Матросу Кружкину посвящается.
Василёк в селе родился, на окраине Москвы, село там раньше было. Коровы мычали, хрюшки хрюкали, петухи пели, а куры дело такое, известное-кудахтали, огороды славились картошкой сорта синеглазка, рассыпчатой и вкусной, да тугой белокочанной капустой, которую засаливали в просмоленных бочках. Москва расстраивалась и село стало частью города. Коров зарезали, да и хрюшек тоже, Куры от грохота стройки нестись перестали и тоже пошли под нож.. Мясо скупили шустрые перекупщики в кепках размером с маленький аэродром, по огородам прошлись и дома снесли равнодушные бульдозеры. Сельчане перебрались в тесные улья пятиэтажек, с отключением горячей воды летом и кособокими лавочками у подъездов, растресканый асфальт перед которыми устилал ковер шелухи от семечек.
Василёк пошел в ПТУ, учился он на слесаря. Выпивал, ходил на танцы, и дрался-иначе чё за танцы то. Потом его замели за драку и хулиганство. Отсидел и вышел. Пока ехал домой, так успел подраться и ножом пырнуть буфетчицу на узловой станции, потому как пиво она не доливала и морда у неё протокольная была. И не побывав дома, отправился к Хозяину в обратку. Тамошниму народу он приглянулся, да пацан он ладный был и из бакланов перекочевал в другое сословие. Шконка стала уютней и грев шел как положено. Отрабатывать всё это было надо конечно, но Васелёк был парень деревенский , сметливый. В шестёрках не ходил и мазу держал правильную.
Сколько веревочке не виться, а конец приходит. Вышел на волюшку вольную с справкой об освобождении и поехал домой в Москву, имея адреса людей хороших и славу парня надежного и ушлого.
Дома мать поплакала, с отцом выпили, соседи тоже пришли, у многих сыновья чалились, да и девки шалавы были те ещё. Свои люди, чего там Утром Васелёк проснулся потому что петух запел на балконе соседнего дома. Бывший зека лежал на раскладушке, на чистых хрустящих простынях , смотрел в белый потолок и глупо ухмылялся тому, что на воле петух совсем другое существо. Ну потом как водиться поехал в милицию, на учёт и на прописку. Конечно оперок конторский нарисовался, но против кума у Хозяина детя он неразумное, участковый пальцем погрозил, работа у него такая. На рынке Коптевском Василёк на паспорт сфоткался, фотки в паспортный стол отдал, бумажки заполнил и стал паспорт ждать, чай не рецидивист какой и не душегуб, положена ему прописка московская, как бы там оперок слюной не капал и не увещевал стучать если что..
С людьми встретился, как наказывали. Приветы и слова передал от кого положено, там и паспорт подоспел, а отец на Сортировочную устроил. . Ходи себе молотком по колёсам постукивай, зарплату получай. Зарплата копейки, но узнавал он многое, где контейнеры, где поезд тормозит, где цистерна со спиртом. Золотое дно эта железка. Партизаны точно дураки были, при правильном раскладе не под откос поезда пускать надо было, а потрошить вагоны . Россия страна богатая, всем хватит. И жизнь пошла хорошая, он рассказывал, люди знающие вскрывали вагончики, где надо и какие надо,пломбы на место ставили, а Василёк долю имел и жизнь текла денежная и безмятежная. Васелёк даже книжки читать стал, особенно ему рассказ Чехова нравился про гайку, он его сто раз перечитал, наизусть выучил и в День Железнодорожника в Клубе так прочитал, что ладоши все отбили ему аплодируя, а начальство Грамотой наградило и обещало премию дать. В самодеятельность звали и он согласился, девок в этой самодеятельности красивых пруд пруди. Сисястенькие такие железнодорожницы, ух!
И шёл он под утро, с ночной смены почти к дому подошёл и видит, что мужик прям кровью харкает, за живот держится. Хотел мимо пройти, да что-то внутри взыграло, подошел, а как подходить начал, то шапку ондатровую увидел, на асфальте лежала. Подобрал конечно, ясно что мужика этого, чего добру-то пропадать. Окликнул мужика, а тот хрипит как лошадь Прижевальского, сказать чего хочет. А из за угла оба на, два мента. Мужик хрипит, у ментов рация кашляет, а баба из окошка на первом этаже голосит
-Человека убили!
А Васелёк как фраер с шапкой в руках.
Ну конечно его в ментовку. Бабу, что орала и дворника, что с метлой в соседнем дворе шарился до кучи в луноход загребли. А мужика Скорая увезла. Народ в дежурке топчется, ржут своим ментовским приколам, сапогами топают, дежурный мент очёчками поблёскивает, чаёк жидкий прихлёбывает, по телефонам трендит, в обезьяннике с похмелья стонут. И сидит на корточках у стенки краской масляной крашеной Василек в кителёчке и фуражечке сигаретку тянет и такая тоска у него, что понять дано многим, а испытать...да упаси Господи.
В кабинете у опера обычно-привычно стол, стул, сейф и окошко на волю. По железке Окружной поезда идут родные, колёсами по стыкам постукивают. Опер усталый, с ночи, кожа лица землистая, пиджачок Мосшвея, галстучек в полоску, воротник рубахи грязный,, пепельница на столе, в ней окурки горкой.
-Не я это, начальник, гадом буду.
Так по книжному Василёк, чтоб доходчивей было бакланит. И рассказывает, что с ночной и шапку подобрал, потому как чего ей на асфальте то валятся, а мужика видел он первый раз.
Опер смотрит на него скучно и нудно читает объяснения этой суки бабы, что торчала у окошка не свет не заря и дворника который всё видел и слышал. И выходит статья не хилая. А мужик чего говорит-то упирается Василек.
-Подписывай, сука грёбаная, чистосердечное-заорал опер.
Книжкой телефонной стал дубасить по голове Василька и покатилась фуражка железнодорожная в дальний угол кабинета.. А голова после ночной смены гудит как колесная пара, но держится Василёк, хотя подписать хочется оперское сочинение, чтоб закончилось всё быстрее и не мучится чтоб. Но знал он , что туфта всё это, чистосердечное он сам написать должен, да и надежда была была, что мужик правду скажет. Держался, так поскуливал конечно потому как обидно было и голова так болела, что в глазах чёртики скакали..
В хате на Петрах народу полно, деловых нет, так шушера. Хотя у окошка серьезный бродяга курит, зубом блестит. С ним Василёк и корешится, чифирят, народишко строят. Чистенько, всё как положено. Говорят о том о сём, есть о чём, оба жизнью крученые и зоной обрученые.. А потом выяснилось, что мужик утренний и случайный кони кинул, прохрипев перед смертью, что морда лица Василька ему на фото смутно знакома. Соседи, хуле.
Утречком, до завтрака дергают Василька в кабинеты Петровские и хмурый опер рассказывает про художества на железной дороге и заходят еще пара оперов свеженьких и розовощеких с железки, а за ними следак и на голодный желудок идут очные ставки с подельниками его, которые кладут его как та гнида ментовская золотозубая, а вещдоками полкабинета петровского завалено. Ужин правда был в другой камере, после выездов на родную Сортировочную. А про мужика и не говорит никто, так всё ясно, пришил опер статейку и чистосердечное не нужно.
И встречает Василька Матроская тишина с прогулками на крыше, а потом Народный суд с кивалами и прокуроршей в черных туфлях со шпильками. А выходит Васильку срок по совокупности и нынче он рецедевист, и сидит он на корточках перед столыпинским вагоном на дальней ветке Савеловского, орут конвойные и гудроном пахнет. Мимо идет обходчик, с молотком и постукивает по колесам.
-Доедем значит-говорит Василёк соседу. Тот кивает.
Стучат колеса, воняют псиной мокрые шинели конвоя, несёт запахом гуталина, пота и страха, по узкому коридору столыпинского вагона несётся желтый кленовый листок. Несётся глупо, неистово и бестолково, подгоняемый случайным ветерком из полуоткрытой тамбурной двери.