Страницы из дневника. В институте

               

19 декабря

    Несколько дней назад я познакомилась с Робертом. Ещё будучи подростком, я много слышала о нём. Говорили, что он очень красив, живёт со многими женщинами, все в него влюблены… я видела его раза два с Верой Грымовой,  он был простым, милым, немного наивным и очень красивым. Когда она познакомила меня с ним в кафе, он скользнул по моему лицу каким-то странным, как будто оценивающим, взглядом. Потом я видела его, когда он встречал её возле института.
  Совсем недавно я с Верой была в гостях у него в общежитии. Роберт, захлёбываясь от восторга, говорил о баскетболе, потом мы играли в шахматы, он выиграл партию. Пили чай, вернее кипячёную воду со сгущённым молоком и «жамками», как называл он эти пряники.
   Когда мы собрались уходить, он нас не выпускал. Я оторвала у него пуговицу. Он повалил меня на кровать и тоже оторвал пуговицу от моего пальто. Когда вышли на улицу, он поднял меня и положил в снег. А не дурак ли он?
 
27 марта

  Отец вчера сказал, что не может простить меня за тот скандал, что я устроила ему в субботний вечер. Иногда, после очередного скандала я задаю себе вопрос «Зачем?!», и становится стыдно.
  Приехал Женя. Вечером, когда мы смотрели телевизор, он рассмешил меня. Когда объявили выступление какого-то заслуженного артиста из азиатской республики, он сказал:
- Во! Сейчас он заголосит:
«Один палка – два струна,
 я – хозяин вся страна!
Орден дай! Орден дай!
 Нету орден, дай медаль!».

  Сегодня ходила в библиотеку, конспектировала там статью по психологии.  Когда возвращалась домой, шёл лёгкий дождь. Настроение было какое-то весёлое, вероятно, оттого, что выглядела хорошо и люди смотрели на меня. Я спускалась к мосту, заходила в магазины и улыбалась сама себе, вспоминая женино исполнение «Один палка – два струна». В книжном магазине под мостом решила купить Шолом-Алейхума, и когда подняла глаза от книги, увидела бледное, нахмуренное лицо Саши. Я сразу узнала его, и странное, неожиданное волнение охватило меня.  Я сделала вид, что не узнала его и зачем-то спросила, платить ли мне в кассу. Когда я выходила из магазина, он всё так же смотрел на меня,  сосредоточенно нахмурившись, как учёный смотрит в микроскоп,  или как можно смотреть на какого-то диковинного зверя. Может быть, мне это показалось из-за его плохого зрения.
   Моё лёгкое весёлое настроение куда-то улетучилось, почувствовалась усталость, и в памяти зазвучал мотив из «Травиаты»: «Я гибну, как роза, от бури дыханья…». И дома, в нашей неопрятной комнате, с братом, валяющимся на диване в папиной пижаме, я чувствовала себя рассеянной и как будто немного пьяной.

               
3 апреля

   Воскресенье. Всю неделю хотела чего-то необыкновенного, впрочем, я всегда этого хочу. Как обычно, дожила до четверга и пошла на практику в больницу. Мне не хочется писать об этом. Половину детства  провела я там. И вот, опять невропатолог говорит, что надо госпитализироваться, и мы с мамой ждём последнего анализа крови. А как не хочется, Боже мой! Как не хочется ложиться туда, где каждый четверг будут ходить тупые и равнодушные студентки, и каждая будет лезть с вопросами и фальшивым сочувствием.

  Вчера мы с Натой звонили её знакомому грузину или армянину. Он нас приглашал в свой номер гостиницы. Сначала я говорила за Нату, потом Ната говорила за меня, и мы, запутавшись обе стали говорить за Нату. Он сказал, что буквально прикован к телефону. Ната выразилась образнее: «он буквально сидит на телефоне», и сейчас, когда я представлю его жирную фигуру, сидящую на телефоне, мне становится смешно. 
  Идти к нему в номер я отказалась. Ната расстроилась, и пришлось звонить ему ещё раз, договорились встретиться и погулять.
  На условленном месте я увидела большое и очень толстое существо в зелёном пальто и белой кепке с сигаретой между толстых пальцев. Ната почему-то засмущалась, и мы прошли мимо. Он окликнул:
 - Ну, вы хоть подойдите!
 Он подал мне руку и сказал: «Альберт», улыбнувшись и показав  ослепительно белые зубы.
  Мы бродили по городу, и он рассказывал про свою Армению, потом зашли в кино на фильм «Звонят, откройте дверь». Картина мне понравилась; но впечатление портило то, что он хватал меня за руку, и это было очень неприятно. С Натой он поссорился.

5 апреля

  В институт не ходила. Всё время хочу назвать его школой. Врач выписал мне кучу рецептов и разрешил лечиться дома. Чувствую какую-то слабость и сонливость, и голова болит и болит.

11 апреля

  Бродили с Натой по городу.  Она со свойственным ей авантюризмом пыталась затащить меня в ресторан или кафе. Из автобуса вытолкнули старушку с пасхой. Она упала и ударилась головой об асфальт, раздался пугающий характерный звук. Остановили такси, и какой-то мужчина повёз её домой.
   У вечного огня при входе в сквер было много пьяных и страшно грязно. Захотелось лечь на асфальт, подгрести под себя всю эту грязь  и остаться так навсегда…
  Возле рядов нас остановил молодой человек и попросил 10 копеек – не хватало на выпивку. Вдалеке стояла его компания. У меня мелочи не было, 10 копеек нашлось у Наты. Подавая монетку, она, презрительно отвернувшись, проговорила:
 - Мне бы на вашем месте, молодой человек, было очень стыдно!
 Он ответил какой-то грубостью.
  Около Володарского переулка пахло прорвавшейся канализацией так, что было трудно дышать.

13 апреля

  Утром была у Марины.  Позвонив в дверь, услышала тоненький голосок: «Кто?». Это была маленькая Машенька, худенькая, бледная, без чулок, в грязном коротком платьице (чаще всего я вижу её в обносках сестры). Меня поразили её до страшного тоненькие, худые ножки и коричнево-серые круги под глазами.  Марина с Олей пошли на вокзал за письмами, а её оставили дома. Наверное, она долго плакала одна, вспоминая бабушку и все свои незаслуженные детские  обиды.
  Марина сейчас сильно располнела и, кажется, поглупела и похитрела в одно и то же время.
   Когда возвращалась домой, на улицах опять было очень много пьяных, в автобусе давка, меня чуть не задушили.
 
14 апреля

  Факультатив по художественному чтению опять не состоялся. Актёр областного театра Буклистов  с нами не занимался. Он встретил нас с Грымовой в институтском коридоре и долго пускал слюни между прокуренных, жёлтых зубов, заставляя нас читать какую-то адресованную ему записку. Рядом стоял его коллега Бубин в старом немодном плаще и зевал, держа шляпу за спиной. Буклистов неожиданно раздражённо сказал:
 - Прекратите зевать! Что вы, в самом деле,  зеваете в пединституте?! Надо же быть культурным, в конце концов!
 - Это – самое место для того, чтобы зевать, - ответил Бубин своим красивым сочным  голосом.

  Вечером мы ходили к нашему «младенцу» - объекту для психологической практики. Это было уже вторым посещение Серёжи  Попова.
   Мальчик спал со своей мамой на одной кровати, раньше к ней часто приходили любовники, теперь она вышла замуж за повара, и Серёжа говорил, что этот папа – самый лучший.
  В подъезде одноэтажного дома остро пахло кошками и гнилью. Вошли в дверь, на которой карандашом было написано «Попова». Комната тёмная, очень узкая, увешанная коврами и китайскими картинками. Дома был новый папа – невысокий моложавый мужчина с итальянскими  глазами и первоклассник Серёжа – полный розовый  мальчик, ученик первого класса. Узнав о цели нашего посещении, папа расхохотался, а мальчик почему-то сказал: «Сила у меня медвежиная», чем вызвал  ещё больший восторг папы. Мы посмотрели его грязные тетрадки. Пришла сильно пьяная мама и стала демонстрировать нам, как она воспитывает сына, а папа постоянно хлопал дверью холодильника и что-то жевал позади неё.
   С нами была Ната. С серьёзным видом она тоже пыталась ругать ребёнка.  Провожая нас, мать о чём-то долго и бессвязно говорила, а мальчик стрелял из большого пистолета пластмассовыми шариками.
  Когда мы ждали автобуса, Вера расстроилась, ей стало жаль ребёнка. Вокруг шныряли пьяные, а мне почему-то вспомнилось, что у Серёжи всегда расстёгнуты брюки.

20 апреля.

    Вечером я ушла на ночное дежурство в больницу. Грымова не пришла.
   Ночью я сделала несколько внутримышечных инъекций. Пришлось дежурить около двух тяжелобольных. Одна из них – молодая женщина-фотограф, недавно вышедшая замуж. Вот уже четыре месяца она лежит в стационаре. Приходя в сознание, она начинала рассказывать мне глупые и пошлые анекдоты и опять впадала в беспамятство. У неё энцефалит. Другая – шофёр, диагноз - арахноидит. Муж её сидит в тюрьме, он зарезал свою мать и изнасиловал девушку. И та, и другая брали меня за руку и были очень доверчивы и непосредственны, может быть, оттого что больны.
  В этом же отделении лежал чернокожий студент по имени Мусса. На белой подушке тёмное лицо его было необыкновенно красивым, а глаза испуганными и вопрошающими.

  Дома меня встретили встревоженные глаза мамы: «Как она, не устала ли?».

  В субботу мы с Натой были в кафе. Мама не хотела меня отпускать и сердилась; но, когда я вернулась весёлой, обрадовалась и успокоилась.
  В кафе мы пришли часов в шесть, и почти все места были уже заняты. Нам удалось найти два места прямо возле оркестра, который травил нас оглушительной музыкой. За столиком с нами сидели два  инженера, которые проводили нас домой.

   В понедельник был «смотр» нашего факультатива. Мы с Грымовой играли "даму приятную во всех отношениях  и даму просто приятную". Боже мой! Куда же деваться от всего этого? А чего-то всё ещё ждёшь, на что-то теплится надежда…

   Каждый раз, когда открываю дневник и задумываюсь, что писать, вспоминается день, серый, пошлый, и таким вероятно будет и другой, завтра, послезавтра… Как похоже это на ситуацию чеховской героини, которая каждый день видит перед окнами один и тот же серый забор.


21 апреля

   Завтра мне предстоит познакомить нашу группу с «Аидой». Очень хочется, чтобы всё было удачно.
  Утром была в больнице, и поразительно странно это утро отдалилось от меня, как будто уже прошло несколько лет. Вспоминаю себя, стоящей на автобусной остановке  без пальто. Холодное, похожее на осеннее утро, редкие капли дождя и орловская пыль тут же, поднимаемая проходящим грузовиком.
    В больнице почему-то поссорилась с Грымовой.
    Возвращаясь домой, встретила оборванного, жалкого отца, он собрался на дачу. Отец очень постарел. Он улыбнулся мне, спросил, почему я такая грустная, хотел поговорить о чём-то, а я поспешила уйти, потому что стеснялась его, такого жалкого и плохо одетого.
   Отчего же я чувствую такую щемящую грусть? Или это какое-то другое чувство? Вероятно, я пытаюсь хвататься за жизнь, тщетно пытаюсь задержать проходящую, грустную и бесполезную молодость?
 

22 апреля

  После психологии возле института Грымову ждал в «победе» какой-то уже немолодой офицер. Неужели он любит её?  Ели нет, что вероятнее, неужели она не понимает этого?
  Вечером в институте был концерт. Я не дождалась её и пошла в уже полный зал. Она появилась, когда концерт начался, и делала мне знаки рукой, чтобы я подошла к ней, но это было невозможно. Вид у Веры был странный, с каким-то  растрёпанным бантом на голове она была похожа на обезьянку. Наконец мы соединились и устроились как-то стоя. Впереди на меня давил своей спиной горбатый студент, сзади говорили сальности подвыпившие незнакомые мужики, на сцене студент-старшекурсник пел про  море и печаль.
 Грымова была пьяна, угощала всех  дорогими конфетами и просила посмотреть на её губы – «не посинели ли, не распухли?».
  Вдруг потушили свет, и кто-то пел деревянным голосом в темноте. Грымова свистела в два пальца.
   Наконец мы решили уйти. Молодой человек, который подал мне пальто, поцеловал его подкладку, и мне это показалось чем-то хорошим, ласковым, чистым…
  Веру окончательно развезло. Она стояла и курила в сквере возле института. По её просьбе я бегала искать Матвеева. Когда он пришёл, она висла на нём, а он кричал и пытался убежать.
   Потом мы бродили по улицам втроём: я, Вера и Вано – тот молодой человек, что поцеловал моё пальто. Это был странный юноша, он часто глубоко задумывался и, казалось, забывал про нас. Грымову мы посадили в такси, а он проводил меня до дома. Прощаясь, он задержал мои пальцы в своей руке и сказал:
- Спасибо, вам, что пришли на концерт.
 И опять меня охватило это доброе, немного грустное чувство.