К пятнице тринадцатого приурочено.)))
А что ей, Гретте, делать было?! И дальше червей молодой плотью потчевать?! Ну уж нет! Ухватилась она шуйцей за корни осины, а десницей за корни ясеня, да и вынесла себя на свет Божий. Худородная, грудью слабая, встала во весь невеликий рост, отряхнула подол и решила, что жить будет! Не хуже, а и лучше других! Долго мотало её по ухабам да колдобинам, сколько ногами глины перемесила, сколько пота пролила, сколько слёз горючих. Не напрасно всё, прибилась к тёплому очагу, водой ключевой умылася, завернулась в шелка тугие. Расцвела, захорошела. Да что проку от пустого хорошения, когда некому василёчек в косу вплести?! Был один, волосом чёрен, голосом сладок... Говорил, «Похожи мы с тобой, Греттушка. Не легко нам было из ям-то, наших волчьих, выбираться. За то хвала нам и уважение. Нравишься ты мне, да есть у меня графинюшка, раньше тебя её встретил, люба она мне». И рядом он вроде - ладошкой коснуться можно, милую улыбку в вольный корсажик припрятать, да не взять совсем, как не зачерпнуть ковшом запах лавандовый, как не поймать бриза морского в сеть рыбачью. Истосковалась Гретта, изводила день за днём хандра её любовная. Сникла, глазом поблёкла, щеками впала. Пойду, думает, посмотрю я на ту графинюшку. Посмотрела, да и вовсе покоя лишилась. Хороша была супостатка: статна, лунолика. Держит милого телом белым, глазом хвойным в глухую оболоть заманивает, не выбраться ему самому. И не алчет он, ластится к ногам её точно пёс дворовый, да персты белые целует. Поигрывает графинюшка белокурым локоном, розовеет лицом, «стерх», говорит, «среброокий мой». Заклокотала в Гретте злоба лютая. Что ж, это делается-то?! Значит одним – всё, а другим на задворках прозябать, да объедками кормиться?! Не бывать этому! Жизнь положу, а мой будет! И разлучницу к ногтю прижму, дабы неповадно было хвостом мести! Покормилась счастьем, ненавистная, теперь мой черёд настал!
И стала Грета силки плести хитрые - шифоны-бархаты кроить, да розовое масло на абажуры плескать. Слова выискивать особые, да в кудри дролечки щедро сыпать. Мол, посмотри, стерх мой среброокий, кто в груди твоей прижился. Не любит тебя, твоя графинюшка, ей окромя себя пригожей не нужен никто. Играет она тобой, соколом, как юлой дитя неразумное. А мы-то с тобой из одного теста леплены, кто как не Греттушка поймёт, да приголубит?!
Закружила, закаруселила, опоила вином на чёрных травах настоенным, да и выдала все свои сокровения без стыда и совести. Пошатнулся ладушка, не нашёл в себе силы противиться. И вроде радоваться Гретте, фейерверки давать. Ан нет, назабавится с ней зазнобушка, а сам к разлучнице постылой возвращается, будто мёдом ему там намазано, да карамелью выстлано. Заклокотала Гретта гневом праведным и порешила соперницу со свету сжить. То рушник заволхованный подбросит, то сырой землицы с погоста под порог кинет. Ничего той не делается – крест у ней на груди серебряный. И пошла Грета бесенят на кровушку прикармливать. Прикормила, а самых шустрых на супротивницу науськала. Стали они острыми язычками душу её жалить, да сердце горячее подтачивать. Занедужила крепко графинюшка, укрылась в комнатах от света белого, немил он ей стал. А любезному, оставить бы убогую, так нет, лекарей ей выписывать принялся. Но что лекари, супротив злого умысла?! Муторно смотреть было Греттушке на несправедливость такую. «Как так, желанный мой, я тебе любовь под ноги вечную, а ты всё с недужной вошкаешься?! А ну как обманывает, что хворая?! Ну как, удержать хочет, да со мной разлучить»?! Призадумался дролечка, сдвинул брови чёрные. По всему выходит резон из слов греттиных. Решил разоблачить вероломную графинюшку, где ногой притопнет, где локотком пихнёт, где словом бранным уязвит. Плачет болезная, руки белые к нему тянет, за что, мол. «Не любишь, так уходи к той, с коей молва повенчала, что тебе со мной мучаться»?! Плюнул сгоряча, что с недужной взять, да и отправился к Гретте на перины пуховые. Горько с ним было графинюшке, а без него и вовсе свет померк. Стала она разумом темна, всем белым телом со змием с зелёным спуталась. Разнеслась повсюду молва дурная – пропала пригожая, закатилась, под лавку копейкой медною. Безрадостно тянулись графинюшкины деньки, кувыркалась она оловянным мячиком под крутую горочку. Уж и близкие рукой махнули. Только в редкие свои просветления, многия слёзы проливаючи, взывала она к Создателю. Не покинь, мол, батюшка! Прибери грешницу совсем, чтоб людей добрых не мучила и душу христианскую долее не губила.
Не послушал её, дурную, Господь, по-своему сделал. Послал ей черницу истую. Повесила та на шею графинюшки ладанку, тут и вышел из нее весь тёмный дух. Стряхнула она с себя хмару вязкую, увидела свет и потянулась к нему всем существом своим. Сама светом наполнилась, да добрым людям путь освещать обучилась. Стала краше, чем прежде, налилась соком грушевым. И пришёл однажды на свет графинюшкин, господин один важный, из заморских. Помыслами чистый, духом благородный. Пришёл и принёс графинюшке дар бесценный – сердце любящее. Не из тех была она, кто чужие дары принимает, а свои под замками амбарными хоронит, отдала взамен своё. И отправились они по свету дела праведные творить и счастью своему радоваться.
Дошло до Гретты, как графинюшкина судьба сложилася. Налилась Гретта тяжёлой жабьей кровью, её-то стерх поистрясся от злых чар, а графиньюшкин-то мистер, весь как ветер лазоревый... Не должно так быть! Но где ж искать её постылую и его, желанного?! Где они перста тонкия, точно корни сплетают?! И осталось ей в гардинах пыльных путаться, да сухие кулаки кусать.