ЦК... до сих пор непонятно, чего я искал в ЦК партии. О реабилитации не могло быть и речи, я был кругом виноват, факты в фельетоне соответствовали истине (аргументация всегда была сильной стороной Одноглазого); когда бы я тайно надеялся, что меня оставят в Москве, мой визит имел бы хоть какой-то смысл; так нет же, риторика моя была искренней, меня и вправду тянуло на передний край, – но просто хотелось лишний раз поплакаться в жилетку, душу излить (как в детстве, после драк на задворках Дома Учителя, изливал душу Бабушке), – а с этой целью незачем обращаться в столь высокие инстанции... Разумеется, теперь, через двенадцать лет, когда увидел Одноглазого, я смутно понял, зачем ходил на Старую площадь: во-первых, меня смущал сам факт фельетона о живом человеке; во-вторых, Одноглазый ловко сумел отвертеться от распределения на Дальний Восток. Так что не ему было судить меня!
"Наверно, долбать других имеет право тот, кто сам чист..."- считал прораб Сорокажердьев. И он быстро уяснил, что за птица Одноглазый. Лысоватый Сема Бернштейн добавил. "Если б речь о твоих стихах – куда ни шло, любая ругань пишущему на пользу, но когда бьют по иным мотивам, кроме чисто литературных – это ужасно!"
Авторитетная поддержка друзей и их негодование на Одноглазого заставили меня обратиться с жалобой в ЦК. Там, на Старой площади, на первом этаже, в просторной комнате со множеством дверей и старинным трюмо, ожидали приема люди с сумасшедшими глазами, похожие на изобретателей вечных двигателей, матери с притихшими младенцами, как бы чуявшими серьезность обстановки, и хозяйственники с толстыми портфелями, лелеявшие их как грудных детей. Сверху ко мне, устало припадая на правую ногу, спустился бледный, хромой человек – работник ЦК, курировавший "Большую Газету", в годы коллективизации был селькором, и кулаки стреляли в него, а фамилия у него была звонкая: Архаров!..
Однако меня совсем не радовало то, что я попал в компанию жалобщиков. Рослый университетский юноша в пиджаке с прямоугольно-ватными плечами, с благородно-синим ромбиком на лацкане – таким я увидел себя в трюмо – начал сбивчиво излагать суть дела. Очевидно, ситуация была не слишком сложная, бывший селькор разобрался в ней сразу; это была короткая, суровая операция по удалению инфантильности.
"Итак, вы москвич, будущий преподаватель, специализируетесь на Есенине, бабушка у вас престарелая... сколько ей, вы говорите?.. ну вот, шестьдесят семь, и ехать в Сибирь вам, в общем-то, необязательно. Сибирь и без вас обойдется..."
"Могу позвонить ректору МОПИ, он вас пристроит на аналогичную работу в Москве", – добавил товарищ Архаров несколько брезгливо. Вспомнив студенческую пословицу "Попал в МОПИ – так не вопи", я запротестовал. "Пристраивать меня не надо!"
"О, вот как вы заговорили?!.. позвольте, вас как по отчеству?.. так вот, Сергей Федорович, поверьте моему опыту – у каждого человека должны быть годы разрядки...- не ударяйтесь в амбицию, не цепляйтесь за букву... (он небрежно сдвинул на пол газету с творением Одноглазого) ...а докажите вашим комсомольцам, что вам действительно близки сибирские дали, и вся эта история через полгода забудется!.. Никакой юридической силы фельетоны не имеют, – сказал хромой селькор на прощанье, – а хорошую традицию – предоставлять ответное слово крити-куемому – мы подзабыли, пора бы возродить... ну да ладно, дело выеденного яйца не стоит!"
Волнуясь и краснея, я промямлил: "Тогда я пойду... у вас, верно, дел много... Отнял у вас столько времени!" "Ладно, желаю успеха!". Какая-то мать с младенцем удивленно глянула на жалобщика, так поспешно покидавшего приемную ЦК. Вот и всё. Старая площадь провожала меня в годы странствий Государственным флагом Союза ССР.
А потом, проходя по Лубянскому проезду мимо дома № 3, я вспомнил ГДЕ, КОГДА, КАКОЙ ВЕЛИКИЙ ВЫБИРАЛ ПУТЬ, ЧТОБЫ ПРОТОПТАННЫЙ И ЛЕГШЕ? - и все мои проблемы были решены; юности свойственно ассоциировать себя с великими.
12 сентября на прощанье были устроены танцы на крыше небоскреба, Москва мерцала в глубине таинственно и нежно, в дальнюю дорогу меня провожали Сорокажердьев, Оленька, Сема Бернштейн и Вася Салазкин, о фельетончике никто и не вспоминал, словно его и не было; перепалка разгорелась насчет кремлевских соборов, ходили слухи, что скоро Кремль откроют для свободного посещения, но в это еще мало кто верил.
"Ира, твой папа работал в ЦК?" – спросил я на днях Архарову-Арфову, подругу Вовки-Кузьминского; она ответила: "Это было так давно... папа уже лет десять в Латинской Америке, на дипломатической работе"; обучая дочь селькора азам эвристики, постараюсь хотя бы таким косвенным способом выразить признательность этому человеку... Когда тебе 22, и ветер пахнет разлукой, дальней дорогой, сентябрьской свежестью, – чего стоят все фельетоны на свете, все удары – или поцелуи? – судьбы!
...Чрезвычайно огорошил меня ректор Курганского пединститута: "Опоздали, товарищ Калашников, вакансия уже занята... если б чуть пораньше!" – и посоветовал в тот же день ехать в Барнаул, на полторы тысячи километров восточнее; чисто физическое ощущение пространства не покидает меня с тех пор: вот ведь повезло родиться в необъятной стране! Однако Алтай встретил меня настороженно, с ног до головы оглядел меня завсектором печати, сидевший в фиолетовом здании крайкома партии: "Это не о вас писали что-то такое?"; я небрежно сказал: "Разве это имеет значение?.. ведь я здесь!" "Ладно, используем вас на газетной работе, хромает у нас районка в Шелаболихе, грамотный ответ. секретарь нужен".
"...Беда с тобой, – "приговаривал редактор "Шелаболихинской правды" по утрам, когда я мысленно еще досматривал сны, – угораздило же тебя забраться именно в Шелаболиху... тут нужны люди от сохи, а не от пишущей машинки!" – и от Семы Бернштейна вскоре пришло письмо: "Государство нельзя обманывать даже в мелочах, Оленька твоя засыпалась на первом же диктанте повышенной трудности, сделав 48 (sic!) грамматических ошибок, не говоря уже о синтаксисе; вот что значит путать личное с общественным..." – ну, и так далее, товарищ был в своем репертуаре; Сема также кратко сообщил, что книга Одноглазого уже вышла из печати. (Я ловлю себя на мысли, что все-таки есть нечто подкупающее в примитивном способе физического воздействия: зажать бы в руке ремешок "Олимпии" и трахнуть ею по башке Одноглазого... увы, интеллигентные люди не позволяют себе таких вольностей, и в день встречи рука моя не поднялась на одноглазого Каина, отравившего своим ядом мою молодость; мы прошли друг мимо друга с каменными лицами, он скосил свой единственный глаз на мою марсианку – и этого мне было достаточно для запоздалого торжества.)
...Хладнокровно перечитав написанное, вижу, что возвёл на Одноглазого напраслину: кому какое дело, сумел он отвертеться от распределения или не сумел?.. видимо, просто в 1954 году кто-то дал указание печати – пошире освещать случаи отказа выпускников от распределения, и он сумел переиграть ситуацию, да ещё и оказаться на коне. Эпоха, время избрали его "орудием для битья", а меня "мальчиком для порки", и на время обижаться не следует.
ЛЕТНИЙ МОСКОВСКИЙ ЗОНГ
Лето в Москве... Одуряюще пахнет к утру
белой акацией, белою тайной жасмина.
Десятиклассницы в белом поют "Ангару".
Красная площадь, ты – лучшая девушка мира!
Лето в Москве... Не хватает на пляжах песку.
Сколько богинь! Сколько властных звонков телефонных!
В Консерватории Гендель и Бах в отпуску.
Голос Армстронга сгущается в магнитофонах.
Лето в Москве – это жарче, чем море и Юг.
/Как заговорщицки струи тебя обхватили!/
Влажно-нагая, как Ева-праматерь в раю,
девушка бродит по снятой на лето квартире.
Лето в Москве... Жить сначала – возьми и начни!
Спать до зари не дает ее рыжая грива.
Желтые розы изменою пахнут в ночи.
Я надышался горчайшим озоном разрыва.
Всё. Улетаем – ты в Адлер, я в город Курган.
...Но не дает нам собраться, пойти за билетом
многоголосое – консерваторский орган! -
благословенное,
трижды блаженное
Лето.