Давным-давно это было, когда коровы под царскими окнами мычали, а зайцы по Васильевскому острову бегали. Малые детушки тех зайцев ловили и на базар несли. Продадут зайца за копейку, пряников да леденцов сахарных накупят и рады-радёшеньки, что счастье своё заячье за уши поймали.
И у каждого своё счастье было. У царя счастье золотое, мерой не мереное, у купца счастье серебряное, считанное-пересчитанное, а у простого люда — какого только счастья не было. И лошадиное, и коровье, и хлебное, и сапожное, и гулящее счастье встречалось, только редким оно было, и всё больше по лесам темным хаживало.
Каждый счастьем своим гордился, берёг его от глаза дурного, от людей лихих, по сундукам прятал, от стужи лютой под перинами согревал и на перине той счастливыми снами любовался.
А по праздникам любил честной народ и погулять вволю, и позабавиться, и счастьем своим похвастаться. Не век же по сундукам, да под перинами утеху свою сердечную хранить. И потеха такая у народа была, называлась еще «чье счастье осилит». Соберутся на площади люди добрые и меряются своим счастьем, у кого потяжельше будет, тому и слава. Нашлись мастера «золотые руки» и весы смастерили особенные, чтобы счастье мерить. Чего русский человек не придумает, когда дело душой делает.
Из мухи обыкновенной слона индийского сочинит и на слоне том сочиненном башню до неба построит. А если спросит какой иноземец ученый: «Для чего башня такая поднебесная потребовалась?» — усмехнётся только русский человек. Где им иноземным умам понять, что нет большей приятности для души вольной, чем чаи ароматные на небе синем распивать и на заморские земли сверху поглядывать. Такой у русского человека характер, и весы — чтобы счастье мерить — тоже от радости поднебесной, сверху поглядывающей, смастерили.
Но не простые то были весы, счастье оно ведь не картошка: на месяц — мешок, на день — лукошко. Бывало такое, что и серебряное счастье и считанное-пересчитанное и девать его вроде уже некуда, а, глядь, хлебное-то счастье и перевешивало.
За то, может, и любил народ забаву эту молодецкую, что каждый про себя думал: «Может на вид и невелико моё счастье, а глядишь, и купеческому не уступит». Кое-кто задумывался и до золотых мер, да только мечты эти всё больше от праздности появлялись. В дурной голове и муравей по-медвежьи рычит. Умный человек меру своему счастью знает, потому и счастье людское, у кого с дом, у кого с ком, — кому какое досталось, так и на век осталось.
И случился как-то раз праздник. Год тогда выдался хороший, урожайный, всего вдосталь и каждый своему счастью только радовался. А коль счастью своему рад, то и попраздновать, позабавиться не грех.
Кто прянику медовому радовался, кто сапогами новыми красовался, а кому нет большей радости, чем счастьем своим похвалиться.
После полудня собрались на главной городской площади и купцы именитые, и простой люд, и друзья царские пришли, как загорелось всем счастьем помериться.
Долго мерились, много достойных людей тогда сошлось, но остались в конце концов только двое. Купец Иван Зотов, да пушечных дел мастер Никита Чугунов.
Положили они своё счастье на весы, и как бы замерло всё. И весы замерли, и люди, и вороны на деревьях не шелохнутся. Тишина настала, и вначале медленно, а потом всё быстрее, быстрее и перевесило счастье купеческое.
Закричал народ, все победителя чествуют, наисчастливое счастье величают, тут и царь подошёл, сам Пётр Алексеевич.
«Молодец,— говорит,— недаром за моря дальние ходил, знать на роду у тебя написано счастливым быть».
Поклонился Иван Зотов в пояс и поблагодарил царя-батюшку за слово доброе.
И вдруг выходит из толпы мужик. С виду обыкновенный, не отличить ничем, только глаза у него глубокие-преглубокие и словно как светятся. Выходит и говорит: «Не всё счастье царь-государь мерой можно измерить, вот, к примеру, моё взять: какой мерой не мерь, а всё мало будет».
Засмеялся Пётр Алексеевич на такую пустую похвальбу и решил проучить мужика за хвастовство глупое.
«Это получается, что твоё счастье и моё осилить может?» — спрашивает он.
«Может»,— спокойно отвечает мужик.
«И счастье нашего города Петербурга перетянет?» — испытывает его Петр Алексеевич.
«Перетянет»,— отвечает мужик.
«А вот давай тогда поспорим,— говорит ему царь.— Коли осилит твоё счастье счастье Петербурга-города, забирай его себе, а не осилит — не обессудь: за похвальбу твою небывалую ответ держать будешь — чтобы не повадно другим было языком молоть что не попадя».
«Я согласен,— говорит мужик,— пусть всё так по твоим словам и будет».
«Поделом мужику,— шумит народ,— поучи его царь-батюшка, поучи, тоже, понимаешь, с калашным рылом, да в суконный ряд пролезть надумал».
Царь Пётр Алексеевич посмеивается только, любитель он анекдотов жизненных был, а тут случай такой представился, надолго народ запомнит спор этот.
Быстро принесли счастье Петербургское и на весы положили. «Ну,— говорит царь,— доставай своё богатство».
Мужик руку за пазуху сунул и вынимает тряпицу какую-то: «Вот,— говорит,— в этой тряпице всё моё счастье и лежит».
Хохот тут поднялся такой, что за версту слышно стало. Сто лет так не смеялись, как в тот раз. До нутра этот смех всех пробрал, и нутряной слезой вышел.
А мужик как бы и не слышал ничего, глаза его только сильнее светится стали. Подождал он ещё, вроде как прислушивался к чему, и тряпицу на весы положил.
И в тот миг как кто смеялся, так с открытым ртом и стоять остался.
Перышком птичьим взлетело вверх счастье города Петербурга, а тряпица мужицкая камнем наземь упала.
Остолбенел царь, и народ весь столбом стоит.
Снял мужик с плеча своего котомку старенькую и положил туда всё счастье города Петербурга, а тряпицу свою опять за пазуху сунул.
Потом низко он поклонился царю, Петру Алексеевичу, и сказал: «Разное на свете счастье есть — и царское, и купеческое, и мастеровое, и крестьянское, а моё счастье — извечное: лежит у меня в тряпице крест божий, и нет меры такой на Земле, чтобы счастье его измерить. И на сем прощай, царь-государь, триста лет теперь этому городу без своего счастья жить и на будущие счастливые времена ума-разума набираться».
Сказал это и как сгинул. Крепко опечалился народ петербургский, да что поделаешь, прошлого ведь не воротишь. От стыда ли или с тоски сердечной скинули они тогда в Неву-речку весы, что счастье мерили и по домам разошлись.
И с того дня запала в душу Петра Алексеевича тяжелая дума, до последних дней он этой думой изводился: «Что же это за мужик был такой чудный, что всё счастье города в котомке своей унёс?»
Много с той поры времени прошло, а всё нет ответа на вопрос царский.
И мудрецы петербургские над загадкой мудрствовали, и философы философствовали, и народ простой задумывался, а всё впустую. Как наваждение какое на всех нашло. Вот-вот вроде догадается кто, ан нет — промелькнёт мысль верная, вспыхнет искоркой долгожданной и погаснет тут же, как и не было её вовсе.
Может оттого и вид у петербуржцев всегда такой озабоченный да затуманенный, что сушит их эта мысль тайная, неразгаданная.
Только дети и знают ответы на все вопросы. Дети ведь всегда всё знают взаправду: не словами смышлеными или мыслями учеными знают, а взаправду — как оно есть, так и знают.
А как вернется счастье утраченное, вот тогда все и узнают того, кто сказал когда-то: «Мое счастье извечное, и никакими мерами земными его не измеришь».
Ну, а пока не настало время это обещанное, добрые люди ума-разума набираются и детям своим радуются и УДИВЛЯЮТСЯ!