Начало - http://www.proza.ru/2011/04/02/1511
В Ленинграде первое, что мы с папой решили, — это добиваться прописки. Папа нуждался в уходе, был одинок. В его мастерская на улице Римского-Корсакова, 3, на верхнем этаже в каждой комнате этой огромной отселенческой квартиры был свой, неповторимый мир.
Из окна папиной мастерской открывался чудный вид на Сангальский сад и Садовую улицу. Здесь на один рубль мы устраивали целый пир. Он шёл в магазин на проспект Майорова, покупал макароны на 20 копеек, сливочного масла на 28 копеек, длинный батон, кусковой сахар, две конфеты «Ласточка» по 7 копеек и папиросы «Беломорканал» за 22 копейки. Большой самодельный стол папа накрывал белым ватманом, в стареньком чайнике заваривал чай, который переливал три раза из чайника в чашку, колдовал над ним. Чай в гранёном стакане, он был насыщенного красного цвета, терпким на вкус с тонким ароматом. Всё было сказочно вкусно — макароны, булка с маслом да со сладким чаем, заваренным от души.
На чай подтягивались художники — Саломонов, Чистяков, Добрынин Иван Иванович. Папа с удовольствием всех угощал. Мне так было приятно находиться среди этих людей, с теплотой и уважением относящихся к моему мягкому и доброму отцу. Именно тогда я поняла: одним людям даётся энергия творческая, другим — материальная, денежная.
В мастерскую часто захаживал один необычный человек. Звали его Жора Корвацкий. Он был лет на пятнадцать старше меня, художник-авангардист. Старшее поколение по-доброму подшучивало над ним, а он подмигивал мне и продолжал творить свои «шедевры». Как-то он принёс своё творение, на нём была изображена сковородка, а к подрамнику прибита гвоздём рыба.
Жора был невысокого роста, с лицом Христа — тонкие губы, прямой нос. Он мне всё время что-то предлагал, хотел помочь. Однажды говорит: «Леночка, чего ты мучаешься, давай я нарисую в паспорте тебе ленинградскую прописку, никакая экспертиза не подкопается, и завтра же устроишься в “Салтыковку”». Я жутко испугалась, и слышать не хотела ни о каких махинациях. В следующий раз он предложил другой вариант: «Борис Николаевич, давайте я распишусь с вашей дочкой и пропишу к себе». Папа отвечал, что это невозможно: и я, и он в браке. Через какое-то время он снова заводит об этом разговор: «Так можно же развестись».
Жил Жора на углу улицы Якубовича и Исаакиевской площади. Как то мы с папой отправились к нему в гости. Когда я зашла в комнату, глаза мои округлились от изумления. Шторы, состоящие из металлических звеньев цепей и цепочек, были ручной художественной ковки, резная деревянная мебель, необыкновенные светильники, всё сделано по его собственным эскизам и собственными руками.
Познакомились с его женой Надей, она почти моя ровесница, приехала из Углича, училась в художественном училище. На стеллажах её работы, бюсты, барельефы. Творческая мастерская двух одарённых людей.
А мы с мужем встречались на час-другой, бежали в кино и разбегались. Он жил в общежитии на Детской улице, я жила у бабушки и Тони. У него была своя студенческая жизнь, у меня своя. В начале января 1972 года я поехала сдавать зимнюю сессию в Киев.
А 18 января у моей сестры Регины и Вовы родился сын, это случилось ночью, радовались до утра, перезванивались, поздравляли друг друга. Утром, когда пришли в роддом, увидели список родившихся в эти сутки. Напротив фамилии Варламов была пометка «срочно зайдите к главному врачу». Мама с зятем на дрожащих ногах зашли в кабинет. И услышали, что мальчик родился обкрученный пуповиной, наглотался околоплодных вод, у него началась двусторонняя пневмония, состояние тяжёлое.
Вся семья сплотилась вокруг маленького, слабого мальчика. Выхаживали как могли, мама, став бабушкой, делала всё, что было в её силах, доставала дефицитные отрезы врачам, шила и кроила платья медсёстрам. Отработав целый день и купив по дороге самого вкусного, мчалась в больницу. Ночами шила на заказ, чтобы заработать деньги на лечение внука. Только выписывали из одной больницы — ребёнок начинал задыхаться, очередная скорая везла в следующую.
В моей жизни было тоже всё нескладно. В Ленинграде я старалась помочь папе, его жена бесконечно подавала в суд на выселение папы из нашей комнаты. Суд постановил разделить комнату и выделить ему угол. Он жил в мастерской без всяких удобств, работал день и ночь, у него ничего не было, ни белья, ни подушки. Тяжело больной, он спал на старом диване, укрывшись пальто. Ему требовался постоянный уход. Когда я вечером выходила из мастерской на улицу, поднимала голову — сердце сжималось от жалости. Только в его окнах горел одинокий свет.
Зимой 1973 года папа, наконец, отделил себе угол в комнате, поставив перегородку. Но приход домой тоже было сопряжен с трудностями. Бывшей жене больной папа, не имеющий возможности обеспечивать семью, уже был не нужен. И она вызывала милицию, устраивала скандал. Соседи и друзья-художники очень переживали и сочувствовали папе, давали советы, просили меня защитить отца. А что я могла? Мне было девятнадцать лет, и я тоже не была бойцом и не знала, как противостоять подлости.
Так я жила в Ленинграде и ждала непонятно чего. Как-то на Загородном проспекте, не доходя Пяти углов, я вдруг увидела в витрине мебельного магазина «стенку». Стояла как завороженная, не могла двинуться с места, глядя на этот символ домашнего очага и уюта. Я ходила по городу, заглядывая в чужие окна домов, представляя себя хозяйкой теплого, комфортного дома.
Некоторое время спустя, мы с мужем сняли маленькую комнатку на Звенигородской улице, в жуткой коммуналке с алкоголиками, на самом верхнем этаже. Страшная, пугающая парадная без света, кошачья вонь и мусор. Пересиливая ужас, я без оглядки скатывалась вниз по лестнице или, на одном вдохе, мчалась наверх. В квартире жили тринадцать человек, почти половина из них не «просыхала» круглосуточно. Из окна комнаты просматривался насквозь скверик у ТЮЗа и потрёпанные дома с ржавыми крышами на противоположной стороне. Это было первое наше общее жильё.
Радовало одно — что родители мужа простили нас и стали присылать посылки с продуктами, где было всё: и дефицитные консервы, и варенье, упакованное в полиэтиленовые кульки, и растворимый кофе, и конфеты. Отношения наладились, они не были против меня, просто считали наш брак слишком ранним.
И вот как-то я выхожу на кухню, а соседи, пошептавшись за моей спиной, открывают мне глаза: «Дурёха ты, дурёха, ведь ты только за порог, как твой хороводы домой водит. И чего ему не хватает…» Не представляя себе саму возможность такого обмана и предательства, примчалась к папе. Вся в слезах, рассказываю ему, что только услышала: «Пап, разве так бывает?!»
Папина спокойная фраза врезалась в память: «Выброси всё из головы. Всё это кухонные разговоры». Позже я узнала, что втайне от меня у него с мужем состоялся мужской разговор. Приближалась весна 73-го, папе заработки давались с трудом, но все деньги он отдавал на младших детей.
Как-то произошёл курьёзный случай. Я пришла в мастерскую к папе, а его не было. Ожидание затягивалось, я стала волноваться, ведь он болел. Вдруг открывается замок входной двери и заходит папа.
— Не знала, что и думать, ну где ты был так долго?
Он рассеянно посмотрел на меня и сказал:
— Не знал, что ты ждёшь, я очередь отстоял за апельсинами.
— Где же они?
И он ответил:
— Отнёс детям, высыпал на кухне в кастрюлю и ушёл.
Потом смутился, что не подумал обо мне… и не принёс ни одного.
На День Победы приехала мама и я её уговорила прийти в мастерскую. Был солнечный день, мы с папой помыли окна, надраили пол, на стол постелили чистую белую бумагу. Папа сходил на Сенной рынок, купил крупную белую картошку, укроп и жирную селёдку. Отварил картошку в мундирах, она оказалась рассыпчатой и вкусной, порезал крупными кусками селёдку, тонкими кольцами лук.
Мама зашла, лучистая, улыбающаяся. Я смотрела на них и меня переполняло счастье. Сидели, вспоминали, как встретились в 42-м году, как он её «выкупил» за бочку с горючим. Вспоминали все свои радостные моменты. Мама привезла фотографии общего внука Вовы. Папа побежал хвастаться, всем показывать внука. Художники, узнав, что за гостья у папы, принесли вино.
Выпили за победу, за встречу. Ели картошку с селёдкой, много смеялись, говорили и говорили. Я смотрела и понимала, вот эти двое близких мне человека созданы друг для друга… Они вместе прожили пятнадцать лет… Но уже пятнадцать лет каждый жил своей несчастливой жизнью.
Солнечным майским праздничным днём папа и мама простили друг другу все обиды. И попрощались навсегда.
Сдав летнюю сессию, я с мамой поехала по её путёвке в Алушту, в Рабочий Уголок. Это был пансионат работников торговли. Роскошные полные дамы, шикарные директора баз. Вечерами лилось шампанское. У мамы тут же появился поклонник. Всё было чудесно, кроме одного — нам катастрофически не хватало денег. Потому что мама на набережной купила себе дорогой шиньон из натуральных волос. Она вышла из бюджета, ведь экономить мама не умела.
В один из дней мы на пароходике поплыли в Ялту. На набережной зашли в ресторан, заказали на двоих одну порцию салата из молодых огурчиков. Пошли в музей-дачу Чехова. В одной из комнат я увидела уютный уголок из книжных полок, кожаный диван, письменный стол. Это был кабинет Антона Павловича. Я представила, как одинокий больной человек ходил из угла в угол, раскладывал пасьянс, писал свои чудесные рассказы, пьесы, смотрел на море из окна мансарды, гулял по своему дивному саду, думая о любимой женщине и тихо страдал. «Может, талант и страдание неотделимы?» — подумала я.
Вышла из музея совершенно потрясённая… Во всём, что бы я не читала у Чехова, я чувствовала боль страдающего человека, гениального любимого писателя.
Не успели мы вернуться в Киев, как мне позвонила моя свекровь, Надежда Степановна, и попросила заехать. Я помчалась к ним. Встретила меня бабушка, Вера Илларионовна, попили чай с клубничным вареньем.
Пришли с работы родители и стали уговаривать меня поехать с ними на машине по Прибалтике. Их сын, мой муж, со стройотрядом отправился в Тюмень и не собирался в Киев. Мне не хотелось ехать, но отказываться было неудобно.
В июле мы отправились в путешествие. Комфортная «Волга», в ней: папа, сестра Наташа и я. Ехали через Белоруссию. Въехав в Литву, я почувствовала, что попала за границу. Прекрасные дороги, чистые города. Вильнюс, Друскининкай, Тракай, Алитус, Игналина, Клайпеда. Чистейшие голубые озёра, сосны, море. Но главное в нашей поездке — я увидела в свёкре необыкновенного человека, скромного и умного, настоящего интеллигента, я поняла какие трепетные отношения существуют в их семье. Я поняла, что так бывает.
Не покидала тревога за папу. Я знала, что он летом поехал в Сланцы писать портреты передовиков сельского хозяйства, рассчитывая заработать хорошие деньги. По его приезде я заметила, что папа совсем похудел и осунулся. Денег не было, но я понимала, что у него все мысли о детях, о маленькой дочке, которая пошла в первый класс. Всё, что зарабатывал, до последней копейки он отдавал туда. Себе не оставлял даже на лекарство. Но он меня обрадовал тем, что записался на приём в «Большой дом», на Литейном. И был уверен, что обязательно решится вопрос с пропиской. А ещё новость — в силу вошёл закон о расселении фронтовиков из коммунальных квартир, таким образом, мы с ним получим отдельную квартиру, если добьёмся моей прописки.
Ждать оставалось недолго. Наконец мы отправились на приём к важному начальнику. Когда зашли в кабинет, первое что сделал папа, задрал штанины и показал свои распухшие ноги. Стало неловко за него и обидно. Он сказал: «Прошу вас, помогите прописать дочь, я больной, одинокий человек, чувствую вину перед ней. Вы поймите, ей нужно жить, работать а мне помощь нужна».
Потом достал военный билет и каталоги выставок с его работами. Когда, мы, выходя, увидели на заявлении красную резолюцию «ПРОПИСАТЬ», папа заплакал.
Я, счастливая, побежала на остановку, а папа пошёл пешком. Из окна трамвайного вагона я увидела его — и сердце моё сжалось, по улице среди оживлённых людей еле переставлял ноги немолодой, смертельно усталый человек с отстранённым взглядом. Я провожала его глазами, прижавшись к окну, чтобы как можно дольше видеть, чтобы сохранить в памяти этот образ. Через три дня его не стало.
Накануне папа почувствовал себя лучше, из-под его кисти выплывали чудные русские пейзажи c церквами, бегущими босоногими мальчишками, стогами сена в лучах утреннего солнца, улетающими птицами над осенним золотым полем… Он нашёл свою тему, в ней уложил простую формулу прожитой жизни.
На похоронах художника Бориса Николаевича Петрова было море людей. Огромное количество белых хризантем слилось с золотом осени, с замирающей природой, которую он так любил. Я очень боялась увидеть папу в гробу, вся тряслась, пытаясь держать себя в руках, владеть собой. Сердце разрывалось от жалости и горя. Невозможно было поверить, что я не увижу папу никогда, что его больше нет.
Похоронили папу на Охтинском кладбище 9 октября 1973 года. По православному обычаю в часовне его отпевал батюшка. Когда вышли из церкви, зарядил холодный дождь, переходящий в снег, налетел пронизывающий ветер. Гроб везла лошадка, она неторопливо шла по длинным лужам, мимо берёзовых рощ и опавших мокрых листьев, покрытых первым снегом. Было невыносимо осознавать, что это его последний путь и он останется здесь один навсегда.
Я никогда больше не заходила в нашу комнату, не стала бороться за свои права на нее. Через сорок дней уехала в Киев. В это тяжёлое для меня время муж мой исчез, как в воду канул. Навсегда. Так в 21 год я отчётливо поняла, что стала взрослой.
Продолжение - http://www.proza.ru/2011/05/21/36