Страницы из дневника. Ожидания

               
                1970-й год

5 января

    Ровно через два месяца у меня должен родиться ребёнок. Открыла сегодня эту тетрадь - на записи от 11 июля лежит маленький старый календарик, дни с 1-го по 4-е февраля обведены в рамочку, а в адресной книжке лежит ещё высохшая веточка жёлтых цветов. В этом году они уже не пахнут. Что побудило меня тогда взять потихоньку эту веточку и увезти её из Москвы? Не знаю. Но я взяла, и никто не видел, и никто не знает об этом. То, что связано с ней, я никогда и никому не говорила, видимо, это – одно из того немногого, что принадлежит только мне.

                Помню тот холодный зимний, день, мы едем в метро,
                эти цветы,на мне жёлтый шарф, рваные сапоги,
                облезлый лисий  хвостик вместо воротника...  Помню
                всё, только вспоминается это, как далёкий и в то же
                время близкий прочитанный роман, где мне принадлежит
                главная роль.

                Но я не прощаюсь. Я не знаю, что будет со мной;
                Москва в пяти часах  езды. Поеду ли? Позвоню ли? Не
                знаю; но я не прощаюсь.



8 января

     Получила письмо от Саши. В своём последнем письме я была очень резка, и сейчас боюсь ответа. Надо ли было писать так? Время идёт, а я всё жду  понимания, и его всё нет… Я молчу, пытаюсь сохранить этот свой покой, сохранить то, что у меня сегодня есть; но всё-таки хочется большего, большего, и иногда я презираю себя  за то, что мирюсь с тем, что есть. Но ведь и есть немало. Есть то, о чём не смела и мечтать: прикосновения к родному и нежному телу;  любовь ко мне. Я вижу все сашины недостатки, но он так дорог мне, и, порой, я проникаюсь к нему трогательным сочувствием. Иногда хочется защитить, согреть его, а иногда – самой стать маленькой, беззащитной  и прижаться к нему,  найти ту силу, которая сможет меня защитить, и от этого я не буду чувствовать  одиночества.
    Нет того, что раньше называлось духовной близостью. Некоторое из того плохого, что вспоминается мне,  хочется назвать предательством; но имею ли я право? Этот вопрос всегда в тяжёлые моменты вставал передо мной, и то, что хотелось так назвать, я принимала со спокойной и горькой иронией.
Саша меня любит, хоть эта любовь кажется мне слишком до поры до времени или слишком для себя. Знаю одно: я боюсь потерять то, что у меня есть,  но и не хочу продолжать своё бесполезное молчание.

 Мой ребёнок! Ты уже существуешь, поддержи меня. Я хочу, чтобы ты был мальчиком, чтобы ты стал добрым и благородным человеком, чтобы, когда ты вырастешь, я смогла всё рассказать тебе. И ещё я хочу, чтобы ты любил и ценил женщин, никогда не позволял себе обижать их, чтобы ты любил музыку, театр, чувствовал искусство, интересовался литературой…
   Сегодня играла. Вечером смотрела третью серию «Войны и мира». Мне хотелось плакать. Настолько всё это близко мне! даже старый князь Балконский. Почему? Вероятно, всё-таки я – русская.  Бунин, оскорблённый собеседником, сказавшим, что он ничего не видел в этом романе, в порыве схватил со стола нож и чуть не бросился на него… и за это я тоже люблю этого  дорогого мне поэта.

10 января

Ребёнок должен родиться в марте (8 марта).  «Марточка будет», - сказала врач. Вчера много гуляла с отцом, была на воздухе, от этого, видимо, спала лучше. Сегодня на улицу не выходила. Очень сильный мороз.

13 января.

 Наконец получила ответ на моё письмо,  в котором писала, что с каждым нашим разговором, с течением времени, мне становится всё легче и легче уйти от мужа. Нужно ли было писать это? Наверное, всё-таки нужно. Почему не стремиться к лучшему, к высшему? На конверте моя девичья фамилия. Коротенькая записка без обращения. Вдруг набежали мысли о заповедях Господних, появился оттенок того настроения, что было тогда, ещё до знакомства с Сашей:  ожидание писем, безнадёжность и всё-таки надежды. Мне стала вдруг  понятна справедливость того, что, получив удар по одной щеке, иногда нужно и можно подставить другую, а в некоторых случаях так и делаешь не от того, что нужно, а от того, что иначе ты сам поступить не можешь, как будто кто-то Высший руководит тобой, и при этом не испытываешь чувства унижения, потому что страдаешь, а разве совместимо оскорбление или унижение со страданием?
  Зачем пришло это письмо, высокомерное, ледяное? Он «подумает» не о своих поступках, в них он, конечно, прав! а о нашем будущем… Зачем было это писать? Чтобы заставить беременную женщину ждать решения мужа?
А ведь как страстно я жаждала какого-то откровения, понимания, чтобы он возвысился надо мной, чтобы я могла пасть перед ним на колени и целовать со слезами его руки от переполняющей меня любви.
  Иногда я целую его руки; но меня не переполняют эти чувства, и нет щемящего и радостного облегчения, которого  я так жду, жду всё это время. Может ли он дать мне это? Вернее, смогу ли я добиться этого? И в чём тут причина: во мне ли? в нём? Раньше я думала: он не понимает меня,  моей жизни… разве, если бы он понял меня, не было бы так, как я хочу? И вот я разбилась, сломалась и теперь срослась, но уродливо, со шрамами.
  Что ж, я подожду. Сейчас я спокойна, только голова тяжёлая и болит, и всё тело стало каким-то не моим.

16 января

  Не спала всю ночь.  Мучает постоянная, изнуряющая изжога, от которой хочется кашлять и болят уши.
Утром отец уехал в Форос, в санаторий. В новом костюме он выглядел, как интеллигент, да ведь он и есть настоящий интеллигент с мягкими благородными чертами лица, добрыми голубыми глазами. Поцеловал меня на прощанье.

Вечером прибежала Ната, теперь мы живём в одном доме, она – выше этажом. Звонил Саша. Голос грустный, говорил тихо, просил не читать письмо, которое он мне послал.