Когда я впервые соприкоснулась с твоими мыслями на экране, почувствовала сильную волю, в которой невидимой жилкой бьется трогательность. Меня очаровало отсутствие заигрываний с девушками и чистая где-то грубая, но мною прочитанная нежная мужская душа.
Сейчас мне кажется, ты надел маскарадный костюм, который по ошибке кто-то оставил.
Почему не пишется? Потому что не можется. То, что ты усилием воли отвергаешь, лезет к тебе в суррогатном виде, вытягивает из тебя ТЕБЯ и глумится над мальчиком, который еще пока жив в тебе, и которого я увидела сразу, как только прочла первую строку, напечатанную тобой в моем поле зрения.
Невыносимо видеть, как ты растрачиваешь свои комплименты и донжуанские намеки на то, что ясно просматривается без рентгена – не твое.
Невыносимо наблюдать за тем, как ты хватаешь, жуешь, разжевываешь, сплевываешь, залечиваешь органы пищеварения, спиной как антенной пытаешься уловить волны признания,
удивляешься, почему не греют, и замыкаешься, словно висячий замок на старой двери в чуланчике.
Спроси у мальчика, измученного в твоей груди, которого ты почти придушил и кормишь тем, что предлагают заезжие торговки: каким он видит твой мир? Согласен ли он умереть в тебе, чтобы потом из небытия услышать от тебя слова сожаления?
Пока я придерживаю кончиками пальцев подаренное нам внезапное счастье, не смотря ни на что….
Торопись, любимый.