«ГОРЕСТНЕЙ СЕРДЦА ПРИБОЙ…»
Наталия Иосифовна Грудинина (1918, Петроград – 1999, Петербург) больше была известна как переводчик поэзии, и руководитель различных ЛИТО, однако сама была поэтом замечательным. В стихах ее не было аморфности и необязательности слова, присущих нынче многим «поэтическим текстам». Впрочем, от своих ранних, «комсомольских» книг отрекалась.
Прошла войну.
Выступала общественным защитником на процессе Бродского, за что поплатилась отстранением от работы с литературной молодёжью и трудностями с издательствами. Что не помешало ей продолжать бегать по кабинетам Ленинграда и Москвы и доказывать, что Иосиф – не тунеядец. Любила же у него всего одно стихотворение – «Осенний крик ястреба».
Когда в самом начале 90-х годов хлынул поток продуктовых посылок из Германии, распределявшихся в том числе и через союз писателей, неизменно отказывалась: «Ну, как я от них могу принять?..»
Как-то раз я попросил Наталию Иосифовну записать одну историю, рассказанную ею. А позже, с ее разрешения, передал текст в новый альманах «Васильевский остров», где в первом и единственном вышедшем номере материал появился в 1991 году.
Альманах этот, изданный одноимённым издательством, ныне уже не существующим, получился весьма интересным. Достаточно сказать, что в нем впервые были опубликованы на родине рассказы С.Довлатова из книги «Чемодан» – с согласия автора. К сожалению, номер со своими рассказами Довлатов увидеть не успел…
Кстати, в "Записных книжках" Довлатов говорит, что Грудинину исключили из партии. Узнав об этом, она пожала плечами: "В партии я никогда не состояла".
Итак, вот эта история:
ОБ ОДНОМ СТИХОТВОРЕНИИ
Точной даты не помню, но пришло оно ко мне в начале 1938 года из так и доныне называемых «Крестов». Мой друг Дмитрий Александрович Фридрихсберг, студент-химик ЛГУ, попал туда в 1937 году. Обвинялся в абсурдных вещах, характерных для тех времен. Четырнадцать месяцев терпел то, чего терпеть нельзя. А он стерпел. И еще сохранил типичную для интеллигента силу писать стихи. Рассказывал мне потом, что сидел в семиметровой камере, куда умудрялись втиснуть, бросив на голый пол, восемнадцать человек. Среди них был поэт Вильгельм Зоргенфрей, уже почти старик, приятель А. Блока, автор статей о нем... Он погиб в тюрьме, а Дима выжил, потому что страшное заточение оборвал очередной пленум партии. Не берусь судить о природе этого странного события, но друг мой был освобожден после приговора уже из пересыльной тюрьмы.
Именно оттуда, еще не подозревая о скором выходе на волю, он прислал своей матери несколько нижних рубах для стирки. Это разрешили. Передал он словами: «Пусть Наташа выстирает, обязательно она».
Мне было 19 лет. Я могла и не понять истинной причины такой просьбы. Просто-напросто могла выстирать – и все. Пришла на помощь моя мать, старая революционерка. Она-то и сказала: «Поищи в швах... Может быть, там...»
В швах оказались свернутые в трубки крошечные листки папиросной бумаги, исписанные микроскопическим почерком, карандашом. Были стихи Димы. И отдельный листок - стихотворение Вильгельма Зоргенфрея. Он прочитал его перед смертью и просил Диму запомнить. Написано ли оно было в тюрьме? Или раньше? Этого Дима не знал, да и не смел расспрашивать тяжело больного человека.
Помню, мама сказала мне: «Ничего не храни. Это опасно. Держи в голове то, что нравится». Я запомнила несколько отрывков из Диминой поэмы «Знамя и луч». Сохранилась ли она где-нибудь, у кого-нибудь? Не знаю. Дима вышел на свободу и был уже сам хозяином своих стихов.
А стихотворение Зоргенфрея врезалось в память навечно. И не знаю, есть ли оно еще у кого-нибудь в голове или в рукописи. И боюсь опасных шуток старой моей памяти. Может быть, одно - два слова она исказила за прошедшие десятилетия. Этот страх мешал мне предложить стихотворение в печать. Но сейчас уже не до мелких опасений. Сама стара.
Наталия Грудинина
А дальше шло то самое стихотворение Вильгельма Зоргенфрея (1882 – 1938):
* * *
Горестней сердца прибой и бессильные мысли короче.
Ярче взвивается плащ и тревожнее дробь кастаньет.
Холодом веет от стен, и сквозь плотные пологи ночи
Мерной и тяжкой струей проникает щемящий рассвет.
Скоро зажгут на столах запоздалые низкие свечи,
Дрогнет румынский смычок, оборвется ночная игра.
Плотный блондин в сюртуке, обольщающий мягкостью речи,
Вынет часы, подойдет и покажет на стрелки – пора!
Ветер ворвался и треплет атлас твоего покрывала,
В мутном проходе у стен отразят и замкнут зеркала,
Тяжесть усталых колонн и тоску опустелого зала,
Боль затуманенных глаз и покорную бледность чела.
Где-то внизу у подъезда трепещет и рвется машина,
Мутные пятна огней на предутреннем чистом снегу,
К запаху шелка и роз примешается гарь от бензина,
Яростно взвоет рожок, и восход заалеет в мозгу.
Будут кружиться навстречу кусты, и мосты, и аллеи.
Ветер засвищет о том, что забылось, приснилось, прошло...
В утреннем свете спокойнее, чище, бледнее
Будем смотреть в занесенное снегом стекло.
Что же, не жаль, если за ночь поблекло лицо молодое,
Глубже запали глаза, искривился усмешкою рот, –
Так загадала судьба, чтобы нам в это утро слепое
Мчаться по краю застывших изрезанных вод.
Скоро расступятся ели и станет вокруг молчаливо
Вяло блеснут камыши и придвинется низкая даль,
Берег сорвется вперед – в снеговые поляны залива...
Так загадала судьба. И не страшно. Не нужно. Не жаль.
Через несколько лет группа потомков Зоргенфрея пригласила меня благодаря той давней инициативе на ужин – где-то на квартире на ул. Восстания, неподалеку от Невского. Один из потомков был на Зоргенфрея очень похож.
Конечно, интереснее и логичнее было бы им пригласить Наталию Иосифовну, но она к тому времени уже практически не выходила из дому и никого не принимала.
Были французское вино и индейка. Я подарил хозяевам номер альманаха «Васильевский остров», ставший к тому времени уже раритетом.
Говорили о том, что хорошо было бы собрать и издать полный сборник стихов поэта. Не знаю, осуществился ли этот замысел.
Жена одного из потомков, литературоведша с двойной фамилией, стала говорить, что в тексте стихотворения допущены неточности, что надо было уточнить, сверить... Стихотворение это, оказывается, входило в единственный прижизненный сборник Зоргенфрея «Страстная суббота», изданный в 1922 году.
Я возразил, что тогда пострадала бы историческая правда – ведь Грудинина заучила его именно так, не зная, было оно опубликовано или нет.
Остается добавить, что Вильгельм Александрович Зоргенфрей, расстрелянный в 1938 году, через двадцать был реабилитирован посмертно.
2011
Опубликован: "Крещатик" №1 - 2011.
На фото: Н.И.Грудинина.