Мои сверстники не всегда владеют интернетом, общаюсь с их детьми или мужьями. А недавно попал ко мне на один из сайтов внук маминой подруги и сотрудницы Анны Пекар. Звать паренька Ростиком. Он со своей мамой Галей был у нас, когда моя мама была ещё жива, а Ростикиной бабушки, маминой подруги, уже не было в живых... Галя старше меня почти на четыре года... Сидели мы на кухне, дело было в Киеве. Моя мама всё пыталась выяснить, чем Ростик занимается, учится ли он после окончания школы, где работает. В конце концов она сказала Гале:
– Но его же надо лечить!
– От чего, тётя Соня?
– От... недомыслия, – подбирала наименее обидные слова мама.
А через две недели я позвонила Гале с Ростиком и сказала им, что с моей мамой они попрощались две недели тому назад. «Как!» – воскликнула Галя, – «она же не болела». Именно так и было... мама ушла на девяносто втором году жизни.
И вот Ростик нашёл меня в фэйс-буке, я позвонила Гале, сначала не могла её застать, как оказалось, она по вечерам после 22 часов выходит кормить бездомных кошек. Наконец я застала её дома, она сказала, что сын пошёл покупать кошачью еду. Мы разговорились, я сказала, что в прошлом году умер мой брат...
– Ты что? Я так хорошо его помню. Когда стал старше у него были чёрные блестящие волосы, зачёсанные назад. А ещё я помню, как твой папа Миша приехал к нам в Святошино, где мы отдыхали, когда началась война, он нас всех забрал оттуда...
Перезваниваю Гале, хочется подробностей, хотя ей было 5 – 6 лет, не больше, а мне года два. Отдыхали мы, дети, без родителей в детском санатории в пригороде Киева (тогда, пригород, окраина, а сейчас Святошино входит в городскую черту). Галя помнит, что кормили детей манной кашей, часто насильно. Ещё кому-то привезли шоколад, а потом один ребёнок отравился им. «И тут началась война. Твой папа Миша приехал, взял тебя с братом, прихватил и меня. Мы ехали в кузове грузовика... Потом нас мамой вывез мамин брат, он тогда работал в НКВД, его и нашу семью успели вывезти...»
Если мы «там все отдыхали», значит уже было лето, то есть папа вывез нас буквально из-под носа фашистов, иначе быть бы всем нам в Бабьем Яру. И нам с братом, и черноглазой Галочке, и нашим мамам, бабушкам... Вот так! И значит, есть человек, который помнит моего «папу Мишу»...
Я, как сейчас вижу его единственный приезд туда, где мы остановились по пути на Урал, ему тогда предоставили отпуск на пару дней. А ещё остался в памяти тревожный день уже на Урале, когда мой брат ушёл с ребятами в лес за пестиками и пропал надолго. Мы тогда уже жили в Верещагино. Мама очень волновалась, но поздно вечером ребята объявились. Как сейчас вижу и сами пестики, такие зелёненькие «червячки», ростки, которые добавляли в муку, пекли зеленоватые блинчики, с этими съедобными пестиками блинчиков было больше.
Мой брат начал немного заикаться ещё до войны. Как рассказала однажды мама, двоюродный брат Май «учил» его плавать, когда ему не было ещё четырёх лет... Но во время поездки на Урал, его заикание усилилось. Когда начиналась бомбёжка, он кричал: «Не хочу, чтобы меня бомба убила». Требовал, чтобы пошли в бомбоубежище. Значит, успел узнать уже, что это такое. Когда была возможность выскочить из вагона во время бомбёжек, прятались в поле, потом боялись опоздать, вскакивали в состав на ходу – это с малышами-то. Ведь поезд трогался без сигнала, тихонько... Алик вспоминал, что в Верещагино, где мы жили, был сруб, в первое время с нами ещё жил тот самый Май, изрядный разбойник. Потом они жили отдельно с матерью. Алик помнил, что тяжело болел, «скарлатиной», – подсказала я. Услыхал Май, что ребята идут из леса, продают землянику. Чтобы быстрее спуститься со второго этажа, где мы все жили, Май стал спускаться по брёвнам. Он купил стакан земляники и полез тем же путём наверх, но сорвался, упал, ударился, а что самое обидное – рассыпал землянику. «Мы оба ревели».
Ещё Алик помнит, как он шёл по глубокому снегу после школы, нарочно с хрустом влезая в глубокие сугробы. Он был в чёрных валенках. «Я шёл по сугробам и пел: «артиллеристы, Сталин дал приказ...» Вдруг вижу, мама бежит и плачет. А это она похоронку получила...» Значит, был январь 1944 года...
Ещё очень крепко он запомнил, что на обратном пути в Киев в теплушке сожгли его лыжи. Было очень холодно. Он плакал. А уже в Киеве жила мамина тётя Фаня, она работала в пекарне, принесла как-то три булочки: «ты где-то бегала, а Май схватил сразу же две булочки, тогда я свою, оставшуюся, спрятал в трусы». Алик всегда был голодным, а Май за это прозвал его «бездонный мешок».
И я немного помню обратный путь, когда пароход ехал через Волгу, я лежала на верхней полке и просила «подмазывать» мне корочки белого хлеба мёдом. Хоть я очень плохо ела, но это лакомство мне понравилось и я надолго запомнила его.
Наконец, мы проездом оказались в Москве, где жил мамин брат, мой дядя Юля. Мы ехали в метро, поднимались по «лестнице-чудеснице», а мне уже казалось, что и пол в большом зале вестибюля едет, крутится тихонько. Может быть, голова кружилась. Я очень долго не могла ездить в транспорте... А дядю я тут же назвала Ёжиком, он поцеловал меня, а щетина на его щеке кололась... Это для меня было новое и странное ощущение. Ведь отца уже не было в живых. Ёжик дал нам с собой в Киев живую чёрную курицу. Мы приехали в свой город, в двух маленьких комнатках с кафельной печью нам предстояло жить. При нас собирали вещи две молодые женщины, они увязывали узлы, смотрели на нас, худых и бледных детей, и вздыхали.
Мне поставили слева в уголке сундук, который мы привезли с собой с Урала. Сундук накрыли тонким серым вытертым одеялом. Там я спала довольно долго. Брату дали во временное пользование больничную кушетку, в больнице уже работала и жила «при поликлинике» мамина сестра, а моя тётя Дося с Маем. Мама купила какой-то дерматиновый диван для себя, а для бабушки железную кровать с сеткой. Наш довоенный дом уцелел, но квартиру маме не вернули. «Меня некому защитить, потому что нет Миши», – плакала она.
Соседка Фаня не вернула кровать, но отдала наши три шкафа, один – маленькая буфетная горка с дверцей, а в неё было вставлено матовое стекло с выпуклыми паучками, другой – фанерный платяной шкаф, а третий – книжный шкаф, там выдвигались застеклённые крышки над полками.
Между тем, чёрная курочка неслась, каждый день давала она яичко. У нас же был балкон, и курочка там жила, привязанная к ограде длинной верёвочкой. Я её любила, гладила по головке. Но приближалась зима. Как я потом поняла, курочку использовали на бульон. Мне не сказали правду, объяснили её отсутствие тем, что она сорвалась с привязи и улетела вниз с балкона...
Потом печку сломали, о чём я долго жалела, такими гладенькими и тёплыми были белые изразцы... а взамен возникла сначала куча битого кирпича, мусора, а потом и железные батареи. Зато нам уже не приходилось тащить на четвёртый этаж дрова...
На фото- мы с братом в эвакуации