30 марта.
11 марта, в три часа дня у меня родился сын, мой Мишенька. Накануне долго гуляла с отцом. Над городом стоял холодный красный закат. У меня мёрзли руки. Когда уже стемнело, мы вышли на центральную улицу, поднявшись на высокий берег реки, и встретили маму, идущую с работы. А на следующее утро у меня сильно схваткообразно заболел живот и поясница. Мамы уже не было дома, и я испугалась, что могу отправиться в роддом, когда она будет на работе.
Приходила Ната. Ей я не сказала о своём состоянии, поговорила, лёжа на диване. Наконец, пришла мама. В глазах тревога.
Наступил вечер. Я сидела и вышивала крестиком какого-то орла, который так и остался не оконченным и валяется в корзинке с нитками. Боль всё повторялась и усиливалась. Мне не было страшно. Мама настаивала, чтобы я поменьше ходила, не поднимала даже чайника. Вдруг во мне что-то прорвалось, и прошли воды. Отец побежал вызывать скорую помощь.
Мы поехали с мамой. Она обманула фельдшера, сказав, что я прописана по адресу свекрови, чтобы меня отвезли в лучший родильный дом.
Был час ночи. Санитарка долго звонила в дверь приёмного покоя. Вокруг было тихо и пустынно. Я стояла, прижав к животу мешок с вещами, и шофёр смотрел на меня из машины. Наконец дверь открылась, и мы вошли.
5 апреля
Сейчас, несмотря на то, что все дни мои заняты одним сыном, я всё-таки иногда спрашиваю себя: «А не сон ли всё это? Неужели всё это происходит в моей реальной жизни?». Но тут же, рядом стоит коляска, в ней попискивает мой маленький скворушка с ясными глазками, часто теряет свою огромную и неуклюжую соску и никак не засыпает… Да, это – реальность.
Я вспоминаю дни, проведённые в родильном доме. Мы вошли в чистый коридор за санитаркой. Мама спросила:
- Кто дежурит сегодня ночью?
Она резко и грубо отреагировала, что нельзя было считать ответом на вопрос. Милая, моя добрая, старая Мышка! Как ты была растеряна! Как взволнована! И как жаль мне сейчас тебя, когда я вспоминаю всё это.
- А кого из врачей вам надо? У нас все врачи хорошие!
- Дора… Дора… забыла отчество…
- Дора Михайловна? Она не здесь работает, она в патологии, - женщина кивнула на дверь в противоположном конце коридора.
- Не волнуйся ты! Не волнуйся, - просила я.
В этот момент я не испытывала ни страха, ни боли, только жалость и беспокойство за самого родного, дорого и единственного для меня человека – мою мать. И ещё было какое-то почти неощутимое волнение перед тем, что скоро должно произойти, перед физическими страданиями, которых я не боялась, к которым была готова.
Так наступило 11 марта. Оно наступило ещё дома, когда из меня обильно полилась вода. Я лежала на диване, а напротив сидела и смотрела на меня взволнованная и сразу постаревшая, как всегда бывало во время моей болезни, мама.
Мы вошли в приёмный покой. Женщина сказала нам ждать. Я слышала настойчивый и громкий голос:
- Люба! Люба!...
Наконец появилась маленькая заспанная Люба. Она меня обмерила, потом долго заполняла карточку. Я равнодушно отвечала на вопросы. Мама мне помогала. Этих изжеванных вопросов было много за время беременности. Мама подготовила меня дома, но в душ я всё-таки пошла. Люба куда-то исчезла, а я всё мылась и мылась, мама в пальто несколько раз заглядывала ко мне, я старалась быть весёлой и шутить, и она улыбалась. Наконец появилась акушерка, принесла рубашку, халат и ужасные шлёпанцы (на ней были такие же).
- Вы уже моетесь? А я должна вас ещё брить. Ну, ничего, потом ещё обмоетесь.
Я лежала на грубой, нечистой вылинявшей больничной клеёнке. Бритва была тупая. Было больно и немного смешно. Она оставила меня и пошла за новой бритвой, а я всё лежала, опять заглядывала мама. Наконец, акушерка появилась.
- Вы уж простите, аж на третий этаж пришлось ходить. Господи! Даже этого добра не могут запастись!
Мы простились с мамой. Она держала узел с моей одеждой. Меня повели наверх. Я волновалась: как же она доберётся до дому, ведь уже глубокая ночь?! На глаза навернулись слёзы.
В палате десять коек. Кроме меня ещё двое. Одна, дебелая, похожая на еврейку, страшно кричит, её крики я слышала ещё внизу. Вторая – странное существо с большими светлыми глазами и длинным носом ходит по палате и трёт себе поясницу. Первую уговаривают две женщины в белых халатах, когда они оставляют её, она опять начинает кричать, просит воды; но вторая, которая ходит, отказывается помочь ей:
- Не могу, у меня схватка.
Я встаю и подаю ей воду. Она благодарит, и крики начинаются опять. Приходит санитарка, которая встречала нас, и начинает её отвлекать:
- Света, с кем ты живёшь?
- С мамой, с мужем…
13 апреля
Приезжал и уже уехал Саша. Ему ещё учиться более года.
Мой маленький сероглазик лежит в коляске и пыхтит. Он засыпает. Волосики взъерошены, носик вспотел – маленький, милый старичок, скворушка.
Так вот. Свету наконец увели, крики слышались уже откуда-то рядом. Вторая стала осуждать её:
- Неужели нельзя потерпеть?! Я всегда вспоминаю героев. Зоя Космодемьянская. Как подумаешь, как ей груди отрезали…
Я молчала. Схватки усилились. Думала о маме: «Как-то она добралась домой одна? Интересно, сколько времени, пришла она уже или нет?»
Соседка попросила погасить свет. Погасили. Она иногда стонала. Свет снова зажгли. Пришла акушерка и стала брать у меня кровь из вены. Иголка старая, на внутренних стенках шприца накипь, поршень идёт плохо. Я протянула левую руку, там вена лучше. Боже, как грубо и неумело она меня колола! когда ушла, кровь из вены продолжала идти, потом на этом месте вздулась небольшая шишка. Опять потушили свет, и потянулась ночь. Я лежала и слушала свою боль. Соседка стонала.
Мне часто приходилось вставать и ходить в туалет.
- Так, это кто у меня? – сказала, заметив меня, усталая женщина с добрым лицом. Она вошла за мной в палату, послушала трубочкой живот, посмотрела меня, задала обычные вопросы.
- Когда, доктор? – спросила я.
- Ещё не скоро, думаю завтра, во второй половине дня.
Лежала, забывалась, но не спала. Думала ли о чем? Не знаю.
Ко мне опять приходили, ввели в вену глюкозу. Пришлось дать правую руку. Сестра долго удила вену.
- Не больно?
- Не знаю. Я терпеливая.
Она почему-то испугалась.
Опять потянулась ночь. Раздавались какие-то оглушительные телефонные звонки. Где-то плакали младенцы.
Рассвело. Принесли завтрак. Я старалась есть сахар, говорили, это усиливает схватки. Когда опять выходила, попросила сестру пригласить меня к телефону, если обо мне будут спрашивать.
- Если будет возможно, - ответила она.
Наконец-то родила Люба. Моя соседка ходила смотреть кого.
- Тоня! Тоня!... Тоня! – звали из коридора. Я не поняла, что зовут меня, не думала, что позовут по имени. Мы с отцом не поняли друг друга. Я не узнала его голоса, а он не ожидал, что я подойду к телефону. Мама вернулась, он встретил её на полпути. Я старалась говорить спокойно, чтобы и он успокоил маму, даже старалась посмеиваться. А живот болел очень сильно.
- Что тебе принести?
- Пока ничего не надо.
Опять палата. Боль отпускает на мгновенье, и я, открывая глаза, вижу сквозь дымку плакат на стене, на нём здоровенная баба в чёрных трусах и бюстгальтере делает физкультуру. Забываюсь, потом опять открываю глаза, с трудом разбираю слова: ранить можно… ходить нужно… родить можно… Ах, родить можно и без боли… Опять схватка, проваливаюсь в темноту на несколько минут, успеваю просчитать медленно до десяти, потом до пятнадцати.
Пришла новая смена. Очень шумная и уверенная в себе старая акушерка Анна Ивановна с мужицкими ухватками. Я не хочу, чтобы она принимала у меня роды. Врач – полная еврейка, очень спокойная. Она обходится со мной ласково, засекает время начала схватки.
- Когда?
- Думаю, во вторую половину дня, - улыбается она.
Родила моя вторая соседка. Схватки становились невыносимыми. Я считала до двадцати, до двадцати пяти, стонала. От отца принесли передачу. Я не могла написать ответную записку – начала и бросила, попросила санитарку сказать, что у меня врач, поэтому не могу написать.
- Зачем же? Скажу, что у вас схватка.
- Нет-нет, не надо. Будут волноваться.
Несколько раз подходила Анна Ивановна.
- Что же ты, деточка, так долго? Все вон уже родили, а ты всё лежишь… Тужься, тужься посильнее.
Пригнали практиканток из медучилища, деревенских крикливых девок в грязных халатах, рваных чулках, дешёвых перстнях. Одна из них, правда, была приветлива и исполнительна. Собрав силы, я встала, держась за стенку, пошла в туалет и там расплакалась. Когда шла назад, Анна Ивановна сказала больше не вставать. Принесли завтрак. Меня несколько раз вырвало, страшно знобило. Я попросила второе одеяло. Накрыли. Поднялась температура.
- Хорошо, милая, значит, будешь рожать.
Практиканток прогнали, слишком они шумели. Опять осталась одна, плакала. Вдруг - страшная по силе боль и испуг – начались роды. Я закричала:
- Доктор, помогите!
Прибежали сразу двое.
- Что, милая?
- Доктор, роды.
- Ну, хорошо, Тонечка, будешь рожать. Пойдём.
- Я же не могу идти.
- Мы поможем.
Думала, не встану. Встала и пошла с помощью акушерки. И вот, я на столе, рядом ещё какая-то уже родившая женщина. Вокруг меня трое, они говорят, что могут не успеть принять у меня роды – кончается их смена. Я пытаюсь тужиться.
- Нет, не так, Тоня!
Меня укладывают правильно. Я стараюсь, вспоминаю, как учили в консультации. В перерыве между потугами спрашиваю:
- Показалась головка?
-Показалась, тужься! Тужься! – кричит Анна Ивановна.
- Боль в пояснице не даёт.
- Поясница уже не может болеть, - спокойно говорит врач.
- Но у меня болит.
-Тужься! Тужься! – кричит акушерка. А у меня уже нет сил.
- Не могу. Всё.
Анна Ивановна бежит к столику, набирает шприц и колет меня куда-то в ногу, на месте укола появляется густая капля крови, опять потуга. Когда она кончается, из меня вырывается с дыханием громкий утробный звук. Опять… Испуганные крики:
- Перестань! Перестань!!!
А я не могу. Огромных сил стоит мне остановиться. Они о чём-то встревожено говорят; но мне всё равно, лишь бы скорее всё кончилось. Анна Ивановна лезет куда-то рукой. Ужасная, резкая боль.
- Не надо рукой, - прошу я, - очень больно вот здесь…
-Убери руку! – кричит она и замахивается на меня.
- Тонь, волосатый какой-то, говорит молодая.
Я понимаю: вышла головка плода. Я вижу её – синяя,очень большая с закрытыми глазами, на щеке кровь. «Ещё долго будет эта боль, ещё пойдёт тело»,- думаю я. Тянут за голову, шея вытягивается и вдруг выскальзывает почти безболезненно всё маленькое тельце. Я вижу синюю, как спираль, пуповину. Одна держит ребёнка, другая – пуповину, чего-то ждут. Ребёнок весь синий, с чёрными волосами, похож на африканца. На спине что-то жёлтое. Я думаю, родился урод; но никаких эмоций, я устала, отупела от всего этого. Спрашиваю:
-Что это жёлтое?
- Это – смазка. Все дети рождаются в смазке.
Доктор в спешке моет руки и начинает обследовать меня. Акушерки завязывают пуповину.
- У вас – мальчик.
Мне подносят ребёнка. Я отворачиваюсь.
- Ты смотри! Взглянуть даже не хочет, такого богатыря родила! Не нравится он тебе?
Я отрицательно качаю головой. У меня спрашивают моё имя, отчество, фамилию, что-то пишут.
- Она родила в три часа. Тогда было ровно три, - говорит Анна Ивановна. Ребёнка заворачивают, он кричит, шевелит ручками и ножками.
- Разрывов нет.
Я не верю, думаю, это меня успокаивают. Но разрывов, в самом деле, нет. Под меня подсовывают судно, на живот кладут лёд. Очень неудобно лежать, и опять сильный озноб. Забегает Анна Ивановна:
- Не открылось у неё кровотечение?
- Нет, отвечает молодая акушерка.
«Как же нет - думаю я, - ведь так много крови?» В окно светит солнце. Оно бьёт прямо мне в глаза, невозможно спрятаться от него.
- Вы не могли бы сделать мне одну любезность – позвонить в поликлинику моей маме?- я объясняю, куда и как. Молодая акушерка соглашается:
- Сейчас, только там врач, через несколько минут.
Она звонит, но там занято. Мне приносят кисель и рисовую кашу. Я вяло пытаюсь есть, поставив тарелку к себе на грудь.
- Ох, да она кушает! – ласково говорит акушерка. – Что это у тебя на лице? У тебя оно всегда такое?
Она уходит за зеркалом. Звонит телефон. Слышу: «Да, она родила… только что… Всё хорошо… мальчик… всё хорошо». Я понимаю, звонила мама.
На лице моём множество точечных кровоизлияний, как будто вся я покрыта красными веснушками. О ребёнке не думаю, забыла, что он теперь у меня есть. Боюсь, что лицо останется таким навсегда.
Как долго я так лежала! Даже акушерка забеспокоилась. Как долго и спокойно, как будто все страдания остановились, и наступил покой. Казалось, я одна в этом родильном доме и никого нет рядом.
На следующий день в палату, куда меня перевезли накануне, мне принесли моего ребёнка. Он был в платочке, завёрнут в одеяльце, завязанном бинтиком, испачканном не то йодом, не то какой-то мазью. Принесли и положили рядом… У него закрыты глаза, нос большой, он – не синий и не красный. Вид очень серьёзный.
В первое время я лишь симпатизировала ему; но однажды, когда он подавился моим молоком и никак не мог вдохнуть, я страшно испугалась, закричала, зовя сестру, и, когда он наконец задышал, на лбу у меня выступил пот, всю меня бросило в жар. Я поняла, что люблю это маленькое, ещё беспомощное существо, люблю, как никого и никогда не любила прежде.
Так начались мои каждодневные волнения. Когда его уносили от меня, мне всё время казалось, что он плачет в детской, я с тревогой присматривалась к непонравившимся мне сёстрам. Иногда его приносили кирпично-красным. Это значит, он долго плакал один. Я уже могла различать его голос и мучилась, стоя под дверью детской, не имея права туда войти.
Нам было хорошо вместе. Он сосал, а я смотрела на его желтеющее личико, крохотные коричневые реснички. Ничего больше не было нам нужно, только быть рядом, и забывался большой и неуютный мир. Помню, как впервые он открыл глаза, вернее сначала один глаз, а потом другой. Они были неопределённого зеленоватого цвета.
Так прошли эти девять дней в родильном доме. Мальчик пожелтел, а потом побелел. Ко мне каждый день приходили: отец, мама, Саша. Отец написал в записке: «Хорошее имя – Миша». Вот он и стал у нас Мишенькой.
Уже семь без десяти, из груди у меня течёт молоко, а он спит так хорошо, жаль будить его – спит, вздыхает.
За всё время родов я ни разу не вспомнила о муже, казалось, я забыла о его существовании. В тот день, когда мальчик мой закашлялся, мне принесли цветы и записку, и я сначала никак не могла сообразить, от кого она, и когда всё же пришлось вспомнить, показалось, что он грубо вторгся в нашу жизнь.