Мы жили в раю. Вдруг осознала это – остро, почти болезненно… Не могла заснуть, и вот – на границе сна уже – вдруг вспомнилось все – детское, светлое, яркое… почти забытое, но регулярно приходящее во сне.
Мы жили в раю, но мы не знали об этом. Для нас все, нам принадлежащее по праву рождения, было обыденным и ежедневным. Так здоровые люди не замечают, какое это счастье – дышать, живущие у родника понятия не имеют, какое богатство – свежая вода.
У нас было все. У нас были тенистые аллеи парка – лиственничные, сосновые, кленовые – на выбор. У нас были рощицы, в которых можно было безопасно заблудиться, вдоволь набояться, а потом выскочить в священном ужасе на песчаную дорожку – и вмиг забыть, отчего ты только что визжал и трясся. У нас были шалаши из скошенной, пахнущей солнцем травы – и
круглые сосенки, стелившие ветви по земле, в которых можно было спрятаться на весь день с бутылкой воды, бутербродами и книжкой – и не бояться дождя, потому что дожди были нечасты и желанны, как манна небесная.
Весной у нас цвели подснежники, фиалки и гусиный лук – крохотные желтенькие звездочки. А весна начиналась как положено – в начале марта. А не как теперь – в начале апреля может быть. Потом на смену фиалкам приходили Марья-коревна (дикий пион), горные тюльпаны с острыми кончиками лепестков, некрупные, хрупкие, красные и оранжевые, и даже – редко-редко (удача!)– желтые, и ирисы.За ними девятого мая было положено идти в горы и приносить охапку домой, а потом раздергивать на букеты и разносить бабулькам-соседкам, которые войну помнили, и для которых в радость было кормить нас плюшками и конфетами. Но мы не из-за конфет ходили. Мы… просто тогда казалось, что нельзя иначе.
Потом в парке душно цвела сирень, горели свечи каштанов и распускалась глициния (помните? - «Ласково цветет глициния, она белее инея, а где-то есть страна Дельфиния…» - знала бы я тогда!), набухали шары бульдонежа и благоухал нежный жасмин (а зимой лепестки в чай – и вот оно лето!)
У нас был упоительный аромат грибных мест – с мая по самый ноябрь - и грибы, собирать которые - неземное удовольствие, круче которого - только абрикосы. Абрикосы назывались урюком – потому что мелкие и дикие – но садовые такими вкусными не бывают. Те были – чистое солнце. Можно было просто потрясти урючину – они сами по себе росли, ничейные, детям на радость – и вот у твоих ног все солнце этих благословенных мест: поднимай из травы, собирай в пакет, а потом – хочешь – ешь, а хочешь – неси домой, вынимай косточки, раскладывай на солнышке сушиться. На зиму. На компот. А то еще мама варенье сварит. С белыми ядрышками. Никогда не ела больше таких абрикосов. Те, что здесь – даже не бледное
подобие. Так, трава с оттенком абрикосового вкуса. Вкусно, как Орбит-абрикос…
А еще была - пастила. Не та, которая в магазине. Та я вообще плохо понимаю, почему так называется. Настоящую пастилу готовили настоящие бабушки - уваривали перетертые яблоки с сахаром до предельной густоты, а потом - тонким слоем на кальку - и на солнце. Она высыхала, ее резали на пластики - сантиметров двадцать сторона - и скатывали в трубочки. И вкуснее этого вообще ничего на свете не существовало. Не считая, конечно, абрикосов.
У нас был свой вишневый сад, шастать в который без родителей строго-настрого запрещалось – сад был колхозный и охранялся злыми объездчиками-чеченцами, чьи предки по воле партии в сорок первом были перевезены сюда с Кавказа. О жестокости их ходили легенды, но ни с одной жертвой объездчиков лично я знакома не была – если только не брать в расчет возмущенных теток, застуканных на месте преступления и лишившихся собранных ягод - их велели высыпать прямо на землю... Зря, по-моему. Ягоды все равно пропадали… А мы все равно шастали, и вишню таскали, правда немного, с самого краю, но налопаться до отвала вполне хватало.
А еще там росло несколько деревьев, называемых в народе «калировка» - то ли колерованная вишня, то ли калиброванная – так я и не выяснила, откуда это странное слово. Росли они в глубине сада, и только отчаянные смельчаки до них иногда доходили. Угощать же «калировкой» - было почти подвигом, и совершивший его все лето ходил в героях. На Урале уже с удивлением узнала, что вся страна называет эти ягоды черешней.
У нас же черешней называлась совсем другая ягода. Такую я здесь даже не видела.
У нас была настоящая горная река, в которой ни за что нельзя было купаться – унесет к чертовой бабушке и кости переломает – но зато можно сидеть в одних плавках на берегу, греться на солнышке и смотреть бесконечно на стремительный поток, бросать туда веточки и следить, как они уносятся вниз… Или строить из мелкого желтого песка (обзавидуйся, Черное море!) роскошные замки. А еще были снежные вершины за окном детской. Вечером за них садилось солнце, и на это можно было смотреть бесконечно.
У нас были олени – эти монументы пошлым вкусам советских аппаратчиков, расставленные так же часто, как в иных местах девушки с веслом. Но мы не знали, что это плохо, и искренне любили своих оленей и косуль. Взбирались на их гипсовые и бронзовые спины, гладили, шептали в уши свои дурацкие детские тайны.
У нас были яблоки, которые выковыривали мы из-под снега в ноябре – последние, подмерзшие, самые вкусные и душистые…
И - солнце, солнце, солнце...
У нас много еще чего было – разве сейчас все упомнишь! Но именно из этого складывалось представление о совершенстве мира. Мир и вправду совершенен. Уж по крайней мере – прекрасен.
Сейчас его нет – нашего рая. Сады вырублены, на их месте – домики новых баев. Парк захирел, горы (наши горы, где росли тюльпаны) попилены на участки и засажены полезными культурами. Наверное. Ну, мне говорили. Мир изменился. Изменился навсегда, и ничего нельзя вернуть, и ничего с этим не поделать. Он отдал нам себя. Он остался только в нас. От нас мало что зависит. Разве что – показать своим детям другой мир, и сделать все, чтобы они много лет спустя сказали: мы жили в раю. Сможем ли мы? Не знаю…