В «Рабочем крае» приняли легко, определив литсотрудником в промышленный отдел, а жить пустили в общежитие текстильного техникума через улицу от редакции. Коллектив в газете оказался приветливый, да и делить там мне ни с кем было нечего. Писалось легко и много, потому что это не радио с его бесконечным монтажом пленки, с наложением шумов или музыки, со сложными взаимоотношениями со звукооператорами и звукорежиссером. В отделе очень быстро заметили мои литературные наклонности, умение осмысливать факты и взвалили на меня то, что всегда тяжело дается в редакциях, - писать очерки о героях труда. И вот памятный случай: звание Героя Социалистического труда присваивают помощнику мастера ткацкого цеха Шуйского текстильного комбината. Еду в Шую, красивый старинный городок с большой базарной площадью, громадами фабричных корпусов из темно-красного кирпича и неистребимым запахом затхлого хлопка. В парткоме комбината спрашиваю:
- Чем знаменит Герой? Отвечают:
- Он человек скромный и работящий, всегда у него все вовремя. Станки хорошо работают, с ткачихами ровные отношения, план идет.
Хочу переговорить с самим Героем, иду к нему домой. Маленький деревянный домик, невысокий, щуплый на вид мужичок. Ужасно немногословный. Спрашиваю:
- Как работается?
-Нормально.- И молчок.
–Ну, может, припомните что-то особенное, какой-то рекорд?
- Да ничего особенного. Работа, как работа.
Промучив человека с полчаса и так ничего не выудив, отпускаю его по делам в город, осаждаю вопросами жену и тоже, кроме «он очень скромный» ничего интересного не слышу. Снова на комбинат, дожидаюсь его смены, иду от ткачихи к ткачихе. Отвечают одно и тоже:
- Хороший он человек. Заботливый. Никогда матерного слова не скажет.
- За что же его так отметили?
- Значит, Там видней…
В горкоме выдали «страшную» партийную тайну:
- Понимаете, разнарядка пришла из обкома: помощник мастера с таким-то производственным стажем и соответствующим моральным обликом. Перебрали всех. Подошел этот. Коммунист, очень скромный товарищ. Но, чур, про разнарядку не писать.
- А тут вообще писать нечего.
–Ну, и оставьте, коли нечего.
Злой на неудачу, за вечер накатал статью «Нескромная награда за скромность». Зав отделом прочитал, молча покачал головой, понес материал редактору. Тот вскоре вызвал к себе.
- Тебе не говорили, что я дольше всех областных редакторов сижу на своем месте? Нет? Так я и еще посидеть хочу, сколько получится. К тебе претензий нет. А про статью эту забудь. И тебе я ее не верну, чтобы вдруг не соблазнился кому показать, какой ты смелый.
Статья так и осталась у Ивана Кулагина, а случай присвоения по разнарядке высокого звания я вспомнил в очерке для сборника публицистики уже в Горьком, в иные – перестроечные - времена.
Между тем, время шло, а из ТАСС не было никаких конкретных предложений. Шли вопросы: поеду ли я в Уфу, в Калининград, в Томск? Отвечал: «Хоть к черту на рога, только побыстрее». Здесь, кроме газетной текучки, ничего не пишется, хотя сюжетов в голове столько, что ни на один роман хватит. Мнился молодой герой, сделавший для страны выдающиеся открытия, выдвинувшие его в мировые лидеры, но имя засекречено, высокое не погодам звание нельзя показать, ордена и медали держатся в сейфе. А так хочется, чтобы страна, да что там страна, - человечество! - знали своего героя, восхищались его молодостью и талантом, осыпали цветами, подстилали ковровые дорожки. «Я хочу быть фагоцитом собственной славы, пожирать ее, купаться в ней»,- говорит он, а ему отвечают: «Во имя интересов государства, вы не имеете на это права».- «К черту такое государство!»- кричит он и слышит: «Эй-эй! У нас еще сохранились шарашки, рассказать вам, что это такое?» Трагедия личного и общественного – это ли ни тема романа? Или вот сюжет рассказа: журналист мечтает о громкой славе, в юности перечитал множество книг о великих людях, но жизнь и творчество складываются так, что приходится прозябать в серой безвестности. И однажды его осеняет мысль сделать репортаж о собственной смерти. Да-да! Вскрываются вены, человек пишет на пленку все, что чувствует, как уходит из него жизнь, вспоминает о мечтах, о борьбе за них, понимает, как дорога ему жизнь, уходящая куда-то во тьму и в холод. Его находят остывшим, вызывают полицию. Следователь забирает кассету с записью и до времени запирает ее в сейф. На придание записи широкой гласности требуется разрешение начальства. Оно готово прослушать репортаж самоубийцы, и находит пустую кассету, потому что сейф закрывался мощным электромагнитом. Он и уничтожил запись. Жаждущий славы ушел в никуда.
Мысленно вижу своих героев, говорю с ними, но сесть за стол не хватает сил, потому что газета уже обрыдла, ТАСС кормит одними обещаниями, семья стонет, что терпение ее кончается.
А если бросить все, вернуться домой и начать только писать? «Достоверно подсчитано, что на литературные заработки можно с успехом прокормить… воробья»,- вспоминаю строку из дневника какого-то французского писателя. И Салтыков-Щедрин в письме царю жаловался: «Несмотря на длительную принадлежность к славной когорте российских писателей, не могу отказаться от пагубной привычки что-нибудь есть». И у меня семья просит есть, а там не один воробей. «Литературу делают волы»,- пишет тот же француз. – Каждый может написать одну прекрасную фразу, но литература состоит из многих тысяч таких фраз, что далеко не каждому по силам». Согласен. И вол должен быть эгоистом, бесчувственным к нуждам других, отнюдь не волов. Я могу быть волом в работе, но, увы, не эгоист до такой степени, чтобы не думать о семье.
Мы начинали вместе с Валентином Распутиным – в один год у нас вышли первые книжки: у него повесть «Деньги для Марии», у меня – «Впереди – огонь». Моя повесть вызвала больший резонанс в стране, однако я еще не знал тогда, что чем больше ругают, тем лучше. Кроме того, Валентин, очевидно, оказался большим эгоистом. Он продолжал оставаться писателем. А мне нужны средства для существования, небольшие, но повседневно, и, стало быть, я «писатель во вторую смену». И от этого сюжеты трамбуются в память, а душу захлестывает тоска. Тем более, что Баринова уже перевели в Москву, заведовать редакцией промышленности. Мне же только опять обещают, на сей раз Ульяновск. Звоню жене:
- Как ты насчет Ульяновска?
- Да лучше, чем насчет Уфы, но это опять только вопрос. А тут все спрашивают, куда ты пропал – по радио тебя не слышно. Сын спрашивает: «Скоро папа приедет?» Давай-ка, возвращайся…
Ну, нет! Возвращаться можно на новой волне успеха, героем, чтобы тебя ждали, а не собакой, ищущей места. А в Ярославле его для меня нет. Настроение такое, что хоть пиши репортаж о приближении смерти.
Но вот звонок от Баринова:
- Быстро забирай трудовую книжку и характеристику и дуй сюда. Ульяновск освобождается.
- Я чувствовал, что ты птица не нашего полета,- вздохнул Иван Кулагин, отдавая характеристику. – Мешать не буду, лети выше. (Продолжение следует).