Хранитель

ХРАНИТЕЛЬ

Книга первая

ОДИН МИЛЛИОН ДОЛЛАРОВ



Креветка

Есть какой-нибудь высший смысл в том, что самое крупное млекопитающее на земле питается живыми организмами самыми мелкими? Я про кита. Про синего кита. Чтобы прокормить свои 150 тонн, он съедает в день тонну криля. По мере снижения веса и размера животного, повышаются вес и размер его "дежурного блюда". Лев, к примеру, питается уже равновеликой ему, ну, скажем, зеброй. Далее – крайность другая: муравьи могут оприходовать и человека, ну а бактерии, дайте время, обглодают труп нашего с вами кита до костей. Наблюдая такой своеобразный паритет, равенство перед законом, если хотите, понимаешь, что тот, кто все это придумал, был ли мудр, не знаю, но последователен - безусловно. Все происходит к лучшему в этом лучшем из миров.
Человечья жизнь, взять хоть бизнес, весьма даже напоминает этот справедливый процесс взаимного поедания. Бывает, и даже весьма часто, что один бизнесмен съедает бизнес другого бизнесмена (иной раз и вместе с хозяином), но это о хищниках средней руки. С такой диетой они и сами-то долго не живут. Киты же… Киты питаются преимущественно мелочью – нашим с вами братом. Первый на земле долларовый миллиардер Джон Рокфеллер, к примеру, построил свою империю на том, что почти каждый на планете нуждался в керосине (Прометей, ни дать ни взять); один из последних китов, пятидесятимиллиардовый Билл Гейтс, кормится сегодня тем, что всякая двуногая, даже не выучив еще и алфавита, уже щелкает «мышкой»; литературный Элам Харниш по прозвищу «Время-не-ждет», выжил в великой депрессии лишь потому, что вовремя скупил все трамваи, и всякий нес ему свои последние три цента, ибо можно и не поесть денек-другой, но двигаться-то надо. Имеет ли этот божий закон обратную силу среди людей? Поедает ли «планктон» «кита»? Бывает, но это скорее исключение, нежели правило. Если, представим, все вкладчики какого-нибудь крупного банка, ни с того ни с сего, в один день решат забрать свои деньги - банк этот разорится. Или если какая-либо страна, тихим октябрьским вечером, от скуки или с голоду, решит взять штурмом какой-нибудь дворец - от страны останутся рожки да ножки. В основном же, мы плодимся лишь с перспективой стать главным блюдом на столе того, кто рожден за этим столом сидеть. Но что случится, если в природе пойдет что-то не так и некой прозрачной, отбившейся от стаи креветке вдруг свалится на голову… целый кит?

…

Эдуард Эдемов, Эдик по прозвищу Эд (прозвище, кажется, дали ему все-таки по фамилии) со стоном перевернулся на правый бок и… с грохотом разбиваемой на бильярде пирамиды свалился с кровати. Казалось, это неприятное событие не произвело на него никакого впечатления. Тело, во всяком случае, не двигалось, будто на пол скатился бессловесный рулон ковра. Однако, это было не так. Сильно заныл правый бок, но потереть ушибленное место Эд не мог, потому, что вчера, снопом упавши на живот и забывшись мертвецким сном, сегодня он так отлежал неловко подвернувшиеся под него обе руки, что, обескровленные, они теперь совершенно не двигались. Оставалось только ждать, пока соки жизни вернутся в его конечности. Процесс этот длился минуты три (Эду показалось много дольше), после чего он перегнулся пополам, потер помятый бок и поискал, что же стало причиной такого ушиба. Ею оказалась пустая бутылка из-под водки. Потерпевший поднял ее, близоруко потряс перед глазами, больше прислушиваясь, ибо в комнате было темно, в надежде обнаружить в ней хоть сколько-нибудь лекарства, но не услышав ни капли, кряхтя поднялся и проковылял на кухню. Яркий свет лампочки, полуодетой в разбитый, густо усиженный мухами бледно-желтый плафон, больно ударил по глазам. Рыжие ночные гости, сбивая друг друга с ног, суетно забегали по полу и, в секунду, освободили захваченную на ночь территорию. «А ведь где-то в Корее их еще и деликатесом считают», - мелькнула в голове Эда нелепая мысль. Впрочем, не такая уж и нелепая, ибо, открыв холодильник, он увидел там лишь полбанки заплесневелых еще месяц назад соленых огурцов, такого же возраста открытую жестянку тихоокеанской сайры, зачем-то разводной гаечный ключ и… боле ничего. Эд в сердцах захлопнул холодильник и вернулся в комнату. Долго шаря в темноте, он отыскал наконец-то выключатель сильно спорящего с зенитом торшера. Тусклый свет его, будто нехотя или даже стесняясь, растекся по (было чего стесняться) убогому пеналу комнаты Эда. Это действительно был пенал длинною в шесть и шириною меньше трех метров. Плотно занавешенное не знавшей с самой покупки стирального порошка тканью балконное окно в торце его, света не давало, говоря о том, что на дворе еще ночь. Двуспальная (как он умудрился упасть с нее?), с двумя кирпичами вместо левой задней ножки кровать стояла посредине, ближе к окну, оставляя по узкому проходу, справа и слева от себя. У противоположной окну стены темнел трехстворчатый шкаф без одной дверцы. В углу этого шкафа, в свободном от створки проеме, под свисающим с перекладины навалом какой-то одежды располагался телевизор и перед ним массивное кресло. По всем углам высились нестройные стопки книг. Люстры не было вовсе, а на пустой стене, в обоях неразличимого в сумраке цвета, висело лишь одно украшение – портрет молодого Александра Блока. Было в этом портрете, точнее, в его эстетическом диссонансе с убранством жилища что-то символическое. Будто в цвете своей славы поэт, презрительно скрестив на груди руки, взирал на финал своей же жизни, бесславного, в мареве пьянства, ее затухания. Эд гениальным поэтом, правда, не был, но квартира эта, равно, как и судьба ее хозяина, знавала времена и получше. Дабы уж докончить с описанием жилища, пару слов об архитектуре. Была она весьма неординарна. Дверей у комнаты не было, а вместо них ровно посредине длинной стороны ее, той что напротив Блока, находился двухметровой ширины проем, выходящий в коридор, соединявший прихожую слева и кухню справа. Вход в совмещенную с туалетом ванную был со стороны прихожей. Двери (он уж и не помнил почему) прихожей и кухни были сняты или, можно предположить, отвалились сами. Благодаря такой вот бездверной планировке, маленькая площадью квартирка имела видимость свободного пространства вполне приемлемого. С известной степенью допущения, стиль интерьера можно было бы классифицировать как минималистический.
Эд, покинув бесполезную кухню, выключил свет, вернулся в комнату, плюхнулся на спину поперек кровати, заложил руки за голову и уставился в потолок, на то его место, где должна была бы висеть люстра, но торчал только толстой арматуры крюк. В лучшие времена на нем висело кашпо макраме из которого рос цветок с народным названием «березка», длинные пряди которого расползались по всему потолку лучами, направляемыми невидимой леской. Это было весьма оригинально. Пусть и делало ниже и без того невысокий потолок, но развитому воображению за густой зеленью представлялась высокая береза а над нею синее бездонное небо и становилось тепло и уютно, даже слышалось, при хорошем расположении духа, щебетанье беззаботных птиц. Цветок этот состарился и засох уж лет десять тому и, постепенно, параллельно с увядающей жизнью хозяина, пустующий теперь крючок этот стал краеугольным камнем новой невеселой философии Эда. Все чаще, все продолжительнее вглядывался он в него и все отчетливей видел на нем макраме иного плетения, а именно… петлю, на которой, рано или поздно, он повесится. Подобно Толстому, который выбрасывал и прятал от себя любые веревки, дабы не покончить с жизнью, Эд очень боялся веревок, и если вдруг случалось одной появиться в квартире, скажем, в качестве упаковки какой-нибудь покупки, она тут же летела в форточку, от греха. Конечно, жизнь Эда давно уж катилась под откос и другого развития сценария, похоже, и не предполагала, но страх смерти был пока еще все-таки сильнее отвращения к жизни. Рождались ли в его голове мысли о старухе-процентщице? Безусловно. Правда без той патетики, мол, тварь я дрожащая или… Скорее, это были просто безвредные мечтания о чуде сваливающихся с неба денег или иного отдохновения души. Убить же Эд не был способен даже и таракана.
Эд вздохнул и перевернулся на живот. Он потому может и спал всегда на животе, что лежа на спине не видел в вышине ничего, кроме смерти. Взгляд его уперся во что-то блестящее, торчащее из-под мятой и желтой, как старый пельмень, подушки. Он протянул руку и нащупал…, о боги! бутылку. С кроткой надеждой он потянул ее на себя за донышко и, ощутив ее тяжесть, понял, что эта бутылка полная. «Водка!», - радостно вскрикнула душа его. Он вскочил с кровати и бережно, словно ребенка, прижимая обеими руками находку к груди, прошмыгнул на кухню. Там он, громко гремя ворохом грязной посуды в мойке, отыскал стакан, ополоснул его и уселся за шаткий, с музыкальными наклонностями, стол. Не дрожавшие никогда с похмелья, руки его сейчас заходили ходуном. Это, конечно же, от счастья. Часто Эд сетовал на свою судьбу в том числе и потому, что если и случалось ему найти на дороге, скажем, сторублевку или обнаружить завалившуюся за подкладку тысячу, то происходило это всегда в то время, когда в деньгах он нужды не знал. А так вот, именно тогда, когда находка более всего и к месту, к Христову дню, так сказать – ни в жизнь. Это было чудо! Эд открыл бутылку и, обхватив обеими руками, влил часть ее содержимого в стакан. Взявши его так же обеими руками, он перелил живительную жидкость в себя. Не вздох, а даже стон облегчения вырвался из его легких. Закусывать, правда, было нечем. Он занюхал тыльной стороной ладони, той же рукой залез в карман рубашки (ибо спал он в одежде), достал смятую пачку «Явы», спички лежали здесь же, на столе, и закурил. Вслед за густым облаком дыма, которое он украсил еще и двумя-тремя филигранными кольцами, к потолку стало медленно подниматься и его настроение.
За всякое можно ругать водку. Во многом благодаря именно ей и скатился так глубоко некогда успешный инженер-строитель, а теперь безработный одинокий пьяница, Эдуард Эдемов. Но одного у нее не отнять. Когда уже никто и ничто, кажется, не в силах тебе помочь, когда мысли о петле, бритве или крыше многоэтажки становятся практически осязаемыми, лишь одна она есть последнее утешение в беспросветной мгле, в промозглой слякоти болота никчемного существования. Вопреки ошибочному мнению, практически все самоубийства совершаются на трезвую голову и, подозреваю, именно потому доводит греховную идею до конца несчастный неудачник, что не оказалось у него под рукой в нужный момент спасительного ее стакана. Так что, если суицид, это смертный грех, то души скольких миллионов людей спасло от преисподней это, как говорят, исчадие того самого ада! А как помогает она в радости! Радости ведь так мало отпущено даже самым успешным из нас, а водка умножает ее десятикратно. Нет, не грешите вы на водку. Другое дело – мера. Но ведь и в любом другом то же: «Вот лещик, потроха, вот стерляди кусочек…». От такой благотворительности впору и в петлю. Будь попы поскромнее со своей навязчивой, как демьянова уха, парчовой моралью, глядишь, и храмы бы не пустовали?
Мысли Эда приняли уютную позу, вот только диссонировал желудок. Хоть в водке и много калорий (полмиллиона на стакан, как и, к примеру, в двухсотграммовом же куске сала), но что-то есть все ж таки нужно, потому как в ней ни жиров, ни белков, ни углеводов нету. Обыкновенно, когда деньги кончались, Эд шел за город, в ближайший садовый кооператив и там всегда находил себе потрудиться, что дня хватало на неделю. Подряжаясь перекидать машину навоза, наносить воды или вскопать пару соток, он ненавязчиво намекал нанимателю (лучше нанимательнице) на свою строительную специальность и ему тут же находилась тьма работы, ну и, конечно, стол, стакан и денег, сообразно решенным задачам. Это летом. Зимой было тяжелее. В сторожа как-то, не доверяя, наверное, спорному его имиджу, да и извечному запаху перегара изо рта, не брали, в дворники – он ногами был дюже слаб, застудив их по молодости на какой-то стройке. На водку, тем не менее, как-то добывал. Где погрузить-разгрузить через боль в суставах, глядишь, кому что подлатать-починить в стоквартирном доме, где жил. На водку – да, а вот с хлебушком было туговато. Но теперь, хвала господу, весна. Стосковавшаяся по человеческому вниманию и ласке земля только и ждала, что лопаты да навозцу, а прохудившиеся за зиму дачные крыши томились по руке плотника.
И работал и пил Эд всегда один. Не любил, тяготился он близким общением. Люди, с некоторых пор (как раз с тех, когда рухнула в одночасье его строительная карьера, свалившись сначала до сомнительных полулегальных фирм и квартирных бригад, а после вот уже и дачных батрачеств), стали казаться ему очень скучными. Уже на второй минуте общения становилось на два часа вперед ясно, что будет сказано. Он ушел в себя. Внутренний мир его был полон пусть горьких, но насыщенных эмоциями воспоминаний. Вынужденный, по случайной беременности, брак, адская семейная жизнь, скандальный развод, банкротство конторы, партнерские подставы, бандитские наезды… Человек человеку волк, а если это так, то лучше уж быть волком-одиночкой. Чего кучковаться-то? Где стая, там дележ, драка, ненависть, а то и нож. О, люди…
Урчание в животе несколько подпортило общее впечатление от нежданной находки и Эд налил себе снова. Желудок, возроптав, на время захлебнулся и Эд снова закурил. Пачка заканчивалась, водка тоже. Нужно было подумать о сегодняшнем дне, в смысле, о завтрашнем холодильнике. Деньги действительно иссякли. На последние так вчера напился, что и не помнил, как уснул. Технология получения дачной работы несколько напоминала проституцию с той, пожалуй, разницей, что «ночные бабочки» стоят, а клиенты едут мимо, здесь же наоборот – клиенты все по своим пенатам, а ты ходишь да «жалом водишь»: где, уж пора, а не вскопано; где с осени листва еще даже не убрана, не сожжена; где забор покосился; где крыша набекрень; где крыльцо подгнило. «Нечего рассуждать, вон, светает уже. Пока дойду до дач, уж подгребут те кулачки, у кого день год кормит. К тому же, пока водочный кураж есть в голове - и языку договориться легче».  Эд встал, закрыл пробкой остатки и пошел умываться.



Назарыч

Эд уж лет пять, как подвизался на таком поприще и знал места, где хозяин, хоть и скуп, но и толк в работе знает, лишнего не передаст, но и, перекрестясь господу, на шею лезть не станет. На таких вот Русь может и выползла бы, да все уж в Красной книге да с подагрой. Эд подошел к крайнему к лесу участку, что с обратной стороны от города. Он всегда начинал с конца и, по мере отказов, продвигался к выходу. Грех жаловаться, не было за все время батрачества его случая такого, чтобы ушел он ни с чем.
- Бог помощь, - сбросил он с плеча тяжелую инструментами сумку и лег локтями на, к сожалению, крепкий еще забор. – Здорова хозяйка твоя, Назарыч?
- А…, здорова, карга старая твоими молитвами, мать тебя размать, - почесал седую свалявшуюся бороду столетний с виду старик в латаной телогрейке, ушанке и валенках в калошах, это несмотря на середину мая. – Ты, Эдик, влезай в калиточку-то, чай не заперто.
Эд взял сумку и прошел на ухоженный и, похоже, не нуждающийся в его услугах участок. Сели на уже теплом от поднявшегося солнца крыльце. Старик достал Беломор.
- Угостишь, Назарыч, поистрепался намедни.
- Чую, по запаху чую, чем уже промышлял днесь. Значит похмелился, значит уж и работник, - протянул он пачку. Не похмеленный, он ить хуже колорадского жука навредит, а если грамотно лекарство взял, да тарелку щей еще, так цены нет работничку-то.
- Тебя б в правительство, Ефим Назарыч, ты б уж давно вспахал всю Россию, - с благодарностью взял он папиросу и поднес зажженную спичку старику.
Тот затянулся полной грудью и ухмыльнулся дымом через нос.
- Ишь, лис какой, издаля, да с приласкою, аки кот шкодливый. А вот им в туда, в чем в подсолнухи ходят! - сделал Назарыч неприличный жест рукой, на конце которой вырос еще и кукиш. Просрали страну, жидовье вислобрюхое, тати, прости Христос.
Ты вроде как и в церковь-то не ходишь, - испугался Эд, что старик сядет на своего конька про «просрали страну» и на полчаса зарядит, что ни разу не повторится по-матушке.
- А чего ходить-то, вшами трясти-меняться. Не люблю их, бездельников, с Христом ихним. Гляди ты, сын плотницкий, а гвоздя не вбил ни в жисть, хлебушка не засеял да не сжал, а туда-а же, не хлебом единым… Вот и выходит, что те, что енту хрень поют, у тех и рожа в сале до затылка, а кто их слушает, те по помойкам шарятся. А я так себе размышляю: всяк знай свою службу справляй. Ты иди вон с кадилом, я вон с тяпкой, ты за меня помолись, а я, уж так и быть, тебя за то покормлю, коль ты окромя как языком блудливым ни чёрта не умеешь работать, прости господь. Это моя старая пердунья, корова гулявая, все хо-одит, лоб уж расшибла. Вон тут сколько, - кинул гневной рукой старик. - Смородину подрезать уж давно надо - ягода в горох измельчала, усы, опять же, клубнике, редиска вон взошла, раздергивать впору, одуванчик изо всех щелей, а у нее, слышь те, страстная, ети ее в дышло.
Старик смачно плюнул в ладонь, загасил об нее окурок и вытер руку о штаны.
- Тут есть одно дельце секретное, - сузил Назарыч глаза так, что за морщинами и глазниц-то не стало видно. – Слышь, Эдик. Был у меня старый кореш. Имя такое, что скоромно и произнесть - Зяма Хайтин.  С одних мы годков были-то. Да, вишь ты, на Иоанна Пустынника преставился халдей картавый. А тут такое, понимаешь… У него тут самозахват, ну знаешь, там, за прудом, коло Базы? Он на той Базе вроде как бухгалтером столовался, ну руководство сквозь пальцы и глядели. Теперь-то приберут поди, а там аж пять соток чистой пашни да с жирком. Родственники, сколь я помню, отродясь не посещали, но не живи я на свете восемьдесят лет, если не знаю – помер человек - жди толпу наследников гробу в хвост. Так и случилось. Поналетели, аки воронье на требуху, аж с самих берегов Иордановых, да только видать никто из них и духом ни-ни про той участок не осознал. Давно бы уж копошились, жуки навозные. Дак я вот об чем толкую-то. База может и хватится участка этого, да уж не этим летом, а я картошкой-то его и засею. Пока прочухаются, мешков двадцать и сыму. А? Как мыслишь, внучек?
 - Мыслю, дед Ефим, что мудр ты, яко царь Соломон. Чего земле пропадать-то зря? Мертвому не унести с собой, а живому, да хоть на гостинцы внучатам будет. Три тыщи положишь и хоть завтра засевай.
- Э, брат, швыдкий ты, однако. Засевай. У меня вон тута десять соток, не разогнуться, челобитчица эта, конь ей в чресла, богу в храме мрамор носом рыхлит. Ужо я ей сдеру по разговении. Куды ж мне поспеть одному-то? Вот, бабы, потаскухи кривоногие, - отвлекся дед-философ. – Вот чего они, как песок посыплется с них, все в церковь норовят? А я скажу почему. Не потому, что грехов на ней за жисть, что по осени репьев на твоей корове, а потому, что всё мужика хотят до смерти. Я-то уж, слава богу, забыл, что там у меня промежду ног-то, так она мужика иного себе находит, в храме то божьем. Глянешь ей иной раз в глаза по молитве, а там слезы такие…, ну ровно кончила. Кошка, она и по гроб жизни кошка. Тьфу, срам! Ну да…, об чем бишь я? Так вот. Ты вскопай, потом засей, а я уж…, - дед почесал бороду, - так и пяти зелененьких не прижму.
- Шесть и забудь заботы. Не жмись, Назарыч. Картошка к осени и по сорока, а то и по полсотни пойдет, по две, две пятьсот с мешка, а по той земле, как я считать умею, если двадцать мешков снимешь, то это и сороковник на круг, по самому малому. По рукам?
По сорока, - заартачился старик, хоть и понимал, что вдвое больше выручит. – Оно, можь и по сорока, а инфляция, ети етих чубайсов в кадык по клубни? А убери, а привезти, а угол на рынке, аренда, амортизация, конкуренция, инфляция опять же, - лихо перемежал ушлый старик нижегородский французским. И пять-то от сердца в кровь.
- Ну ладно, - больше чтобы поторговаться (хозяин не для прибытка - для торга живет, прибыль без торга, что секс без прелюдий), да тем потешить деда, предложил Эд. – пять тысяч и мешок по осени. Идет?
- Ну-у-у, - протянул Назарыч, - ежели уродит в двадцать мешков, то так, а ежели меньше или жук побьет или заморозок, то полмешка и точка.
- Ну вот и сговорились, - выдохнул Эд, - но только к вечеру, как вскопаю, выдай мне тысячу, Назарыч, а то в холодильнике мышь повесилась.
- Не сумлевайся, Эдик, только уговор – вечером ни-ни, горькую-то, чтобы справно посадить по росе. Я проверю. А на перекур, как притомишься, я тебе еще сальца прирежу с краюхой.
- Будь в надеже, Ефим Назарыч, - уже перенял Эд странно-русский дедов язык. - Тащи струмент.



Волшебная яблоня

Эд внимательно оглядел древко, отбил грубым осколком наждака почти новый штык, воткнул лопату в землю, оперся на черенок локтями и окинул придирчивым взором поле предстоящей брани. Земля слежалась под многоснежной зимой, а теперь еще и подернулась изумрудной подростковой щетиной. До вечера бы управится. Эд, настраиваясь, словно боец у-шу, поднял глаза к небу и медленно втянул ноздрями прозрачный, благоухающий цветочным нектаром, утренний воздух. Расположенная рядом роща полувековых берез звенела давно уж проснувшимся птичьим своим перезвоном. Эд любил эту рощу. Она была совсем без подлеска и ты ходил меж израненных сборщиками сока комлей в полтора метра в обхват, словно между ног стада диковинных гигантских белых слонов. Трава всегда была аккуратно пострижена местными коровами, а их лепешки, будто в самом цивилизованном парке, тут же подбирались ничего не бросающими на ветер дачниками. Торжественно здесь было, как в храме, и даже малокультурные шашлычники всегда прибирали за собой. Платой за чистоту была огромная яма на краю рощи, в которую и сваливался весь мусор. Яма эта находилась ровно напротив входа на участок Зямы Хайтина. Летом она, словно Святая Инесса, стыдливо обрастала двухметровой полынью, прикрывая свой срам, но сейчас вся эта «красота» представала взору во всем своем неглиже. Со «спины» участок подпирал трехметровый бетонный забор Базы, с фризом рулонной колючей проволоки, возможно и под напряжением. В одном из пролетов был прорублен проход с буквально сейфовой дверью. Планировка участка выглядела непривычно. Хоть и представлял он собою квадрат, но картофельное поле было вписано в него ровным, под циркуль, кругом. Он был обсажен какими-то бордюрными цветами, «косынки» за пределами круга кудрявились кустами смородины и крыжовника, лишь в дальней левой стоял небольшой сарайчик. С маленьким окошком в двери. Посредине картофельного поля росла молодая, 10-12-и лет, яблонька. Эд прикинул глазом расстояние до деревца – ну может чуть меньше пятнадцати метров, а это шесть-семь соток, а не пять, как обманул Назарыч. «Семитов честит, а сам любого из них за пояс заткнет», - ухмыльнулся Эд. Странный участок. «Интересно, - задумался копатель, - а грядки тоже формировались кольцами? Как-то все надуманно, нерационально для бухгалтера-то. Эстет, что ли?». В общем, он понял, что вскапывать придется повинуясь ландшафту, то есть, двигаясь спиной по окружности, нарезая кольца от края к центру. Было это непривычно, но Эд усмотрел в том и положительное зерно. Пока силы есть, ты будешь продвигаться длинными кругами, но, по мере усталости, они будут сужаться, сокращаться длинной, а скорость увеличиваться, наградой же на финише - тень кудрявой яблоньки на круглой двухметровой лужайке. Эд даже оценил такую сельскохозяйственную креативность, снял с себя куртку и рубаху, бросил их на сумку под дерево и направился к краю поля. Перевернув и разбив первый штык, он понял, что копать будет легко, земля была жирной  и податливой.

К полудню, когда солнце разошлось не на шутку, визуально казалось, сделана лишь треть работы, но, на самом деле, больше половины. Эд решил перекусить. Он подошел к яблоне, приставил лопату к ее стволу, постелил куртку, достал собранный Назарычем «тормозок» и остатки утреннего «подарка». Сало сильно подтаяло и когда он положил сверкающий на солнце ломоть на хлеб, тот тут же пропитался душистым соком. Эд открыл бутылку, тоже прилично прогревшуюся и выпил до дна прямо из горла. Сало не дало теплой водке выскочить обратно, хоть потуги такие и имели место. Полпачки папирос, пожалованные дедом, составили десертное блюдо. Покурив, Эд, решил вздремнуть полчасика, привалился спиной к яблоньке, но лопата его упала прямо ему по затылку. Эд выругался и, не вставая, в сердцах, с силой воткнул ее прямо рядом с комлем аж на полтора штыка. Вдруг раздался какой-то странный звук. Металлический звук. Можно было, конечно, предположить, что это кусок арматуры, рядом, к слову сказать, строительная База, но… звук был полым. Да, будто это был какой-то ящик или люк, но, это точно, под железом была пустота. Эд поднялся, вынул лопату и воткнул ее в десяти сантиметрах правее – звук был таким же. Он ударил штыком еще и еще и уже не сомневался – там что-то железное, плоское и под ним какая-то полость. В пять минут, перерубая корни (что говорило за то, что яблоня была посажена поверх захоронения)  вырыв яму, Эд извлек на свет обернутый тряпкой и сильно вымазанный солидолом довольно тяжелый металлический ящик. Настороженно оглядевшись вокруг, он прошел через полувспаханное поле к сараю, сел на приступок и положил ящик перед собой. Уже не жалея дедовой лопаты, весь трепеща ожиданием, он срубил два небольших навесных замка, снял петли и медленно открыл крышку. То, что он увидел…
Не думаю, что кому-нибудь из нас с вами знакомо чувство, что испытал сейчас мой герой. Конечно, вполне возможно, кто-то находил толстый в пару тысяч грина бумажник; пускай кто и брал в рулетку или лотерею приличный, на год жизни, пот; другой, может быть, взлетал от восторга от «да» первейшей на земле красавицы; четвертый выдыхал весь страх мира, чудесным образом уйдя от снежной лавины или судебного, до пожизненного, преследования, но это…
Толстый целлофановый пакет ощетинился колкими осуждающими взорами десяти пар глаз Бенджаминов Франклинов. Это был верхний ряд (два по пять) пачек стодолларовых банкнот. Эд повернул пакет боком - таких рядов было ровно десять. «Господи, - прошептал Эд, не веря глазам, не понимая, где он. – Это же сто в кубе! Это же сто пачек по сто листов стодолларовых купюр!.. Это же… Миллион долларов! Радостью, то что происходило в душе батрака-копателя, назвать было никак нельзя. Шок? – уж больно как-то по-медицински. Страх? Пожалуй, что страх будет всего ближе к истине. Радость мы разделяем с героем кино, если он там, по сюжету, находит миллион. Шок мы могли бы испытать, если б миллион этот нашел, скажем, сосед.  Но если тебе… - это страх. Более, это какой-то запредельный, животный ужас, транс, в котором, как говорят, человеку приоткрывается истина. Да. Эд только что увидел лик истины. Описать его нельзя, как не смог этого и сам Моисей, получая скрижали от Создателя. Это нечто огромное, всеобъемлющее, всепоглощающее. Истина… Благо, любое благо можно измерить, взвесить, оценить, но наступает некий порог, когда цены ему нет. Человек может всю жизнь копить, преумножать, вкладывать преумноженное, снова преумножать, и все это считано. Считано до той поры, пока не превратится в волшебное слово, нет, в понятие «миллион». С этой поры миллионер или, как он еще назывался на Руси, мильонщик, причисляется к лику святых, попадает в иконостас. Такая вот магия цифр. Такое происходит еще с археологами. Пока они копаются в обозримом – Египет, Троя, Вавилон – все считано по годам, ну пусть по столетиям. Но стоит им найти череп мамонта, вот тут-то нет им уже удержу в исчислениях каких-то немереных миллионов, десятках миллионов лет. Хуже дело с астрономами… Ну да бог с ними, к делу.
Минут десять понадобилось Эду, чтобы понять, что с ним случилось и где он. Он осмотрелся вкруг себя каким-то потусторонним взглядом. Безразличное солнце уже начинало клониться за равнодушную березовую рощу, птицы, попрятавшись от дневного зноя, прекратили свое бестолковое пение и лишь садистской пилой вонзаясь в уши, стрекотали бессмысленные кузнечики. Именно таким, безразличным, равнодушным, бестолковым и бессмысленным показался теперь божий мир Эдуарду Эдемову в сравнении с истиной, лежавшей сейчас на его коленях. Эд наконец взял себя в руки. Он вернулся к яблоне с пакетом и завернул его в свою куртку, перевязав рукавами. Затем он принес ящик, опустил его на дно ямы и забросал землей. Увидев, что свежая земля под яблоней будто кричит о себе, он, словно безумный, схватился за лопату и в два часа, показавшиеся ему мгновением, добил участок по самый ствол яблони. Переворачивая последний штык, Эд услышал скрип открывающейся калитки. Это пришел с инспекцией и тысячей рублей Назарыч. «Вовремя я управился», - подумал Эд и опасливо покосился на свою куртку. Назарыч, заложив руки за спину, словно профессор, обходящий аудиторию на экзамене, медленно исследовал каждый метр вскопанного поля.
- М-да, - подошел он наконец к яблоне. – До середины нормально, а вот под конец халтурить начал, комья не разбивал почти.
- Да я, Назарыч, стану сажать, да и поразобью, - оправдывался миллионер. – Хотелось успеть до вечера. А к завтрему подсохнет, сама рассыпаться будет. Ты же сам знаешь.
- Или в кирпич слипнется. Ладно, тебе решать, что ноне, что надысь. Я поле приму с лупой. Держи, - он протянул Эду два билета по пятьсот рублей.
- Спасибо, отец, - с какой-то даже переигранной благодарностью принял деньги батрак.
Дед с подозрительной недоверчивостью посмотрел Эду в глаза, но лишь произнес:
- Ладно, утро вечера мудренее. Завтра приходи чуть свет. Посадочную надо из погреба поднять еще будет. На тележке сюда привезешь. Не пей сегодня лишнего.
- Как скажешь, отец.
Назарыч снова внимательно посмотрел на Эда, развернулся и направился к калитке.
- Ключи пока у себя держи. Завтра отдашь, - кинул он через плечо и скрылся за необрезной доски плотным забором. 



Бенджамин Франклин

Назавтра, миллионер Эд, повинуясь какому-то необъяснимому для него чувству вины, будто обворовал он Назарыча, хоть вроде бы и без спросу захватившего и так-то нелегальный чужой участок с ворованным миллионом, честно вышел на работу и засадил-таки поле картошкой. Сделав это, он почему-то стал чувствовать себя гораздо спокойнее. Теперь картофельное поле будто бы укрыло его от чувства осознания своего греха, будто сырая пашня подсмотрела за ним, а картошка теперь все скроет. Получив за труды свои остальные четыре тысячи, он отложил на коммуналку, заполнил холодильник провизией и даже вместо водки закупил себе средней руки коньяку. Сейчас он, плотно поужинав килограммом пельменей, приготовленных им в виде супа, с маслом, луком, перцем и чесноком, потягивал этот коньяк в какой-то невнимательной полусонной задумчивости, поглаживая отвыкший от таких обильных чревоугодий живот. Кухня его несколько преобразилась. Посуда была, в кои-то веки, перемыта, пол подметен, со стола вытерто и даже приклеена и прикручена парой шурупов «поющая» его ножка. На столе этом «зеленел» теперь Зямин клад. Вечерело. О стекло кухонного окна, то и дело, весенним градом ударялись майские жуки, облюбовавшие соседнюю с домом полувековую березу. Пачки денег почему-то напоминали Эду штабель кирпичей для какого-то здания, которое ему, профессиональному строителю, необходимо было возвести. Каждая пачка была перетянута не банковской лентой, а цветной резинкой и, наверное, тому, кто любовно слюнявил, пересчитывал и складывал купюры, каждая напоминала о том или ином мошенничестве и у каждой пачки этой была душа, история жизни. Возможно, прежде чем похоронить под яблоней эти судьбы, Зяма не раз погладил каждую своей дрожащей рукой. Да. У денег есть душа, в которую вложена и часть естества их владельца-создателя, как хранит, хочет он или нет, хоть толику нашей природы наш ребенок. Купюры были не первой свежести. Совершенно очевидно, что деньги поступили не в одночасье, а как бы капая из плохо прикрытого ржавого крана. Похоже, внимательный к денежным потокам бухгалтер нашел однажды такой крантик в бюджете Базы, сам его приоткрыл и, в течение одному богу известно скольких лет цедил из него живительную влагу под свою яблоню.
Воровство, вообще, вряд ли у кого вызывает одобрение. Мы можем, конечно, слегка порадоваться, если один олигарх украл у другого или, скажем, некий Робин Гуд праведно обчистил некоего неправедного шерифа Нотингемского. Но у такой радости весьма пресный привкус, ибо в твоем-то желудке по-прежнему пусто. Воровство – нет, но вот упорство… Упорство в любом деле вызывает уважение. Это подвиг. Можно, и даже до слез, восторгаться тем, как кто-то искренний лег грудью на неприятельскую амбразуру или, некто израненный, задыхаясь дымом и пламенем, направил свой горящий самолет на колонну вражеских танков. Но кто из нас сердцем, именно сердцем, а не повинуясь кремлевскому взмаху дирижерской палочки, аплодировал вдовой женщине, что четыре года стояла по шестнадцати часов у токарного станка, жарилась у жерла плавильной печи, а потом тихо померла с голоду и была похоронена в убогой могилке, даже не оплаченной государством, за которое именно по капле, день за днем отдавала жизнь? Никто. А она, тем временем, и есть главный на свете герой. Любой, в зависимости от глубины своего фарисейства, сочтет мое сравнение богохульством, но я рискну утверждать, что той безымянной женщиной и моим нечистым на руку бухгалтером руководил один и тот же бог. Разница в мотивах огромна, разницы в способах достижения, силе характера – никакой. Тихий, упорный каждодневный труд. Смею предположить, что у таких вот уникальных людей, в какой-то момент, сам процесс, безусловное подчинение принятым правилам, праведны они или нет, подменяют, заслоняют от глаз саму цель. Ведь предчувствуя близкую кончину свою, бывший главный бухгалтер Базы №7 ООО «Мосстроймонтаж», Зиновий Вольфович Хайтин давно бы уж изъял и умно употребил бы свой миллион, но, похоже, он и сам забыл, зачем тот ему был нужен. Он стяжал лишь потому, что в том было его божье предназначение. Ни родственников, ни друзей, родины, как узрел он в конце пути, тоже… Действие полностью подменило собою дело и (мы уж вряд ли узнаем правду), возможно, старик даже и радовался на последнем своем вздохе, что не достанется тот миллион никому. (Это здорово, неординарно, как минимум - не заработать и раздать, чтобы всем, а украсть и спрятать, чтобы никому). Однако, господь распорядился иначе.
Эд глотнул коньяку, вытянул двумя пальцами из-под резинки одной из пачек одну банкноту и внимательно вгляделся в нее. Старик Бенджамин теперь вроде как даже не осуждал, а, похоже, смирившись со сменой хозяина лампы, как бы вопрошал: «Ну? И что дальше?» Что дальше… Вопрос действительно на миллион долларов. Плохо успокаиваемые пельменями и коньяком, мысли хаотично прыгали от экзальтированной благотворительности до умопомрачительного разгула, от Третьяковского подвижничества до трансатлантических яхт. Эд вздохнул и, в задумчивости, постучал ребром купюры о пластик стола три раза. Вдруг, будто черная грозовая туча ворвалась в убогое помещение кухни и разразилась раскатами грома, сверкнула ослепительная молния и…
Эд очнулся на полу и, приподнявшись на локтях, огляделся. «Что-то меня в последнее время все на пол бросает», - нахмурился Эд и потер толком не заживший еще с позавчера бок. Сел, обхватив колени, медленно поднял глаза и… На подоконнике, в зеленом плюшевом кафтане, таких же бриджах и седых до плеч волосах, подогнув ноги на батарею сидел… Бенджамин Франклин. Подмышкой он держал маленькую белоснежную мальтийскую болонку.
- Ну здравствуй, Эдвард, - мягко улыбнулся Бенджамин. – какой-то ты нестойкий в последнее время.
- Вы…, вы,…, - потерявшим ориентацию тараканом попятился по полу Эд пока не уперся спиной в холодильник.
- Я Бенджамин Франклин. Я тот, кто изобрел громоотвод и электрический двигатель, кто обнаружил, измерил и нанес на карту Гольфстрим, я даже автор кресла-качалки, ну и, по мелочи - государственной печати США, Декларации независимости, Конституции и Версальского мира. Но, главное, я автор изречения «время - деньги». Я, вообще, много чего полезного сделал в своей жизни. А ты? Ты бы сел на стул, что ли, Эдвард.
- Я…, я…, - как под гипнозом повиновался Эд, поднял свалившийся вместе с ним стул и сел на него в позе провинившегося школьника.
- Ты ведь строитель, вольный каменщик, как и я. Наш орден призван созидать, творить добро, править, разумно править миром, наконец. Вместо этого ты, получив лишь пару подзатыльников от судьбы, сдался на ее милость, возненавидел людей, погряз в пьянстве.
- Да я ведь…, - несмело попытался возразить Эд.
- Не перебивай и слушай, - возвысил голос магистр, соскочил с подоконника, посадил на свое место болонку и, подойдя к столу, уперся пухлыми кулаками, отороченными белыми кружевами, в пачки со своими портретами. Я решил дать тебе еще один шанс. Вот, - повел он рукой над столом, - перед тобой высшее достижение человечества, квинтэссенция его мудрости, хранилище истории и залог судьбы его. Не Бог, безвольно призывающий к всеобщей нищете и безликой одинаковости, а доллар, устанавливающий равенство возможностей каждого и бесстрастно определяющий ценность и заслугу каждой индивидуальности перед будущим, да правит миром. Вот перед тобой камни, основа жизни. Они бесформенны и безлики, пока не коснулась их рука каменотеса. В твоей власти превратить их в пыль или в строение, достойное имени человек.
- Но они ведь…
- Ворованные? – усмехнулся Франклин, вернулся к подоконнику и взял болонку на руки. – Нет такого понятия, друг мой, ворованные деньги, есть лишь понятие, упущенные возможности. Деньги, сами по себе, лишь средство и не важно, каким способом они попадают в те или иные руки. У них нет происхождения, нет запаха. Деньги просто есть, как сама вселенная. Бывают и жертвы, но выше любых потерь стоит всеобщее благо. Это закон отрицания отрицания. Лишь умерев, зерно даст сто зерен вместо себя, из себя. Но больно мне было глядеть, как старик Хайтин, в прошлом, кстати, один из нас, превратившись в обыкновенного стяжателя, зарыл живой материал в мертвую землю, оставил жить, не дав прорасти всходами. Уничтожить, ты должен диалектически уничтожить этот миллион, Эдвард, а как…, решать тебе. Правда, Тереза? - обратился оратор к болонке. Та утвердительно тявкнула и… странные их призраки исчезли, а в комнате вновь прогремел гром.



Зяма

Эд очнулся на полу. Рядом валялся стул с которого он грохнулся, видимо не рассчитав спиртное. Опять заныл бок. «Забористый коньяк, какой», - проворчал Эд, поставил стул и уселся на него. На столе, среди груды пачек-кирпичей лежала стодолларовая купюра с портретом лысоватого мужчины. Тут он, как в тумане, стал припоминать какое-то странное видение и, показалось, Бенджамин ему даже и подмигнул. Он взял билет в руки и, как бы проверяя, не приснилось ли, не делириум ли с ним приключился, снова, правда, уже опасливо, постучал им по столу. И снова будто черная грозовая туча ворвалась в убогое помещение кухни и разразилась раскатами грома, сверкнула ослепительная молния и…
- Ну вот. Опять. Что за наказание такое, - совсем теперь разозлился Эд, поднимаясь с пола. - Черт бы побрал этот миллион, все ведь с него нача….
- Да мне-то он к чему? – услышал он насмешливый голос от окна.
На подоконнике, в черном бархатном камзоле, кружевной манишке и белом парике сидел, подогнув ноги на батарею, какой-то старик. Имел он на пергаментном лице своем мясистый крючковатый нос, нависающий на манишку зоб и по-детски озорные маленькие глазки. Теперь Эд даже не испугался, потому как твердо уже себе положил, что с ним приключилась белая горячка. К этой мысли его подталкивал хотя бы тот факт, что подмышкой очередной незваный гость держал знакомую уже нам с вами болонку Терезу.
- Так это твой? – махнул Эд на деньги рукой, усаживаясь на стул. – А тут один до тебя…
- Кто? – саркастически рассмеялся гость, - Бен что ли? Вот ведь, неблагодарный школяр. Возомнил себя изобретателем денег. Ничему путному вы, люди, не хотите учиться. Дилетанты-верхогляды. Узнаете пару истин, хлоп крышкой парты и вон из школы, кричать на каждом углу, мол де, все вам ведомо. А деньги… Деньги, мой друг, Эдвард, это великое таинство. Сотворение человека ничто в сравнение с моим творением…
- Да кто вы, черт подери? – уж и сам не зная почему, перешел о на вы.
- Я, как ты правильно, пускай и случайно догадался, черт, но для простоты зови меня Зиновий Владимирович. Вообще-то я Вольфович в недавней, земной своей ипостаси, но так будет привычнее твоему уху. Для справки же - Зиновий означает сила Зевса, Вольф – волк, ну а Хайтин это вовсе не портной, а от еврейского же Сатан или арабского Шайтан, хотя, выкройки мои бывают совсем даже и неплохи.
- Так это вот все действительно ваше? Вы тот самый Зяма?
- Ну, скорее, это имя - метафора, образ нации, если хочешь. «Зяма, перестань качаться на тете Песе, она не для того повесилась», -  глупо хихикнул черному своему юмору Зиновий Владимирович. Не увидев в собеседнике адекватной реакции и как бы извиняясь, - ну, имя нарицательное, так сказать.
- Ну хорошо, Зиновий Владимирович, - настроился решительно Эд. – Вы - черт, Бен - ваш ученик, ну а я-то каким боком?
- Ну…, - почесал в задумчивости свой зоб Зяма, - в чем-то Бен, конечно, прав. Негоже деньгам в земле гнить. Да только того он не додумал, что я их там не похоронил вовсе, а как раз и посеял до времени. К этому времени и ты, мой друг, скатился как раз до ручки. Остальное, то есть, как вас свести нос к носу, было делом техники. Жадному Назарычу? А вот ему, - повторил старик назарычев скабрезный жест, на который требовались обе руки, где одна била ребром ладони другую по суставу локтя, заставляя ту согнуться в фаллическом приветствии. От таких манипуляций Тереза, недовольно тявкнув, спрыгнула на пол. - Он, случись ему отрыть сундучок-то, перепрятал бы его, да и помер бы с голоду, его охраняя. Никчемный старикашка. Другое дело, ты. Ты, с одной стороны глядя, оголодал в скелет да опух пьянством вполне, с другой, еще полон сил, чтобы потратить с умом. Бен что тебе говорил? Преумножить во благо человечеству? Двоечник. А он не сказал тебе, что это, как дважды два означает - во зло себе? Вот презираю я этих картонных праведников: «Ты, смерд, покорячься, а я, верховный приорат, на тебе покатаюсь». Масоны… Я уж жалею, что учредил этот орден. Пускай в моих идеях сегодня и нет ничего такого патетического, но я хотя бы не лгу людям.  Жизнь дана человеку в радость, а не для страдания, как наущают ваши попы-дармоеды. Нет на земле ничего выше, оправданнее удовольствия. Более…, жизнь бессмысленна, если восторга от нее ты не испытываешь. Если нет – вон он, крючок-то в потолке, дерзай. Уж, казалось бы, ну все сказано через Фауста – нет же. Кто, скажи, сегодня хоть слышал, я не говорю уж, чтобы читал эту библию? Ну, в финале, конечно, приврал старик. Простим его. Он ведь начал писать эту правдивую сагу, когда ему и двадцати-то не стукнуло, а последние строки когда? Когда уж за восемьдесят перегнул. Что возьмешь с безумства старости, пускай даже это старость гения. Человек, вообще, должен вовремя уходить. Когда? Ответ так прост, так очевиден, что мне и невдомек, отчего люди его никак не найдут – тогда, когда иссякли, оставили тебя удовольствия страсти, когда сам становишься лишь источником неудовольствия другим и самому себе. Кому нужны их эти инфантильные поучения-наставления? То есть, интеллекта, как у ребенка, а гонору – господь отдыхает. То есть, верхняя нота их истины звучит примерно так: хорошее хорошо, плохое плохо. Возьми хоть Гоголя, хоть Достоевского, хоть Толстого… В смысле, последнее, что они говорили. Это тузы…, а что же потертые трефовые двойки с тройками? Кто нас избавит от забывших, что есть удовольствие на земле, доморощенных под лампочкой Платонов, у коих лишь один аргумент в защиту их ахинеи – их почтенный возраст? Нет. Самоубийство, мой друг, только самоубийство. Любой из способов: в петле, на пистолете, как Есенин или Маяковский; в пьянстве, как Блок или Высоцкий; в смертном бою, как Грибоедов или уж дуэль, на худой конец. Все это, друг мой, сознательные и честные самоубийства.
Когда впервые приходит в твою, чуть отрезвленную первым пинком судьбы голову мысль о самоубийстве, она еще выглядит детской шалостью, кокетливо надутыми губками без вины наказанной девочки (кто из вас в детстве и даже в юности, утирая праведные слезы оскорбления, не шептал капризно под сопливый свой нос: «Вот умру, поплачете тогда»?). Но именно это первое проявление разума и есть первый шаг на пути к онтологической, космологической, теологической и какой угодно еще истине бытия - смерти, как цели жизни.
Корова, мирно пасущаяся на сочном изумрудном лугу под ласковым июньским солнцем, наслаждается жизнью, нагуливает жирное и всем полезное молоко и тем оправдывает (как ни обидно, но экзистенция, по ЕГО уложению, нуждается в ежедневном оправдании) свое существование. Но к осени, по жухлой высохшей траве и жить становится несладко и молоко это делается жидким, безвкусным. Пить его – все одно, что воду. Но на воду-то тратиться не нужно, а корова? Само сентябрьское поблекшее солнце подсказывает - пора. Пора, пока не поздно, взять от коровы последнее, что еще можно взять – деликатесный язык, мраморное местами мясо, мозговые косточки. Путь коровы по земле прост и справедлив, можно сказать, что божественно логичен и атеистически диалектичен его конец.
Человек, возмысливший о себе, как о создании богоравном и исключительном, уж точно отличающимся от коровы, от коровы этой, на поверку, вряд ли чем отличается. Он так же пасется, чтобы оплодотворять, кормить и взращивать оплодотворённое. Он насыщает плоть детей своих пищей, их разум знаниями, руки умением… Он нужен. Нужен близким своим, нужен… до срока. Но приходит день и он из источника пищи превращается в источник бессмысленных забот.
Когда понимаешь, что сделался обузой родным людям, понимаешь это слишком поздно. Скрежеща зубами, ломая ногти, цепляешься ты за эту мифическую нужность никчемной своей жизни и не видишь, как занятие это заслонило своей дутой огромностью его же бессмысленность. Наконец, настает момент, когда твой уход, со всей очевидностью, не может уже вызвать искренних слез утраты. Православные, воспитанные лицемерной моралью слезы будут, но, глубоко в сердце, это будут слезы избавления..., избавления от тебя. Боль утраты, похоронные хлопоты и последние на тебя издержки - ничто в сравнении с тем облегчением, которое принесешь ты своим поступком. Как жаль, что ваш Создатель не придумал механизма своевременного автоматического отключения от аппарата питания. Вот и приходится это делать самому. Но как страшно…
Ожидание самоубийства, это как трепет перед кабинетом дантиста. Из страха надвигающейся хирургической боли ты терпишь боль гнилого твоего зуба до тех пор, пока она, боль эта, не станет невыносимее боли самого страха. Лишь только тогда-то ты и решаешься на хирургическое вмешательство. Если твои самоистязания есть твоя проблема - не беда. Сам терпел, сам боялся - твое дело. Но если, при этом, своими стонами, капризами, требованием внимания ты измучил всех вкруг себя, это уже и есть смертный грех и грех похлестче, чем безобидная, беззубая гордыня или никому невредное уныние. Какой идиот, вообще, составлял список смертных грехов? Даже недалекие америкосы, и те написали уже 27 поправок к соей конституции. Человек меняется, меняется и приоритет его грехов.
В общем, самоубийство, как избавление себя от страданий, а близких от себя, есть, возможно, лучшее, что тебе предстоит совершить в твоей жизни. Сколь ни высоки, на твой взгляд, были твои иллюзорные достижения в прошлом, следует помнить - ничто так не мертво, как вчерашние заслуги.
     Крюк, петля, хруст позвонков и... тишина. Избавление для всех. Первая мысль о суициде, не в угаре аффекта, но осознанная холодная мысль - первый шаг на пути праведности. Самоубийство - прямая дорога в рай, в страну вечного удовольствия. Но до той поры… преступно лезть в петлю, не ощутив в полной мере красоты жизни, ее здешних, не потусторонних блаженств и соблазнов…
Как ни странно, после такой длинной отповеди пересохло в горле не говорившего, но внимавшего. Эд сухо покашлял, взял бутылку, предложил взглядом собеседнику и, получив молчаливый отказ, выпил сам.
- Вот за что и люблю тебя в первую голову, - удовлетворенно крякнул Зиновий Владимирович, будто и сам выпил. – Только дурак делится наслаждениями, получает от дележа этого ханжеское удовольствие. Благотворительность, как говаривал один из лучших моих учеников, Фридрих Ницше – высшее проявление рабской морали. Он, кстати, избрал самый трудный путь самоубийства – он впал в безумие, как квинтэссенцию, как высшую стадию удовольствия жизни. Выход из себя, за рамки себя – это самоубийство высшего покроя. Помнишь, я говорил, что я неплохой портной?
- Но…, - задумался расслабленный коньяком Эд, - но разве ваш миллион мне, это не благотворительность?
- Нет, ты слышала, Тереза? - искренне изумился Зиновий Владимирович и поднял собачку на руки, - наш новый приятель зовет это благотворительностью. Кхе-кхе. Нет, друг мой, Эдвард. Это испытание. Трудное испытание.
- Но почему вы оба зовете меня Эдвард? – будто и не к месту задал вопрос Эд.
- Потому, что Эдвард твое имя и означает оно хранитель богатства, но вот какого? Ты разве не слышал, что имя, это судьба свыше. Только отнесись к этому слову, как к метафоре…, метафоре…, метафоре, - прокатилось затухающим эхом под потолком кухни. Гость исчез. На окно вновь навалились густые сумерки и опять прогремел гром.



Соседка

Эд очнулся на полу. Рядом валялся стул с которого он грохнулся, видимо не рассчитав спиртное. Опять заныл бок. «Забористый коньяк какой», - проворчал Эд, поставил стул и уселся на него. На столе, среди груды пачек-кирпичей лежала стодолларовая купюра с портретом лысоватого мужчины, вызвавшая в нем какое-то неприятное чувство даже не дежа вю, а, скорее, дня сурка. Тут он, как в тумане, стал припоминать какие-то странные видения и, показалось, Бенджамин ему даже и подмигнул. Эд присмотрелся внимательнее. Нет, подмигивающий вовсе не был Беном, это был… Зяма. «Делириум тременс, - со вздохом постучал пальцем по купюре несчастный счастливчик и вдруг вздрогнул. – Точно, тременс» -  Звук показался почему-то чересчур громким. Эд тряхнул головой, занес палец, чтобы постучать снова, но звук повторился сам. «Господи! Да это же в дверь!», обрадовался больной.  Да, это был всего лишь тихий стук в дверь (звонок у него сломался давно). Эд подскочил, как ужаленный, судорожно сгреб пачки в сумку, затолкал ее в духовку плиты, осмотрелся и пошел открывать. На пороге стояла совершенно незнакомая ему девушка.
- Здравствуйте, - застенчиво улыбнулась она. – Простите, что я без приглашения. Я может не вовремя?
- Да нет, собственно, - несколько опешил Эд. Гости и так-то здесь бывали раз в год, ну а женщины (исключая известного ремесла девиц) и вовсе.
- Если неудобно, я зайду позже, - сделала движение уйти нежданная гостья.
- Нет-нет, что вы, - почему-то засуетился Эд. Положа руку на сердце, он испугался вновь остаться одному. – У меня тут правда не прибрано… Разве что на кухне…
- Ой, - улыбнулась девушка, - разгромленней, чем у меня, все равно не бывает. Я ваша новая соседка. Из двухкомнатной на третьем (Эд жил на последнем, пятом). Я только въехала. Вот… В общем, мне сказали, что вы могли бы помочь с ремонтом, вот я и…
- Проходите пожалуйста. Вас?..
- Ой, простите, - смутилась девушка. – Я Сара. Такое вот неказистое имя.
- У меня не лучше, - протянул он руку через порог. – Меня зовут Эдуард.
- Эдвард, – подала она руку в ответ и шагнула в коридор. - С древнегерманского – страж богатства.
Тут Эд густо покраснел, вспомнив про духовку. «Вот оно откуда», - подумал он, смутно припомнив еще и слова Зямы. Но только вот что именно откуда, имя от миллиона или миллион от имени, так и не решил.
- Поклянитесь не произносить ни слова о моем холостятском бардаке и можете проходить на кухню. («Слава богу, хоть там прибрано», - подумал он).
 - Клянусь я первым днем творенья, - весело подняла она правую руку, с удовольствием отметив слово «холостяцкий». В не зависимости от того, есть у женщины известные планы, нету ли, замужняя она или нет, слово «холостой», употребленное по отношению к даже незнакомому мужчине, вызывает в ней заметное удовольствие, - клянусь его последним днем…
- Хорошо-хорошо, - оборвал Эд, проводя Сару на кухню и усаживая ее на единственный там стул. «Хватит с меня на сегодня чертей», - буркнул он себе под нос.
- О нет, Эдуард, я…
- Друзья, - тут он осекся, - ну…, раньше звали все меня Эд.
- Хорошо, Эд.
По одинокому стулу она догадалась, что гостей и, понятно, друзей здесь не бывает.
- А что означает имя Сара? – с тревогой (ему вдруг стало стыдно за свое одиночество) уловил он ход ее мыслей, - Хотите чаю?
- Властная. Хочу, - лукаво взглянула она на его смущение.
- Властная в смысле Сара, хочу в смысле чаю? – бледно улыбнулся в ответ, хозяин и нажал кнопку чайника. Тот, будто раздосадованный, что его потревожили, сердито заворчал.
- Ну да. Вспыльчивая, своенравная, излишне впечатлительная. Полный букет недостатков. А Сара?.. Папа жутко сердился на маму за то, что она настояла на этом имени. Сердился скорее из-за того, что был совсем картав. У него получалось не то Сала, не то Сава. В общем, он называл меня Салли. Вот смешно. Мы оба русские, а зовут нас Эд и Салли.
«Салли, но властная. Это плохое начало для торга», - задумался Эд присев на подоконник и скрестив руки. Вслух же произнес:
- Так что бы вы хотели, чтобы я для вас сделал?
- Ну, я уже сказала, - вспомнила Сара, зачем собственно пришла. – Ремонт всей квартиры. Там видимо жили…, как бы…
- Я знаю и эту квартиру и кто там как бы жил, - бестактно (когда долго живешь один, постепенно облетает с тебя налет воспитания) прервал он девушку, ибо а деловых переговорах предпочитал жесткий стиль и быть сверху. - Кухня пять метров, дальше, маленькая, девять и гостиная, восемнадцать, ванная полтора на метр семьдесят, узкий, со скошенной дверью, туалет, куцая прихожая и дурацкий, где ничего не поставить, коридор. Из маленькой делаем гостиную, увеличиваем ее за счет коридора до четырнадцати, а, ломая перегородку с кухней, до девятнадцати. Смежно с ней бывшая теперь уже гостиная, устраиваемая нами, как большая спальня и, если угодно, кабинет с прекрасным видом с балкона на восход. За счет прохода из прихожей в кухню увеличиваем на два метра ванную (будет место для биде), если вы одна, то можно совместить и с санузлом – меньше дверей – больше места. Ущербной остается лишь прихожая, рудимент хрущевской эпохи, если хотите. Пол – гидроизолированная стяжка под ламинат, пробку или паркет (это от денег). Стены, потолок - по маякам, под покраску или обои (на усмотрение клиента). Ванная и туалет – замена сантехники и арматуры, расходные счетчики, плитка «пол-потолок».  Электрика, слаботочка, оптика – разводка по плинтусу с розетками через два метра или в местах указанных клиентом. Замена рам, остекление балкона – внешний подрядчик вне общей сметы. На круг, квартира в пятьдесят метров, по пять тысяч за метр без стоимости отделочных материалов итого, считайте. Срок - три месяца с выездом и бог его знает сколько, если вам негде на это время жить. М-да, чуть не забыл, аванс пятьдесят процентов, остальное по сдаче, если в оговоренный срок, и пени за затяжки по вине клиента. Пени на качество не принимаются, ибо вы пришли по рекомендации, в смысле, кто-то уже поручился за мой профессионализм.
Властная Сара совершенно сникла под таким ушатом информации. Эд лишил ее практически всего самого вкусного, что любит женщина в ремонте и за что ремонт любит женщину, как то: лихорадочного листания каталогов, долгих обсуждений планировок, неуверенных и нервных подборов материалов и дотошных калькуляций. Он лишил ее возможности капризничать и сучить ножками. Но (видимо такая уж была эта девушка) она подумала лишь минуту и, совершенно неожиданно для подрядчика, ибо не нуждающийся теперь в деньгах строитель вывалил все это, пусть и совершенно честно и в рамках расценок, но с одной лишь целью, услышать отказ, выражаемый, как правило, словами «я подумаю», коротко и даже кротко сказала: «Я согласна».
Теперь пришел черед растеряться Эду. Чертово его качество, одно из тех, что и привело его к краху, а именно, всегда выполнять договоренности, сыграло с ним злую шутку и на сей раз. Еще вчера он даже не знал толком, поест ли, выпьет ли завтра, а тут, не говоря уже про клад, деньги так и сыплются. Он бы уже сегодня мог заказать себе кругосветный круиз, а вместо этого должен полгода ковыряться в пыли? Воистину говорят - деньги к деньгам. Осталось только, круша стены ее квартиры, обнаружить там еще что-нибудь похожее на миллион долларов. Чайник тем временем вскипел и театрально-громко выключился.
- У меня только в пакетиках, - извиняясь произнес Эд, выставляя чистые (только потому, что никогда ими не пользовались) чашки, и даже с блюдцами, на стол. Появилась сахарница. - К чаю только хлеб с маслом. Я не ем сладкого.
- Ну и здорово. И я не ем, - похлопала Сара себя по плоскому под свитером животу и Эд впервые посмотрел не нее, как на женщину.
Было ей…, задуматься…, двадцать семь. Лет на десять младше Эда. В такой же пропорции она была и меньше него - килограммов пятьдесят весом и ростом чуть за сто пятьдесят. Вьющиеся русые волосы ее были, похоже, своего цвета и спускались даже ниже аккуратной, в полосатом свитере ручной вязки, груди. Большие зеленые, в крупную черную точку глаза в пушистых светлых некрашеных ресницах (не готовилась к визиту, что ли?) никак не указывали на ее (по ее же словам) властную натуру, но Эд давно уж перестал верить женским глазам. Нос, губы, овал лица, маленькие аккуратные уши без мочек, все говорило за то, что она, конечно, все ж таки Сара и даже Сарра. Когда мы рассуждаем о красоте женщины с точки зрения ее национальной принадлежности, мы, безусловно, говорим о женщине юной. Это неразумно. Женимся мы, понятно, на молодых, ну а живем-то всю жизнь... Есть русское народное правило: прежде чем жениться на девушке, посмотри на ее мать. Это касается, отчасти, и будущего характера, но, в первую голову, грядущей внешности. С возрастом и родами, любая негритянка, к примеру, увеличивает свой объем втрое. Всякая, что живет по южному побережью Средиземного моря и ее потомки в Южной Америке и Мексике, в силу гипертрофированной своей эмоциональности, стареет еще до истечения срока молодости из-за мимических морщин-шрамов. У Соединенных штатов и вовсе нет своей нации, следовательно, и своей женщины. Северная женщина - англичанка, норвежка, немка (да простится мне такое небрежение, ибо я говорю в целом), некрасива от рождения, так что не о чем здесь и рассуждать. Француженка, имея в генах своих вирус культа фигуры, с возрастом превращается в сушеную воблу. Китаянка, хоть и сохраняет известную видимость свежести до могилы, но красива ли она? О преходящей красоте русской женщины лучше Достоевского никто и не сказал. Но вот еврейская женщина - случай особый. Ее красота либо рушится, не достигнув и 25-и, в усатую каргу, либо и до ста остается привлекательной. Сара была из вторых.
- Так хлеб с маслом? – повторился Эд.
- Стул.
- Что, простите?
- Придумайте себе стул, Эд. Мне так неудобно, что вы стоите, а я сижу. Это… неудобно.
- Момент, - осенила его мысль, - я сейчас.
Он прошел в комнату и вернулся оттуда со стопкой книг. Он поставил ее на пол и сел на нее к Саре в три четверти. Сара наклонила голову, внимательно посмотрела ему между ног и вдруг весело рассмеялась. Перехватив ее взгляд, Эд смутился, заподозрив, что что-то не так в его домашней одежде. Дырка какая в известном месте?
- Ой, вы сели на…, - прикрывала она смеющийся рот, -  на… «Закон Божий». Вы попрали своей попой, ой, простите, закон, друг мой.
Эд опустил голову. В стопке его импровизированного стула, эта толстая книга в дешевом изумрудном переплете была верхней. Совершенно идиотская книга. Пытался читать он ее всего один раз и, надо сказать, расплевался, бросив на середине. В ней было краткое содержание Ветхого и Нового заветов, но львиную долю страниц занимали комментарии безвестного воцерковленного автора, комментарии весьма глупые и беспросветной глупостью своей оскорбительные даже интеллекту невысокому. Настолько они были инфантильны и банально-поучительны, как детские притчи Толстого (глупости пишут и умные люди), что кроме гадливого плевка не вызывали ничего. Но Эд, нет бы поддержать веселье, почему-то погрустнел и покосился на духовку. «Не укради?», - подумалось ему. Но ведь он не крал вовсе. Если ты идешь по дороге, к примеру, пиная ногой камешки, и вдруг в пыли замечаешь блеск монетки, поднимаешь, кладешь в карман…, ты разве вор? Или миллион это уже не деньги, это понятие, квинтэссенция?
- Эд. Э-эд, - положила Сара свою ладонь на его руку. – Что с вами?
Эд встрепенулся, прогоняя мысли и свободной рукой полез за сигаретами.
- Вы не против? - достал он пачку.
- Против, конечно, - убрала она руку, но и сама курю. Так что, если позволите…
Закурили.
- Почему вы так быстро согласились? - задал Эд вопрос, который всерьез его беспокоил. – Вы ведь в первый раз меня видите, пожалуй, впервые видели и рекомендателя. Вы ведь нездешняя?
- Я приехала в ваш город неделю назад, - стала совсем серьезной Сара. - Думала ненадолго, но после поняла, что щелчком не решить, а тут объявление о продаже. Цена устроила, а разруха? Вы же профи? К слову, те, что продавали, вас и посоветовали.
- Нельзя узнать, что именно щелчком не решить? – внимательно посмотрел на нее Эд.
- Нельзя, - так же просто, как и пять минут назад «я согласна» сказала она.
Никто не любит односложные ответы, особенно журналисты. Они мнят себя рыбами-чистильщиками, тогда как, на самом деле, они и есть те самые паразиты, против которых эти милые рыбки и существуют. Такие ответы отсекают им возможность вести интервью, сиречь, лакомиться постельной вошью. Большинство вопросов на земле, тем временем, имеют очень простые отгадки, которые, как правило, в самом вопросе и содержатся. Отвечая просто, мы как бы прекращаем общение. Общение, это всегда вода, мутная вода. В общении нет сути, содержания, но всегда есть скрытый за вербальными взвесями смысл, точнее, цель. Если собеседник словоохотлив или даже навязчив, он либо хочет разделить с вами что-то свое (в чем вы, понятно, совсем не нуждаетесь), либо очень желает чего-то вашего. Во всех случаях, его мысли - о его собственной выгоде. Давайте односложные ответы и вас не ограбят, не залезут вам в белье. Эд впервые за последние годы был против такого прекращения, следовательно, почему-то нуждался в девушке и, вот ведь, напоролся на свой же прием.
- Мне пора уже, Эд, - поднялась со стула Сара.
Эд тоже встал. «Закон Божий» при этом свалился на пол, раскрывшись, если бы кому сейчас было любопытно прочесть, на толковании притчи о талантах:
«Господин! я знал тебя, что ты человек жестокий, жнешь, где не сеял, и собираешь, где не рассыпал, и, убоявшись, пошел и скрыл талант твой в земле; вот тебе твое. Господин же его сказал ему в ответ: лукавый раб и ленивый! ты знал, что я жну, где не сеял, и собираю, где не рассыпал; посему надлежало тебе отдать серебро мое торгующим, и я, придя, получил бы мое с прибылью; итак, возьмите у него талант и дайте имеющему десять талантов, ибо всякому имеющему дастся и приумножится, а у неимеющего отнимется и то, что имеет; а негодного раба выбросьте во тьму внешнюю: там будет плач и скрежет зубов. Сказав сие, возгласил: кто имеет уши слышать, да слышит!» (Мф 25:24-30). В чем уж там расшаркивался, интерпретируя эту бьющую по кротким глазам притчу елейный адвокат, я уж не приведу, не вспомню, потому как и свою подобную книжку выбросил.
 - Попрал, попрал, - улыбнулась девушка и направилась к выходу. В дверях она остановилась. – Он ведь не прав?
- Кто? – удивился Эд.
- Тот, кто написал эту чушь: «Когда же приидет Сын Человеческий во славе Своей и все святые Ангелы с Ним, тогда сядет на престоле славы Своей, и соберутся пред Ним все народы; и отделит одних от других, как пастырь отделяет овец от козлов; и поставит овец по правую Свою сторону, а козлов — по левую…». Если вам удобно, начать, - будто очнулась Сара, - можно хоть завтра. Я в смысле о ремонте. Аванс я приготовлю.
Эд стоял уперший лбом в захлопнувшуюся за девушкой дверь. Нежданная бутылка водки, нежданный миллион долларов, нежданная красавица-соседка, нежданный заказ… Такое, в таком количестве, просто так не происходит.



Ремонт

Получив аванс, Эд не стал почему-то тратить именно его, а, обменяв первую Зямину пачку на триста тысяч рублей, сумму, превышающую общий его гонорар за квартиру, приступил к работе. Сара сняла номер в гостинице на три месяца и он помог ей туда переехать, хотя, и это было странно, с девушкой был всего один чемодан и сумка. Люди, даже самые неимущие, переезжая в другой город имеют гораздо больше. А может как раз в силу того, что неимущие? Это ведь нищий вечно волочет за собой свою тележку по жизни, трепеща над каждым лоскутом, потому, что каждый из них для него что-то да значит. Богатым же не нужно таскать за собой все подряд. С доставшимся легко и расстаешься легко. Новый город, новые люди, новые вещи… Это очень даже по известной хрестоматии. Сколь ни нагрешил там, на луне - здесь, на земле, все заново, с нуля, с tabula rasa. Сара, было очевидно, денег не считала, вещей не копила и, что тоже совершенно очевидно, имела какую-то важную свою цель.
Эд положил себе больше об этом не заботиться. Еще он решил не форсировать, не выдумывать себе, как ему измениться в связи со своим богатством. Пускай богатство само решает, что с ним делать. Для начала, ударив пару раз по трухлявой перегородке кувалдой, он решил не мараться более ручным трудом, как собственно и было в его прорабскую бытность, и нанял на черную работу бригаду гастарбайтеров. На квалифицированные работы он подрядил профессионалов - сантехников, электриков, маляров, плиточников. Дело кипело и уже через месяц он подошел к тому, что пора бы закупать материал на пол, стены, выбирать дизайн сантехники, кухонного блока, на что Сара, появившаяся за все время ремонта на объекте лишь раз, опять коротко сказала «на ваше усмотрение» и передала ему (безо всякой расписки) пакет с миллионом рублей. Эд упрямо положил эти деньги в шкаф, а сам обменял еще пять пачек, купил себе «Ниву Шевроле» с прицепом и начал закупать материалы. К середине июля квартира была практически готова к сдаче.
Эд прохаживался по объекту придирчиво вглядываясь в каждый угол, в каждый шов, постукивал плитку, подпрыгивал на полу, прикладывал уровень, просвечивал фонариком то, что никто никогда и не увидел бы. Он открыл все краны, спустил воду в унитазе, включил все мыслимые лампочки и электроприборы… Щелей и трещин не было, плитка звучала глухо, пол не скрипел, пузырек уровня стоял на нуле, как приклеенный, слив справлялся, пробки не вылетали. Эд даже расстроился.
- Колись, Фрол, где схалтурил? – обратился он к прорабу, что знал еще со студенчества.
- Грешен, Эдик, расколотил я один триплекс на балконе. Пришлось поменять…, за свои, заметь. Счет в отчете, но я не настаиваю. Моя вина.
- Ага, щучий хвост! - обрадовался Эд. - Мы оба знаем, что не бывает все чисто.
Он прошел на балкон и проверил (хоть уже и проверял) каждую створку остекления.
- Ладно, получай, - он полез в сумку и достал оттуда увесистый пакет с деньгами. – Там с двадцатью процентами.  Хватит тебе и за стекло. Спасибо.
- Послушай, Эд, - не считая, сунул Фрол деньги в сумку и протянул приятелю пачку сигарет. Закурили. – Колись и ты. Ты уж пять лет, как пропал, поговаривали, чуть не спился, а тут…
- Не знаю, Фрол. Я в бога-то не верю, но говорят, что если он видит, что человек страдает, то дает ему, хотя бы раз, один шанс подняться. Квартирка, конечно маленькая, да клиент больно щедр. Я заломил по-московски, чтобы отказалась, потому и так не верил, а она и минуты не думала. Она либо дура набитая, что, со всей очевидностью, не так, либо избалованная дочка, что более похоже на правду, может и вдова кого-то богатого, но все это вряд ли. С чего такой селиться в нашем захолустье, да еще и в хрущевке. Москва вон в двух шагах. И кем бы она ни была, для меня это знак свыше.
- Красивая?
- Иногда думаю, - мечтательно произнес Эд, - почему раньше ее не встретил? Хотя…, - взъерошил он себе волосы, будто прогоняя сон, - когда мне было двадцать, она ходила в какой-нибудь четвертый-пятый класс. Ну ладно. Еще раз спасибо, Фрол. Если что еще свалится, я тебя найду. У меня теперь даже и мобильник есть. Во как. А сейчас… Она вот-вот появится, а ты, любопытный зодчий, свалишь отсюда до нее.
Но тут раздался мелодичный звонок в дверь. Эд пошел открывать и, вопреки ожиданиям, увидел на пороге не Сару, но бригаду грузчиков в синей униформе какого-то московского мебельного салона.
- Квартира госпожи Франклин? – угодливо поклонился бригадир Костя (это имя было у него на бэдже).
- Ну…, - замялся Эд. Удивительно, он даже не знал ее фамилии, Но Франклин, почему-то больно кольнуло его слух.
- Если вы…, - выжидательно посмотрел на него Костя.
- Я Эдуард, здешний прораб.
- Заречная 5, квартира 9, Эдуарду, - прочел Костя надпись на конверте и протянул его Эду. – Это видимо вам.
Эд открыл незапечатанный конверт, достал письмо и принялся было читать, как почувствовал чье-то дыхание над левым своим ухом.
- Фрол, ты еще здесь?
- Так, замешкался, босс, - смутился любопытный Фрол.
- Вот и до свидания.
Эд подошел к окну, повернулся к нему спиной и стал читать:
«Эд. Прошу у Вас прощенья, что не смогу сегодня прийти, как договаривались. Непредвиденные обстоятельства. У меня к Вам нижайшая просьба, примите по накладной всю мебель и расставьте ее так, как Вы это видите. Я полностью полагаюсь на Ваш опыт. Рабочим оплачена и сборка, и расстановка и чаевые. Они в Вашем распоряжении до вечера. Спасибо и еще раз извините.
Сара.
P.S.
У рабочих же сумки с бельем, покрывала, тюль, занавески и ковер в гостиную. Распорядитесь и этим тоже».
«Странно, - подумал Эд, убирая письмо в конверт. – Сама настояла, чтобы я купил телефон, а пишет записки. Очень странная девушка. «Нижайшая просьба» - оборот словно из прошлой эпохи; «Вас», «Вам», «Вашим» - все с заглавной; совпадение Франклин; постели постель, повесь занавески. Где-то я уже это проходил…, но, скорее всего, дожив чуть ли не до тридцати, она в жизни ничем таким не занималась и попросту боится ответственности распоряжаться. Чертовщина».
- Костя, - крикнул он стоящему до сих пор на пороге бригадиру, приступай.
Словно синие муравьи, забегали взад-вперед работяги. Одни подносили, другие, развернув схемы, собирали мебель. Вся она, кроме стульев и кресел, была в разобранном виде.
- Хозяин, - крикнул Костя, и это слово неприятно покоробило Эда. Он так обжегся на своем первом и единственном браке, а теперь к нему обращались, как к мужу хозяйки Сары, да и поручения он выполнял далеко уже не прорабские. – Тут люстры, торшер, бра. Куда все это сложить?
- На кухню, - машинально ответил Эд и разозлился еще больше. Он раздраженно стал набирать ее номер: «Ведь про люстры-то она ничего не писала!». «Забыла, наверное», - взял-таки он себя в руки. И так понятно, что вешать и подключать все это ему. Чего воздух-то языком молотить. Эд вздохнул, засунул телефон в карман и засучил рукава.
Работа шла споро, без глотка спиртного с обеих сторон и, по мере ее продвижения, становилось понятно, что у девушки, вне сомнения, есть чувство и цвета и стиля.
- Хозяин, куда кровать ставить-то? - крикнул кто-то из спальни.
Эд слез со стремянки и прошел в комнату. М-да. Кровать была не просто двуспальная - это был «аэродром» с навесными к ней «ушами-тумбочками». Мало этого. В комплекте прилагалось и огромное, во всю ширину кровати зеркало, судя по нарисованной поставщиком схеме, требующее расположения ровно напротив кровати. Шкаф-купе был пригнан ровно по размерам торцевой стены, из чего следовало, что Сара делала этот заказ сама, без ведома Эда. Дверцы его тоже были зеркальными, но стекла сильно затемненного.
Наконец все было закончено. Стояли по своим местам стол, стулья, кровать, кресла, висели люстры и бра, на полу лежал ковер, черной дырой на стене зиял плазменный телевизор. В коробках, выставленных на балкон, угадывался еще и музыкальный центр. Рабочие ушли, забрав с собой полную машину не нужной теперь упаковки, и остался один только Костя.
- Вроде все, хозяин.
- Кость, можно совет? – поморщился Эд. – исключи из своего лексикона слово «хозяин» и само по себе забудется слово «раб».
- Так принято, - смутился бригадир грузчиков.
- Да я не спорю. Я сам в халдеях всю жизнь. Так…, попробуй только. Не получится - и черт с ним, - достал Эд из кармана пятитысячную и протянул ее Косте.
Тот помялся в нерешительности.
- Ну…, в общем…, спасибо…, но…, нам все оплатили, а если уж по вашему совету, то мне надо начать с того, что не брать то, что само валится с неба.
- Свобода выбора решения и есть свобода, то есть, вечная борьба с соблазнами, - философски улыбнулся Эд, убрал купюру и протянул руку.
- Сначала распишитесь, Эдуард, - последовал совету вчерашний раб, хоть и проводил тоскующим прощальным взглядом рыжий листок, и подал папку с накладными.
Привычный к такой процедуре, Эд внимательно стал проверять все позиции и вдруг наткнулся на что-то, еще не виденное им, под названием «Braun».
- А это что за зверь?
- Где? – заволновался Костя и заглянул в бумаги. – А, это? Это утюг. Вон коробка в коридоре стоит.
- Понятно, - почему-то вздохнул Эд и расписался.
Когда Костя ушел, Эд распаковал утюг и вздохнул снова. Это вот его «понятно» означало, что ему предстоит еще разгладить и повесить шторы и тюль. Ну совсем уж бабье дело. Но, оглядев квартиру, ему вдруг самому захотелось нанести этот последний штрих. Согласитесь, без оформленных окон нет интерьера. Провозившись еще два часа (все ткани были заранее подогнаны в размер и имели петли), совершенно уже разбитый усталостью, Эд распаковал музыкальный центр, поставил его на пол, нашел джазовую станцию и плюхнулся в кресло. Сон сморил его в секунду.



Ночная фея

Сара тихонько открыла входную дверь, вошла в квартиру, поставила в прихожей чемодан и сумку и, сбросив туфли, прошла в гостиную. Из колонок центра тихо лился божественный тембр Эллы Фитцджеральд. Одета Сара была совсем уж не сообразно переезду, скорее…, да нет, даже и не к новоселью. На ней было короткое шелковое полупрозрачное платье цвета вечерней изумрудной волны, под которым можно было угадать лишь стринги, воздушные волосы ее были перехвачены через лоб лентой той же ткани, больше ничего. Ни чулок, ни украшений. Она снова даже не была накрашена, хотя, похоже, это был ее стиль,  и напоминала речную нимфу или какую-нибудь ночную фею. Стройное тело ее было почти совсем открыто и это выглядело довольно смело для двадцати семи, впрочем, в полумраке гостиной трудно было понять, в каком состоянии была ее кожа. Я уже говорил, что Сара была из тех девушек, над которыми время не имеет власти. Воздух квартиры, прогоняя остатки строительного и мебельного запаха, наполнился нежным цветочным букетом ее духов. Сара щелкнула ножной кнопкой торшера, прошла в спальню, включила там обе ночные прикроватные лампы, вернулась в гостиную и зажгла рабочее освещение кухонного блока. Все ее новое жилище теперь было окутано мягким вечерним светом. А еще светились ее глаза. Трудно сказать, сколько ей пришлось приложить усилий не являться сюда до окончания ремонта. Это очень тяжело, а для подавляющего большинства женщин и просто невыполнимо, но зато теперь… Теперь она вкушала настоящий нектар праздника. Она, медленно ступая босыми ногами, прохаживалась по квартире, задумчиво поглаживая стены, мебель, занавески, будто новая добрая хозяйка знакомилась с новой прислугой. Пройдя в спальню, она села на кровать перед зеркалом и столь же нежными движениями вдруг начала гладить свое тело. Ласки эти переходили с груди на живот, с живота на бедра, перетекали на покрывало, возвращались, будто она и постель становились теперь одним трепетным живым существом. Глаза ее подернулись поволокою. Она медленно поднялась и словно бы проплыла в гостиную. Там она остановилась у кресла, в котором, будто младенец, тихо спал Эд, опустилась рядом с ним на колени, погладила его по волосам и нежно поцеловала в щеку. «Спасибо тебе, Эдвард, страж моего богатства. Ты мой рыцарь», - прошептала она и поцеловала мочку его уха, потом шею, затем она преклонила голову на лежащую на подлокотнике кресла руку, прижалась к ней щекой и, показалось, забылась сном.

Эд проснулся оттого, что левая рука его словно горела. Первое движение отдернуть ее он пресек, вовремя увидев ангельское создание, что спало на ней. Звучал какой-то вечерний инструментальный квартет с человечьего голоса соло на саксофоне, за окнами тихая летняя ночь. «Сколько я…, но почему она…», - мысли его, еще не проснувшись, уже спутались.  Он нежно посмотрел на удивительную ночную фею и, погладив ее волосы свободной правой рукой и зацепившись мизинцем за шелковую ленту, оставил ладонь на ее щеке. Сара по-детски почмокала пухлыми своими губками и еще крепче прижалась к его руке, которую сжимала обеими своими, сложенными в замок вкруг его запястья. Эд вряд ли бы теперь вспомнил, сколь долго смотрел на нее тогда. Он не пил уже два месяца (и это было чудом, потому хотя бы, что он просто не хотел больше пить), но настоящим чудом была она.
Любовь - чувство странное. Кто постарше, вряд ли и вспомнит теперь, что первейшим желанием, даже потребностью влюбленного юноши является… самоуничижение и самоуничтожение. Пусть фрейды копаются, почему так, но страдать и любить в те младые поры, это одно и то же. Секрет Ромео и Джульетты не может быть разгадан без принятия постулата: любовь есть страдание. Да только представьте себе веселящуюся Верону, где все Монтекки целуются со всеми Капулетти, где не надо проникать тайком, под страхом смерти, на бал или к балкону, где нет смысла ни яду, ни кинжалу… Чушь какая-то. Старички (что сегодня так модно среди престарелых актеров, вообще, публичных клоунов, ну и иже с ними, аж до президента), распинаясь в свои преклонные годы о своей любви к тридцатилетним подружкам-женам, уж и забыли (если положить, что знали), что есть такое любовь. Они безапелляционно шамкают своими вставными челюстями: «Я, только теперь-то и понял, что есть настоящая…». Тьфу!.. Уши бы не слышали. Цепляются за молодые прагматичные тела, словно мертвец за зарывающую их заживо лопату. Или может сделка? Ты мне на людях в щечку «чмок», а я тебе банковским распоряжением по попке «щёлк»?
Простите, отвлекся. Тошнит от пердунов, что о любви… Нет, не забыли они, а просто не ведали ее (ну, разве, совсем уж в отрочестве, когда мастурбировали на каталоги белья) в силу публичности своей, или, родившийся лицедеем (от политики или от рампы) уж обречен не любить? Пожалеть их, когда они давно импотентным Цезарем с экрана жалеют нас, не ведающих истинной любви?! – пожалуй…
Эд тоже позабыл, что такое любовь или, скорее, тоже не знавал ее. Наташа (супруга его бывшая)..., переспал он с ней без любви, без боли, без Тибальтов и Лоренцо. В восемнадцать не мог даже и подумать о том, что не от него чадо… Женился. Были бабы? были. Но о какой тут романтике?.. Скорее, назло. Назло обстоятельствам. Вот ведь еще научный феномен - любовь назло. Стал он тогда, прости господи, спать со всеми подряд, Наташа не отставала… Любовь… Прощение… Если любящий тя бог тя прощает…, мол де и любит? Забавно. Если прощение есть боль, а боль есть любовь, то оно конечно…
В общем, вся жизнь пролетела перед глазами моего Эдварда. Прочие персонажи моей сказки столь настойчивы, что буду и я иногда звать его так высокопарно, к тому же, сказать «Эд влюбился» - еще можно, но «Полюбил…» - так можно сказать только об Эдварде. Итак, Эдвард полюбил. К тому не было никаких драматургических предпосылок. Они виделись-то всего не больше пяти встреч. Шевелилось? Шевелилось, но не более, чем слегка и между ног, а тут… Тут лежал ребенок, который не знал иной защиты, кроме как защиты его руки, правда, непонятно, от кого защищать-то… Требовалась ли она, защита, вовсе? Но так устроена любовь. Если нет ей препятствия, выдумает не хуже заправского сказочника.
Эд осторожно потянул плечом затекшую руку - она начала неметь, как тогда с той бутылкой, с которой все и началось. Сара томно простонала, прижалась еще сильнее к бесчувственной руке и… открыла глаза.
- Ой, простите, - хлопала она пушистыми своими ресницами, словно бабочка крыльями.
- Можно мне руку, она…
- Затекла, любимый?..
Это просто вырвалось. Оба густо покраснели, но…, выручила реклама на радио. Она ворвалась своим свиным хрюканьем в легкий оркестровый свинг, восторгаясь по бесплатной ипотеке, и тонкая нить оборвалась.
- Хочешь кофе, - взяла она себя в руки, поднялась с колен и даже не заметила, как перешла на ты.
- Было бы здорово, - обрадовался и Эд разрешению неловкости, хотя, это вот «любимый», все стучало в его висках. – Как тебе все в доме?
На ты, в отличие от Сары, он назвал ее осознанно. Но все было в этом волшебном слове «Любимый». В этом слове гораздо больше, чем в стертой до корней фарисейской фразе «я люблю тебя». (Это особенно развито у американцев. Обращения «I love you» и, в ответ, «I love you too» превратились у них уже в высушенные, словно отмахиваясь от назойливой мухи, «как дела? – как дела?»). В ней главным является подлежащее «я». Не дополнение «тебя», не сказуемое «люблю», а только холодное самовлюбленное «я». Но номинативные «любимый», «любимая» окутаны не потребностью, не завоеванием власти, не заявлением прав собственности. В этом слове как бы тепло на двоих, словно под одним одеялом слились в одно два существа. Это слово будто бы не забирает, а отдает. Не говорите, «я тебя люблю», говорите «Любимый», «Любимая». Это и есть сама любовь.
 - Я в восторге, все так здорово, - все-таки не избавившись еще от смущения и (если было бы больше света, то обнаружилось бы) совершенно пунцовая Сара, рылась в своей сумке, отыскивая пакет с кофе. – Все так здорово…, кроме…, ой…, чашек же нет…
- Я принесу, - даже обрадовался хоть какому-то делу Эд. – Тем более, я ими все равно не пользуюсь.
Эд пулей взлетел на свой этаж, побросал сервиз в пакет, достал когда-то давно подаренный чете Эдемовых и так и не «целованный» набор мельхиоровых вилок ложек и ножей  и было направился к двери, как вдруг взгляд его наткнулся на стоящую у плиты, непочатую бутылку коньяка. Странно. Ему казалось, что все спиртное он давно прикончил. Вообще, он уже два месяца спал на матраце в девятой квартире. Когда дневные работы заканчивались, он расстилал его посреди комнаты, ложился и планировал завтрашний день, представляя будущий интерьер.
Хороший…, я говорю, Хороший интерьер нельзя создать иным подходом. Нельзя просто скопировать картинку из журнала и, не глядя, перенести ее на свой объект. Интерьер, это словно живой организм. Если ты всегда с ним, он начинает говорить с тобой, рассказывать, что ему нравится, что нет, он дышит, растет и, в конце концов, платит любовью за любовь. Не так ли и с детьми?... Наташа родила мертвого. Может потому Эд перенес всю невысказанную отцовскую любовь свою на свою работу? Именно в силу этого, по передаче ключа, он больше никогда не возвращался к своему творению. Было пару раз, когда он, спустя время, был приглашен бывшим клиентом в гости, но это оставило в нем очень тяжелый отпечаток, будто он отдал собственное дитя на растерзание неродных ему людей. Скажем, вы растили сына до восемнадцати, вкладывали все, что только было по вашим силам, от Экзюпери и Серова до Гауди и Шнитке. Потом его забрало государство и через два года стоит на вашем пороге эдакая «радость»: обезглавленный, обездушенный фарш с бычьей шеей, в дембельском, с бордового бархата подворотничком, кителе с золотым, что у чернявого братка цепь, аксельбантом, немыслимым количеством незаслуженных значков и медалей, поросячьими глазками и легким ноктюрном водки изо рта. Кому сеять да растить, а кому и жать… Хочешь погубить свой народ – объяви тотальную мобилизацию. Те, что нас победили, думают, что победили нас долларом? – отнюдь. Достаточно было поголовного призыва в течение двух-трех поколений. Эд поднял с пола бутылку и сунул ее в пакет. Огляделся. Его не оставляло странное чувство, будто здесь живет еще кто-то кроме него. Он заглянул в духовку - деньги на месте. Вздохнул и пошел вниз.

  Сара, похоже, времени не теряла. Она разложила весь свой нехитрый скарб по ящикам шкафа, вскипятила воду и теперь ждала Эда, присев на табурете в кухне и кротко сложив руки на коленях, словно послушная жена.
- Это тебе на новоселье, - подал ей тяжелую коробку с ложками Эд.
- Может быть нам? – неожиданно не взяла девушка, встала с табурета и подошла к плите, словно к алтарю. – Я…, я не смела бы, но…, я уже проговорилась... Я полюбила тебя с первой минуты, с открытой тобой двери. Ты был такой смешной и взволнованный. Ты спрашивал, почему я так быстро согласилась? Милый, ты только посмотри на себя, какой ты красивый, - развернулась она к нему лицом, подошла вплотную и погладила тыльной стороной ладони по небритой щеке его. Иди к окну, - она взяла его за руку и подвела к темному, ничего не увидеть, стеклу. – Видишь там лавочку, напротив подъезда? Там все это время я и сидела. Я видела, как ты жил с этой квартирой и я так часто порывалась встать и подняться к тебе, но… Но не делала этого. Я в жизни никому в любви не признавалась, не была замужем… Мой приемный отец любил меня, но был честен со мной и никогда не скрывал, что он мне не родной. Всегда говорил, что однажды я вернусь на родину и там обрету счастье. Он не дожил до этого. Он умер за две недели до того, как мы с тобой познакомились в Хэмптон, штат Виргиния, но перед смертью передал мне папку с документами, из которых было ясно, что я внучатая племянница некоего Хайтина Зиновия Вольфовича, живущего…, жившего здесь. Отец оставил за мной двойное гражданство.
Эд побледнел и попятился назад.
- Отец оставил мне много, очень много, не истратить. Это притом, что львиную долю он отписал какому-то мифическому ордену. Он вроде даже был дальним родственником, подумай только, Бенджамину Франклину, - рассмеялась Сара. Поэтому-то я не Франклина, а Франклин, без склонений. Девочек не склоняют.
- О, ч-черт, - опустился на стул Эд, совершенно опустошенный. – Вот оно…
Сара, будто не замечая, а может, бог ее знает, пользуясь его растерянностью, схватила стул и села напротив Эда. Она ведь думала, что это эффект ее признания…
- Вот… Я похоронила отца и приехала. Я больше не хотела быть Салли. Дело не в американском имени, дело не в двоюродном дедушке. Я просто хотела найти свои корни, соки. Отец сказал, что я наследую тут миллион, но мне совсем не это… И вот я застаю похороны деда, что никогда не видела, потом вижу объявление о квартире, потом я поднимаюсь к тебе… и вдруг понимаю, что нашла то, что искала всю жизнь. Я не буду врать, что у меня не было мужчин. Были. Но даже когда они буквально требовали, я…, будто кто мне запрещал, не могла вымолвить «я люблю тебя». Это было выше меня, моих сил. Я не любила. А вот теперь, только ступила на порог родины…, я говорю… Я люблю тебя, Эдвард, мой рыцарь, хранитель моего богатства. И богатство это – ты сам. Я преклоняюсь перед тобой, я боготворю тебя, я буду верна тебе до конца моих дней…
Сара встала со стула и опустилась перед ним на колени. Это был сон. Это была ночная фея.



Старички
 
Старику свет ни к чему, совсем ни к чему.
Дереву, если в нем еще есть какой-то смысл, кроме удобрения, солнце необходимо ну хоть для фотосинтеза что ли, или хотя бы тень утомленному путнику, а вот чтобы догнить, довольно темноты и покоя. Сухие да трухлявые ветви его уже не помнят ни интимной свежести молодого листка, ни неутомимо-эротичной пчелы над своим цветком, ни томной тяжести спелого плода. Долой божественный свет, прочь от несчастного. Хорошо ли, правильно ли такое? Очень правильно. Очень мудро устроила природа, что если человек уже ни к чему не годен, то ничего и не видит и не помнит. В какой бы ад превратилась жизнь старика, если бы он, словно созревший юноша, томился бы по всякому пьянящему, пролетающему уже мимо запаху женщины, по всякой гениальной мысли, услышанной им, но пришедшей уже не в его голову, по рекорду, что ему никогда уже не поставить, доброму делу, что не совершить. Но, хвала создателю, глаза его уже не способны для книги, голова для мысли, тело для движения. Гнилые дрова не дадут ни тепла, ни света. Умирание. Тихое, безвредное другим умирание. И если назойливый луч вдруг внезапно озаряет наугад взятый кусок его жизни, то какая же боль пронзает все его существо, какую длинную, уходящую за горизонт тень отбрасывает тогда его многострадальный ствол... И еще. Отнимите у старика перо и бумагу. Как часто, пройдя славную жизнь, человек оставляет по себе эпистолярный бред никчемных, никому ненужных клишированных пошлостей, перечеркивая в памяти потомков свое заслуженно-доброе имя. Господь милосердный, оставь старика в покое. Свети молодым.
Но что есть ДВА старика? Это сюжет свойства иного. Внешне, нам с вами, они равны друг другу своей и глупостью и немощью. Но…, как ни странно, в адекватной среде они и адекватны друг другу. Они нужны, они оправдывают друг друга существование.
- Ты, ржавая уключина, храпишь, как сивый мерин, - повернулся на левый бок Зяма.
- А ты, сын Израелев, пердишь так, что хоть святых выноси. От моего храпа хоть вони нету, - отвернулся и Бен.
Оба старика ворочались на постели Эда и та заунывно скрипела. Бен вдруг резко сел на кровати и стал искать туфли.
- Свершилось, - встревожено произнес он.
- Знаю и без тебя, - недовольно отозвался Зяма. Сон сбежал. - И ну что? Мы станем хором и грустно плакать третьим голосом?
- Ну, не знаю… Не на это я расчитывал.
- А мне? Все идет по партитуре, магистр.
- Не того мы выбрали, - поднялся на ноги Бен и прошаркал стоптанными своими тапкам на кухню. – Вроде ведь алкаш. А она голубых кровей все-таки. Франклин, одно слово. Я ему и коньяку подложил под духовку, чтобы он облажался, когда надо, а он…, вишь ты…
- Зря ты так о злоупотребляющих, - присоединился к Бену на кухне и Зяма. – Это среди непьющих дерьма выше ватерлинии. Все подлости мира на земле совершаются при трезвой голове. Трезвый человек, он не грешки, он грехопадение за пазухой носит. А пьяный, даже пусть стрезва и подлец отпетый, может таких праведностей наломать, что хоть теперь в иконостас крась. Водка, вообще, не моя – богова придумка. Страх – вот моя острога. Страх он и самого крепкого свалит. Не этот мифический, мол, воздастся на страшном суде, а реальный, липкий, животный, что парализует и плоть и волю, который потрогать можно.
Бен включил чайник, а Зяма стал мять затекшие ноги.
- М-да – продолжал старик. – Водка, да еще любовь – вот враги истинного развращения души. Любовь… Знаешь, когда Лермонтов описывал мои страсти, я, веришь-нет, почти прослезился. Вовремя я его извел на дуэли-то. С трезва, заметь, стрелялся.
- Ты, хочешь сказать, - поднял с пола Бен Закон Божий, положил под зад, сел и уперся локтями в стол, - ты любил, старый ты кобель?
- Было…, - зябко и даже будто извиняясь поежился Зяма. – поэт – та еще свинья. Отца родного не пощадит – обпишет с ног до головы. Уж каких только я женщин не выдумывал, но Тамара… - венец творенья. Моя Гретхен, в сравнении с ней, ребенок. А уж как я старался. М-да… Не того мы выбрали. Хотя, ежели его в загул отправить… Загул, он не стакан, его через час не выветришь…
- Сара тоже хороша. Гляди ты, влюбилась. Ведь как девчонка влюбилась.
- Сару создал я, осиновый сук те в зад! – озлился Зяма. – Я ее вывел! Я их свел! В каждом живет природа злая да жадная.  Не мною, заметь, Всевышним созданная. Не книжка, не кино – природа жизни, как есть. Любовь – спичка, прогорит и нету ее, в коробок ее с обратной стороны, к прочим огаркам. Достали вы меня, чертовы масоны, нытьем своим осенней мухой над дерьмом! Эк удумал, пескоструй! Влюбилась. Впрочем…, - как-то быстро остыл Зяма, - по пачпорту вроде ты Франклин, тебе и флаг. Образумь ребяток-то. Если она докопается до денег и соединит их со своими еще не беда. Но если решат жить, как это у них там…, по совести, кхе-кхе, то оно все и разрушится, не так ли? Надо чтоб миллион об миллион дал такую трещину между ними… Тебе деньги, а души..., души, уж извиняй, отправятся со мной. Ну…, если не удавятся раньше времени. А удавится… М-да. Главное, чтобы не спелись.
- Перестань. Когда это деньги кого мирили. Пусть только узнает, что его деньги на самом деле принадлежат ей и все пойдет, как всегда…

Старички жили по Заречной 5 в квартире номер 19 уже два месяца (собственно, почти с момента, что я начал свой рассказ). Потустороння Тереза на улицу не просилась, да и этим азазелям ни пищи, ни наоборот не нужно было, но чаёк любили. Разница в возрасте хоть и была огромна, даже не вычисляема, вели они себя, как одногодки, старший из которых, Зяма, казался повыше лишь на день. Эд в квартиру почти не заходил, устроивши себе матрац на полу у Сары (а когда заходил, все трое растворялись в воздухе), а дело так и не двигалось. Вместо чтобы прожечь или пустить в оборот, «клиент» пусть и тратил, но получал от миллионерши обратно. Сальдо было нулевым и даже в плюсе.
- Думаю, надо бы, чтобы он открыл ей духовку, - почесал свой зоб Зяма.
- Этот откроет, - глотнул чаю Бен. – Дурак, как все люди. Мужик, в смысле. Чуть запахло женщиной – тут же все и выложит. Потом локти кусать – ан поздно. Будь я создателем, наплодил бы только баб. Дал бы им какое там самооплодотворение, но чтобы только девочек…
- Ты, пельмень прокисший, забыл, что между ног-то у тебя?..
- Дак я лишь может тогда только и думать стал позитивно, когда все там и закончилось. Это вот междуножье и есть самое гнусное, что придумал Творец.
- Дурак ты, Бен, - почесал себе промежность Зяма. – Все творение на том стоит. Мотив, ядрена вошь. Не бывает жизни без движения, движения не может возникнуть без действия, ну а действие неосуществимо без желания. Даже твой Творец,  и тот вначале возжелал, а потом уж создал.
- Желаний полно и без эротики.
- Не желаний, а желаньиц. Мелочь пузатая. Ты знаешь, к примеру, что синий кит, только чтобы спариться, отправляется с северного полюса к южному, сжирая по пути сотни тонн планктона? Для чего? Не вопрос. Не процесс, не результат… - желание. Перебить подобное может только одно – страсть к деньгам. К деньгам, дарующим власть над миром, над любым желанием любого. Может, ты и изобрел деньги, точнее, придал им законченный вид, ну, в последнем, долларовом их варианте, но страсть к деньгам создал я. Поверь, этот алкоголик у нас в кармане. Только от неопытности он еще не знает, как пользоваться инструментом.
- Ну да, вонючка. То-то он истекает слюной… Да только не по деньгам.
- Дай срок… Ты что, торопишься?
- Да некуда вроде, но я думаю, нужно посодействовать. Сара явно не справляется.
- Согласен. Подошлем ему помощницу поопытнее, без иллюзий.
- Агарь?
- Агарь.


Один доллар – два доллара

Всякий ныне почивший гениальный художник ворочается теперь в гробу, взирая с небес заплаканными глазами души своей на вакханалии «Сотбис», «Кристис» или «Бохамс» (аукционы с суммарным оборотом три миллиарда в год), вспоминая, как при жизни ворочался он в холодной постели своего подвала или чердака (а где же еще рождаться истинному искусству, как, подобно Христу, не в хлеву). Не то, что вы подумали. Нет, не оттого плачет душа его, что уходят теперь за миллионы те его полотна, что при жизни не брали и за пять франков, а что за те же деньги рядом с его шедеврами висят нестиранные (что важно для цены) трусы Мерлин Монро или бирка с ноги трупа Харли Освальда. Характерный такой эпизод из какого-то голливудского кино: Музей, экскурсия для детей по залам раннего французского авангарда, экскурсовод вдохновенно рассказывает о выставленном там маленьком натюрморте, курносая публика скучает. «Ну, хорошо, - говорит он про себя, - попробуем так, - и уже громко, - этот этюд оценивается сегодня в сто миллионов долларов». Восторг, аплодисменты и даже свист (в святом-то месте).
Но речь не об этом. Посмертная оценка (я об ассигнациях) столь же ошибочна, что и прижизненная. Доллар же так устроен, что уже сам по себе родит из себя другой доллар. Это как деление клетки. Какое-то количество клеток уходит на жизнеобеспечение организма, ими владеющего, излишек же превращается в жир (или раковую опухоль, тут как повезет). Если излишек есть. Основная масса индивидуумов, включая, конечно, и, в первую голову, гениев, проедает быстрее, чем размножает, оставляя, однако, по себе нечто, что потом и подбирают падальщики-некрофаги типа «Сотбис» и Кристис». Некрофагия, термин здесь неслучайный. Они именно «трахают» (простите, не нашел в скудном словаре своем никакого более точного определения такому акту) труп гения, выдумывая о нем всевозможные мифы о жутких страданиях и отрезанных ушах, а после и поедают его останки, но с прибылью такой, что хватит на сотню их поколений. Мы же с вами, люди пускай и бесталанные, но честные, тоже нужны. Просто нас на одного Ван Гога нужно очень много. Разница между нами лишь в том, что где находится могила великого мастера ведомо всему миру, наши же с вами останки упокоятся в той же безвестной глуши, что и наша жизнь. Пусть нас несколько утешит хоть то, что никто не узнает и места захоронения владельца тех ста миллионов долларов, что отвалил он за «Ирисы» или «Подсолнухи» и поклоняться будут, по-прежнему, не купившему, а создавшему.
Печальный гений выстрелил себе в сердце. Отчего? Факты, в отличие от мифов, таковы: Он никогда не бедствовал, напротив – был весьма популярен и обласкан критиками. Уха он себе не резал, а просто повредил в пьяной драке с Гогеном. Абсент употреблял в количествах немереных, и жизнь вел разгульную…. Но откуда? Откуда же тогда его посмертная картина «Поле зерновых с воронами»? В этой картине ответ на все вопросы.
Он был похоронен в Овере, где его провожали в последний путь лишь брат Тео, врач Поль Гаше, друг папаша Танги и художники Эмиль Бернар и Камиль Писсарро. По свидетельству брата, последними его словами были: La tristesse durera toujours («Печаль будет длиться вечно»). Аминь.
Ну вот… Опять отвлекся. Все можете выкинуть из того, что я сказал выше, кроме одного: один доллар всегда родит другой доллар. То есть, должен родить, по мнению моих старичков.

…

- Давай поженимся, Эдвард (в ответственные минуты она всегда теперь его так называла), - просто сказала Сара, проснувшись после «брачной ночи» на кровати-аэродроме в своей новой квартире. – Я приготовлю кофе.
Сара соскочила с постели и, как была, обнаженная, прошла на кухню. Эд перевернулся на спину, сел и уставился в зеркало. Считается, что мы никогда не видим себя таким, каким являемся в данный момент времени. В физическом смысле. Мы получаем отображение в зеркале, как отражение света от своего лица и тела. Свет, отражаясь, долетает до поверхности зеркала и возвращается на сетчатку глаза, плюс, нейроны движутся со скоростью лишь сотню метров в секунду, так что, сколь бы ни было нулей после запятой, а, как есть, мы не видим себя да и близкое никогда, а уж случись нам вглядеться в звездное небо, так там и вовсе древнее прошлое. Эд усталым движением сгреб густые, неопределимого цвета волосы назад и стал внимательно рассматривать свое лицо. Скоро сорок… Иной к такому сроку уже в земле, Эд же, как ему сейчас казалось, так и не начинал жить. Десятилетнее пьянство неверной кистью обвело вокруг некогда веселых серо-зеленых глаз лиловые круги, испещренные даже не морщинами, а какими-то сморщенностями. Белесые брови его были разделены не одной, а целыми четырьмя трещинами, образуя собою букву «М», как у иных кошек, придавая образу вид более не задумчивый, но дикий. Впалые, нездоровой желтизны, щеки и острые скулы, словно плесенью, покрывала сизая, местами уже серебрящаяся сединой щетина, губы под чуть приплюснутым, как у боксера носом, плотно сжаты и цвета, казалось, вовсе не имели. «Милый, ты только посмотри на себя, какой ты красивый, - вспомнились ему слова Сары. Эд пожал плечами. - Черт его знает, что женщина понимает под этим словом «красивый?». Эд вздохнул, поискал глазами трусы, не найдя, обернулся одеялом и прошлепал в ванную. «Давай поженимся, - эти слова, казалось, лишь только теперь, под струей горячей воды, дошли до него во всей своей пугающей полноте. – Черт!» Ему почему-то вспомнился его крюк посреди комнаты, потом полная денег духовка, он будто бы открывает ее, а оттуда выглядывают две улыбающиеся физиономии Бена и Зямы, щека об щеку, и подмигивают: «Давай, парень, не робей…». Он в ужасе захлопывает крышку и воображение уносит его на пять часов назад, в умопомрачительный, вроде и обычный, но умопомрачительный секс. Тогда ему и вовсе ничего не казалось, но теперь…, теперь он вдруг подумал, что такого у него никогда и не было. Ни Наташа, ни многочисленные измены, ни послеразводные проститутки…, все и близко даже нельзя было назвать сексом радом с прошедшей ночью. М-да. Но «давай поженимся»…
- Сара, я возьму твое полотенце? Здесь больше нет, - крикнул он через стену.
- Конечно, любимый, - отозвалась девушка, - только оно влажновато от меня. Ничего?
Опять «любимый». Да. Такой постели наверное и не было у него, но чтоб его называли «любимый»… - никогда. Это точно. Вытираясь, он вдруг понял, что, как только назовет ее «любимая» в ответ, это и будет значить «да». «Черт! зачем обязательно жениться! Мы ведь можем и так…». Эд снова завернулся в одеяло и прошел на кухню, но Сары там не оказалось. Из спальни вдруг зазвучала музыка. Когда он вошел, то увидел Сару в голубом прозрачном пеньюаре. Она лежала на постели опершись локтем на подушку, перед ней стоял поднос, на котором, переплетаясь дымками, стояли две чашки кофе на одном из блюдец лежал кусочек крекера.
- Прости, милый, у меня совсем ничего нет поесть, а ты ведь со вчерашнего вечера ничего не…
- Не волнуйся. Я могу не есть неделями. Мог, - поправился Эд, ибо желудок его вдруг предательски возроптал не оставляющей сомнений трелью.
Сара покатилась со смеху и откинулась на подушку, раскинув руки. Пеньюар ее распахнулся и Эд наконец увидел ее тело при свете дня. Он стоял завороженный. Это было идеальное тело двадцатилетней девушки. Волосы на лобке сверкали рассветным золотом, крупные соски имели цвет сургучовой печати, кожа же светилась собранным поутру медом. Эд сглотнул слюну.
- Хороша ли я, девица, Шамаханская царица? – победоносно запахнула пеньюар Сара и снова оперлась о подушку. – Не хотите ли нектару, мой принц?
Не имея сил вымолвить ни слова, Эд лишь отрицательно покачал головой. Сара загадочно улыбнулась, села на колени, составила поднос на пол и сбросила с плеч шелк.
- Это я и имела в виду, любимый - тихо произнесла она, став серьезной, и протянула к нему обе руки.

…

Эд откинулся на спину, тяжело дыша и дрожа всем телом.
- Любимая, - прошептал он. – Сара… Я же безработный алкоголик, я…
- Тсс, - приложила она горячий свой палец к его губам и прижалась головой к его груди, будто слушая сердце. – Был. Все в прошлом. С днем рожденья, любимый. В приданое, я кладу к твоим ногам миллион долларов своего наследства. Даже и не думай, - почувствовала она его нервное движение, - не смей возражать. Он итак был твоим. Ты моя судьба, а значит и я твоя судьба и деньги эти просто наши.
Один миллион всегда родит другой миллион.



Агарь

Создатель возлежал на пышно взбитом белоснежном облаке и, безразлично позевывая, оглядывал землю. Воображение его еще бередили остатки сладкого сна, в котором облетал он всю свою вселенную, восторгаясь совершенством созданных им миров, великолепием галактик, квазаров, сверхновых звезд. Залетел он и в пару черных дыр, где, в иных измерениях, проинспектировал иные, идеальные, ему показалось, его цивилизации, но пробуждение, как оно водится и у нас с вами, не принесло ему ничего, кроме разочарования. Ленивою рукою он, как тину в болотной воде, чуть разогнал перед собой муть облаков, дав солнцу поярче осветить голубую планету.  «М-да. Неудачная таки работа. Не с той ноги я тогда поднялся, - ворчал Старик, почесывая бороду. – Подмалевок вроде и ничего. Пейзаж на заднем плане свеж, энергичен, фактурен, особенно гармонично легли ультрамарин и кобальт, в меру охры, умбры и изумруда, белила ледников хорошо уравновешивают цветовую композицию, а вот главный персонаж как-то не задался с самого начала. Видел – не идет, срезал, смыл, да, дурак, не целиком. Стал писать по старым контурам и вот, получил…. Засидел, паршивец, своими фекалиями, ровно плесенью, весь холст - живого места уж нет. И ведь обидно как! Замысел-то, что надо. И красив, и статен, и на меня, как две капли… Что ж за гнильца пробралась в него? Ума не приложу. Целиком, в сумме, человечество – дрянь, согласен, но отдельно взятый-то…». Создатель устремил взор в одну какую-то точку и стал внимательно ее разглядывать.

…

Даша лежала в своей постели на спине, раскинув лебединые свои руки и роскошные стройные ноги и смотрела в потолок отрешенным взором. Очередная клубная ночь закончилась очередным из-за нее мордобоем. Кого-то даже увезли на «Скорой». Содержатель ночного клуба «Армагеддон» был человеком глубоко верующим, даже ортодоксальным, до известной степени, иудеем, потому и сценические имена своим стриптизершам давал исключительно библейские. Тут были и Ариэль, и Вания, и Руфь, и Юдифь…, Дарье же досталось дурацкое имя Агарь. Придя в клуб после неудачного поступления в балетную школу при Большом, Даша и не думала возмущаться кличке – не по чину ей было тогда, лишь бы взяли, лишь бы не обратно домой. Но, год спустя, когда она (это было неизбежно) стала примой, она подошла к Якову Натановичу Губельману и спросила в лоб, какого черта она носит такой ужасный псевдоним, на что получила исчерпывающий и аргументированный ответ, что, мол, Дарья очень созвучна с Агарьей, то есть, с именем Агарь. «Агарь, - говорил он, - была наложницей Сарры, жены Авраама, отданной ею мужу добровольно, так как сама была бесплодна и, как раз, именно рабыня-египтянка, а не Сарра родила первенца отцу народа израилева. Возможно, и даже очень, - продолжал он, - сын ее и Авраама, Измаил, приходился праотцем персидскому царю Дарию, в честь кого и была названа сама Дарья, именем, означающим с древнегреческого «победительница», и так как она теперь звезда «Армагеддона», то нет никаких сомнений в том, что он, Яков Натанович, не ошибся в выборе псевдонима. Плюс созвучие. Умолчал, правда, лукавый равви, что имя Агарь означает «беглянка» и что Сарра выгнала ее вместе с сыном в пустыню, обрекая на голодную смерть. Зачем, к чертям, знать будущее? Оно, так и так, наступит, так чего зря переживать? Так Даша (имеющая, кстати сказать, внешне, во всяком случае, очевидно персидские корни) и осталась Агарью.
Сам Яков Натанович был человеком весьма неординарным, теософом-подвижником, так сказать. Владея ночным клубом, имеющим весьма сомнительную репутацию (а какая еще может быть у ночного заведения?), он, тем не менее, регулярно посещал синагогу, чтил день субботний, а в оправдание спорного занятия своего говорил, что подразумевал некую модель мира и Армагеддоном назвал предприятие имея в виду предсказанное авраамической религией место последней битвы добра со злом в конце времен. К слову сказать, среди танцовщиц и прочих девушек, в его клубе не было ни одной еврейки и, напротив, подавляющую долю его клиентов составляла мужская часть еврейской диаспоры столицы, особенно любившая проводить здесь вечер молитвенной субботы. Во всяком случае, и сам хозяин, и его гости, памятуя о том, что правоверный иудей не может ступить с непокрытой головой более четырех шагов, все были в кипах. Имел ли он под таким этническим соотношением битву добра и зла? – бог ведает.
Для Даши Наумовой, беглянки из Ростова (она сбежала в Москву поступать вопреки запрету отца, мать же ее умерла уж лет пять назад) год этот пролетел, как сон. Кошмарный сон. Всему виной была ее внешность. Высокая и стройная (из-за роста и не прошла в Большой), со смуглой кожей, черными, как вороново крыло, до талии волосами, огромными миндальными влажными глазами глубины звездного неба, чувственными гранатовыми губами и нежной улыбкой, она покорила публику с первого выхода. Кроме того, за плечами ее, в отличие от большинства жриц зеркального пилона, была балетная школа, в которую она пошла раньше, чем в общеобразовательную. Танец ее, при всей эротичности, был свеж и изыскан, движения, хоть и читались, вроде как однозначно, не несли в себе ни толики пошлости. Однако, не минул ее ни танец lap dance, ни приватные выступления на VIP-вечеринках, ни… Да, черт, стоит ли об этом. Любой, даже самый воспитанный и образованный, самый респектабельный мужчина, когда перед ним полураздетая, да еще и вперед проплаченная богиня - не более, чем животное. Двадцать ей только осенью, но душою постарела она за этот год лет на десять. Девчонки рассказывали, что может быть где-нибудь в Сан-Франциско танцовщицы, среди которых есть и студентки, и домохозяйки, и стоят рангом выше проституток – здесь же, в России, между панелью и пилоном стоит жирный знак тождества. Разве что цена в разы выше. Всю юность свою она не отходила от балетного станка, потом сразу шест… Нет. Не дал ей бог времени познать истинную любовь. Мужчины, все, без изъятья, слились для нее в одну, пахнущую похотливым потом, массу отупелых бизонов в пору гона. От природы легкий и веселый нрав ее покрылся теперь толстой патиной цинизма, который, впрочем, она хорошо умела скрыть, да и клиенты-иудеи, в массе своей, люди хоть и развратные, до хамства не опускались и презрения, по большому счету, не заслуживали. Разве что жалости...
Легла она сегодня после ночной работы лишь под утро, но сон почему-то так и не пришел к ней. Как-то припомнилось детство, девичьи мечты о большой сцене, цветы, овации, гастроли… Эх, мечты… Может они и дают нам минуты отдохновения от паскудной жизни нашей, но, по большей части, именно они и делают нас несчастными. Мечты нам нужны ровно столько же, сколько крылья птице, обреченной пожизненно маяться в клетке. Курица, бегающая по двору в небо даже и не смотрит и поэтому хотя бы и счастлива. Другое дело жаворонок или соловей, чья клетка стоит на окне и прекрасное чистое небо всегда перед тоскующими глазами… Вырвать бы руки всякому на земле птицелову, будь то хоть поп, хоть школьный учитель. Нет. Мечты – прямой источник страдания. Разумный Данте написал на вратах ада: Lasciate ogni speranza voi ch'entrate. Насколько эта эпитафия сострадательна, сколь облегчает участь поверженных. «Армагеддон» виделся сейчас девушке тем же адом, только без спасительной надписи над служебным входом. К черту! Все к черту! Воистину, «тот страждет высшей мукой, кто радостные помнит времена в несчастьи…» (Д.А.). Даша тяжко вздохнула, встала, накинула халат и прошла в душ.

…

Создатель, по-отечески смущенно, но, вместе с тем, и горделиво за такое великолепное свое творение, отвел глаза чуть в сторону (даже богини ходят в туалет) и наткнулся взглядом на небольшой городишко в Подмосковье, где на улице Заречной 5 в квартире №19 увидал пару знакомых персонажей. «Не желаний, а желаньиц, - говорил один. - Мелочь пузатая. Ты знаешь, к примеру, что синий кит, только чтобы спариться, отправляется с северного полюса к южному, сжирая по пути сотни тонн планктона? Для чего? Не вопрос. Не процесс, не результат… - желание. Перебить подобное может только одно – страсть к деньгам. К деньгам, дарующим власть над миром. Может, ты и изобрел деньги, точнее, придал им законченный вид, ну, в последнем, долларовом их варианте, но страсть к деньгам создал я. Поверь, этот алкоголик у нас в кармане. Только от неопытности он еще не знает, как пользоваться инструментом». «Ну да, вонючка, – отвечал другой. - То-то он истекает слюной… Да только не по деньгам». « Дай срок… Ты что, торопишься?». «Да некуда вроде, но я думаю, нужно посодействовать. Сара явно не справляется». «Согласен. Подошлем ему помощницу поопытнее, без иллюзий». «Агарь?». «Агарь».
Старик перевел взгляд на квартиру №9 и услышал: «Я похоронила отца и приехала. Я больше не хотела быть Салли. Дело не в американском имени, дело не в двоюродном дедушке. Я просто хотела найти свои корни, соки. Отец сказал, что я наследую тут миллион, но мне совсем не это… И вот я застаю похороны деда, что никогда не видела, потом вижу объявление о квартире, потом я поднимаюсь к тебе… и вдруг понимаю, что нашла то, что искала всю жизнь. Я не буду врать, что у меня не было мужчин. Были. Но даже когда они буквально требовали, я…, будто кто мне запрещал, не могла вымолвить «я люблю тебя». Это было выше меня, моих сил. Я не любила. А вот теперь, только ступила на порог родины…, я говорю… Я люблю тебя, Эдвард, мой рыцарь, хранитель моего богатства. И богатство это – ты сам. Я преклоняюсь перед тобой, я боготворю тебя, я буду верна тебе до конца моих дней…». Девушка встала со стула и опустилась перед мужчиной на колени.
«Ах, черт, - нахмурился Создатель, - он теперь у нас, значит, Зяма? Все ему неймется. Вот кто мне все дело портит. Ну погоди ж ты».



Соломоново решение

Эд сидел перед раскрытой духовкой и тупо смотрел на ее содержимое. Странные, очень странные чувства раздирали сейчас душу его на части. С одной стороны, он, уж если решил жениться на Саре, должен заявить ей о его, миллиона злополучного существовании. Это же как здорово! У нее миллион, у него миллион, никаких комплексов альфонса, никаких тайн, но… Как же он ей скажет? Как признается, что украл эти деньги у законной наследницы, то есть, у нее, своей невесты? Она боготворит его. Неясно, конечно, как может она боготворить безродного алкаша-строителя, но боготворит. И самое неприятное - ему нравится эта роль. Он чуть не впервые в жизни ощутил в себе к себе уважение и, вот ведь, тогда именно, когда напрочь его уже утратил, когда мысль о веревке стала ежедневным утренним и вечерним его моционом! Так с чего же он начнет рассветно забрезжившую на горизонте новую жизнь свою? Со лжи или с воровства, с признания в нем? Выбор тот еще. Это в кино да в сказках герой мечется между добром и злом. Какая банальная пошлость. Возможно, между добром и злом и лежит истина (спорно, но пускай будет), но здесь речь о любви, любви, которая, по сути своей, ничего общего с истиной не имеет. Эду нужно выбрать из двух зол, понять, что тяжелее на весах Венеры, жить в любви и лжи о воровстве или признанным покаянным воришкой тут же и упасть в глазах той, что возвела тебя в небожители... Покаялся – значит и очистился? Ну это только у фарисеев-христиан, в жизни же, это, как в анекдоте про украденную в гостях серебряную ложечку – пропажа нашлась, а осадок остался. А тут даже и не обнаружилась ошибка, а именно украл. Покаяние пачкает человека по гроб его жизни – не отмыться. Прощающий же прощает лишь на словах. Взять хоть вроде и априорную любовь нашу ко Христу. На словах-то все мы в слюнях да слезах от той любви, но… нет ни единой души на земле, что не хранила бы память о Его несправедливости, жестокости, не раз допущенной по отношению к нам, от безвременной смерти любимой или ребенка, до сломанной карьеры, унизительной нищеты, физической ущербности… Формула «пути господни…» не работает. Это что? Бросить дочурку под колеса грузовика, это пути господни? Да нет. Жить во лжи трудно, но жить покаянным – невозможно.
«Нет, - вздохнул Эд, - пусть хоть мир треснет пополам, а Саре я ничего не сажу. Я его отдам… в какой-нибудь приют. Он тогда и людям послужит и меня очистит». Обрадованный этой странной и даже трусливой идее, Эд стал упаковывать деньги в сумку. Почему трусливой? Да все просто. Передать официально он деньги не может. Миллион не та сумма, чтобы не обратить на себя внимания соответствующих федеральных надзирающих да карательных негодяев, а просто отдать из рук в руки директору какого-нибудь детского дома или собачьего питомника – сожрет и не подавится. Даже если и относительно порядочный – один черт, украдет хотя бы потому, что и ему не захочется объясняться с теми же федералами, откуда он вдруг взял все это. Так что, поступок этот еще и погнуснее будет, чем просто закопать под той же яблоней, ибо свой грех – одно, но склонение к греху ближнего – совсем иное. К тому же, это он вчера был ничьим, миллион-то, но теперь-то он законно Сары!  Однако, столь глубоко мой герой не рассуждал. Ему просто стало легче оттого, что он теперь знал, что делать и гора свалилась с его плеч.

…

- Нет, вы видели это ничто? – хлопнул себя по ляжкам невидимый Зяма. – лучше бы уж духовку зажег, да спалил бы, к чертям
- И как только моя девочка могла влюбиться в такого недоумка! – отозвался невидимый Бен.
Невидимая Тереза осуждающе тявкнула.
- Ну на кой хрен в детский дом-то? – продолжал ворчать Зяма. – Ведь из всех институтов воровства этот самый, что ни есть, воровской. Пенсионера поди еще обери – он за копейку до президента доковыляет, а дети что? Дети ни мозгов, ни языка, ни каких там прав не имеют. Им купи кулек конфет, и они уж тебя в боги записывают. И издеваются, и насилуют их там, и торгуют ими направо-налево. Бордель в сравнении с приютом – храм господень. Уж лучше просадить в клубе на стриптизерш, чем в такую-то топку.
- Хорошая идея, Зиновий Владимирович. Давай-ка мы Агарь ему через дорогу запустим.
- Пора, пока дров не наломал.

«Приют…, как идея, вроде бы и ничего, - пожал плечами Создатель, сидя на своем облаке (гордыня не позволяла ему опуститься до прямого общения ни со старичками, ни с Эдом по столь пустяковому вопросу), - но выйдет, однако, глупость. Лучше б уж сжег».

…

Эд спустился на третий этаж.
- Куда-то едешь, любимый, - увидела Сара сумку в руках Эда.
- Да так, в Москву нужно. Кой-какие дела там, - смутился Эд.
- Ну и поезжай. У меня сегодня куча дел, - не заметила замешательства Сара. Привезут посуду, тарелки, кастрюли, сковородки и, вообще, кучу всего по хозяйству. По интернету заказала. Я ведь никогда и не занималась хозяйством-то. У нас служанка была и повар. Поваренную книжку тоже заказала, хотя, в интернете полно рецептов. Научусь… Как думаешь?
- Дело несложное, да и я непривередлив.
- Нет, я хочу быть настоящей хозяйкой. Как все.
- Ты не как все, ты лучше всех, - обнял он Сару за плечи. – Для настоящей хозяйки тебе не хватает только одного - дурочек-подружек и тем для сплетен.
- Я зарегистрировалась на паре социальных сайтов. Там таких толпы. Ты не представляешь, чего только там ни обсуждают – уши горят. Лица не видать, имя вымышленное, вот и вываливают всю изнанку свою. Хочешь разочароваться в человечестве, посиди денек на бабьих форумах. Только там и понимаешь, что все писатели либо лицемерные лгунишки, либо незрячие идеалисты. В жизни нет ни грамма из того, что они пишут о женщине.
- А можно я в интернете в твоем покопаюсь?
- Хочешь разочароваться? Конечно, милый. Мой ноутбук сейчас в сети. Умеешь пользоваться?
- Не одной левой, но одним пальцем управлюсь. Хочу поискать заказы, - отшутился враньем Эд и прошел в спальню.
Детских домов в Москве оказалось около пятидесяти. Сайты были далеко не у каждого из них и Эд решил выбирать так, что если нет даже своего сайта, то значит дело и вовсе дрянь. Приглянулся ему почему-то детский дом-интернат №7. Толи из-за цифры 7, толи район Новые Черемушки звучал приятно уху… Но более, конечно, потому, что машину Эд водил весьма посредственно и, как все дилетанты от «баранки», Москву, с бесчисленными ее дорожными правилами и легионом хамов на колесах (обоего пола, ибо, садясь в автомобиль, человек лишается первичных половых своих признаков), недолюбливал, честнее сказать, просто боялся. Здесь же было все очень просто: по МКАДу до сорокового километра, потом на Профсоюзную и, по прямой, до 47-го дома. Суббота сулила так же и небольшое количество машин. Правда, выходной день мог означать и отсутствие на месте руководства приюта, но Эд решил не звонить предварительно. Где-то глубоко, в темном уголке души его подленьким угольком тлела надежда, что вот если не выйдет, не застанет никого, то, мол де, судьба, а значит и миллион таки останется при нем.
Малодушие жадности… Да что странного? Есть ли на земле хоть одно положительное качество, какое способны пробудить деньги? Маленькие деньги поливают поросль маленьких грешков, ну а большие, да еще свалившиеся нежданно с неба… Еще старик Маркс говорил, что нет такой подлости, на которую не пошел бы капиталист ради трехсот процентов прибыли. Ну а если это бесхозный миллион? Мы замалчиваем, мягко сказать, сомнительные моральные качества Третьяковых, Мамонтовых, Морозовых, извиняя их за сохраненное для поколений, но…. Ладно, не потревожу памяти покойников и я. Тем более, что безжалостная логика жизни и в том тоже, что нищий-то готов на любое свинство ради лишней, да пусть даже и насущной копейки скорее иного мильонщика. Нет. Вынужден повториться - только любовь и только водка способны пробудить в душе человека хоть что-то, хоть как-то похожее на добро. Любопытно, что именно эти земную любовь и приземленную водку отвергает измаранная с темени до пят деньгами церковь, как самые низменные стороны человеческой души. Зачатое в грехе и рожденное в мерзости человечество обвиняется ими во всех тяжких, во всем его человеческом, ничтоже сумняшеся заявляя, что при всем том, оно - творение божье. Художник хорош, а что не удалась картина, то вина холста, красок, несварения, но только не самого автора. Это смешно.
Эд распечатал схему проезда, свернул листок вчетверо и сунул в задний карман джинсов. Поцеловав Сару в лоб, он спустился во двор, закинул сумку на заднее сидение своего Шевроле и завел двигатель, посмотрев на окно кухни он увидел в нем Сару. Она почему-то грустно улыбалась. Сердце воришки больно сжалось. Спасая свою репутацию, он, тайком от законной наследницы, увозил ее миллион неведомо кому. Ох и тяжкий груз, не свои да еще и в тайне деньги…



Перст судьбы

Яков Натанович захлопнул дверцу пассажирского сидения своего белоснежного Bently Arnage и отпустил прыщавого племянника-шофера Борю до шести вечера. Он широко расставил ноги и, уперши кулаки в бока, по-хозяйски окинул взором кроваво-красное здание своего клуба. Архитектура его была мало сказать брутальная, скорее, просто пакгауз, облицованный кассетным вентпрофилем. Эту современную технологию Яша называл консервной архитектурой. Она удешевляла даже вполне достойные фасады до уровня жестяных палаток. Но выбирать ему не приходилось и вот почему. Я уже говорил, что был он человеком глубоко религиозным и уж если решил создать клуб «Армагеддон» то и находиться он должен был на некоем подобии горы Мегиддо. То есть, он искал самую высокую точку на карте Москвы. Ею оказался район Теплого Стана с превышением от кронштадтского футштока 250 метров, самый высокий из семи холмов столицы. Пусть это было известно только ему, но именно его клуб главенствовал над Москвою хотя бы своей альтитудой. От крышной красной неоновой конструкции названия клуба, по фасаду, аж до самой земли спускались три синие коленчатые стрелы-молнии, сверкавшие в ночи грозовыми разрядами, а теперь, днем, казавшиеся грязно-синими трещинами. Изнутри клуб представлял собою огромный танцпол с отходящим от полукруглой пасти сцены похотливым языком подиума в пирсинге пилонов  и зрительскими столиками-зубами вкруг него. Столики для прочих посетителей находились на возвышении по кругу танцпола. Под потолком крепилась арматура с всевозможными световыми, звуковыми и прочими спецэффектами. На третьем ярусе за звуконепроницаемым стеклом находились офисы менеджеров и Яшин кабинет. Была у клуба и тайная, не для всех, его половина. Находилась она за глухой перегородкой с натянутой на ней огромной (10 на 15 метров) баннерной сеткой с репродукцией (особая гордость Якова Натановича) триптиха «Сад земных наслаждений» Иеронимуса Босха. За баннером, в правой нижней его части, там где изображен обнаженный мужчина, обнимающийся со свиньей в платке монахини, была устроена потайная дверь. За ней, в три яруса, находились комнаты, назовем это, для приватных танцев разного, так сказать, уровня сложности, глубины и цены и за ними зал с рулетками, столами для блэкджека и кабинками для игры в покер. Казино и, понятно, приватные услуги были, конечно, запрещены, но на официальных планах БТИ этих помещений и в помине не было. За свое плохое зрение начальники проверяющих служб получали от Яши щедрую (тут он не скупился) надбавку к своей зарплате. С чем у директора было строго, так это с торговлей коксом и колесами в общем зале. И не потому, что он радел о здоровье отдыхающих, а просто не хватило бы никаких денег, приглядись к его клубу Федеральная служба по контролю за оборотом наркотиков. Да и «крыша», в лице генерала шестого управления ФСБ Михеева, не одобрила бы.
Яша прошел через зал и поднялся по винтовой лестнице в приемную  своего кабинета. Фая, сухощавая женщина послебальзаковских лет с бледным лицом, разноцветными глазами и тонкими черными усиками над щелевидным ртом (тоже какая-то родственница Яши), по-солдатски вскочила со стула, пряча за спиной какой-то бульварный роман.
- Добрый день, Яков Натанович, - произнесла она приятным (не в пример внешности) грудным голосом. – Кофе со сливками?
- Вы, Фая, уже двенадцать лет задаете мне такой вопрос, - улыбнулся, но не поздоровался Яша, - и когда я ответил, что без сливок?
- Второго января 2006 года, - невозмутимо ответила Фая, а когда я принесла черный, чуть не уволили меня.
- Да-да, - буркнул Яша. – Со сливками. Маркузе не звонил?
- Исай Матвеевич подтвердили, что будут к четырем.
- Вот и славно, - наморщился чему-то своему Яша и прошел в свой кабинет.
Подойдя к столу он достал из верхнего ящика желтоватого велюра кипу, в тон своему кремовому костюму и прикрепил ее заколкой к некогда густым, но теперь с сединою и уже с отчетливо обозначившейся лысиной волосам. Кипа, как раз прикрывала сей изъян вполне. Гладко выбритое лицо его, минуту назад вполне даже обыденное, имеющее даже в черных глазах под лохматыми арочными бровями признаки души неспокойной, вдруг преобразилось благонравием, мясистый крючковатый нос его даже как-то выпрямился, а полные губы сложились в молитвенном полу-поцелуе уголками вниз. Разговор предстоял не из простых. Исай Матвеевич Маркузе, в прошлом доцент МАИ, был натурализованным гражданином Израиля. Он занимался поставками вертолетов и систем ПВО для Израильской (и не только) армии. В сущности, его зенитные комплексы расстреливали его же вертолеты и наоборот. Кроме того, он владел сетью отелей, ресторанов и ночных клубов в Тель-Авиве, Хайфе и Иерусалиме, которые, время от времени, таки взрывались. Сам он, правда, предпочитал жить подальше от своего неспокойного бизнеса и имел белоснежную виллу и участок в двадцать акров на западной, греческой оконечности острова Кипр. Можно сказать, он жил спиною к новой своей родине. Дело же к Яше он имел свойства весьма щекотливого. Дашу Исай Матвеевич увидел впервые в свой прошлый приезд. Она как раз только-только начала выходить к шесту. Но теперь, год спустя, обнаружив ее сформировавшейся львицей, он, что называется, запал. Нет, речь, конечно, не шла о серьезных отношениях на уровне брака. Он просто хотел заполучить ее в безраздельное пользование и увезти на Кипр. Можно было бы пойти напрямую, предложив деньги и даже, возможно, место в какой-нибудь балетной труппе, но, будучи человеком порядочным, он не стал наступать мимо своего давнего приятеля Яши и обратился к нему с недвусмысленным предложением о покупке этого, хм, товара. Яша танцовщицами не торговал. И танцовщицы и проститутки платили ему посильную, сообразно своим талантам, аренду, не отказывая, конечно, когда специально попросит директор, в особом внимании к такому-то и такому-то клиенту, но на этом все его сутенерство и заканчивалось. Здесь же был случай совсем особый. На Агарь ходили уже специально, как на какую-нибудь этуаль миланского театра Ла Скала. Даша выступала по четвергам и субботам и в эти дни в клуб было буквально не попасть. Он поднял цену на билеты в эти дни чуть не вдвое – аншлаг не прекращался. Понимал Яша и то, что не сегодня-завтра ее обязательно кто-то да переманит и притом безо всяких компенсаций. Правда, в его руках была ее регистрация и аренда ее двухкомнатной квартиры, но это такая мелочь, которую нельзя было считать кандалами всерьез. Любой, кто захочет переманить, предложит и квартиру и постоянную прописку и тогда прощай Агарь. Так или иначе, Исай был единственно верным выходом из сложившейся ситуации. Но как уговорить Дашу?
- Фая, - нажал он интерком, - позвони Даше и попроси ее зайти ко мне через час.
- Хорошо, Яков Натанович, но у нее же сегодня и так…
- Знаю, рабочий вечер. Скажи, что серьезный разговор в ее интересах.
- Хорошо.

…

«Черт бы его…, - положила трубку Даша. – До вечера не мог потерпеть. Не нравится мне это. Серьезный разговор какой-то… Не к добру». Даша надела шорты, короткий топик, босоножки и, машинально осмотрев комнату, выскочила в подъезд из квартиры №9 дома №5 по улице Теплый Стан (Яша снимал квартиры своим ценным работникам максимально близко к клубу).

…

Эд доехал до развязки МКАД с Калужским шоссе и свернул на Профсоюзную. Машин действительно сегодня было мало, но душа миллионера пребывала в каком-то трепетном состоянии и этот неприятный трепет увеличивался с каждым километром, что приближал его к цели. На середине пути, еще на окружной, Эд так разволновался, что припарковался на обочине и минут пять не мог тронуться с места. Он бы тронулся, в смысле, развернулся бы обратно, но дорога с некоторых пор была перегорожена разделительным бетонным бордюром.
«Ну и правда… Взять и отдать миллион. Одно дело, принять решение и совсем иное, его осуществление. Несложно зарядить пистолет, можно даже поднести его к виску, но попробуйте-ка нажать на спусковой крючок… Осознание, что вот это, именно это мгновение последнее в твоей жизни… Гамлетовский страх: а вдруг на этом не все, а вдруг впереди лишь большие, возможно, черт его знает, вечные страдания? В такую минуту с какой-то особой тоской навек утраченной любви смотришь на любые, самые незначительные и даже самые позорные события прошедшей жизни. Удивительно устроена память. Она, будто реликтовые булыжники из антарктической толщи льда, выдавливает такое, что, казалось, и не было с тобою никогда, однако, было. Вот первая твоя девушка, которую ты вовсе и не любил, а обесчестил из тщеславия и на спор с приятелями. Она так страдала, потом вышла замуж…, неудачно, живет теперь одна и проклинает ту далекую осеннюю ночь… и тебя… Вот друг детства заболел раком, а ты даже не навестил его перед смертью, хоть и прекрасно знал о случившейся беде. Позже выясняется, что последние слова и мысли его были о тебе, что самое прекрасное, что он вспоминал перед смертью, это ваша искренняя отроческая дружба, но горечь и обида на тебя омрачили предсмертные минуты его. Здесь ты отвернулся от драки, здесь ты не вытащил кошку из горящего сарая, вот не вступился за несправедливо уволенного коллегу, а вот и все твои близкие, коих ты лишил своего тепла и не потому, что не было его у тебя, а потому, что думал лишь о себе, грел только себя. О, сколько всего гадкого ты натворил на земле этой… Да… Когда пистолет у виска, не вспоминается ничего из того, что считал ты своим достоянием, достижением… Все это тлен и суета, томление духа. Ничего по себе ты не оставил. Не пойдет за твоим гробом толпа безутешных поклонников и искренне скорбящих друзей, как глупо представлял ты в не верящей в смерть юности своей; мстя за твое презрение к церкви, не отпоет тебя жидкобородый рыжий поп; лишь сухо ударится о дешевую сосновую крышку твою десяток комьев земли из десяти ладоней тех, кого игнорировал ты всю свою жизнь и кого, в конце концов, предал малодушным пистолетом своим, напоследок заставив оттирать пол и стены от жидкой крови своей и бессмысленных мозгов своих. Не дворянин ты. Не спасая честь застрелился ты, но трусливо сбежал, как и бегал всю жизнь. Ничтожный раб, уставший от свободы…
Ты помылся и побрился, постриг ногти, одел чистое, прибрался в комнате, в сотый раз откорректировал бессмысленное прощальное письмо, ибо нечего тебе сказать, нечего завещать… На глаза попадается сломанная зажигалка, исписанная ручка, монотонно тикают настольные часы…, ты замечаешь на них пыль и зачем-то стираешь ее нетвердою рукою. Все это было твоим… Это был ты… ТЫ! БЫЛ! Эти два слова режут виски тысячекратно больнее, чем холодное и безразличное дуло… Нет-нет! Еще одна сигарета! Ты кладешь пистолет и закуриваешь. Ты счастлив, что она только вначале… У тебя еще пять минут… Ты уже ничего не вспоминаешь, ты завороженно смотришь, как быстро, как неумолимо быстро превращается она в пепел, ровно твоя жизнь… Хочешь не затягиваться, продлить… Но сухая предательница немилосердно тлеет… вот и фильтр. Прикурить одну от другой? Нет, не зажечь новой жизни от старой, не запрыгнуть в последнюю секунду в Ноев ковчег... Пора… Пистолет снова в руках… Как он страшен, как холоден, как презрителен черный зрачок его дула… Даже у куска металла ты не вызываешь уважения… Но… Щелчок! Осечка! Ты безвольно роняешь оружие на пол. Не вышло! Господь сохранил тебя! О, счастье! О, как прекрасна жизнь!
Малодушие, малодушие, малодушие…».

Нервные клаксоны сзади вывели Эда из этого неприятного и непонятно откуда взявшегося суицидного оцепенения, ведь речь шла лишь только о расставании с миллионом – не с жизнью. Он взглянул на светофор Новоясеневского проспекта – зеленый, выжал сцепление и резко рванул вперед. Дорога вроде была пуста, как вдруг, словно из-под земли, передним выросла фигура какой-то девушки, перебегавшей Профсоюзную. Она выскочила из плотной пробки встречных машин москвичей, рвущихся из города на природу. Эд с силой ударил в педаль тормоза, выворачивая руль, машина пошла юзом и, развернувшись боком, встала. Послышался глухой удар в боковую дверь. Эд в ужасе посмотрел в окно и… никого не увидел. Он выскочил из машины, обогнул ее и увидел полуобнаженную восточную красавицу. Она сидела на асфальте и, будто поскользнувшаяся на детской площадке девчонка смешно дула на ссадину на коленке.
- Как вы! Как вы, девушка! Вы в порядке? Я помогу… Я вас отвезу в больницу.
- Да ничего, - улыбнулась она бледной сквозь смуглую кожу улыбкой и подала ему руку. – Я больше испугалась. Сама дура. Вон переход в двадцати шагах. Гляжу, пробка, машины стоят и невдомек, глупой, что пробка-то только в одну сторону.
Девушка поднялась, опершись на его руку, попробовала идти, но сморщилась от боли. Эд помог ей сесть на пассажирское сидение.
- Давайте сматываться отсюда, - озорно огляделась пострадавшая. – Вон уж собираются, ротозеи. Смотрите, смотрите на их разочарованные лица! Ах, как им жаль, что все обошлось. Простите, ребята, - весело крикнула она в окно немногочисленной толпе, сбежавшейся на визг тормозов, и помахала им рукой. – Не сегодня! Осечка! Господь сохранил меня! Жизнь прекрасна!
Эд вздрогнул, потому что это были последние слова его бреда минуту назад.
- Вы знаете, где здесь больница? – включил двигатель несколько успокоившийся за девушку Эд и, отъехав метров пятьдесят, прижался к обочине.
- Да, - вспомнила пострадавшая про ногу и снова подула на приличную таки ссадину. Придется проехать дальше, до Островитянова, потом вернуться по Севастопольскому и вправо на Литовский. Поехали. Похоже у меня сегодня выходной.
- Если, дай бог, кости целы, то может и ничего? Обойдется? Ноги у вас такие…, такие красивые… Мне очень, очень жаль…
- Не извиняйтесь. Мы же договорились, кто из нас дура, - весело рассмеялась странная девушка, польщенная той непосредственностью, с которой он отметил красоту ее ног. Это вам не похотливые слюни и гонные мычания бычков вокруг пилона. - Просто…, просто я танцовщица… на шесте, понимаете? а ссадина… в общем…
Я украл у вас работу, - закончил Эд взволнованно. – Я заплачу… Я оплачу все ваши потери, пока не заживет нога. Мне так жаль.
- Вот глупый, - внимательно посмотрела на него Даша. – Заладил, жаль да жаль. Ему под колеса бросаются, а он деньги… 
Вдруг откуда-то зазвучал вальс Свиридова. Это был ее телефон, свисавший бубенчиком на ее грудь.
- Да, Яков Натанович, - откликнулась девушка. – В больнице…. Под машину попала…. Ничего, так, ссадина, но выступать не смогу сегодня…. Не знаю…. Позвоню.
Эд свернул во двор ЦКБ РАН, что в Битцевском парке.
- Чертов директор, - наморщилась Девушка. – Озаботился…, будто есть ему до нас дело.
- Я подожду и отвезу вас домой. Стойте, я провожу. Да и денег у вас собой вижу нет. Без денег они промурыжат вас.
Эд, как-то не думая о последствиях, перегнулся через сидение, засунул руку в сумку и вынул оттуда пачку в десять тысяч долларов.
- О, боги…, - раскрыла рот танцовщица.
- Да я…, - наконец понял Эд, что сумма выглядела несколько странно для провинциального лоха на дешевой «Ниве».
- Не важно, - взяла себя в руки Даша и глаза ее снова вспыхнули озорством. – Подумаешь, долларовый миллионер в отечественной жестянке. В Москве каждый второй такой.
Эд покраснел, а Даша подцепила вишневыми накладными ногтями один билет с Бенджамином, повертела его в руках и бросила на «торпеду».
- Ждите здесь. Травматологи сплошь мужики и вы все дело испортите.
И точно. В полчаса была обработана рана, сделаны нужные уколы и рентген. На крыльцо ее вышло провожать чуть ни все отделение травматологии Российской Академии Наук. Что ж за сила такая в женской красоте! Сбей он старушку – давно бы уж куковал в КПЗ, а ту держали бы в очереди до закрытия.
Даша шла к машине почти не хромая (анестезия, наверное, не прошла. Ссадину, да с анестезией?).
- Здравствуйте, меня зовут Дарьей, что означает победительница, - протянула она руку.
Сам не зная почему, Эд взял нежную кисть ее руки, склонился к ней и поцеловал. Он вдруг понял, что никогда в жизни не целовал женских рук, не знал, что руки женщины пахнут не так, как их губы, шея или грудь. Руки женщины пахнут матерью. И еще, совсем, конечно, незаслуженно, он почувствовал необъяснимую гордость, когда под взглядом десятка пар глаз врачей целовал эту руку. Он открыл дверь ущербной своей «Шевроле» и ему вдруг стало стыдно, что помогает сесть такой королеве в такую дурацкую «карету».
- А вы? – задала Даша вопрос, когда они отъехали от больницы.
- Что? – не понял Эд.
- Ну…, вас ведь как-то зовут?
- А, простите, - смутился Эд. – Я Эд. То есть, Эдуард, но лучше Эд.
- Эдвард? Очень даже красиво. Хранитель богатства означает.
На лицо Эда набежала тревога. Он прожил всю жизнь не зная, что означает его имя, но, похоже, в неведении пребывал лишь он один. Вспомнилась вдруг Сара и…  Ах, как же это несправедливо, как унизительно мысленно поставить двух женщин рядом и начать сравнивать их достоинства. Безобразное безобразно всегда, но всякая красота красива по-своему. У каждого мужчины есть, конечно, эстетические и сексуальные предпочтения, но это может касаться выбора партнерши на одну ночь. Сравнивать же красоту истинную, дело неблагодарное и несправедливое. Красивее всегда окажется та, что сейчас рядом.
- Куда вас отвезти, Даша? – мотнул Эд головой, пытаясь стряхнуть грешные мысли, ибо Даша сейчас явно выигрывала у Сары. Она была красива не классической – экзотической красотою, она не была богачкой и зарабатывала тяжелым и не престижным трудом, в конце концов, она пострадала из-за него. Если бы он не витал в печальных грезах, а был внимательнее, то ничего бы не случилось, но… он был рад что это случилось. Рад, надо признаться, не только красоте девушки, но и поводу не ехать в детский дом, не отдавать миллион. Как и всякий неуверенный в своем решении человек, он уцепился за этот «несчастный» случай, как водится, усмотрев в нем перст судьбы.



Торги

- Шалом, Яков Натанович.
- Шалом, Исай Матвеевич.
Приятели раскланялись и сели в кресла у стеклянной стены, открывающей обзор на весь клуб.
- Как бизнес, Яша? – переплел косичкой длинные худые ноги свои Исай.
Вообще, со своим бронзовым средиземноморским загаром, не по летам (было ему уже близко к пятидесяти) черной густой шевелюрой, аккуратной черной бородкой, орлиным носом и чуть поблескивающими из-под извечно-хитрого прищура голубыми глазами, он походил больше то ли на контрабандиста-грека, то ли на конкистадора-испанца, но только еврея он напоминал менее всего. В общем, поставь их рядом, Дашу и Исая, получилась бы очень фотогеничная экзотическая пара, оба бы сошли за коренных киприотов.
- Ты же знаешь, Исай, для меня это больше если не миссия, то хобби.
- Я весьма уважаю твои религиозные убеждения и хочу заверить тебя, что и пальцем бы не пошевелил без твоего ведома, почему я и здесь.
- О твоей порядочности ходят легенды и я искренне благодарен тебе, за твою деликатность.
Слова эти можно было прочитать, как издевку, но вид у Яши был такой, будто стоял он сейчас у Стены плача. Исай заплел ноги в другую сторону и продолжал:
- Однако, деньги твой «Армагеддон» все же приносит? Война, пусть и добра со злом, это всегда прибыль. Поверь торговцу оружием.
- Даже не знаю, - сообразил на лице горькую, будто прикусил язык, гримаску Яша. – Тут ведь, как бы…, э-э…
- Торговля людьми? – цинично закончил за Яшу Исай. – Да господь с тобою. Я же предлагаю тебе не продажу живого товара. Мы ведь цивилизованные люди. Я предлагаю тебе двести тысяч калыма, так сказать, за твою дочь.
- М-да. Но ты же не замуж ее берешь. Что будет с девочкой, когда надоест, состарится или, прости господи, родит?
- Не замуж, согласен, но ведь и дочерью я ее назвал больше фигурально, так сказать, - ухмыльнулся Исай. – И ты же не по гроб жизни ее содержать намерен?
- Но она мне не наемная танцовщица, она мне как бы как дочь, - будто даже оскорбился самонареченный папа.
- Ну так и я беру ее как бы как жену. Не в служанки, не в сексуальные рабыни. И, Яша, давай уж начистоту. У кого она быстрее состарится? Пилон, танцы на коленях, приват и прочее…. Я подсчитал, она у тебя за ночь 15-20 раз к шесту выходит.
- Так всего ведь два дня в неделю.
- А дома сколько крутится? Думаешь не знаю, что вся красота в упорных тренировках?
- Исай, это же и спорт и искусство одновременно. В любом деле в основе труд, - назидательно, будто раввин в синагоге, произнес Яша.
- Такой красоте не след трудиться - ее нужно лелеять, беречь. Это у картофеля цель и смысл – корм, у розы же… У тебя здесь она - жаренное блюдо, пока не съедят, у меня же на Кипре она будет священным цветком острова. Захочет, я дам ей любую карьеру. Хоть моделью, хоть…, ну для балета она высоковата, но есть же профессиональные танцы, в конце концов. Будущее я ее обеспечу заранее, чтобы не боялась надоесть или состариться. Свой бизнес я не люблю, воюющих презираю - у войны нет морали, но Даша…, Даша совсем иное дело. Это творение божье, шедевр.
Тут ушлый Маркузе прокололся, конечно. Зачем же хвалить товар, если намерен сбить цену? Яша виду не подал, но понял, что крепко сидит на крючке оружейник.
- Так а я же как, Исай Матвеич? Вот она два часа назад под машину попала, так я ей лучших врачей, да все из своего кармана…, - врал напропалую Яша. – Я ей все дни оплачу, как если бы она работала.
- О, боже! Как под машину! Что с девочкой? – не на шутку перепугался толи за здоровье девушки, толи за товарный ее вид Исай. – Говори же, черт тебя дери!
Яша дал длинную паузу, наслаждаясь эффектом. Он встал и подошел к интеркому.
- Фая, позвоните Даше и узнайте, как у нее дела. Да, и принесите нам два кофе. Мне со сливками, а Исай Матвеичу с коньяком.
Директор вернулся в свое кресло и рассеянно взглянул сквозь стекло на зал клуба, где словно лилипуты на теле Гулливера копошились уборщики, готовя грешную плоть к ночному разврату.
- Кажется ничего страшного. Сейчас Фаина все разузнает из первых уст, - продолжал издеваться Яша.
Исай нервно кусал губы. Трудно было понять, переживал ли он за Дашу или наконец понял, что проявил излишнюю эмоциональность во время торгов. Такие, казалось бы, незначительные ошибки могут стоить и лишнюю одну-другую сотню тысяч. Он переплел руки с длинными музыкальными пальцами и крупным бриллиантом на левом мизинце на груди и тоже уставился на зал. Неловкая пауза затянулась и очень надолго, потому, что Фая сначала сама жарила зеленые зерна аравийской арабики, молола ручной мельницей и уж затем варила по-турецки, в раскаленном песке. Наконец, в дверь кабинета постучали и зашла секретарша с серебряным подносом в руках.
- Я дозвонилась, Яков Натанович, - выставляла она на стол дымящиеся чашки, графинчик с коньяком, сливки и сахар. – Переломов нет, но есть ушиб и ссадина на коленке. Говорит, недели на две.
- А этот?.. – поморщился Яша. Было бы лучше, чтоб хотя бы с трещиной. Можно было б поднять цену на сострадании, а тут ссадина. От иной ссадины и шрам может остаться.
- Даша говорит, что парень не виноват, что она выскочила на дорогу не на переходе, спеша к вам, он вовремя затормозил, а потом отвез ее в больницу и теперь домой.
- Хорошо, Фая, можешь идти, - недовольно буркнул Яша.
- К тебе значит спешила? – вздохнул с облегчением взявший себя в руки оружейник. – Так ты о ней заботишься, папаша? Вместо чтоб послать шофера, позволяешь ей бегать по улицам, а какой-то чуть не убивший ее урод возит ее по общественным богадельням?
- Это было единственно правильным решением, - испугался Яша, что передержал паузу и дал клиенту собраться. – Она сразу позвонила и я ей сказал, чтобы тот сам ее отвез в клинику РАН, это же были самые близкие колеса и самая лучшая в Теплом Стане больница. Ты бы поступил точно так же. Я позвонил знакомому профессору в «травму» и ее там всю облизали. Ну кто ж знал, что она…. Знаешь…, всякая женщина, ну а красивая тем паче так устроена, будто весь мир на нее смотрит а техника замирает в оцепенении. И невдомек ей, что трамваю наплевать на ее красоту, а шофер и вовсе забывает, где и какие у него педали. Но, согласись, не могу же я к каждой своей танцовщице приставлять персонального шофера.
- Ну так и я за что? – отвоевывал утраченные позиции Исай. – У меня она всегда будет не только с водителем, но и с телохранителем и «каждой», как ты ее назвал, она не будет.
- Не цепляйся к словам, Исай. Конечно она для меня не «каждая», теперь уж и подавно. Пятьсот.
- Побойся бога, Яша, - в общем-то не удивился Исай, - это же полмиллиона!
- Это, Исай, лишь половина, что ты имеешь с продажи только одного вертолета, орудия убийства, так сказать. Для меня же Даша – живой источник. На нее пол Москвы съезжается. А твои двести тысяч… бери любую другую. Вон, Юдифь, к примеру. До Даши примой была.
- Вот именно, что до Даши. Триста.
- Триста она мне за месяц приносит, а ты ее навсегда, заметь, забираешь.
- Перестань. Триста весь твой клуб не приносит. Это еще без налогов.
- А имя? Агарь – визитная карточка «Армагеддона». Я уж не говорю об аспекте философском. Она символ раздора евреев и арабов, Сарры и Агари. Пятьсот и ни центом меньше.
- Знаешь, что я тебе скажу, несговорчивый мой друг, - глотнул кофе Исай. - Кофе у тебя отменный, а вот торговаться ты не умеешь. Мы оба знаем, что уже завтра ты найдешь не хуже. Вся Москва с ее балетными школами и танцклассами к тебе в очередь, только свисни. Ну месячишко-другой пораскручиваешь и нате вам новую Агарь. Этому пьяному быдлу один черт на кого мять свой огурец. С другой стороны, переманят в щелчок пальцев и что? Какое у нее тогда будущее? Сгорит в два года, что у тебя, что у Васи Пупкина. Триста пятьдесят. Последняя цена.
- Четыреста пятьдесят. Поднялся Яша и, сунув руки в карманы, отвернулся к стеклу.
- Четыреста, - встал и Исай и протянул руку, - по рукам?
Яша посмотрел на нее через плечо и, с видом Авраама, ведущего сына на заклание, протянул свою.
- По рукам. Но…, - ухмыльнулся Яша, – только уговор. Я ее, конечно, подготовлю, но все остальное за тобой. Она у меня девочка с гонором и цену себе знает.

…

- Вот это я понимаю, - удовлетворенно почесал зоб Зяма. – Всегда приятно посмотреть на вдумчивых мужчин. Однако Яша хлипковат. Упустил момент. Когда Исай испугался, надо было не паузы держать, а добивать миллионом, пока покупатель бледен. Хотя, аукцион был бы оригинальнее. Как мыслишь, Бен?
- Ерунда. Пустой торг. Платить полмиллиона за то, что не принесет ни копейки, напротив, потребует на себя еще немереных затрат, а в результате ревность, комплексы по недостаточной потенции, проколы в бизнесе, мигрень и подагра. Если девочка без царя в голове, то трахаться станет со всеми, от шофера до чистильщика бассейнов, а с царем, так и бросит через пяток лет, не забыв обсосать аккредитивы до ребрышек. Тьфу!
- Экий ты, Бен, нытик. Жизнь дана человеку для наслаждений. Что ж странного, что они, наслаждения эти, денег стоят? Безвозмездны на земле только страдания. По-твоему лучше скопить и под яблоню затолкать? В этом, в твоем понимании, земное счастье?
- Не под яблоню, но и не на шлюх. Деньги должны делать деньги. Вот и все.
- Какая глупость. А те деньги должны еще делать деньги? Да? Это я уже где-то слыхал. Точно. Старик Рокфеллер любил говаривать. У вас, мой друг, от древности непроходимость мозгов. Корова ест траву, унаваживает землю, которая вновь родит траву. Тут все верно пока. Но результат таки мясо на столе чревоугодника, а не трава ради говна и говно ради травы. Я знаю, чего ты не договариваешь. Деньги не ради денег, но ради власти. Но, позвольте вас спросить, куда, как не на воспроизводство денег употребите вы эту власть. Как я уже сказал, полная непроходимость в мозгах.
- Отстань, - махнул рукой Бен. – В конце концов, не эти двое наша цель.
- И то верно. Как там, любопытно, у них?..



Желе

Должен…, пора уже мне признаться (да вы, чего уж, и сами заметили) - мне весьма несимпатичен мой герой. Странный выбор для романа. Не Пьер Безухов и не Григорий Мелихов, не Алеша Карамазов и не Тарас Бульба, не принц Гамлет, не старик Сантьяго и даже, черт с ним, не Дориан Грей, но беспринципный пьяница Эдик Эдемов. Не то, чтобы я его вовсе не любил. Я его, и миллионы таких, как он жалею, но жалость сама по себе уже исключает симпатию.
Когда мы говорим о мягкости натуры, мы склонны предполагать под такими словами некую утонченность вкуса, обнаженную чувственность, интеллигентность мышления. Но здесь не то. За мягкостью этой, как правило, лежит самое обыкновенное банальное и трусливое безволие. Если б вам случилось общаться с человеком подготовившим себя к крюку под потолком, но на него не решившемся, вы бы знали, что такое желе. Да. Такой вот, если хотите, термин – человеческое же-ле. Некая био- и ноо-масса, не имеющая ни узнаваемой формы, ни достойного содержания. Она не похожа даже на пустую глину, которой способно было бы хотя бы придать ну хоть какую-то, пусть брутальную, но форму, а, обжегши в печи, даже и закрепить ее. Она аморфна и, вместе с тем, адгезивна (да простятся мне тут иноплеменные слова), она способна вбирать в себя любые звуки, запахи или же принципы, руководствуясь лишь близостью к объекту, расстоянием до него и ничем иным. Сила конформности, мимикрии ее целиком зависит от мощи этого объекта, но никак не от потенциалов самого желе. Как мы превращаемся в подобное? Да проще простого… - непротивление злу. Да-да. Тот самый пресловутый Христов постулат. То, что Иисус или его словоохотливые, вернее, словоблудливые интерпретаторы считают правильным, даже необходимым, для тонкой и праведной богоравной натуры человека, на самом деле - чистой воды мясорубка. Бросая в воронку этого блендера куски живого и жилистого своего мяса, не отвечая свингом на пинок, пощечиной на хамство, правдой на клевету, лишь бы уберечься от зла конфликта, мы превращаемся в фарш, который, приправленный лицемерной христианской моралью и сформованный шершавыми ладошками ханжеского общественного мнения, хорошо прожаренный в соусе вседневной бытовой трусости, подается на стол в виде тающих во рту, не дающих труда клыкам и желудку, котлет. Третий, равно, как и второй, и первый законы Ньютона больше не действует. Одним словом…, желе. Любопытное прочтение слова «свобода». Свобода сопротивляться и свобода подчиняться. Свобода выбора между этими свободами. Желе перед такими вопросами не стоит. Его единственная, но неистребимая сила в том, что оно просто есть, а религия его лишь в двух латинских словах – Ad Libitum, но не в смысле «свободно», а в смысле, «как угодно», «чего изволите».
Непротивление злу в контурах отдельной человеческой личности, это лишь начало. Как разбрызганные по столу горошины ртути, тянутся друг к другу желейные мои индивидуумы и, соприкасаясь, образуют атоллы, архипелаги, острова, материки…. Они даже бывают и избирательны по окрасу своему. Эти вот почкуются вкруг науки; другие, гляди, около искусства; третьи при власти; четвертые… Ну и все, конечно, около денег. Суммируя свою массу, они уже и не кисель, они уже чан, цистерна киселю и, по сути, бессмысленная, но, простите, все ж таки вес… или, как говорил Ньютон, сила инерции. М-да. Если Господь решит однажды смыть всю эту липкую «красоту» с лица земли, то лишь дурак Его осудит, но уцелевшие позавидуют мертвым… Хотя, человеколюбивый Моисей, к примеру, никого не убивал, а просто дожидался, пока умрет своей смертью последний, что родился в рабстве. Может потому, что и сам был… желе?

М-да. Опять я позабыл про дело. Простите графомана.
- Вы проводите меня до двери? – спросила, но, в общем-то, скомандовала Даша.
Заморозка ее отошла и она и вправду (положим, что вправду) теперь здорово хромала и (наверное) непритворно, но мило гримасничала болью. Эд подчинился с удовольствием и готовностью. Подъезжая к дому №5 по улице Теплый стан, он начал уже даже и грустить. В детдом, понятно, он уж не поедет, но возвращаться домой с этой сумкой означало бы признание полной своей ничтожности и… проблема, что погнала его сегодня в Москву, осталась бы на прежнем месте, в чертовой духовке. Не понимая еще, что делать с злополучным этим миллионом, но веря (точнее, прячась) в «перст судьбы» он перекинул сумку через плечо, закрыл машину и, поддерживая Дашу за локоть, повел ее к подъезду. Бенджамин, что давеча вытащила Даша из пачки у больницы, так и остался лежать на «торпеде» под лобовым стеклом. Поднявшись на лифте на третий этаж, они вышли и остановились у двери квартиры. Даша достала из кармана шорт ключ и вопросительно посмотрела на Эда.
- Чаю, Хранитель?
Вместо, чтобы сказать да иль нет, Эд вдруг спросил:
- А почему Хранитель?
- Час назад вы могли размазать мое бренное тело по асфальту и были бы правы, однако, вы этого не сделали. Вы сохранили мне жизнь. У меня сегодня новый день рожденья, а вы теперь мой ангел-хранитель. К тому же вы Эдвард, и если представить, что человеческая жизнь есть богатство, то вы хранитель этого богатства и я буду вас звать Хранитель…, - тут Даша задумалась, наклонила головку и ласково посмотрела на него, - тебя, мой Хранитель.
Даша открыла дверь и, забыв хромать, вошла в квартиру.
- Туалет прямо по коридору, первая дверь, - прочитала она Эдовы мысли, ибо, не к столу сказать, мочевой пузырь его разрывался.
Эд сбросил сумку, снял кроссовки и прошел в туалет. Даша дождалась, пока за ним закроется дверь, села на корточки, теперь уже непритворно сморщившись от боли в колене, и осторожно расстегнула замок сумки. То что она увидела, выглядело, как миллион долларов. Даша никогда в жизни не видела таких сумм, но когда перед тобой много денег, миллион – первое слово, что приходит на ум.  Она аккуратно закрыла сумку и встала как раз в тот момент, когда Эд вышел из туалета.
- Следующая дверь – ванная. Умойся с дороги, - крикнула Даша, скинула босоножки и, пройдя на кухню, включила чайник.
Когда Эд вошел в кухню, она уже обдала заварочный чайник кипятком и собиралась засыпать в него чай.
- Кофе я не держу, зато чай у меня прямо с острова Цейлон, крупнолистовой. Ты знаешь, что лучшие сорта чая собираются вручную и только девственницами?
- Нет. Почему, интересно? – сел Эд на табурет у стола.
- Англичане, развивая индустрию чая в Индии, не мудрствовали, не изобретали, а просто слизали технологии у китайцев. В Китае чай к столу императора собирали так называемые Чайные Девы. Почему? – бог ведает, но традицию они скопировали. Говорят, в Индии с девственницами было трудновато не потому, что их там не было, а просто они были страшными неумехами и колонистам приходилось «выписывать» девушек из Непала. Есть и еще один миф, что на Цейлоне чай собирают девственницы безрукие и делают они это нежными своими губами. Скорее, это совершеннейшая глупость, но я очень люблю именно цейлонский чай.
Эд в этом не разбирался, но как и Даша сразу определила, что в сумке миллион, так и он интуитивно понял, что сервиз, что она выставляла сейчас на стол, был уникальным.
- Чай у меня индийский, а вот фарфор китайский, можно сказать, коллекционный. Ручная работа и роспись, конечно, тоже ручная, - догадалась она о его мыслях. - Я не буддистка и смысла чайных церемоний не понимаю. Я просто люблю хороший чай, а пить его из русского фаянса… Бр-р.
- У вас и квартира сделана хорошими руками, - успел оценить он профессиональным взглядом качество отделки. – У вас, Даша, ко всему такой подход?
- К греко-персидскому имени Дарья может и уместно «вы», но я по-русски округленная Даша, поэтому давай на ты. Да и хранители не должны выкать охраняемым. Квартира принадлежит Губельману, моему нанимателю. Он обеспечивает временную прописку и временное жилье. На словах обещает вскорости сделать все это постоянным, но к моменту исполнения этого обещания я как раз состарюсь для танцовщицы и он меня просто выкинет, - вздохнула девушка. – Однако, ремонтом я руководила сама и за свои деньги. Через пять лет никто не вспомнит обо мне и моих танцах, а вот интерьер, интерьер останется и послужит еще какой-нибудь, может и не одной глупышке, типа меня.
- Великолепный чай, хоть я и не разбираюсь, - глотнул из чашки Эд.
Он действительно не разбирался, да и не понял вовсе изысканности вкуса. Он просто поспешил сменить тему разговора. И вовсе не потому, что посочувствовал судьбе Даши. Эд испытывал известное смущение от ее профессии. Девушка, конечно, величала себя танцовщицей, но в сознании обывателя, каковым он и был до мозга костей, исполнительница оригинального танца у пилона была просто стриптизершей и мало чем отличалась от проститутки. Исключая Сару, садово-огородных старушек и ремонтно-квартирных домохозяек, последние годы проститутки были единственными женщинами, с которыми он общался и мнения о них был известного. Даша совсем не походила на них ни умопомрачительной красотой своею, ни живостью глаз, ни изящностью жестов, ни приятным стилем изъясняться и ему очень хотелось не думать о том, что она стриптизерша.
- Ой! - вдруг вскрикнула Даша. - Ты же мужчина! Вот дура-то!
- Ну да…, вроде, - изумился Эд.
Не отвечая, Даша вскочила с табурета и, открыв дверцу огромного, как океанский лайнер, двустворчатого холодильника, начала в нем рыться. Выложив на разделочный стол ветчину, сыр и зелень, она, с проворностью девочки из фастфуда, нарезала бутерброды, украсила их кинзой и выставила блюдо перед Эдом.
- Прости. Я-то почти не ем. Только всякие там энергетические, черт бы их совсем, коктейли, но по понедельникам позволяю себе налопаться всласть. Сегодня, правда, суббота, но благодаря тебе, мой Хранитель, я на больничном и…, - она схватила с тарелки бутерброд и искренне-жадно впилась в него жемчужными зубами. – Ешь. М-м, - простонала она с каким-то эротичным удовольствием, - песня!
Эд последовал ее примеру и навалился на бутерброды. Он действительно был голоден. Когда Фрейд говорил о первичности генитальных, анальных и оральных удовольствий, он, поначалу, не имел в виду ничего скабрезного. Доктор рассуждал, как рассуждал бы обыкновенный физиолог о младенческом разрешении испражнения и простом удовлетворении голода путем сосательных движений. Высказав предположение, что они-то, удовольствия эти, и есть первый сексуальный опыт, он положил начало психоанализу. Вот так вот все просто. В минуту тарелка оказалась пустой и Даша приготовила еще. Теперь она сидела напротив него, подперев кулачком головку и с любопытством наблюдала, как Эд поглощает бутерброды. Была ли тому причиной его сумка или же в ней проснулись дремавшие доселе материнско-супружеские инстинкты, да только Даша ощутила в груди своей чувства новые, совсем ей незнакомые. В ней впервые кто-то нуждался. Нуждался не так, как в клубе, не с целью, засунув за резинку чулок купюру, продлить удовольствие. Он просто ел с ее рук. Ей вдруг так захотелось погладить его по волосам, захотелось быть не накрашенной и в домашнем халате, захотелось уложить его в постель, но не с тем чтобы…, нет, а, прижав его голову к своей груди, убаюкать его и заснуть самой сладким сном девственницы. Грезы ее прервала отрезвляющая «тема судьбы» из пятой симфонии Бетховена. Это был его телефон.
- Да, Сара…, - ответил он. – Нет еще… Почти… Скоро… И я…
- Супруга? – не скрывая разочарования вздохнула Даша.
- Да нет, - смутился Эд, - просто знакомая…
Он испугался. Эму было так приятно находиться в ее обществе. Никакая женщина не готовила, не подавала ему пищу уже сто лет. Он и позабыл, как это здорово не готовить самому. Это в сто раз вкуснее. Очень подло вспомнился здесь на сравнение утренний кусочек крекера Сары.
- Что ж…, тебе наверное пора? – поднялась с табурета Даша. Я провожу.
Даша сама себя не узнавала. Я говорил уже, что она, так случилось, не знала любви. Откуда же ей знать ревность? Нет, не ту, не сценическую, где удачное выступление подруги вызывает даже не злость, а всего лишь дискомфорт, а жестокую ревность влюбившейся женщины, у которой отнимают, уводят из-под носа мужчину. Любовь, была она иль нет, отступает на десятый план. Война! Но это у опытной. А Даша совершенно растерялась. Эд же, как назло, растерялся тоже и не собирался ей помочь, придумав способ задержаться. Сухо поблагодарив за чай и бутерброды, он пошел надевать кроссовки.
- Спасибо тебе, Хранитель, что не убил меня сегодня, - попыталась шутить Даша, открывая ему дверь, но прозвучало это с какой-то даже надрывной печалью.
- Я…
- Я помню адрес, ты хочешь сказать? – бледно улыбнулась девушка.
- А…, конечно, - совсем смутился Эд.
Он повесил миллион на плечо, тихо произнес «до свидания» и вышел.
Даша быстро захлопнула дверь, ибо слезы, непонятно откуда взявшиеся слезы, хлынули на ее медовые щеки. Она прислонилась спиной к двери и сползла по ней на пол.



Порше

- Да что с этими бабами такое? – пожал плечами Бен. – Что они в нем находят? Обе такие красавицы, а как завидят этого алкаша, так и таят, словно сахар на сковородке.
- Ничего ты, старая калоша, не понимаешь в женщине, - махнул на него рукой Зяма. - Это для эстетики им нужны плейбои. Для души же и всерьез, на всю жизнь, им нужна забота. Русской женщине, по крайней мере. Сирый и обездоленный всегда перевесит у нее глянцевого да успешного. Ты же пойми. Привеченный да обласканный неудачник, он же становится ручным на всю жизнь. К тому же, не забывай, в отличие от Сары, Даша-то про миллион знает.
- Ну не понимаю, даже и не хочу их понимать, но дело-то опять зависло.
- Да не будь же ты таким брюзгой. Дорогу-то в детдом она ему перегородила? - пергородила. Я припоминаю, не ты ли первый, в целях идиотской экономии, предложил декретное время?
- Ну я. И вовсе не идиотской. Нельзя тупо следовать Гринвичу. Зима, это зима, лето – лето. Человек должен жить по солнцу, а не по регламенту. Животные, что мудрее человека в тысячу раз, на зиму либо следуют за летом, либо и вовсе засыпают.
- Вот и славно, - хитро прищурился Зяма. – Отмотай-ка на пятнадцать минут назад…
- И что?
- Увидишь.

…

Эд стоял во дворе дома №5 по улице Теплый Стан в городе Москве и тупо разглядывал битое стекло, инкрустировавшее лужицу масла как раз на том месте, где еще недавно стояла его машина. За пятнадцать минут до немой сцены произошло то, что всегда и должно происходить с машинами, под лобовым стеклом которых валяются банкноты солидного достоинства. Пара половозрелых скейтеров шли на прогулку, неся подмышками свои скейты. Проходя мимо машины Эда, один из них заметил на «торпеде» стодолларовую купюру. Совещание длилось недолго. Задержка случилась лишь из-за того, что один из напарников высказал сомнение в ее подлинности. Уж слишком нагло возлежал и будто даже подмигивал им Бен. Один из них, оглядевшись по сторонам, размахнулся доской и выбил стекло пассажирской двери. Схватив листок приятели было бросились бежать, но вдруг остановились. Оглушительной противоугонной серены не воспоследовало. Они посовещались еще и… Эд стоял во дворе дома №5 по улице Теплый Стан в городе Москве и тупо разглядывал битое стекло…

Дверь открылась так быстро, что показалось, он еще и не коснулся звонка. Даша, вся в слезах, просто-таки бросилась Эду на шею. Она крепко стиснула его в своих объятьях, не в силах вымолвить ни слова от нежданно свалившегося на нее счастья. Наконец она оторвалась от опешившего, теперь, как и она, пострадавшего, взяла в ладони его лицо и заглянула в глаза сияющим светом:
- Ты вернулся, Хранитель… Вернулся… Я знала, что ты вернешься, - горячо шептала странная девушка.
На минуту Эд даже и позабыл о постигшем его несчастии. Он недоуменно и вопросительно смотрел на Дашу. Наконец он произнес:
- У меня украли машину…
- Как здорово! – подпрыгнула на месте Даша и захлопала в ладоши, будто и не замечая, что Хранитель ее несколько расстроен. – Она все равно мне не нравилась. Нацепили значок «Шевроле», но «Нива» и есть «Нива». Гремит, как цыганская кибитка. Мы сегодня же купим другую.
Миллионер вспомнил наконец про свою сумку и на лицо его набежало некое подобие улыбки. «Действительно…, черт с ней, с «Нивой» - подумал Эд, - я же ее для ремонта купил, ремонт закончился. Вот и пусть».
- Там же, на Литовском, где мы с тобой были сегодня, и автосалон есть. Едем. В смысле, идем.
Даже не думая о возможных возражениях, Даша бросилась в спальню и уже через минуту вернулась в черного атласа бриджах, туго стянутых под коленом и прикрывающих бинт и бордовой блузке, не застегнутой, а просто завязанной под грудью узлом; на груди кулон с большим черным агатом круглой огранки, напоминающим синими всполохами своих граней ее глаза; в ушах тонкие золотые кольца; на ногах золотые же босоножки на каблуках таких, что она стала выше Эда сантиметров на десять; смоляные волосы перехвачены на затылке черной лентой. Сердце Хранителя зашлось от восторга. Нет! Не встречал он в жизни такой красоты! Неужели эта богиня только что обнимала его!
- Дай левую руку, - торжественно произнесла Даша.
Он послушно протянул руку и королева торжественно надела на его мизинец серебряный перстень с квадратным черным агатом.
- Вот, - развернула она его к широкому зеркалу, занимающему весь простенок между входной дверью и шкафом от пола до потолка. – Теперь мы оба под охраной. Это черный агат. Не снимай его никогда и он всегда будет оберегать тебя. Если бы я сегодня надела его с утра, то ничего бы не случилось, но… тогда бы я не встретила тебя. Здорово, что я равнодушна к украшениям. Танцу они только мешают.
Эд посмотрел в зеркало и настроение его поползло вниз. К своей внешности он относился кое-как: вместо расчески пятерня, бритва, дай бог, пару раз в неделю, обычные джинсы, обычная рубашка, что-то на ноги, часто даже и без носок… И сейчас, рядом с Дашей, он почувствовал себя совершеннейшим бомжем, недостойным ее ногтя. Даша в момент прочитала его взгляд, быстро открыла дверь, взяла его под руку и потащила вниз по лестнице.
- Ну вот. У древних персов, моих предков, - тараторила красавица, когда они вышли на улицу Теплый Стан и двинулись по направлению к Битцевскому парку, - черный агат символизировал власть над злом. Это самый сильный оберег, защищающий от катастроф и, вообще, всякой черной магии. Он заключает в себе Сатурн и Венеру. Он дарует людям большую внутреннюю силу, твердость духа, прочность морального состояния и материального положения. Способствует укреплению жизненной позиции человека, помогает ему быть более вдумчивым и целеустремленным, делает устойчивыми и прочными отношения с близкими людьми. Недостатком является лишь то, что у обладателя его он может вызывать печаль, вечную спутницу силы, но, как я заметила, с печалью у тебя итак интимная связь. Свернем-ка вот сюда.
Они спустились в переход метро Теплый Стан (через сто метров ниже по улице было как раз то место, где они «встретились») и вышли на противоположной стороне Профсоюзной. Даша целенаправленно потянула его в торговый комплекс Принц Плаза. Пробыли они там не больше пятнадцати минут (похоже, она всегда все делала очень быстро, а решения принимала и вовсе мгновенно), но вышел оттуда совсем другой Эд. Теперь это был настоящий Хранитель. На нем был легкого черного шелка френч, бежевые брюки с бежевой же сорочкой и черные «ковбойские» туфли на высоком каблуке, отчего рост его стал примерно одинаков с Дашиным. Когда он направлялся в примерочную, Даша, сказавши «где моя обещанная компенсация?», забрала так неудачно початую утром пачку и обменяла ее на рубли. Потом она купила черную кожаную сумку и, подсунув ее под занавеску кабины сказала переложить, чтобы там у него ни было в нее, а старую одежду сложить в старую сумку и оставить в примерочной. Они снова встали перед зеркалом и глаза Эда повеселели.
- Деньги в боковом кармане сумки, но на автомобиль не хватит. Придется еще менять, у тебя ведь есть еще?– то ли спросила, то ли констатировала Даша.
- Стой. Я заверну тебе рукава. Так будет стильнее, Хранитель.
Закончив процедуру, она придирчиво оглядела его, чуть коснулась его волос, из цвета неопределенного вдруг оказавшихся темно-русыми, а их неухоженность смотрелась теперь укладкой «мокрые волосы», двухдневная щетина же из неопрятной стала мужественной и, оставшись вполне удовлетворенной, взяла его за руку.
- Вперед! Наша цель - Порше.
- Порше? – удивился, но вовсе не испугался Эд. Ему начинало нравиться тратить деньги.

…

- Видал! – азартно потер руками о ляжки Зяма. – Умная девочка.
- Да уж, - крякнул Бен. – С этой он и недели не протянет. Сто пятьдесят тысяч за двухместную божью коровку. Что за олух?
- Подожди еще, - ухмыльнулся старый еврей, - еще не вечер…



Восточная жемчужина и два черных агата

Сара сидела за кухонным столом и сосредоточенно читала кулинарную книгу. По полу были разбросаны упаковочные коробки от привезенных курьером посуды и прочих хозяйственных аксессуаров. Ей так хотелось приготовить для Эда что-нибудь особенное, ведь она не умела ничего, кроме разогретой в микроволновке пиццы. Прочтя уже чуть не сотый по счету рецепт, она тяжело вздохнула и захлопнула фолиант. Выяснилось, что она не знает и тысячной доли всевозможных приправ, в коих, как она поняла, и заключается отличительная особенность всякого блюда. С мясом все просто. Есть свинина, баранина и говядина, птиц тоже разновидностей от силы пять (не считая экзотических), все остальное – специи и способы приготовления. Расстроившись выписывать на листок названия и свойства приправ, как то: эстрагон, майоран, шафран, кардамон, кориандр, анис, имбирь, базилик…, она скомкала его в сердцах и бросила на пол. Принесла ноутбук, подключила к сети и нашла кулинарные видео-уроки. Приглянулась ей курица в сметано-чесночном соусе с белым вином и более всего потому, что из специй и приправ в ней участвовали лишь соль, перец, чеснок и петрушка. Она спустилась во двор и, купив все ингредиенты по списку в магазинчике, что находился в цоколе ее же дома, вернулась и взялась за работу.
Началось все достаточно успешно. Обжарка курицы до корочки удалась, правда Сара несколько раз обожгла руки – масло при переворачивании тушки плевалось раскаленными брызгами. Далее, с приготовления соуса начались проблемы. Мука, смешавшись с растопленным маслом, начала пригорать, а когда Сара добавила, за неимением бульона (как было на видео), воды, превратилась в мутную массу скользких комков и моя незадачливая повариха долго гонялась за ними по кастрюле с вилкой. Пришло время нарезки лука, чеснока и петрушки. Над луком она пролила море слез, петрушка никак не собиралась в пучок и упрямо щетинилась кудрями своими на нож, а, измельчая чеснок, Сара довольно глубоко резанула себе по указательному пальцу. Залепив рану пластырем, она стоически продолжала следовать инструкциям виртуального повара. Когда она влила в кастрюлю сметану и  белое вино, масса наконец приобрела вид соуса, а когда добавила приправы, кухня наполнилась ароматом свежести и Сара вздохнула с облегчением, почувствовав себя наконец поваром настоящим. Она зажгла духовку, достала кастрюлю толстого огнеупорного стекла и положила туда курицу. Когда она залила ее соусом, того оказалось слишком много, по самый край кастрюли, но, не смутившись этим, Сара накрыла блюдо крышкой и поставила в духовку, выкрутив таймер на сорок минут, как учили. Совершенно измученная (больше нервами), она прошла в спальню и плюхнулась на кровать, но не прошло и пяти минут, как по квартире разнесся запах гари. Девушка в испуге вскочила и прибежала на кухню. Из духовки валил густой белый дым. Горела не курица. Соус закипел и теперь лился из-под крышки на раскаленное дно духовки, где и превращался в зловонный чад. Тихо, но выразительно выругавшись почему-то по-американски, Сара выключила газ и бросилась открывать окна во всей квартире. Но упорная домохозяйка не сдавалась. Она подождала, когда печка остынет, вымыла поддон, вычерпала соус до нужного (как было в уроке) уровня и снова поставила в духовку. Теперь она уже не позволила себе расслабиться и просидела около плиты все положенные сорок минут. Дым тем временем рассеялся и кухня вновь наполнилась пикантным ароматом мяса, вина и специй. Выглядело блюдо не хуже, чем в ролике. Сара позакрывала окна и, довольная собой, но совершенно разбитая рухнула в кресло и… моментально заснула.

…

- Отпразднуем покупку? – весело крикнула Даша, устраиваясь на пассажирском сидении апельсинового кабриолета с откинутым верхом, угодливо вывезенного на стоянку работником магазина.
- Черт, - с восхищением и, вместе с тем, со страхом разглядывал Хранитель антрацитовый салон.
- Ничего нового, - подал ключи, понимающий причину нерешительности новоиспеченного владельца, продавец. Трансмиссия классическая, шесть передач. Помните только, что двигатель у вас теперь сзади и клиренс 115, но, главное, поаккуратнее с педалью газа. 4,9 до ста. Документы в бардачке. Спасибо за покупку. Наслаждайтесь.
- Парень верно говорит, - весело рассмеялась Даша. – Наслаждайся, Хранитель.
Ободренный ее смехом даже более, чем словами продавца, Хранитель сел за руль.
- Мы с тобой не будем дразнить милиционеров, рассекая по Москве без номеров. И об угоне заявишь завтра, - она уже все решила за него. Домой он сегодня не вернется. - Здесь в двух шагах «Жемчужина востока». Отличная кухня и администратором Рафик, мой приятель. Трогай. Свернем на Теплый Стан, как домой ехать, а там дворами. Я покажу.
Ехать было всего километра полтора, но когда Хранитель припарковался на стоянке ресторана, френч его был насквозь мокрым. Колоритный двухметровый Рафик, азербайджанец, весом в полтора центнера, с огромным носом, густыми, как обувная щетка усами и обаятельными добрыми глазами отца семейства, расплылся в приветливой улыбке:
- Даша! Жемчужина жемчужин! Какими судьбами в такое время?
- Я здесь завтракаю почти всегда после работы, - пояснила она взъерошенному поездкой Хранителю. -  Здравствуй, Рафик. Знакомься. Это Хранитель. Такое у него имя. Мой хранитель. Он спас мне сегодня жизнь. Хранитель, это Рафаэль, обладатель секрета лучшего чая в Москве.
- В Москве, - деланно обиделся администратор.
- В мире, конечно, - рассмеялась Даша.
- Завидую вам, - протянул руку обладатель секрета чая и рука Хранителя потонула в его огромной мохнатой лапе, – спасти такую красавицу! Я бы отдал весь свой бизнес ради такой минуты.
- У тебя, Рафик, семь дочерей, младшая из которых моя ровесница. Еще обспасаешься.
- Дочери, - вздохнул администратор. – Для них муж голова, а не отец.
- Ну у меня бы ты бы был головой, да только я ее шеей. Вертела бы, куда захотела бы, - отшутилась Даша. – Рафик, нам бы отдельный домик. Не хочу на балконе.
- Конечно, Дашенька, - подозвал он жестом официанта, который и так уже был весь внимание, ибо видел, на чем приехали гости. – Это Руслан. Он будет вашим радушным хозяином и верным слугой, сколько пожелаете. Руслан, - отведи дорогих гостей в дальний домик. Он сегодня в их распоряжении.
- Прошу вас сюда, - поклонился официант и повел рукой в сторону выхода во двор.
Пока Хранитель, морща лоб, изучал меню, Даша тараторила без запинки:
- Руслан, принеси нам на холодное семги, бастурмы, бараний язык и по порции «Сотэ»; на горячее мы будем жульены «Садаж» из баранины и картофель по-домашнему; обязательно чаю, Рафик знает какой я пью, а вино…. Какое мы будем вино, Хранитель? – вывела она из полусна своего друга.
Хранитель, поняв и приняв, что он полностью в ее власти и она точно знает, что надо делать, расслабился и наслаждался прохладой и тишиной домика.
- Вино? - переспросил он. - Я в нем мало что понимаю, равно, как и во всем что ты тут назвала, так что решай и дальше.
- Тогда нам «Дон Периньон» и «Чивас Роял», постарше. И, Руслан, оставь пожалуйста, только два прибора. Мы арендуем весь домик.
- Как скажете…, - замялся юный официант, не понимая, как обратиться к даме.
- Даша, а это Хранитель. Такое вот у него имя.
- Все исполню, Даша, - поклонился юноша, собрал четыре лишние прибора и исчез в дверях.

Вновь Даша сидела напротив Хранителя и вновь, подперев кулачком смуглый свой подбородок, смотрела, как он ест. Как странно устроен мир. Как удивительно, неожиданно-серьезно зависит он от того, какой интонацией он описан, какими словами, с какой окраской сказано о нем. Только подумайте, как изменилась бы бессмертная пьеса, только переставь местами в ее названии имена – не Ромео и Джульетта, а Джульетта и Ромео. Там, в подлиннике, являясь, номинально, главным героем, влюбленный юноша лишь тень, лишь эхо или тонкий способ подать красоту души девушки. Но поставь ее персонаж во главе сюжета, и все изменится строго наоборот. Главное, всегда лишь эти теплые ладони, на которых подают девственное второстепенное, как руки повитухи, без которой бы ничего и не случилось, подают матери новый комок жизни и тот, впившись беззубыми деснами в воспаленный сосок, начинает пить, пить, впитывать... Весь ужас родовых мук, вся боль разорванного в кровь лона отступает перед этим священнодейством… Как странно потом слышать, как выросшее вдруг громко заявляет: «Мое! Это все я!». «Главное…». Как незаслуженно, если не забыты, то затенены образы Беатриче и Лауры, Софьи Андреевны и Анны Григорьевны… Ведь не было бы без них ни Данте, ни Петрарки, ни Толстого, ни Достоевского… Вы скажете – были бы? Да. Были бы, да только не больше, чем мы с вами. Не человек рождает любовь, а любовь человека. Если вернуться в литературу, разве Евгений главный герой романа? Ответ очевиден:

Я плачу... если вашей Тани
Вы не забыли до сих пор,
То знайте: колкость вашей брани,
Холодный, строгий разговор,
Когда б в моей лишь было власти,
Я предпочла б обидной страсти
И этим письмам и слезам.
К моим младенческим мечтам
Тогда имели вы хоть жалость,
Хоть уважение к летам...
А нынче! - что к моим ногам
Вас привело? какая малость!
Как с вашим сердцем и умом
Быть чувства мелкого рабом?

М-да… Мы всю свою жизнь переставляем слова, ставим одно за другим не так, как есть на самом деле, потом плачем, но… гильотину «потом» не остановит окрик «ах, если бы…».
Глаза Даши были и печальны и вдохновенны. Чувство, внезапно зачатое и без спроса растущее теперь в ней не по дням, а по часам, уже толкалось неумелыми, но настойчивыми своими ручками и ножками где-то под сердцем и внизу живота. Она главенствовала, она вела, она ни минуты не сомневалась в своей неотразимости (сказывались издержки профессии, где одно лишь движение мутило взор жертвы), но теперь, в отличие от всех мужчин до Хранителя, ее целью были не деньги, а он сам. Возможно даже, что его миллион лишь только мешал ей. Возможно… Кто поймет женскую душу.

- Ты совсем не ела, - откинулся на спинку стула Хранитель, доглодав баранью косточку и запив ее виски.
- Я в неделю бы столько не съела, милый, - встала из-за стола Даша и пересела на диван. – Конечно, есть еще шоу-балет толстушек, но я повременю с этим. Иди ко мне, пока я не растолстела.
Даша отодвинулась, как бы освобождая место, хотя диван здесь был везде, располагаясь буквой «П» по всему периметру домика. Думаю, такая планировка была придумана для лучшего обзора танца живота на столе (у Рафика была великолепная труппа соответствующих танцовщиц). Хранитель отер рот салфеткой, плеснул в Дашин бокал шампанского, а в свой виски и переместился на диван. Виски «Чивас» - отменный напиток. Он мягче иного коньяка, а по скорости проникновения в кровь его превосходит. Хранителю, не пившему уже два с лишним месяца он быстро напомнил то прекрасное ощущение раскованности, благодушия, любви к себе и всему миру, которое может дать только искреннее чувство к Богу, к Женщине и… к Вину. Мудрый Хайям правда ставил эти категории в обратной последовательности, втискивая еще между Богом и Женщиной Дружбу, но Хранитель бога хоть и признавал, но не любил, а друзей не имел вовсе. Любовь же он познал лишь вчера, да и то, явившаяся сегодня уже в двух обличиях, она лишь вносила смуту в его, в известном смысле, девственную душу, тогда как виски все прояснял: он любил Дашу, Сара же казалась ему теперь каким-то сладким, но уже очень далеким сновидением. Особенно сейчас, когда Дашино плечо касалось его плеча, когда ее запах обволакивал и дурманил его рассудок…
- Дай руку с твоим перстнем, - тихо попросила Даша и, не дожидаясь пока, несколько осоловевший от еды, виски или от нее, Хранитель отреагирует, взяла его ладонь разгоряченной своей рукою, развернула тыльной стороной к себе и приложила его черный агат на мизинце к своему на груди.
Словно электрический разряд пронзил оба их тела, ибо молниеносные и нетерпеливые их объятья более походили на нервную судорогу. Хранитель буквально впился губами в гранатовые губы восточной жемчужины…
Узел блузки на Дашиной груди почему-то развязался сам собою…



Благовещение

Сара резко проснулась от собственного крика. За окнами вечерело, но из-за высоких деревьев двора в комнате царил полумрак. И еще ее поразила какая-то потусторонняя, гробовая тишина. Ни пения городских птиц, ни криков дворовых детишек, ни урчания паркующихся на ночь машин, молчал даже холодильник. Вата. Сара не понимала, от чего вскрикнула. Это был кошмар, но какой именно, она никак не могла вспомнить. Не унималось только чувство тревоги, реальной, обнимающей ее ледяными своими объятьями тревоги. Девушка закрыла глаза и попыталась окунуться обратно в сон, чтобы попытаться вспомнить хоть остатки его. Не получалось. Она вновь открыла глаза и посмотрела прямо перед собой. Между креслом и окном высилась полупрозрачная фигура какого-то седого старца в балахоне. Над головой его, чуть заметной неоновой ниткой светилось голубое кольцо. Сара сделала испуганное движение, но старец поднял руку и страх в мгновение покинул ее.
- Не бойся Сара. Я здесь, чтобы помочь тебе. Просто молчи и слушай, а, выслушав, прими решение сама, ибо Я не вмешиваюсь в дела земные.
Сара, сообразив, кто перед нею, расслабленно откинулась на спинку кресла и положила руки на колени.
- Тебя обокрали и обокрали дважды. Вначале Эдвард, которого теперь зовут Хранитель, случайно конечно, нашел на огородном участке твоего дедушки миллион. Миллион тот, принадлежавший когда-то ему и собранный им для тебя, ибо не отпускал его всю его жизнь стыд за то, что после смерти твоих кровных родителей он не взял малышку к себе, как было должно поступить правоверному иудею, да и просто порядочному человеку, а отдал на воспитание в пусть и чистые, но чужие руки. Собрал он его, правда, путем бесчестным, не понимая, что ложью ложь не искупить. К тому же, скончался Зиновий Вольфович скоропостижно и не успел оставить соответствующих распоряжений. Когда вы с Хранителем познакомились, тот догадался, что деньги эти принадлежат тебе, но, боясь сознаться в своем  воровстве, боясь потерять твою любовь, он решил передать миллион в детский дом. Намерение, в движении своем пусть и оправданное, извинительное но, конечно же, ошибочное. Греховные деньги могут творить только грех, в чьи бы руки они ни попадали. Именно такие деньги и разрушили дом Мой на земле Моей, воздвигнутый во славу Мою Сыном Моим, превратив молитву в фарс, а храм в монетный двор.
Но судьба, автор которой мне, к сожалению и печально известен, перегородила дорогу твоему Хранителю в лице писаной красавицы танцовщицы Дарьи, по имени Агарь, тем самым совершив вторую у тебя кражу. Ты не должна винить его за то, ибо руки и помыслы, которые движут событиями, сильны и низки нечеловечьей силой и низостью. За всем этим стоит, ни много ни мало, сам падший ангел, принявший теперь потустороннее обличие твоего дедушки. Помогает же ему ни кто иной, как прапрадед твоего приемного отца, Бенджамин Франклин. Живут они, точнее, их фантомы, двумя этажами выше, в квартире Хранителя, откуда и творят свои козни. Цель одного – погубить душу твоего избранника, второго – развратить ее жаждой наживы. Вот так вот и закручен теперь этот, казалось, идеально задуманный Мною мир, что лютыми врагами твоими являются твои же предки как по крови, так и по фамилии.
Теперь они направят Хранителя и Агарь в ночной клуб «Армагеддон», что в Теплом Стане, где и намерены довершить начатое с показательной театральностью. Директора того клуба зовут Яков Натанович Губельман, на воротах охранник Вова. Я, пусть не смутит тебя это, не властен им помешать, ибо Великий Художник не возвращается к законченному полотну, зачастую находя в недостатках его, его достоинства, а если возвращается, как это делал… ну, скажем, Репмн, то только портят шедевр. Но ты – дело другое. Ты, созданная Мною свободной, вольна поступать, как знаешь. Я благословляю тебя и нарекаю отныне именем Сарра. Делай, что должно и будь, что будет…
Призрак стал растворяться в воздухе, но вдруг вернулся:
- Кстати. Эту фразу земляне украли именно у меня, нахально выдав за свою. О люди, - вздохнул Создатель и растворился теперь окончательно.

…

- Старый хрыч, - грохнул кулаком по столу Зяма. – вечно влезет не в свое дело. Создал и гуляй себе – нет же, всюду сунет свой нос. Мало забот ему во вселенной! После Фауста я уже больше ни единому его слову верить не могу. Он тогда дал мне карт-бланш, я все честно исполнил, и фразочка была произнесена, как надо, а он… взял и уволок его душу прямо из-под носа. Ну подожди же, братец, ужо я разгуляюсь.
- Чего ты так дергаешься, - пожал плечами Бен. Он сидел на подоконнике и перелистывал «Закон Божий». - Я вот читаю – он такого понатворил с самого первого дня творенья, что наши с тобой грешки – детские шалости, в сравнение с его. Одни казни Египетские чего стоят. Сам порешил всех первенцев, а после скрипит зубами на Ирода, что, кстати, храм ему восстановил.
- Ирод был дурак, - махнул рукой Зяма. – Надо было не младенцев резать, а всех баб половозрелых. Малыша припрятать проще пареной репы, а убей всякую кормящую грудь и все, нету Сына Божьего. Бабу оно, конечно, жальчее, ибо она есть родник соблазна, ну да ведь не всех же, подросли бы и девственницы вскорости. Кстати, любопытный был бы экспериментец, - мечтательно поцокал он языком. - Если бы всех половозрелых женщин извести, то как бы тогда помолодел порок…
- Но ты же слышал - он сам лезть не собирается, - передернуло Бена от такого цинизма.
- И то верно. Может так еще и веселее будет.

…
 
Хранитель надел брюки, накинул на плечи рубашку и сел на стул лицом к дивану. Странно, но художники почти никогда не писали Венеру лежащей. Она всегда либо стоит, либо в каком-нибудь движении. В постель укладывали ее лишь в присутствии Амура или Сатира, но в сценах весьма целомудренных (кроме, пожалуй, «Амура, развязывающего пояс Венеры» Рейнолдса, да и то, там у него богиня больше на шлюху похожа). Наверное в лежащей обнаженной женщине совсем и не остается никакой загадки. Даша была лежащей богиней, но сколько еще в ней оставалось загадочного! Обыкновенно, эрективная усталость и неединичная эякуляция притупляют эстетическое восприятие мужчины, но и теперь Хранитель не мог оторвать от нее глаз. Глядя на нее, можно было понять, что ни один художник на земле и близко не подошел к оригиналу, и это притом, что правое колено ее было по-прежнему забинтовано. Черные глаза ее были чисты, как предутренние небеса, руки ее словно не имели суставов, грудь будто не знала законов тяготения, волос на лобке, как у девочки-подростка, не было вовсе… Тут, будто какой-то вспышкой, ему вспомнился золотистый пух Сары… Хранитель тряхнул головой и опрокинул в себя целый бокал «Чиваса». Даша, до сих пор наслаждавшаяся его наслаждением, прочитав в его взгляде что-то неладное, резко села, повязала на груди блузку и, перекинув через плечо бриджи, прошла в туалет, где была и раковина. Когда она вышла одетой, то увидела, что Хранитель здорово «поплыл».
- Сара, какая же ты красивая, - снова пришел в восторг старый пьяница, позорно и даже опасно напутав имена. Простим его, друзья. Две богини за двое суток, это вам даже не миллион с неба (или из-под земли). Такое только в книжке, как эта, не будь моя сказка истинной правдой.
Испепеляющей молнией сверкнул ее гневный взор, но лишь на конечно незамеченную Хранителем долю секунды. Даша поняла, что с соперницей вовсе еще не покончено. Взяв себя в руки и, будто не услышав ошибки, красавица благодарно улыбнулась комплементу.
- Хочешь посмотреть, где я работаю?
- Конечно хочу… Только… мне нужно умыться. Этот виски…
- Иди, родной, я пока позову Руслана.
Выйдя из туалета, хранитель подошел к столу, раскрыл папку со счетом, и, не удивившись, вложил в нее деньги, утроив и так не стеснительное указанное в нем.
Всякой натуре свойственно шикануть, но русской – в особенности. Тут дело не в успокоении занозы внутренней ущербности, не в театральном фарисействе - тут дело в необъяснимой широте души нищего духом, как сказал бы Спаситель. Еще в сострадании, в извинении перед тем, кто ему, нищему, равен, но вынужден служить и улыбаться ему. Когда русский купец (с искренне пьяных глаз, конечно) поил целую ярмарку из своего лопатника, он как бы просил прощенья за свое богатство, а вовсе не имел целью унизить иль возвыситься (что, математически, одно и то же). Унизительна лишь трезвая да расчетливая благотворительность. Иногда даже думается, что русскому человеку деньги обжигают пальцы или, как по-народному точно заметил герой Шукшина, хлопнув себя по пухлому карману: «Деньги ляжку жгут. Их же нужно взлохматить?!».
- Я тут подумала…, - будто замялась Даша, - может не стоит ехать на нашей? Тут сто метров через дорогу.
- Ну нет, - клюнул на уловку Хранитель. – Ты ведь впервые идешь в клуб? Ну…, как зритель? Так давай им покажем, кто на самом деле халдей! К тому же, я не хочу, чтобы на Профсоюзной тебя сбил еще кто-нибудь, типа меня.
- Не бывает типа тебя, Хранитель. Ты единственный. Ты – божий дар. А халдеи… Ты скоро изменишь о них мнение.
Она прильнула к нему и поцеловала долгим-долгим поцелуем, от которого ему снова захотелось на диван.



Клуб, милый клуб

На Москву опустилась ночь.
Субботняя ночная Москва, это вовсе иной, нежели будне-утрешний, город. Жаль, что поэт, так живо описавший утренний, барабаном пробужденный Петербург, лишь вскользь коснулся ночной его жизни. Разве, малой ее толики и лишь в тех местах, что про горячий жир котлет, театральный лорнет и ножки ночных красавиц, о коих и сказано: «Слова и взор волшебниц сих обманчивы... как ножки их». Полагаю, за почти два века, мало, что изменилось в ночной жизни обеих столиц. Москва, это не 1000 квадратных километров с 10-ю миллионами населения, томящегося в 4-х миллионах квартир и хрущевских мусоросборников; не 5000 километров ухабистых улиц и 300 верст удушливого метро; не 1000 религиозных организаций 50-и конфессий; не 700 православных храмов и не 1500 школ, 100 музеев, 20 роддомов и et cetera. Ночная Москва, это Лас Вегас, размазанный каким-то, с виду, дилетантским, но, на деле, очень и разборчиво охочим до денег шпателем какого-то толстощекого полу-невежды в воровской кепке по семи возвышенностям древней столицы, главным холмом из которых является Теплый Стан, а вершиной его, клуб «Армагеддон».
Золотая пенка разговляется в элитных прикормах, бронированных золотом; публика, сверкающая блеском меньшим, тусуется в кормушках числом поболе, ценою подешевле; блеклый обыватель жжет сериальный телевизор и собачится с женою, тещей, детьми иль соседом; ну а темный люд…  Темный люд шерстит все и вся, от золота до ржавчины, благоразумно отслюнявливая на сильно потеющие окуляры надзирающих порядок милиционеров оговоренный процент великого киевского слепого. На Москву опустилась ночь.
Исай Матвеевич припарковал свой «Мерседес» на VIP-парковке клуба и, с хрустом разложив циркуль своего тела, «икнул» сигнализацией. В руке он держал плоский серебристый чемоданчик, в который были аккуратно уложены четыреста тысяч Дашиных долларов. Вдруг он услышал за спиной своей рокот слишком быстро для парковки двигающейся машины. Он еле успел отскочить в сторону и выругался на иврите. На стоянку буквально влетел апельсиновый «Порше 991 Каррера Кабриолет» с непокрытым верхом и затормозил так прецизионно меж двух «Лексусов», что можно было подумать, за рулем был сам Шумахер. Раздался серебристый смех какой-то девушки и самодовольный возглас какого-то мужчины: «Как в аптеке!». Исай неприязненно и даже брезгливо передернул плечами и двинулся было на выход, но вдруг что-то заставило его обернуться снова. Он, сложившись вдвое, попятился назад и, упершись костлявым задом в бетонный бруствер, сел на него. Мимо проходила… Даша. Какая-то гнусная и лохматая образина небрежно обнимала ее за божественное ее бедро и весело смеялась, вторя ее смеху. Девушка, что, по его разумению,  должна была сейчас лежать в постели, даже не хромала. «Ах, старый еврей, - промелькнуло в Исаевой голове. – Надул! Спектакль устроил!  Ах, паскудник!». Посыпались и иные слова и много, но не переведу, ибо иврит (как и прочий другой иноплеменный язык) мне не знаком. Дождавшись, пока парочка выйдет за ворота, Исай Матвеевич наконец распрямился и решительно шагнул к выходу.

Очередь, огромным, курящимся сигаретным дымом, змеиным хвостом заполняла всю площадь перед клубом. От сверкающей надписи «Армагеддон» слетали вниз хладно-голубые молнии. Даша взяла Хранителя за руку и потащила мимо очереди прямо к центральному входу. Она, конечно, могла зайти и через служебный, но для нее было так важно войти гостем.
- Привет, Голиаф, - обратилась она к коренастому и крепко сбитому (то, что в народе называется «квадратному»), но совсем незлобному на вид вышибале или, как их еще величают в Израиле, селектору. На Голиафа он был вовсе и не похож.
- Даша? – изумился Вова по кличке Голиаф. – Я слышал, тебя машина сбила?
- Сбила, - весело рассмеялась она. – Слух у тебя хороший. Я как раз на больничном. Можно? Это Хранитель. Такое у него имя. Он со мной.
- Конечно, - засуетился Вова, отстегивая заграждающую цепочку.
- Вова, - обернулась Даша, будто что вспомнив, - Яша дома?
- Да куда ж он денется, - развел руками Вова. Правда, сегодня весь сияет, ровно пряник.
- Вова, ты поэт, - уходя уже в зал, послала она охраннику воздушный поцелуй,  отчего тот совершенно растаял и даже не заметил, как две юркие пары прошмыгнули мимо его устрашающей фигуры внутрь.
На подиуме вокруг зала, где располагались ресторанные столики, были места и особые, для своих, так сказать, но у Даши было иное на уме. Она подошла к барной стойке и окликнула, внушающих невольное уважение размеров, средних лет женщину довольно воинственного вида, в клубной униформе и бэджем с именем «Мария Иосифовна. Бармен» (это о девушке-то):
- Баба Маня! Привет, старушка!
- Дашенька! – как в мультфильме преобразилось у той лицо из Гингемы в Виллину. – Как твоя ноженька, дочка? Попадись мне тот шнырок, ужо я б нашла в куда воткнуть в него его выхлопную трубу, аж по кадык, а после и поджарила бы.
- Спасибо, баба Мань. Хранитель спас меня, - потянула она за рукав озирающегося по сторонам Хранителя. Он впервые был в ночном клубе.
- Хранитель? – оценивающе и даже оскорбительно-беспардонно подняла бровь барменша и громко, так, чтоб тот слышал, – что-то плюгавенек для хранителя-то. Если б хранил, так и сохранил бы. Мы все тут перепужалися, как узнали.
- Не выбирай книжки по обложке, баб Мань. У меня просьба к тебе. Мы сядем вон там, - махнула она рукой, - прямо у центрального шеста, а ты пришли нам чего-нибудь, чтоб скучно не было.
- Сделаем, дочка, - расплылась в умильной улыбке над двойным подбородком баба Маня, но, наклонившись к Дашиному уху, прошептала, - что-то уж дюжа плюгав. Тебе Принц Уэльский нужен, принцесса, а не замухрышка с изумленными глазками.
- Любовь, старушка, - заговорщицки подмигнула Даша, - настоящая любовь. Он и есть принц.
- Любовь, - тяжко вздохнула Марья Иосифовна, когда девушка со своим Хранителем ушмыгнула к сцене. – Знала бы ты, какая я была в твои-то годки-то… То ж ведь на шесте барахталась.  Эх, жисть… Вона, где моя любовь-то теперь, - ткнула себя грузная женщина увесистыми кулаками в необъятные бока. - Ты куда прешься, шкет линялый! – переключилась она на работу, завидев обкуренного «золотого мальчика», пытающегося встать впереди очереди у барной стойки. – А ну повисни паузой в нотоносец, а не то, как двину по сопливым сусалам, так и отпущу все грехи твоей маме, будь она здорова, с твоею говнопахнущей требухой вдогонку! Ишь, сперматозоид с хвостиком! – и, обращаясь к первому в очереди, будто ничего и не было. -  Что вам, милейший?
Ох и строга была на язык, да и не только, баба Маня. Ее барная стойка, одна из четырех в клубе, была самой здесь популярной и уж в надзоре охраны совсем не нуждалась.
- До выходов еще час, - поставила свой коктейль на стол Даша, - а какой-то там «звезда» не сподобился, не в голосе, что ли, так что концерта не будет. Ди-джей Сумерки – не самый лучший. Мнит себя оккультным философом, а вкуса нет. Пойдем, я тебе покажу изнанку клуба. Бери сумку. Антош, - крикнула она менеджеру у сцены, - проследи, чтобы не занимали. Мы ненадолго к Палычу заглянем. Знакомься, это Хранитель. Такое у него имя. Хранитель, это Антон.
- Палычу сегодня пятьдесят девять, Даша. Он здорово не в духе. Отыгрывается на посетителях, - отозвался крепкий юноша, слегка кивнув представленному. Он призван был следить здесь, чтобы поехавшая от стриптиза крыша клиентов, не ехала очень сильно.
При танцах на коленях, к примеру, девушке были допустимы любые, даже самые непотребные движения тела и рук, заказавшему же сие действо не позволялось убирать свои руки с подлокотников кресла. Многих, особенно около-климактерических мужичков, такая пытка здорово заводила, иные же, не выдерживали и… тогда появлялся Антон. Девушки, как опытные психиатры, безошибочно читали глаза клиента и умели довольно долго поддерживать его на грани, но случалось и не совладать. Боже, зачем спецслужбам пытки и прочие там сыворотки правды? Посади шпиону на колени какую-нибудь эдель и через пять минут коды запуска у тебя.
- Палыч всегда не в духе, похоже, от самого рождения, а за какие столы не садиться, я знаю.
Хранитель был в восторге. Он чувствовал себя чуть не первым лицом на каком-то тайном рауте масонов. Он видел и восторгался тем, как все любили и восторгались Дашей, но ведь она-то любила и восторгалась им?.. На секретном входе в святая святых клуба (я уже упоминал, в правом нижнем углу Босха) их встретил, как вы догадались, Цербер, правда не трехголовый, но с шеей, способной нести голов и поболе. Звали его, очень вызывающе внешности нежно, Алеша.
- Лёш, мы поиграть, - улыбнулась солдату Даша. Может быть из протеста своему ненавистному псевдониму, она называла всех работников клуба по именам, а вот, и это странно, Эда упорно величала Хранителем.
- Дашенька, - голос его, это удивительно, был столь же нежен, как и имя. – Как твоя нога? Ты номер запомнила? Ты только покажи мне того ур-рода, я его кишки ему на вырванный мною же хребет намотаю.
Хранитель как-то даже съежился, живо представив себе подобное. Даша лишь улыбнулась.
- Леха, у тебя трое херувимчиков-дочек, а ты такие натюрморты… Я на больничном числюсь, а мой друг, знакомься, Хранитель, такое у него имя, решил тряхнуть своей сумкой.
Цербер пожал протянутую руку так, что Хранитель уже не сомневался в искренности его слов про кишки и хребет.
- Даш. Палыч сегодня… Э-э…
- Знаю. Мне Антоша уже говорил, Лешенька. Скажи лучше, у него сегодня что, на всех столах подсадные?  На блэкджеке, думаю, да. И все крупье заряжены. Я Яше докладывал, как положено, а он только ухмыляется. Директор сегодня какой-то…
- Тоже слышала. Ну ладно. Мы сядем на покер. Там-то нет катал?
- Нет, но там сегодня Махмуд, Даша. Играет, как зверь и, похоже, при больших деньгах.
- Ты знаешь, - смущенно произнес Хранитель, когда они, слава богу, раскланялись с Цербером и стали подниматься по лестнице, - я в восторге, что все эти люди от тебя в восторге, но становится немного жутковато. Они все…
- Они - семья, Хранитель. Мы все тут, в известном смысле, рабы. У Яши для каждого есть свой крючок. В основном это, конечно, прописка, но Алеше, к примеру, он брата младшего из тюрьмы вызволил, у Антоши мать больна какой-то редкой болезнью, а тот ее пристроил в хорошую клинику, у бабы Мани дочка в Оксфорде его стараниями. В общем, рабы.  А у рабов своя этика и свое родство. Про кишки Леха, понятно, загнул, но случись он утром, на Профсоюзной…, я бы тебя вряд ли бы спасла от синяков.
- А Махмуд? Что за зверь?
- О, это совсем другое. Просто напасть для клуба. Теневой его стороны, в смысле. Хотя, возможно, Яша его терпит, чтобы лохи видели, что можно и выиграть. Ненавидит евреев, но самое любопытное - он только в прошлом году выиграл здесь полтора миллиона. Чистой игрой. Когда Палыч подсаживал к нему «счетоводов» - он, будто все видел, вставал и уходил. Просто профессор покера. безлимитный холдем. Блайнды такие, что в их кабинку мало кто и заглядывает. Так или иначе, где Махмуд, там стол чист от всякого там…, ну ты понял.
- Вот и поглядим, - загорелись глаза у Хранителя.
- Да ты что! – казалось, искренне испугалась Даша, но и ее глаза вспыхнули. – Я думала, спустим пару тысяч на блекджеке и в клуб… Ты, вообще, что-то понимаешь в холдеме?
- Это не наука, Даша, - входил в кураж Хранитель. Пара младше двух пар, та, тройки, та, стрита, дальше флеш, фул хаус, каре ну и стрит флеш и флеш роял. Это как велосипед.
- Знать правила, еще не значит уметь играть, милый. Там вроде надо быть тонким психологом, уметь прочитывать карты.
- Я профессиональный строитель, Даша. В архитектуре есть понятие «ордер», закон, по которому здание только и может стоять или не стоять. Всегда ясно по ставкам и глазам, что на префлопе. Это как бы фундамент. Флоп, это будто, как следующий этаж. И тут уже понятно, у кого шатается, а кому стало лишь спокойнее. Терн – остаются лишь двое-трое с каменными фасадами вместо лиц, но потому, как вели они себя в торге, ясно, кто стоит крепко, а кто лишь колосс на глиняных ногах. Чего тебе, кусая губу, ждать ривера, если у тебя в кармане уже фул хаус? Значит нету? К риверу уже всегда все ясно. Открыли…, твой флеш дро не закрылся, но даже и теперь ты можешь блефовать… Вообще, все не от твоей проницательности, а от твоей непроницаемости. Не только и даже не столько лица, но поведение по каждой сдаче. Черт! Я сегодня в ударе. Я сделаю этого Махмуда или положу эту сумку на стол. Он меня не знает. Он потратит кучу своих мусульманских нейронов, изучая меня, а я, тем временем, заберу у него миллион, если он у него с собой. Они называют это - дураку везет, вот я и прикинусь дурачком. Идем!
- Где ты этому научился? - совершенно была изумлена Даша. – Ты не похож на…
- Все просто, милая. Я как-то полгода провел в служебной командировке под каким-то богом забытым Аркалыком. Жили в балках, это такие вагончики. Мне достался сосед, что отсидел три года за организацию подпольного тотализатора. Обожал покер.
- Но вы же небось на щелбаны играли, а тут не пожалеют.
- Я не один, - потряс сумкой Хранитель.
- Ты купил «Порше» даже не моргнув. Дело не мое, конечно, но откуда у тебя, как ты сказал, профессионального строителя, такая куча денег?
- Видишь ли, королева, - начал Хранитель вполне серьезно, - подрядился я тут вскопать огород одному старичку. Воткнул штык в землю, как вдруг…
- Иди к черту, лгунишка, - рассмеялась Даша. - Хочешь просадить клад - дело твое, но только отложи сразу немного, чтоб за выпивку хоть расплатиться с бабой Маней. Она шутить не станет. Здесь не официальное казино и нет цивилизованных правил отвозить проигравшегося в пух домой за счет заведения.
Наконец они оказались перед железной дверью с видеокамерой над ней. Даша постучала и помахала рукой в объектив. Дверь тут же распахнулась.
- Палыч? – удивилась Даша и поцеловала в щеку заведующего игорным залом, Петра Павловича Дамасского. Было ли это его имя (памятуя о склонности Яши к библейским сюжетам) настоящим или выдуманным, сказать трудно. Все его звали просто Палыч. – Ты чего это в привратниках? С днем рожденья тебя, юноша.
- Дашенька, голубушка моя, - несколько наигранно просиял игорный попечитель. – Хоть ты-то вспомнила старика. Этим, - метнул он молнию взглядом куда-то в потолок, - глаза б мои не видели, м-да, и дела нету до одной ногой в пенсии старика.
- А у меня для тебя подарок. Вот, знакомься, - подтолкнула она Хранителя вперед, - это Хранитель, такое у него имя, и он хочет облегчить у тебя свой аккредитив.
Палыч, профессиональным взглядом смерил гостя и, поняв (да просто зная), что перед ним очередной лох, изобразив, тем не менее, на лице гримасу сомнения, произнес:
- А это не тот Хранитель, что сбил тебя сегодня какой-то консервной банкой? И не его ли, м-да, «Порше» чуть не поцеловал на парковке мою старушку?
- Всюду у тебя, Палыч, глазки да ушки, - сделала удивление Даша, хотя прекрасно знала, что Палыч самый осведомленный человек в «Армагеддоне», кроме, может быть, Пилата, начальника секретной службы клуба. Хотя, весьма вероятно, он его и подкармливал.
У него были досье и даже психологические портреты почти на каждого его, хоть сколько-то примечательного посетителя, а уж если припарковалась у клуба машина стоимостью в 150 тысяч, то разведка его начинала действовать незамедлительно. Ему уже было известно, например, что автомобиль сей был куплен пять часов назад неким Эдемовым Эдуардом Ивановичем, из какой-то дыры под Москвой, за наличные доллары, в автосалоне на Литовском бульваре и, что при покупке присутствовала умопомрачительная красавица. Исполняя свой служебный долг, Цербер уже сообщил ему о визите Даши и Хранителя, почему он и оказался у двери вместо штатного охранника.
- И на какую же сумму вы, молодой человек, желаете, м-да, приобресть фишек? – обратился он к Хранителю, оттопырив нижнюю губу, показывая недоверчивость.
- Начну, пожалуй, со ста тысяч, Палыч, - улыбнулся в ожидании эффекта Хранитель.
- Для вас, юноша, Петр Павлович, - приструнил его старик и, со вздохом, – рублей, конечно?
- Как можно-с, Петр Павлович, - изобразил смущение Хранитель, заведомо плохо пряча иронию. – Долларов-с, разумеется.
Палыч не сумел скрыть радости. Он удовлетворенно покраснел и, покрывшись легкой испариной, с благодарностью взглянул на Дашу.
- Ну, Дашенька, вот это, м-да, я понимаю, презент. Спасибо, - и вновь повернувшись к потенциальному неудачнику, – рекомендую блэкджек. На третьем столе сегодня очень даже интересные события происходят. Двое, видите ли, в пух, а один аж двести тысяч деревянненьких ухватил.
- Нет, спасибо, Палыч. Мы тут слышали про Махмуда. Хранитель хочет с ним сразиться.
Палыч плохо скрывал разочарование, ибо покер, самая малодоходная игра для казино, однако, чем черт не шутит, мысль приструнить ненавистного Махмуда везунчиком-новичком показалась ему не лучшей, конечно, но приемлемой. К тому же, обобрать Дашиного друга было бы… Он любил Дашу почти как дочь, хотя… деньги он любил-таки больше даже дочерей собственных (которых, признаться, ненавидел за то, что, вполне удачно и давно выданные им замуж, они, нарожавши уже ему кучу внуков, никак не могли забыть про кошелек папы). Кроме того, подарок, который он себе сегодня позволил, заключался в том, что практически все столы работали этой ночью на него. К тому же, если Даша зацепит (а, судя по восторженным глазам клиента, уже зацепила) не на один раз этого Хранителя, то… Охотник должен уметь ждать.
- Седьмая комната, - выкладывал он перед игроком фишки, - но вы должны знать, что рейк там пятнадцать долларов со сдачи.
- Хоть шестнадцать, - весело отозвался Хранитель и, пододвинув к кассиру стопку из пяти тысячедолларовых фишек, произнес, - это вам, Петр Павлович. С днем рожденья.
- М-да, - непонятно, что имея ввиду, потупившись, произнес Палыч и сгреб фишки. Видимо, это должно было означать «спасибо».



Сарра

- Ну и хорош же ты, гусак! - Исай Матвеевич нервно мерил кабинет Якова Натановича своими ходулями. – Хор-рош!
Покинув стоянку, он, пропущенный предупрежденной о его визите охраной, взлетел по служебной лестнице на административный этаж и, не обращая внимания на несмелые возражения ночной секретарши Юли, миниатюрной субтильной блондинки, что только что сменила дневную Фаю, ворвался в кабинет приятеля.
- Исай, я мало тут в теме что вижу. Ты, как бы…, озвучишь проблему-то? – немало удивился такому экзальтированному вторжению Яша.
- Проблему! – взревел оружейник. – Твоя…, твоими враками на смертном одре Даша… подкатила только что к клубу с каким-то холуём на двухместном велосипеде за триста тысяч, а ты мне про проблему?! Он еще мацает ее жирными своими лапами за хрустальный зад!
- Ну, - похлопал по серебристому Исаевому чемоданчику Яша, - во-первых, она не моя, а уже твоя… Потом…, она свободная женщина… Пока. Она натурально теперь на больничном и я тут вряд ли при чем. Профессор Авербух мне однозначно отрапортовал, что у нее ссадина на правом колене с страусиное яйцо. Ничего страшного, ну… вот может она и решила снять стресс. Мои девчонки - девочки независимые. Вольны распоряжаться своим временем и пристрастиями. А если подол твоей сутаны, мой друг, чуть прищемила ревность, так привыкай или же вводи уж свои правила. Она твоя…, если не обожжешься взять, конечно.
- Обожжешься! Ты хоть знаешь, кто это такой, черт его? – плюхнулся он наконец в кресло. – А…, вон он! – ткнул Исай костлявым пальцем в стекло. - Ты только погляди на них! Стриптиз пришли посмотреть!
Яша оглянулся на зал и увидел за столиком у самого подиума Дашу и Хранителя. «Вот ведь… Наложница, она наложница и есть, - проворчал про себя Яша. – Мне сказалась при смерти, а сама уже хвостом крутит!  Впрочем, может оно и к месту будет сегодня».
- Юля, - нажал он интерком, - Пилата ко мне. Срочно.
- Да, Яков Натанович, - пискнула ночная секретарша.
Через две минуты в кабинет вошел «прокуратор» Игорь Сергеевич, именуемый в клубе Пилатом. Это был мужчина средних лет в сереньком костюмчике, сухой и неприметный, однако, глаза его были такими, в которые нельзя было заглянуть не ощутив холода в спине. Он возглавлял Яшину секретную службу.
- Подойди сюда, Игорек, - позвал Яша его к стеклу. – Видишь там вот, у пилона, с Дашей какой-то хлыщ? Узнай мне про него все.
- Уже пробиваем, Яков Натанович. Пять часов назад он засветил свой паспорт при покупке «Порше», а сейчас приехал вместе с Дашей и поставил машину на VIP-стоянке.
- Чуть меня не переехал, смерд, - пробурчал Исай Матвеевич.
- Мы проверяем всех, кто на дорогих машинах и ведет себя вызывающе. Пока нам известно, что это бывший строитель, уже пять лет не имеет никакой работы, прописан в однокомнатной квартире в Подмосковном городишке, название какое-то неприметное, что-то вылетело, но где-то рядом. Не женат. Пока все.
- И откуда у бомжа такие деньги? И, главное, как и когда он мог познакомиться с Дашей? Я фантазирую, что именно он сначала сбил, а после подвез ее в клинику, но там вроде была какая-то российская машина. И вот, спустя пару часов, он уже покупает «Порше»? Не Даша же ему подарила? Да у нее и нет столько.
- Расплачивался наличными в салоне, как раз, рядом с клиникой. В больнице обращение не зарегистрировано, в ГИБДД тоже. Будем копать дальше, но зацепок мало.
- Уж ты постарайся, Игорь Сергеевич. Дело важное. Приставь к нему человечка, как бы беды не наделал.
- Уже, Яков Натанович. Марья Иосифовна говорит, что Даша называет его Хранителем.
- Хранителем? Черт. Это точно наш дэтэпэшник. Возможно, сгеройствовал, уходя от столкновения, а она на шею ему и кинулась. С чего бы еще называть его Хранителем? Напридумывала себе на стрессе бог знает чего. Инфантильная ахинея половозрелой школьницы. Ну…, это временно. А вот откуда денежки взялись, это сейчас важнее всего… Куда это они собрались? – увидал Яша, что пара поднялась из-за стола.
- Они на контроле. Все выясню, - вытянулся в струну Пилат.
- Докладывай о каждом шаге.
- Есть, - обозначил армейскую, скорее, фээсбэшную выучку начальник секретной службы.
- А хорош он у тебя, - даже забыв на минуту о своей ревности, произнес Исай, когда тот ушел, - хорош. Ведь и пятнадцати минут не прошло, как этот черт чуть и меня не переехал.
- Полковник ФСБ, в прошлом, - самодовольно ухмыльнулся Яша. – Я просто произвел его в генералы. В смысле зарплаты, конечно. Ни разу не пожалел.
- Ну а ты, понятно, маршал? Полагаю, у тебя и на меня досье имеется? – вернул недовольство на лицо Исай.
- Не более, чем известно о тебе всем, Исай. Для тебя ведь не новость, что кличут тебя оружейником? - сел Яша в кресло и проверил крепление кипы. – Я человек мирный, но тебе ли не знать – praemonitus praemunitus,  кто предупрежден, тот вооружен. Во всяком случае, мои досье отсюда никуда не уйдут.
- Если твой прокуратор не сольет их, по старой дружбе, - состроил кислую мину Исай.
- Не сольет. За ним присматривают.
- Да, Яша, - почесал нос оружейник, – с тобой становится опасно иметь дело.
- Со мной, как раз, безопасно иметь дело и, поверь, - взглянул он на чемоданчик, - ты вернее вложить средства не мог.
- Поглядим, - скрестил руки на груди Исай. – Деньги-то мои здесь…, товара что-то не видно.
- Не беспокойся - на подходе. Я контролирую ситуацию. Юля! – крикнул Яша, ленясь встать. – Кофе с коньяком для моего друга.

…

В опустившуюся на Москву ночь, с развязки Калужского шоссе въехала видавшая виды синяя «шестерка». Она проехала Новоясеневский светофор и припарковалась ровно там, где еще раньше, утром, стояла известная нам «Нива» Эда. Из машины вышла худенькая стройная девушка в коротком серебристом платье с серебристой же сумочкой в руке и, расплатившись, огляделась по сторонам. За вереницей машин на огромной стоянке, больше напоминающей кладбище, высился плоский фасад  безликого сооружения, по стене которого сбегали вниз яркие молнии, а на вершине, зловещим огнем извергающегося Везувия, горела надпись «Армагеддон». Девушка решительно направилась к клубу, но, пройдя сто метров, увидела нескончаемую очередь и растерялась. Выстоять ее было просто немыслимо. Подумав минуту, она направилась к главному входу.
- Здравствуйте, - обратилась она к коренастому парню, что, похоже, руководил этим живым «хвостом». – Я ищу Якова Натановича Губельмана.
- Вам назначено? – внимательно посмотрел на нее привратник. – Если да, то вам нужен служебный вход. Это слева за углом.
- Спасибо, - собралась было уходить девушка, но вдруг остановилась, - Скажите, вам известно такое странное имя, Хранитель?
- Это действительно странно, девушка, но такое имя я слышал только полчаса назад. Так представила одного мужчину одна наша сотрудница. Они там, в клубе. Он ваш друг?
- О, да… И очень близкий… Вы знаете…, у него неприятности. Вы не позволите мне пройти? Мне только на пару слов. Это важно. Потом я вернусь и пройду через служебный. Пожалуйста, - посмотрела на него девушка так, что Голиаф (вы его узнали) не смог отказать.
- Вы не похожи на лгунью. Я верю вам. И… не нужно возвращаться. В зале есть лестница в кабинет директора.
- Спасибо, Вова, - уютно улыбнулась девушка и прошла за запретную цепочку.
Голиаф открыл рот, недоумевая, как ей могло быть известно его имя, которым его, кроме мамы и Даши никто не называл (на бэдже значилось Владимир) и прошляпил еще пару «зайцев». Менять ему надо профессию.
Девушка вошла в клуб и буквально оглохла от запредельного крика музыки, но нужны были ей сейчас только глаза. Глядя поверх беснующейся в танце толпы, она буквально по квадратам сканировала помещение. Эда она не находила, но, непонятно почему, взгляд ее остановился на пустующем столике рядом с подиумом. Около этого столика стоял молодой человек в рубашке с коротким рукавом и с внушающими уважение бицепсами, явно работник клуба, и безучастно смотрел куда-то вдаль, чуть отвечая головой ритму музыки. Девушка, с трудом продираясь сквозь пляшущую массу, наконец оказалась рядом с ним.
- Простите, Антон, - прочла она бэдж. – Вы не видели здесь… Хранителя?
- Да, странное имя, – обернулся Антон. – Но…
- Я его друг. Понимаете, не подружка, а друг, - догадалась она о его сомнениях. – Мне просто нужно сказать ему два слова.
Антон был менее романтичен, чем Вова и вполне насмотрелся ревнивых сцен. Тем более, что в секретную половину клуба, куда удалились Даша с Хранителем, чужие не допускались.
- Они были здесь, но куда-то отошли. Может, танцуют…
- Понятно, - задумалась девушка. – А где лестница к Якову Натановичу?
- Вы и его друг? – осклабил Антон зубки сарказма.
- У меня назначено, - соврала девушка.
- Лестница за сценой, до конца.


- Яша, ой, прости, Яков Натанович, - прощебетала в трубку секретарша Юля. – Тут к вам какая-то девушка. Она говорит что она Сарра и настаивает, чтобы обязательно два эр.
- Сарра? – голос его прозвучал весьма даже взволновано. – Я сейчас выйду.
Яша извинился перед Исаем и вышел в приемную.
- Здравствуйте, - поклонился Яша и посмотрел на Сару (вы уж сто раз поняли, что это была она) взглядом лошадиного барышника. – Вы с каким-то делом ко мне? Поручением?
- Шалом, Яков Натанович, - вежливо поклонилась Сара, приложив руку к груди.
- Шалом, красавица. Хоть нас на Москве и пруд пруди, однако, приятно встретить соплеменницу такой редкой красоты и воспитанности, - вновь поклонился Яша. – Так чем могу?
- Я, собственно…, - замялась Сара, чуть наклонив голову в сторону Юли.
- Юленька, - понял Яша, - сделай милость, сходи, справься у Игоря Сергеевича, нету ли чего нового по известному ему делу. Да не торопись особо.
Юля, от рождения не имея способностей читать намеки, вышла исполнять.
- Итак, - повел он рукой, указывая на стул, и сел сам, - вы, как вы сказали, собственно…
- Я… хочу у вас танцевать, - возвысила голос Сара, избавляясь от смущения, - и именно сегодня.
- Хм, - озадачился Яша. – Странно, что вам известно мое имя, но, при этом, неизвестно, что еврейки у меня не танцуют. Такую честь я предоставляю девушкам только с арийской кровью. Однако, у меня к вам три вопроса. Умеете ли вы танцевать? Зачем вам это нужно и…, главный вопрос, почему я, собственно, и согласился побеседовать с вами: почему именно Сарра?
- Именно такое имя дал Всевышний через ангела жене Авраама, послав ей, столетней, способность рожать. Поэтому Сарра прародительница и залог благополучия нации, а двоенное «эр» - печать Его. Зовут же меня Сара Франклин. Я американка, но корни мои здесь, равно как и второе мое гражданство, нацию вы угадали. На вопрос «зачем» я осмелюсь не отвечать и не из невежливости... Хочу и все тут. Умею ли? – просто доверьтесь. Танец тела, это танец желания, страсти, а у меня всего этого так много, что вы не пожалеете. Кроме того…, вот.
Она раскрыла свою сумочку, достала белый скрипучий целлофановый пакет и положила его на секретарский стол.
- Это то, что я думаю? - изумился Яша.
- Здесь двадцать тысяч американских долларов за лишь одно двухминутное выступление на шесте, но в момент, который я выберу сама и по моему сценарию.
- Ваше предложение так необычно…, сударыня. Мне никогда не платили за собственные выступления. Разве что угасающие певички да певуны? Так я не брал (тут Яша конечно слукавил). Ваш сценарий, надеюсь, свойства…, - Яша наклонился к столу и взял пакет в руку, пробуя его вес, будто так мог определить количество содержимого, - свойства не непарламентарного, так сказать? Согласитесь, дорогая Сара, не могу же я выпустить на подиум актрису, не зная ни пьесы, ни автора, ни исполнителя.
- Все просто, Яков Натанович, - невозмутимо продолжала Сара. – В общем, отвечая на ваш второй вопрос, моя цель - всего лишь один человек. Его у меня украли. Я хочу вернуть украденное. Если б мне нужен был скандал, поверьте, я бы не стала обременять вас ни просьбами, ни деньгами. Я хочу лишь дать ему право выбора, проще говоря, сразиться с ней на ее поле. Это все.
Эт-то…, - восторженно поднялся Яша со своего стула и, взяв обеими руками ее руку, поцеловал. Сара встала тоже. – Это, скажу я вам, сюже-ет…  Ставлю двадцать тысяч поверх ваших, что если у вас все выйдет, но прилюдно, на глазах у публики, у вас останется ваш друг и сорок тысяч долларов, включая вашу ставку, конечно. Ну а если нет - вы лишитесь всего-то своей суммы, на которую и так уж пошли, и дурака, что вас недостоин. Вот это сюжет! Станиславский отдыхает. Простите, Сара, а можно узнать, м-м, кто украден и кем? Согласитесь, я ставлю деньги и имею право знать титры.
- Его зовут…
- Яков Натанович, - влетела в приемную Юля. – Пилат сказал что новостей пока нет, что доложит, как только…
- Спасибо Юля. Присядь, - рассеянно махнул рукой Яша. – Так, его зовут…
- Хранитель, - резанула Сара и уже добила вторым именем, - воровку зовут Агарь. У вас есть здесь гримерка, костюмерная?..
- Да-да…, - осел на стул Яша, словно побывав в нокдауне. – Юля… все покажет…
«О, боже, черт… Что же такое происходит! – путались мысли в Яшиной голове. – Даша, пусть и случайно, крадет парня у американки, у которой на лбу деньги написаны, та его хочет вернуть, тот, похоже, тратит деньги любовницы на Дашу, Даша уже продана…, о, бог!». Яша схватил трубку и набрал внутренний прокуратора: «Срочно ко мне!».



Холдем

В отличие от гула общего зала, здесь царила тишина. Толстая, чуть не в палец толщиной, зеленая фетровая занавеска, через метр, была дублирована еще одной такой же, образуя своеобразный тамбур, который отгораживал кабину №7 от внешнего мира. «Прославленный» (именно так переводится с арабского имя Махмуд) восседал ровно напротив баттона. Совершенно мраморно-белое лицо его, словно внимательной кистью каллиграфа, было подведено смоляной бородкой и тонкими, как бритва, усами. Глаза его были черны, холодны и непроницаемы. За овальным, бордового сукна столом сидели еще три игрока. Один был стар и благообразен, словно профессор медицины и имел седую, в два клина, по образцу девятнадцатого века, бороду, другой был похож более на самодовольного сынка какого-то крупного олигарха, третья выглядела женщиной нервной и азартной. Наверное, припусти ей еще годков двадцать, точно была бы графиня-бабушка из Игрока. Хранитель поздоровался глупенькой улыбкой, сел на свободный стул первого блайнда и выложил на стол свой стек. Даша села на диван за его спиной и молитвенно сложила руки. Она и вправду молилась. Удивительно, но в комнате никто даже и не заметил появления такой красавицы. Азарт выше красоты. Прославленный не удостоил Хранителя и взглядом. Это было странно. Стек новичка был равен 95-и тысячам и превышал стеки всех, кроме Прославленного.
- Блайнды пятьсот и тысяча, - объявил дилер.
Хранитель пододвинул фишку в тысячу к сдающему и получил назад две по пятьсот. Ему сразу пришли две девятки. Профессор, сидевший на большом блайнде, сбросил, а все остальные отделались чеками. Дилер положил флоп. Выпало девять треф, три треф и туз червей. Хранитель искренне обрадовался своей тройке и, играя из себя дурачка, сделал рейз в десять тысяч.
- Вы что, в дурачка пришли поиграть? – прошипела Графиня и сбросила карты.
- Отвечу, - невозмутимо процедил Прославленный.
- Удвою, вас, - бросил в банк Сын олигарха двадцать тысяч.
Появился терн в лице четвертой для Хранителя девятки.
- Двадцать - совсем просиял Хранитель пододвигая фишки.
- Кол, - ответил непроницаемый Прославленный
- Кол, - отозвался уже не столь уверенный в себе Сын олигарха.
Напряжение возросло. В банке была уже сто одна с половиной тысяча. На ривере пришел трефовый туз. Сын олигарха повесил на лицо маску непроницаемости, что означало, что, скорее всего, у него трефовый флеш ибо он поднимал на трефовом флопе и колировал на девятке. Хранитель, пересчитав свой стек, пододвинул к середине стола все свои фишки.
- Олл-ин, - тихо произнес он. - Шестьдесят три пятьсот. Нет. Он полез в сумку и выложил на стол пять пачек по десять тысяч. – Если вы не против, сто тринадцать пятьсот.
Холодный мрамор Прославленного несколько порозовел, но и только. Даша закрыла глаза ладонями.
- Отвечу, - процедил он сквозь зубы.
- Пас – выдохнул Сын олигарха, понимая, что у Хранителя минимум фул хаус на девятках, а у Прославленного то же на тузах.
Бросили карты на стол. У Прославленного было три туза и две тройки, у Хранителя каре на девятках. Даша открыла глаза и выдохнула с облегчением.
- Новичок? – снисходительно расстался с банком Прославленный.
- Просто везунчик, - ухмыльнулся Хранитель. – Когда в последний раз вы видели каре на первой сдаче?
- Вы поднялись на двести тысяч.
- Поверьте, я уйду отсюда голым.
- Может, назовете себя, голый мой друг? – иронично откинулся на спинку стула Прославленный.
- Меня здесь называют Хранитель, такое вот у меня имя, - оглянулся он на Дашу и подмигнул. – В мою задачу входит охранять богатство, а вовсе не увеличивать его. У меня здесь с собою, - пнул он сумку на полу, - миллион…, без чего-то. Впрочем, вашими молитвами аллаху, теперь миллион с хвостиком. На Профессора, Графиню и Сына олигарха такое сообщение произвело удручающее впечатление. Но только не на Прославленного.
- Что ж…, - нагнулся Прославленный к ножке стола и поставил на кровавое сукно черный саквояж крокодиловой кожи. – Миллион и у меня. Когда я выиграю ваш, я попрошу вас об одолжении. Передайте мне его вместе с вашей сумкой, а то сюда он не влезет.
- Гриша, - капризно бросила Графиня дилеру, - рассчитайте меня. Здесь кажется мальчики померяться ридикюлями решили.
- Оксана Георгиевна, вы знаете правила, - отвечал юноша. – Обмен фишек на кассе.
- Самцы! - резко поднялась женщина и, собрав свои фишки, направилась к выходу.
- Пойду, пожалуй, и я, - крякнул Профессор. – У меня от вида таких денег давление.
Сын олигарха пересчитал свой стек в девять тысяч и вышел, не сказав ни слова. За столом остались двое и дилер. Даша не выдержала и подсела к Хранителю.
- Ты в своем уме, Хранитель, - жарко зашептала она ему в ухо. – Ты уже отыграл машину и все на свете. Едем ко мне. К черту этот клуб совсем. Сама уж не рада, заводной ты мой.
- Да веселье только начинается, Даша, - поцеловал он ее в щеку. – Я же Хранитель. Сама так назвала, помнишь? Я не отдам ему ни копейки. Ты только посмотри на него. Он же считает меня лохом, ну а себя-то мнит Наполеоном.
- А кто ты еще?
- Я баловень судьбы, - улыбнулся  Хранитель. – Ясли меня, плюгавенького, как сказала баба Маня, полюбила такая принцесса, как ты…, - он вдруг осекся. – Ты же любишь меня?..
- Да люблю я тебя, черт, - прижалась она губами к его лбу, - да только не верю я в бесконечное везение. Утром свезло, вечером снесло. Забирай сумку, фишки и бежим отсюда.
- Так что? Хранитель? – раздался самодовольный голос Прославленного. – Сразимся? Или как? Я тебе вот что скажу. Забирай деньги и отваливай. И, мой тебе совет на будущее: никогда не спи с женщиной перед битвой. Она выпивает мужество джигита. А такая, уверен, выпила твое мужество без остатка.
- Даша. Верь в меня. Просто верь, - поцеловал он ее в губы. -  К барьеру, джигит!



- Яша, - пропищала Юля в интерком, снова забыв прикрепить отчество, – тут Игорь Сергеевич с Петром Павловичем. Что-то срочное.
- Тебя я звал, Игорек, а тебя вот, Палыч, нет. Так что, ступай покуда.
- Яков Натанович, - взял слово прокуратор извинительным тоном, - это я его пригласил. У Дамасского есть сообщение по нашей теме.
- Слушаю.
- Натаныч! - как-то уж очень заметно волновался игорный попечитель. – Ты не поверишь! М-да. нарисовался тут у моих пенатов некий фраер, по имени Хранитель, кстати, в эскорте с нашей Дашей, и нагрел нашего с тобой, чтоб он сгнил сифилисом, Махмуда на лимон в десять сдач. Ни я, ни, упокой его душу, мой папа не видели такого, хоть треснуть мне здесь надвое.
- Чем он играл? – будто и не удивился Яша.
- Он сказал, что у него с собой в сумке миллион. Не врал. Валил пачки на торги - что пирожки пек. Но это надо было видеть, Яша! На последней сдаче…, Яша…, я видел в своей жизни флеш-рояль только в семьдесят втором, когда…
- Игорь, ты продвинулся куда-нибудь? – не замечал восторгов Палыча директор.
- Кое-что есть. Два месяца назад. Эдемов взялся за ремонт квартиры некой…
- Американки Сары Франклин, - перебил его Яша. – Она влюбилась в первого встречного, он взял ее миллион и, как я понимаю, только что умножил его на два?
Даже непроницаемое лицо прокуратора вытянулось в удивлении от такой необъяснимой осведомленности. Остававшийся до той поры безмолвным свидетелем этого совещания, Исай забеспокоился всерьез. Ну действительно. По клубу разгуливает какой-то прыщ с двумя миллионами баксов. Его, в смысле, Исаева фемина ничего не знает о его с Яшей сделке, а в кармане у нее двухмиллионный придурок! Всего двухмиллионный! Это против него-то, миллиардера-оружейника!
- Яша, - окликнул Исай директора. – Можно Тебя на два слова?
- Ты иди, - кинул Яша Палычу. - А вас, Игорь Сергеевич, я попрошу задержаться.
Яша и Исай вышли из кабинета, минуя Юлю (хоть таких ушей и ума можно было бы и не стесняться), в коридор.
- Ты же можешь его как-то нейтрализовать! Схватил Исай Яшу за лацкан пиджака, когда они остались одни. - Это черт знает что!
- Нейтрализовать-то оно несложно, - с усилием отцепил директор нервную руку приятеля. - Бум, по кумполу, и нету Хранителя, пойди он лишь хоть в туалет. Но, мой друг, пьеса стала выглядеть теперь подраматургичнее. Весть, что Махмуд, прости, описался в моем клубе миллионом, к бабке не ходи, уже вся Москва жует. Не за сутки, а в десять сдач, заметь. Да и кому слил, тоже всем известно. Мне не нужно, чтобы обидчик уважаемого мусульманина пропал безвести в еврейской епархии, вспоров тому вымя.
- Ты же сам задумал «Армагеддон», как место…
- Вот именно, дружище. Задумал. Я задумывал театр. Если и хочешь, театр пускай и военных действий, по типу твоего, что ты устроил на обетованной. Хватит делать невинность на лице. Думаешь не знаю, что ты кормишься, кормя обе стороны? Вот и я погожу. На Москве уже половина жителей…, имеющих значение жителей, я имею в виду, либо евреи, либо полукровки, либо самая продажная дрянь из русских. Мы отомстим за Мегиддо. Но ты всего лишь предлагаешь убить, прости, нейтрализовать врага наших врагов. А его пару миллионов что? на тарелочке им поднести? Нате, мол, господа урюки, не держите зла за промашку. Кроме всего…, Даша…
- А что, Даша?
- Она же еще не в курсах, кто ты. А Хранитель, он в ее глазах не сбил ее - он ей жизнь спас. Ей нету двадцати, а, значит, ни грамма здравого смысла. Она влюбилась. Даша совсем ребенок, старик. Ну…, опять же…, миллионер…. Он, прости меня, уже ЕЕ миллионер. Да еще и герой. Мало, что не убил. Он еще на раз золотой початок срезал на ее глазах. Добытчик. Это, милый друг, беда.
- Ну и что ты предлагаешь? – несколько поостыл Исай. – Есть мысли?
- Если удвоим ставки, то и есть, пожалуй, - сощурился Яша.
- Чек устроит? – ни секунды не задумался Исай. – Только как ты это сделаешь?
- Чек на шестьсот тысяч. Мне почему-то нравится круглое слово миллион. А дело сделаем так…
Яша обнял Исая за плечо и повел обратно в кабинет.



Исповедь

Мы-то с вами понимаем, что никто не начинает с каре и не заканчивает миллионом долларов на флеш-рояле, да еще всего-то в десять сдач. Такого в природе не бывает. Но в природе, как правило, нет и моих старичков. Ну, точнее, они-то есть всегда…, просто не всегда столь активны. Это лишь мы с вами знаем об их существовании и внимательном их участии в этой пьесе, а вот Даша…. Даша (равно, как и Хранитель) была в полном восторге неведения. Во-первых, он сам объявил о количестве денег в сумке. При всем своем сомнительном недавнем прошлом, Даша оставалась девочкой порядочной и стыдилась, что залезла в сумку, пока он, хм, был в туалете. Это было просто детское любопытство. Во-вторых, она, как и все девочки мира, верила в сказку: она могла сегодня умереть, но не умерла; она могла никогда не встретить любовь, но встретила; она могла (в очевидной перспективе) закончить никчемную свою жизнь, продавая пирожки на «трех вокзалах», но ее суженый носил в купленной ею сумке два миллиона долларов.
Покинув подпольное казино, они вернулись за свой столик.
- Хранитель, - восторженно поедала глазами своего героя Даша. – Ты просто…
Она только что перенесла такие чувства, какие обычно не испытывает обычный человек в обычной жизни и, скорее всего, не испытывал до сей поры и сам провокатор. Еще старик Кант говаривал о силе веры, как о сумме денег или, скажем, лишений, которые готов заплатить за свои убеждения верующий. Но если исповедник способен даже пойти за что-то на смерть, то либо он ценит это что-то выше своей жизни, либо просто не ценит вовсе свою жизнь. Если второе, то цена веры просто равна нулю. Так вот, Хранитель был бесстрашен на торгах не потому, что свято верил в удачу либо страстно ее желал – он просто ни центом не жалел проигрыша. Это больше похоже на храбрость пьяного или, скажем, самоотверженность самоубийцы.
- Я просто простой бывший строитель, Даша, - почему-то вдруг почернел лицом победитель. – Безработный пьяница, которому здорово дал по башке железный чемодан с миллионом долларов, свалившийся ему на голову. Я пытался сказать тебе правду, но ты смеялась и не слушала. Я и вправду нашел его буквально на грядке, вскапывая чужой огород. Это быль. Сегодня утром я вез его в детский дом в Новых Черемушках, чтобы избавиться от него раз и навсегда и вернуться в тину своего болота. Потом появилась ты. До того я был влюблен…, думал, что был влюблен в женщину, что ни сном ни духом не знала о такой моей находке… Но потом появилась ты. Именно ты, а не все это, - пнул он сумку под столом, - перевернула мне душу. До сих пор я хотел только одного – выпить водки настолько много, чтобы было достаточно для того, чтобы страх оставил меня и я бы соорудил петлю на крючке, что торчит из потолка моей халупы. Меня бы нашли, когда по подъезду поползла бы вонь, но…, любимая…, - порывисто схватил он ее руку, - я и представить себе не мог, что жизнь бывает такой… прекрасной. Что меня, душу мою, посетит неземная любовь двух женщин и согреет рассудок понимание двух миллионов… Я хочу, очень хочу остаться в одиночестве… В смысле…, только с тобой и… только с одним миллионом. Махмуда я обворовал. Не знаю как, но обворовал. Просто видел, что выиграю. Разве не было у тебя ситуаций в жизни, когда ты уже знала финал? А первый миллион…, он принадлежит той, другой женщине… Но мне страшно… Если я его ей отдам, то…
По щекам Хранителя текли искренние слезы. Даша была в растерянности от такой исповеди. Она, только что совершенно пьяная от счастья, вдруг сама встала перед вопросом: а что бы стало, не будь этой сумки, но, более, чтобы случилось, появись та, первая, сейчас здесь?
- Ты любишь меня? – произнесла она дрожащим полу-вопросом, полу-утверждением.
- Я люблю тебя, Даша, как никого никогда…, - как-то сокрушенно прошептал и вдруг осекся Хранитель.
- Ну вот и все на этом, - ее глаза вспыхнули какой-то опасной решимостью. – Пододвинь сумку ко мне. Там же нет ни одного цента, принадлежащего тебе, Хранитель. Так?
Хранитель подвинул сумку к ее ногам и вопросительно посмотрел в ее агатовые глаза. Где-то далеко, в самом сердце Москвы, начали свой зловещий (вы никогда не замечали в этой лубочной музыке заупокойную грусть?) псалом кремлевские куранты. На Москву опустилась полночь.



Просто танцы

Сара вновь придирчиво осмотрела великолепное обнаженное свое тело в зеркале и стала одеваться. Непонятно, собственно, зачем ей понадобилась гримерка, ибо она не воспользовалась ни косметикой, ни в обилии здесь представленными женскими аксессуарами. Ароматы у нее были с собой. Она вновь облачилась в свои серебряное платье и хрустальные туфли, не надев правда вниз ни белья, ни чулок. Приз, за которым она отправлялась, нельзя было заткнуть, как сморщенные десять долларов, за резинку. Но она зачем-то взяла свою сумочку. Не знаю…, стоит ли… Да наверное (один черт, появится) стоит сказать… В сумочке лежал… нож. Один из тех кухонных ножей, что заказала она, среди прочей утвари, по интернету для своей, точнее, ИХ кухни. Сара вышла из гримерки и спустилась в комнату ди-джеев, сориентировавшись по табличкам на дверях.
- Вы Сумерки? – задала она вопрос парню, что возлежал на диване рыжей кожи и весьма страстно обнимал большую (чуть ни с него ростом) акустическую гитару, словно женщину. Тоже рыжую. – Мне так вас отрекомендовал Яков Натанович и…
- Вы Сарра…, – сложился пополам Сумерки, густо покраснев оттого, что был застигнут в такой нелепо-эротичной позе. – Вы новенькая? Меня предупредили о вас, и, конечно, вы не знаете, что я великолепный музыкант. Я Саша, всего лишь. Просто мои тексты… они так сложны публике, что вот приходится представлять чужие музыку и тексты, что не так сложны.
- В чем же сложность, «Всего лишь Саша»? – присела Сара на подлокотник дивана.
- В грусти, сударыня. Так мне велено вас величать, - одиночество просто было написано на его лице. – Не только в шоу-бизнесе, но и нигде и никому не интересны грустные, точнее, правдивые люди.
- Ну почему? Мне, к примеру, интересны, - пересела Сара с подлокотника на подушку дивана. – Я согласна, что грусть и правда – близнецы-сестры, что это очень интимно… Я о правде. Правда это не то, что выставляют на продажу, чтобы разменять на миллион билетов по пятьсот рублей. Неужели Шекспир или, перешагнем эпохи, Пушкин были ди-джеями от веселья? Или лжи? Грусть… Это все, чем они запомнились поколениям. Лермонтов, Фет, Есенин, Ахматова… Но… сегодня я предложу вам поучаствовать в грусти в виде шоу. Вы не разочаруетесь, ибо это будет обнаженная правда.
- Вы вовсе не похожи на пустую американку, о которой мне сказал Яков Натанович.
- В моей семье говорили по-русски и читали русские книги, Саша. И родилась я здесь. Я ненавижу, когда высшие или, вообще, какие угодно силы вторгаются в мою грусть, мою правду. Ты поможешь мне?!
- Все, что скажете, Сарра.
- Сара.
- Все, что прикажете, Сара. Мне приказали тут же прекратить, если вы чего-либо там позволите…, но я сделаю так, как прикажете вы. Хоть пусть меня и вышибут.
- Не вышибут, Александр, если навсегда вышибите из себя слово «приказ». К барьеру!..

…

- Ну вот и ночь. У меня даже профессиональный зуд танцевать, - улыбнулась Даша. – Сейчас начнут выступать мои подруги. Я хочу, чтобы ты это видел, именно поэтому я выбрала этот стол. Я хочу, чтобы ты увидел не полуобнаженные тела, движения, не эротику. Смотри на труд. Мы дорого стоим потому, что все это дорого дается. Твоя ссадина – ничто в сравнении с тем количеством синяков, что получает девушка на тренировках.
- И тебя не смущает, что я стану разглядывать чужие, так сказать, прелести? – удивился вновь поплывший от коктейлей Хранитель.
- Ну…, красивее моего тела ты вряд ли сыщешь, хоть обсмотрись, - перекрикивала Даша музыку. - А эротика…, она и есть суть танца, любимый. Танец – квинтэссенция природы. Кто скажет, что в основе танца, да пусть хоть невинной детсадовской пляски на пятничном утреннике, девичьего хоровода на Красную горку лежит не секс, пусть первый бросит в меня камень. Танцуют все, от жука-короеда, до полярного медведя, и движет их движениями (смешная тавтология) не что иное, как божественная страсть. Миллиарды бабочек-монархов отправляются каждую весну (откуда берутся силы?) из Канады в Мексику. Кит, очертя голову, бросается на другой конец земли только из-за любви. Я покинула своих провинциальных пенатов танцевать, чтобы встретить только тебя… Ты сейчас поймешь - когда девушка обнимает рукой шест, железный фаллический символ, я бы даже сказала, скипетр, она больше не сексуальная цель на парковке. Она… - чистое искусство. Искусство грядущей жизни, залог того, что жизнь победит. Если ты искренний человек, а не похотливое ничто, отнесись к стриптизу именно так. Полуобнаженная, обнаженная натура во все времена вдохновляла великих и унижала низких. Пойми теперь, кто ты…
Хранитель восхищенно смотрел на эту странную девушку и никак не мог поверить, что столь глубокий ум мог вдруг вселиться в столь обворожительное существо, но менее всего ему представлялось достоверным, что еще пару часов назад он обладал им на диване какого-то сомнительного ресторана.
- Я не достоин тебя, Даша.  Я обыкновенный ничто, Даша. Я простой алкоголик.
- Тебе лишь кажется. Впрочем…, проверим? Смотри.
- А теперь встречайте! – проорал в микрофон Саша-Сумерки. – Несравненная Юдифь! Да-да, друзья, та самая, что отрезает головы своим постылым любовникам на раз-два! Любите и бойтесь, что одно и то же! Несравненная Юдифь!
Для Маши по имени Юдифь это был второй шанс. До появления Даши она была здесь примой и все бы шло как надо, не стукни год назад просительным окаянным кулаком в грешную дверь клуба «Армагеддон» Даша-Агарь. Маша стала номером два и, соответственно, вдвое, а то и втрое потеряла заработки. Слух о том, что Даша не танцует сегодня, разлетелся по клубу быстрее самой быстрой птицы. Луч прожектора высветил классическую фигуру шестидесятых с осиной талией и шикарными бедрами. Танцовщица куталась в короткую шубку черно-бурого песца. Вдруг, отвечая увертюре музыки, она вскинула руки в черное небо «Армагеддона», шуба скользнула на пол и Юдифь осталась только в сетчатых чулках, стрингах и, в более показывающей, чем прикрывающей грудь, кожаной жилетке. Согласен с вами, пошловато, но давайте вспомним. Мы с вами можем прочесть или даже пропеть «Мой ангел, как я вас люблю…» до и «Не пой, красавица, при мне…» после, но во время… В то самое время…, вся эстетика истирается, точнее, превращается в один мускулистый комок четырехкамерного сердца, которое бьется так, будто теперь нет ничего важнее на этой земле. Эстетика эротического танца, это вам не Собор Парижской Богоматери. Мне трудно сказать, какое воздействие оказывает на среднего мужчину даже средних достоинств полуобнаженная женщина. Вердикт… - глагол «оказывает». Вы это знаете, я это знаю… Когда в ваш мозг проникает то, что ученые называют феромонами, эстетика, как наука, перестает быть таковой. Мужчина, вопреки расхожему мнению, любит не только и даже не столько глазами – он любит носом. В эротическом танце главное – это запах. Вы можете смотреть на танцовщицу с расстояния ста метров и не возбудиться вовсе, сколь ни была бы она изящна. Но сидя у подиума…
Маша, однако, совсем не произвела впечатления на Хранителя. Красиво, но не более. Публика, тем не менее, судя по грому аплодисментов, была восхищена выступлением.
- Девочке нужно не крутиться на шесте, а учиться и учиться, - вздохнула Даша. – К тому же ее движения полны злости, а не любви.
- Может ты и знаешь, что такое танец, но вы здесь не учитесь друг у друга. Вы друг дружку ненавидите, - заключил поддатый Хранитель.
- Хочешь увидеть танец, которому не нужны ни слова ни музыка? – вдруг загорелась Даша каким-то опасным огнем.
Хранитель хотел сказать нет, но было уже поздно. Даша схватила сумку и вспрыгнула на подиум.
- Друзья! – крикнула она, оплетя рукою пилон и стала расхаживать, что тот пушкинский кот, по кругу. Все вы знаете, кто я. Точнее, знаете мой псевдоним Агарь. Но вы не знаете, что меня зовут вовсе не Агарь, а просто Даша. Да-да, такая, как и сотня из вас, Даша, Настя, Лена, Таня… Сегодня в последний раз я танцую здесь перед вами и глупо было бы исполнить этот прощальный танец не под именем, что дала мне моя мама, а не этот клуб. Здесь, - наклонилась она к сумке и, расстегнув ее, вывалила на подиум гору пачек и россыпью долларов. – Здесь два миллиона долларов. Они мои. Точнее, они Хранителя, - кинула она рукой в сторону ошалевшего Хранителя. Но он не считает их своими, ибо получил их путем бесчестным, выкопав сначала из-под земли чужой первый и удвоив его чужим вторым. Он хочет избавиться от них, равно, как и от бесчестия, но не знает как. Я решила помочь ему. Я станцую на них исключительно для вас. Я стану разбрасывать эти пачки по залу, и тот, чьи пальцы не обожгутся ворованным, да будет счастлив. Аминь. Саша! – крикнула Даша в сторону возвышения, где находился ди-джей Сумерки. – Мне нужен Фрэдди. Подряд. Сначала Убийцу Королеву, потом Богемскую Рапсодию, без паузы. Это все.
Ди-джей среагировал моментально и раздались щелчки первой композиции… Даша преобразилась. Она была, можно сказать, почти одета, но танец ее был так…, так сексуален… На каждой фразе группы «Queen» «Killer Queen» она выбрасывала в зал пачки денег и в зале том началось черт знает что.
- Нет, ты это видишь? У нее крыша поехала! Она мне сейчас армагеддон здесь устроит! – снял даже пиджак Яша и бросил его на свое кресло. – Игорь! Как это прекратить!
- Похоже, Яков Натанович, это форс-мажор. Со всем залом мои ребята не совладают. Я вызову ОМОН. Добром не кончится.
С залом его ребята не совладали бы никогда. Любовь человека к деньгам - чувство особое. Человек, трепетно и даже щепетильно относится к тем деньгам, что, как он полагает, заработаны им честным трудом, в поте лица своего, так сказать, они для него эквивалент его натуры. Но вот деньги, свалившиеся так, с неба, он уважает меньше, а любит, почему-то, больше. Почему эдак? Полагаю, что человек рождается не только с мыслью о вседневном, от рождения, долженствовании перед богом, но и с мыслью о том, что тот ему, по гроб жизни, должен. Такое утверждение пусть и выглядит крамолой, но вы взгляните на зал…
Зал бесновался. Пачки денег расцарапывались даже не достигнув точки приземления. Пусть не подумает читатель, что сцена списана с Булгакова. Жажда москвичей к деньгам, вы сами знаете, не его выдумка (Михаил Афанасьевич говорил лишь о квартирном вопросе). В последние лет десять-двадцать Москва попросту сошла с ума и деньги для москвичей теперь не просто там символ благополучия или способ о себе заявить  - они заменили им воздух. Мальчик еще и в школу-то не пошел, а уж хвастается в песочнице перед «соперником» мобильником, что на сто баксов дороже, чем у того. Девочка, которой не коснулась даже менструация, не срезает (будто случайно забыв) лейбл престижного дома моды с новой блузки, дабы видели подруги. Мужчина, из последних сил и в рабских долгах, ставит утром у входа в офис неодолимой цены «Ниссан». Женщина…. Женщина…. Женщина во всей этой истории – самая трезвая. Она никогда не променяет цель родить на цель стать богатой, но она, конечно, не против, чтобы пачка-другая денег досталась ее избраннику, что означает – ей.
Весь клуб превратился в одну огромную кучу-малу. Даша разбрызгивала деньги, словно церевна-лягушка. Удивительно было другое. Люди, сидевшие возле подиума, не отрывали глаз от танцовщицы и на общий ажиотаж не реагировали. Даша, было похоже, вовсе и не собиралась раздеваться, но… Но… Вот, что я вам скажу, друзья. Нет ничего сексуальнее раздаривания денег. Вы же не станете утверждать что секс с нищенкой и секс с богачкой для вас одно и то же? Утверждать-то станете, но будет ли такое истиной? Я, конечно, циник, но циник добрый. Я не стану уж так плохо о человеке… Но то, что тут творилось…, пусть лишь в ограниченной части, прискорбно было бы назвать человечеством, но это было оно. Прозвучал прощальный аккорд Богемской рапсодии и Даша, совсем и не снявши с себя ничего, опершись на руку Хранителя, спустилась в зал. Когда музыка затихла, зал будто бы взял себя в руки. На подиуме еще валялись какие-то банкноты, но дело было сделано. Его, Хранителя, проблема решилась. Он встал и, подойдя к подиуму, собрал билетов долларов на пятьсот.
- Не убьет меня баба Маня теперь? – улыбнулся он Даше.
- Убьет, если обидишь меня.
Даша находилась в каком-то необъяснимом напряжении. Будто чего-то ждала. Не было еще в ее жизни столь эффектного выхода, но… Сумерки поставил что-то очень спокойное и клуб потихоньку вернулся в прежнее, не считая двух миллионов долларов, состояние. Наступила тишина и в кабинете директора.
- Ну вот, - выдохнул Яша. – Она теперь, уж точно, не моя. Забирай.
- Но моя ли? – Исай был на взводе.
- Я отрабатываю свои деньги, оружейник. Имей терпение. – Где чек, кстати.
- Ты хочешь сказать, что весь этот балаган сам придумал?
- Искусство войны, друг мой, не в силе отдельного воина, а в умении пользоваться слабостью противника. Как ты этого не знал?
- Я продаю оружие, а не пишу сценарии, - огрызнулся Исай, – на вот, подписал он книжку.
- Игорь, - прочел чек Яша и как-то весь подобрался. – Всю свою элиту к подиуму! Быстро! Пьяная драка – крайний случай. Чтоб выглядели, как лохи.
- Вокруг них уже нет ни одного не моего или моей, Яков Натанович, - откликнулся прокуратор и вышел из кабинета.

- Саша. Я не знаю, чем кончится дело, но знай, я благодарна тебе за все. Я буду молиться за тебя на небесах.
- Вы будете счастливы, Сара, и поблагодарите, если я того буду достоин, сами. Начнем?
- Поехали!
Свет в клубе погас совершенно весь. Даже дежурные фонари на входе не горели. Здание погрузилось в кромешную темноту. Армагеддон. С потолка, ослепительный луч холодного прожектора ударил по совершенно обнаженной, просто голой девушке на полу. Она будто спала. Тихо завибрировали балалайки. Девушка будто бы только проснулась, отвечая странному звуку. Не знаю, слышали ли вы Романс Свиридова, если не слышали, то найдите и послушайте, иначе вам не понять, что происходило. Девушка, словно очнувшись ото сна, стала медленно подниматься. Удивительно, но ее нагота  совсем не смущала, не заводила публику. Она взяла серебряное платье, что лежало рядом с ней, и оделась. Какой странный стриптиз. Она медленно двинулась к шесту. Подойдя к нему, она погладила его, глядя на него детским любопытством. Лизнула… И вдруг, словно обезьяна, взлетела по нему к потолку.  Зал ахнул. Закручиваясь змеей, она сползла вниз, подползла к краю подиума, где сидел ее Хранитель, и посмотрела на него долгим взглядом. Потом она протянула руку у сумочке и достала оттуда огромный нож. Она медленно поднялась, взяла его двумя руками, молитвенно вскинула руки к небу и направила лезвие прямо себе в грудь… Зал замер, будто загипнотизированный. Однако крови не воспоследовало. Сара медленно разрезала ткань своего платья от груди к лобку и вновь осталась обнаженной. Умопомрачительной обнаженной. Свиридов, тем временем, подошел к крещендо. Девушка медленно водила опасным острием холодного лезвия по своему разгоряченному телу, чуть останавливалась и, когда она это делала, казалось, еще секунда, и сталь пронзит эту нежную красоту насквозь… В этом странном танце жизнь будто спорила со смертью. Это…, это было выше, нежели разбрасывание денег. Такого представления не видел еще ни этот клуб, ни все клубы мира вообще, ибо на лице танцовщицы горела решимость покончить с собой в любой миг. 
- Ты любишь меня, а не ее, Хранитель! Тебя околдовали! – крикнула она на весь зал и вскинула правую руку вверх. Нож в ней повис смертоносным скорпионовым жалом. Он будто бы ждал чьего-то приказа, не понимая, какую жертву ему выбрать. - Выбирай!
- Я бы миллион отдал такому режиссеру, - был в шоке Яша. – Сорок тысяч у нее в кармане.
Он не мог оторваться от стекла. Амур стреляет настоящими стрелами и уж если попадет, жди беды. Яша наконец вышел из ступора, прошел в приемную, поднял трубку и сделал какие-то распоряжения. На подиуме, тем временем, заканчивалось это странное представление.
- Но я…, - потерялся полуобморочный Хранитель, - Я…
- Я люблю тебя, Хранитель - тихо прошептала Сара.
- Я люблю тебя, Хранитель - тихо прошептала Даша.
Свет в клубе снова погас.


***



ХРАНИТЕЛЬ

Книга вторая

АРМАГЕДДОН



Иллюзии

Свобода выбора.
И какой зануда назвал именно Ее, обладание Ею, самым прекрасным, уникальным, единственно отличающим человека среди всего живого, качеством? По мне, дак нет в мире ничего гнуснее, невыносимее и опаснее, нежели эта пресловутая свобода - божественное дарение, длань Всевышнего простертая страждущему.  Буриданову ослу, мы с вами помним, такой дар стоил всего лишь жизни. Но это животное…, а что же человек? А человек…, высшее, так сказать, творение…, он не умирает посреди двух решений, он просто выбирает худшее из них и… погибает. Всегда. Ганнибал мог не воевать Рим, но перешел через Альпы и погиб; Цезарь мог не переходить Рубикон, но переплыл речку и погиб; Константин Великий мог и не принимать христианства, но умер, лишь только принял крещение; Людовику XVI не следовало разгонять Учредительное собрание, Наполеону - соваться в Россию, Александру II - подписывать «Манифест»… Да мало ли их, мощных и свободных, свободолюбивых людей, принявших насильственную, страдальческую или унизительную смерть не божьим провидением, но только полагаясь и благодаря своему богоданному праву, праву свободы выбора?..
Ну а мы? простые смертные?.. Как нам было уютно сидеть на тараканьих кухнях и нищенских зарплатах, шепотом матеря лютую власть; с каким восторгом, завернувшись в теплое, усредненное по среднему росту одеяло, мы аплодировали храбрым из-за бугра диссидентам и острословным здесь живущим иносказателям; как аккуратно-шумно (благоразумно надевши тапочки, дабы уж очень не стучать каблуками) мы отплясывали на похоронах очередного диктатора, не имея храбрости произнести вслух, но передавая друг дружке взглядами: «Ну? Может быть вот оно? Может свобода?». Свобода. Нате, ешьте ее с кашей… Тут вам и Вован с Димоном улыбаются голливудской улыбкой: «Выбирайте! Смелее! Вы свободны!».
Свободны…
Отчего же так кисло во рту? Почему, имея право выбрать надеть все, что угодно только надеть, мы снова надеваем то, что покажут на дефиле? Имея право съесть все, что угодно сесть, едим, что скажут рекламные кулинары? Имея право на свое громкое мнение обо всем, что ни придумай, выдаем, сунь только нам под нос свободный и непредвзятый микрофон, лишь то, что услышали от телевизора, прочли у газеты? Почему, Господи! Что это за, …ь, свобода такая! «Раб, - отвечает Господь. – Из раба ты взят и в раба обратишься. И нет, не будет успокоения душе твой рабской, кроме как в лоне церкви Моей, в имени раба Моего».
Рабство свободы – самое гнусное рабство на земле. Иллюзии…

Нет. Что-то дюже зло. Аж, гляди, по-матушке прошелся. Попробуем снова:
Свобода выбора…
Нет в мире слаще созвучия человеческому уху. Пусть и не бывает на земле свободы девственной, как не бывает в природе чистого, к примеру, спирта, да и вообще любой субстанции в очищенном виде иль, скажем, души праведника без единого греха. Иллюзия свободы это уже свобода. Свобода жить в ее иллюзии. Когда ее, родимой, припомнить, не было на глазах - кого-то она грела из-под тишка тлением надежды, кого-то волокла, пускай и через силу, за шиворот, не сдаваться, биться до конца, а кому давала твердость и на кресте, и на костре за НЕЕ. Перефразировав Тютчева (прости, Федор Иванович) – у ней особенная стать, в свободу можно только верить. Верить? Да и пусть. В конце концов, вера в свободу куда как приятнее самой свободы. Это навроде полуобнаженной женщины. Она…, вот она уже…, да еще не вся. От того, желания к ней возгорают стократно. Одежды застят то, что (ах только бы взглянуть глазком) на деле еще черт знает чем и окажется…, а так… А так я придумаю себе под свободой все, что мне только ни замерещится в творческой и тонкой душе моей. Да ладно… Не иллюзиями разве мы и живем вовсе? Иллюзия любви твоей к женщине, иллюзия ее любви к тебе, иллюзия достатка, иллюзия уважения, иллюзия собственных возможностей… Ну… Давайте… Давайте уберем из уравнения иллюзию. И что? Жена изменяет почти перед камерой, коллеги издеваются уже даже и не за спиной, дети только и ждут, что б ты помер – не наследные деньги, так хоть квартиру – шерсти клок с паршивой овцы. Свобода? Да кому она, к чертям, такая голая-то? Все голое рождает разочарование, а не вожделение. У свободы нет будущего, если она не станет врать или при приглушенном свете… Иллюзии. Вот что нужно нам с вами в иллюзорной жизни нашей. Ну и главная иллюзия в списке, конечно, свобода выбора… Но от чего же так кисло во рту? А… Это же иллюзия…

Иллюзии? Две богини вместе, это уже не иллюзии, хотя, Хранителю все, что в последние десять минут, да и до того происходило перед его глазами, представлялось нереальным, даже кошмарным сном. Из непроглядной нищеты его появляется один миллион, из него два и… оба исчезают. Будто из темной скудости души его появляется ночная фея, и тут же, вместо одной возлюбленной - две и… Хранитель закрыл глаза в изнеможении. Как раз в этот момент ди-джей Сумерки (по сценарию Сары) снова выключил весь свет в клубе. Когда Хранитель открыл глаза…, перед ним не оказалось ни Сары, ни Даши, ни денег, а Сумерки уже объявлял выход очередной танцовщицы. Сон. Хранитель тупо посмотрел в свой пустой стакан, поднес к глазам правую руку, в которой сжимал еще какие-то деньги, встал и, покачиваясь, прошел к стойке бабы Мани. За ним проследовали еще трое крепко сбитых парней и черноглазая девица, с виду, легкого поведения. Проходя меж столиков, он даже не замечал того молчаливо-снисходительного внимания, каким провожали его взоры посетителей клуба. Восторгов в глазах не было - было лишь уничижительное сочувствие к бессмысленному дарителю двух миллионов долларов и бестолковому лишенцу двух красавиц, в лучшем случае, во многих же взорах творилось лишь презрение.
- Баб Мань, - тихо позвал барменшу Хранитель, усевшись на свободный табурет.
Непонятно почему, но соседи по стойке очень быстро освободили свои места и на них сели сопровождающие. Означенная выше девица села рядом, по левую его руку.
- Баб Мань, ты не нальешь мне…, не знаю, виски что ли…
Один из конвоиров, видимо главный, едва приметно кивнул.
- Подразвезло тебя, Хранитель, ети тебя в шоколадный глаз, - усмехнулась не разборчивая к эпитетам баба Маня, наливая ему двойную. - Ишь, арлекин нарисованный, какое шапито устроил. Ухватить бы тебя за женилку-то, с орехами заодно, вырвать бы вместе с простатой, да и скормить бы роту твоему похабному. Руки только марать. Эх, мелочь…
Хранитель, молча съев комплементы, выпил и попросил глазами повторить. Главный снова кивнул.
- Эх, дурила жидкохвостая, - продолжала баба Маня, наливая очередную двойную.
Вдруг она как бы неловко повернулась и стакан его пролился на стойку.
- Ах, карга-то я криворукая, - схватила она тряпку и начала усердно тереть мрамор столешницы. Наклонившись, будто бы в работе, близко к уху Хранителя, она прошептала:
- Ты, возгря кобылья, беги. Сделайся, мол, плохо мне, поблевать в туалет, та чи шо, там окошко есть, вот и ноги подмышки подыми и тикай. Тебя, дурочку, живьем-то сегодня не выпустят. Беги, и к Даше. Там все…, - скоро обожгла правую щеку Хранителя баба Маня и, заметив настороженный взгляд главного, уже громко, - все одно за твой счет, скунс ванялый. Или нищий? – пинала она его бровью к туалету.  – Ты ведь теперь, соколик, общипанненький, да и ценности тебе - грош в Христово воскресенье?..
Хранитель вдруг посинел, налился красными глазами навыкате и схватился ладонью за рот.
- О-о, началось, святые апостолы. Только этого мне здесь... А ну живо в уборную, здоровья твоей матушке, - крикнула хитрая женщина. – Геть отседа, сперматозоид! (кажется, это было самым страшным ее ругательством на счет мужчин).
Хранитель влетел в мужской туалет и увидел раскрытое окно. Сзади он услышал быстро приближающиеся шаги своего конвоя, о котором (хмель быстро выскакивает из головы, когда бежишь от смерти) вполне уже догадался. Он оттолкнулся ногой о кран писсуара и вылетел в форточку, будто и не заметив широкую, впрочем, решетку.



Влюбленный сутенер

- Я премного благодарна вам, Яков Натанович, - говорила Сара, одетая в индиговое (ей очень шло) плате, которое ей дали вдруг появившиеся у нее подруги по цеху. Точнее, это было платье Юдифи. Та была в восторге от ее танца, но, скорее же, потому, что Сара выступила лучше, на голову выше выхода Агари. – Благодарна, хоть и проиграла…
- Проиграли? – внешне был искренне изумлен Яша. – Да вы положили ее на две лопатки, Сара! Я лишь в третьем классе, сперев конфетку у дочери метрдотеля Славянского Базара, Зои Коцер, не сознался в подлости. Эта трусость моя меня так оскорбила, что я, с тех пор, не было ни разу, чтобы я не признал поражения. Вот.
Он громко хлопнул о стол ее же пакетом, несколько отяжелевшим с момента его первого появления нашей пьесе.
- Здесь шестьдесят тысяч. Я подумал, что шансы ваши с моими были неравны. Я удвоил свой проигрыш.
Сара грустно опустила глаза и тихо прошептала:
- Проигрыш. Я проиграла.
- Отнюдь, голубушка, - схватил Яша бесчувственную ее руку и поцеловал нежно, будто целовал Моисеевы скрижали. – Отнюдь. Вы одним ножом победили два миллиона похотливых долларов! Тысяча публики смотрели на вас, как на икону…
- А он…, - словно спала Сара.
- Он…, - потупился Яша. – Он просто вас недостоин, Сара. Он задумался… Представьте… Как можно задуматься, выбирая между ею и вами! Вы же…, вы…
Это было еще хуже, чем можно было ожидать. М-да. Старый сутенер влюбился. Благо, Сара ничего этого не видела. Она вообще ничего не видела. Она так надеялась, что после ее танца Хранитель просто побежит за ней, унесет ее на руках (ах, как самонадеянны женщины, как свято верят они в силу своих чар, не понимая, что вовсе не в этих чарах их сила). Сумерки был предупрежден, чтобы, как только Хранитель появится, показать ему комнату, где она… Но ничего не случилось. Он не появился. Сара не знала, что Агарь тоже исчезла, но раз Хранитель не пришел к ней, к Саре, значит он с ТОЙ…
- Оставьте деньги себе …, я проиграла…, - медленно поднялась Сара, - и…, если вас не затруднит, прикажите вызвать мне такси до…, до 27-го километра по Щелковскому. Я умножу натрое.
- Нет! – вскричал, но вдруг осекся Яша. – Нет… Вас отвезет мой племянник. Я не могу доверить вас случайному таксисту. И еще Вова… Он проследит, что с вами все хорошо.
- Вова? – лишь теперь оживились ее глаза, – это который на входе? Здорово. Он такой… Ранимый…
- Вообще-то, он рожден ранить сам, - обрадовался Яша хоть какому-то ее оживлению.
- Нет, что вы, Яков Натанович…
- Яша…, прошу вас, милая Сара.
- Хорошо…, Яша, - сконфузилась девушка, - пусть…, но он совсем не для этого рожден. Он другой.
- Решено. Отныне он станет вашим телохранителем, - уж и не знал что еще сделать для девушки новоиспеченный Ромео.
Он отчетливо понимал, как горошно смотрятся сейчас и эти сорок его тысяч, и служки Боря с Вовой, вместе с белоснежным «Бентли», лишь бы повернуть ее память вспять от того удивительного противостояния, не случавшейся до того на Москве дуэли на подиуме. Лишь бы отвезти, лишь бы легла спать. Будет ему ночь подумать, как построить дело. Сара… Он бы сейчас вернул бы чертов миллион оружейнику и добавил бы еще и свой, лишь бы Хранитель и все, что с ним связано, исчезло бы к чертовой матери из памяти этой богини…
- Машина ждет вас, Сара, - тронул он девушку за плечо. – Володя проводит, - кивнул он давно уж вызванному Голиафу.
- Привет, Вов, - обрадовалась Сара хоть сколько-то знакомому лицу, хотя, и это странно, все работники клуба вдруг показались теперь ей родными.
В дверях выходящие почти столкнулись с Пилатом.
- Прокол, - наклонил пустые с виду свои глаза Игорь Сергеевич.
- Надо же, - отвернулся к стеклу Яша.
Черт знает что творилось в его душе. Он, кажется, обрадовался, что «нейтрализация» не удалась. Если Хранитель пропадет безвести, то кто знает, что учинит тогда Сара. А что она умеет учинить, он и мы с вами видели. Ей нужно показать, обязательно показать, кого на самом деле выбрал ее избранник. Тогда все. Путь свободен.
- Найти, но не убивать. Только следить. Даже если он направит атомную бомбу на Соединенные Штаты – просто следить и докладывать. Хоть волос! Хоть волос с его головы! – неожиданно крикнул он и посмотрел так недобро на Пилата, что у кого поменьше бы закалки, вспыхнул бы или свалился бы замертво.
Такого Пилат еще не видел никогда, ни в бытность свою…, ни…. Он расслабленно улыбнулся. Нет лучшего руководителя, чем руководитель влюбленный. Угрозы? Угрозы, это слабость. Только вот напрасно Яша угрожает. Когда у тебя в арсенале такой сильный и острый инструмент - сам береги пальцы.
- Пошли эскорт за Борей с Голиафом. Незаметный.
- Уже.
- Что б мышь не прошмыгнула туда.
- Уже.
- Ну…, прости, Игорь. Знаешь, я… Я беспокоюсь за нее. В смысле… Ну смотри. Ты сам все видел. Сара Дашу победила? Так?
- Так.
- Даша девочка с характером? Так?
- Так.
- И что мы имеем?
- За Дашиной квартирой установлено круглосуточное…, но это уже и не нужно…, - прислушался Пилат к ушной гарнитуре и облегченно вздохнул. – Хранитель только что вошел к ней в подъезд, - объявил Пилат громко. - Как он сбежал, сукин сын, - прошептал он про себя. – Баба Маня, сука старая, никогда ей не доверял.

…

Хранитель сел на пол лестничной площадки около Дашиной двери, стараясь восстановить дыхание. Порше свой он, конечно, бросил на стоянке (и правильно сделал, ибо там его поджидали) и всю дорогу только бежал, как приказала баба Маня, бежал туда, куда приказала баба Маня. Вот он здесь. Подумать? – пожалуй: «Почему за мной охотятся? С какой целью? Баба Маня сказала, что убьют? Да. Она так сказала. Не сказала за что. За деньги? – у меня их больше нет. За Махмуда? – уж больно русские рожи у загонщиков, да и долг чести, карточный долг и мусульманам знаком – убивать за проигрыш? Сара? – абсурд. Даша?.. Даша, - стал понемногу соображать Хранитель, когда дыхание приблизилось к норме, но вдруг осекся. – Есть еще звено… - сам я. Но зачем?! Я бомж - они миллионеры. За что?».
Как вы поняли, мой Хранитель напрочь позабыл о свободе выбора, что был предложен ему не так давно в клубе.  Появилась третья компонента – жизнь. Положи на две чаши весов нежную, пускай и сложную любовь и тупое желание выжить, и поймешь, что есть любовь, а что жизнь. Нет. Конечно. Если бы на месте моего героя был герой другой, ну не знаю, пусть хоть д'Артаньян, что ли, то он может и был бы занят теперь любовью больше, нежели спасением своей жизни… Да и то, вряд ли. Однако, заячий его бег привел Хранителя сюда, к порогу Дашиной квартиры, дома московской стриптизерши, а не американской миллионерши. Из-за разницы расстояний? Желе. Помните, я говорил, что желе тянется к тому, что ближе, вот и все.
Хранитель отдышался и прислушался. Погони слышно не было. Он медленно поднялся на ноги и позвонил в дверь.

…

Директор полулежал в своем кожаном кресле перед стеклом в зал и мечтал, надев отвалившуюся от головы кипу на колено. Исай исчез куда-то, даже не объявив куда, а ночная Юля, не имея мозгов, но обладая кошачьей интуицией, не решалась потревожить босса всенощной своей услугой.
Яша был в семье первенцем. По всем канонам, первенец в солидном иудейском клане неизбежно должен, обязан был стать раввином или, во всяком случае, посвятить себя Богу, но отец его, Натан Соломонович Губельман, зная Россию, понимал, что такое будущее сына не перспективно и… откупил его (такое предусмотрено иудейской традицией, откупаться от Бога). Способностями ребенок (по меркам талантливой нации этой, конечно) не блистал, но, получивши-таки классическое образование, поступил в МАИ. Там он звезд с неба не хватал тоже, но, познакомившись с Исаем Маркузе, обнаружил в себе наклонности свойства сугубо прагматического. Еще будучи студентами, они организовали платные курсы компьютерного обучения, где преподавателем выступал Маркузе, а Яша вел бухгалтерию. Тогда, доложу я вам, вести бухгалтерию да еще и с прибытком себе, было высшим пилотажем. Персональные компьютеры, в те давние времена, только появились и в сознании надзирающих органов опасности еще не представляли, почему и на предприятие это смотрели сквозь пальцы. Стратег же Исай увидел в том направлении великую перспективу и не ошибся. Защитив дипломы, друзья остались при МАИ. Один, больше номинально, стал преподавать на кафедре двигателей летательных аппаратов, а другой возглавил ЗАО «Техносерв» и торговал компьютерами в масштабах целой страны. Деньги потекли рекой, но, как это и бывает у нас всеместно, на поток этот обратили внимание где надо и поставили на пути его плотину такую, что Исай, заручившись связями в ВПК, смылся в Израиль торговать оружием, а Яша, припрятав-таки кой-какой капиталец, лег на дно. Затаилась тогда в нем злоба великая, но приобрела она, как это бывает почти всегда, религиозный оттенок. Обыкновенный, банальный грабеж со стороны государства Российского, он воспринял не иначе, как геноцид. Но по пути Каракозова и Гриневицкого он не пошел. Месть его была куда как изощреннее и заключалась в простом растлении населения города Москвы. Он прикупил ночной ресторанчик на Чистых Прудах, а параллельно стал приторговывать товаром живым, поставки коего из Украины, Белоруссии да и из прибрежных Москве губерний не оскудевают и поныне. Яша не был обыкновенным сутенером – он был сутенером с убеждениями. Что толку убить одного русского, пусть даже он хоть президент? «Детский лепет, - рассуждал Яша. - Другое дело, растлить целое поколение, которое впоследствии даст и растленное потомство». К тому же, такой вид мести оказался и довольно прибыльным. Пять лет спустя он выкупил какой-то строительный склад в Теплом Стане и устроил в нем «Армагеддон». Увидав по телевизору обрушения одиннадцатого сентября и услышав об одиннадцати тысячах жертв, Яша лишь усмехнулся. Он-то разрушил больше жизней в разы и за ним не только не гонялись все спецслужбы мира, но и одна из мощнейших из них, ФСБ, являлась его крышей. Его горький цинизм огрубил его душу настолько, что такое тонкое понятие, как любовь, исчезло из его картины мира как вид, как даже просто слово, и вот, нате вам…
Сара… Сейчас Яша пребывал в состоянии совсем ему незнакомом или… напрочь забытом. Влюбиться в пятьдесят лет пятнадцатилетним мальчиком в тридцатилетнюю девушку…, это нонсенс, это против природы, не говоря уже об убеждениях, которые теперь пошатнулись и пошатнулись основательно. Сара правда была еврейкой, но… ему вдруг теперь стало жаль всех тех сотен девочек (бывало, что и мальчиков), что прошли через его руки на продажу их тел, да и душ тоже. Какая каверза эта любовь… Вы можете хоть разбить лоб о Стену Плача, а душа ваша останется черна. Но лишь забрезжит в черноте этой лишь лучинка такого чувства и… Любовь выше Бога.
Яша открыл глаза и посмотрел на серебристый чемоданчик Исая, который так и оставался лежать на его столе неприбранным в сейф. Вот уж дилемма-то. Если отправить Дашу к чертям на Кипр, то Хранитель вернется к Саре. А уж как она его любит, видела тысяча посетителей клуба. Можно его просто убрать и ждать, как поведут себя обе девушки, но Яша не любил такого вот ожидания. Из собственного опыта он знал, что все ожидания в бесконтрольной ситуации всегда оканчиваются провалом. Самое лучшее – свести Хранителя с Дашей на глазах у Сары и тут же предложить ей себя и семьсот сорок своих миллионов, но… Во-первых, Сара не та девушка, что западет на богатство, а если и западет, то где гарантия, что и полюбит. Во-вторых, он связан и обязательствами и деньгами с Исаем, который, похоже, влюблен в Дашу не менее, чем Яша в Сару. И черт с ним, с миллионом долларов, но от Исая так просто не отделаться. Вернешь деньги и он начнет свои действия и действия военные, а это уж совсем бесконтрольная ситуация. Черт! Яша резко встал с кресла и подошел к столу.
- Юля, - нажал он интерком, - кофе мне с коньяком. И выясни, где болтается этот чертов Маркузе.
Яша в задумчивости постучал пальцем по чемоданчику и, задержавшись мыслью секунду, понес его к сейфу.




То ли еще будет

Даша лежала обнаженная на полу возле шеста и плакала. Рядом с ней валялся кухонный нож и растерзанная ее одежда. Когда свет в клубе погас, она, сама не понимая почему (может и ощутив поражение), пулей вылетела из клуба и побежала домой, не разбирая дороги. Ворвавшись в квартиру, она влетела в кухню, схватила нож и бросилась в тренажерную комнату. Комната эта была полностью оборудована для занятий. Зеркальная стена, вдоль нее балетный станок, тренажерный комплекс «Кеттлер» в углу и шест в распорку между полом и потолком. Она повторила все движения танца Сары, как и та, срезала с себя ножом всю одежду и даже бинт на ноге и… рухнула у пилона на паркет, разразившись потоком слез. Такого удара она не испытывала никогда, во всю свою жизнь. Всегда есть кто-то, кто делает что-либо лучше, чем ты, если у тебя семь пядей во лбу, то рядом тот, у кого восемь, но здесь не то. Триумфатором, все уже решив за себя и за Хранителя, она выскочила на сцену, дабы повергнуть к своим ногам все человечество и вдруг, с небес или из преисподней, появляется ОНА… На контрасте с Дашиными дешевыми миллионами, ОНА обнажается, одним лишь кухонным ножом… Нет. Это не пощечина – это нокаут, глубокий нокаут.
Звонок в дверь заставил ее очнуться, но из транса не вывел. Сомнамбулой поднялась она на ноги, прошла в коридор и, не спрашивая кто, отперла дверь, как была, абсолютно голая. Вспышка… Даша бросилась на ошалевшего от ее вида Хранителя, сжала его в своих объятьях прямо на площадке перед дверью, сползла по нему, будто по шесту, опустилась на колени и зарыдала с новой силой. Хранитель подхватил ее на руки, прошел в квартиру, захлопнул ногой дверь и пронес почти бездыханное тело в спальню. Даша не плакала, в обычном понимании этого состояния. Она глядела на Хранителя невидящим и каким-то болезненно-счастливым взглядом, а слезы лились без надрыва, без всхлипываний и содроганий, просто словно кто забыл закрыть кран. Хранитель положил девушку на кровать, лег рядом и обнял этот беззащитный комок, сам еле сдерживая слезы. Он наклонился и поцеловал черный агат на ее груди. Снова электрический разряд, снова конвульсии и…, снова не было в его жизни соития, подобного этому…

Оба лежали рядом, она, воплощенная богиня любви, и он, в растерзанной одежде, со спущенными штанами. Красавица и чудовище, ни дать ни взять. Оба молча смотрели в потолок.
- Ты сделал выбор? – нарушила наконец молчание Даша.
- Да, - как-то без энтузиазма отозвался Хранитель, - только…
- Только?! – резко приподнялась Даша на локте и заглянула…, нет, впилась в его глаза броском кобры.
- Да нет, малыш, ты не подумай ничего, - сел Хранитель на кровати и застегнул брюки. – Просто меня хотят убить.
- Что? – не поверила ушам Даша.
- Так сказала баба Маня. Я бы и сам не поверил, если бы не пришлось выпрыгивать в окно туалета. За мной гнались. Кто? – не знаю. Сколько? – не знаю. Почему? – не знаю. Не понимаю, что творится, вообще.
- Яша, - тихо прошептала Даша, встала и накинула халат. – Иди на кухню и включи чайник, я быстро.
Хранитель отправился куда велено, а Даша в ванную. Странно, но радость ее лишь преумножилась от такого нелепого, в сущности, сообщения. «Кто бы за ним ни гнался, - рассуждала девушка, - он прибежал искать защиты у нее. У нее, а не у ТОЙ. Тут не соврешь, тут сердце само выбрало. Что лучше страха смерти обнажает чувства?». Это спорно, но так рассуждала моя Даша. Не станем ее судить, она ведь любит. Любовь не только мужчине залепляет глаза глиной тщеславия. Тем более, вспомним, ведь для Даши это первая в жизни любовь. Горячие струи воды и волны любви взбодрили сейчас ее так, что она даже не чувствовала, как сильно щиплется ее ссадина на колене. Она отерлась полотенцем, прошла в спальню и надела (без белья) синие джинсы и голубой топик. Наскоро просушив волосы феном, девушка прошла на кухню, где застала Хранителя в довольно смешном положении. Он сидел на полу перед раскрытым холодильником и наворачивал бекон, откусывая его прямо от полукилограммового оковалка. В левой его руке было полбатона хлеба. Даша умиленно улыбнулась, оперлась плечом о косяк двери, скрестила руки и стала наблюдать за этим, в общем-то, одиозным, но таким милым ее сердцу зрелищем. Каким напуганным ребенком, какой уютной собакой показался он сейчас ей. Беззащитный, голодный, ЕЕ! Даша не выдержала и снова заплакала. Она сегодня наплакала уже на год вперед и назад, но это уже были слезы счастья. Он был миллионером – теперь нищий, он был избранником королевы, но выбрал ее, он…, он снова ест с ее рук. Даша наконец собралась с мыслями и смахнула слезы.
- Может за столом удобнее? – весело окликнула она Хранителя.
Тот вскочил на ноги и застыл в нелепой позе.
- Ой, прости, - залился краской Хранитель, смешно разведя руки с беконом и хлебом. – Я тут…
- Иди, вымой руки и садись, я покормлю тебя сама, - скомандовала счастливая девушка.
Когда Хранитель ушел, Даша весело посмотрела на обгрызенный шмат мяса и (что на нее нашло?) впилась в него зубами, оторвала приличный кусок и стала жевать с каким-то даже животным урчанием, как вдруг раздался звонок в дверь.

…

Сара никак не могла уснуть.
По ночной пустой трассе «Бентли» домчал ее в полчаса. Поблагодарив и попрощавшись с Борей и Голиафом, она поднялась к себе. Пройдя на кухню, она взглянула на курицу, в таких муках приготовленную ею для Хранителя, и…, сорвав с раненного пальца пластырь, разрыдалась. «Почему! Почему любовь такая…, такая злая! Почему от нее только больно! Ведь не любила же никого и жила в мире со всеми и с собой! Любовь! Зачем она такое творит! Злая! Злая! Злая!» Девушка вскочила со стула так резко, что тот полетел на пол и бросилась в спальню. Там она упала на кровать и начала кататься по ней в истерике, причитая: «Отче наш, сущий на небесах, да святится имя Твое, да приидет  царствие Твое, да будет воля Твоя на земле, как и на небе… Черт! – прервала она молитву рыком раненной львицы. – Что Ты наделал! Сущий на небесах!»
- Успокойся, дочка, - раздался мягкий голос в сумраке спальни. – Я говорил тебе. Неземные, человеком необоримые силы вступили здесь в войну.
Сара даже не стала искать никого глазами. Она откинулась на спину, раскинула крестом руки и полными слез глазами уставилась в потолок.
- Чем я заслужила все это, Отче?
- Не ты, Сара. Они. Нет в мире ничего независящего одно от другого. Между взмахом крыльев бабочки на одном конце земли и страшным наводнением в другом, существует прямая связь, как есть она и между падением Адама вначале времен и твоим горем теперь. Твой предок придумал миллион долларов, а расплачиваться назначил тебе…
- Боже!.., ты же всемогущий!.. Избавь меня от этой муки! Не хочу больше, не стану больше любить! Прошу тебя…
- Не могу, родная. Рад бы, да… Я запустил цепочку причин и следствий в первый день Творения и с тех пор все движется по законам логики, а вовсе не по моим…
- Тогда пошел к черту! – надрывно выкрикнула Сара, схватила подушку и с силой бросила ее в пустоту.
Создатель исчез, а вот подушка, пусть субстанция и мягкая, с силой ударила в окно и раздался звон осыпающегося стекла. Сара несколько отрезвела и встала посмотреть на свой разгром, как вдруг раздался стук в дверь.
- Кто там, - испуганно (а может и с надеждой на Хранителя) произнесла она, подойдя на цыпочках к двери.
- Это я, Голиаф…, Вова, то есть, - услышала она глухой извиняющийся голос.
Сара открыла.
- Ты как здесь, Вова? – искренне удивилась она.
- У вас стекло… Оно вроде разбилось… У вас все в порядке, Сара?
- Ты не ответил на вопрос, - продолжала держать она его в дверях.
- Мне приказано…, - совсем стушевался Голиаф. – Приказано охранять вас.
- Приказано? – посмотрела она на Вову глазами, что вернее всего было бы назвать, безумными.
Сара вдруг молниеносным движением сбросила, сорвала с себя синее платье Юдифи и впилась губами в губы несчастного телохранителя. Потом она потянула его на себя и упала на спину прямо на пол прихожей…
Дверь, повинуясь установленному на нее Хранителем доводчику, закрылась сама собою.

…

- Это, я понимаю, уже сюжетец, - удовлетворенно крякнул Зяма. – Шекспир, ядрена вошь.
- Как все просто в мире денег, - вздохнул Бен. – Все считано, все предсказуемо, а тут…
- А разбросанные по клубу деньги это как? Тоже предсказуемо?
- Ну так вот я и говорю. Любовь, это чистое помешательство. Идиоты!
- Это ты идиот, Бен. Без тех денег и вовсе ничего бы не было. Именно деньги – мотор всему этому. То ли еще будет.



Исключение

Единственное правило, что я уважаю в русском языке, это написание «не» с глаголами. Всегда раздельно и все тут. Да и то, надо сказать, только в личной форме, в инфинитиве и в форме деепричастия. Там дальше включаются всякие там тонкости, такие как, к примеру, «недо», скажем, «не доставать» в смысле не дотягиваться или «недоставать» в смысле «быть в недостаточном количестве», или когда глагол начинает граничить по смыслу с наречием или прилагательным. Особенно наречия. Ну что проще? Пиши слитно, как Даль, дак нет же, сто сюжетов тебе про то, как здесь так-то, а вот здесь так-то. Чертов язык. Чертовы законники от языка, точнее. Деньги они что ли с этого имеют? А может в том и есть красота русского языка? К черту правила? Ну да я не об этом.
Любое правило, закон на земле просто-таки пестрит исключениями. Беда даже не в самих исключениях, а в том что трактовать-то их – трактуй как левая твоя нога поутру задумает. Иных исключений столь много, что и на них впору писать правила… (впору или в пору?). Исай был странным исключением из общего правила «не» его бизнеса. Оружейник не должен поддаваться эмоциям, не должен принимать политическую доктрину всякой стороны, не должен думать о количестве и качественном составе жертв его товара, ну и, главное, он не должен влюбляться. Влюбленный торговец оружием такого может наломать… Хочу, пытаюсь представить себе влюбленными в бога Гитлера или Сталина, подающими просфору в храме и, вы знаете, вполне это представляю. Покаяние – вещь великая…, если бы не правило «не» с глаголами. Раздельно, хоть тресни.

В дверях стоял совершенно незнакомый Даше мужчина.
- Здравствуйте, Даша, - улыбнулся он таким обаянием, будто они сто лет уже были знакомы.
- Здравствуйте, - недоумевала Даша. – Вы кто?
- Я Исай Матвеевич Маркузе, близкие друзья зовут меня Яси, - как-то сконфуженно затараторил Исай. - Я гражданин Греции, вообще-то (соврал он). Живу на Кипре, на своей вилле, свой бизнес у меня, а здесь я проездом, посетить родину, так сказать. Я родился прямо на Арбате. Не на улице, в смысле, а родители мои жили в Староконюшенном. Я…
- Вы от Яши? – расставила Даша ноги и уперла кулачки в бедра, всем своим видом не предвещая радушного обращения.
 Она выглянула на лестничную клетку и облетела ее взглядом – странный посетитель был один.
- Ну что вы, Даша, я не знаю Якова Натановича…
Тут он осекся, поняв, что во второй раз за день прокололся, как пацан. Вот ведь, любовь-то… На раз мозги вышибает. Он потупился.
- Ну…, то есть…, мы знакомы, конечно… Учились вместе… Но я к его делам отношения не имею…
- И адрес в адресной книге нашли? – улыбнулась Даша и улыбкой своей подарила надежду несчастному.
Даша же, всего лишь, успокоилась. Исай не вызывал у нее чувства тревоги и, тем более, опасности Хранителю.
- Нет, Даша. Я… Я сейчас все объясню. Можно мне..., - показал он глазами на прихожую.
- Нет, - скрестила руки на груди Даша. – Излагайте и уходите. Я занята.
- М-да, - поостыл Исай от надежды нежданной улыбки. – Я…, видите ли… Я…, я…
- Вы…, это я поняла, - никак не помогала ему Даша.
- Мне многое нужно вам сказать, Даша.  А здесь так неудобно, - оглянулся он вправо-влево и вдруг набрался решимости. – Я знаю, что Хранитель у вас и я прошу у вас разрешения говорить в его присутствии…, но только не здесь.
Даша на минуту задумалась и, отступила в сторону, пропуская странного посетителя в квартиру. Любопытство сильнее страха. Как минимум, у женщины. Знали бы мы с вами разве о ящике Пандоры?

Когда Хранитель вернулся с вымытыми руками, за столом кухни сидел некий человек.
- Знакомься, Хранитель, это Исай, Исай – Хранитель. Он хочет говорить что-то и согласен при тебе. Я впустила его лишь с тем, чтобы прояснить, какого черта сегодня происходит.
- Ну да, - с трудом скрывая неприязнь, в приветствии наклонил голову Исай в сторону Хранителя. – Я только из «Армагеддона» и разговор мой, собственно, к вам, Хранитель.
Хранитель напрягся. Он чувствовал, что все эти дурацкие проблемы его последнего часа как-то связаны с этим человеком. Исай, вместо того, чтобы приступить к делу, пробежал глазами кухню и задержался на покусанном куске мяса, чем смутил обоих своих хозяев.
- Видите ли…, - начал он вкрадчиво, обращаясь прямо к Хранителю. – Я, в общем-то, здесь проездом, но… неслучайно. Более сказать… Специально. Я…, видите ли, влюблен… в Дашу.
Такое заявление не могло не произвести впечатления на аудиторию. Даша почему-то зарделась розой толи гнева, толи удовольствия, а Хранитель полез за сигаретами. Даша неумело зажгла ему спичку, хоть в квартире ее не было принято курить, и поставила перед ним (какое кощунство) китайское коллекционное блюдце.
- Уже год, - наслаждался оружейник эффектом. – Уже год, ровно с той поры, как Даша впервые вышла на сцену. Именно тогда я и полюбил вас, Даша, - перевел он на нее влюбленный взгляд, - но, будучи человеком разумным, я тысячу раз проверил свои чувства. Я приехал сюда, спустя год, и лишь убедился в том, что не ошибся в движении моего сердца, точнее…, мое сердце не ошиблось в своем движении. Мое состояние составляет тринадцать миллиардов долларов… (многозначительная пауза). У меня есть замок в Шотландии, виллы в Марокко, Ницце, на Кипре и на Филиппинах, я владелец самого престижного гольф-клуба в Дании, я… Слишком много «я»,  - как бы даже и смутился Исай. - Но я должен снова сказать «я». Я предлагаю вам, божественная Дарья, руку и сердце.
Здесь не было театральных помп. Он просто разговаривал с Хранителем, иногда переводя, как теперь, взгляд на Дашу, которая, надо сказать, совершенно растерялась. Вообще, создавалось впечатление, что предложение он делает ему, Хранителю. И в том не было ошибки.
- Я знаю, что вы спасли сегодня Дашу от смерти, хотя…, чуть сами и не стали причиной ее. Я знаю, что в вас влюблена женщина божественной красоты и что сейчас она ждет вас дома и горюет о вас. Она, представьте только, приготовила вам курицу (ну и разведочка у оружейника!). Она пошла ради вас на танец, противный ее душе… Ради вас, Хранитель, она, не профессиональная стриптизерша, разделась перед тысячной аудиторией… Неужели нужно еще что-то доказывать? Вы в одночасье приобрели и потеряли большие деньги. Деньги такие, что вам и не снилось в самых радужных снах. Неужели вы готовы потерять богатство, что выше всяких денег, лишь из романтического увлечения той, от которой сойдет с ума всякий, лишь приведись ему взглянуть только на нее? Будем разумны. Я миллиардер, вы нищий, я влюблен в Дашу, вы в Сару, у Сары есть миллион собственных денег, у Даши теперь, со мной, есть деньги куда как выше. Выбор, согласен, штука сложная, но тем и отличается мужчина от тряпки, что он его таки делает, что бы ему ни сулило это в конце. И вот еще… - Исай достал чековую книжку и расписался в ней. – Это два миллиона долларов. Даша была великолепна в своем танце, но вы…, вы не должны нести потери. Ваши два миллиона снова ваши.
Нависла зловещая тишина. Слишком много для бедной головы. Вдруг вспомнилась ночная фея, засушенный крекер… Тем не менее, Хранитель взял себя в руки (о Даше такого сказать было нельзя).
- А эти люди? – с трудом перевел тему Хранитель.
- Те, что гнались за вами? – ухмыльнулся Исай. – они просто хотят, точнее, им приказано убить вас. Зачем? Спросите вы? А затем, что Яша втюрился по уши, простите за нелитературный фразеологизм, в вашу Сару, после того, кстати, что она выкинула на подиуме ради вас. Она ему двадцать тысяч, кстати, заплатила за тот выход. Романс Свиридова, эти богом придуманные скрипки… только мертвого не тронут. А какое тело… Он приставил теперь к ней охрану, а вас убивать передумал, пока не трогает исключительно ради нее. Точнее, он не знает, боится, как она отреагирует на ваше исчезновение. Не думаю за Яшу, а я бы держал вас живым, как некий залог. Что, собственно, он и делает теперь. И эта квартира, и мой визит - все под наблюдением. Нет фигуры на доске, которую бы он не контролировал. А вы?.. Одно его слово и вас нет. Он бухгалтер от бога, уж поверьте. Он вычисляет невычислимое. Вам остается только ждать, как он вычислит и скажет - конец. Я хочу сказать, что теперь, если вы захотите вернуться к Саре, он будет шантажировать ее вашей жизнью. Я вам не завидую. Вам придется отказаться от обеих женщин, но я, в отличие от Яши, не варвар. Я даю вам шанс на новую жизнь без Даши. С Сарой - решать вам.
- Боже…, это триллер какой-то, - раздался твердый и даже насмешливый голос Даши. – Теперь, полагаю, вы все сказали, Яси? – в голосе ее звучал откровенный сарказм. – Это ведь все, о чем вы меня просили? Пропустить вас в дом с целью поговорить с Хранителем?
- Ну да…, - совершенно опешил Исай, ибо был до последней секунды уверен, что все у него получилось.
- Пр-рошу, - театрально показала Даша рукой на дверь. – И…, спасибо вам Исай Матвеевич, за ценную информацию.
Так ли была спокойна Даша? Да нет же, боже упаси. Тринадцать миллиардов?.. К ногам?.. Если бы не тайность его бизнеса, он был бы в сотке «Форбс», и даже не последним. Вы бы справились? Я – нет. Вы не забыли? Даше не было даже двадцати - только осенью. Пройдут года, прежде чем она закусит локоть о таком воспоминании (если откажется, конечно, нарушит правило «не»). Может превратится и в бабу Маню, но пока… Пока она верит в первую свою любовь больше, чем во все сокровища мира. Любовь, это приговор. Это странно, но, с прошествием времени, не жалеешь ни об одной глупости, сотворенной в любви.



Сумасшествие

Я не знаю, что сказать. Магия цифр. Пифагор, вообще, считал, что наша жизнь, это всего лишь цифры, сумма знаков и сочетаний символов от нуля до девяти. Компьютерный язык и вовсе свел весь мир к единице и нулю, к да и нет. Как сложно… Как сложно разобраться в всего лишь ноль и один, нет и да. Хранитель успел заметить, как пошатнулась Даша при виде, услышав о тринадцати миллиардах. Его два миллиона бывших и вновь на чеке два миллиона, выглядели здесь единицей, а теперь и вовсе нулем. Она прогнала его – это очевидно, но… прогнала ли она из головы такие цифры?
Да и нет. Как просто и как сложно. Всего лишь выбор, всего лишь шаг вправо или влево. Мы сто раз бываем на таком пороге или, правильнее, лезвии. Каждый день мы выбираем, что лучше. В супермаркете четыре очереди в кассы. Вы выбираете ту, что покороче, не взглянув на тележки покупателей и вот, ваша короткая очередь становится самой долгой, ибо бабулька решила затариться на месяц. Исследование, анализ и вывод – вот чем должен заниматься наш мозг, но… он этим не занят, если только мочой ему в голову не ударит любовь или, что еще сильнее, борьба за любовь.

- Кушай, милый, - мягко говорила Даша, нарезая бутерброды, - ты же не веришь в эту ахинею?
Почему? Верю, - постучал он пальцем по двухмиллионному чеку, который он просто забыл (забыл ли?) вернуть визитеру, будучи вдрызг растерянным. – Я люблю тебя…, но где мне тягаться. За тебя убивается князь, а я холоп. Я не унижаю себя, нет. Просто… Просто он объяснил… не мне, а тебе, что со мной у тебя нет будущего. А если Яша решит убить, то и вовсе.
- Я слышала ровно столько, что и ты. Я знаю… Наверное знаю…, что такое тринадцать миллиардов… Нет, не знаю. Но все равно. Я люблю тебя, а не их. Пусть я вдвое младше тебя, но я не дурочка. Это его миллиарды, его они и останутся. Он полюбил мое тело, вовсе не зная моей души. Он думает, привык думать, что может купить все, включая и любовь. Неужели ты не понял, что я разбросала твои миллионы потому, что безумно тебя люблю? А этого я впервые вижу и никаких чувств к нему не испытываю. Чек мы ему вернем. Давай лучше подумаем о том, что мы под наблюдением. Под наблюдением обоих миллионеров, как я поняла. Если Яша влюблен в твою…, в эту Сару, то тебя он не тронет. И меня. Но лишь тогда он нас оставит навсегда, когда получит ее. А это, судя по ее танцу, далеко не так. Она любит тебя, Хранитель. А ты?
- Я люблю только тебя, Даша, и ты это знаешь.
Похоже, Хранитель был сейчас искренним. Но что есть «теперь» и что есть «завтра»?.. Как часто наши былые клятвы вызывают в нас даже недоумение, с прошествием времени: «Неужели? Как? Я такое говорил?», не отрицая, а именно удивляясь.
- Значит нам нужно убить ее, - как то обыденно пожала плечами Даша.
- Что?! – опешил Хранитель.
- Убить ее, - села напротив Хранителя новоиспеченная Макбет и впилась в него глазами.
- Как это… убить. Я не убиваю людей, - с надеждой, что это шутка, произнес несчастный недавний возделыватель чужих угодий. Ему и вправду сейчас почудилось, что Назарыч просит его вскопать пяток соток Зяминого огорода.
- Я убью.
Она сказала это так, что не оставалось сомнений в ее решимости и у Хранителя вспотела спина.
- Даша, ты с ума…
- Сошла, милый. Пока она ходит по земле, не будет нам счастья. А если так, то я просто убью ее. К тому же, пока она жива, твоя жизнь всегда будет в опасности. Ведь он же не успокоится, пока ты, живой, будешь сидеть в ее голове.
Хранитель перестал жевать. Он и до того-то не верил в любовь, а в такую…
- Нельзя убивать людей, Даша.
- А воровать можно?! – пискнула девушка капризной дошкольницей, словно речь шла об украденном ее ведерке из песочницы.
- Она не воровала вовсе.
- Да?! А какого черта тогда она явилась в клуб?! Замутила этот танец?! Подговорила Яшу, Сумерки?! Как, вообще, она проникла в клуб?! Голиаф. Чертов романтик!
Остынь, Дашенька, никого мы не станем убивать. Я люблю только тебя, а значит…
- Ничего это не значит, пока она ходит по земле!
Что вам сказать? Так уж устроена женщина. Не станет терпеть никого рядом, дай ей хоть тринадцать миллиардов денег. Я восторгаюсь женщиной, но я ее и боюсь. Никакие аргументы не имеют никакой силы, если у ней есть цель.

…

- Вот это я понимаю, Агарь, - восторженно даже встал со стула Зяма. – Уверен, что не прогони ее Сарра из Авраамова дома, она бы так и поступила.
- У Агари, если помнишь, было уже двое детей от Авраама, - грустно вздохнул Бен. Ему все меньше и меньше нравилась пьеса. – И у нее было в сто раз больше прав выкинуть к чертям саму Сарру.
- Брось, ворчун старый. Сарра была женой перед богом, а Агарь рабыней.
- Но здесь-то не то! – завелся Бен. – Здесь у них у обеих нет на него никаких формальных прав!
- Вот! Тем-то я и талантливей Создателя! - самодовольно почесал промежность Зяма. – Мой-то сюжетец покруче будет! К тому же, я не собираюсь, кто бы из них от Хранителя ни понес, просить его принести своего сына к себе на заклание. Какой бездарный драматург! Кстати, забыл тебе сказать. Я сделал так, что Сара уже зачала от нашего героя и тут же отдалась первому проходимцу. Так что, когда родится ребенок, она до смерти так и не узнает, от кого он. Так же и Даша. Она в ресторане взяла от Хранителя в лоно свое, но… За неделю до того она обслужила какого-то там олигарха, что не устоял от приватного ее танца. Будем справедливы, - стал серьезен старый еврей, - мой мир куда как забавнее Его…
- Ну ты и…, - искренне изумился Бен.
- Вот именно. Ну Я и…

…

- Уходи.
Сара сидела обнаженной в углу прихожей, обхватив колени руками и обронив на них бедную свою головку. Она не плакала, не стыдилась странного, безумного своего поступка. Пустота. Черная и зловещая, никогда доселе незнакомая ей пустота вдруг могильным холодом обняла всю душу ее. Несчастный Голиаф послушно поднялся с пола и кое-как привел в порядок свою одежду.
- До свидания, Сара, и… простите меня…
- Да за что же ты просишь прощенья! Странный ты романтический рудимент! – вдруг вскрикнула она и вскинула на него сухие и ясные от боли глаза свои. – Это я, дура, должна валяться у тебя в ногах и вымаливать твоего прощенья! Сделала тебя, ни в чем не виноватого, заложником своих кругом виноватостей! Я разбила стекло, метя подушкой в самого Создателя! Прогоняя Его…, единственного, кто ко мне был добр сегодня!
- Сара, - упал  перед ней на колени Вова. – Вы святая. Вам не в чем себя винить. Бог, он ведь все понимает и видит…, но он на небе.  А, я…, я здесь, на земле, с вами. Я люблю вас…
- О, нет, - прошептала девушка и впилась в него болезненным взглядом. Она увидела правду в его глазах.
- Это так, - горячо почти шептал, казалось, совершенно обезумевший влюбленный. – Не сейчас…, нет…, не из-за этого вот…, что было, о тогда, вечером, как только увидел вас у входа в «Армагеддон». Разве вы не верите в любовь с первого взгляда? Когда мне сказали хранить вас, я подумал, что это рука господня… Я правда так подумал. Я за вас жизнь готов… Вы…, вы фея из сказки… Я…, - он потупился. – Я видел ваш танец…
- Любовь с первого взгляда... - вдруг успокоилась, нет, стала отрешенно грустной Сара. Она вспомнила, как впервые позвонила в дверь Хранителя и тот открыл. - Дай мне платье и отвернись.
Ночная фея лишь прикрылась поданным ей платьем.
- Пройди на кухню и включи чайник – сухим, даже безжалостным тоном приказала она. – Я скоро.

Сара бросила индиговый комок ткани в корзину для белья и встала под горячий душ. Потом она сняла рассекатель с кронштейна, открутила его, чтобы получить из шланга прямую, мощную струю и стала с остервенением тереть себя в сакральном месте, будто старясь смыть грех свой обычной водою (почему нет? Таинство крещения Христова тоже ведь в воде?), причитая, словно в бреду: «Прости, Хранитель, прости, Создатель, прости, Хранитель, прости, Создатель…». От сильной и горячей струи и делая такие эротичные в общем-то движения, она вновь почувствовала в себе прилив желания. Глаза ее подернулись поволокою. Она вышла из душа, не вытираясь накинула халат и, лишь слегка просушив голову феном, покинула ванную. Когда она вошла в кухню, то немало изумилась. Вова не только согрел чайник – он заварил кофе и на столе стояла дымящаяся чашка. На блюдце лежал крекер. Сара улыбнулась.
- А ты?
- Я…
- Сейчас ты скажешь, дай догадаюсь - не хочу, - лукаво улыбнулась Сара. Ну и правильно. Садись, - велела она, взглядом указав на стул.
Тот послушно сел.
- Если я спрошу, хочешь ли ты есть, ответ тоже, полагаю, не будет оригинальным?
Сара зажгла духовку и засунула в нее разогреваться пресловутую курицу. Затем она поставила перед Голиафом огромное, предназначенное (откуда ей было знать?) для общих подач, таких, как плов, к примеру, блюдо и выложила перед ним целую, обильно облитую душистым соусом курицу. Благоразумно предположив, что Вова не умеет есть ножом и вилкой, но более из-за того, скажем прямо, что не знала, как ту разделывают, она положила перед ним огромный кухонный нож, полотенце для рук и нарезала хлеба.
- Обожаю глядеть, когда мужчины едят руками, как в средневековье - соврала Сара и уселась напротив, подперев голову кулачками. – Приступай.
Запах еды, равно, как и запах женщины, для голодного во всех отношениях мужчины, имеет магическое воздействие. Он туманит их глаза, рассудок делает мягким, а тело податливым, словно теплый воск. Вова, изможденный полусуточным голоданием, угрызениями совести, внезапной любовью и физическими упражнениями известного свойства, лишь несмело спросил: «А вы?» и, получив отрицательный ответ, принялся раздирать курицу ногтями, даже забыв про нож и вряд ли помыв руки.
Почему женщины так любят смотреть, как едят мужчины?
Ну это только тщеславие наше мужское может задать подобный вопрос или рассудить так, что из любви к нам. Кормление для женщины есть состояние души. Состояние куда как более естественное и, главное, более существенное, нежели любые прочие их ипостаси. Даже все иные движения, что они осуществляют в жизни своей, кроме приятного акта зачатия, муторного вынашивания плода и невыносимой, но, тем не менее, преодолимой (куда деваться) боли его родов, подчинены только одному – кормлению. Многие скажут, что уйму времени женщина тратит на свой внешний вид, тряпки, сплетни и прочий свой нелепый щебет… Это иллюзия. Подсчитать с хронометром?.. Да нечего тут и подсчитывать. Убери из уравнения жизни своей и своей семьи женщину. Мать, жену, часто и дочь, что лишь одна и останется заботиться о тебе, как Антигона о слепом Эдипе. Буду резок… Похорони ее, ту что считаешь недостойной тебя. Закопай на два метра ниже пояса промерзания то, что так донимало тебя всю твою великую, достойную, а, на самом деле, никому ненужную, никчемную жизнь. Вот тебе и ответ. Что я упустил? Ах, да… Хождение за детьми: в ясли и сады, школы и кружки, колледжи и институты (не забывая при этом кормить тебя). А разве это не кормление? Интеллектуальное кормление. Сколь испытывает радости воспитатель в детском саду, педагог в школе, преподаватель в университете… Пусть вы и не вспомните его ни разу после, но вы дали ему счастье, вкусив от его рук. Не вспоминайте, если можете. Он счастлив уже вполне.
Вам случалось кормить собаку, кошку, птенца, крокодила, змею, жука, наконец? Что вы чувствовали? Только не врите (себе, хотя бы). Каждому случалось быть кормильцем. Чувство, когда некто беззащитный (а мы с вами все беззащитные) жадно хватает с вашей ладони - вы не просто бросили ячмень в ясли - вы дали жизнь. Кормление, это жизнь. Ложка каши ли, грудь воздуха ли, глоток воды ли... Не будет следующего глотка? – вот и все, нет вас более на свете. Ни дел ваших, ни скорбей ваших никто не упомянет в скрижалях своих. Бог, если и существует, то не в образе грозного Вседержителя, отправляющего, кого в ад, а кого в рай (вот ведь чушь, кормежка для одноклеточного ума), он солнце, что кормит с ладони теплом, он ветер, что кормит с ладони прохладой, он поток, что кормит с ладони жажду земли… Посмотрите в глаза собаке, которую вы кормите. Сколько благодарности… Не важно, что потом она вдруг и укусит вас - важен момент истины, истины кормления. И когда какой-либо интеллектуал смеет рассуждать о смысле жизни, будь то Аристотель, Аврелий, Вольтер или Патриарх всея Руси (прости его, Всевышний, за фарисейство его), я смеюсь, если читаю или слышу иной смысл, кроме кормления. Сам по себе поиск истины есть не что иное, как поиск дающей руки, руки кормящей. А истина – вот она. Женщина и курица, что подала она вам на стол. Аминь.
Сара смотрела на Голиафа вначале с восторгом. Что-то животное было в его глазах и движениях. Я сказал животное? Да нет - сексуальное. Такое ее впечатление, это был, скорее, остаток от ее давешнего «промывания». Голиаф ел так, как и, возможно, ел тот, настоящий Голиаф, филистимлянин из Гефа. Сара даже не заметила, как опустила правую ладонь меду ног своих. Однако, вдруг ее кольнуло будто: «Это же Его курица! Голиаф пожирает Его тело! Как странно устроена женщина… А, может…, и человек, вообще?..».
- Я пойду, вымою руки? - извинительно, но уже достаточно бодро испросил Вова, прикончив курицу.
- Конечно, Вова, - задумчиво произнесла она, но… только накатившаяся грусть, сменилась болезненным огонем в глазах. Она глубоко задумалась.
- Хочешь, я его убью? – вдруг услышала она за спиной.
- Что это такое…, убью? – даже не поняла, о чем говорил голос.
- Хранителя, - тихо отвечал Вова.
Он стоял за ее спиной, здорово осоловевший от целой курицы, но не смевший прикоснуться к Саре снова, хотя, признаемся, почти был готов.
- Ты в своем уме? – будто даже не испугалась Сара, хотя, надо сказать, спина ее здорово взмокла от таких слов холодным потом. Она наконец осознала, что выпустила джина из бутылки и джина недоброго. Она отдалась ему на полу в передней, накормила его Хранителевой курицей, она приручила дракона. Зачем! Зачем она не прогнала его! Сара раскрыла рот для категорического своего ответа, как вдруг, мелодично, но очень тревожно прозвучал звонок в дверь.

…

- М-да, - выдохнул Бен. – Это покруче Шекспира будет.
- И, заметь, - самодовольно – ухмыльнулся Зяма, - мы и пальцем не подправили ситуации, мы лишь дали Хранителю один миллион и двух девушек. Даже я, всевидящий, не вижу, чем дело кончится. Драма заложена в душу человека от рождения его. Никому неведомо, как низко пасть и как высоко может взлететь душа эта и нет ничего прекраснее такой некнижной драматургии.



Стакан

Стакан не бывает наполовину пуст или наполовину полон. То есть бывает, конечно, просто постановка вопроса неверна. Все дело в самой емкости. Перелей эти полстакана в кувшин, и о чем ты станешь спрашивать оптимиста? Или, напортив, наполни им наперсток, и что скажет тебе пессимист? Пусть прозвучит несколько вульгарно для литературной речи (несовершенен ваш рассказчик), но количество чувства должно укладываться в объем души, иначе, жди беды. Мы тут имеем какой-то странный любовный шестиугольник с углами совершенно непредсказуемыми (вот же повело меня на школьные науки). Пожалуй, фигура наша гораздо сложнее. Два треугольника: один, Хранитель, Даша, Исай и другой, Сара, Яша, Вова плюс Сара и Хранитель, как связь между двумя этими фигурами. Это больше напоминает какую-то формулу из органической химии, структуру какого-то вещества. Черт ногу сломит. Любопытно, что с кем бы из двух девушек ни сошелся мой герой, все к чертям разваливается. Если вернется к Саре, то Даша, подумав, может и достанется оружейнику, но тогда это будет уже не Даша, а Агарь, а вот Яше останется только Вова; если же Хранитель и Даша обручатся, то Сара, скорее всего предположить, вернется, сбежит в Америку от такой непредсказуемой родины, где вообще, в природе русской, не существует великой любви без трагического финала, а мужички-то будут все с носом. В случае же убийства Вовой Хранителя, а Дашей Сары, тут и вовсе не предполагаю, что и будет. Распадется пусть и не связь времен, но это мое странное вещество, двуединый треугольник – точно. Не знаю, как вы - я совсем запутался. Зря только отвлекся.
Так о чем бишь я? Ах, да…, о стакане. Так вот. Чувства пяти моих героев просто били через край безудержным фонтаном, проявляя этот свой избыток в весьма причудливых формах, к чему, собственно, и стремится любой фонтан, точнее, его архитектор. Что до Хранителя, то лишь его стакан был то ли наполовину пуст, то ли наполовину полон. Впрочем, чему удивляться? Он ведь как раз и есть та креветка, на голову которой свалился целый кит. Пускай Хранитель мне и несимпатичен, однако, кажется, что именно он здесь самый несчастный персонаж. Ему бы многоженство (если б только девочки согласились), может и не оказался бы он в буридановой ловушке, а еще лучше, и вовсе не наткнуться бы ему на злополучный Зямин клад, но… наша судьба не в наших руках.
Давайте просто смотреть дальше.

…

Яков Натанович не находил себе места. Он метался по кабинету, словно раненный закланный бык. Пилат доложил, что квартиру Даши посетил Исай, но это известие его, показалось, совсем даже не тронуло. Боря же, вернувшись из ночной поездки, рассказал, что Сара пошла спать, а Голиаф остался на улице сторожить. Больше всего его возбудило обыденное сообщение о том, что Сара пошла спать. Не имея, от бухгалтерской природы своей, трепетного воображения, он теперь так отчетливо, будто на экране, представлял себе, как она раздевается, как идет в душ, как горячие струи воды нагло обнимают, облизывают ее божественное тело и жгучая ревность, ревность к обыкновенной водопроводной воде сдавливала его горло. Воистину, любовь лишает человека рассудка. Теперь он видит, как идет она в спальню, расстилает постель, ложится на нее и вот он вновь ревнует, но уже к кровати, к простыням, к воздуху, который касается ее губ, ее золотистого лона. Она обнажена, она призывно-беззащитна, она божественна! Сколь он навидался обнаженных красавиц на своем веку? Все они не годились даже нести за ней шлейф. Издав трубный звук, весьма напоминающий мычание, он схватил пиджак, пакет с деньгами, так и не принятый Сарой, и выскочил из кабинета. Пролетая мимо Юли, он крикнул ей, чтобы та позвонила Боре, чтоб быстро заводил машину.

…Мелодично, но очень тревожно прозвучал звонок в дверь. Сара недоуменно взглянула на Вову, тот было дернулся к двери, но она жестом остановила его, встала и пошла открывать, снова взволнованно на что-то надеясь. В дверях стоял… Яков Натанович Губельман. Сара настолько желала увидеть Хранителя, что не смогла теперь скрыть разочарования, так исказил ее лицо остаток вмиг стертой радостной улыбки, будто неудовлетворенный работой художник срезал ее мастихином с холста. Через секунду, она все же взяла себя в руки.
- Вы Вову ищите, Яков Натанович? – поникшим голосом спросила Сара, от замешательства разочарования даже не предложив Яше пройти.
- Вову? – совсем не понял Яша.
Всю дорогу из Москвы, он готовил речь, подбирал слова, эпитеты, строил причастные и деепричастные обороты, один другого вычурнее, в конце концов плюнул, проклиная негуманитарное свое образование, и решил: будь что будет. Он ждал любой реакции, но только не этого, показавшегося ему совсем уж нелепым, вопроса.
- Ой, простите, - опомнилась Сара, поняв что держит гостя, пускай и незваного, на пороге, - проходите пожалуйста. Вот сюда, в гостиную. Не снимайте обувь, я еще не прибиралась.
«Не прибиралась». Эта фраза покоробила Яшу (как может прибираться такая богиня!) еще больше, чем ее вопрос о Вове, о присутствии здесь которого он догадался. Пройдя в гостиную, он заметил на кухне (мы помним с вами, что перегородки между этими помещениями не было) растерянного своего вышибалу. Он грозно взглянул на него и прошипел:
- А разве ты не снаружи должен сейчас находиться?
- Я… - потупился Голиаф, словно нашкодивший школьник.
- Это я его позвала, Яков Натанович, - выручила Даша, не собираясь, впрочем, объяснять, зачем она это сделала. – Вы присаживайтесь в кресло, вот сюда. У вас ко мне дело?
- Жди на улице. У Бори в машине посиди, - смягчился Яша и уже к хозяйке, – и, прошу вас, Сара, мы же уже договорились - просто Яша.
- Хорошо, Яша, присаживайтесь, - совсем уже успокоилась Сара и, обращаясь к Вове, - Дверь просто прикрой за собой, ладно?
Несчастный Вова раздраженно, кажется поняв причину странного ночного визита босса, направился к выходу. Из прихожей донесся то ли скрип двери, то ли скрежет его зубов.
Сара совсем уже успокоилась, сказал я? Да нет, конечно. Если это и было спокойствие, то спокойствие обреченной. Ей стало теперь окончательно ясно, что Хранителя она больше не увидит, что нигде он не задерживается по каким-либо досадным обстоятельствам, он просто сейчас в объятьях той, другой женщины, которой она, Сара, проиграла.


- Чего это он прикатил среди ночи-то? – сердито буркнул Вова, плюхнувшись на сидение рядом с Борей.
- Чего, чего, - столь же недовольно отозвался прыщавый шофер. – Втрескался он в твою подопечную, старый евнух, по самые уши. Как увидел сегодня в клубе, так умом и двинулся. Когда это девок среди ночи развозили на персональной-то? Да еще и с охраной.
- О, господи, - прошептал Вова и с тоскою взглянул на окна Сары. В гостиной горел приглушенный свет. – Любовь с первого взгляда…
- Вот именно, - отозвался Боря. – Я его таким никогда и не видал. Тысяча кобыл вокруг него крутятся, хвост отводят на раз. Хватай любую, да волоки в стойло. Сволочь! Теперь заездит меня до смерти дядюшка. Хоть бы она его не отшила. Затолкает своего сморщенного антона пару раз, да успокоится, дай бо…
Боря не успел произнести сакральное имя. Вова сгреб левой рукой лацканы его форменного пиджака, а правой влепил такой свинг, что парень сполз по спинке своего сидения к педалям своего «Бентли». Голиаф вышел из машины, грохнув дверью так, что отскочило зеркало заднего вида, сел на лавку перед подъездом, закрыл лицо руками и… заплакал. Убить Хранителя-бомжа – одно, но убить хозяина, что вытащил его, спортсмена-неудачника из переделки с  перспективой процессуального финала…, откусить не руку - голову кормящего… Плюс, несовершенный мозг Голиафа стал вдруг подсказывать ему, что одними кулаками да убийствами ничего не добиться, когда имеешь дело с такой королевой. Он плакал от бессилья и собственной ущербности.


- Кофе? – формально спросила Сара.
- О, нет, благодарю вас, - никак не мог найти нужной позы в низком кресле Яша. Нога на ногу как-то не ложилась, да и волосатые ноги над носками становились видны, боком, поза получалась какая-то девичья…
- Итак, Яша, вы с каким-то делом ко мне? Поручением? – получилось, что передразнила она его первые в их знакомстве слова. Такая неучтивость и даже издевка была вовсе Саре и несвойственна, но горе ее было слишком велико, чтобы гасить его водою воспитанности.
- Да…,  Сара, - снес оплеуху влюбленный сутенер. – Я, собственно… Вот.
Он второй раз за сегодня (впрочем, давно уже наступило воскресенье) выложил на журнальный столик между их креслами пресловутый пакет с деньгами. – Вы забыли.
- Вы, собственно, - тяжело вздохнула Сара, - не поняли. Как видите, Хранителя здесь нет, а, следовательно, пари проиграно. И я не вижу для вас причин привозить к черту на рога деньги, которые мне и не принадлежат, да еще среди ночи. Вон, светает уже. Вы не за этим приехали, Яша. Хотите, чтобы я танцевала у вас? Забудьте. Я не танцовщица и в деньгах не нуждаюсь, тем более, таким трудом.
- Боже упаси, Сара, голубушка, боже упаси, - испугался (или сделал вид, что испугался) Яша и быстро убрал деньги. – Ваша проницательность столь же совершенна, как и вы сами (Яша сам удивился такой изысканной витиеватости своей фразы). – Конечно, это лишь повод, плохо придуманный, больше ничего не пришлось в голову, чтоб вновь увидеть вас. Дело… в том…, что я…, я полюбил вас…
Яша так и не нашел нужной позы и встал с кресла. Уж больно не клеились такие слова (которые, надо сказать, он планировал произнести гораздо позже, ан ворвалось само. К тому же, как он теперь понял, со времен Зои Коцер, он такого и не говорил больше никому) к полулежащей вальяжности сидения. Он не смел посмотреть на Сару, боясь увидеть в ее глазах насмешку, сарказм, презрение или просто скуку к его, таким обыкновенным, так неумело выражающим суть его чувств словам. Под халатом у нее, очевидно, ничего не было и это совсем сводило стриптизного директора с ума. Разложи перед глазами штабелями тысячи, сотни тысяч обнаженных богинь, и ни одно не коснется сердца, но вдруг явится одна…  Сара продолжала сидеть в своем кресле, как раз в том самом, рядом с которым нечаянно призналась, точнее, проговорилась она о своей любви к Хранителю, и отрешенно смотрела в пол. Яша подошел к окну, лишь бы только деть куда-то глаза. Под окном он увидел свою машину с почему-то валявшимся рядом зеркалом, лавочку, а на ней будто спящего сидя Голиафа. Плечи его вздрагивали, возможно, от храпа
- Нет, не подумайте, - продолжал Яша. - Полюбил не в танце, хотя, поверьте профессионалу, я ничего подобного в жизни своей не видел. Да что там я! Вы загипнотизировали целый зал без всяких там купюрных посевов не своими деньгами. Я полюбил вас сразу, как только увидел вас в своем офисе, в общем и не ведая еще о внешних данных вашей фигуры и вашей пластике. Меня покорило ваше мужество, ваша решимость пойти на все ради любимого…, - тут он сделал многозначительную паузу, - ради человека, который… предпочел госпоже горничную.
Тут он снова удивился себе. Какие метафоры! Ободренный таким своим неожиданным литературным талантом, Яша наконец решился повернуться к Саре лицом. Та, совсем не меняя позы, продолжала смотреть в пол. Он собрал всю патетику, на какую был способен, и почти выкрикнул:
- Я полюбил вас с первого взгляда!

…

- Господи, Зяма, может чего пооригинальнее? - еле сдерживал в себе чих Бен, но все-таки чихнул облаком брызг и утерся батистовым платочком. – Что у тебя кругом только с первого взгляда, да с первого взгляда. Уже не интересно. В этой пьесе нет вообще ни одного, кто не с первого. Разве оружейник? Да и тот с первого, просто год проверял свои чувства, а, скорее, просто был занят.
- Будь здоров, мертвец. Простыл? Да уж. Квартирка-то у Хранителя вся в сквозняках. Любовь к бумажным деньгам с собственным изображением (заблуждение номер один), чистой науке (заблуждение номер два) и абсолютной власти (заблуждение номер три), мой дорогой Бенджамин, - откинулся на спинку стула старый еврей, - напрочь выхолостила в тебе хоть какие-то понятия о любви. Нет никакой иной любви на земле, кроме как с первого взгляда. Все остальное – слепое наитие, калькуляция, страдания выбора и принятия окончательного решения и… всегда в молоко. Любовь, мой старый друг, это движение сердца, а не разума. Под движением сердца я понимаю лишь фигуру речи, за которой стоит уйма химических процессов непонятого даже для меня углеродного формообразования жизни под вывеской «человек». Под химическими же процессами я не имею в виду, что, мол, потекла сука, запахла - вот тебе тут и стая кобелей. У человека все тысячекратно сложнее. Хотя и у него многое так же, но это не любовь, а всего лишь инстинкт репродукции. Мы же тут о любви, помнишь? Не стану спорить, цель любви есть репродукция, но, но сам процесс отбора, точнее, подбора пар, я говорю, идеальных пар, это диссертация, в которую меня не посвятил мой старший брат, когда я еще обретался на небесах. Кстати, я так рад, что он меня сюда, что называется, низринул. Здесь в сто раз веселее, чем на чистеньких его небесах. Особенно интересно наблюдать его, так сказать, ошибочки.
Так вот. Упрощенно говоря, существует некий набор клеток в правой руке, а другой – в левой.  Сложи две руки и, как правило, все рассыплется песком в прибойную волну, но вдруг сложил ты руки, а у тебя там шарик, кирпич, гранит. Это первая любовь. Это правая рука нашла левую. Но вот что-то никак не лепятся куличи-то.
- Ну это еще Анаксимандр говорил, что весь мир, мол, де, разрублен пополам, а после ищи свищи. Это же инфантильные банальности, профессор. Детский лепет, как и твоя любовь с первого взгляда, - обнаружил в себе спорщика Бен. – Не проще ли, строго научный анализ и поиск наилучшего соответствия?
- Я и не спорю, дружище. Тем-то и занимается любовь обыкновенная. Девочка ищет мальчика, не того, что сердцу или, я уже говорил, с нужным химическим составом, а того, чтобы с приглядной кредитной историей или уж с перспективой на таковую; мальчик ищет девочку, чтобы папа с приглядной кредитной историей, ну, и чтобы не стыдно на людях за внешний ее вид и внутренний интеллект, хорошая родословная тоже сойдет. Потом они это называют любовью. И они правы. Только любовью к кому? К чему? К кредитной истории? Любовь же с первого взгляда, магистр, делает выбор за тебя, даже не напрягая твои мозги. Лишь два существа на земле могут в точности совпасть, соответствовать друг другу, это и есть земная любовь, сиречь, любовь с первого взгляда.
- И что? – не унимался Бен. – Сара с первого взгляда в Хранителя, Хранитель с первого взгляда в Дашу, в нее, таким же макаром, и оружейник, Яша и Вова с первого в Сару… Тут не кулич, тут студень какой-то. И?
- Что, И? – пожал плечами Зяма.
- Ничего не клеится в твоей теории, смердящий ты Шекспир. Две девки, четыре мужика. Как все это разрулить? Что это все значит?
- Это значит всего лишь то, что большинство ингредиентов здесь просто лгут. Скорее всего, и прежде всего себе. Говорю же, не читал я той диссертации. Просто смотри и наслаждайся.

…

- Да, понимаю, как это смешно звучит в устах владельца ночного клуба, но, увы, увы. Я ведь не просто так к вам, так вот, среди ночи. Я разумный человек, я человек состоятельный, я не бросаю слов на ветер, тем более таких. Понимаю, как трудно вам сейчас все переосмыслить, понять, что влюблены вы были в недостойного. Вы впервые за всю свою жизнь посетили родину и влюбились в первого русского, кого увидели. Он построил вам дом, за ваши деньги, впрочем. Это произведет впечатление на любую девушку. Вот вы и влюбились… Но в кого? В того, кто, лишь увидев доступную красоту танцовщицы…, кто в данный момент… Впрочем…, я сейчас уйду. Я просто хочу сказать, что я обладатель семисот сорока миллионов долларов в европейских банках и, если захотите, они ваши. Я готов навсегда распрощаться со своим бизнесом, лишь только скажите. Я готов последовать за вами в любую точку на карте земли и оставаться там с вами до самой смерти, стоит вам только приказать, лишь бы быть рядом с вами. Я люблю вас, поверьте. Я давно уже разучился врать. Я понимаю, как тяжело вам сейчас. Просто…, просто согласитесь, чтобы я прислал вечером за вами машину и там, в клубе, прилюдно я подтвержу все сказанное. Я оставлю клуб и свои убеждения навсегда, если к вечеру вы примите свое, любое свое решение, - тут он несколько сбился, потому, что девушка никак не реагировала на его умопомрачительные, на его взгляд, речь и предложения.
Сара сидела в той же позе, что и вначале монолога и с тем же отрешенным взором смотрела в пол. Вдруг она подняла глаза на оратора и тихо произнесла.
- Присылайте машину. Только…. Только заберите охранника. Мне нужно побыть одной. Совсем одной. Понимаете?
- О, Сара, конечно, все мы сейчас исчезнем, - не чувствовал под собою ног Яша. Боря заедет за вами в шесть.
Боясь спугнуть удачу, влюбленный сутенер весенним селезнем выпорхнул из квартиры.
- Голиаф, в машину, - скомандовал счастливый Яша. – Боря, заводи.
Парень только выбрался из-под колонки руля и держался теперь за правую сторону своего лица ладонью. Яша ничего и не мог теперь заметить. Крылья любви мешали ему что-либо видеть.
- Яков Натанович, а как же Сара? Ведь вы же…, - взмолился Голиаф, но и этой мольбы босс не слышал.
- Все в порядке, сынок. Едем. Ей нужно побыть одной. Желание принцессы – закон для придворных. Трогай в клуб.



Суицид

Сара проводила взглядом отъезжающую машину и отошла от окна к кухонному шкафу. Там она выбрала нож, тот самый, что был с нею, вместе со Свиридовым, в клубе на подиуме. Нож был очень острым. В этом она убедилась, когда почувствовала, как он легко, словно самурайский меч, разрезал ее платье. Это было важно тогда. Будь нож тупым, он бы нарушил всю пластику ее танца. «Ты, приятель, сегодня мне здорово помог, - гладила она своими тонкими пальцами холодную сталь его, - только это не подействовало на Хранителя. Послужи мне в последний раз, но только, чур, без ошибок». В спальне Сара аккуратно положила нож на край постели, затем она прошла в ванную, сбросила с себя халат и внимательно осмотрела свое тело. «Хорошее тело, - вдруг как-то обыденно подумала она. - Могло бы еще нарожать кучу детишек, да только душа уже ничего не родит. Бесплодна». Она посмотрела на набор косметики, которым почти никогда не пользовалась, взяла его в руки, но, подумав, положила обратно на зеркальный столик: «Пусть буду такая, как была». Пройдясь, тем не менее, щеткой по волосам, Сара вернулась в спальню, взбила подушки, и, взявши нож, полулегла на них в грациозной позе «Спящей Венеры» Джорджоне. От разбитого окна тянуло прохладой утра. «Какая дура, - вдруг даже улыбнулась она. – Ищу красивую позу смерти, тогда как вся красота эта будет залита липкой черной кровью… Моей кровью…».
Странно. Женщина, никогда не представлялась воображению художников самоубийцей. Да нет, представлялась, конечно, но призвание живописца – писать красоту, а вид суицида, последствий суицида всегда безобразен, противоестественен (во всяком случае, если мы говорим о женщине). Максимум, на что они шли, это изображение подготовки к самоубийству. Занесенный над прекрасной грудью нож… Конечно…, ни одно, хоть сколько-то стоящее живописное полотно, не воспроизводит реального мира. Он слишком похабен и отвратителен (я говорю, конечно, о мире людей и их отношений), чтобы изображать его в точности. Нужна реальность? – идите к фотографу. Да и тот, если в душе художник, а не прозектор, сделает все, чтобы скрыть, завуалировать его одиозность. Я не говорю о репортажных сволочах (простите за грубое слово, но это самое мягкое для них), что лезут своей камерой в месиво раздробленной головки маленькой девочки, жертвы землетрясения, ради пары лишних баксов. Тут рядом и убивающаяся мать, но что ему?.. Он и ее горе крупно да с деталькой. Ублюдок! Да простит его Господь. Простим его и мы, он же болен, он не художник, как мы с вами. Мы же здесь о художниках?..
Нет. Мы о Саре. Ей вдруг вспомнилась Виргиния, провинциальный, но чистенький и милый сердцу Хэмптон, папа. Мама почему-то вырисовывалась в памяти нечетко. Вспомнились разбитые на первом своем велосипеде коленки, как чуть не захлебнулась водами Чесапикского залива, учась плавать. Вспомнилось, как подолгу они с отцом сидели на берегу, он показывал ей рукой куда-то на восток, в синий океан и подолгу рассказывал, какая там, за этими синими водами, есть некая сказочная страна, где она когда-то родилась и где, рано или поздно, обретет она свое счастье. Сара усмехнулась и посмотрела на нож: «Я нашла, папа. Я нашла свое счастье. Ты был прав. Просто оно меня никак не ждало… Не так, как я его».
«Хранитель, - нежно прошептала она одними губами, - любимый, ну что же ты не полюбил меня? Знаю. Я была нечестна с тобой. Я влюбилась и, как последняя эгоистка, заставила тебя женской силой своей сказать мне то, что я хотела услышать. Я самонадеянно думала, что вырывая тебя из нищеты и забвения, покупаю твою любовь. Чем я лучше этого сутенера, что выложил мне тут миллионы свои и решил, что я его полюблю за это. Мне стыдно, что между мной и им стоит жирный знак равенства. Сейчас я его перечеркну. Мне нет жизни без тебя, Хранитель. А ты живи и будь счастлив с нею. Прощай».
Сара положила пальцы своей правой руки на запястье левой, отыскивая место, где поближе проходит вена. Да…, вот она, ближе к кисти. Она приложила острие лезвия ровно туда, где беспокойным и упрямым ребенком пульсировала маленькая венка, стараясь изо всех сил делать свою работу. Она даже не подозревала, что именно ей суждено стать причиной смерти огромной земли, на которой она жила и все время что-то делала, делала без устали, даже не спрашивая зачем. Просто она оказалась ближе всех к ножу.
- Ну хватит уже, - раздался мягкий знакомый голос.
- Уйди! Уйди! Уйди! – вдруг взорвалась истерикой Сара.
Обнаженная красавица перевернулась на живот и стала с остервенением бить ножом матрас, все выкрикивая это повелительное наклонение. На двадцатом, может тридцатом ударе она обессилела, затихла и залилась слезами. Как же она ждала Его, как же была теперь благодарна Ему… Благодарна была бы и наша венка, если бы знала о случившемся. А так она просто продолжила свою работу, в пять раз чаще стуча по мраморной коже запястья хозяйки.
- Успокойся, дочка, - подождал Создатель некоторое время, пока та не успокоилась.
- Почему так долго не приходил? Почему бросил меня? – обиженно всхлипнула Сара Хэмптонской девчонкой с разбитой коленкой.
- Ты же запустила в меня подушкой. Помнишь?
- Я же не со зла же. Я просто не знала, как мне быть, а Ты все про Свой нейтралитет.
- Послала меня к черту, потом наделала еще кучу глупостей…
- О, Боже! – вдруг вскрикнула Сара и зачем-то натянула на себя в лоскуты искромсанное ею же одеяло, прикрываясь неизвестно от кого. От голоса. – Ты все это видел?!
- Я вижу все.
- О, Боже…, лучше бы я зарезалась, сокрушенно упала на колени головой Сара.
- Во-первых, я все равно бы тебя видел и после смерти, ибо человек бессмертен, а во-вторых…, лучше было бы?.., да, согласен…, лучше для твоих врагов, - продолжал мягкий голос. – Они ведь только того и ждут от тебя. Перерезала вены - кончен бал, занавес, антраша на бис.
- Но…, Отче…, Ты же говорил, что это силы неодолимые? – затеплилась в девушке надежда.
- Для меня неодолимые, малыш, для меня. Я не имею права попрать законы, которые сам написал. Мир просто рухнет, если я это сделаю. Света не бывает без тени. Тень – основа моей, да и всей жизни. Добро без зла - ничто. Пыль.
- Как это?
 Создатель если и не нервничал, то заметно смущался.
- Долго объяснять. В общем…, любовь…, видишь ли какая каверза, малыш… Ни я, ни моя тень ею не управляют. Я, грешный, задумал любовь, как любовь людей к себе, ко мне тобишь. Написал себе пару заметок для обсуждения с самим собой, да тут вдруг мне и попади шлея под хвост, как говорят здесь, на Руси, все создать. Так мне показалось красиво. Только вот любовь как-то не пошла. Действует только одна, та, что с первого взгляда. Остальные все, так сказать, разновидности ее, все измараны корыстью, расчетом, предательством. А твоя, которая с первого взгляда, она в тебе и она всесильна, так что ты выспись хорошенько. Часов двенадцать только у тебя. А Хранитель… Он сам не знает, что он должен охранять, кого хранить. В общем - в клуб. Там все и решится.

…

- Вот прохвост! Вот сволочь! Опять все опошлил. Всю мизансцену поломал мне! – летал по кухне Зяма разгневанным Станиславским так, что Бен даже спрятался за холодильник, от греха. – Какая была бы смерть! Какая драматургия! Какое последнее «прости»! Какие брызги, фонтаны крови! А как смотрелось бы золото ее тела на белой простыне в алом обрамлении!
Тяжелы терзания гения. Самое обидное, что негениальным этого не понять. А нет оценщика, так и цены нет. Поэтому-то гению очень хочется нравиться негениям. Да что там… Просто обывателю. Да-да. Гений, пока жив, за неимением, вкушает с рук обывателя. Лично я устал от них (от тех и от других). Гений – категория посмертная, да еще стократно проверяемая временем. Все остальное – таланты разных мастей, видов и степеней. Но Зяма-то мертв от начала времен? Где ж ему сыскать аплодисментов, как не на смерти любви, красивой и драматичной, в угоду обывателю, что бы кто-нибудь, хоть шепотом, хотя бы одними губами сказал бы: «А без сатаны-то здесь не обошлось».



Миллионеры

Той же птицей, что он вылетел из квартиры Сары, Яша влетел в свой кабинет. Ему хотелось танцевать, танцевать хоть у пилона, хоть голым…, но вдруг он заметил в кресле Исая, который с любопытством наблюдал за ним. Яша смутился, выдвинул ящик стола, достал оттуда кипу и прикрепил ее к лысине.
- Ты должен мне миллион долларов, равви, - незлобно, но требовательно произнес оружейник.
- Да забирай, ради бога, - совсем не расстроился (почти не расстроился) Яша.
Он подошел к сейфу, достал чемоданчик с четырьмястами тысячами, положил в него чек еще на шестьсот и поставил его на стол.
- Вот, извольте получить.
- А быстро ты сдался, - ухмыльнулся Исай. – Похоже, еврей, живущий в России слишком долго, теряет все доминирующие свои свойства. Какая заразная эта штука, русский менталитет. Кто ни сунься в Россию, все вязнут в ее грязи. Чингисхан, Наполеон, Гитлер. Мой добрый друг, Яша Губельман, пришел растлить ее изнутри, а вы поглядите на него, пляшет теперь русским скоморохом. Лаптей только не хватает.
- Ты сам договорился с Дашей, Исай, значит деньги эти не мои, - пропустил укол Яша. - Я не обрусел, я просто честный человек. Во всякой нации встречаются честные люди. К тому же, при всей своей восточной внешности, Даша, до мозга костей, русская, поэтому, кто из нас двоих заразился русским менталитетом, надо еще поглядеть. Сара, во всяком случае, потомственная еврейка.
- Ну ладно, поднялся с кресла Исай и подошел к своему чемоданчику. – Будем считать, что дело решено? Почти решено.
- Что это значит, вот это твое «почти»? – изумился Яша.
- Сядь и послушай.
Яша сел в свое кресло за столом.
- Ты уверен в положительном, по отношению к тебе, решении Сары, так?
- Так, - пожал плечами директор.
- Ты так уверен потому, что хочешь сегодня вечером предъявить ей воркующих влюбленных голубков, она увидит и ей станет все равно, так?
- Ну…, где-то рядом.
- М-да. Неувязочка, - пододвинул Исай стул с противоположной Яше стороны стола и сел на него.
- Какая еще, к чертям, неувязочка? – насторожился чуткий на опасность Яша.
- Я дал Хранителю откупного, два миллиона, представь, чтобы он оставил Дашу в покое. Подожди, - прервал он возмущенное движение директора жестом. – Слушай сюда. Ты обещал мне Дашу и взял за это миллион долларов. Так?
- Так, - раздраженно буркнул Яша, - но я же и не претендую на него. Вон он, у тебя на коленях.
- Он снова твой.
Исай положил чемодан на стол и толкнул его с такой силой, что тот, проскользив по столешнице, плюхнулся на колени Яши.
- И что? - недоумевал директор, ставя, однако, чемоданчик себе под ноги.
- Ничего, - пожал плечами оружейник. – Прикажи убить Хранителя.
- Боже! Зачем тебе это? Он взял деньги? - взял. Так чего тебе еще. Или не хочешь, чтобы он обналичил чек?
- Знаешь, почему я богаче тебя, Яша? Потому, что я не бросаюсь деньгами направо-налево. Никогда не бросался и теперь лепить на лоб подзаборному алкашу два миллиона не собираюсь. И потом, я не уверен, что Даша выбросит Хранителя из головы. Во всяком случае, и поэтому тоже я богаче тебя, я, если заключаю сделку, не оставляю концов, из-за которых нужно потом беспокоиться и иметь головную боль через десять лет.
Конечно Исай врал. Он просто был уверен, что чек ему сегодня вернут, а Хранителя Даша от себя не отпустит. Он прочел это в ее глазах.
- И потом, - продолжал он, - как думаешь, равви, что станет делать Хранитель в свободном плавании, с двумя миллионами, когда Даша его выставит?
Яша крепко задумался. Исай поломал ему всю игру. Весь его расчет был на то, что он предъявит сегодня Саре счастливую пару. Теперь все рушилось. Сара поймет, что Хранитель один и…
- Верно мыслишь, бухгалтер, - будто прочел его мысли Исай. – Меня не вини. Я дал тебе денег, ты не справился, я пошел сам и налетел еще на два лимона. Знаешь, что-то мне туризм в Россию стал дороговато обходиться. Так что вот. Я возобновляю наш контракт. Миллион твой. Просто сделай чтобы Хранитель исчез. Помоги нам обоим. Мне бы и денег тебе платить не нужно бы. Я свои проблемы решил, а здесь только твой интерес. Я так, по старой дружбе.
- Брось, - махнул рукой Яша. – Ты тоже боишься, что он чек обналичит, и Даше свистнет. Бомж он или не бомж, но спит-то она с ним, а ты для нее лишь миллиардер с райскими кущами, писанными по воде вилами.
- Сегодня воскресенье. До понедельника банки закрыты. А свиснет Даше?.. Ну да ладно. Миллион-то твой? Чего мы тут воздух молотим? По рукам?
- По рукам, - вздохнув, пожал Яша протянутую через стол руку.
- Надеюсь, к вечеру все будет сделано? – Поднялся оружейник со стула, собираясь уходить. – Только…, Яша, сделай это грамотно. Нам не нужен ведь, обоим не нужен безвести пропавший с глупыми надеждами в девичьих головках? Умерла, так умерла?
- Без тебя соображаю, - буркнул Яша и нажал интерком. – Юля, вызови ко мне Голиафа и соедини с Пилатом.
- Ты знаешь, я, пожалуй, останусь. В сторонке посижу.



Даша

Боже, Боже, Боже… Ну почему ты не можешь просто подарить человеку счастье? Безвозмездно. Просто так. Просто потому, что ты Бог и любишь детей своих. Почему всегда требуешь плату и, как правило, тут же? Как близок к истине был Ницше, когда говорил, что если бы Бог хотел стать предметом любви, то ему следовало бы сперва отречься от должности судьи, вершащего правосудие, но я бы добавил, и избавиться еще от нарукавников ростовщика. Ну и верно же. Как можно любить того, кто осуждает тебя, не успел ты даже и проснуться. Не отдал утренней молитвы – виновен, разгневался на жену занявшую поутру ванную – виновен, разозлился на подрезавшего твою машину хама – виновен, обругал секретаршу за холодный кофе, подвел партнера по сделке, выгадав себе; за липовые обещания карьерной перспективы переспал с молоденькой практиканткой;  вечером соврал жене, что был на совещании; отвесил подзатыльник сыну за два по физике… Виновен! Виновен! Виновен! Ложишься спать раздавленный грузом вседневной вины, если есть у тебя совесть (а совесть есть у всех, в очень разной степени, но у каждого). Наутро в церковь, отмолить грехи. На исповеди соврал, утаил, не все сказал или не так подал, а причастие принял, вышел из церкви с чувством еще большего стыда. Идешь прочь от храма и боишься оглянуться на него, будто еще секунда, и просвистит над головой твоей вседостающий святой хлыст пастыря твоего и щелкнет тебя нещадно по окаянной спине твоей бараньей.
Христианство превратило человека в униженное и забитое животное, которому не следует бороться, не следует оступаться на пути к цели, не следует иметь цель вообще. Любое желание – грех. Тому, кто чего-то хочет в жизни добиться и обращается к нему с мольбой о помощи, оно отвечает: «Хочешь успеха? Хочешь жить лучше других? Хочешь возвеличиться над ближним? Гордыня твоя – смертный грех, гореть тебе за это в аду». Вседневно мы измараны мелкими грешками, помыслы наши на перспективу – грех не прощаемый. Виновен! - грохот вердиктного молотка о судейский стол. Как любить судью?
Другой путь? Исполняй Закон Божий, одаривай нищего, привечай блаженного, помогай страждущему, неси лепту вдовицы Богу, соблюдай пост и воздастся тебе (на небесях). Это просто торг какой-то или, как сказал один из героев Булгакова: «Это какой-то позор». Это просто разговор менялы с должником. Причем, плата, пожизненная пени взимается вседневно за приз, который ты не можешь ни увидеть, ни потрогать, ни понюхать…, он лишь описан, в общих чертах, как вечное счастье. Что это за зверь такой, вечное счастье? Мы с вами даже приблизительно не можем определить ни одной из этих двух категорий. Нам никогда неведомо, что есть вечность и, уж точно, дай нам перо и лист бумаги, мы не напишем на нем ни строчки о том, что есть счастье. Мы хотим жить долго – это нам понятно, мы хотим не болеть, мы хотим быть успешными и независимыми, мы хотим великого будущего своим детям… Вот чего мы хотим. Но мы и боимся Любящего нас, Который почему-то всего этого для нас не хочет, увещевая нас о том, что все это суета и томление духа.
Так как же любить Его?

Даша потянулась грациозной пантерой, и села на кровати.
- Спишь, Хранитель, - погладила она его по волосам.
- Вообще не спал всю ночь, будто бредил, дурацкие какие-то видения…, какие-то два еврея в моей квартире…
Хранитель повернулся к Даше, приподнялся на локте и попытался улыбнуться, но вышла лишь какая-то кислая гримаса.
- Переживаешь из-за вчерашнего? Перестань. Не собираюсь я никого убивать. Я на такое вряд ли…, - она озорно прищурилась, - или способна.
Девушка соскочила на пол и, не надевая халата, пошла в душ, понимая, что на нее сейчас смотрят. Это была походка все той же пантеры. Гладкие, иссиня черные волосы ее искрились на утреннем, сквозь тюль окна, солнце, как шерсть Багиры, Все излуки ее смуглого идеального тела говорили о готовности к прыжку. Хранитель смотрел завороженно, позабыв все ночные свои страхи и переживания. В дверях она остановилась, обернулась, сверкнула на него кошачьими своими глазами и будто проурчала: «Будешь со мной и я ее не трону», рассмеялась, оставив Хранителя в муках - шутит она или всерьез, и юркнула в ванную. Он откинулся на подушку и уставился в потолок. Там висела весьма оригинальная люстра. Она представляла собой как бы пять толстых веток высохшего дерева с кривыми, переплетающимися между собой веточками поменьше (все выполнено в латуни), на концах которых, то там, то тут, будто первые весенние листочки, торчали маленькие светодиоды. Дизайн был весьма оригинальным, но почему-то вызвал в Хранителе не восторг, а тревогу. Да. Он понял. Люстра напомнила ему тот его цветок «березку», что когда-то украшал потолок его комнаты. Вспомнилась сама эта убогая комната, шкаф без дверцы, кровать с двумя кирпичами вместо левой задней ножки, насмехающийся и надменный Александр Блок на стене и тот крюк в потолке, на котором он все чаще и чаще в недавнее еще время, до того чертового миллиона, представлял себе петлю, в которой он неизбежно должен был бы (подергавшись напоследок и, пролившись мочой, такова природа такого способа), успокоиться навсегда.
«Куда ты забрался, старый алкоголик? – злился на себя Хранитель. – Что? Какая злая рука привела тебя сюда, довела тебя до такого? Ты медленно тлел и медленно угасал, никому ненужный, но и никому не причиняющий вреда. Что же теперь? Ты ухватил чужой миллион, влюбил в себя наивную, пусть и взрослую девушку, бросил ее, влюбил другую, совсем ребенка, у которой вся жизнь впереди и жизнь светлая и счастливая. Что ты можешь ей дать, кроме убогой своей хрущевки в подмосковной дыре, вечного безденежья, и пьяной от жалости к себе своей рожи! Господи! Бежать!». Хранитель вскочил с постели быстро оделся. Не найдя носок, он опустился на колени и стал лихорадочно шарить под кроватью рукой.
- Бежишь, Хранитель? - услышал он над собой Дашин, не предвещающий ничего хорошего голос. – К ней? Или просто струсил?
Хранитель сел на полу, посмотрел снизу вверх прямо в Дашины огромные полночные глаза и, выдержав ее испепеляющий, хоть и в росинках слез взгляд, сказал:
- Не бегу, Даша, а спасаю тебя… от себя. Ты не представляешь, с кем ты решила связать свою жизнь, - он поднялся с пола и сел на кровать. – Сядь рядом и слушай не перебивая.
Даша, как ни странно, послушно села. Услышав жесткий мужской его голос, она вдруг ощутила себя просто девочкой, слушающей приказания отца.
- Я говорил уже тебе, что, в прошлом, я профессиональный строитель, десять лет назад потерял работу, пять лет и вовсе ничего. Живу в однокомнатном сарае в подвале Москвы, подъедаюсь случайными заработками и жив до сих пор лишь потому, что нет даже храбрости залезть в петлю, заливаю свой страх водкой. Отвечая на второй твой вопрос – нет не к ней. Я люблю тебя, а не ее, но и чужую мне женщину я не имею права сделать несчастной. Я возвращаюсь в свою нору, из которой даже не выполз сам, а будто кто вытянул меня из нее за шиворот. Каждому отмерено на земле ровно столько, сколько отмерено именно ему. Отсчитано по капле… и дней, и денег, и радости. Я все свое испил до дна. У тебя же вся жизнь впереди. Светлая жизнь. Отвечая на третий вопрос – нет, я не струсил. У меня просто нет для тебя железного плеча, на которое можно было бы опереться, и, случись беда, у меня просто недостанет сил тебя защитить. Имя Хранитель, это какая-то издевка над реальностью. Меня зовут просто Эд. Я сейчас найду носки, встану и пойду, а ты не пойдешь меня провожать. Так будет лучше всем.
Повисла тягостная пауза. Хранителю (мне он стал теперь вроде и нравиться. В даже самой мелкой на земле душе, вдруг, будто с небес, является божья искра) нечего больше было сказать, а Даша смотрела в пол и одному богу известно, что творилось у нее на сердце сейчас.
- Все? Теперь твоя очередь сидеть рядом и слушать не перебивая, - спокойно произнесла она. - Я обыкновенная девчонка из Ростова, шесть лет назад потерявшая мать, а, следом за ней, из-за водки, которую не ставлю ему в вину, и отца - он слишком любил маму, то есть, не перестает любить до сих пор, хоть и лежит теперь где-нибудь под забором, бормоча ее имя. Я мечтала о балетной сцене, аншлагах, аплодисментах и где я? Я, которой нет еще двадцати, верчусь, ощипанной куропаткой на никелированном шампуре перед пускающим слюни быдлом, подставляя ему зазывным бедром резинку своего чулка, дабы он засунули за нее свою вонючую тысячу рублей или рваные десять долларов. Светлая жизнь, ты сказал? Ты видел бабу Маню? А знаешь, что она начинала на шесте, как и я? Не говори мне про светлое будущее! Оно нам неведомо! И вот, среди всей этой копоти и мерзости, из-под новоясеневского светофора, с визгом тормозов и обезумевшими, искренними серо-зелеными глазами, валится на меня, словно с неба, великое счастье, которое не измерить резинкой и тыщей, не заменить мифическим миллиардами и Шотландскими замками. Ты, Хранитель, словно сам Бог, протягиваешь мне руку и говоришь: «Все Даша, пришло твое спасение, я вытяну тебя из твоего болота». И, глядите, пока я в ванной, мой спаситель, мой хранитель судорожно шарит носки под кроватью, чтобы сбежать тайком! На! Вот твои носки! – опустила она руку в карман халата и бросила носки на пол перед ним. – Уже высохли. Ночью постирала, пока ты отдыхал от упоения мною, твоей, как ты говоришь, единственной любовью…, - у Даши вдруг перехватило дыхание. - За что! За что ты так со мной! Почему, лишь поманив, вдруг бежишь, словно заяц! Неужели нет счастья на этой земле! Неужели нет на свете ладоней, в которых я могла бы забыться и не видеть! Не видеть! Не видеть! Только любить и быть любимой…
Девушка не выдержала такого своего надлома и разрыдалась, бросившись, нет, она просто сползла с кровати на пол, на колени перед Хранителем. Но мольбы в той позе не было. Это было само горе.
Я не знаю, как это объяснить, друзья. Девочка, с десятью классами за спиной, вряд ли помнящая отличие причастия от деепричастия, подлежащего от сказуемого или дополнения…, и такой монолог! «Обыкновенная девчонка из Ростова», - сказала она?.. Нет. Думаю, в нашем мозгу, в каждом мозгу, в девчонки из Ростова мозгу есть все знания, известные миру. То, что Юнг называл коллективным бессознательным. Эти метафоры и сравнения, эти изысканные обороты речи…, но в состоянии стресса… Полагаю, минутой спустя она вряд ли повторила бы все это. Однако, эффект был велик. Может даже больше не из-за слога, стиля или экспрессии, сколько из-за… носок. Никто, во всей жизни Хранителя, кроме мамы, разумеется, не стирал ему носки. Был у него неприятный недостаток, изъян, что ли – ноги у него сильно потели. Наташа, жена его бывшая, чуть не брачным контрактом заявила еще до свадьбы, что трусы и носки свои он будет стирать сам. А тут… Может и жаль, что так прозаично и даже с душком, но Хранитель был повергнут на обе лопатки. Он опустился на колени перед плачущей Дашей…
- Прости меня, родная, - гладил он ее по волосам, – прости. Я наверное очень глуп и вовсе недостоин тебя. Я просто с детства не знал такого чувства к себе. Только от мамы… Как мне успокоить тебя, любимая?
- Любимый! – бросилась она к нему на грудь. – Я так люблю тебя! Лучше умереть, чем обратно. Мне страшно, Хранитель!
- Ну что ты, - сжал он ее хрупкое тело в своих руках и вновь ощутил то чувство, что родилось у него там, на Профсоюзной, во время дорожного инцидента. Не любовь - любовь родилась позже, а страх за ее жизнь и желание сделать все, чтобы эта жизнь не прекратилась. Не из боязни последствий для себя - для нее…
Если любовь не это, то что тогда любовь?..



Голиаф
 
- Хорошо, Игорь, так и сделаем. А пока просто пришли мне чистый ствол для разговора.
Минут пять Яша беседовал с Пилатом по телефону. Разговор получился трудным. Не штука убить человека - главное - зачистить концы, так сказать. Зачистить, чтобы комар носа не подточил.
- Яша, ой…, Яков Натанович, - пропищала в интерком Юля, - Тут Цербер принес какую-то коробку. Говорит, от Пилата.
- Неси ее сюда. И где, черт возьми, Голиаф? – рявкнул Яша.
- Сказал, что поднимается, - ответила Юля уже лично, выставляя коробку, похожую на тару из-под пирожных, на стол Яши. – Какой тяжелый торт, - искренне сообщила ночная секретарша.
- Тяжелый. Еще какой, - вместо того, чтобы рявкнуть на дуру, вздохнул Яша. – Ладно. Иди уже.
Юля удалилась.
- Ты вроде переживаешь? – раздался от кресла у стекла голос оружейника.
- Знаешь, Яси. Я убирал людей в сто, в тысячу раз важнее против этого клопа. Почему мне так неспокойно из-за какого-то недоумка, о котором никто и не вспомнит в вечерних новостях?
- Потому, что ты не можешь предположить реакцию Сары, - спокойно отвечал Исай. – Знаю одно. В последний раз ты называл меня Яси, когда арестовали все наши счета по МАИ. Когда нас с тобой ограбило это чертово государство, эта необъяснимая общность людей под названием… не важно. Важно то, что это новый момент истины… для нас обоих. Нас снова хотят ограбить. Странно, что он связан с женщинами, а не с деньгами, но…, как говорится, седина в бороду…
- К вам Голиаф, Яков Натанович – раздался из селектора голос Юли.
- Пусть проходит.
- Звали? - вошел Вова в кабинет, видом, чернее тучи.
- Ты здоров ли, Володя? Что-то на тебе лица нет.
- Устал, Яков Натанович.  Длинная ночь. Утро уже.
- Да. Я знаю. Всем нам этой ночью пришлось нелегко, - в голосе Яши звучала отеческая нотка. Да ты садись. Вон у стола стульчик есть. Как мама?
Вова прошел к столу, сел, но, рискуя быть невежливым, не ответил на вопрос о маме. Он чуял неладное здесь. Он даже ощутил… страх, не за себя, конечно, но страх, совсем уж несвойственное ему чувство. Скажем так, он чуял опасность. На контрасте с любовь и ревностью, что посетили его совсем вот только час-два назад, это было что-то совсем уж неодолимое. Вова ждал беды вообще, плюс, его душила ревность, более, даже омерзение к этому человеку. Он никак не мог поверить, что через полчаса общения этого пархатого жида с Сарой, он вылетел оттуда влюбленным петушком.
- Расслабься наконец, Володя. Разговор серьезный. Успеешь еще напрячься. Я ведь тоже напрягался, да еще как, вытаскивая тебя с нар. Пусть мои напряжения больше были свойства финансового, нежели психологического, но ведь и даже Пифагор говорил, что напротив всякого чувства можно поставить цифру… Видишь ли Володя. Объявился вчера в нашем клубе некий…, как его, Исай, - обернулся он к креслам.
- Хранитель, - отозвался оружейник.
- Ах, да, я вот и сам вспомнил. Именно Хранитель. Скользкий тип, доложу я тебе. Обычный мошенник вроде, да вроде и необычный. Харизма, видишь ли, у него какая-то удивительная. Нам с тобой он как бы с виду ни сват ни брат, а к бабе подойдет - пиши, пропало. Мы б его итак прижали б, да дело больно тонкое, - замялся Яша.
- Вы, Яков Натанович, говорите, что нужно сделать, - не выдержал Вова, -  так я и сделаю. Я не разбираюсь в тонкостях. Умом не вышел, но знаю, что должен вам по гроб жизни.
- Ну что ж. Я в тебе и не сомневался. Никогда даже. Благородных да благодарных людей на земле ой как мало. Почти и не осталось вовсе. Хорошо. Вот тебе загадка.
Яша пихнул принесенную Юлей коробку к Голиафу, потом щелкнул под столом чемоданчиком и медленно стал выкладывать на стол пачки денег: десять, двадцать, тридцать, сорок… Вскоре на столе оказалась горка в десять пачек. Лицо Голиафа было каменным. Пусть не это, но что-то подобное он себе и представлял.
- Здесь сто. Разгадаешь ребус, Володя, получишь еще пятьдесят тысяч? – улыбнулся Яша, будто речь шла о детской шараде.
Вова, совершенно неожиданно успокоился и откинулся на спинку стула.
- Здесь, - кинул он рукой на пачку денег, - сто, плюс пятьдесят. Здесь, - хлопнул он по Юлиной коробке, если не «Магнум», то «Макаров», чистенький, конечно. Между ними, - резанул Голиаф ребром ладони о стол так, что задрожали карандаши в карандашнице, - Хранитель.
- Сто пятьдесят твои, Вова, - расплылся в улыбке Яша, - ты их выиграл
- Как? – вел себя Вова, как профессиональный киллер.
- М-да…, замялся Яша. – В том то и сучок. Иначе б не было таких денег и я бы не обращался именно к тебе. В общем…, прямо во время стрип-шоу.
- У тысячи свидетелей на глазах? С открытой рожей?
- Ну…, видишь ли, Володя…, - замялся Яша.  – В общем, сценарий такой. Ты, вроде как, ворвавшийся в клуб, озленный любовник, поэтому не «Макаров», а «Магнум», как ты и догадался. Для аффекту. Ну там слова какие тебе напишем, выкрики. Потом…, ну после, как ты его пристрелишь ровно в сердце, это важно. Ребята Пилата тебя скручивают и волокут в подземелье. Вызываем наряд, как положено. Но вот незадача - сбежал из-под стражи непрофессиональных охранников ушлый профи. Побои там на лице у пострадавших, как надо. Ловок оказался. Они тут же портреты на тебя рисуют всякие, с бородкой да с усиками, понятно, а ты, погляди только! Стоишь себе в дверях, да народ фильтруешь. Отлучился покурить да по надобности. К тебе опера с рисованным портретом: «Видал такого?» - «Видал вроде, чуть с ног не сшиб. А что дальше - не ведаю, курил». Это даже не алиби, сынок, это эффект присутствия. Что скажешь?
- Скажу триста – холодно произнес Голиаф.
- Это слова не мальчика, но мужа, - даже не сделал паузы Яша. Такую сумму мы и определили тебе.
- Мы? - чуть удивился Вова.
- Ну…, - смутился Яша, - Исай Матвеевич тоже несколько недоволен этим Хранителем.
- Четыреста.
- Ну ты, брат и…, - опешил Яша.
- Пусть будет, для ровного счета, пятьсот, и я убью его для вас обоих по вашему сценарию, у всех на глазах. Кажется этого вам только и нужно? С открытой харей.
- Мы согласны, - встал со своего дальнего кресла оружейник и подошел посмотреть повнимательнее на ушлого киллера. – У вас, юноша, талант вести переговоры. Учись, Яша. А ты его в дверях держишь.
- Можно вопрос, Яков Натанович? - обратился Вова к Яше.
- Это уже непрофессионально, Володя.
- Я профессиональный вышибала, а не профессиональный киллер, но вы нанимаете меня. Можно вопрос?
- Излагай, - несколько насторожился Яша.
- Все это из-за Сары?
- Из-за Сары и из-за Даши, - вступил Исай. Хранитель нам обоим дороги все перетоптал, за то и двойная цена. Еще вопросы, юноша?
- Что с ними будет после?
- Ну…, - поднял брови Исай и мечтательно улыбнулся. - Догадайтесь. Вы проявили такую сообразительность при торгах… Зачем же делать такие вопросы?
- Ладно, - взял коробку с пистолетом в руки Голиаф. Когда?
- В шесть, а там, как пойдет, - облегченно выдохнул Яша. - Зайди в полшестого. Девочки сделают тебе грим и одежду на смену. Никто, главное, они не должны тебя распознать.



Вот и все

Развязка уж близка и мне становится немного грустно. Нет-нет. Я, как и вы не знаю, чем кончится. Просто грустно расставаться. С каждым, с любым.
Роман, пусть и такой недлинный, пишет себя долго и пока он себя пишет, ты фатально становишься родным всякому из даже самых неприглядных своих героев. Точнее, они становятся тебе родными. Если и когда пишешь рассказ длинною в страницу, он может вывести тебя из себя (понимать фразу нужно буквально – вывести за рамки себя самого) на сутки на трое. Иной рассказ, написавшись, так и вовсе не отпускает, будто ты нашел философский камень и он перевернул всю твою жизнь. Но все-таки это рассказ. Это всего лишь светлая или, черт с ней, хоть темная, но всего лишь одна мысль. Человек не живет одной мыслью, даже если эта мысль о Боге. В человеке котел, хаос и… экзистенция. То есть, здесь и сейчас чувства. Роман не терпит экзистенции Чеховского наброска, ибо он, роман, просто длится. Пусть всякое одно переживание на всякой одной ноте и сиюминутно, но герой (равно как и зритель) проживает целую жизнь до и целую жизнь после и никому и никак не объяснить, не описав эти до и после. Музыкальная фраза. Партитура. Одна нота, даже самая высокая, пусть два такта до и после, не делает произведения. Я ненавижу писать романы за то, что они на неизвестное количество времени переделывают тебя. Да-да. Не ты их, а они тебя. Тяжко проживать чужие, пускай и вымышленные переживания. Ты начинаешь чувствовать в реальной жизни то, что почувствовал бы тот-то и тот-то в данной ситуации, ты начинаешь говорить так-то и так-то, как если бы ты был Им в этой ситуации. Твоя личность стирается к чертям. Не пишите романов и повестей, если хотите остаться собой. Если вам уютно с собой. Если неуютно – пишите романы и повести. Полгода сказки иль терзаний, но это чужие полгода. За это время вы можете измениться, но если нет, вы оставите себя нетронутым, вернетесь в свои тело и душу…, но останется ли все так, как было прежде... Пишите романы.
М-да. Я, собственно, о привязанности к героям. Любым героям. Взять хоть Юлю. Красивое имя, нежное. Папа, небось, души в ней не чает. Ждет от нее успехов, или же не ждет, а вовсе просто любит, любит и все тут. Посмотрим… У Юли напрочь нету мозгов. Она виновата? Она здорово делает минет. Она виновата? Она просто хочет выжить, иметь семью, детишек и за это готова на все… Так в чем же ее вина? В том, что кроме минета ничего не умеет? Так дал ей бог. Дал бы больше - взяла бы на себя больше. Она же не от разврата, а чтобы выжить и родить живое. В чем, скажите, ее вина? Мы таких видим на каждом перекрестке. Чураемся их. Но не то, что рассказчик. Он ее любит почти, как отец.

Голиаф сидел на стуле в пустой гримерной. На нем была рыжая бородка, такие же усики и сильно смазанные бриолином волосы, его и в правду было не узнать. Он задумчиво мерными щелчками прокручивал барабан револьвера, уже нашпигованный патронами сорок пятого калибра (не оставляет сомнений в смерти такая пуля, приложись она к груди предназначенного ей). Вова никогда в жизни не убивал людей. Когда он заявил Саре, что убьет Хранителя, он… не думал об убийстве. Он лишь представлял, как вышибет из него (фигурально, конечно) душу кулаками, но не более того. Любой из нас, хотя бы раз в жизни, произносил фразу «я убью тебя», ни в коем случае не имея в виду подобное прямое действие. Мы называем это фигурой речи, фигурально, образно. Теперь, глядя на эту, безобидную пока сталь, медь и латунь, Вова вдруг делался исповедником Заратустры. Постепенно проникала, просачивалась в его голову мысль, что он всемогущ, что лишь обладая этим нехитрым устройством, он может повернуть судьбы мира. Это удивительно…, держать оружие в руках. Оно, килограмм, чуть больше, килограмма железа, всего-то, делает с твоей психикой такое, что никакой бог на земле сотворить не сможет. Ты сам бог! Держать оружие в руке, это выше даже секса, ну а возможность, еще и проплаченная возможность его применить… В голову держащего его чего только ни явится…


…

- Сара, дядя сказал, что я должен заехать за вами в шесть, - покраснел Боря, ибо пеньюар Сары был настолько тонким…
- Я помню и уже готова, подождите пять минут в машине. Я просто оденусь.
Просто? Достаточно просто. Сара надела белое в блесках платье, что держалось лишь на сосках ее маленькой груди, а снизу было до пола, но разрез, по правому бедру, доходил аж до талии. Белья она (может и в силу фасона) не надела.

…

- Тебе чего, Сумерки? – открыла дверь Даша.
- Яша хочет вас видеть к шести.
- Я больше не работаю на этого ублюдка и тебе не советую, Саша. Займись творчеством, начни играть сам. Не начнешь, кончишь вышибалой,  а то и вовсе под забором. И с каких это пор ты ко мне на вы?
- Я не на вы, Дашка, - покраснел парень. - Он сказал привезти «их» и машину прислал.
- Ах, вот оно как? Хранитель ему занадобился. Что ж. Жди пять минут.
Даша раздвинула створки шкафа. «Я буду в красном», - сказала она себе.
Хранитель вышел из ванной и обомлел. Не в красном, но в бордовом вечернем платье, разрезанным по бедру чуть не до талии, вся в блесках. Грудь и плечи были обнажены, на шее сверкал кулон черного агата редкой красоты. Богиня! Белья она  (может и в силу фасона) не надела.

…

- Сумерки, - строго увещевал Яша, сидя в своем директорском кресле. – Ты вчера, на свое усмотрение, выключил свет во всем клубе. Я еще разберусь с этим. А пока… Смотри. У нас на подиуме три пилона. Весь свет, что у тебя есть, только на два, первый и третий. Свет выключаешь везде. Только два пилона. Музыка. Я хочу Вагнера. Полет валькирий. Для девочек это будет неожиданностью, но ты пригласишь их обеих. Они обе будут в зале и ты их вызовешь на ринг, так сказать. Публика не даст им отвертеться. Ты понял? Сделай типа вызова на дуэль. Представь такое сражение. Два прожектора, два пилона. Все, что были вчера, сегодня здесь. А по моим сведениям, и еще пол-Москвы сбегутся. Я не люблю проколов. Поэтому на прожекторе Даши что-то случится. Ты понял меня!
- Конечно, Яков Натанович. Что-то случится с прожектором. Но когда именно?
- О…, вот это ты поймешь без подсказок. Просто жди сигнала.

…

- Привет, Андрюха. А где Вова? – тронула рукой Даша вышибалу у дверей клуба. Сегодня почему-то был аншлаг и очередь вела себя весьма агрессивно.
- А черт его знает, Даш. Смотри. Сегодня будто все с цепи сорвались, а Голиафа нету.
- Я найду его, Андрюха, и пришлю. Скорее, просто Яша его прессует.
- Уж ты выручи, Дашенька. Я сейчас начну бить морды, но это черт знает чем кончится. У Голиафа подход к людям есть, а через меня только свалка будет.
- Не тужи, Андрей, скоро все улажу.
- Какая ты сегодня…, восхитился парень, наконец оценив ее наряд.
- Так выглядит любая из нас, если не работает на Яшу, - улыбнулась Даша.
- Да, я слышал, что ты…
- Я больше не Агарь, Андрей. Баба Маня работает?
- Куда старушке деться, - рассмеялся вышибала. – Еще даже ни одной головы не проломила за сегодня.
- Еще не вечер, Андрюха.
Даша и Хранитель сели у известной барной стойки.
А-а-а…, Дашенька, свет мой, золотко, - расцеловала баба Маня Дашу. Потом она удивленно посмотрела на Хранителя, - ты жив еще, отросток шелудивый? Я уж и свечку тебе поставить хотела. Дурак, конечно, а все ж Христов человек, да и Даше вроде не чужой.
- Ну язык у тебя, Мария. По живому-то…
- Ну дак это он сегодня живой, а завтра немного и не живой. Нам бы жить, малютка, а как и почему - пусть господь этим ведает.
- Спасибо, баб Мань, - вступил в разговор и Хранитель. – Не вы бы…
- Оставь, сынок. Не для тебя – для нее. Нужен ей этот твой собачий хвост. Ты бы убрался к чертям. Девочке жить, а ты что здесь? Только вонь от тебя.
- Ты его спасла! Маша! – наполнилась слезами Даша и кинулась через стойку на шею старой барменше.
- Тише, детка, тише, - отцепляла она Дашу от себя. – Просто дала пару идей соплякам, что моют туалеты. Я ж не вчера родилась. Знаю, когда пахнет порохом… Как и теперь…
- Баб Мань, ты не знаешь где Голиаф? Андрюха там зашился совсем.
- Как ушел час назад на Яшину лестницу, Дашка, так и с тех пор… Плохо что-то у меня на сердце, дочка.
- Я сама туда схожу.
Даша пошла наверх.
- Слышь, ты, кургузый, - обратилась баба Маня к Хранителю. – Если с Дашей чего случится, я тебе лично вырежу все, что у тебя там ни есть. Вспорю от дна до крышки и еще умоюсь кровью… Ты береги ее, сынок, - вдруг стала ласковой баба Маня. – Если б я не видала, что любит она тебя, порешила бы тебя на раз. Хоть и мерзок ты мне, а за Дашу - душу дьяволу за два рубля. На! Забирай! Такие девочки рождаются раз в тысячелетие. Мозг не приложу, чего она в тебе?.. В общем, я за нее в огонь…, а ты?
- В огонь. Клянусь, - искренне поднял руку Хранитель.
- То-то, сопливец. Беда грядет. Материнское сердце не обманешь. Просто будь рядом.

…

- Я не собираюсь больше танцевать у тебя, Яша. Где Голиаф?
- Так я и не спорю, Дашенька? – расплылся в улыбке Яша. – Ты решила переменять твою жизнь на нечто не такое, что было и до того, так и тебе флаг…
- Яша! Не говори мне Одессой. Просто скажи, где Вовка. Там Андрюха не справляется.
- Таки здорово, - не унимался Яша. – Спляшешь на выход? Твоих тел хотела вся Москва, таки дай им. Они хотят, а я что?
- Вот это видел? – сунула Даша ему фиг под нос
- Видел, - не унимался Яша,  - часто видел. Я такое всю свою похабную жизнь вижу. И что мне? В петлю? Оно можно и в петлю, только скажите за что…
Яша подтянул галстук и стал серьезным.
- Ладно. Покуражились и хватит. Мне нравится одесский язык. Он, в отличие от нас с тобой, живой. В Одессе давно уж нет евреев, а язык жив. Ты вот что. Когда Сумерки вызовет, ты послушай его. Вчерашний твой танец был ничто. Блеф. Чужие деньги. Теперь сама. Сама, Даша. Это тебе не конь с горы. У тебя появилась реальная угроза. Неужели ты испугаешься? Труснешь? Не думаю. Это на тебя не похоже. Второй раунд.
- Ты хочешь нас снова свести? – искренне удивилась девушка. - Нет! - всерьез испугалась  Даша. – Ну ладно. Как мне играть?
- Себя. Только себя.
- Она чокнутая на Хранителе. Ты видел сам. Она вовсе не умеет танцевать, но она чокнутая. Ты что, позвал ее в клуб?
- Она уже здесь.

…

- Боря. И что мне делать?
- Драться, вот и все. Сам-то я, видьтели, хлипкий, - потёр Боря скулу. – Но вы - другое дело, вы - богиня. Для меня такое сложное слово… п… пье… пьедестал. Я правда не умен. Живу как-то с этим. Но вы должны… Вы просто должны победить. Я очень люблю Дашу, тут все её любят. Но я подержу кулаки за вас.
- Это почему?
- Потому, что вы прекрасны. Даша тоже, но вы лучше.

Сара поднялась по лестнице и попала в приемную Яши.
- Яша, Яша, Яша, - защебетала Юля. – Она здесь.
- Как рад, что вы посетили нас, задумчиво произнес Яша
- Вы клялись, что откажетесь от этого всего, - спокойно заявила Сара.-  И я должна быть всему свидетелем…
- Не так. Вы станете свидетелем всему, что ни попросите, но только… если сразитесь с ней?  Это важно. На подиуме. Лицом к лицу. Правильнее было бы говорить,  тело к телу
- Я уже поняла… и согласна.

Столики ждали. Сумерки вызывал одну девочку за другой и тянул, но все будто знали, что что-то случится.
- Сегодня… - прогрохотал наконец Саша, - Единственный раз… Богини… Вы их видели вчера… Но теперь они вместе, на одной сцене. Смотрите и умирайте, ибо за каждую, за любую из них стоило бы умереть. Встречайте! Последнее ревю! Агарь и Сарра.
Вспыхнули два прожектора, взлетели под потолок скрипки Вагнера и это началось.
Трудно, невозможно пересказать танец. Особенно такой, особенно под полет валькирий. Это неправда, что демон мужского рода. На сцене были два демона и оба не мужчины. Было очевидно, что Сара не умела на шесте, зато уж Даша отрывалась по полной. Она буквально испепеляла соперницу только одними движениями. Сара просто проигрывала.
Молчать! - раздался оглушительный выстрел. Музыка смолкла.
На подиум выскочил мужчина в белой сорочке и подтяжках, с рыжей бородкой и с усиками и, главное, с дымящимся Магнумом. К стеклу Яшиного кабинета прилипли двое мужчин.
- Гасспада! – заведомо коверкал Вова. – Пазвольте представить вам истинного виновника сей беды! Спешите видеть, Хранитель! Паппрашу!
Хранителю пришлось встать из-за столика. Весь клуб смотрел на него. Девочки совсем растерялись, но на них больше никто и не смотрел. Все смотрели на Хранителя.
- Давай-давай, подымайся к нам, ублюдок, - поманивал Вова дулом пистолета.
Хранитель подчинялся, он встал у центрального пилона.
- Шедевр. Просто шедевр, - не мог оторваться от стекла Яша.
- Друзья! – раскинул руки оратор. – Позвольте представить вам моего друга. Мама его как-то может и звала, но нам с вами он известен, точнее, останется в памяти под именем Хранитель. Останется в памяти, я сказал? Ах, да… чуть было… забыл сказать… Он умрет прямо на ваших глазах. Это условие моего контракта. Я в жизни не убивал людей, но, видит бог, никому на свете я не желал столько зла, сколько ему. Он какой-то безработный что ли. С какого-то поселка под Москвой. Залетел сюда, к нам с вами совершенно случайно. Бывает. Но бывает и так, что такая гнида рушит все вокруг себя. Почти всегда так и бывает. Не великий, а мелкий все рушит. Ну хватит. Пора. Слишком много чести мы отдали этому ублюдку.
Вова поднял пистолет и направил его точно в грудь, в сердце Хранителю. Хранитель был безропотен. Более. Мне показалось, он этого хотел.
- Стой! Дурак! – выкрикнула Даша и подбежала к центральному пилону. Сара оставалась на месте. – Ты дурак, Вова. Размахиваешь тут стволом, а можешь только стрельнуть в потолок. Хватит уже.
Аудитория была в восторге. Нигде и никогда она подобного не видела, включая вчерашний день.
В потолок! – взревел Вова. А ну-ка гляди сюда!
Вова вытянул руку с злосчастным Магнумом сорок пятого калибра, взвел большим пальцем курок…
Глаза его были холодны, как глаза змеи. Хранитель был, как завороженный. Сара просто онемела от ужаса.
Голиаф улыбнулся приятной улыбкой.
- Сегодня я решу все, именно все проблемы.
Он оглянулся на стекло офиса к которому припали заинтересованные зрители, посмотрел на Сару, которая почти плакала, глядя на все это. В глазах ее стояла мольба: не убивай Хранителя. Вова поднял пистолет и направил его на стекло.
- Получите ваш гонорар! – крикнул Голиаф и прозвучали два хлопка. Посыпалось стекло… Это были два попадания в сердце.
Голиаф перевел дымящееся дуло пушки на Хранителя
- Ты знаешь, Хранитель. А мне их вовсе и не жаль. Жаль только одного. Только одного мне жаль, что ты еще ходишь по этой земле. Вова надавил спусковой крючок. Даша, словно пантера, бросилась между ними. Пуля попала ровно в агат, но… слишком тяжела пуля сорок пятого калибра. Она пробила и агат и сердце бедной девушки. Обезумев Хранитель положил голову Даши себе на колени…
- Будь счастлив, Хранитель, с ней… Это мой тебе зарок, - прошептала Даша и закрыла глаза. Навсегда…
Не помня себя, Хранитель вскочил с колен и бросился на Голиафа. Но тот приставил дуло пистолета к сердцу и выстрелил.
Уравнение. Какое странное, но какое точное слово, уравнение. Какой был сложный шестиугольник….



Эпилог


Хранитель взобрался на стул и еще раз проверил крепление веревки. Все. Крепко. «Даже жалко, - подумал он. – это был мой крюк. Практически, он спасал меня от беды. Всегда. Он пугал меня своей неизбежностью и я жил, пытался жить дальше. Он здорово меня пугал. Жил в страхе от него. Непростое дело, самоубийство-то. Вроде как и незачем жить, а, вроде, хочется все равно. Да не хочется, конечно, а просто страшно. Не любовь, но страх движет миром иль тормозит этот мир. Пельмени еще остались в морозилке… Скорей бы завоняли, а то так и неделю провисишь. Да нет. Я быстрее я сам завоняю».
Хранитель не хотел кончать с собой, прыгая со стула… Он отодвинул кровать и выложил стопку книг. Пять томов Шопенгауэра, четыре Ницше, Вольтер, что-то мелкое от Толстого, Чехов, Униженные и оскорбленные… Последней сверху книгой была… Закон Божий. Хранитель взобрался на эту горку, продел голову в петлю…
Вдруг в дверь постучали…




Май 2011 года.