Наше время… где оно, и что оно… То есть время юности нашего литературного поколения? Нам достались, увы, не самые лучшие годы для творчества – последнее десятилетие ХХ века, кишащее личинками мух… Но, как говорится, времена не выбирают. И, конечно, грех нам жаловаться, ведь жили не среди пожаров тотальных войн, репрессий, голодоморов с их повальной рубкой жизней… Локальные же конфликты здесь не в счёт. В наше время люди массово умирали от стрессов, инфарктов, уныния, потери почвы и самих себя, как умирало и то, что было построено ими. Они уходили загнанные в углы как бесправные подопытные животные, бессловесные жертвы нового эксперимента. Так что после трёх предыдущих благополучных и спокойных литпоколений, мы, рожденные в конце 60-х - начале 70-х, попали в настоящую черную дыру, в выгребную яму, где всё было нацелено только на то, чтобы выжить в резко изменяющейся среде обитания, преодолеть непроходимую массовую депрессию. И нашим согражданам, брошенным на произвол чьей-то эгоистической выгоды, лишенным элементарных средств и пищи, было тогда не до литературы и тем более - каких-то непонятных стихов и поисков формы…
А мы-то, наивные, с высоко поднятыми головами, полные веры в свои силы, выходили в конце 80-х вслед за предшественниками-«маргиналами», искренне переняв от них импульс этой игры и борьбы против устоявшегося. Но если их эта изменяющаяся ситуация резко подняла на щит, ведь это они сами исподволь подготавливали её, и запретный до того плод, предлагаемый ими, был сладок или, по крайней мере, любопытен… То мы опоздали, оказались у самого края обвала… Вернее, это они – у противоположного высокого края, успевши-таки выкарабкаться, а мы - на самом его дне, под пластами песка и мусора…
Всё это наложило на нас некий комплекс «старого холостяка» и сделало предельными индивидуалистами, замкнутыми, осознающими «свою ненужность для дела жизни», старающимися лишний раз не вылезать на свет божий и не светится перед аудиторией, которая воспринималась враждебной или, по крайней мере, безразличной. Мы привыкли кропать что-то себе в блокноты или (правильнее теперь) набивать в файлы, не решаясь выпускать это на обозрение и суд. Мы, неуверенные в себе, разбрелись по клеткам, забились в них, вспоминая то яркое неформальное время всеобщего подъема... Мы не доверяем похвалам, и пестуем странную апорию: зная (где-то в самой глубине души) себе цену, мы в тоже время постоянно неуверенны в том, что делаем: хорошо это или так – шлак, не заслуживающий внимания…
Да, войн вокруг нас не было, но потери поколения, даже в одной локальной точке – в моем родном городе Перми – ощутимы, ведь время стёрло именно тех, кто смог бы реально повлиять на ход литературного процесса… Дмитрий Долматов… сложно сказать, как этот человек вообще смог бы жить в 90-е годы… Дмитрий Банников… он всегда казался таким успешным, любящим жизнь во всех ее проявлениях, гурманом, эпикурейцем, излучавшим добрую энергию и юмор… Некоторых из нас время привело пусть не к реальному физическому исчезновению, но к самоубийству себя как творца. Кто-то пришел к этому осознано, желая защитить панцирем жеста свою мягкую сердцевину, как Антон Колобянин. Кто-то, неспособный на такой жёсткий шаг, еще более ранимый, поддался слабости заглушить болезненные ощущения через алкоголь, причем насовсем… как Александр Кузьмин - мягкодушный, способный жить, кажется, только по законам музыки… И это только некоторые из пермяков, а если взять Е-бург, там список будет, наверное, еще большим, и возглавит его достигший-таки высот популярности чернушный уральский "Есенин" конца XX века - Борис Рыжий… А замечательная, виртуозная пронзительная Виталина Тхоржевская – редко где сейчас можно увидеть ее, читающей стихи, а ее строфы опубликованными, разве что в кальпидированной "Антологии уральской поэзии". Хотя она пишет, пишет постоянно, пишет замечательно, но выносит это только на знакомых, пытаясь выжить сама и вытягивать своих детей.
Современная литературная жизнь, вроде бы, опять оживляется: проходят какие-то турниры, фестивали, форумы, вручаются премии. Но это организуется обычно волею свыше для молодых, то есть для тех, кому не больше 35… Вот так мы в своём забытьи неожиданно стали «стариками». Стариками-неудачниками, которые не стоят внимания, заслоняемые крепкой, энергичной, выросшей в другую эпоху и несущей другой настрой порослью. И это хорошая поросль, делающая сейчас то, что, конечно, легко смогли бы сделать и мы, но… не время и не место… Поэтому мы со своими комплексами не в претензии, мы привыкли быть незаметными и игнорировать шумные точки. Так лучше, спокойнее… Нет, конечно, мы рады общению, рады увидеть старых знакомцев, и они, надеюсь, рады нам, но не очень-то мы спешим делать первый шаг куда-то, навстречу кому-то. К тому же, чувство скрытой горечи, непонятной теперь подрастающему большинству, ни когда не покидает нас… «Полные горсти тщеты и ветра…» Конечно, мы, как и раньше, готовы распахнуться душою, но столько раз это выходило для нас боком, и принималось как эгоцентризм и навязывание себя, поэтому быстро спешим обратно запахнуть её полы... Мы – это кентавры или грифоны, которые, увы, оказались ни там и ни здесь. Не смогли, не успели, не вписались, не захотели… «И разбит наш позвоночник…»
А для души нам нужно немного: ну хотя бы разик в месяц столкнуться с каким-нибудь таким же неприкаянным собратом по Цеху (или по несчастью?), гульнуть слегка по городу с красным вином... Может быть, послушать и почитать друг другу что-то новое… Но, конечно, не нарушая при этом (как нас наставляли очень древние греки) меры… Ничего сверх меры… А большего и не нужно…
2010-май 2011 гг.
НЕБОЛЬШАЯ ПОДБОРКА (из упомянутых выше и почти упомянутых):
ДМИТРИЙ ДОЛМАТОВ
***
Ну, вот и век прошел, всего лишь век – не больше.
Разбросан снегопад, ты бесишься в снегу,
хохочешь у ручья. А вот, что будет после
той чертовой весны, я вспомнить не могу.
Ах, птичий тарарам, запущенный в окошко -
как паводок в постель - умоет эту прыть
разливом. Птицам - что! Они же не нарочно
играют то в весну, то в проводы, то в смерть.
Ласкайся и ластись, укутанная ветром,
стелись по дну лесов, по снежной простыне.
Капель тебе судья. А приговор - не лето,
не осень. И гуляй покуда по весне.
Там мы стоим в реке в цветах и с колпаками,
с силком на осетра, с капканом на лису.
Охота ли тебе-то нас ловить руками,
то длинноногих птиц, то осень, то весну?
Август 1991
"Сонет(вариант 1)"
Все кончено. А нам и горя нет,
покуда все не кончились монеты.
Переплелись в моем венке сонетов
узоры пальцев, тени, полусвет,
рисунок снегопада на стекле,
накиданный по памяти моментом.
Пройдет зима (но стоит ли об этом?),
и вместе с ней растает мой сонет.
Как птичий тарарам, в мою постель
весна обрушит чертову капель,
и я проснусь, глаза не открывая,
под крики птиц, под неба акварель,
под крылья ангелов, снующих во дворе,
под шум толпы перед вратами рая.
ВИТАЛИНА ТХОРЖЕВСКАЯ
"Молчание"(1999)
Когда ты пройдёшь отчаянье,
И страха, и гнева дрожь,
Услышишь мое молчание
И следом за мной пойдёшь -
По тропкам орлов и ястребов,
Куда не устанет течь
Из ярких цветочных раструбов
Печали прямая речь.
Всё в небе - кресты. Как крестнику,
Тебе завещаю Тишь -
Подхватывай, словно песенку,
Насвистывай, как молчишь:
"Мы - только переиздания
Текущего сквозь года
Цветения - щебетания -
Молчания навсегда".
"ОТКРОВЕНИЕ БЕДНОГО ЙОРИКА" (1991)
(отрывок)
Мой двойник колотился о двери метро.
Поезд тихо скользнул между пальцев пустых.
Он покорно затих, как убитый матрос -
Мой вчерашний двойник, оставляя ряды
Тех, кто вены пытал (на контроле - пузырь),
Тех, кто денег искал (век сидел без шести),
Мой вчерашний двойник - сумасшедший и вор,
Тот, что смерти просил (успевали войти).
Гамлет вену искал, а попал в короля.
Улыбалась петля - да и та невсерьёз.
Гамлет смерти желал - получил, что хотел,
И на кончик иглы напоролся до слёз.
И по рельсам метро не сбежать от судьбы.
И по шпалам могил не догнать мертвецов.
Он учил меня жить, не желавшую быть.
Бедный Йорик навеки оскалил лицо.
Гамлет Бога искал. Богу было в облом.
Гамлет свечку зажёг. Только пальцы обжёг.
Как летальный исход, затянулся ожёг.
А она по реке уплывала вверх дном.
За такие дела снова мать родила.
Этот маленький принц. Он умней и страшней.
Он бежит от судьбы, закусив удила.
Он бежит, под собою не чуя корней...
ДМИТРИЙ БАННИКОВ
"Я ЗВОНЮ…"
Я звоню из придорожного кювета,
Ободренный пониманием травы.
Провода неровно дышащего ветра
Загудят, твоей коснувшись головы.
Удивившись незнакомому поступку,
Ты поднимешь и задержишь у виска
Постоянно убегающую трубку
Из сухого и холодного песка.
Ах, зачем я не остался в этот вечер,
Почему поддался дреме я впотьмах?
Что ответить? Ничего, иначе вечно
Нам придется повторять: "зачем" и "ах".
Ах, зачем?! Мне муравей забрался в душу
И пчела ласкает спящий позвонок,
И пускай. Я измерения нарушу -
Через них, смотри, я делаю звонок.
Это значит - мир - не только мелкий атом,
Это значит - нам с тобою повезло.
Пусть уйдет к чертям патологоанатом,
Ну а ты, родная, выдохни: "Алло..."
***
Я слегка задремал. Мир поэтому стал пластилином.
И Лепилка (ребенок, чей сладкий мотив - карамель)
Заработал, проворный, избушку слепил, постелил нам
Покрывало лебяжье, на окнах мазнул акварель.
Закатись, дорогая, погреться в лубочный мой домик,
Колобком золотым, синей птицей в окошко влети -
Поклюем, потолкуем, раскроем набоковский томик,
Остановим движенье кукушки - вот так, без пяти:
Освети этот мир, освяти хоть одним посещеньем,
Посвяти мне общенье, в крещенскую ночь посвети,
Словно свечечка. После, во тьме, упрощенье -
Учащенье дыханий и пульсов - один к десяти.
Синим ситцем накроются окна. Неназванный город
Разожжет свои лампы на тысячи лет от Луны.
Слышишь, смех: разноцветные дети катаются с горок,
Вылепляют из снега, должно быть, счастливые сны.
Что-то губит мой сон. Я немею, тебя провожая,
Извиняюсь, нелепый, пальто подаю в никуда:
Мне тебя не узнать: ты стоишь, абсолютно чужая,
Словно статуя в парке из колкого синего льда:
АНТОН КОЛОБЯНИН
***
Город, в котором я
был счастлив четыре года,
где тихо ушла семья
в песок. И теперь погода –
единственная моя
тюрьма. В остальном - свобода.
Теперь я ничей должник.
Вот только – по части денег (?!).
Но, думаю, мой двойник
докажет, что я - бездельник.
Исчерпана тема книг.
Подмёл мои деньги веник.
И, стало быть, мне пора.
Я встал под кирпич заката.
А будущее – гора,
железной рудой богата.
И, стало быть, мне пора
в обход, чтоб успеть куда-то.
***
Ты знаешь, я скоро умру.
(Напрасно на это надеюсь).
Я вижу такую муру,
когда мимо зеркала бреюсь.
И ты мне не сделала зла.
Я даже тебе благодарен,
что ты, как змея, проползла.
А я пролетел, как Гагарин.
И я, несомненно, умру.
Мне так надоело глядеться
в постылую эту муру,
где нет отражения сердца.
***
Остались две жизни – до нового года.
Дожди – словно жалюзи – сдвинет погода.
Ударит мороз, как топор дровосека.
Расклеит афиши явление снега.
Спектакль отыграет и тут же растает.
Румянец тебя по щекам отхлестает.
Ты будешь, как гном в театральном бинокле.
Но чу ! Облака из бумаги – намокли.
Весну растворив, как таблетку от кашля –
вдруг из заточения – лунная башня –
отпустит принцессу... к тебе... Это может
случиться: но это случиться не может.
Ведь жизнь, ей нельзя подыграть – ни биеньем
чуть влажных сердец, ни кладбищенским тленьем.
Две жизни: одна – погашение долга.
(Боюсь, этот долг не отдам очень долго).
Другая – струит свои воды чуть слышно.
Ее не прожить. Ты пытался, не вышло.
Ты сам – ее плеск. Но себя ты не слышишь,
пока ты шумишь, т.е. попросту – дышишь.
Пока ты постель разминаешь, как сено.
Вкатив под язык колесо седуксена,
как Новый Сизиф, ты, конечно, забудешь –
где был ты и где вряд ли ты еще будешь.
«ЦЕНТРУ ДОЖДЯ»
Эта книга – решето.
Сквозь нее просеян свет.
Я талантлив, ну и что?
Стал бездарнее газет:
Ибо отданы в залог
и таланты и мечты.
Ибо равен эпилог –
смерти. (Жалоба почти!)
Я ночую под мостом.
Он концы зарыл в кустах.
Что оставишь на потом –
пузырится на устах
мыльной пеной. Убегу! –
как сбегает молоко.
Я так больше не могу.
14.6.97
РОМАН МАМОНТОВ
"Никто не заметит"
Иных обжигают холодные строки,
корявые буквы, на память - стишок.
О чём же молчали в субботу сороки?
Никто не узнает в положенный срок.
Влюблённые пары, как дети фортуны,
летят вдоль фонтанов и каменных лиц.
Летит мостовая, подсвечник латунный
летит на ковёр, на обрывки страниц.
Лихой предводитель уездного рока
в нескучном наряде с небритым лицом
гарцует в любви и страстях одиноко.
Никто не узнает, что будет потом.
Ты тоже хорош, обладатель наличных:
по образу птахи, в галантном пальто
мусолишь вопрос настолько привычный
о ножках чужих, что не слышит никто.
Сирена за парком. Трамвайное эхо
застыло в алее, как верный полкан.
Унылый прохожий теперь не помеха.
Терзает свисток полковой истукан.
Но в том и секрет неудавшейся тени,
и то, что случилось (случится могло)
вода унесёт: никаких повторений.
Никто не заметит, и нам повезло.
***
Ни врагов, ни друзей — только волны,
только птицы да мокрый песок.
Хлеб печеный, немного соленый —
вкусный, теплый, пшеничный кусок.
Этим утром дождь будет соседом,
полупьяным матросом с баржи.
За калиткою — дым, значит, в среду
корка льда заскрипит на межи.
Не проехать лесными путями,
не разлить, не разрезать, не сшить.
Невесомая тень за постами
невесомых берез — словно нить
без портновской иголки. Печально
согревать руки терпким костром
у дороги, где столб федеральный
через год будет просто столбом
или оком неведомой власти.
Долгий крик в лабиринте полей…
Две монеты — на память и счастье,
никого — ни врагов, ни друзей.
АЛЕКСАНДР КУЗЬМИН
***
Каменистая земля Ливана,
странный звук порой приобретая,
выбегает утром рано-рано
из тумана, словно песья стая.
Странный цвет приобретая после,
волчий серый и кирпичный лисий,
все же песьей стаей воет возле
карий, ликий, мидий или лизий.
Напрягая мускулы на лапах,
прыгает, уже не постигая
запах смол и моря влажный запах,
и лоза сгибается тугая...
В ропоте большого океана,
в шепоте заветного прибоя,
каменистая земля Ливана
убегает в землю Ахелоя.
***
Не отпускают меня
Пепел табачный - в граненом стакане:
темная горка растет.
Не отпускают меня
а прибавляют забот.
Высохли жабры. Вишу на кукане.
Рот открываю слегка.
Что в предначертанном временем плане -
тень рыбака?
Сводится в точку, когда на подходе,
сонный минуя зрачок,
солнце, диктующее природе
попридержать язычок.
***
От хулы до клеветы
И до полного забвенья
Миг, как от стихотворенья
До последнего сомненья
И посмертной немоты.
Отрицаю клевету
И хулу, и иже с ними,
И хлебами дождевыми
Причащаюсь и росту.