глава 6. MOSCOW. SHEREMETEVO. TRANSIT.
Утром. Скушав по микроскопическому бутербродику, мы поблагодарили тетю Фаину и покинули гостеприимный дом.
Помня о вчерашнем фиаско в борьбе за хлеб насущный, мы первым делом направились к хлебной бирже, подземному переходу, и купили у толпившихся там старушек батон и буханку черного.
Затем мы посетили хоральную синагогу. Батя так захотел. Подозреваю, что сделал он это из чувства солидарности — не в Израиль, так хотя бы в синагогу!
В синагоге было много народа, как раз был Песах.
Мы еще долго мотались по городу, выпивали.
Этот день мне показался нескончаемо длинным. Наверно, он и должен был быть таким, последний день.
Мандраж. Он накатывался на меня волнами, каждые несколько минут. Если бы не анестезирующие действие водки, то не знаю, как бы я его прожил.
Напоследок, перед тем как отправиться на вокзал за багажом, батя затащил меня на Красную площадь. Он почему-то решил, что последним пунктом прощания с Родиной должна стать именно Красная площадь. Впервые на Красную площадь меня привела мама, в 1980-ом, наверно, для того, чтобы я проникся любовью к Родине. А чтобы я проникся еще глубже, мама затащила меня в Мавзолей. В Мавзолее, глядя на покойника, мне вдруг стало страшно, и после этого Красная площадь меня больше не впечатляла.
На Красной площади мы пробыли совсем недолго, так как тому времени я уже был сильно пьян.
Как забирали чемоданы из камеры хранения, дорогу в Шереметьево-2 помню урывками.
Зал ожидания международного аэропорта являл собой фрагмент воображаемого исторического полотна: «Великое переселения народов». Зал был набит битком. Люди передвигались по узким тропинкам между стоявшими, сидевшими на полу, лежавшими на чемоданах, и даже на раскладушках! уже почти не родными сыновьями и дочерями Великой Родины. По-восточному многочисленные семьи бухарских евреев сидели кругами, как вокруг достарханов. Такие же большие семьи сибирских и среднеазиатских немцев-баптистов: их старшие женщины - в платочках, сыновья — усатые земледельцы с обветренными лицами, и блондинистые внучата. Бородатые, очкастые научные работники. Кавказские евреи в кожаных плащах. Сновали кудрявые мальчики и девочки с футлярами для скрипок и флейт.
Относительно свободно было только вокруг нескольких высоких буфетных столиков. Мы заняли один из них, только что освободившийся.
Мы пили водку, закусывали кислым черным хлебом, о чем-то беседовали. Об отъезде не было упомянуто ни слова. Было странное ощущение, будто я сам кого-то встречаю или провожаю.
После очередного объявления о задержке спецрейса оказалось, что я еле держусь на ногах. Вот тут-то и пригодились тетины чемоданы! Зазря, что ли, мы их уже вторые сутки таскали! На, внезапно освободившимся, пятачке мы соорудили из чемоданов походную кровать, я завалился на нее и заснул мертвым сном.
— Вставай! — трясли меня Ириша с батей, — регистрация заканчивается! Человек десять осталось! Мы тебя уже час будим!
В тот момент я плохо соображал, и с трудом вспомнил, где я, и зачем.
Я выпросил у бати недопитую бутылку водки, попросил со мной не ходить и один вышел на свежий воздух.
Я залпом выпил из горлышка водку. Закурил. Полегчало.
Как не готовил я себя к этой минуте — все зря. Остро ощутил — уезжаю навсегда — обратного билета не будет. Я где-то читал, как умоляют советских послов эмигранты впустить их обратно, плачут, клянутся в лояльности, проклинают принятое в злобе и спешке решение. Сколько же нужно иметь сил, чтобы со мной такое не произошло? «Прощание с Матерой». Там писатель-соцреалист рассказывал, как не желали покидать свою, обреченную на затопление, деревню, свою малую родину, ее жители. Они из-за этого даже «воевали» с властями. А я «воевал» — чтобы покинуть. В голове с космической скоростью проносились обрывки мыслей, фраз: «В одну реку дважды не входят» — к чему? «Перейти Рубикон» — ближе. Рубикон же представлялся мне полноводной Обью. Сил хватает ровно на то, чтобы переплыть только в одну сторону. Я — точно посередине. Дальше — точка невозврата. Столько же вперед и столько же назад — выбирай. У каждого в жизни есть свой Рубикон, да не один.
Две недели назад умерла моя бабушка, Таня, мама мне даже не сообщила, я узнал об этом в последний день, когда прощались с мамой по телефону. Мама меня жалела, она не хотела меня расстраивать, путь предстоит мне неизвестный, и мне нужно быть собранным, сильным. За меня переживают.
А ты? Слизняк! Чмо! Сука! ****ь! Сопли здесь распустил! Обоссался?
Поймал себя на мысли, что насвистываю «Прощание славянки» — хорош, славянин, нечего сказать!
А мысли-то твои — здесь, там — мираж.
Есть у меня одна черта, я этим никогда не делился — в самые критические моменты мне приходят в голову полностью идиотские мысли и идеи. Может это своего рода предохранитель созданный мамкой-природой, чтобы уберечь человека от крайнего нервного напряжения, стресса, и дающий невероятный душевный и физический заряд, неадекватный, или наоборот адекватный сложившейся ситуации.
Ну и мудила же ты, приятель! Ведь там, за чертой — Duty free, а в нем — пиво!
Здоровый похуизм и детское любопытство одержали верх. Я с силой швырнул окурок, он падающей звездой описал траекторию и разбился об асфальт брызгами прощального салюта.
Вперед!
И я смело зашагал к стойке регистрации.
Ириша с батей держали для меня место в очереди. Я обнял их, поцеловал, и попросил скрыться из поля зрения и больше мне на глаза не попадаться — «перед смертью не надышаться», и встал в очередь к стойке.
— Столовые приборы серебряные? — спросил, глядя на монитор «телевизора», строгий дядя за стойкой регистрации.
— Мельхиоровые.
— Так это серебро?
— Таблицу Менделеева посмотри!
— Ты такой умный, да? Быстро вытряхивай свое барахло!
Вилка, ложка и нож, из свадебного набора, были заботливо уложены Иришей на самое дно трехъярусной сумки. Он покрутил в руках столовые приборы и небрежно бросил их на дно пустой сумки, процедив сквозь зубы: «Пошел...!» Я был уверен, что он хотел еще что-то добавить! Совок сраный!
Я скидал «барахло» обратно в сумку, поставил ее на транспортер и отправился на посадку.
За стойкой предварительного контроля, в проходе, ведущем к пункту личного досмотра и пограничному пункту, оставалось несколько метров, это была последняя точка, откуда можно было увидеть тех, кто остался в зале ожидания. И все без исключения на какие-то мгновения останавливались на этом участке, оборачивались, чтобы, может быть в последний раз, увидеть родных и друзей, помахать им, или даже что-то крикнуть на прощание, с улыбкой, или со слезами на глазах. Тут же, на этом участке, топтались двое в серых костюмчиках. Не знаю, были ли это сотрудники аэропорта, или «люди в штатском». Они помогали особо расчувствовавшимся пассажирам проходить в коридор. Ириша с батей, конечно, следили за мной во время регистрации, но на глаза не попадались, как я просил. Я остановился на том, последнем, участке, обернулся, увидел их в толпе провожающих — они машут мне! Ириша, вижу, плачет. Я им тоже машу, смеюсь, что-то кричу! Наверно, я превысил отведенный на прощания лимит. Один из «серых костюмчиков» подошел ко мне и положил мне на спину свою лапу, и так вежливо-настойчиво давит:
— Проходите, проходите, а то самолет без вас улетит!
Заботливый!
Это типа вместо удара «демократизатором» по хребту!
Пограничный контроль. Брезгливая рожа пограничницы. Полувизу она взяла двумя пальчиками! Штамп о пересечении государственной границы — как пинок под зад!
Поздравляю тебя, приятель, ты больше не сын Великой Родины!
Да пошли вы все на *** — замполиты, менты, чекисты, совки убогие!
А сейчас — пиво! Здравствуй свободное общество потребления, я уже иду к тебе!
Между полок и прилавков Duty free бродили, с разинутыми ртами и округленными глазами, неродные уже сыновья и дочери Великой Родины. Я купил упаковку пива, вышел из магазина, сорвал чеку с банки, и прямо у входа стал пить жадными глотками. Ко мне присоединились еще несколько, уже осмелевших, лишенцев. И вот образовалась — компания! В разговорах выяснили, что почти все мы летим поодиночке, кто-то совсем один, кого-то ждут в Израиле, или первопроходцы, как я. Вобщем контроля над бюджетом не было. Парочку присоединившихся, было, к нам семейных, тотчас оттащили их бдительные женушки, одна даже своего ругала: «Ты что, совсем обалдел — валюту пропивать вздумал!»
Наша компания переместилась на кресла. В ход пошли разные диковинные заморские напитки, на свет божий были извлечены отварные куры, яйца, колбаса приготовленные в дальний путь заботливыми еврейскими мамами, или еще кем. Стол был сервирован по всем правилам и традициям плацкартного вагона дальнего следования.
Какой-то работник аэропорта, проходя мимо нас, попытался сделать нам замечание, но тут же был обложен матом. Он удалился, и вернулся с несколькими милиционерами. Даже не могу себе представить, чем бы это могло закончиться. Но все же интересно, что бы они с нами, лишенцами, сделали?! Тут, к счастью, объявили посадку, и менты проводили нашу компанию до дверей самолета.
А самолет-то — Ил-62, «правительственный», как тогда называли! Прежде никому из нас на таком летать не доводилось: большие мягкие кресла, шик! Мы компанией разместились поближе друг к другу.
«Пристегните привязные ремни!».
Надрывный вой турбин. Разгон. Мягкий толчок.
Оторвались от, ставшей нам неродной, земли …
В салоне воцарилась гробовая тишина. Все прилипли к иллюминаторам. Вдруг, один мой новый знакомый, Саша, озорной малый, как заорет на весь салон: «А-а-а суки, вот вам!» — и давай показывать fuck через стекло иллюминатора! Видать, у него была на это причина, и он хотел, чтобы с земли это обязательно увидели! И тут все мы, маргиналы, как с цепи сорвались! Мы соскочили со своих мест и, следуя сашкиному примеру, принялись что-то кричать и сыпать через стекла иллюминаторов «факами» над спящей Москвой!
Семейные и люди постарше, кто-то, даже вытирая слезы, с ужасом смотрели на распоясавшихся бывших-новых сограждан. Стюардесса настоятельно попросила нас успокоиться. А кто-то из пассажиров произнес умные слова — мол, ребята, пока мы все же находимся в советском самолете, и над территорией СССР. Такое, мудрое, замечание подействовало на нас отрезвляюще. Мы поздравили друг друга, еще немного выпили, и стали проваливаться в тяжелый сон, все мы провели почти сутки без сна, а кто и больше и были истощены морально и физически.
Продолжение следует.