Моя родина – Азербайджан.
И не потому, что она такая родная, а потому что я там родился. Мой отец офицер был направлен туда служить.
В тот год все испытали огромную радость, но не по поводу моего рождения, а потому, что в том году отменили карточки на хлеб. Только – только закончилась Вторая Мировая Война. Люди ещё возвращались из Европы домой. Пленные немцы использовались на стройках. Дом, в котором я родился, был построен как раз ими. А родился я дома потому, что моя бабушка работала фельдшером – акушеркой и была дома, потому что моё рождение происходило в двенадцатом часу ночи.
Жизнь послевоенная была бедная и голодная. По тем временам военнослужащие считались богатыми, ведь им выдавали форменную одежду и продуктовый паёк. И несмотря на это, отец продал шинель и сапоги, чтобы купить мне детское одеяло и материал на пелёнки и распашонки.
Недолго я радовал своих. Через восемь месяцев в Кировабаде разразилась эпидемия токсической диспепсии, которая выкосила массу детей до трёх лет. В те годы Азербайджан кишмя кишел всякими болезнями, и в рядовую были такие, как трахома, дизентерия, брюшной тиф …
Я заболел и начал таять на глазах, потому что при этой болезни всё съеденное выходит с поносом и рвотой.
Только то, что меня срочно вывезли на самолёте в Крым, спасло меня.
В те годы самолёты не летали так далеко - из Азербайджана в Крым. Меня сначала из Кировабада на военно-транспортном ЛИ-2 вывезли в Тбилиси. Здесь надо было пересесть на рейсовый пассажирский Ил-14. Я помню, что сиденья в ЛИ-2 были вдоль бортов жёсткие с выемкой для попы и я сидел на руках спиной к иллюминаторам. В самолёте было шумно и холодно. На следующий день мы улетали рано утром. Был туман и все боялись, что вылет не состоится. Но пока происходила посадка, туман рассеялся, и вышло солнце. В этом самолёте были мягкие сиденья, не так шумно и тепло. При подлёте к Симферополю сильно болтало, но я спал и не заметил этого. Как ни странно, здесь, в Симферополе, у меня прорезался зверский аппетит. Меня кормили понемногу, но поноса и рвоты у меня уже не было. Меня показали ведущему детскому врачу Крыма. Он осмотрел меня и сказал, что я так истощён, что уже не жилец. Но видимо бог простёр надо мною свою длань и вытащил мою плоть, уходящую в мир иной.
Я ел без передышки и начал поправляться. Так я выжил.
Но болезнь сказалась на моём желудке. В последствии я плохо ел, и рос слабым, болезненным. Я «цеплял» все детские болезни: корь, скарлатину, ветрянку. Но, несмотря на это, почему-то легко переносил их, хотя скарлатина сказалась на глазах, и я со второго класса ходил в очках.
А голова, слава Богу, осталась «светлой». Тогда не было телевидения и радиоприёмников и по вечерам бабушка мне читала книги Барто, Толстого, Маршака, Михалкова. Я запоминал текст и, видя картинку, наизусть произносил подпись под ней. А потом, приглядевшись, понял, как звучат отдельные буквы, научился читать незнакомый текст. И это случилось лет в шесть. Так что, когда пришло время идти в школу, я уже уверенно читал, не зная азбуки. Но в школе учителя запрещали мне читать слитно, сначала учили читать по слогам, что было для меня непонятным и истинным мучением.
Первые четыре года я был «круглым», как тогда говорили, отличником. Но когда я перешёл в пятый класс, отца перевели служить в Нахичевань на Араксе.
В Кировабаде отец получил звание майора в двадцать восемь лет. Он стал самым молодым майором в дивизии, а потом «застрял». Интриги и человеческий фактор, как теперь говорят, не давали ему возможности вырасти. Надо было куда-либо перевестись. Но ему предложили только Семипалатинск. А это был город, где был атомный полигон и, ходили слухи, что там люди заболевали лучевой болезнью.
Отец долго не решался, а когда решился, появился вариант с Нахичеваном. Это была «дыра», как сказали отцу. Там люди дослуживали до конца службы без варианта ещё куда-либо переехать. Но лучшего не предвиделось, и отец поехал обустраиваться, а семья осталась в Кировабаде, я доучивался в четвёртом классе.
Квартира нас не ждала, как и того, кого заменял отец. Поэтому прошло лето, началась учёба в пятом классе, а мы ещё жили отдельно от отца.
Но первые мои воспоминания начинаются с того, что я просыпаюсь утром в кроватке с боковыми ограждениями. Я в длинной синей байковой рубашке до пяток. Помню, что в синей потому, что позже, когда я из неё вырос, мне сшили новую длинную из зелёной байки. Её цвет мне сначала не понравился, но она была более плотной и длиннее, а потому тёплой и я быстро к ней привык. А одеваться на ночь в теплое было обязательно, потому что печка за ночь прогорала и, когда утром её растапливали, приходилось мёрзнуть, пока через пару часов живительное тепло не распространялось по комнате и разрешалось играть уже на полу.
Именно утренние просыпания мне почему-то запомнились. Помню, что когда я начал ходить, мне сделали отверстие в боковинке, чтобы я сам сползал на пол. Дни помнятся и солнечные, и пасмурные. Я любил смотреть в окно на дождь или снег и мне запрещали становиться на подоконник, боялись, что я, разбив окно, упаду вниз. Мы жили на третьем этаже в одной комнате коммунальной квартиры. У нас был балкон, примыкавший к балкону соседней квартиры. Там жила девочка, кажется, на год младше меня. Мы иногда играли вместе у перегородки, передавая игрушки между решетками.
Однажды мама купила мне шоколадку. Я начал есть, но она показалась мне горькой.
- А мне мама не покупает шоколадки, - сказала девочка. И я отдал ей свою.
Когда пришла мама, она удивилась, что я съел такую большую шоколадку. Но я был честным и сказал, что подарил её соседской девочке.
- Ты мог бы мне её отдать, если тебе не понравилась, - сказала мама.
- Но ведь ей мама не покупает шоколадки, - наивно ответил я. Шоколадки в ту пору были редкостью в семьях и большим дефицитом, поэтому мама пошла к соседке и рассказала ей всё. Шоколадку поделили. Мне мама сказала, что на всё нужно спрашивать разрешение. Больше я шоколадок не дарил, но и сам не любил есть, потому что в те времена шоколад был настоящий и значит обязательно горчил.
Теперь, когда жизнь перевалила за 60, начинаешь задумываться о жизни, начитавшись умных книг, где сказано, что надо научиться радоваться жизни, и слова Иисуса: «Будьте как дети», я, конечно, вспоминаю своё раннее детство. Просыпаешься утром и ощущаешь необыкновенное блаженство. Особенно удивителен переход от сна к бытию. Когда ещё что- то снится, но уже слышишь знакомые голоса и родные лица вплетаются в какие-то события сновидений. Где сон, где явь? Открываешь глаза, а утреннее солнышко уже осветило противоположную стену и какой-то лучик, попав на зеркало, отразился тебе в один глаз. Отворачиваешься от него и пытаешься досмотреть сон, но зажмуренные глаза уже не видят продолжение, а в уши вливается шум из открытого окна и воробьиное чириканье. И уже не можешь улежать в кровати, вскакиваешь и бегом на улицу, босиком по траве к друзьям, даже без завтрака.
Мои друзья, такие же пацаны, выбегали чуть раньше или позже, в майках, трусах и сандалиях на босу ногу. Мы носились вокруг домов, залезали на деревья или играли в машинки, особенно, если находили кучу песка.
Зазвать меня на завтрак уже было трудно, даже если я давал обещание, что приду. Поэтому мама выходила с тарелкой каши на улицу и кормила меня сидя на бревне.
Эти брёвна привозили для зимнего отопления. И лежали они около домов нередко до самой зимы пока их не распиливали на дрова и не раскладывали по сараям. И никто их не воровал, а для нас это были своеобразные места для игр. Мы бегали по ним, прятались, играли в «ловитки», в России это называлось «салочки». А по вечерам у наших мам на них были посиделки. Да и мы иногда сидели рядом, слушая рассказы взрослых. А, бывало, устроившись на соседних брёвнах, рассказывали друг другу «страшные» рассказы.
За играми некогда было сбегать домой в туалет или попить воды. Однажды, мы между играми сидели на брёвнах и разговаривали, а один из пацанов сосал стеклянную пробку от пузырька одеколона. Зачем?
- А чтобы пить не хотелось. Вот видите внутри пузырёк - это вода, - сказал он и показал на пузырёк воздуха в стекле.
Никто этому не поверил и стали смеяться.
- А Сталин сказал, что он так в войну делал, когда хотел пить.
И все замолчали и сразу поверили, потому что авторитет Сталина был так велик, что всему, что говорил Сталин, тогда верили абсолютно.
В детстве любая погода в радость. Осенью мрачный день с серыми набухшими тучами создает особое предчувствие дождя. А когда он начинает литься, с особым удовольствием бродишь по лужам и грязи. И, возвращаясь домой, удивляешься, почему грязь была по щиколотку, а сапоги грязные до самого верха и ещё на штаны попало.
Весенняя грязь, когда после дождя пригрело солнышко, особенно хороша. Она уже нагрета солнцем и лепишь из неё хлопушки разной формы. В виде мисок, барабанов, танков, кораблей… И бабахаешь их об асфальт. И соревнуешься, у кого громче хлопнет или красивее разорвёт.
Ну а зима хороша снегом, хотя какой снег в Азербайджане? Лето длится с апреля по октябрь. Первые дожди начинаются в ноябре, а первый снег выпадает на 31-е декабря.
Удивительно, но бывало, за полтора часа до Нового года начинает сыпаться снег, и покрывает землю к бою курантов. Держится он не более суток. И за зиму так случается ещё два –три раза до середины февраля, а в марте уже пригревает солнце и начинается весна.
Какие тут лыжи или заливание катков? Коньки мы и в глаза не видели. Только на санках случалось кататься, когда снегу удавалось задержаться на 2 -3 дня.
Но запах сжигаемой листвы осенью, морозной сырости зимой или весенней листвы после дождя до сих пор остаётся напоминанием того счастливого ощущения радости, которое может быть только в беззаботном детстве, ещё не обременённом заботами о жилье и хлебе насущном.
В детстве ещё не знаешь о библейских заповедях или постулатах, хочется быть хорошим для всех, и уже тебе прочитаны книги Маршака, Михалкова, Маяковского и Барто, и они настраивают ход твоих мыслей в русло правильного отношения к окружающим, строят в голове твою будущую философию жизни. Хочется жить правильно, поступать правильно и думать правильно. И, кажется, что все тоже хотят того же. Много позже понимаешь, что невозможно быть хорошим для всех. Что тебя могут не любить только за твою национальность, о которой ты узнаёшь от других и не веришь им, пока твоя мама не успокаивает тебя, что это не так плохо. И если тебя не любят только за это, то это плохие, злые люди.
Могут не любить и за то, что ты учишься не хуже, а то и лучше их сына. Могут не любить за отца, который назначен на более высокую должность. За скандальную бабушку, которая, как медик, требует чистоты в туалете и ванной комнате коммунальной квартиры.
Военный городок был очень большой. Ведь здесь была расквартирована целая дивизия. Я помню, там были несколько полков: «99-й»; сотый, сто первый, учебная рота, танковый батальон, «автобат». Мы жили в «больших домах». Это были пять кирпичных домов, стоявших буквой «П». Два трёх этажных, напротив друг друга, и три двух этажных. Это были коммунальные квартиры, две однокомнатные и одна двухкомнатная. Только для генералов были исключения. Вдоль домов, по кругу, шла грунтовая дорог дорога, которую позже, наверное, в 58-ом заасфальтировали. Поле между домами весной покрывалось травой, которая к концу лета высыхала и вытаптывалась до небольших островков. А на середине этого поля был пожарный бассейн диаметром метров восемь и глубиной метра четыре. В начале лета из него пожарные машины высасывали воду и бассейн чистили, а потом наливали чистой водой до самых краёв. Тогда многие пацаны и даже взрослые плавали в нём, кто умел плавать, а мы пускали кораблики из бумаги или деревянных дощечек.
И ещё около трёхсот семей жили в «финских», так их называли, щитовых домиках, на одну или две квартиры. Когда дороги заасфальтировали, я уже имел велосипед «Орлёнок». В те времена для подростков выпускались две марки велосипеда, второй был женский «Ласточка». Где я только не ездил на своём «Орлёнке». Даже по дорогам «танкодрома». А однажды с Костей Севостьяновым мы поехали за город к мавзолею Низами. До него было километров 12 или 15. Мы добрались туда, но нас прогнал какой-то старик. Потом нам говорили, что нам повезло напасть на старика, потому что молодёжь могла побить и забрать велосипеды.
Запомнилось ещё, что в соседнем доме жила девчонка Лена, беленькая с голубыми глазами. Она каталась на «Ласточке». И когда она выходила с велосипедом, я выносил свой и мы ездили мимо с интересом поглядывая друг на друга. Однажды я погнался за ней. Она летела впереди, и я с трудом сокращал расстояние. Вдруг я налетел на острый камень и пробил колесо. Это был первый прокол, который сильно удручил меня. С помощью отца я заклеил дырку и потом ездил старательно объезжая камни. С Леной я так и не познакомился близко, потому что она приехала в начале летних каникул, а в сентябре моего отца перевели служить в Нахичевань.
Военный городок стоял на окраине города Кировабада, поэтому ночью слышен был иногда вой шакалов. Мой отец был заядлым охотником и не раз с друзьями отправлялся отстреливать их. Я помню, однажды, на балконе лежала шкура шакала. Отец хотел сдать её. За отстрел шакала давали пятьдесят рублей, а за волка сто. Но принимали только выделанную шкуру, а отцу всё было некогда, и шкура завонялась, в ней завелись червяки, вылетали зелёные мухи. Пришлось её выкинуть.
Мы, дети офицеров, часто бегали на территорию военных частей играть, а то и просто посмотреть на солдат и военную технику. Первая такая вылазка у меня в памяти сохранилась слабо. Мне было лет пять или шесть, когда кто-то сказал, что знает, где лежит сбитый немецкий самолёт. Война была ещё свежа в памяти наших отцов, и мы не раз слышали из их разговоров различные воспоминания. Поэтому мы не удивились, что где-то рядом может быть немецкий самолёт. И вот нас, трое пацанов и две девчонки, понесло через всю воинскую часть, а это была очень большая территория, на танкодром, это я позже узнал. Мы, пацаны и одна девчонка, были одного возраста, но другая девчонка, сестра одного из пацанов, была лет трёх- трёх с половиной. Она первая устала и начала просится домой, но мы уже прошли через все полки и были уже как заведённые. Нам хотелось увидеть этот самолёт. Мы опустились в низину, затем поднялись на холм, потом ещё один холм и… мы увидели груду металла под холмом. Мы поняли, что это то, что мы искали… Мы хотели сбежать вниз, но вдруг услышали женский крик. Сзади бежала к нам женщина.
Это была мама одного из пацанов и этой малышки. Я помню её заплаканное лицо и испуганный взгляд. Только тут я осознал, что мы очень далеко и давно ушли из дома и, что меня тоже, вероятно, ищет мама и плачет. Мы повернули назад и, не рассмотрев, что за груда металла внизу, вернулись домой.
Повзрослев, вспоминая этот случай, я пытался восстановить в памяти, видел ли я остов разбитого самолёта, или это мне так хотелось увидеть, что я «видел» его. Лет в десять, я с друзьями снова пошёл туда, но уже по другому поводу. Кто-то сказал, что там свалка металла, который выбрасывают из военных частей, и один пацан нашёл там пистолет. Мы нашли эту свалку. Теперь она «оказалась» уже не так далеко, как в пять лет, но я хотел найти там не пистолет, а тот немецкий самолёт, который тогда не удалось рассмотреть. Мы нашли там груду старого ржавого металла при полном отсутствии его к военной принадлежности. Я был разочарован отсутствием останков самолёта, который стоял у меня перед глазами в моей памяти. Но теперь, зная, что его там нет, я успокоился.
И ещё одна картинка стоит у меня перед глазами из моего дошкольного детства.
В нашем доме жили трое моих друзей детства. Валентин Тризна, с недоразвитыми пальцами на правой руке, Женька Фельдман, черноволосая девочка с тугими косами, и Валька Ольшевская, конопатая и рыжекудрая. С Валькой Ольшевской мы жили в одном коридоре и часто играли вместе. Поэтому, хоть Женька и была в моём понимании красивой, к Вальке я имел большее расположение. Возможно, это детское чувство и оставило у меня симпатию к рыжим девчонкам с конопушками на всю жизнь.
Так вот, однажды, рыжая Валька притащила из дома, вероятно, это было после праздника, бутылку с красным вином. Бутылку - сказано сильно, там вина было пальца на два. И мы пошли играть подальше от дома. А это значит в воинскую часть. На пути встретился «автобат», где служил Женькин отец. На въезде, рядом со шлагбаумом, стояла будка дежурного, где никого не было. Мы зашли туда и там выпили это вино. Досталось не более двух глотков на каждого. Сладкое десертное вино согрело желудок, стало весело, и мы запели.
- Ёлки – палки, лес густой, ходит Ванька холостой…
Продолжения мы не знали и повторяли эти слова раз десять, вместо Ваньки вставляя свои имена. Нам было весело, мы смеялись, пока пришедший откуда-то дежурный не выгнал нас. Мы пошли в гараж искать Женькиного отца, нашли его и нас покатали на машине по кругу перед гаражом.
Вероятно, это было моё первое знакомство с алкоголем.
Мои сверстники ходили в детский сад. И лет в пять моей маме предложили отвести меня туда. Мама, как всегда жалея меня, сказала, что я никогда не останусь без неё в незнакомом месте.
Я очень любил свою маму, и её авторитет был для меня абсолютен. Если мама сказала, что я не захочу в садик, то я это и сказал. Маму уговорили привести меня в садиковскую группу поиграть до обеда, вдруг я привыкну и захочу остаться.
Я с опаской пошёл в группу, но, неожиданно, мне всё понравилось. Я запомнил большой железный паровоз с вагоном и большую деревянную машину. Я с удовольствием катался на велосипеде и не заметил, что мама ушла. Но когда подошло время обеда, пришла мама, и меня спросили, останусь ли я? Я вспомнил, что говорила мама и, хотя мне всё понравилось, я отказался ходить в садик.
То же самое происходило, когда отправляли детей в пионерский лагерь. Я тогда учился в третьем, потом в четвёртом классе. Я поехал с родителями, отправившими своих детей в лагерь под названием «Аджикент», проведывать их в воскресенье. Мы ехали часа 2 – 2,5 в кузове грузовика. Машин было две ЗИС и ГАЗ-51. Дорога частично шла в гору по лесной дороге. Моторы натужно урчали. Я с детства обожал машины, и мне все очень нравилось. Целый день мы провели на природе. Горы, лес, трава, запах цветов, птичий гомон. Я был в восторге. Но, когда отправляли следующий поток, мамино мнение опять победило.
Уже будучи взрослым, я осознал, что мама боялась оставлять меня одного, а я не хотел огорчать её и не спорил с ней.
Зима в Кировабаде была коротким событием. Длинные осенние дожди, когда мы, дети, любили бродить по лужам и грязи, что удручало наших мам, сменялись небольшими заморозками, в основном по ночам. Поэтому снег был редкостью. Он выпадал раза три за зиму и на следующий день уже таял. Поэтому я не научился стоять не на лыжах, ни тем более, на коньках. Но дважды помню, когда снег пролежал дней по 4 – 5. Я успел выпилить из досок и сбить санки, и покататься на них с горки. А впоследствии, сын приехавшего из Германии генерала, выносил лыжи, и все пытались на них кататься. Помню, что на второй день я почти не падал.
Первый велосипед мне купили во втором классе. Как я мечтал о нём! Однажды, лет в семь - восемь, я с бабушкой поехал в город из военного городка. Ездили на автобусе, через мост над Курой. Бабушке нужно было получить зарплату в больнице, где она работала фельдшером – акушеркой. Пока бабушка ходила в больницу, я стоял на улице. Я помню, что рядом с больницей был Дом пионеров, из которого в тот день выезжал грузовик, собранный из нескольких, со свалки. У него был очень длинный кузов и он с трудом выворачивал из арочного проезда. Меня удивили колёса, которые, казалось, были из камер, без покрышек. Но теперь я думаю, что это были б/у, авиационные покрышки. Грузовик рычал, елозил туда – сюда, но не мог вписаться в поворот и упирался в разделительный газон.
В это время вышла бабушка и предложила купить мне подарок. Я мечтал о велосипеде, но в то время они не везде и не всегда продавались.
Мы зашли в Универмаг, где был отдел детских игрушек, но там не нашли велосипеда. Потом я, расстроенный, шёл по улице и, вдруг, увидел маленький велосипед в стеклянной витрине. Это оказался комиссионный магазин. Мы вошли, и там были два велосипеда, для совсем маленьких детей, но рядом стоял детский педальный автомобиль. И это так возбудило во мне желание, что бабушка уже готова была купить его. Он стоил 200 рублей. Это были совсем не маленькие деньги. Кажется, четверть бабушкиной зарплаты. Мы долго решались на покупку, но остановило только то, что дотащить его до дому, а потом спускать и поднимать его на третий этаж домой было для меня непосильной задачей, да и держать его в квартире было невозможно. Я ещё долго вспоминал его. До тех пор, пока отец не привёз откуда-то новый велосипед. Кажется из командировки в Тбилиси.
Это был трёх колёсный велосипед, но его конструкция позволяла сделать из него двух колёсный.
Целый год я ездил на трёх колёсах, но следующим летом я уговорил отца переделать велосипед и помочь мне научиться ездить на двух колёсном варианте.
Один из выходных дней отец посвятил мне. Редкий случай, что бы отец занимался мною, но это произошло.
На дворе стоял май. Второго мая с утра, когда еще не сошла утренняя роса, мы вышли во двор, и я начал учиться. Сначала отец держал меня постоянно сзади за сиденье. Потом начал изредка отпускать. К обеду я проезжал уже несколько метров самостоятельно. После обеда я снова учился и, вскоре, меня уже не надо было придерживать, я ездил сам, хотя и не очень уверенно, не умел ещё поворачивать. Это событие запечатлено на одной из фотографий, где я стою с велосипедом между родителями.
Сколько лет пролетело! Казалось, что всё забылось, стёрлось из памяти… Но стоило начать вспоминать, как ниточки воспоминаний сложились в ленту событий, как отрывки из старого фильма, где плёнка периодически рвётся. И сладостная острота воспоминаний отзывается щемящей душевной болью от невозвратных потерь близких и любимых людей отошедших в небытие… Надо вспомнить ВСЁ! Или хотя бы лучшее из ушедшего времени…