Итак, армия позади. Не скажу, что это была школа мужества для меня. Может быть, школа возмужания, осознания собственного достоинства, которое она как раз призвана стереть во имя интересов государства. Что-то восставало во мне против безликости строя и самодурства таких вот семянниковых, которых еще много будет в моей жизни.
- Ну, сын дорогой, и что теперь будешь делать, работать или учиться пойдешь?- спросила мать, когда улеглась радость от встречи.
Учиться в моем представлении стоило только на факультете журналистики. Но это опять Москва, которой мне хватило в армии и до нее. Работать? Идти опять в Службу наладки, тупо лазать по котлам городских ТЭЦ за 550 рублей? Но ведь можно учиться и у жизни, как это делал Максим Горький, которого я прочитал в армии от строчки до строчки. Для человека пишущего, а о чем-то другом я уже не мечтал.
- Сейчас, мать, увидишь, что я начну делать дальше.- Вырвал из руки младшей сестренки ручку с пером и как дротик метнул его в карту страны, висящую на стене. Перо воткнулось в точку, обозначавшую город Шахты. – Вот куда я поеду.
- Господи, да ты с ума сошел! Тебе здесь места мало?- Возмутилась мать.- Витька ведь тоже армию служил, да дома, на завод устроился, а тебя куда несет? Подожди, отец еще что скажет.
Отец махнул рукой: пусть, мол, катится, куда хочет. Хлебнет там лиха – воротится. С отцом отношения не очень ладились. Вечно занятый работой, подработками и хлопотами по немалому для города домашнему хозяйству, он был суховат по отношению ко всем нам. Может, потому что нас слишком много? Правда, так было пока в материальном плане мы скопом сидели на его плечах. А когда все разлетелись в самостоятельную жизнь, он стал мягким, приветливым человеком.
В назначенный мне картой город Шахты я попаду позже, а пока в числе других тринадцати Ярославцев завербовался на шахту «Юго-западная № 3» треста «Донецкуголь». Прибыли мы туда ночью, разместили нас на матрацах в пыльном «красном уголке» шахтоуправления. Народу там оказалось много: толпа молодых молдаван, примерно рота матросов Балтийского флота и мы. Все были с дороги, уснули быстро. А часов в пять утра в шахтоуправлении поднялся шум – плачущие бабьи голоса, топот ног. Рявкнула сирена, и нас сонных подхватила толпа, вынесла на улицу к какому-то высокому зданию с двумя огромными маховиками на крыше. Толпа – женщины, дети – рвалась к огромному черному проему здания, ее теснили назад чумазые мужики в касках и санитары «Скорой помощи» в грязно-белых халатах. А из проема с интервалом в пятнадцать примерно минут выкатывали железную, без торцовых стенок вагонетку с торчащими из нее ногами. Толпа всякий раз кидалась к очередной вагонетке, кто-то с воплем падал на торчащие из нее ноги, его оттаскивали, а то, что там лежало быстро прятали в «скорую помощь» и увозили.
- А что случилось?- спрашивали в мечущейся толпе молдаване, матросы и мы.
- Метан!- отвечали нам и поясняли:- Шахта сверхкатегорная по пыли и газу.
Вечером на ночлег в «красном уголке» устраивались только ярославцы и несколько моряков. Остальные подались на станцию подальше от кошмара, пережитого утром. А за день расспросов мы узнали, что шахта молодая, с неустоявшимися еще лавами и штреками, опытных горняков в ней мало, больше приехавших за «длинным рублем», поэтому взрывы метана и обвалы породы в ней случаются чаще, чем в старых шахтах. Сегодня подняли двадцать одну «козу» (вагонетку без торцовых стенок) с убитыми и ранеными из лавы и откаточного штрека. Сколько я потом перевидал таких «коз» с искалеченными ребятами!
Вот так началась моя шахтерская жизнь, хотя и длившаяся меньше года, но определившая окончательный выбор пути.
Определили меня в проходчики на участок капитальных работ – единственного из ярославцев, остальных - на внутришахтный транспорт «круглое катать, плоское таскать». Видимо, показался достаточно крепким физически, что для проходчика первое дело, поскольку вся работа связана с «надрывом кишок», как говаривал бригадир Толя Коляда. Мы проходили вентиляционный штрек для новой лавы, то есть на глубине в 550 метров в сплошной каменной толще Земли прорубали дорогу для сквозняка, гуляющего по шахте. А значит, бурили песчаник – пожалуй, самую крепкую из подземных пород – взрывали его, грузили породу в вагонетки, ставили деревянную крепь в отвоеванном у Земли пространстве, тянули за собой узкоколейку и рукав вентиляции. Чтобы понять, насколько это сложно, скажу, что за месяц бригада давала всего 10-12 метров готовой горной выработки.
Любая из операций требовала огромной физической нагрузки. Когда буришь забой электрическим или пневмо-буром, - а надо сделать более двадцати двухметровых шпуров, - пылюга стоит такая, что напарника видишь только по желтому пятну фонаря. Нос забивается в пять минут, и потом всю смену дышишь сквозь зубы, раза три в час прополаскивая их газировкой. Грузить породу не легче. Лопата по рваной почве не лезет, толкаешь ее бедром или животом из последних сил. А надо перекидать после каждого подрыва до тридцати тонн на брата. После такой смены, а выпадали они дважды в неделю, под горячими струями душа тебя бьет озноб и, если потом не выпьешь стакан водки, будешь спать до следующей смены. Так и жизнь проспишь. А с водкой получалось и побазарить с такими же пьяненькими корешами, сходить в клуб на танцы или просто «по бабам». Вот почему каждый привоз вина или водки в магазин Мартышкиной балки, так звали наш поселок, сопровождался драками, поскольку хватали товар ящиками, а всем, естественно, не хватало.
От глухой тупости такой работы меня спасала фантазия. Если доводилось бурить, я направлял бур в грудь забоя как на стену неприятельской крепости:
- А вот мы тебя сейчас! Толя, помоги!- орал сквозь рев превмобура напарнику. Толя Куприянец упирался мне руками или боком в спину, и мы двойной тягой долбили стену. Куприянцу тоже нравилась придуманная мной игра по взятию крепости, и когда ему приходилось выходить на смену с другим напарником, он начинал жаловаться на боль в спине. А со мной хоть бы что гнул ее все шесть часов. Да, из-за сверхкатегорности шахты смены в ней были шестичасовыми при двух выходных в неделю и двух месячных отпусках в году.
Был у нас в бригаде еще один белорус Женька Капустин. До шахты он работал фотокорреспондентом Белорусского телеграфного агентства. Парень внешне мощный, но «сачок» невероятный, и Коляда быстро избавился от него. Женька подвигнул меня купить фотоаппарат, чтобы «зашибать деньгу фотокарточками». А мне фотоаппарат годился на будущее, если когда-то устроюсь работать в газету. И в один прекрасный день мы с ним должны были ранним автобусом ехать в Ворошиловград за покупкой. С работой в ночную смену управились быстро и, оставив Куприянца в штреке ждать сменщиков, я пошел к стволу на подъем на-гора.
Там ждало подъема еще пять человек. Минут через десять мы услышали трехкратный звонок – сигнал на людской подъем, вошли в клеть, понеслись сквозь пронизывающий сквозняк вверх. Клеть летела быстрее обычного - подъем-то неурочный. Уже мелькнули огни верхнего горизонта, значит 425 метров позади, и осталось терпеть опущение желудка еще 125 метров, как вдруг что-то ударило по каске, бросило на пол клети и тяжко придавило грудь. Очнувшись, увидел, что на мне сидит Маша, самая огромная ростом и весом мотористка участка внутришахтного транспорта – Большая Мария, как ее звали в Мартышкиной балке.
- Эй, слезай, а то раздавишь! Что случилось-то?- крикнул Маше.
- Так уж и раздавлю? Обрыв клети, не видел что ли, как летели? Бог не дал в «стакан» плюхнуться,- проворчала Большая Мария. – Еще бы метров десять и купались бы.- Она первая оклемалась от падения, посчитала остальных. – Никто не вывалился, слава Богу. А будь клеть битком набита, ловили бы из «стакана» всех.
Была середина декабря. Ствол обмерз от вечно падающей сверху воды как деревенский колодец, и дул жуткий сквозняк, мчащийся с поверхности Земли в ее шахтные глубины. А как проходчики идут на смену даже лютой зимой? Брезентовая куртка и штаны на голое тело, в лучшем случае на майку с трусами. В штреке зябнуть некогда, и лишняя одежка только стесняет. Так что через пару минут я уже дрожал от холода. Но с проходки я был только один, остальные с других участков и одеты теплее.
- Маша, пусти парня меж титек погреться,- видя какой колотун меня бьет, посмеялся мужик, как и она одетый в фуфайку.
- Давай, малый, полезай сюда, - распахнула она одежку.- Да жмись ближе, не стесняйся.
И если бы я не разбился от удара клети об воду или не утонул в «стакане» ствола, точно замерз бы до смерти, потому что поднимали нас целых шесть часов. Пока проверили подъемный механизм, подвезли и заменили липовые бруски, в клочья разодранные стальными лапами парашюта клети, когда он гасил скорость свободного падения, шло время, которое мы отстукивали зубами.
Женщин давно вывели из-под земли, и кто не сумел устроиться на-гора, разъехались по стране, и где ты, моя спасительница, теперь, я не знаю. Тогда надо было написать рассказ или очерк про Большую Марию, но почему-то не случилось, хотя уже во всю печатался в городской газете «Донецкая правда» и был членом ее литкружка.
Странно, уже на следующий день я спокойно входил в клеть, будто никогда и не летел в ней четыреста метров вниз. А вот месяца три спустя, когда забой готовился к подрыву породы, и загоралась лампочка на «машинке» взрывника, меня охватывал ужас, какой я не испытал даже в ночь приезда на шахту. Значит, надо кончать такую работу и пьяную жизнь. А она действительно была пьяной, кроме тех дней, когда до или после работы ездил в редакцию «Донецкой правды» на занятия литкружка, где уже считался самым активным автором.
Много лет спустя в горьковской писательской организации затеялся разговор о только что опубликованной в «Новом мире» повести «Шахта». Там герой, не поднимаясь на поверхность, все время философствует о смысле жизни и труда под землей.
- Насколько это правдиво?- спросили у меня.
- Не знаю. Люди разные. Кому-то такой адски опасный и тупой труд кажется нормальным. Герою даже подниматься на поверхность не хочется. У нас на шахте я таких не знал. Мне всегда казалось, что те полкилометра земли, что над тобой, прямо-таки выпирают тебя наверх. Со смены горняки всегда идут быстрее, чем на смену. И философствовать там некогда, потому что в любую свободную минуту думаешь: как бы не погасла лампочка, иначе будешь слепой, прислушиваешься не трещит ли над головой порода, а то раздавит, как одного парня на нашем участке: корж свалился на голову, и у бедолаги лопнул таз. Вообще-то встречались люди, привычные к шахте, даже династиями работавшие под землей. Видимо это тоже призвание. Я его не испытал, потому и живу опять на Волге а не в степи, где начинал писать рассказы.
Но все-таки он был памятен и интересен – тот период жизни, и пять лет спустя у меня вышла первая книжка с повестью о молодых шахтерах, где я сравнивал их с Прометеем, ценой жизни даровавшим людям огонь. (Продолжение следует)