григорий, прикрыв руками голову, не сопротивляясь, ворочается в сугробе, глухо постанывает, ожидая конца экзекуции. Противиться – бесполезно, ещё и впрямь исполнят угрозу – убьют до смерти. Да и виноват – чего там греха таить. Поделом, значит… В другом случае, может, и дал бы сдачи. И не то что двоим, – и пятерых не испугался бы, но тут дело другое. За бабу можно и потерпеть… Из-за него лишилась жизни бабёнка, жена Пантюхи Некрасова, Фрося. Да, к тому же, и убивать его братья, по-видимому, не собираются. Так только – поучить… Внезапно Григорий теряет сознание, острая тупая боль отодвигается вдруг куда-то в сторону. Он проваливается в чёрную, клокочущую бездну и больше ничего не чувствует…


2002 – 2010
 
К О Н Е Ц