Котька после трудового дня дремал у телевизора.
Ухомаздался с шести-то утра. А тут уж и вечереть стало, и ветер стих, и солнце подсело, хоть еще и жарило во всю, и какая-то благодать разлилась вокруг, такая, что вкалывать уже не хотелось. Котька скинул с себя всё, гаркнул на весь двор:
– Мать, ты покуда не выходи!
И залез под душ, устроенный в саду из огромной черной бочки.
Волосы у Котьки до сих пор были мокрые, а на теле ощущалась прохладная ласковая влага, которой нигде, кроме как под садовым душем и не сыщешь. В пруду купаться –маята одна. Другая маята мучила Котьку по вечерам у телевизора. Выскочит перед глазами какая-нибудь фифа в короткой юбчонке, а того хуже, в купальнике, и так взъерепенит. Так внизу живота подопрет, хоть плачь… В это время Котька соскочит и во двор. Ворочает что-нибудь. Порой, в дело, а больше без надобности. Мать поглядит в окошко. И когда Котька вернется, бросится на диван, подсядет к нему:
– Костенька, я к Митривне схожу?
– Сходи, мать.
– Схожу, Костенька. У Митревны внучат привезли из города: Сашеньку да Ванечку. Ванечка-то уж большенький, а Санечка… Ой-ей-ей… Не доживу я до своих-то. А так бы понянькалась… Таку бы Санечку мне привезли, сказали бы: « Айда, баба Маша, нянькайся с Санечкой, а мы по театрам да кафем пойдем». Вот бы баушке радости… Костя!– причет как-то мгновенно перерастал в требование: – Женился бы… Не ровен час, привяжется еще болячка кака… Ведь худо без бабы-то…
И чего вдруг Котьке это все вспоминаться начало… Он сначала и не сообразил, как слова диктора из телеприемника связаны с воспоминаниями о причетах матери. И вдруг вскочил на диване, сел, ухватившись за край лежанки и вперившись в телевизор.
На экране бушевала морская стихия. Камера выхватывала у горизонта огромные черные валы, которые с силой неслись на оператора, но в самый последний момент волне путь преграждала бетонная стена. Вал разбивался об эту стену, взметая вверх неимоверно красивые фонтаны. Брызги летели на объектив камеры и, казалось, что они стекают по ту сторону экрана, как капли дождя по окну. Тут же появился мужчина в оранжевом жилете и с микрофоном в руке. « Спасатели пока не могут выйти в море. Около берегов Камчатки бушует семибальный шторм. Дозоры несут вахту на берегу в надежде, что обломки пропавшего сейнера вынесет к берегу. Возможно, что и экипажу, и рыболовецкой бригаде, застигнутого непогодой сейнера удастся спастись с помощью подручных плавсредств». Потом на экране появился человек в морской форме, он что-то говорил о возможном спасении, потому что вода в море сейчас в секторе положительных температур, а сейнер находился не так далеко от берега и оказался в критической ситуации только потому, что капитан не подчинился диспетчерам и продолжал лов.
Потом вновь показали море, и корреспондента в оранжевом жилете на фоне стихии: « Пока же остается неизвестной судьба экипажа и пятерых рыбаков. Четверо из которых являются жителями поселка Приморский и пятый жителем Челябинской области». Парень еще что-то говорил. А на Котьку напал столбняк…
«Васька утонул», – неожиданно для себя подумал Котька. Весело подумал. Не ужаснулся, что его сосед и одноклассник исчез в морской пучине и больше никогда не появиться на его улице. Не постоит с ним у ларька и не покурит.Вообще заботы о Ваське у Котьки не было.
До боли в печенке завидовал Котька Ваське только потому, что отхватил тот для себя первую красавицу из класса помладше. И вот уже пятнадцать лет Наташка была женой этого горе-рыбака, привозившего с далекого полуострова большие деньги, копченую рыбу, выделанные шкурки и еще какие-то безделушки, сделанные в Китае и Японии. Котька тут хлестался на трех работах: машину купил импортную, на месте старой холупки, которую мать в наследство от бати получила, отгрохал домину с балконом, с красивой синей крышей, спецы обшили стены пластиком снаружи, мореным деревом внутри, настелили паркеты, натянули потолки, диваны поставили, на кухне машины запустили – мать только дивилась. А Наташка один раз пришла сотню перехватить и даже бровью не повела. Как будто у нее такие же хоромы. Нет, ведь… Нет хором-то. Дом хороший, ничего не скажешь, но в доме так… скромненько. Детей-то целых трое. Дети тоже удивляли Котьку… Как могли они появиться на свет? Котька где-то когда-то читал, что дети всегда рождаются от большой любви… И вот это утверждение всегда ставило его в тупик. Как же так? Ну, какая большая любовь могла быть у Наташки к Ваське? Утром он всегда был растрепанный. Вываливался на улицу в синем трико, коленки у которого давно отвисли. Под замызганным тулупчиком майка синяя, на ногах валенки растоптанные. И идет походкой такой шаркающей, как по палубе во время шторма.
То ли дело, она на работу поедет. Шляпка с полями прикрывает от солнечных лучей правильный овал лица. Брови черные в разлет, глаза огромные – карие. Заглянешь в них, а там глубина и бесконечность, как в ночном августовском небе. Ресницы пушистые. Взлетают, как крылья бабочки. Нос прямой, тонкий, с аккуратными крыльцами. И губы. Алые. Чувственные. В них не впиться хочется, как некоторые писатели пишут, а слегка коснуться, будто не бабу лапишь, а ангела целуешь. И стан у Наташки, одно слово, точеный. Одеваться она умеет, от этого такое зрелище. Котька, если дома, обязательно остановится поодаль, сунет в рот сигарету и ведет взгляд, будто рукой скользит. От каблука ее сапога, по икре, в изгиб коленочный, под юбку по упругому бедру к ягодице. Сладко так рука в изгиб на спине ныряет, а потом к лопатке, к плечу в кудряшки ее смоляные, рассыпанные. И до такой степени всё это реально, что забудется Котька. Сигаретка истлеет во рту, губы обожжет. Встрепенется, выплюнет под ногу остаток, растопчет и попрет по своим делам, что-нибудь ворочать, потому что воздето все кверху: ум, плоть, чувство. Сердце так колотится, того и гляди на землю выпрыгнет.
Котька дотянулся рукой до пульта управления, перелистал каналы. Еще раз « Новости». Вновь бушующий океан, но где-то внизу, под сопкой. На сопке женщина в куртке. Ветер разметал ее волосы, бросил несколькими прядями поперек лица. Она их убирает пальчиком и в тоже время говорит в микрофон. « Четверо рыбаков были жителями поселка Приморский, пятый проживал в Челябинской области и приехал на Камчатку на заработки на время большой путины. Пока судьбы всех членов экипажа и пятерых рыбаков остаются неизвестными».
– Ма, число-то сегодня какое?
– Семнадцато.
– Вона как… У Васьки-то день рожденье когда? Двадцатого?
– Не… Он уж приезжат к тому времени. Седни-то семнадцато. Август… А у его в сентябре… Он младше тебя-то. Его к вам в класс и брать не хотели. Я тогда Полину Васильевну уговорила… Говорю, возьмите и Ваську. Они с Котькой с однова ходить в школу-то будут. Далеко ведь. Ты-то маленький был, шупленький. А Васька тогда здоровый … Думаю, все не боязно будет тебе зимой-то. Я пока на работу, вы с Васькой-то и дойдете… Не… У него в сентябре… А че ты про него вспомнил?
Котька хотел уже ляпнуть, что Васьки больше нету, что утонул он. Только что по телевизору передали: утонул. Но сдержался.
– Да так че-то. Пойду, в магаз схожу. Не лежится чего-то.
– Сходи. Печеньев каких купи к чаю, да пряников не бери. У Розки пряники старые все время.
Котька остановился напротив матери, посмотрел на нее изучающе.
– Мам, а че бы ты вот такого хотела?
–Какого?
– Ну, не знаю. Конфет каких-нибудь или яблок там… Арбуз?
– Раков, – вдруг сказала мать,– Отец, покойничек, бывало, на Калды сгонят, наловит, а потом на покосе мы с ним раков наварим… Вечером-то, кое-как потускнет. Он с ключа принесет бочоночек с пивом, нальет по стаканчику. Мы на клеенке раков-то выкинем и под стаканчик пива поедим. Хороший отец-то у нас с тобой был… Уж не напьется, не бось. А так… немножко…
На глаза у нее вдруг навернулись слезы. Она как-то, по-особенному, сложила на коленях руки и уставилась немигающим взглядом в окно, за которым наплывал августовский вечер. Котька понял, что толку с матери не будет. Надо же! Раков! Где их взять-то сейчас? Да и странно это как-то будет. С раками в гости.
Он подумал именно так – в гости. Тут же мелькнула мысль, остаться дома и не дергаться. Но откуда-то издалека выплывал голос диктора: « И один из Челябинской области»… И Котька отправился в магазин. Не в ларьки, что перед домом, а в дальний магазин, где выбор был побогаче. Хотел проехать на маршрутке, постоял на остановке со знакомыми мужиками. Поздоровались, закурили.
– Чего-то седня весь день промудохался, даже новостей не смотрел, – вдруг сказал Котька, выпуская дым изо рта.
– Че их глядеть, – отреагировал Леха, сорокапятилетний мужик с дальнего конца улицы, работавший мастером смены на щебеночном карьере, – все ничего доброго не скажут. Ты в отпуску, что ли?
– В отпуску. Да мало ли? Может, где что интересное стряслось.
– Стряслось, так узнаем, – отрезал Алексей.
Котька понурился, докурил.
– Да пешком быстрее сбегаю, – громко проговорил он, развернулся и зашагал от остановки прочь.
Бесконечная улица, пронизавшая поселок, была пустынна. Даже собаки валялись в прохладе и не сновали возле домов. Сунув руки в карманы легких брюк, Котька медленно шел в магазин. Он бы мог и нестись, как угорелый, но тогда не оставалось бы времени на то, чтобы подумать, поразмыслить, и даже предаться воспоминаниям. Думать он началв первую секунду, как только оторвался от коллектива будущих пассажиров. Подумал, что вот он через час придет к Наташке, остановится на пороге и… Теперь стоило поразмыслить, зачем он пришел к Наташке? Что сказать, стоя у порога? Как объяснить весь этот пластиковый пакет вкусностей и бутылку мартини сверху? Или лучше коньяка? Коньяка лучше. Коньяк быстрее из ума вышибает. И разум свернул в какие-то дебри, вывалив из своих глубин утверждение о том, что выпившие женщины становятся сексуально агрессивнее. Потом вдруг выплыло воспоминание о каком-то школьном вечере, на котором Котька был звездой. У него были какие-то роли, которые он блестяще исполнил, а потом под впечатлением этого он раскованно и запросто пригласил Наташку на танец. И так удачно приобнял её, и закружил, и на ногу ни разу не наступил, и все у них красиво получалось, что толпа расступилась, и они оказались в центре круга. Он кружил ее, прижимал к себе крепче, чтобы не выскользнула из рук, чувствовал тонкий аромат ее духов и хмелел. Хмель сбили, как только танец закончился, и он проводил Наташку до окна к девчонкам. Щелкнул каблуками, склонил голову, выпуская ее руку из своей, повернулся и тут же встретился взглядом с Васькой. Несколько шагов, а с боку уже дружок Васькин:
– Че, Перелыга, ( это от фамилии Перелыгин), фраернулся? Щя-а тебе Васек фунт изюму выдаст.
Котя трухнул было, но потом вспомнил, как до этого момента у него все получалось, развернулся и прямиком пошел к Ваське. По закону Васька должен был задрать Котю, потом все должны были вывалиться на школьное крыльцо, и в общем кругу словесная перепалка постепенно переросла бы в драку. И по закону жанра Котька должен был умыться слезами и соплями, потому что вероломно уводил Натаху из рук её парня. А справедливость должна была торжествовать. Только в тот вечер Котька решил всё изменить.
Он врезался между Васькиными дружками, ухватил Ваську за грудки:
– Чё шестёрок шлешь, сам-то ссышь?
После такого обвинения никто вмешиваться в дуэль не смел. Уж такое неписанное правило было в школе. Васька опешил. И этого было достаточно, чтобы Котька, заведомо менее сильный, чем Васька, смог одержать первую победу, а через несколько секунд и вторую. Два хороших удара в нос и челюсть свалили противника на пол.
Разъяренный Котька сверкнул глазами:
– Кто следующий?
А за спиной уже сгрудились самые отчаянные и справедливые. И Васька ретировался.
Котька сладко улыбнулся в этом месте. Хотел вновь поразмышлять о том, что он в этот раз скажет Наташке, но воспоминание вернулось и заслонило дела текущие.
Когда школьные танцы закончились, он оказался по правую руку от Наталии.
– Давай провожу, а то вона куда идти.
Наталье действительно идти было далеко, а подружек с её улицы в школе не было. Котька что-то говорил, Наташка смеялась. И им было так хорошо той морозной далекой ночью, замечательно им было. У самых ворот Котька вновь обнял Наташку и полез неумело целоваться. И почувствовал, что чресла его готовы разорваться, а все внутренности пылают огнем и терпения в нем больше не осталось.
– Спасибо, Котя! – крикнула Натаха ему вслед.
А он уже мчался к себе домой, с одной единственной мыслью: Не испачкать нижнего белья на бегу. Во сне это случалось часто. Сначала наступала истома, которую он видел своими глазами, или точнее, внутри своих глаз. Потому что во сне глаза закрыты. Тело всё напрягалось. И все осязательные ощущения были, как настоящие. Он трогал, гладил, и даже врывался в лоно. На самом деле он еще не знал, как это происходит на самом деле, но во сне почему-то всё делал правильно, потому что, как только он куда-либо вторгался, наступал самый сладостный момент сна. А потом следовало пробуждение, и было неприятно.
Хорошее воспоминание закончилось вместе с дорогой. Котька стоял у витрины большого магазина и тяжело соображал, что он сейчас купит, чтобы с этим пойти к Натахе в гости.
И у витрины магазина как-то всё то, о чем он должен был размышлять дорогой, пришло само собой.
Он придет и скажет, что хочет устроиться к Наталье на работу, поэтому и зашел, чтобы посодействовала. Она спросит, а зачем к ней? Он ответит, что собрался покончить с холостой жизнью. Она может его поздравить. А по случаю у него есть вкусности и коньяк. Они выпьют по первой. И еще он пришел позвать их на свадьбу. И они выпьют по второй. И тут нужно будет как бы между прочим заметить, что жаль, Василия на свадьбе не будет. И еще за что-нибудь выпить. Наташка опомнится и спросит: «Чё эт его не будет? Он к тому времени приедет». – А Котька вздохнет и пойдет включать телевизор. Как раз к новостям десятичасовым подоспею…
– Перелыгин, не блажи,– услышал он голос из другого мира.
Мотнул головой и увидел перед глазами прилавок и продавщицу Надьку. Надька училась в Наташкином классе и тогда оспаривала первенство быть первой красавицей. Но вышла замуж, разъелась, оплыла жиром и стала толстой и злой бабой, к которой ни свой, ни чужие мужики не испытывают ни капельки природного притяжения. Котька был почти уверен, что это Надька понуждала своего мужа к отношениям, а не на оборот, как это обычно бывает. Почему-то именно сейчас Котьке представилось, как Надька стоит среди комнаты, раскинув толстые руки, выпятив вперед толстые титьки, а на огромные трусы с широкой резинкой нависает кусок живота. Надька медленными шажками движется к своему благоверному, хищно облизывает губы, а он забился в угол кровати и сотрясается от страха. И на одну дурную мысль налетела другая, еще дурнее.
А как же, если Колька от страха трясется и не хочет, у него ж ничего не двинется? И как тогда? Как же это они тогда обходятся-то?
И этот вопрос чуть не сорвался с Котькиных губ. Он во время себя остановил и произнес:
– Мартини светлого дай и ну и чего-нибудь…
– Чего чего-нибудь?
– Шоколадку, бананов. Сок этот… Апельсиновый. Нет. Подожди… Томатный давай. И «Столичной» бутылку… Кофе еще маленькую баночку. С кофе-то чё едят?
– Круасаны, – подсказали сзади из очереди.
– Ну да. Круасаны…
– Мы чё в Африке чё ли?– Надька презрительно посмотрела на Котьку и за его спину.
За спину взгляд был куда красноречивее, мол, выискались тут, знатоки.
– Тогда винограду дай..., – Котька чеснул за ухом, – и эти у тебя как-то были. Синенькие такие в баночке…
– Маслины?
– Ну да, маслины…
– Не привезла хозяйка. Всё?
–Всё, – робко ответил Котька, – Нет, подожди. Вот того сервелату, в упаковке. Теперь всё.
Надька потыкала толстым пальцев в калькулятор, буркнула цену.
Котька небрежно выбросил на тарелочку тысячную купюру. Получил сдачу и вышел из магазина.
– Да уж, не Европа, – громко проговорил он и двинул в сторону дома.
Из-за леса, с востока, выкатилась черная туча. В ней полоснулись молнии и послышался отдаленный рокот грома.
На мостике Котька остановился, поставил свой пакет на деревянный настил, влез на перила и закурил. В голове зрел новый, более убедительный план.
Туча накрыла поселок. Разверзлась несколькими молниями, прорычала громом и разразилась августовским ливнем. Котька промок сразу. Он скакал через лужи, отстранив на вытянутой руке пакет. Но грязные брызги все равно попадали на пакет и на брюки. И по всему телу текла дождевая вода. Было одновременно смешно и неприятно. Как цуцик, заскочил он в ограду к Натахе, пробежал под навес у крыльца. Отряхнулся, стукнул в дверь. Почти сразу же дверь распахнулась. Она стояла на пороге в лёгком халатике, поверх которого грациозно был повязал ажурный фартучек.
– Котька, промок! – как-то радостно воскликнула она и шагнула в сторону, приглашая его в дом, – С работы, что ли?
Все соседи знали, что на работу Котька ездил общественным транспортом и даже от остановки ходил пешком, чтобы не отрастить жопы.
Все складывалось само собой.
– С работы! Торкнулся, а мамка куда-то ушла. К Митривне, наверное. Под навес-то толкнулся. А сквозит… Того и гляди воспаление подхватишь. А мне нельзя сейчас. Нельзя…
– Проходи, проходи… Рубаху снимай… Выжимай…
И глаза блестят. Искорки в них бесенята зажигают. И улыбка такая приветливая, как будто только тебя тут и ждали, и обрадовались, потому что ты пришел, появился, рассеял сумрак неизвестности.
– Ой, да с тебя течет, как с собаки. Марш в ванну. Там халат висит…
Котька опустил пакет на пол. Шмыгнул в ванну. Содрал штаны, трусы. Подумал. Трусы крепко отжал и напялил на себя. Ополоснулся горячей водой. Снял с вешалки махровый халат. Это был её халат. Он давно пропитался её запахами.
Как-то торжественно он выплыл на кухню.
– Мамка придет, и я домой, – сказал он, улыбаясь, – Спасибо, Наташ. А то слабый я на воду. Враз прохватит. Сама знаешь… Я бы даже согрелся.
Она оторвалась от плиты, посмотрела на него.
– У меня нет.
И опять почудилось Котье какая-то веселость в голосе, даже радость.
Вот у нее нет, а у меня есть. И он это повторил вслух. И достал их пакета «Столичную», мартини и томатный сок.
– Давай, по маленькой, – он с надеждой посмотрел на Наталью, – как в кино, «Кровавую Мери».
– А давай, – согласилась она, – не только они, но и мы теперь это умеем. Давай, я тебе котлетку положу. С работы! Так проголодался!?…
Котька молниеносно сорвал все наклейки, отвернул все пробки, налил в выставленные стаканы мартини, водку, томатный сок, болтнул это всё и, потянув стакан Наталье, свой залпом опрокинул в рот.
Она глотнула, поморщилась. А он уже стоял вплотную к ней. И каждой клеточкой организма понимал, как всё будоражится в нём, как двигается по жилам кровь, как проскакивают между нервными окончаниями нейроны, как расширяются капилляры от избыточного давления, как напрягаются мышцы и как стремительно летят мысли, а в ушах стоит неумолкающий протяжный гул, – так в природе начинаются землетрясения.
– Наташенька, – выдохнул он, обхватил её за талию и припечатал к себе, – Наташенька!
Она уперлась руками в его плечи. Но молчала.
Какая же она всё-таки замечательная баба. Молчит, но для порядка сопротивляется. Где ведь только вот научатся, чтобы уж так раздразнить, так запалить, чтоб всё дотла…
– Жалко мне Ваську твоего, но что поделаешь, что поделаешь? – Котька толкал Наталью из кухни в сторону коридорчика, за которым, он точно знал, была дверь в спальню, и там, по середине комнаты, стояла огромная кровать. Шторы задернуты, да еще туча над поселком. И всё гремит, рокочет, шумит по крышам и окнам.
–Костя, не дури, – зашептала Наталья, – закричу.
– Я на тебе сразу женюсь, – тоже шепотом отвечал Котька, – отведешь, всё как положено, и сразу женюсь.
Стыд и застенчивость снесло громом и ливнем. В голове стоял какой-то дурман. Надо же, слышала, что на Камчатке рыбаки утонули, а сама веселая. Обрадовалась чему-то. А может, не знает? Этот вопрос даже заставил Костино тело содрогнуться и как-то потерять ту силу вулканического взрыва, которая случилась и уже бушевала.
Он оказался сильнее. Втолкнул её в спальню. Она ухватилась за косяк, изловчилась и под рокот очередного раската грома закатила Косте хлесткую пощечину. И он бы воспринял это как последнюю цитадель в её обороне, которую нужно было сломить и потом… Потом бы рука свободно юркнула под полу халатика, легла на бедро, проскользнула на ягодицу, а другая бы уже прижимала эту любимую голову с кудряшками к Костиным губам. И они бы вместе плавились лавой в сокровенном.
На постели кто-то заворочался. И Костя понял, что там лежит мужчина… Другой… Лежит давно… Раскинулся и сладко спит. Голова за подушку запала, грудь волосатая вздымается, ножища торчит. Пятка вся какая-то стоптанная, в трещинах и старой, задубевшей коже. И руки у него, наверное, такие же. Заскорузлые. И он ими тело милое, нежное, бархатное тело царапал. А может и сжимал всячески, тискал и даже боль причинял… Потому что таким бугаям, у которых все рецепторы стерлись, не все ли равно.
– Вот оно как, – завопил Котька, оттолкнул Наталью, будто проказу у нее увидел, – вот, значит, как? Мужик потонул, а тут уж другой место занял?
Он кричал, стараясь переорать грохот грозы, шорох дождя и собственный гул в ушах.
Рванулся в ванную, бросил на пол халат, пнул по дороге подвернувшийся пакет, схватил в охапку мокрую рубаху, выскочил на крыльцо и шагнул под дождь, обжёгший все тело холодом. Дождевые струи были колючими, хлестали наотмашь, просаживали тело и душу насквозь.
Утром по всему небу разлилась хмарь. Сыпал не то дождь, не то оседал туман. Наталья стояла на остановке в черных очках, стараясь спрятаться под зонтом. Котька украдкой наблюдал за ней из-за угла своего лабаза.
– Не гляди, сосед, на ту бабу больше, а то мэрей кровавой подависся, – раздалось за спиной.
Котька вздрогнул и обернулся.
У забора, зажав сигаретку в кулаке, стоял Васька.
– Ты же это… По телевизору… сказали, – Котька совсем потух.
– Я-то это. А ты того… Второй раз повторять не стану.
Васька плюнул в Котькин огород, туда же бросил окурок и пошел к своему дому.
– А как же… Телевизор-то сказал…
И для себя Котька еще раз сделал вывод, что никому верить нельзя.