Bianka Iniarde. Consolio. Предчувствие роман

   






               
     Книги, особенно дорогие сердцу автора, принято кому-то посвящать. Чаще всего, подобной чести удостаиваются  родственники, друзья, любимые. Мне хочется не посвящать книгу кому-то, а просто сказать «спасибо» дорогим мне людям, которые были и остаются рядом со мной. Я благодарна им за понимание, умение слушать, терпеть, прощать и ждать. Они были и остаются моим «ближним кругом», в котором  возможны самые невозможные чудеса.
И самое-самое. Не существует выдуманных миров, есть миры, которые мы создаем.. Те, кто поверят  в мой Интерриум, окажут мне большую честь.  Для меня их вера станет долгожданной Наградой…

9 сентября 2010 года, Санкт-Петербург   



                Между строк. Фрагмент 1.

Когда десять лет тому назад я приступила к этой книге, ее герои были обязаны своим рождением моим снам. Мне казалось тогда, что все они не более чем вымысел, порожденный моей бурной фантазией. Но однажды наступил день, точнее, ночь, когда герои «Консолио» заговорили со мной, как реальные люди.
Первым ко мне пришел Босх – очень грустный и молчаливый. В первую ночь он не сказал ничего, просто сидел у меня в изголовье и смотрел, как лунные блики подчиняют себе молекулы паркета. На вторую ночь он пришел не один – у него на коленях я заметила странное меховое существо с разноцветными глазами. «Познакомься, это Блимбус Билль, когда-нибудь ты напишешь о нем книгу…». «Зачем?», - спросила тогда я… «Чтобы искупить свою вину…». Ответил Босх. На этом наш разговор закончился – наступил рассвет.
Потом несколько ночей Босха не было, а меня мучили проблески воспоминаний о чужих жизнях, - по крайней мере, тогда они мне казались таковыми. Намного позже я поняла: за все творимое нами в этой жизни, и не только в этой, мы несем ответственность. Потому что мы - Творцы, а Творец в ответе за свое создание. Даже когда оно обретает независимость и начинает жить самостоятельно от своего создателя. Писатель, придумывающий персонажи своих книг, также Творец. И все, созданные им герои, обретают реальную жизнь, подчас мучительную, но счастливую в конце.               
Босх вернулся ко мне поздней осенью, когда радость от пожинаемых плодов сменяется депрессией и беспомощностью перед грядущей кратковременной смертью – зимой. Зима в нашем городе подобна коме, пережить ее – почти подвиг. Босх пришел немного иным – в его глазах прибавилось седины, но во всем облике появилось больше света. Впервые за все время нашего знакомства он улыбнулся. И попросил меня  не бросать книгу. «Мы родились, теперь мы – твои дети, не бросай нас…»
Он указал мне на почти истлевшие листья, которые лениво трепал колючий ноябрьский ветер. «Смотри, они думают, их жизнь закончена, но космическая память шепчет им, что все только начинается. Скоро они станут сором и перегноем, уйдут в землю, потеряются в ее недрах и вроде бы перестанут существовать, но по весне, когда земля задышит, откроется солнцу и влаге, крошечные частицы умерших листьев возродятся в новой траве, кустарниках, деревьях.  Не это ли и есть бессмертие?...»
«То же самое происходит и с нами», - не успела я додумать эту мысль до конца, как Босх улыбнулся: «Ты – умница, у тебя все получится». Самые нежные слова, какие только может сказать мужчина женщине. Мы помолчали, потом я спросила: «Почему мне так часто грустно…?». «Ты родилась в ноябре, - Босх неожиданно пристально посмотрел на меня, - а ноябрь – это месяц тоски, самое время для утешения…». «Для утешения?», - переспросила я.
Тогда Консолио еще не родился как персонаж моей книги. Были Босх, Фредерик Лабард, Божена, Ян Бжиневски. Были почти все будущие герои, только не было сердцевины, сути романа.
Слово «утешение» зерном запало мне в душу, со дна глубинной памяти стали подниматься древние образы, как мне казалось, чужие воспоминания.  Я задумалась и не заметила, как Босх исчез… И этой же ночью ко мне пришло имя - Консолио. Проснувшись утром, я не могла вспомнить, что именно видела во сне, но заветное имя чудесным образом оказалось записанным на тетрадном листке рядом с кроватью…
С этого момента роман потек, словно горная река. Я едва успевала записывать. Консолио обретал плоть и кровь. Только у меня складывалось ощущение, что в отличие от остальных героев, это не я придумываю Консолио, но кто-то сильный и мудрый милостиво открывает мне правду о нем. Каждую ночь я узнавала нечто новое о том, кто уже существовал. И чем дольше это все продолжалось, тем меньше я чувствовала себя писателем. Скорее, моя работа сводилась к роли летописца, фиксирующего происходящее не столько для будущих поколений, сколько для очистки собственной совести.
Мы пишем книги, чтобы искупить свои грехи. Это относится не только к писателям, но и к остальным людям. Просто писатели книги записывают на бумаге, а есть те, кто пишут их повседневно, не фиксируя на том или ином носителе информации.  Мне легче записывать, да и грехов у меня немало, так что работа предстоит большая…
С той осени прошло десять лет. Точнее этой осенью будет одиннадцать. Божественное число. Число великих желаний и жертв. Число пророков и изгоев. Консолио тоже изгой, но не по моей вине, он был таким еще до меня…
Пожалуй, для начала достаточно. Хочу лишь добавить несколько слов. Я прошу прощения у всех не придуманных мною героев, которым по разным причинам я не смогла дать жизнь. У своих друзей, которые ушли навсегда, и которым я не успела признаться в любви. И, наконец, я хочу попросить прощения у того, кто был, есть и останется моей частицей. Его редкая нежность и взгляд сквозь пространство, жажда путешествий и любовь к рассветам, неприкаянность сердца и страх завтрашнего дня будут меня преследовать всегда. Он так и останется для меня мечтой, но благодаря этой книге, обретет жизнь более явную, нежели у него была до сих пор.

Сейчас я смотрю на последнюю страницу «Консолио» со страхом, смятением и благодарностью. Со страхом, - потому что, закончив роман, я не знаю, как мне жить дальше, что делать и чем дышать, настолько он поглотил меня. Я думаю, - неужели все закончилось, неужели эти герои, ставшие моими детьми, покинут меня навсегда,  и я больше никогда не услышу о них, не узнаю, как сложились их судьбы в иной точке необъятной Вселенной?  Со смятением оттого, что мое сердце покинули страсть и любовь – в нем поселилась угрожающая пустота, которая делает душу седой.
И все-таки я верю в продолжение этой истории, ведь случаются продолжения в тех случаях, когда нас одолевают  предчувствия, - счастливые, тревожные, - неважно. Начало истории сулит развитие, после кульминации часто случается двойной финал, один из которых дает надежду на возрождение героев погибших и перерождение тех, кто казался нам персонажем потерянным. Также в почете трансформации и сюжеты-перевертыши, помогающие нам увидеть уже знакомую историю с иного ракурса. И иногда случается так, что взгляд на нее с разных углов зрения начисто меняет ее облик, а подчас и суть. 

И последнее… Ян, солнышко мое, эта книга – для тебя, моего вечного спутника, моего Пастыря, Волшебника,  Возлюбленного. Я знаю - мы с тобой были теми, кто вышел из Пустыни, когда никого и ничего еще вокруг не существовало – только мы и лиловые небеса, как балдахин над юной Землей.  Мы с тобой – вместе с начала Вселенной, а стало быть – всегда.
Целую, люблю и жду новой встречи…

B.I.
   
                ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Усталые люди
               
Чудесный сон Николая Васильевича…

Николай Васильевич Дэмон той памятной ночью долго не мог заснуть. Сон упорно обходил его стороной, глаза болели, простыня намокла от беспорядочных телодвижений. И все-таки Морфей победил его житейское беспокойство. Нахлынуло это счастье уже под утро, когда проваливаясь в небытие, Николай Васильевич подумал, что довольно скоро надо подниматься для нового дня. Однако сон пришел и Дэмон погрузился в странное бытие, очень походившее на самую, что ни на есть, реальную реальность. 
Реальность проявила себя тем, что обступила его сумерками, и вот откуда-то, из глубины этих сумерек на него стало надвигаться нечто, явно превышающее его самого по размерам. Дэмон сначала решил испугаться, но потом раздумал. «Я его испугаюсь, оно меня тоже, и так мы разойдемся без взаимной пользы». Страх прошел мимо и даже не оглянулся. Николай Васильевич облегченно вздохнул и направился прямо вглубь этого Нечто. Когда они воссоединились, холодящая дрожь пронзила тело Дэмона, но лишь на мгновение. Состояние приятной невесомости пришло ему на смену, и он решил не сопротивляться, - закрыв глаза, он просто парил, ни о чем не думая и не пытаясь побороть довольное непривычное положение, в котором оказался не по своей воле. 
Но вот что-то изменилось – Дэмон открыл глаза и увидел, что едет в лифте. Да-да, в самом обычном лифте. Скорее грузовом, нежели пассажирском. Он попытался увидеть, сквозь решетку что там, за пределами кабины, но к своему большому удивлению, не увидел ничего, кроме шахты и длинного вертикального туннеля, как будто высеченного в горе. Пару раз мимо глаз мелькнул свет, но разглядеть – были ли это рукотворные осветительные приборы – Дэмон не успел. Лифт двигался довольно быстро, намного быстрее, чем это положено по стандартам, - Николай Васильевич отметил это про себя сразу, но никаких неприятных ощущений не возникало. И все-таки очень хотелось, чтобы эта поездка подошла к логическому финалу. Но лифт все ехал и ехал, Дэмону надоело стоять, он сел на пол и, подперев подбородок руками, немного вздремнул. Иногда он вздрагивал от того, что ему казалось, будто он едет вниз, а не наверх. Он даже очнулся и попробовал проанализировать возникшее опасение – поднявшись, вновь прильнул к решетке, но поймал себя на странной мысли, что ответа на этот вопрос дать не может, потому как движение  лифта было  абсолютно неопределенным. Николай Васильевич вспомнил все, что знал из курса динамики и физики, попробовал поискать какие статичные объекты или определить свое местоположение относительно частей света.
  Увы, эта пытливость так ни к чему и не привела. Со сторонами света Николай Васильевич довольно быстро разобрался, хотя и здесь у него не было твердой уверенности. Мучительность концентрировалась в другом.  Лифт продолжал двигаться в непонятном направлении. «Вверх или вниз, вниз или вверх?».  Дэмон так усердно думал, что довольно скоро устал. Он опять сел на пол, и так как ответ на мучавший его вопрос не соизволил явиться,  расслабился, закрыл глаза и… почувствовал, что долгожданная остановка свершилась.
Дверь лифта распахнулась сама собой и Дэмон, шагнув из кабины, резко отпрянул назад, потому как на него хлынул свет. Такой яркий и ослепительно белый, что резануло глаза. Дэмон зажмурился, тут же вспомнив предыдущее погружение в сумрак. «Белизна ничуть не лучше, когда ее так много, тоже не знаешь, с чем имеешь дело».
Надо сказать, что Николай Васильевич  был из тех людей, кто любит знать о ситуации все. То есть, это не значит, что он был скучным человеком, не допускающим в свою жизнь неожиданности, но традиции и обряды подкупали его более, нежели сюрпризы. «Сюрпризы – это для детей и влюбленных», - любил повторять Дэмон, а нам, пожалуйста, будьте добры, все по графику…». Может поэтому с ним всегда происходило то, чего он ожидал.  Эту странную особенность Николай Васильевич заметил за собой еще в юности, - стоило ему какое-то время целенаправленно о чем-то подумать, как оно, спустя время, сбывалось. При этом чаще всего осуществлялись именно неприятности, а явления радужные и позитивные почему-то обходили его стороной. Отец и мать вздыхали: «Что-то Николаша, ты у нас бедственный, как несуразность какая-нибудь, так сразу к тебе липнет». Но Николаша не огорчался. Более того, из всего этого он сделал абсолютно позитивный вывод, - даже в неприятностях надо находить приятности.  Этим он и утешался. Всегда. Когда от него ушла его драгоценная Любушка, и когда выросший сын объявил, что уезжает в далекие края и знать его не хочет, и когда дочь-красавица попросила его съехать из их фамильной 5-комнатной квартиры, которая досталась ему от его родителей. Даже снимая убогую комнатенку в коммуналке, неподалеку от своей работы, Николай Васильевич Дэмон пребывал в твердой уверенности, что все произошедшее с ним в жизни отнюдь не ошибка, и не наказание.
Единственное, о чем он часто вспоминал – это слова покойной матери, которая всей чистотою сердца обожала единственного сына. «Николаша, - говорила она, особенно в последние годы жизни, - мальчик мой, отчего ты не ожидаешь счастья, почему твои предчувствия всегда так печальны?». И Николаша, глядя в любимые глаза, отвечал: «Мама, Вы излишне суровы к нашей действительности, все, что она делает, так это ведь не по злобе…». В общем, с судьбой своей Николай Васильевич был в каких-то странных безропотно-скучных отношениях. Судьба, как женщина властная, помурыжила его так и эдак, тщетно пытаясь спровоцировать его на бунт, поступок, свершение, - но, не добившись ничего путного, отложила в сторону, предоставив Дэмона самому себе. Так он и пребывал в скучнейшем своем образе жизни, без особых стремлений, надежд и замыслов.  До той самой ночи…
Итак, выйдя из лифта, и оказавшись лицом к лицу с белизной, Николай Васильевич недовольно зажмурился. Так он и стоял некоторое время, пока не услышал голос. «Добро пожаловать в Интерриум». Дэмон открыл глаза и от неожиданности икнул. Менее всего он ожидал услышать человеческий голос. Тем более что, находясь в белой неизвестности, он позволил мысли о смерти посетить его сознание. Но услышав голос, его сознание совершенно не по-джентльменски выставило мысль о смерти, при этом, даже не извинившись, и переключилось на новый раздражитель. Дэмон открыл глаза.
- Простите?
- Добро пожаловать в Интерриум.
Высокий мужчина смотрел на Дэмона с улыбкой, более похожей на усмешку. Он был могуч ростом, плотен телом, крепок, как люди севера, в глубоких глазах посверкивали голубые льдинки,
- Господин Дэмон? Мы вас заждались.
- Где я? 
- О, этот вопрос в нашем топ-листе самый популярный. Его задают нам все. Но мы не торопимся отвечать, потому как это чудесное место может быть настолько разным, что каждый сюда прибывший находит в нем что-то для себя. Для одних это - дом, для других – перевалочная станция, для третьих, - мужчина сделал выразительную паузу, и улыбнулся особенно тепло, - для третьих это чистилище.
Дэмон неприкрыто вздрогнул.
- Простите, что? Чистилище? - мужчина молча смотрел на Дэмона и продолжал улыбаться, - но я ничего плохого не сделал, я никого не убил, не заставил женщину сделать аборт, не подсиживал начальника, чтобы получить его место, и вообще, - голос Дэмона задрожал, - за что меня так?
- Не волнуйтесь, Николай Васильевич, никто вас не наказывает, вы ни в чем не провинились, и жарить на кострах вас никто не будет. Вы никого не убили и не подсидели?  Так это же замечательно!
Мужчина подхватил Дэмона под локоть и стал увлекать за собой.
- Кстати, простите, забыл представиться – Фредерик Лабард, Комендант Интерриума.
- Интерриума?  - Дэмон с недоверием воззрился на хозяина пространства, - это что за инстанция такая?
- Вы совершенно правильно заметили – инстанция, - при этих словах Лабард улыбнулся настолько искренно и широко, - что у Дэмона чуть-чуть отлегло, - но ради проформы он все-таки спросил, - а вы милейший, по сути-то своей не Дьявол часом?   
Лабард убрал руку, отошел на пару шагов назад и взглянул на Дэмона уже не столько с откровенной улыбкой, сколько с сарказмом.
- И об этом спрашивает меня человек с такой фамилией?
Дэмон опять занервничал.
- Нет, господин…, - он запнулся…
- Лабард, - подсказал ему Комендант.
- Да, господин Лабард, я, позвольте сказать, не выбирал эту фамилию, просто так получилось, что мои далекие, очень далекие предки, русские они были, отбыли на американский берег и там из Даниловых превратились в Дэймонов. А затем, когда уже родители моих родителей, - Дэмон так взволновался, что даже забыл, собственно говоря, его ли родители или родители родителей  закрепили за собой  фамилию Дэймон в русифицированном варианте.
- Что вы так волнуетесь, дорогой Николай Васильевич, поверьте, не надо оправдываться, тем более, в таком месте, как это. Да Бог с ней, с этой фамилией, не она творит судьбу человека, хотя, - лицо Лабарда на мгновение стало совсем иным, - от внимательного Дэмона эта перемена не ускользнула, - да ладно, что мы все о прошлом, - Лабард пригласительным жестом обозначил перед Дэмоном путь, - прошу вас. Я сказал в начале нашего знакомства, что мы вас ждали,  и не обманывал.  Если же вас что-то беспокоит, то, ради вашего утешения, скажу следующее: вы не умерли, вы просто спите, у себя, в своей  комнатке 3 на 4 метра, с глухой стеной вместо окна. Вы спите и видите сон.
- Сон?
- Да, сон.
- То есть, все происходящее со мной, нереально?
Лабард улыбнулся, но не столько иронично или светло, сколько печально, - ах, люди, люди, какие вы еще наивные, вы все еще верите, что сон – это выдумка.
- Простите? Что вы хотите этим сказать?
- Мне трудно вам будет это объяснить, точнее нет, вам будет трудно понять, что сон – это реальность, просто не такая, к какой вы все привыкли. Вы ведь не любите неожиданностей, а, Николай Васильевич?
- Ну, да, не люблю, к ним не знаешь, как подступиться…
- Не любите вы экспромтов, не чувствуете сияния…
- Какого сияния? – Дэмон насторожился. В этот момент словно лампочка Ильича в его сознании вспыхнул эпизод детства, когда ему, десятилетнему мальчику, рассказывал свои истории дед-художник. Так вот, этот замечательный человек однажды рассказал ему, как к нему приходят сюжеты картин. «Я ухожу к себе в комнату, закрываюсь, снимаю с себя все лишнее, включаю ласковую музыку (чаще всего это был Вивальди или Сен-Санс) и долго молюсь, прошу прощения у Бога и Богородицы за грехи свои, за слабости, малодушие и лень. Потом прошу прощения за грехи близких. И так долго-долго, до тех пор, пока тело мое не станет почти невесомым. И тогда, если Господу угодно, он посылает мне свою силу – сияние, радужное, чистое, всеобъемлющее. И я купаюсь в нем, наполняюсь его силой. В такие минуты ко мне приходят образы, которые я зарисовываю…».
Крошечный эпизод из детства проснулся и выплыл на поверхность памяти благодаря этой речевой ассоциации. Сияние – какое глубокое понятие.
- Вы правы, сияние – это жизнь, не образ существования, а жизнь настоящая, исток подлинности, - Лабард повернул голову влево, только сейчас Дэмон увидел перед собой то, чего – он мог поклясться – не видел минуту тому назад – цветущий город в низине. Они стояли на холме. Дэмон оглянулся – позади них не было ничего, кроме гор и ни одна из них не была похожа на шахту лифта.
- Не волнуйтесь, вы сможете вернуться по первому своему желанию. Силу желаний еще никто не отменял. Пойдемте, Николай Васильевич, пойдемте…
Стоило Дэмону задуматься, - а что там внизу, - как они оба оказались в городе.
- Вот видите, у нас все гораздо проще, чем на Земле, вы задали вопрос и тут же получили ответ. А знаете почему? Потому что вы были искренны в своем недоумении, эта ситуация вам действительно интересна.
Лабард указал Дэмону на площадь.
- Давайте прогуляемся. Я не приглашаю вас ко мне домой, потому как вы к нам ненадолго. А внутрь могут зайти только те, кто…- Лабард запнулся
- Те, кто умер?
- Скажем так, те, кто имеет более высокую  степень допуска. Например, человек, находится между жизнью и смертью, и то, даже в таком положении, ему доступны лишь определенные уровни. Ну и, безусловно, основные жители здесь те, кто покинул физический мир.
- То есть, умер.
- Если вам так привычнее, то можно и так сказать.
- Вы хотите сказать, что смерть – это не конец? – в голосе Дэмона сквозило искреннее удивление.
- Конечно, мой дорогой Николай Васильевич, смерть это всего лишь переход, я понимаю, вам трудно это понять, особенно, когда вы находитесь в таком положении…
- В каком положении я нахожусь? - и вновь чувство тревоги овладело Дэмоном.
- Нет-нет, не волнуйтесь, вашей физической оболочке ничего не угрожает. Пока. А вот ваше сознание, память, чувства, - Лабард сделал паузу, - не знаю, обрадую ли я вас или огорчу, но когда вы вернетесь, точнее, проснетесь, ваша жизнь порядком изменится.
- Что вы имеете  в виду? - страх, прошедший мимо Дэмона в самом начале путешествия, почему-то решил вернуться и стал ввинчиваться в него с упорством самореза.
- Вот видите, вы боитесь, вас больше устраивает безвестность и нищета, чем свершение Судьбы.
- Простите, я вас не понимаю…
- Вы не любите неожиданностей, но отныне без них никак. Вам была дана целая жизнь, чтобы реализовать ваш дар, вы им пренебрегли.
- Какой дар? Вы о чем?
- Дар живописца, художника от бога, Творца, создающего новую реальность. Вы знаете, сколько уровней в Интерриуме? Это риторический вопрос, я знаю, что вы не знаете, вы даже не подозревали о существовании Интерриума, зато о наличии Ада знают все. Странные вы существа, люди, вам легче поверить в адский огонь и чертей, чем в Рай, который существует у вас под боком.
Дэмон опешил. Он смотрел на Лабарда со странным выражением  лица, в котором присутствовал микс: удивление, непонимание, страх.
- Простите, я решил не поступать в художественное, потому что…
- Поздно извиняться, у вас нет времени начинать все сначала, хотя  второй шанс был, когда от вас ушла жена и дети, вам больше никто не мешал остаться наедине с собой, со своей подлинностью, с даром видеть внутреннюю суть мира. Вам была дана возможность и необходимая свобода,  времени у вас было предостаточно, мы приводили вас туда, где находились люди, которые могли стать вашими первыми натурщиками, мы открывали вам такие места в городе, где вы никогда не бывали  и, попав в которые, могли почувствовать  волшебную реальность. А она ждала вас с покорностью влюбленной женщины, сутками  напролет, да что там сутками, осенью, весной, зимой и летом ваша реальность, предназначенная только вам, следовала за вами, боготворила вас.
- А я? – в голосе Дэмона уже слышался не столько страх, сколько стыд.
- Вы прошли мимо, как слепец, как глухой человек, лишенный сердца и мечтаний. Вам было все равно, вы жили в своей скорлупе, отгородившись от всего живого и настоящего, боялись неожиданностей настолько, что не мыслили свое любимое кресло на другом месте. Вы ушли из своего фамильного жилища, где до сих пор живет отпечаток вашей души, только чтобы не спорить, не бороться, не мучиться. Вас выгнали, вы ушли. И даже тогда ваш дар ждал, что вы обратите на него внимание, прислушаетесь, возьмете на себя труд реализовать его, обратитесь к холсту и краскам. Дар надеялся, что он предназначен тому, кто его полюбит, но он просчитался. Вы были слишком поглощены своей пыльной каморкой, псевдоуютным существованием, настолько свыклись с жалкими приметами душевной нищеты, что готовы были оставить все как есть. Более того, за эту убогость вы готовы были бороться.
- Я привык, - пролепетал Дэмон, - к этому моменту он был практически полностью уничтожен психологически. Он не пытался бежать или возражать Лабарду, обрушившиеся на него обвинения он воспринимал с покорностью растительного организма.
- Вы и сейчас не сопротивляетесь, не оправдываетесь, не ищете смысл своей жизни. В чем смысл вашей жизни, Николай Васильевич?
Этот вопрос, хотя и вытекал из всего вышесказанного, вдруг настолько отчетливо предстал перед Дэмоном во всей своей беспощадности, что этот сдержанный человек вдруг заплакал…
- Дэмон, вам 46 лет, а вы выглядите, как старик.
И это была чистейшая правда. Дэмон это понимал. Потому и перестал смотреться в зеркало. Лишь иногда по утрам он видел фрагменты своего лица в крохотном зеркальце, которое висело у него в ванной комнате.               
- Вся ваша жизнь – сплошные осколки, Дэмон, но склеивать их поздно.
Первая  истеричная слеза прошла, и Дэмон, подрагивая телом, спросил:
- Но я ведь никого не убил?
- Вы убили свой дар, Дэмон, по нашим меркам, это страшнее, чем убить физическую оболочку, вы похоронили то, что дается далеко не всем, - помолчав, Лабард  продолжил, - вы никогда не задумывались, почему родители назвали вас Николаем?
- Нет…а что?
- Ваша мама очень любила Николая Васильевича Гоголя, они с ним, так сказать, родственные души были.
- Это как?
- Вам не понять, да и не существенно это. Для вас сейчас имеет значение лишь одно: последняя попытка.
- Последняя попытка? – Дэмон чуть-чуть воспрял духом.
- Да, вам дается третий, последний шанс. Не упустите его.
- И что же я должен делать?
Лабард поморщился.
- Я не психолог и не адвокат. Возвращайтесь, просыпайтесь, вам будут даны Знаки, прислушивайтесь к себе, присматривайтесь, меняйте свою жизнь так, как вам покажется правильным ее изменить. Не избегайте перемен, наоборот, идите им навстречу. Ну, и самое главное, в вашу жизнь скоро войдет человек, точнее, люди, без которых вам не реабилитироваться. Кажется, так говорят у вас на Земле.
Слезы погасли, нервное возбуждение в теле Дэмона проявлялось мелкой дрожью.
- Вам лучше? – голос Лабарда уже не был таким жестким, - погуляйте пока здесь, он обвел рукой площадь, посмотрите, как мы тут живем, только предупреждаю, тут не все с вами будут разговаривать, да вам это и не нужно, вы все забудете, когда проснетесь.
Дэмон встрепенулся.
- Как? Я ничего не буду помнить?
- Услышанное и произошедшее опустится в ваше подсознание и будет храниться там, как самые ценные файлы, они придут к вам на помощь, когда того потребует  ситуация, а пока…
Лабард вновь улыбнулся.
- Что вы знаете о любви? Не отвечайте, потому что сейчас вы не готовы ответить на этот вопрос. Ступайте с миром, дорогой Николай Васильевич. У вас еще есть немного времени, и это ваш последний козырь. А последний козырь самый сладкий…
- Но как я вернусь?
- Только пожелайте, - Лабард прикоснулся к левой стороне груди ладонью, - кстати, может вам стоит познакомиться со своим будущим?
Дэмон повернулся туда, куда его отослал взглядом Лабард. Но не увидел никого, кроме высокого бледного мужчины с темно-русыми вьющимися волосами. Он пересекал площадь наискосок, за ним подволакивая хвост-опахало, на кривых тощих ногах ковылял маленький павлин. Время от времени он издавал неприятный звук, похожий на пронзительный скрип.
- Простите, я не понял…, - Дэмон адресовал свой вопрос Лабарду, но того уже не было. На его месте возникла женщина с плетеной корзинкой, доверху наполненной серебряными шариками. Время от времени, она запускала в корзинку руку, зачерпывала горсть шариков и разбрасывала их по мостовой. Они же, едва коснувшись земли, превращались в белую крупу, отдаленно напоминавшую снег.
- Женщина, - Дэмон потянулся к ней, потому как в нем возникло желание пообщаться еще с кем-то, кроме господина Коменданта, - но стоило ему протянуть к ней руку, как она исчезла.
- Вот дела, - прошептал Дэмон. Он хотел обратить очередной общительный порыв к мужчине с павлином, но и тот уже исчез. Правда, слава богу, не растворился в воздухе, а всего лишь завернул  за угол ближайшего дома. Последнее, что увидел Дэмон, был подрагивающий хвост маленького павлинчика, который устремился за мужчиной с преданностью собаки. Его странное посвистывание было слышно еще некоторое время даже после того, как они оба исчезли из поля зрения.   
Чуть-чуть поразмыслив, Дэмон решил, что на сегодня достаточно с него приключений в стране грез. Вспомнив последние слова Лабарда, он просто произнес: пора просыпаться…
В ту же, нет, не минуту, секунду, неожиданная метаморфоза, видимо наделенная изрядным садистским юмором, приподняла его, покрутила немного в воздухе, дала побыть в таком состоянии несколько мгновений. И затем все та же бесконечная белизна объяла его тело и сознание. Он пробовал сопротивляться, немного побарахтался, как делал это в далеком детстве, когда, зайдя слишком глубоко в озеро,  не обнаруживал  под ногами дна. Тогда на место легкой тревоги приходила паника, но на этот раз до нее дело не дошло. Дэмон рванулся в последний раз, отчаянно и грустно, и…почувствовал вполне реальную боль в боку. Дело было в том, что Николай Васильевич Дэмон самым прозаичным образом упал с кровати…

А тем временем…

                Божена. Город Мастеров

Тем временем, на другом конце этого же города, в более престижном и приятном для глаз районе, женщина по имени Божена тоже видела сон. В отличие от Николая Васильевича Дэмона, заснула она легко, как, впрочем, и всегда. И опять же, в отличие от Дэмона, она очень любила сны, потому что искренно верила, что засыпая, попадает в особую реальность, где можно побродить по городам и странам, которых пока нет на географических картах. Нет, она ни в коей мере не считала себя первопроходцем-открывателем, просто ей нравилось проникать в  разные измерения. Эти путешествия длились годами, и со временем у Божены появилось замечательное приспособление, - попадая в главный портал – лес, она обустроила там себе карусель. Да, вы не ослышались, настоящую карусель, которая начинала двигаться, как только на нее кто-нибудь забирался.  И хотя на ней не было пряничных лошадок с деревянными гривами, все равно, Божене нравилось на ней кататься, потому что, когда она решала сойти с карусели, то непременно попадала в очередной город. При этом, каждый раз Божена даже не подозревала, куда ступит ее нога.
За много-много лет этих путешествий она побывала не в одном десятке миров. Но той памятной ночью (памятная она еще и потому, что для всех героев нашей книги именно с нее начнется отсчет новой жизни) Божена попала именно туда, куда хотела с самого начала – в город неродившихся душ.
Поначалу ей показалось, что она бродит по средневековому, скорее всего, итальянскому городку, - узкие кривые улочки словно играли с ней в прятки, дома, лишенные элементарной архитектурной правильности, теснились друг к другу, как грибы чага. Мостовые, выложенные грубыми корявыми булыжниками, больно отзывались в ступнях при каждом шаге, но Божену это не беспокоило. Она шла по городу, зная, что попала сюда не случайно, с вежливой настойчивостью заглядывала в лицах прохожих.

- Может, тебе поискать в городе Мастеров? – приятный грустный голос раздался за ее спиной очень вовремя, потому как ей показалось, что мимо этого дома она уже проходила. Божена обернулась. Позади нее стоял ребенок с очень взрослыми глазами – и хотя на вид ему было лет пять-семь, создавалось впечатление, будто в душе он стар, как 90-летний человек. Мальчик галантно поклонился Божене, и только сейчас она заметила, что он что-то прячет за спиной.
- Прекрасная Божена (подобное обращение утвердило ее в мысли, что она в Средневековье), хотите, я вам сыграю? – Мальчик плавным движением извлек из-за спины очень маленькую скрипку, более похожую на игрушечную, чем на настоящую, и начал осторожно играть. Но вскоре оказалось, что робкие аккорды были лишь скромной уловкой явного Мастера, владеющего этим чудесным инструментом со всей виртуозностью. Более того, эта маленькая душа была столь необыкновенно серьезна,  что Божена даже забеспокоилась, не убиенный ли перед ней. Мелодия показалась ей знакомой, но она никак не могла вспомнить, где слышала ее.
Пока мальчик играл, перед ней возникали образы других городов,  некоторые из которых она посещала совсем недавно.
- Тебе нужно в город Мастеров, - пока Божена путешествовала по грезам, мелодия закончилась, - там ты найдешь того, кого ищешь.
- А это что за город?
Вместо ответа мальчик поклонился, так же грациозно, как и в первый раз, заложил скрипку за спину, улыбнулся Божене улыбкой, от которой ей почему-то стало грустно, и тихо сказал –
- Поверьте, прекрасная Божена, Дар – не обещание счастья, даже наоборот…

С этими словами удивительный мальчик зашагал прочь. А так как пространство в этом городе было сформировано по принципу старинных катакомб, - простора здесь совсем не предполагалось,  - то довольно скоро он исчез за ближайшим каменным выступом, который даже трудно было назвать стеной дома.

Божена недоуменно некоторое время смотрела ему вслед, точнее, в том направлении, где он только что был, но потом все-таки решила продолжить путь, чтобы выяснить, где она находится и куда ей надо.
- Раз мальчик сказал, что мне надо в город Мастеров, значит, он знает, что я ищу, - это представлялось ей немного странным - другие люди знают лучше, что ей надо. Но немного поразмыслив, она решила, что и в физическом мире подобное с ней происходило довольно часто. В быту Божена любила повторять, что страдает топографическим критинизмом – то есть, абсолютно не ориентируется в городе. Она лукавила,  несмотря на довольно солидный для женщины возраст – 33 года – она не ориентировалась гораздо в большем количестве вещей, чем просто городские улицы. Скорее всего, это было связано с тем, что жить по законам физического мира, а именно, русского города Санкт-Петербурга начала ХХI века ей абсолютно не хотелось, тем более, что законы-то были, если говорить, положа руку на сердце, - препоганенькие.
Общество этого времени считало себя изрядно искушенным в вопросах морали и зарабатывания денег.  Увы, именно деньги, к этому моменту развития человеческого института стали движущей силой прогресса. Жители города, в который попала Божена на этот раз, непременно бы улыбнулись или даже, что еще хуже, обсмеяли бы общество, в котором жила Божена, ибо ничего кроме сожаления оно не заслуживало. Но менее всего ей хотелось, находясь в запредельном  городе, обсуждать своих несчастных сограждан и их жизненный уклад.  Более того, Божена не рискнула бы начать эту дискуссию уже хотя бы потому, что к этой душевной убогости и она сама имела непосредственное отношение, проще говоря, ей приходилось во всем этом жить, более того, чтобы выжить и победить, приходилось играть по установленным здесь правилам. 
Может именно по этим причинам, здесь в запредельном городе, Божена чувствовала себя намного увереннее и комфортнее. Прирожденная пытливость неоднократно заводила ее в такие миры, о которых самые изощренные фантасты могут только мечтать. И на этот раз она чувствовала, что это не простой город.
- Надо бы у кого-то спросить – Божена вслух озвучила эту мысль.
- Разве ты не помнишь это место? – очень кстати перед ней возник полуребенок-полумужчина, чего в нем было больше, она так и не решила ни сейчас, ни под финал их разговора. Но было кое-что, что ее поразило сразу – у него были необычные глаза – ни голубые, ни зеленые, ни синие, ни коричневые, -  радужные, и они вмещали всю яркую палитру  цветов - от синего и спело-желтого до изумрудно-зеленого. Более того, приглядевшись, она заметила, что вся его кожа мерцала слабым радужным перламутром.
Этот житель иномира был в меру серьезен, но не лишен обаяния. Немного поразмыслив, Божена все-таки решила завязать беседу.
- Простите, не поможете ли вы мне, я хочу знать, что это за город?
- Сразу видно, что вы из примитивного мира…, - существо даже чуть-чуть насупилось, - что порталы все еще работают?
- Работают и еще как. Но, простите, что вы называете примитивным миром? – Божена к этому моменту уже догадалась, что незнакомец именует подобным образом, но решила не подавать виду.
- Сама знаешь, твой мир, твою физическую реальность, как вы ее называете.
- Почему же мы примитивные?
- Только жители примитивного мира могут сделать столько ошибок в одной фразе.
- В какой именно?
- В только что прозвучавшей, мне ее даже повторять страшно.
Божена, чувствуя себя Алисой в Зазеркалье, рискнула уточнить:
- Может, вы будете так добры, и укажете мне на мои ошибки? – давний опыт путешественницы подсказывал ей, что в подобных ситуациях нужно быть особенно вежливой.
 - Хорошо, - существо изобразило на лице мину снисхождения, отдаленно это даже напоминало улыбку, - ты сказала, «Простите, не поможете ли вы мне, я хочу знать, что это за город?», я цитирую, это твои слова? 
Божена утвердительно кивнула.
- Ты начала вопрос с извинения, это означало, что ты, еще ничего не сделав, уже чувствуешь себя виноватой. Что уже неправильно. Вторая часть твоего обращения зачем-то начиналась с отрицательной частицы, хотя, уверяю тебя, этот вопрос можно было задать сразу несколькими позитивными способами, без этой плохой частицы.
Божена слушала внимательно, понимая, что собеседник тысячу раз прав.
- Далее, ты обратилась за помощью, но в твоем вопросе уже была заложена возможность, что тебе в ней откажут. И как с подобной позицией можно добиться успеха? И сразу вслед за этим, ты изъявила желание: хочу знать, где я нахожусь? Ничего себе, разве ты не в курсе, что воспитанные люди так не поступают, - только попав в чужой мир, ты требуешь, чтобы тебе все сразу рассказали о нем. Это просто невежливо.
Последний пункт вызвал некоторые сомнения у Божены.
- Честно говоря, - но ее снова прервали…
- Что ты все время оправдываешься? Ты хочешь сказать, что именно сейчас ты говоришь правду, а все остальное время лжешь?
Божена замялась. Здесь ей представлялось довольно бесполезным лукавить или маскироваться, она прекрасно понимала, что ее душевное устройство для жителей этого города – не секрет. Убеждать этого случайного философа в своей абсолютной честности она не решилась, что греха таить, Божена любила приукрасить скудную действительность, в основном, она это делала для себя лично, но по ходу дела в ее изумительные по красоте и нереальности рассказы время от времени вовлекались посторонние и даже близкие люди, что иногда приводило к довольно печальным последствиям. Ее обвиняли во лжи, она же, защищаясь, парировала: «Я не лгу, я формирую свою реальность». Это было удобно, но для  тех, кто понимал, что рассказанное Боженой не соответствует действительности, услышанное оставалось не более, чем выдумкой.  Другое дело, как ты сам к этому относишься…
Продумав все это, Божена решила не вступать с маленьким философом в дискуссию о необходимости честности. Посему она благоразумно промолчала.
- Просто я хотела выразить свое несогласие с вашим последним утверждением. Это вполне естественно, что человек, попав в незнакомое место, пытается выяснить, где он находится.
- В таком случае, если к тебе в дом придет незнакомый человек, ты обрадуешься тому, что он ходит по нему без спроса, да еще требует дать отчет об этом месте и его хозяине?
Подобный поворот несколько изменил ситуацию. Божена была готова согласиться с таким вариантом событий. Тем более, что в своем мире она очень не любила непрошенных гостей. Живо представив себе вышеописанную ситуацию, она решила не настаивать на своем.
- Я не знаю вашего имени, но позвольте уточнить, если мне нужно в определенное место, я вынуждена спросить, где я нахожусь, чтобы понять, достигла я цели или нет.


Незнакомец внимательно посмотрел на Божену.
- Уже лучше, ты начинаешь играть по правилам. Ты вежлива даже с теми, чьего имени не знаешь. Чудесно. Ты воспитанная девочка, что уже радует. Но позволь заметить, тебя никто и никогда не может вынуждать к чему-либо, это преступление против свободного духа.
- А дух свободен? - уточнила Божена.
- Твой сарказм неуместен. Я продолжу… Так вот, разве ты сама не знаешь, достигла ты цели или нет? В своем мире ты тоже у всех консультируешься по этому вопросу? Как вообще можно куда-то стремиться и не знать цели путешествия?
- Понимаете… - Божена запнулась, впервые в жизни она общалась с существом ирреального мира, чье имя все еще оставалось для нее неизвестным. К этому моменту они обсудили уже очень многое, чтобы просто оставаться незнакомцами друг для друга. Не успела Божена додумать эту мысль, как тут же поняла, что в одном пункте своего размышления точно допустила ошибку.
- Божена, ты слишком много думаешь и совсем не над тем, над чем надо бы.
«Он знает мое имя!», - мысленно воскликнула Божена.
- Я знаю о тебе все. Даже знаю, куда тебе надо, не странно ли это, об этом знают все, кроме тебя самой?
Золотые слова. Несколько мгновений назад Божена трудилась именно над этой мыслью, но так и не нашла ответа на вопрос: почему другие люди об ее устремлениях знают больше, чем она сама.
- Ладно, сегодня я добрый, - тут впервые за весь разговор, существо улыбнулось, - ты находишься в городе неродившихся душ, просто ввиду небольшой неточности ты попала в прошлое этого города, в ХIV век. Как бы в ХIV. Да будет тебе известно, что в таких городах, как этот, времени нет.
О чем-то таком Божена догадывалась, так что последнее утверждение для нее не стало откровением.
- То есть, все, кто здесь живет, еще не родились?
- Почти правильно.
Помолчав, Божена рискнула выйти на финишную прямую.
- Так куда же мне надо?
- В Город Мастеров.
- Я уже слышала это название. Это далеко отсюда?
Не успев закончить вопрос, Божена осознала его глупость, но было поздно, собеседник ее уже заметил.
- Смотря, как ты собираешься туда добираться. Вашего транспорта я что-то здесь не вижу.
- Да, я тоже, - Божена даже покраснела, что с ней случалось довольно редко на Земле, она не столько это увидела, сколько почувствовала.
- Но есть много других способов, не мучайся, просто подумай об этом.
Божена и сама догадалась, но озвучивать свою догадку было уже поздно.
- Ладно, мне пора, Бог знает, кого еще пропустят порталы. Одна надежда, они не пропускают всякий сброд. Тебе пора.
Посланник обернулся. Проследить за его взглядом Божене не удалось, потому что он уже снова повернулся к ней.
- И запомни, самое вредное в вашем мире и не только в вашем, частица «не». Употребляй ее реже.
С этими словами он развернулся и стал удаляться. Только сейчас Божена заметила, что город-катакомбы исчез, они стояли на горной вершине, сплошь усыпанной фиолетовыми цветами. Самих гор было почти не видно, они поросли густой травой, но их крутые очертания угадывались даже под таким мирным покровом.
- Того мальчика звали Моцарт…- донесся до нее голос, Божена обернулась на него, но ничего кроме зеленого полотна не увидела, - а меня зовут Паво Кристатус…

Паво Кристатус, латинское название Радужной птицы – Павлина. «Какая странная история», подумала Божена. Но перед ней расстилался новый путь. Отослав произошедшее в дальние файлы памяти, она отправилась дальше.
Казалось, эти поля никогда не кончатся. Спустившись с горного возвышения, Божена ступила на обширное зеленое полотно, усыпанное очень красивыми высокими цветами фиолетового цвета. Почему-то эти поля отозвались в сердце печалью. Может, вспомнилась ей счастливая пора детства, когда они вместе с мамой, живя на даче,  уезжали на стареньком «Москвиче» на озеро в ближайший поселок. Ехать было недалеко, и она любила смотреть на широкую полоску зеленых рек, тянущихся по бокам от дороги. И там тоже были эти цветы. Их названия Божена не знала, но образ запечатлелся в душе на долгие годы. Солнце преломлялось в каждой тонкой травинке, в каждом лепестке неведомого цветка, и оттого все вокруг искрилось каким-то особым светом.
Этот фрагмент детства возник, как заветная цитата. Только сейчас она не ехала с мамой купаться, она шла в Город Мастеров, чтобы найти того, кто должен был изменить ее жизнь.  За воспоминаниями путь стал короче. Если бы кто-то спросил Божену, знает ли она, в каком направлении ее цель, она бы затруднилась с ответом. Она просто шла без ориентиров, ее вел некий невидимый маячок, на которого можно было, безусловно, положиться. Пройдя часть пути, Божена вдруг осознала, что не видит солнца, - источника того замечательного тепла,  которого ей так не хватало в физическом мире. Повертев головой, Божена нигде не увидела огненный шар – этот странный факт смутил ее, но в тот момент, когда она всерьез хотела поразмышлять над этим, поля пошли вверх. Поднявшись на возвышение, Божена поняла, -  дальше склон идет вниз, и там, за кромкой зеленого праздника открывается иной простор. Подойдя к самому краю, она увидела бесконечный, сколько хватало взгляда, - берег и такое же бесконечное море.

- Это не море, это океан, просто само слово «океан» звучит несколько холодно, и все, кто сюда попадают, называют его морем.
Божена обернулась на голос. И обмерла. Перед ней стояла большая черепаха. На всякий случай, оглядевшись вокруг, Божена воззрилась на мудрую тортиллу. Черепаха молчала. Когда Божена подумала,  что только что услышанные слова ей померещились, черепаха вновь открыла рот.
- Ты пришла. Это Город Мастеров.
- Город, - Божена еще раз окинула взглядом пустынный берег, - я не вижу здесь…
- …домов, зданий? Города бывают разными. Тем более, такому городу как наш, не нужны груды камней. Сюда приходят за вполне конкретными вещами.
- И за какими, позвольте узнать?
- Сюда приходят учиться.
- Учиться?
- Да, именно так.
- И чему же?
- Жизни, - не ожидая столь философского ответа, Божена растерялась. Еще не смирившись с удивительной способностью своей новой собеседницы, она уже задалась вопросом на новую тему, - как можно учиться жизни в таком месте?
- А чем тебе это место не нравится? Ты считаешь, чтобы постигать мудрость, нужно непременно заключать себя в каменные жилища? Или быть может, ты думаешь, что без ваших технических приспособлений подобный процесс невозможен?

Божена осознала свою бестактность.
- Простите, наверное, я мыслю, как человек.   
- Беда не в том, что ты мыслишь, как человек, тебе нужно отвыкать от штампов. Учиться жизни можно в любом месте, - помолчав, черепаха добавила, - ладно, я тебе помогу. Я знаю, зачем ты пришла. Он уже родился и ждет. Только предупреждаю – он еще в начале пути и ему будет трудно с тобой разговаривать, тем более, что ты уже воплотилась, прожила какое-то время на Земле, у тебя сформировано мышление, а он пока только в состоянии души.
- В состоянии души? Что это значит?
- Это значит, что он пока не может воплотиться…
- Почему?
- На этот вопрос ты сама должна найти ответ. Извини, мне пора. Да, и еще. Я не уверена, что он захочет с тобой говорить…
Эти слова черепаха бросила напоследок, во всяком случае, они донеслись до Божены уже тогда, когда ее четырехлапая собеседница уже удалялась.
Сказать, что Божена была в недоумении, не сказать ничего. Даже самой себе она ни за что не призналась бы, что, попав, наконец, в Город Мастеров, она так и не поняла, кто был ее истинной целью. Но к этому моменту сна она твердо для себя решила – никаких вопросов. Надо просто плыть по течению и ответы придут сами собой.
С этой мыслью она пошла в том же направлении, что и черепаха, надеясь, что рано или поздно, ей встретится тот, ради кого она совершила такое дальнее путешествие.  Но чем дальше она шла, тем больше ей казалось, что она никуда не движется, песок и океан были плохими ориентирами по части перемен, поэтому Божена подняла голову, чтобы попытаться отыскать хоть какую-то зацепку в пейзаже. Но, к ее великому удивлению, если не сказать страху, вместо травы и цветов она увидела каменную стену, тянувшуюся по всей линии берега. 
Окончательно пав духом и решив, что попала в ловушку, Божена присела на песок.  Она знала, смиряться нельзя, но мудрые люди в таких случаях предлагали обычно «отпустить ситуацию», то есть ментально расслабиться. Временами этот совет помогал, отчасти поэтому Божена сделала вид, что смирилась.
- Иногда решение остановиться на время становится самым мудрым, - красивый мужской голос, казалось, пришел с моря.
Божена обернулась. Высокий мужчина физической мощью похожий на северянина, смотрел на нее с легкой улыбкой.
- Здравствуй, Божена. Здесь хорошо, правда? Есть все самое необходимое для творческого человека, - море, солнце, чистый воздух и одиночество. Оставайся…
- Я не могу остаться, это не мой мир…
Незнакомец сделал паузу. Потом обвел взглядом пространство, обернулся к океану, который был необыкновенно ярок, - все морские оттенки от бледно-лазоревого до густо-синего, - потом вновь посмотрел на Божену.
- Девочка моя, откуда ты знаешь, какой из всех миров настоящий?
Божену этот вопрос, казалось, смутил. Но поразмыслив пару минут, она ответила:
- Я знаю лишь свой мир, здесь я -  гость.
-  Более всего ты гость в том мире, который считаешь своим. Это твое временное пристанище, о котором ты ничего, по сути, не знаешь.
-  Вы – философ?
- Можно и так сказать. Если серьезно, то я здесь на службе.
- И кем же вы работаете?
- Работа простая, только народу много. Приглядываю за всем этим сборищем.
- И кто у вас тут обретается? 
-  Все очень разные…, -  Божена прищурилась, жар усилился, океан приблизился к берегу, незнакомец, откинув со лба пшеничные с проседью волосы, почти с отеческой любовью посмотрел на девушку, - вот, например, ты, Божена. Ты ведь даже не знаешь, сколько живешь?
- Мое нынешнее воплощение – последнее.
- А что потом?
- Потом? Не знаю. Вы можете ответить на этот вопрос?
- Могу, но не хочу. Скажу только, что в твоих интересах присмотреться к этому месту.
- Я могу узнать ваше имя?
- Конечно, меня зовут Лабард. Фредерик Лабард.
- Бонд, Джеймс Бонд
Лабард засмеялся,
-  Земная шутка?
- Речь о супермене-одиночке, агенте британской разведке под кодовым номером 007…
- Один из любимых женских образов, желанный и недостижимый, - Лабард улыбнулся, -  знаешь,  Божена, мне нравится твоя трогательность и сила, но в одиночестве нет счастья, если оно не приносит плодов.
- Вы о чем?
- О твоей книге, которую ты пишешь уже много лет и никак не можешь дописать.
- Мне не хватает вдохновения или еще чего-то.
- Ты слишком много беспокоишься…
- Как же мне не беспокоиться, если нет уверенности в завтрашнем дне?
- Ты сомневаешься в любви Господа к тебе?
- Нет.
- В таком случае, тебе не о чем беспокоиться. Тебя любят, а значит, тебе ничего не грозит. Господь охраняет тех, кто вынашивает в себе новую жизнь и замыслы.  Но я хочу сказать тебе, книга, которую ты пишешь, очень важна. Ты должна это понять. И даже, если тебе кажется, что писать не о чем, это не так. Нужные мысли и герои придут в нужный момент. Так что, будь сильной. 
- Неужели то, что я делаю, кому-то нужно?
- Это нужно, прежде всего, тебе. И только потом тем, кто сейчас с тобой рядом и будет рядом потом.
- А что будет потом?
- Сейчас это неважно. Важно то, что  главный герой твоей книги уже существует, но…, - Лабард сделал паузу…
- Но…?
- Литературные герои начинают свою жизнь уже на стадии замысла. Я имею в виду наше пространство. В вашем мире они рождаются только на бумаге, зато после окончательной реализации в нашем мире воплощаются полностью.
- Вы хотите сказать, что они живут каждый своей жизнью?
- Совершенно верно, более того, мы стараемся не разлучать их с теми, кто их породил, то есть, с авторами.
- Вы хотите сказать, что здесь, например,  живут Мастер, Маргарита и сам Булгаков?
- Именно так.
У Божены дыхание перехватило.   
- И я смогу их увидеть?
- Да, но не сейчас. Чуть позже. Ты должна написать эту книгу.
- Но мой главный герой, я не знаю о нем ничего.
- Время не пришло. Ты его не чувствуешь, потому что беспокоишься.
- Но вы сказали, что герои существуют уже на стадии замысла.
Лабард кивнул. Внимательно посмотрел на Божену и тут же отвел взгляд куда-то в сторону. Она проследила за ним и вдалеке на берегу, почти у самой кромки океана увидела детскую фигуру.
- Это он?
- Это его душа. Он не может воплотиться, потому что ты не помогаешь ему.
- Можно я с ним поговорю?
- Нет, он не будет с тобой разговаривать. Он еще не проявился, мы для него не существуем,  ни ты, ни я…. Стадия проявления наступит, когда замысел обретет плоть и кровь.    
- Что для этого нужно?
- Доверься мне и тому, кто придет к тебе уже очень скоро.
На этот раз улыбнулась Божена.
- Значит, мое предчувствие было неслучайным?
- Предчувствия вообще не бывают случайными…Тебе пора. Карусель зовет тебя…

Божена хотела что-то сказать, но неизвестно откуда взявшийся туман во мгновение ока скрыл и океан и берег, и Фредерика Лабарда. Неведомая сила подхватила ее и повлекла прочь из Города Мастеров. Она так и не смогла вновь увидеть скалистый берег, усыпанный фиолетовыми цветами, лабиринт средневековых улиц, по которым бродил одинокий мальчик со скрипкой. Не было и карусели. Только туман, настолько густой, что в какой-то момент она испугалась, почти так же, как и Николай Васильевич Дэмон, оказавшийся во власти белизны. 
И все-таки Божена была сильнее, она вспомнила слова Лабарда о том, что Господь охраняет наши замыслы. Женщины всегда сильнее мужчин, особенно в такие минуты. На мгновение ей показалось, что из теплого надежного мира она попала в какое-то промежуточное пространство. Так оно и было. Между миром физическим и миром, где жил Лабард была промежуточная территория, не сулившая проходящим через нее особого комфорта. Но Божена прошла это испытание, просто тихо сказав про себя: «Я должна вернуться». Яркий свет прорезал туман, - на Земле начинался день…

               
                Ян. Ночь плодородная
               
Большая Медведица вольготно раскинулась на небе. Он стоял и смотрел на звезды. Этой ночью их было особенно много. Словно капельки воды, они оживили все небо. Он медленно переходил взглядом от одной звезды к другой, его губы беззвучно шевелились, называя имя каждой из них. Он стоял на балконе и смотрел в небо. Мужчина в костюме цвета топленого молока. Высок ростом, силен в плечах, благороден осанкой. Густые волосы, когда-то  темно-каштановые, сейчас были пронизаны серебряными нитями. Рельефный профиль напоминал силуэты  французских королей на золотых монетах. Усталые глаза цвета темного малахита со светлыми прожилками смотрели то лукаво, то горделиво, но чаще всего – серьезно и грустно. Иногда далекая улыбка пробивалась на поверхность, не позволяя себе  расцвести в полную силу.
Этот человек был наделен той странной красотой, что притягивает мгновенно, но при этом настораживает, порождая ощущение, будто является источником страданий ее владельца. Естественно, в женщинах у него не было бы недостатка, если бы он в них нуждался. Не подумайте дурного, он не был заражен вирусом бисексуальности, просто его тело и дух жили по иным законам, нежели у большинства землян.
Нет, он не был ангелом. Он вообще в них не верил, а стало быть, для него они не существовали. Зато он верил в Космос, - мощную животворящую энергию, скроившую этот мир из кусочка небесного холста.  Он все знал о зеркалах,  о подземных городах, и тайных уголках земли, где жизнь протекала совершенно по иным законам. И теперь он знал главное об этом мире, - после того, как сумел прочесть Белую Книгу. Он многое рассказал Командору общества «Pavo Cristatus», когда вернулся из Египта, но не все. Командор на собрании, организованном тем же вечером, вышел к остальным с самой короткой речью из всех, что произносил. «Друзья мои, ну вот и все. Мы больше не нужны этому миру, точно так же, как этот мир не нужен его Создателю. Эксперимент завершен. Божественный ген возвращается Домой…». 

Человек в костюме цвета топленого молока был готов к этим словам, в отличие от других членов Ордена. И сразу же покинул квартиру, чтобы направиться в город. Вечером его ожидал прием в консульстве, который он должен был почтить своим присутствием. Что он и сделал. Но мало, кто знал, что в душе этого человека царило прощание, - последний штрих, беглый, самый любовный мазок, с точки зрения Творца, доводящий картину до совершенства.
И сейчас, стоя на балконе, глядя в звездное небо, он подумал, о Микеланджело и Леонардо да Винчи, Наполеоне Буонапарте и Петре I, Льюисе Кэрролле и Эрихе Ремарке, Николя Фламеле  и Николе Тесле, Жераре Филипе и Лоуренсе Оливье, - по сути, все эти люди и не только они,  стоили тех войн и страданий, что имели место в Великой Истории. «По сути, - грустная улыбка дала о себе знать, - все было не зря».   
Позади него колыхалась воздушная занавеска, за ней в огромной зале бурлила фешенебельная жизнь. Дорогое шампанское искрилось в тонких высоких фужерах. Официанты разносили легкие закуски на серебряных подносах. Вокруг все сверкало хрусталем, бриллиантами и улыбками. Вечер был устроен в честь помолвки консула. Все эти забавные люди не имели ни малейшего понятия, что на самом деле происходило в этот момент. Они не знали, что рядом с ними в образе Мистера Безупречности находился человек, знающий об этом мире все.  Если бы они это поняли, то, наверное, сошли бы с ума.
Человек в костюме цвета топленого молока вышел с балкона, прошел через всю залу, улыбнулся служебной улыбкой паре знакомых и вышел. За стенами консульства дышалось необыкновенно легко. Была поздняя весна. Он расстегнул пуговицы пиджака и, засунув руки в карманы брюк, пошел прочь. Через несколько минут свернул на маленькую узкую улочку и устремился по ней вниз в ночной город. Его высокая фигура сиротливо выделялась на фоне пустынного пейзажа.
Редкие огоньки то вспыхивали, то гасли, где-то тонкими каблучками по асфальту процокала «ночная бабочка». А он тихо шел по городу, будто нарочно сворачивая в самые узкие и неприметные  переулки, где неоновым вывескам нет места. Эхо его шагов, словно бездомный щенок, бежало за ним по пятам. В воздухе неудержимо пахло чем-то пряным. Откуда пришел этот запах, где был его исток – человек не знал, но аромат этот ему нравился. Во всяком случае, время от времени он делал глубокую затяжку, как если бы курил ароматную папиросу.
До рассвета еще было далеко. До него надо было дожить. Этому человеку было хорошо знакомо чувство, когда каждая последующая минута – как подарок  небес, за который надо обязательно сказать «спасибо». Он не любил ночь, потому что чувствовал себя ее заложником. У него к ней был особый счет, и он надеялся когда-нибудь с ней рассчитаться. Вот уже много лет бессонница обрекала его на противостояние с миром мрака и тишины, и это время он проводил в странном оцепенении. Хотя  было во всем этом нечто притягательное, - чтобы как-то примириться с этим странным состоянием тела и духа, он решил, что будет воспринимать все вокруг, как театральную декорацию, и надо сказать, что многое соответствовало этому. Можно было сидеть в пустынном парке, вслушиваясь в жизнь – шелест гусениц и дождевых червей, шуршание жуков по асфальтовой мостовой, говор крохотных птичек в кронах деревьев, воркотню  голубей под самыми крышами домов, что звучала как симфония. Ветер полоскал кое-где оторвавшиеся афиши, и биение самого главного сердца доносилось до него откуда-то из глубины неба. Сена в огранке набережных, несет свое мутное течение прочь из сердцевины города. На аллеях радужные нимбы фонарей превращают их в ирреальные символы ночи. Но этот человек предпочитал только один конкретный бульвар, где было особенно темно и тихо. Он  сидел на маленькой лавочке с чугунными подлокотниками и вслушивался в ночную симфонию Парижа.    

Неожиданно человек встал и медленно пошел вперед. Вскоре перед ним обозначились Елисейские поля. «Самое главное, вовремя улыбнуться», - эти слова, сказанные ему  еще в прошлой жизни старьевщиком на одном из базаров Бейрута, отчетливо всплыли в памяти. Как он был прав, безвестный маленький человек, в руках которого оживали минувшие столетия. Он знал цену старым вещам и называл их древними сокровищами, -  и  души считал такими же сокровищами, бесценными и хрупкими. «Улыбка – это ключ к миру, если бы те, кто думает, что творит историю,  вовремя  улыбались, мы бы уже поняли смысл библейской фразы о том, что человек создан по образу и подобию Божию».
Человек в костюме цвета топленого молока часто задавал себе этот вопрос: в чем оно, это подобие? И покинув родной Париж на десятки лет, взойдя на головокружительные вершины, он однажды в потайном месте увидел Карту Мира. И увидев ее, понял, что подобие Бога – это акт Творения, дар создавать из мертвой материи – вечное, а из живых микроэлементов – прекрасное и одухотворенное.
До рассвета оставалось несколько часов, -  в пять  добродушный хромой булочник Гийом приедет к своей лавочке на старом велосипеде, его позвякивание будет слышно издалека. Спустя пять минут, пронзительно заноют поднимающиеся жалюзи, и взору ранних прохожих предстанет витрина, напоминающая русскую кондитерскую конца 19 века накануне Рождества. Каких только хлебобулочных чудес не было на этой витрине: крошечные, словно игрушечные бублики и песочные человечки, фигурки сказочных персонажей из марципана, целые вкусные города, созданные руками пожилого гения-кондитера. И еще бесконечное число сладких чудес, возникших по воле человека, оказавшегося в одноместной лодке судьбы.   
Человек в костюме цвета топленого молока хорошо знал булочника Гийома. Знал и любил. Он обязательно остановился бы поболтать с ним, но время поджимало. Рассвет подступал к зданиям. Он уже подсветил Эйфелеву башню и теперь медленно, но верно завладевал пространством площадей и парков. Скоро он доберется и до лабиринта переулков. И тогда жизнь, безудержная и немного циничная в своей неизбежности пропитает собою все вокруг, - Монмартр и Монпарнас, улочки за Дворцом Правосудия, площадь Этуаль с Триумфальной Аркой, - холодный камень ответит солнцу «да» и окрасится в розовато-оранжевый цвет. Затем жизнь коснется цветов в Ботаническом саду, и их гибкие стебли обретут фантастическую грациозность. Потешная армия солнечных зайчиков отправится на штурм Люксембургского сада. Затем жизнь коснется ранних прохожих, кого работа превратила поневоле в жаворонков. Воображая себе подобные городские картины, человек улыбнулся, потому что они навеяли ему фрагменты фильмов Ренуара, в которых утренний рабочий Париж был запечатлен с особой любовью.
Ему нравилось наблюдать за пробуждением города. В этом была особая магия, присутствующая только в этом мире. Почему-то именно сейчас ему вспомнились слова из Белой  Книги: «Тщетно лишь то, что определяется как тщета, и вечно все то, что мы готовы принять как вечность».  На этих словах его сердце замерло испуганным воробьем, чувство постижения настоящей Истины, не подложной, но единственной в своем роде, охватило его. «Господи, зачем ты открываешь мне свои Тайны, как я смогу с этим жить?».
И тогда же словосочетание «душа Господа» прояснилось для него, объяснив туманную формулировку Библии вторичной – «И создал Бог Человека по образу своему и подобию». В голове промелькнули биты информации – на протяжении многих десятилетий, нет, сотен лет, ученые пытались отыскать Ген Бога, - долго же они его искали. Открывали «ящик Пандоры», закрывали его, поднимались в небо, опускались под землю,  создавали сверхсекретные лаборатории, скрещивали гены людей, животных и растений, - и все это в поисках микроскопической крупинки, обнаружение которой дало бы им возможность возомнить себя Им. 
А этот человек просто пришел и прочитал Книгу. И она рассказала ему то, что он давно знал сердцем. В основе всего лежало Чудо, крохотное, но всесильное. Вера человека в миры, вера человека в Единую Энергию, из которой сотворен он сам, которая каждый день творит новые реальности.
Он долго блуждал в лабиринтах параллельных миров, его этому научили те, кому было тесно в привычном земном измерении. Он научился избегать ловушек, возникающих на перепутьях астрала. Сумел справиться с океанской тоской, которая в первое время по возвращении накрывала его с головой, ведь мир реальный казался ему тюрьмой, радовала лишь неизбежная возможность  покинуть его.  И вот теперь, когда самая главная тайна раскрылась перед ним, как цветок Лотоса, он понял, что последняя глава приближается к логическому финалу. «Всем спасибо, все свободны». Долги отданы, мечты реализованы, счета в банках закрыты, больше ничего не оставалось - ожидания, опасения, надежды, - все перечеркнула Белая Книга, в которой только он один из ныне живущих смог прочитать грустный рассказ о судьбе этого мира.
Мужчина улыбнулся, словно про себя. Его улыбка была адресована всем  и никому. Ночная прогулка подходила к концу. Очарование и душевная маета постепенно изживали себя, колдовство иного мира отступало перед солнечными штрихами, из которых совсем скоро должно было сложиться огненное панно.  Он отправился в обратный путь. После слов, сказанных утром Командору, ему ничего другого не оставалось, как отбыть в свой затерянный мир – шале, укрытое в долине  пиренейских гор. «Я вам больше не нужен, - сказал мужчина тому, кто еще совсем недавно относился к нему, как к сыну, - если позволите, я удалюсь от дел…». Едва заметный кивок головы да кратковременный всплеск печали в глазах – символ согласия, не столько добровольного, сколько вынужденного. Командор обнял его, по-мужски сильно и нежно. «Я благодарен тебе за все…». «Поменьше слов, Командор, вы сами нас так учили…».
И вот теперь мужчина в костюме цвета топленого молока возвращался из ночного города к стоянке у консульства, чтобы сесть в свой серебристый автомобиль и покинуть Париж навсегда. В его сердце почти не было чувств, даже самые ценные воспоминания почему-то оказались черно-белыми фрагментами былого, не пробуждавшими в нем ярких ощущений. Может, он устал или это мудрость оберегала его от лишних потрясений. Сейчас он не хотел анализировать свое состояние, он просто хотел уйти из нынешней реальности, как делал это многократно.  Только теперь уже навсегда…

Человека в костюме цвета топленого молока звали Ян Бжиневски. Он – был сыном польского дипломата и избалованной француженки, считавшей появление сына самой великой свой жертвой. Его отец умер в одну из весен, когда Яну исполнилось 12.
Мать терпеть не могла Варшаву. Из их огромного семейного дома маленький Ян запомнил лишь бесконечные анфилады комнат, в которых можно было потеряться. И он терялся. Никому не нужный мальчик, знавший о своих родителях больше, чем они о себе. Мать им пренебрегала, так как считала, что уже выполнила свой материнский долг (убрать дату). Вскармливание и последующее воспитание единственного наследника семьи Бжиневски она поручила кормилице  и гувернеру, довольно пожилому человеку, чье появление было заслугой отца. Пожалуй, это было единственно правильным поступком в отношении юной души.
Несчастливость поселилась в нем с первым криком.  «У него слишком серьезные глаза, - сказала кормилица, вглядываясь в маленький сверток, - такие дети долго не живут». Мать передернула плечами, - «какой вздор» и удалилась с целью привести себя в порядок к вечернему приватному приему. Отца в этот день рядом не было,  как впрочем, и потом. Он всегда работал. Для Яна он вскоре превратился в красивый мираж на горизонте, который, как бывает во снах, удаляется  в тот самый момент, когда желание прикоснуться к нему становится непреодолимым.
Единственными родными людьми для мальчика стали кормилица Беата и гувернер со странным именем Азар. Они научили его не бояться тишины, вовремя улыбаться в ответ на отцовский вопрос: «Как ты, малыш?», и лишний раз не попадаться на глаза матери, у которой появление сына вызывало приступы депрессии.  Благодаря Азару, Ян понял, что с судьбой одиночки спорить бесполезно. Хотя было время, когда врожденная интравертность грозила превратиться  в диагноз «аутизм», но Азар, поговорив с отцом, сумел убедить его в абсолютной полноценности мальчика. С этого момента Яна оставили в покое. Отныне он принадлежал себе и этим двум людям, для которых его воспитание стало делом чести и подлинной любви.
Детство прошло стремительно. И причиной тому стала не столько временная закономерность, сколько трагическая  случайность. Однажды поздним вечером к ним в дом пришел сотрудник консульства. Он вошел в гостиную, где Ян на ковре собирал конструктор, подошел к нему, положил руку ему на голову. Внимательно посмотрел на него и, резко отвернувшись, вышел. В соседней комнате мать разбирала принесенные из оранжереи цветы – редкие орхидеи. Мужчина подошел к ней, выдержал символическую паузу и, глядя поверх цветов в черную гладь окна, сказал несколько слов. Ян стоял у дверей и видел, как судорожно мать сжала цветочный стебель, - видимо ее движение было чрезмерным, потому как он не выдержал и переломился.  При этом ее взгляд остановился и стал безжизненным. Но это было всего лишь мгновение – она тут же оправилась, стряхнула с рукава цветочную пыльцу, выпрямилась и, ничего не ответив гостю, громко кликнула слуг.
К утру все вещи были собраны. Их путь лежал в Париж. Мечта матери - вернуться в родной город - была близка, как никогда. Она даже не поехала на похороны  мужа, ведь Париж был так близко…
Оказавшись в Париже, Ян, неожиданно для самого себя, мгновенно влюбился в него. И хотя у него была слава романтического города, ничего этого Ян не чувствовал. Он воспринимал Париж, как город загадок, где за видимой красотой скрывались мистерии и новый смысл. Город представлялся ему полотном Леонардо да Винчи, под внешним рисунком которого обнаруживались многочисленные слои, скрывавшие тайные устремления Вольных Каменщиков. Ян чувствовал эту многозначность, пытался нащупать ее, разгадать ребусы, которые на каждом шагу задавал ему этот город.
Еще в детстве он услышал от Азара фразу, которая зацепила его: «Зримое не есть истинное, а истинное иногда более зримо, чем кажется». Именно с той поры он стал искать в происходящем скрытый смысл. Его, 10-летнего мальчугана, заинтересовала энциклопедия символов, которую он за месяц изучил с прилежностью ассистента алхимика.  Затем он приступил к трудам Николя Фламеля. Попутно осилил монографии ученых, изучавших Атлантиду. 
С юного возраста, когда головы его ровесников полны забавами, а не серьезными планами, Ян непрерывно что-то искал. Если бы Азар, спросил  «что», мальчик не смог бы ответить, ведь он был ведом тем замечательным чувством, что мы называем интуицией.  Ему было дано изначальное знание, диктуемое свыше, существенно облегчавшее его поиски. Например, приходя в магазин, он знал, к какой полке надо подойти, чтобы найти там нужную книгу. Пару раз он избежал смерти, когда не поехал с друзьями в Европу и не сел на самолет. Но лучше всего у него получалось читать в сердцах людей, может, именно поэтому за всю свою жизнь он так и не допустил до себя многочисленных претендентов на звание друга. 

Приехав с матерью в Париж, Ян продолжил свои поиски. Только теперь, на новой почве, они стали еще более захватывающими. Постепенно ведомый им образ жизни стал накладывать отпечаток на его характер. В поведении проявилось бесстрастность, изредка приправляемая сдержанной иронией. Окружающими эти черты характера  воспринимались как начальная стадия циничности. Но Яна меньше всего задевало их мнение.   
Спустя несколько лет из особняка в предместье они  с матерью переехали  в городскую квартиру. Причиной тому было заметно пошатнувшееся финансовое положение семьи в результате больших трат матери в первые годы после смерти отца. Ей будто хотелось что-то наверстать, восполнить ту радость, которой она была лишена при нем. И хотя Ян не помнил, чтобы отец отказывал ей в чем-то, у него создавалось ощущение, что его уход стал для нее своеобразным освобождением.
К тому времени Ян был достаточно взрослым, чтобы понять, какие отношения связывали мать с мужчинами, часто появлявшимися в их доме. Его всегда удивляло то, что все они были очень разными, мать не выказывала предпочтения определенному типажу. Их объединяло одно – почти все они были состоятельными, или, по крайней мере, хотели такими казаться.  Иногда у матери одновременно были два-три любовника, которые содержали ее, не являясь объектом сердечной страсти. 
Новые апартаменты матери Ян знал плохо, он уже  ушел из дома и жил на собственной съемной квартире. Его отец был мудрым человеком, хорошо изучившим женскую природу. В свое время он скрыл от жены один существенный факт, - кроме основного счета, который предназначался сугубо ей, он открыл второй долгосрочный счет, на котором лежали средства, предназначенные для образования сына. И с этого счета никто не мог снимать деньги, кроме самого Яна при условии, что он поступит в Сорбонну. Так хотел отец.
Когда мальчику исполнилось 14 лет, к ним в Париж приехал семейный нотариус. Он передал Яну письмо отца, написанное за две недели до его смерти. В нем было много непонятного и загадочного, тогда Ян не все понял, но в его подсознании отложились некоторые утверждения, которые, спустя много лет, абсолютно преобразились, превратившись в код доступа к великим секретам.
Но на тот момент ему важно было узнать,  какой судьбы хотел ему отец, - 14-летний подросток получил ответ на очень важный для него вопрос: как ему жить дальше? В письме он нашел ответ и поступил в Сорбонну на отделение истории искусств и археологии.   Причем без малейшего труда. Школу Ян закончил намного раньше своих сверстников – в 13 лет, так что письмо отца с наставлением по поводу Сорбонны оказалось очень своевременным. 
Ни учителя, ни университетские преподаватели не могли взять в толк, - откуда у этого мальчика, больше смахивающего на сироту, нежели на отпрыска богатого семейства, столь выдающиеся способности. Обычно о таких говорят: он схватывал все на лету. Но в отношении Яна складывалось ощущение, что он уже знает все то, чему его пытаются научить. Одни относили это за счет феноменальной памяти, другие просто считали его гением. Сам же  даровитый ученик лишь улыбался далекой полуулыбкой, в которой таилось то ли откровенное равнодушие к происходящему вокруг, то ли излишняя умудренность.             
  Вне стен старейшего учебного заведения Франции Ян  мало отвлекался на радости жизни, то есть, на те развлечения, что существенно скрашивают пору ученичества молодым студентам. Не ходил на вечеринки, не посещал клубы, да и девушки его интересовали мало. В квартире у него не было телевизора, хотя позже, уже после окончания Сорбонны, он уступил просьбам все-таки появившейся у него дамы сердца – Жюльетт, которая изнывала без своих любимых молодежных телесериалов. Но это было намного позже.
Сейчас же его увлекали книги. Причем книги особенные, которые не лежат на полках книжных магазинов. После занятий он бродил по разведанным когда-то антикварным букинистическим лавкам,  оставлял заказы их владельцам, и щедро благодарил их в случае обретения желаемого фолианта. Если бы мать или сокурсники увидели эти книги, тогда, наверное, они смогли бы чуть-чуть приблизиться к этому человеку, понять, чем он живет на самом деле. И даже в этом случае его подлинная сущность осталась бы ими непонятой.  Но свою мать Ян не видел месяцами, а сокурсники были для него всего лишь временными попутчиками, скорое расставание с которыми его ничуть не беспокоило.
Несомненно, что к моменту окончания Сорбонны Ян Бжиневски представлялся окружающим многообещающим молодым человеком, которого ожидает стремительная карьера. В отношении него питали надежды как сотрудники различных научных ведомств, так и родители нескольких юных дев. Также варшавские друзья отца имели на счет Яна далеко идущие планы, но… 
Так иногда бывает, проказница-судьба любит сделать подсечку. В данной ситуации сам Ян был абсолютно солидарен с судьбой.. Наперекор многочисленным ожиданиям, в один обычный ноябрьский день, который следовал сразу за его днем рождения, он неожиданно испросил разрешения у бывшего куратора, преподавателя археологии войти в экспедицию, отправляющуюся в Египет. Профессор удивился, но дал добро, хотя сам в экспедицию отправиться не смог.
Так началась новая глава в жизни Яна Бжиневски, который, как писали первое время в парижских газетах, сгинул в песках древнего государства, не вернувшись в назначенный срок с раскопок. Просто там, на древней земле, хранящей секреты могущественных цивилизаций, началась история жизни другого человека.
Спустя 16 лет Бжиневски вернулся в Париж, но мало кто знал, что теперь у него была другая судьба и другая цель, которые беспокоили его больше, чем все мыслимые блага и привилегии мира. Почти никому из его окружения (старого и нового) не было известно, что эта история началась еще до отъезда Яна в Египет. Ведь большинство из нас так редко придает значение тому, что кажется мимолетным. Мы мало замечаем, сколь важной оказывалась и оказывается в мировой истории роль тех, кого принято именовать слугами. Для большинства это люди-тени, персонажи, исполняющие роли второго плана. Между тем, так хочется исправить в этом месте повествования возникшую помарку. И обратить внимание проницательных читателей на то место нашего рассказа, где возникла фигура воспитателя Азара, взявшего на себя почетную и славную миссию воспитания юной души.
Именно ему, гувернеру маленького Яна Бжиневски, надлежало исполнить ту самую роль второго плана, что навсегда определила судьбу нашего героя. И тогда, много-много лет тому назад его появление в доме не вызвало ни у кого вопросов и подозрений, между тем, с легкой руки отца Яна именно этому человеку надлежало выпестовать из замкнутого, но способного ребенка человека с исключительными способностями. Отец Яна мечтал лишь об одном – взрастить из сына не слугу Тайного Общества, членом коего был он сам, но истинного патриота своей страны, гордого, сильного и мудрого.
Увы, этому славному человеку так и не довелось увидеть плоды своих замыслов. К тому же, он, скорее всего, был бы огорчен, узнав о том, какое место занял его сын. Точнее, дело даже не в месте, - не клетка возвышает шахматную фигуру, а ход, который она способна сделать, - суть в том, что Ян сознательно выбрал мистификацию, как образ жизни. Он отважился на двойственное бытие, что само по себе, задача осуществимая лишь для людей могучей духовной силы.
Большинство знакомых думали, что Ян состоял на государственной службе, - а именно, специальным консультантом-советником директора Лувра.  Но это была лишь верхушка айсберга. Действительно, по возвращении из Египта, он провел несколько деловых обедов с влиятельными людьми из мира искусства, результатом чего стало его назначение на эту очень влиятельную должность. Но помимо этого, его тайные устремления касались некой организации, о которой мы уже упомянули вскользь чуть выше  по течению романа.
Искушенный читатель усмехнется, - очередная байка про тайных вседержителей, новый «Код да Винчи». И да, и нет. «Да» - потому что, увы, в нашем повествовании Орден «P.С.» присутствует и обуславливает некоторые поступки наших героев, а стало быть, он необходим и «нет» в том смысле, что это общество не является особо тайным, более того, оно вполне миролюбиво не в пример остальным многочисленным своим собратьям, члены его не пестуют  наполеоновских планов, не стремятся к абсолютной власти над миром и, уж тем более, не вынашивают опасных для человеческого разума доктрин.
    Члены Ордена «P.C», среди которых был и Азар, наставник Яна, принадлежали к числу особенных людей, чья исключительность не поддается логике. В их подземных библиотеках, имевших место по всему миру, но более всего, сконцентрированных в Европе, значились такие рукописи и фолианты, о которых даже не смеет мечтать самая безудержная человеческая фантазия. Знания, именуемые тайными, были представлены в распоряжение этих людей.
Они владели мощными духовными методиками, которым позавидовали бы Мессинг и граф Сен-Жермен. Хотя, пожалуй,  последний вряд ли бы удивился данному факту.  Граф, являя собой яркий пример Вечного человека, не удивился бы, узнав о том, как профессионально и точно служители этого Ордена постигли высшую космическую волю. 
  Ян был введен в избранный круг 19 лет от роду. И отнюдь не потому, что этого хотел его отец. За некоторое время до посвящения между Яном и Азаром состоялся недолгий, но важный разговор.  Наставник приехал в Париж. Они встретились вечером, когда Ян вернулся из Сорбонны.
- Я должен с тобой поговорить,- Азар великолепно владел собой. Ни один мускул не выказал того волнения, которое он на самом деле испытывал. Однако Ян, чья сенсорная система была очень чувствительной, уловил едва заметные колебания в его голосе.
- Мне сесть? – Азар покачал головой.
- Я уверен, ты достаточно силен, чтобы принять то, что я скажу, стоя.  Ян слегка наклонил голову к правому плечу, - это был один из фирменных жестов отца, доставшийся ему по наследству. 
- Твой отец был очень мудрым человеком, но у него была одна неуемная слабость, с которой он не смог справиться – страсть к игре.
- Он проиграл свою душу дьяволу?
- Речь не о нем..., - Азар замолчал, отвел глаза.
- Ты хочешь сказать, что он проиграл меня? 
- Эта история не так проста, как кажется. Он был сильным человеком, но его ошибка была в том, что он разуверился в Деле. В своем предназначении. И он не хотел, чтобы ты тоже имел ко всему этому отношение.
- К чему?
- Хорошо, я объясню все по порядку, - Азар смерил пару раз комнату шагами, - затем встал у окна и продолжил говорить, стоя к Яну спиной, - ты помнишь Варшаву?
- Частично.
- Дом помнишь, его убранство, оформление, краски, запахи…
- Помню гобелены, шелковые китайские обои,  сады…
- Сады, - голос Азара приобрел оттенок мечтательной задумчивости, - ты помнишь, каких цветов там было больше всего?
- Кажется ирисов…
- Да, совершенно верно, ирисов. Ирис – цветок-радуга, символ богини Ириды. А саму Ириду символизирует райская птица – Огненный Павлин.  Одна из его способностей – умение приобретать любой цвет вплоть до радужного. Другая способность – подчинять себе волю человека. Твой отец был членом общества «P.C.», его символом является Pavo Cristatus…
- Павлин?
- Да, он самый.
- Чем занимается это общество?
- Собирает  и хранит тайные знания всех времен. Оно не стремится к власти, не участвует в политических заговорах, не возводит на Папский Престол  своих людей,  но деятельность «P.C.» всегда была под пристальным наблюдением его собратьев.
- И что же мой отец? 
- Дело не в проигрыше. Глава Ордена – Герман Иркус - был не настолько мелочен, чтобы воспользоваться страстью твоего отца к игре. Нет, он просто взял с него обещание, что ты будешь с ними, как твой отец.  Иркус видел тебя еще ребенком и почувствовал, что ты наделен особыми способностями, например, талантом распознавать истину.
- Для этого нужен талант?
- Да, мой мальчик, именно так. Мы все в плену иллюзий, очень разных, иллюзий, а ты можешь с первого взгляда определить – лжет человек или нет. Согласись, тебе всегда везло на тестовых заданиях, ты мог не знать ответ, но безошибочно угадывал правильный вариант.

Да, было именно так. Ян вспомнил это совершенно отчетливо, всякий раз, когда он оказывался перед выбором, какая-то неведомая сила вела  его в правильном направлении. Они еще немного поговорили. И это был разговор двух взрослых мужчин, каждый из которых обладал абсолютным знанием, первый – в силу своего богатого жизненного опыта, второй – благодаря  природной одаренности.
Так юный Ян Бжиневски стал членом варшавского отделения «»P.C.». Сказать, что он страдал от невольной оплошности отца, нет, в Ордене его встретили очень радушно. Никаких игр с клинками и символическими  игрушками, и уж тем более, дело обошлось без клятв на крови. Все просто – будь с нами, храни нам верность, и отправляйся в путь. С их благословения, спустя несколько лет, Ян поехал в Египет. Потом, вернувшись, стал советником Директора Лувра. 
И вот теперь он жил в Париже. За свою насыщенную жизнь Ян увидел и познал столько,  что с этим уже трудно было жить. Но он жил. Полученные знания наложили определенный отпечаток на его характер и мировосприятие. Причем, настолько характерный,  что окружающим он казался очень странным человеком, то ли аскетом, то ли абсолютным мизантропом, а может, и тем и другим.
Нельзя сказать, что Ян сторонился людей. Напротив, он умел с ними общаться, тонко чувствуя грань, за которой начинается подлинность и за которую переступать не рекомендуется. Он любил прикоснуться беглым словом к обнаженному душевному ядру собеседника, чтобы потом отступить в тень, как призрак самурайского воина. Любил читать в женских душах, в большинстве своем очень похожих друг на друга. Подобное можно было бы сказать и о мужчинах, если бы не тот факт, что само разделение на половую принадлежность Ян считал абсурдностью.
«Мы все из одного котла», - это была его любимая кодовая фраза, с которой обычно начинался интересный разговор с людьми, считавшими себя опорой существующей власти. При этом в ходе разговора выяснялось, что эти мудрецы и лжецы не знали и одной десятой из того, что знал он. Зато они великолепно разбирались в политических интригах, «черном  пиаре», котировках и курсах валют, ценах на нефть, стало быть,  считали, что знают об этом мире достаточно, чтобы им управлять. Яна такая позиция всегда очень забавляла.
«Если бы я мог рассказать им о Шамбале - Центре Мира, о людях-призраках, живущих в подземных городах, о живой о мертвой воде, которая действительно существует…». Сколько он повидал того, что люди называют чудесами!  Как часто держал в руках мистические камни, из которых сочилась влага, способная излечить людей навсегда. Сколько слышал тайных слов, заповедных заклинаний, во власти которых было поколебать земную ось.
Но все эти чудеса  породили в нем странного рода отчужденность, внешне это проявлялось как абсолютное спокойствие, свойственное йогам высшего уровня. Мимолетные девушки и женщины считали его циником, он не возражал, лишь улыбался. И не удерживал, не обещал, не клялся в любви. Его редкие возлюбленные не могли понять, что происходит в душе этого человека, но, увы, дальше желаний не шло.
Была ли у него любовь, перекроившая его сознание, желал ли он когда-нибудь женщину до боли в висках, мучительно и одержимо. Этого не знал никто, а он на все расспросы знакомых и коллег лишь улыбался. Улыбка была его щитом, броней, за которой он не просто прятался, но жил. Те, кто его хорошо знали,  давно изучили все смыслы этой, казалось бы, благожелательной мимической гримасы. С ее помощью Ян умел выражать гнев, радость, презрение, печаль. Люди посторонние поражались этой способности,  воспринимая ее как особенность сугубо европейского характера.
В остальном же Ян Бжиневски был самым обыкновенным мужчиной, если не считать того, что вот уже около двадцати лет он фактически страдал бессонницей, а если и засыпал, то на три-четыре часа. Однажды своему единственному близкому другу - Рене де Карту он признался, когда они летели в самолете на высоте 10 тысяч метров над уровнем моря: «С тех пор как умер мой отец, я перестал видеть сны…». 
Бжиневски вернулся из Египта внешне таким же, как раньше, но в душе его наступил покой иного свойства. Если прежде он знал, что не все тщетно, что многое покоряется воле человека и его вихреобразным мыслям, - он действительно верил, что Александр Македонский, Наполеон, Петр I смогли добиться успеха исключительно благодаря собственной воле и таланту – то теперь эта вера умерла.
«Мы были составной частью этого мира, причем не самой главной, Азар, мы слабы необыкновенно, наши мыслеформы могут менять только нашу собственную жизнь, но на судьбе истинного мира это не отражается», - сказал Ян своему наставнику, вернувшись из Египта. Азар Лайош ответил: «Каждый понимает Белую Книгу по-своему, ты понял ее как трактат о безволии человека, но это не так».
Азар пытался убедить Яна, что каждый замысел, а тем более поступок, отражается Там. Ян лишь качал головой и обреченно улыбался. «Зачем тогда Бог создал наш явный мир, не Землю, а именно измерение – мир формальных вещей и физических форм? Мир, в котором можно верить лишь тому, что пробуешь на вкус или осязаешь. Мир, где человек собирает конструктор своей судьбы, зная, что в финале его ожидает крах».  Настала очередь Азара улыбаться. «В глубине души ты веришь в Его замысел, кому, как не тебе, знать истинное положение дел?».
И действительно, кому, как не Яну пристало надеяться и верить в тот акт творения, доказательством которого было все человечество. «Бог создал ромашку именно такой – желтая сердцевина и белые лепестки – солнце в молоке – и ромашка не ропщет, она живет и радуется каждому дню. Так почему же человек не может жить с благодарностью в сердце просто за то, что он живет. Ромашка роняет лепестки, вгрызаясь корнями в землю, чтобы следующим летом сотни ее собратьев увидели мир. Так же и человек, не теряя души, уходит в Высший мир, чтобы увидеть, как его продолжение встретит завтрашний день».

Азар Лайош был прав. Бог создал человека необыкновенно сильным, прежде всего для того, чтобы завтрашний день был иным. «В этом мире каждый день что-то меняется и так должно быть» - с этой мыслью наставника Ян был согласен.
«Если ты воспринимаешь написанное в Белой Книге, как приговор этому миру, - это твое право, но помни, что даже такой мыслью ты участвуешь в его убийстве».
Лайош цитировал слова самого Яна, сказанные сразу после поездки – «Меня мучает вопрос: достоин ли этот мир продолжения?». Если бы Ян мог знать, что эта фраза всколыхнула весь Высший мир, а именно - весь Интерриум…  Если бы он мог знать, что как только эти слова прозвучали, его Комендант – Фредерик Лабард собрал свою верную команду и переадресовал этот вопрос им: «Мальчики, дорогие мои Итерны, наш земной брат усомнился в смысле земного мира, а что скажете вы?». 
Итерны посмотрели друг на друга, - а что говорит начальство? – Лабард ответил: Начальство интересуется нашим мнением. «Как приятно!»,  ответили Итерны. Поразмыслив, они обратились к Коменданту. «Мы думаем, что у этой истории должно быть продолжение». «Ну и чудесно, я так и передам выше». 
Когда пришло время Океана, Лабард встретился со своим любимцем – Итерном Босхом. Они ушли в поля, и завели любопытный разговор. О нем -  чуть позже.


Ян Бжиневски ничего не знал о небольшом консилиуме в Интерриуме. Поэтому, стал еще проще относиться ко всему происходящему. Всем своим многочисленным знакомым и коллегам он объявил о небольшом отпуске.  Встреча в консульстве была его последним выходом в свет…
Лунные зайчики разукрасили ночной Париж. Ян Бжиневски стоял и смотрел на звезды. Струйка древнего космического холода потекла меж лопаток. Он передернул плечами. Слова из Белой Книги всплыли в памяти отчетливым эстампом: «Если ты хочешь постичь истину, найди в себе высшую точку…».
«Мы скоро все умрем, сказка подходит к концу. Эксперимент с солнцем в молоке не удался», - слова, сказанные Яном своему другу Рене под сводами старинного особняка, в самом центре одного из красивейших городов земли прозвучали пафосно и странно. Рене внимательно посмотрел  на Бжиневски. «Ты не болен?». «Я устал, хочу уехать».
Ян Бжиневсаки вышел из консульства, сел в машину и поехал домой. Лунные зайчики растеряно смотрели ему вслед. Изящные лавочки с гнутыми ножками жались к фонарям. Аллея Елисейских полей была одинокой, как никогда. Продрогший Собор Парижской Богоматери в предрассветных сумерках выглядел особенно сиротливо.  «Он больше  в нас не верит», - зашелестели невидимые голоса. Может быть,  души зодчих, запечатленные в седом камне, соскучились по свободе, или набережные Сены  почувствовали разрушительную силу воды, но в тот момент, когда то, что казалось неживым, вздрогнуло, единый молитвенный взгляд, мольба о спасении рванулась в небо, прорезала ледяной мрак Космоса, и выше, выше  в невидимые, но существующие миры, туда, в убежище душ, где так покойно и светло.
И словно в ответ на молитву Парижа в чудесном мире, что люди именуют адом или чистилищем, у самой кромки радужного океана зазвенел колокольчик… «Я люблю вас…»


                ЧАСТЬ ВТОРАЯ: Начало пути
               
                Интерриум. Весна

- Если бы мы могли переформатировать свою судьбу, извлечь из цельного полотна отдельные фрагменты и заменить их более позитивными и полезными. Но самое интересное в том, что иногда вредные фрагменты ценнее положительных. Ты согласен со мной, Босх?
Комендант Интерриума Фредерик Лабард был в замечательном расположении духа. Вполне возможно, этому способствовала дивная погода, - ненавязчивое солнце, легкий ветерок, перед которым стелилась хризолитовая трава, и изгибались стройные люпины, усыпавшие поле от края до края.
Не дождавшись ответа, Лабард продолжил.
- Какая гармония, какой покой, что ты чувствуешь, Босх?
- Хочется бежать от этого покоя, - Итерн Босх представлял из себя типичного интроверта с вертикальными морщинами-сердитками на переносице. Его внешность вряд ли побудила бы к творчеству художников, любящих себя, а вот тому, кто готов размышлять, угадывать, докапываться до сердечного ядра, было бы безусловно интересно написать этот необычный портрет, -  ясный высокий лоб, рельефный нос, ассиметричное лицо, с внимательными прищуренными глазами. В облике Босха чувствовалось созидательное одиночество, вдумчивость, погружение в сферы чувствительные и загадочные. Человек непытливый счел бы его равнодушным, на самом же деле его взгляд обозначал того, кто ценой кропотливого труда научился быть равномерно спокойным в любой ситуации. Босх не был склонен к эмоциям, скорее он напоминал ученого на отдыхе, который пытается отвлечься от своих серьезных проектов, но у него это плохо получается.

- Почему же, Босх,  тебя так мучает этот покой?
- Дело не в покое, Лабард, дело в том, зачем мы здесь.
- Тебя это беспокоит, а зря. Я расскажу историю…
- Может, обойдемся без историй?
- Без историй, дорогой мой Босх, никак нельзя, простая человеческая история – суть Его романа. Без нее не будет действия, сюжета, характеров.  Но свою историю я расскажу  как-нибудь в другой раз.
-  Хорошо, что я должен сделать?
- Cherсhe la fame, - как говорят французы. «Ищите женщину». Ты должен найти женщину по имени Божена. Стартовые факты я дам позже. Найти ее будет не так трудно…
- Догадываюсь…
- Труднее будет познакомить ее с нужным человеком, придав их встрече оттенок счастливой случайности. Не мне тебе объяснять, Босх, как это делается.
- А дальше?
- Дальше – это не наша епархия.
- Как всегда, - в голосе Босха послышалась горечь.
- Не печалься, Босх, когда-нибудь придет и наш черед быть обласканными солнцем. Ты устал?
- Можно и так сказать.
- Тебе наскучил наш дом?

Босх не ответил на вопрос. Казалось, он вообще потерял нить разговора. Развернувшись в противоположную от Лабарда сторону, он смотрел вдаль, где тонкая ниточка горизонта сливалась с безмятежной лазурью.
- Я часто прихожу сюда, - почти вполголоса произнес Босх, - и не могу понять, почему эта красота и этот покой так волнуют меня, почему здесь так тоскливо.
-   Интерриум – чудесное место, здесь можно обновить душу, почти не прилагая к этому усилий.
- Звучит как рекламный слоган.
Лабард улыбнулся.
- Сколько мы с тобой знакомы, Босх?
- Вечность.
- Да, вечность. Из твоих уст это звучит правдиво. Вечность – это то, что недоступно человеческому пониманию, и при этом на самом деле она не так страшна, как о ней принято думать.
- Лабард, если уж мы об этом заговорили, как насчет нашего договора?
- Ты хочешь уйти?
- Я хочу жить.
- Так придумай свою жизнь, какой ты ее придумаешь, такой она и будет.
- Это слишком легко.
- Именно поэтому люди не в состоянии осуществить это.
- Так давайте расскажем всем об этом.
- Ты это сделаешь, когда вернешься. А пока…

Лабард, словно фокусник, совершил пас рукой и через мгновение в ней появился  темно-коричневый блокнот, который он протянул Босху.
- Великовато для инструкции…
- Это не инструкции. Это то, что поможет тебе лучше понять Божену.
- Ее дневник?
- Не совсем. Книга, которую она пишет несколько лет.
- Я должен выучить ее наизусть?
- Нет, просто прочитать. Поверь, она тебе пригодится.
- Верю. Может, расскажете, что должно быть на выходе?
- Ты хочешь знать о результате?
- Хотя бы о промежуточном.
- Это сложный вопрос.
- Но не для вас.
- Для нас всех, когда это история закончится,  ты получишь ответы на все вопросы.
- Самое главное, дойти до конца этой истории.
- Ты сможешь, Босх. Не первый день на службе.
- Да, - впервые за весь разговор Босх улыбнулся.
- Тебе пора.

Солнце стояло в зените, заливая жаром все поле. Стройные фиолетовые цветы на высоких гибких стеблях,  волнообразно колыхал ветер. Небо было прозрачно-голубым, ни облачка, ни тени. И где-то вдали слышался шум прибоя. Океан – могучий и мудрый, накатывал волны на невидимый берег. А здесь, где стояли Босх и Лабард, было поле. Всякому, кто оказался бы в его сердцевине, показалось бы, что тепло земли проникает под кожу, сиреневый цвет, смиренно и нежно, окутывает сознание. Ветер, солнце и сиреневое марево, пропитав все пространство, обещали не по-земному прекрасную жизнь.

Чуть позже, когда необходимые паузы в разговоре довершили сказанное, Босх едва заметным поклоном обозначил конец беседы и, зажав подмышкой темно-коричневый блокнот, стал медленно удаляться. Лабард же напротив, немного постоял, посмотрел ему вслед и лишь когда силуэт Босха стал едва различим на лиловеющем горизонте, повернулся и зашагал навстречу мудрому Океану, что угадывался за границами цветущего полотна.

По пыльной дороге меж полей, выложенной бетонными плитами,  шел человек. Вышеупомянутый Босх. Ни печальный, ни веселый, ни счастливый, ни грустный. Шел и размышлял.

«….Миллиарды лет мы живем на земле, а люди о нас не знают. Мы помним свинцовые рассветы в пору Великой Пустоты,  когда небо и земля не были разделены, и дух Одиночества парил в пространстве. Затем Он смилостивился, и меж небесным и земным пространством пролегла грань.
Отныне каждый новый день нес в себе Рождение. То было чудесное время. В черной земле происходили дивные процессы. Крохотное зернышко наполнялось соками чернозема. И когда оно свыкалось с пожизненно тяжелым мраком, вершилось Начало. Сквозь его размягчившуюся скорлупу пробивалось нечто атласно непрочное, гибкий зеленый росток тянулся сквозь подземные слои. И все встречало его. Радовалось ему. И ликовало…Так родилась Трава…
Мы помним шелест Первой травы. Мир еще был пуст, а она уже шепталась о грядущем великом Творении Божьем.
Водные глубины, глядя на это чудо, улыбались. Им была неведома зависть, потому они просто сказали: «Мы тоже так можем…» И на дне Единого Океана забурлил водоворот. Поднялся столп света из водоворота прямо в небо. Мириады призрачных существ окружили этот столп хороводом. И канули в нем. И упали на самое Дно, до которого никому не дотянуться, которое никому не постичь и не узнать. Кроме Него. Заполоскались береговые волны и вынесли на поверхность всякую водную живность, предъявив ее Создателю. Так зародилась жизнь Морская.
Мы внимали опасливо восхищенному колыханию Первой Воды, замирающей перед Его величием. И лишь изредка из морской глубины нарождался рокочущий вал. И нес к пустынным берегам свое грозное: «Он не посмеет…».
Но печальны были созданные вскоре птицы, животные, дельфины. Травы, горы и пески коротали бесконечные дни в неприглядной тоске. Точеные пальмы обращали свой взор в недосягаемые небесные дали. Все они томились одной тревогой. Одна тоска глодала их. «Неужели он не решится, неужели не сделает ЭТОГО?». Время копилось в своей бесконечности. И не было смысла у всего живого, не было итоговой совершенности, венчающей Великое дело Всевышнего.
И тогда сиротливый мир обратился к Нему через нас. Его просьба была странной, но ее истоки нам были понятны. Не было никого, кроме нас, кто бы мог спросить Его о самом главном. И мы спросили. И просили, много дней и ночей, мы заполняли своим желанием небесный свод. И настал день, когда он ответил. «Завтра…»
Это был великий день. Багровый восход всполохами окрасил небо. Зарево накрыло все земное пространство и на мгновение нам показалось, что ОН решил все исправить. Но это было лишь мгновение. Мгновение сомнения. Земля и небо полыхали целый день, на изумрудную траву пали небесные факелы и стала она пепельной. Массивные скалы были побеждены огненными лазерами, упавшими на них из мрака Космоса. Так продолжалось до вечера. Пока в одной из долин не узрело все живое странную сферу гигантских размеров. Она была прозрачна, с одной стороны, но не давала возможности увидеть свое содержимое, с другой. И раздался голос: «Вы так ждали его, так создайте его сами…».
И все живое бросило семя от себя в эту сферу. И поглотила она зерна травы, капли Океана, осколки гранита и горных пород. И воздух влил свои молекулы, и каждое живое существо в истинном восторге подарило кусочек себя будущему Творению.
«Что же дальше?», - спросили мы. «Теперь дело за вами, ангелы тоски. Вы должны вдохнуть в него Душу». «Но почему мы?». Потому что Человек – смертен, и это будет его главной Печалью».
«Но почему ты не дашь ему бессмертие?». «В этом нет смысла», - ответил он. Ибо бессмертие это и есть Конец, а Конец – это Начало. Бессмертия не существует, потому что нет смерти и жизни вечной. Нет Начала и нет Конца. «А как же Свет и Тьма», - спросили мы. «Нет Света и нет Тьмы, есть лишь Единое Бытие, в котором всего довольно…».
Снова наступил вечер. Сфера была все так же мутна и неясна в своем содержимом. Все живое трепетало, ожидание утомляло. Пришла ночь и противопоставила надеждам сомнения. «Он так и не решился…» - шелестели травы. Горы стонали в иступленном разочаровании, лишь одни дельфины щебетали у гулких берегов песню надежды. «ОН родится, он родится…» И все замерло в ожидании завтрашнего дня. Все ожидали рассвета.
Но он побеспокоил нас, и сказал: «Я создал Сады Смерти, дивные сады, райские. Сады печалей и тоски, сомнений и страхов. Но стоит пройти их до конца, как бессмертная душа заявляет о себе. Я велю: отныне эти Сады – ваши. Все рождающиеся и умирающие люди будут проходить через них. И вы в этих садах будете хозяевами. Я создам Человека, и вы будете испытывать его, вы - ангелы печали, хранители людей – Итерны.
«За что ты так не любишь дитя свое?», - удивились мы. Без тоски и страдания нет Откровения, без Света нет Тьмы и наоборот. В этих страданиях душа Человека будет стремиться к Свету, ибо скажу, как есть: Дом его не Земля во всей своей тленности, но небесный Храм, которому нет Конца и Края, в котором нет Света и Тьмы, но есть простор, и его будет довольно всем. И всякое существо человеческое, рожденное в физическом мире, будет тосковать по своему Дому. Только не всякий сможет вернуться в него. В Садах Смерти вы будете испытывать тех, кто сомневается…».
«Но разве нельзя создать идеальный мир и идеального человека?  - спросили мы снова.
«Человек еще не сделал свой первый вдох, а Я уже предвижу Одиночество, Разрушение и Страх. Я вижу слабость человека и беды его от этой слабости. Не в вере он найдет себя, а утешится в опасных дарах Тьмы. Я вижу смерть детей моих, ибо наступит день, когда они станут Зверьми…» И Он заплакал.
Мы увидели Его скорбь. И поняли, что он сомневается. Он ушел в созданные Им же Сады Смерти и пребывал там 33 дня и 33 ночи. Тогда Земля и Небо слились в непроходимом мраке. Все живое замерло, все сущее и дышащее впало в покой. Сумерки пришли на смену Дня и Ночи. ОН БЫЛ В СОМНЕНИИ. А наша печаль все росла и росла. И все темней и темней становилось в Садах Смерти. И когда сомнения почти победили надежды, снова народился День. Он вышел из Сада, и мы воспряли духом.
На исходе тридцать третьего дня, когда мягкий закат окутал изумрудную долину, ветра принесли странную весть. На самом краешке земли, где горячая пустыня отпугивала все живое, что-то непонятное сделало первый вдох. И все, кто могли, устремились на край Земли. И увидели: в центре необъятной пустыни, годной лишь для иступленных молитв, стоял Паво Кристатус. Огненный, радужно счастливый. Он полыхал всеми красками Великого Огня. Его жар не обжигал, но заставлял трепетать. Увидев всех пришедших, ощутив наше беспокойство, он сказал, роняя одно из своих перьев: «Пусть будет так». Он взмахнул хвостом-опахалом, и мы увидели сферу. Ту, самую, которая явилась нам тридцать три дня тому назад. Она была все также мутна, но через мгновение эта мутность сменилась на радужную игру цветов. Мгновение. Никто ничего не понял. Сияние накрыло всю пустыню от края до края. Все пришедшие и присутствующие оказались застигнуты этим сиянием. Мгновение прошло. Свет погас. В центре пустыни, на раскаленном песке лежало двое детей: Мальчик и Девочка. Из плоти и крови.
Взглянув в их глаза, мы поняли - вся Радость и Скорбь мира отныне будут заключены в каждой человеческой оболочке. Каждая человеческая душа будет страдать на этой Земле до тех пор, пока не вернется Домой…»



                Босх. Петербург.

Босх прибыл в русский Санкт-Петербург рано утром. Почти весь город спал. Редкие прохожие в полусонном состоянии текли по улицам, пересекали проспекты, ныряли в улочки, исчезали в метро и появлялись из него вновь. Босху вспомнились слова Лабарда: «Весна - волшебное время года. Из земли к солнцу рвется жизнь,  биение Начала чувствуется во всем, да и сами люди прорастают радостью. Опасайся, весны, Босх, ибо она, как любовь, таит в себе дурман».
И, правда. Весна – удивительное время. Ее ценность осознается с годами и кажется неоспоримой. Она таит в себе особое волшебство, далекое от иллюзий человеческого мира – рождение. Нужно уметь почувствовать  ее силу, ее власть над каждым человеческим существом, ведь новая жизнь прорастает не только из земли и на ветках деревьев, но  и внутри самого человека. Его тело и душа расцветают, и из глубины  его древней памяти поднимается воспоминание о первой Весне Вселенной.
Перед тем как непосредственно отправиться на поиски объекта,  Босх решил немного побродить по городу.  Город странным образом и привлекал его и отталкивал. Была в его ауре какая-то мучительная контрастность. В центре он почувствовал необыкновенное тепло, исходящее от энергетических сгустков, скопившихся в старинных зданиях, -  а было их предостаточно, - дворцы и особняки выделялись сразу. Какие непростые и талантливые люди клали камень, работали над внутренним убранством. «Этот город возводили чужеземцы» - подумал Босх. И оказался прав.
Его поразило благородство этого града, высокородие особого свойства, степенная аристократичность и детская непосредственность, дремлющая на дне каналов.  Через несколько минут Босх ступил на «главную авеню» - Невский проспект. Здесь царил хаос: очень разные эгрегоры врезались друг в друга, отряхивались и недовольно разлетались по сторонам. Эгрегоры современности и минувших эпох, волнение человеческих душ, беспокойство жителей местных и вальяжность туристов. Сколько душевных порывов, отчаяния, шепотов, велений. А какая балаганность, пестрота, непосредственность, но все эти бесконтрольные проявления были подчинены  одному духу, властному и безжалостному, создавшему этот город силой своей души задолго до того, как он материализовался в камне и граните. Этот дух видел будущий город еще тогда, когда вместо величественного архитектурного ансамбля здесь чавкали болота и пахло плесенью.    
С широкого проспекта Босх свернул на узкие улочки, попутно заглядывая  во дворы-колодцы. Его встречали сонмы разных запахов: кофе и специй, поджаренного хлебца и подгорелых каш.  И чем глубже Босх  проникал в этот обособленный мир, тем все больше овладевала им странная, неведомая доселе нежность. Древнее воспоминание, чувство дежавю поднималось со дна его памяти - ему казалось, что много лет тому назад он сам болел этой непонятной печалью, он сам был маленьким фрагментом этого единого узора. Перед ним  открывался удивительный мир простого, бесхитростного человеческого бытия, внутренней, глубоко запрятанной личной жизни. В простых элементарных действиях он, неожиданно для себя, находил особый смысл: мальчик отбивает мяч ногой, шустро ведет его по двору, защищая от посягательства двух дружков и, наконец, с криком восторга загоняет его в самодельные ворота – старую детскую ванночку. Женщина, еще красивая, еще молодая выбивает тяжелый палас; мужчина идет с мусорным ведром; старики на скамейке играют в домино…
Окна, широко распахнутые навстречу весне, из которых несутся разные по тембру, интонации и громкости голоса, а вместе с ними – музыка, шум телевизоров, могли бы, быть может, разбудить  в самом непроницаемом  существе воспоминания.
         Выйдя на проспект, Босх, лицом к лицу столкнулся  с равнодушной монолитной толпой. И вдруг в этой безликой массе ему совершенно отчетливо высветилось лицо той, единственной, из-за которой он и прибыл сюда в этот грустный город. Она шла по проспекту, другая, не такая, как все, будто не принадлежащая этому городу и этой жизни. В ее глазах Босх прочитал тоску, которая свойственна лишь людям. Тоску без надежды, без завтрашнего дня.  В какой-то момент потерял ее из вида, но потом она опять возникла и снова исчезла.
Он должен был увидеть ее. Женщину по имени Божена. Чтобы свести ее с мужчиной по имени Рене. Ничего сложного. Но что-то глубокое, древнее – то ли воспоминание, то ли беспокойство терзало его вечную душу. Если бы он мог ей просто все рассказать. Просто подойти и, взглянув в ее серо-зеленые глаза, все рассказать. О своем задании, о ее ближайшей судьбе. При этом он обязательно взял бы ее за руку и почувствовал ее страх, любопытство, надежду.  Итерны этим и отличались от ангелов – умением чувствовать, переживать. От небесных жителей у них было лишь одно свойство – бессмертие, возможность проникать в мир физический и возвращаться в Интерриум. Может поэтому они так часто переживали чувства, сходные с человеческими. Было странно осознавать, что люди даже не догадывались о существовании тех, кто был с ними с первого дня их жизни. Босх часто думал об этом, о своей роли блюстителя людских судеб. «Интересно, всю черную работу делаем мы, а чем занимаются эти аристократы?», - лукаво вопрошал его друг Штольц, имея в виду ангельские сущности. «Они дарят людям души, - отзывался Босх, - их работа бесценней».
Прежде чем отправиться к Божене, Босх решил найти пристанище для себя. Еще немного побродив по городу, он остановил свой выбор на старинном полуразрушенном особняке, неподалеку от Иоанновского монастыря. Здесь, у воды, он чувствовал себя привольнее, и хотя воздух был пропитан затхлостью запущенной реки, со дна которой поднимался запах гнили и забвения,  Босх ощущал в этом невольном покое состояние отдаленно напоминавшее ему Интерриум.
Особняк был воплощением старины и добротного мастерства. Кирпичная кладка была крепка, только с фасадной части обрушились элементы украшений и барельефов, да сводчатые окна без стекол казались Босху порталами  в его родной мир. Как странно, наверное, бессмертному существу оказаться лицом к лицу с тленом и сиюминутностью. «Люди мечтают о бессмертии, но живут одним днем», - эта мысль возникла у него в голове сразу, как только он оказался на Земле. Люди ищут эликсир бессмертия и философский камень,  создают машины времени и адронные коллайдеры, но абсолютно ничего не знают о своей изначальной чудесной природе, заложенной в них Господом. Они создают оружие различного калибра, не понимая, что всего на свете можно добиться иным, более мирным способом. Они предпочитают силу - улыбке, ядерные кнопки – власти мысли. «Ну что ж, этот мир не совершенен, и именно поэтому я здесь», - эта мысль немного примирила Босха с чувством одиночества, возникшим поначалу.
Побродив по городу, Босх направился в гости к Божене. Вскоре он уже был у ее дома. Пепельного цвета «сталинка», одни окна которой выходили на проспект, другие «упирались» с глухую стену оборонного завода. Просторный, но унылый двор, десять парадных, закодированные двери, несколько молодых кленов, покосившиеся гаражи. «Дивная картина, вдохновляющая» - подумал Босх. А вот и ее окна. Второй этаж. Полумрак. Света нет. В окне рядом  зажегся свет. Темноволосая девушка возникла у окна, появившись откуда-то из глубины, открыла дверцу шкафа, что-то достала.  И снова исчезла.  Босх решил подождать.
Прошло время.  Дверь парадной плавно открылась. Темноволосая девушка вышла гулять с собакой. Чем дольше Босх за ней наблюдал, тем отчетливей становилось древнее воспоминание: большая поляна, вдалеке – маленький рубленый домик, из которого выходит молодая женщина, рядом с ней  идет мужчина, они поднимаются на небольшую горку и долго стоят так, взявшись за руки. Они почти не смотрят друг на друга, но их единство – самое сильное и неопровержимое.
Божена. Славное имя. Он помнил ее другой. В каком веке это было? Кажется в ХIХ. Да, точно, это был бал, сияющий, богатый,  - дамы с глубокими декольте, тонкими веерами в руках,  мужчины - в военном и штатском, подтянутые, молодцеватые, с ясными глазами. А вот и она, - бледно-голубое платье, овальный вырез на груди, гораздо более скромный, чем у других, подчеркивает красивую длинную шею. Вместо дорогих украшений – скромная нитка жемчуга. К ней подходит кто-то, он заслоняет ее от Босха, этот «кто-то» ей что-то говорит, но ее взгляд устремлен совсем в другую сторону. Она смотрит на мужчину в противоположном конце залы. Босх силится его разглядеть, но уже начинается танец, и скользящие по паркету пары не позволяют глазам зафиксировать желаемое. Мужчина переходит от колонны к колонне, кажется и он ищет кого-то взглядом. Босх пытается приблизиться к нему, но у него не получается, тогда он находит взглядом девушку, и видит, - ее глаза полны радости и блеска. Он - ее мечта, бессонница и счастье. «Только бы увидеть его, увидеть…», - шепчет Босх, но его стремление тщетно, картинка исчезает  так же мгновенно, как и появилась.
Мучительно-светлое чувство, новое, неведомое овладело им. «Что это, откуда?». Может осколок одного из воплощений, прожитых им, может вообще чужое воспоминание? Если бы знать, если бы знать…
Босх возвращается мыслями в город с немецким названием, в пустынный двор, усаженный долговязыми кленами-подростками. Божена ушла. «Ее зовут Божена. В разных воплощениях она, чаще всего, была женщиной, и всегда в каждом ее воплощении был этот человек. И он не тот, с кем она должна связать свою судьбу в этот раз. «Я должен увидеть его..., - прошептал Босх, - я должен. 
Пути бывают разными: звездными, лунными, победоносными, пораженческими, небесными, земными, просветленными, мучительными. Босх не знал, каким именно был его путь. Но он знал одно, опыт прошлых жизней, интуиция приведут его туда, куда нужно. И для этого он должен увидеть этого человека. Человека, с которым Божена была всегда. Что-то подсказывало ему, что его задание несколько ошибочно, мужчина, с которым он должен был познакомить Божену, не предназначался ей изначально. Но воспоминания бывают разного уровня, и к самым древним у Босха не всегда был доступ.
Для этого он решил вернуться в дом у монастыря. Самое время полистать недописанную книгу Божены… Во всей этой тревожной истории было нечто, что успокаивало Босха. Некоторые фрагменты этой истории он может изменить, нет, не переписать уже произошедшее, - хотя и это возможно, но зачем?, - а именно изменить грядущее. С определенной точки событийного полотна изменить направление движения временных молекул. Придать происходящему изящный поворот, сообщить ему траекторию несколько иную, нежели было запланировано ранее.
Босх извлек темно-коричневую книжицу. Открыл в середине, - у него была странная привычка, если доводилось что-то листать, - постигать материал с сердцевины, а не с начала. И вот сразу - удивительные строки, почти покаянные…

«Иногда я сожалею о случившемся. Хотя это неблагодарное занятие. Занятие для первоклашек. Для тех, кто еще первый раз живет. А я уже почти взрослая, все-таки моя попытка  шестнадцатая. Я говорю себе: мне тридцать, у меня нет детей, мужа, друзей. Зато у меня есть мама, моя собака и книги. Что еще надо для спокойной, мирной жизни. Недавно один мой друг сказал: «я смотрю на тебя, и мне кажется, что ты уже на пенсии…». Метко сказано. Да, я на пенсии. Вот только работать приходится. И все мои занятия, в большинстве своем – от вынужденности. Все, что я люблю, умещается в пределах моего мира. Я оглядываюсь вокруг – нельзя сказать, что мне совсем невмоготу, но теория о категориях счастья постепенно отмирает, все ее пункты сводятся к одному единственному, - один вид счастья возможен в условиях современной ситуации – счастье самоличное. Художник раскрашивает свой холст охрой, значит, отныне солнце живет в его собственном мире, это его персональное солнце, а что там, за окном, его не сильно колышет. Также и я, культивирую счастье в себе и ни с кем не хочу им делиться. Ну, разве что только, моим близким перепадает. Друзей у меня нет. Да и зачем мне друзья, которые в любой момент могут стать врагами. Ведь нет ничего страшнее вчерашних друзей, которые знают о тебе все, которые знают тебя изнутри, а потом занимают линию обороны, воздвигают баррикады, обвиняют тебя в своих бедах и смотрят на тебя холодными от бешенства глазами. Это страшнее всего.
Мое счастье – портативное. Для его реализации надо очень мало, а это в наше время немаловажно. Чем меньше тебе нужно для удовлетворения, тем счастливее ты себя чувствуешь. Мне нужен покой, мама, любимые книги, хорошо законопаченные окна (зимой), свежий ветер и должный уровень тепла (летом). В любое время года мне необходимо отсутствие дождей. Давайте сошлем дожди на 101-ый километр. Пусть едут туда и бродят там, как бомжи, сколько их душе угодно. Здесь, господа, вы нам не нужны. Сколько можно чавкать, небо чавкает, асфальт чавкает, в душе все чавкает, жизнь стекает по зонтичному куполу тебе за шиворот, я предпочитаю, чтобы жизнь была тверже и суше. Так спокойнее и удобнее. Мы ведь все эгоисты и я – тоже.
Я хочу, чтобы мне было комфортно. Мне нужна теплая светлая квартира, уютная кухня, -  кому-то нужен целый мир, а мне всего лишь кухня. Да, и еще забыла, компьютер. Желательно подключенный к интернету. Безлимитка, чтобы можно было до одури, каждый день, до 4 утра в Контакте – со знакомыми, незнакомыми и не очень знакомыми. С совсем незнакомыми гораздо проще. Они тебя не знают, ты их не знаешь, говоришь – что хочешь. Когда хочешь – расходишься. Никто – никому – ничего не должен. Вот оно - новое лицо счастья. ХХI век, здравствуйте, безымянные солдаты невидимого фронта. Весь мир сидит за компьютерами и ошалело бацает по клавишам. Никто – никого не видит. Картинка на сайте – блеф. Смотришь, на фото – красивый испанский мачо – «прототип» - прыщавый пацан из Коломяг. Супер. Вот он, драйф – жизнь инкогнито. Сплошная угадайка. Забавная игра для психиатров – кто скрывается под «фэйсом»…

Босх даже не заметил, как увлекся. Этим странным произведением, - симбиозом дневника и художественного романа. На него произвела впечатление горькая искренность, что была отличительной чертой этого текста. Тридцатилетняя женщина с относительно благополучной судьбой рассказывала о том, что сделало ее усталой, - о ложных сердечных привязанностях, о предавших друзьях, о погибшей Родине. Босх чувствовал, что, невзирая на пепел в душе, она все еще воспринимает Любовь, Надежду, Счастье, как понятия с Заглавной буквы. Эти чудесные понятия имели для нее значение, но не имели силы. Силы преображения. Божена еще ждала, еще надеялась, и это означало, что перемены возможны, но ее жизненной энергии не хватало на Деяние.
Из прочитанных фрагментов Итерн сделал единственный вывод, - Божену надо срочно знакомить с мужчиной по имени Рене. Читать человеческую душу очень непросто, особенно, когда она женского пола. Сколько несовпадений, противоречий, нелогичных поступков, сопротивления судьбе и поспешности. И все это накануне…
Босх улыбнулся. Закрыл блокнот. Встал, прошелся по комнате, потом вышел в большой холл. Из ближайшего окна была видна набережная и левое крыло монастыря. Протяжно и гулко зазвучали колокола. В этом городе, где так мало было солнца, он чувствовал себя одиноко, но ощущение драматичных перемен волновало его, как если бы он был человеком. То, что ему открылось, на земном языке назвалось СХУ (синдромом хронической усталости), на его – патологией души. «Занятно они здесь живут, однако», - подумалось ему. Странная смесь цинизма, усталости и эгоизма. Ядерная смесь. Когда-то люди задавались вопросами о смысле жизни, цели своего пребывания на Земле, иначе говоря, думали о своем предназначении, открывали планеты, строили города, летали в Космос. Теперь же…
Хотя, вполне возможно, что далеко не все в этом физическом мире живут по схеме, описанной Боженой. Вполне возможно, что есть те, кто, как и их предки, задумывается о смысле жизни, расшифровывает геном человека и ищет эликсир бессмертия. «Создали же они адронный коллайдер», - подумал Босх, - вот только они не в курсе, чем закончится эта авантюра». «Ладно, пойдем с начала этой истории». Босх перелистал страницы.
Пока он читает, скажем пару слов о Божене, как бы со стороны. О себе она еще расскажет предостаточно.      
 


                Божена. Обещание счастья

Наша героиня, Божена Иртен, была счастливицей. Ей везло с самого начала. С того момента, как акушерка чуть не уронила ее. Ведь могла же уронить, значит повезло. Потом, чуть позже, когда в роддоме ее заразили какой-то загадочной инфекцией, от которой она сначала посинела, потом покраснела, потом и вовсе пульс упал до 40. Врач покачал головой: не судьба, значит. Мать ждала, когда принесут дочку, а та лежала в специальном боксе под колпаком без особых надежд со стороны медперсонала. Сестра уже готовила ее карточку в «списанные», но… Божена была счастливицей.
Ее вместе с мамой выписали спустя месяц. Врач снова качал головой, но уже с другим выражением лица. Матери ничего не сказали. Точнее, сказали ровно половину от того, что должны были: «Зачем беспокоить роженицу». И зачем ей надо знать, что пограничное состояние ребенка вызвано аллергией на препарат? Мама узнает об этом, спустя три года, когда во время двустороннего воспаления легких девочке опять сделают инъекцию этого «тихого убийцы», и она практически впадет в кому. Это ведь случится через три года, а значит, сотрудники роддома к этому не будут иметь отношения. Для них главное – не иметь отношения. 
Это случилось. Но Божена и ее мама были сильными. К тому же Божена – скорпиончик, а скорпионы существа основательные. Сколько в них огня и воды, как эти энергии борются друг с другом, захлестывают друг друга, спорят, мирятся, потом снова закипают, перехлестывают через край, бурлят и дышат бунтом! И этот энергетический вихрь подпитывает его обладателя на протяжении всего воплощения, подхватывает, словно океанская волна, поднимает на самый пик страдания, любви, страсти, потом в самый солнечный миг роняет вниз со всей болью и хлесткостью. Потом из глубин жизни поднимается шторм, ледяные брызги – прямо в сердцевину, колючие осколки звезд – в мозгу, и тогда или рождаются стихи или парение в бессознательное под мерное тиканье реанимационных аппаратов.  Тишина, покой, нирвана…
Но Божена - счастливица. Она способна выжить. Она рождена, чтобы выживать. И это ей не всегда нравится. Она хочет жить, а не преодолевать. У нее было счастливое детство. Такое бывает только у больных детей. Единственный ребенок в семье.  Благодатный поток любви направлен на нее со всех сторон. Отца она не знает. Он умер за 4 месяца до ее рождения. Мама еще сомневалась. Папа уже ни о чем не сожалел. Рак расцветал внутри него белой лилией. Врачи дивились: он должен был умереть еще три года назад, но он жил и внутри него цвела лилия. Королевская, с лепестками-метастазами. Он все-таки умер, на исходе лета, когда плачущий август известил о приходе «золотой лихорадки».  Лишь сказал: «Дочка, я тебя вижу…». Так и повелось… Дочка и отец видели друг друга всегда.
Поэтому, когда Божена родилась, у нее было сил за двоих. Свои собственные и папины. Он отдал ей все, что у него было, - энергию сердца, души, и жажду жизни. Ведь жизнь особенно становится любимой, когда прощаешься с ней. Божене повезло – обычно у детей маленький запас сил, а у нее удвоенный. Когда она подросла, мама показала ей папино фото – желтенький потрескавшийся снимок, - «он не любил фотографироваться», - беглый полупрофиль, взгляд издалека в фотообъектив, как бы нехотя, но чуть-чуть лукаво, глаза, как у Олега Янковского, смешливо-грустные, лучезарные, жесткие, густые, темно-каштановые волосы, высокие скулы, лоб гордеца, губы интраверта, - плотно-сжатые, тонкие, с усмешкой в левом уголке.  Все остальное Божена додумала сама. Судьбу путешественника, мечты романтика, грезящего о парусах в океане. «Он не очень любил сидеть на одном месте», - потом, спустя годы, эта фраза матери обретет еще один подтекст, - у отца было много женщин. Но он не изменял маме, просто он не мог противостоять той любви, которую излучал сам. К нему тянулись, его обожали, а он ничего не мог с этим поделать.
Из детства Божена вынесла чудесные уроки, сформировавшие ее душу. Она, как и отец, выросла интравертом, но с тягой к общению и постижению всего нового. Эта пора была особенной еще и потому, что девочка не ходила в школу – слишком часто болела, училась дома, в конце четверти приходила сдавать экзамены. Мама получала благодарственные письма, вкупе с похвальными грамотами за дочку. Отличница, между тем, все больше отвыкала от бурной внешней действительности и походила на чахлую орхидею, постепенно оживающую и расцветающую в заботливых руках знатока-садовода.
Позже, в юношеском возрасте, когда ход истории резко преломился, и картина ее благодатного мира претерпела суровые изменения, Божена увидела реальность, которая обострила потайные свойства ее личности. И в эту пору особой благодатью были для нее далекие воспоминания.  Малиновые поля за их дачей, куда они выезжали каждое лето, пыльная дорога, вымощенная широкими бетонными плитами, над которой слышалось мерное жужжание высоковольтной линии, глубокие овраги, где под корнями деревьев прятались крохотные белые грибы. Соседский мальчик Никита, напоминавший ей жестокого Амура из сказки Андерсена. Чуть позже ее воображением завладели Звездный Мальчик и Дориан Грей из книг Оскара Уайльда. Холодная мужская красота, отстраненность и созерцательность казались ей качествами, свойственными ее отцу, которого она не знала, но чувствовала.   
Мальчик Никита не хотел с ней дружить, ему больше нравилась белокурая Маша, внучка адмирала, девочка надменная и строгая. Никита играл с Боженой лишь первый месяц лета, который милая его сердцу Маша проводила на юге. Потом она приезжала, и сказка заканчивалась. 
Зимние вечера в столовой, когда она забиралась с ногами в кресло-качалку, а бабушка укрывала ее одеялом из верблюжьей шерсти. Дедушка включал телевизор, где шла программа «Время», мама садилась за стол и начинала проверять контрольные работы студентов. Божене нравилось, что в такие минуты семья была в сборе. Все вместе находились в одной комнате, и хотя каждый занимался своим делом, они были единым целым.
Новогодние праздники, наполненные ароматом мятных пряников, и  жутковатой магией гофмановских сказок. Волшебство начиналось так: мама покупала большую живую елку. Она приносила статную, зеленую красавицу, пахнущую снегом, за три-четыре дня до торжества, - квартира мгновенно  наполнялась свежестью и терпким запахом леса. Затем бабушка и дедушка распаковывали коробки со старинными стеклянными игрушками, - гирляндами, шарами, звездочками и фигурками животных, мишурой и серпантином.  В ночь с 30 на 31 декабря за стеклом серванта вырастал игрушечный городок ; на ватном снегу, согретом светом деревянных избушек, уютно располагались хрупкие гномики, пластмассовые елочки размером с мизинец, забавные лесные человечки, похожие на норвежских троллей.
За месяц до торжества мама покупала Божене подарки, и для нее начинался захватывающий период их поисков. Она чувствовала себя маленьким следопытом, точнее Томом Сойером, отправившимся на поиски спрятанных сокровищ. Исследование квартиры продолжалось не одну неделю. Но чаще всего подарки так и оставались необнаруженными. Наконец наступал заветный вечер, когда мама появлялась на пороге с маленькой тайной в глазах. Она говорила Божене: «Замри, слышишь, праздник приближается...?». И девочка честно замирала, боялась даже дышать, чтобы услышать хоть что-то.  Иногда в этой тишине раздавались шаги Деда-Мороза (дедушки), иногда звенел колокольчик в руках бабушки. Она входила в комнату, одетая в серебристый халат  Снежной Женщины и спрашивала строго, но с улыбкой в голосе: «Ты хорошо себя вела, внученька?...».
Тогда бой курантов почти не имел для Божены значения, ведь Новый Год начинался задолго до заветной полуночи. Сам ритуал приготовления и ожидания, - запах жареной индейки, еловая свежесть, салат «Оливье», многоцветье украшений, рассказы Бунина и Чехова о Рождестве, которые читались ей родными по очереди на ночь, - вот что доставляло радость. Нарядное шелковое платье, как у Мальвины, и пуховый снег ; настоящий, густой, невесомый, за которым почти не было видно новогоднего неба...

Детство пронеслось мгновенно. Словно железнодорожная станция маленького городка, неожиданно возникшего к зимней мгле на пути в мегаполис. Такие встречи кажутся мимолетными, но, почему-то, часто вспоминаются потом. «Потом» обрушилось на  Божену неотвратимо, как снежная лавина. Отступили в тень кулис романтично-тревожные сказки Гофмана, озорные истории Астрид Линдгрен, исчезли из эфира программы «Скоро в школу» и «АБВГДейка». Но главное - погибла великая империя, сильное, мощное государство, чьими трудами и традициями Божена была вскормлена и воспитана. Эта страна была потеряна безвозвратно, и именно эта потеря, как оказалось позже, произвела самое тяжелое и неизгладимое впечатление  на нее. В детстве ей нравился девиз, который она  услышала в фильме «Отроки во Вселенной» - «Через тернии - к звездам». Когда же старый мир умер, оказалось, что звезды умерли вместе с ним, остались лишь одни тернии.  В ее памяти солнечными зайчиками были любимые книги –Олтяну,  Гауф, Топелиус, норвежские предания, история о Желтом Чемодане, повести Сеттона-Томпсона, романы Чарльза Диккенса, которые не раз скрашивали дождливые вечера, приключенческие истории Дюма и Стивенсона. Еще теплело на душе от старых пластинок в 33 и 45 оборотов, - эти свидетели ее минувшего счастья до сих пор лежат на дне деревянного окованного сундука, что пылится в восточной комнате и по сей день.   
Когда-то в одной из книг Божена прочитала, что ценность каждого человека в его исключительности. Она спросила у мамы, правда ли это. Мама ответила: «Люди не рождаются исключительными, они такими становятся». И маленькая Божена твердо решила для себя - делать все, чтобы, в конце концов, достичь этой исключительности.
Стала ли Божена исключительной? «Исключительность нас ко многому обязывает, - сказал ей однажды мужчина похожий на паломника (он шел по Невскому проспекту, - высокий, невероятно худой, словно иссушенный на солнце), - исключительность вычеркивает тебя из этого мира, но до высшей его ступени ты еще не можешь дотянуться, пока не осознаешь свою исключительность. И лишь смирившись с ней, ты окончательно станешь воспитанницей иных сфер. А пока – выбирай».          
Когда она поняла, что исключительность потребует жертв, она принесла в жертву свою тягу к общению.  Отныне одиночество стало ее духовником.   Боялась ли она одиночества? Риторический вопрос. Она могла бы его приручить, если бы определилась, какого оно пола. Ее смущала его неопределенность. И все-таки их родство было явным. Ей ничего не стоило запереться дома на месяц или два, - никуда не ходить, ни с кем не общаться. Ее выход в свет ограничивался продуктовым магазином, да гулянием с собакой. В такие периоды она много писала, разговаривала с мамой,  смотрела фильмы, читала книги.
В одной из них она встретила мысль (тогда она еще была свежей и неожиданной) – «Человек может создать свою жизнь такой, какой ему пожелается». Суть проста: с помощью желаний можно осуществлять мечты. Но все дело в том, что мечтаний у Божены не было. Были замыслы – то есть конкретные цели, к которым она шла с упорством скорпиона. Поступила в тот институт, куда хотела, закончила с отличием, в год поступления уже работала там, где ей нравилось. С профессией все получилось гораздо легче, чем она ожидала. Но вот со всем остальным, что обычно составляет полную жизненную комплектацию, дела обстояли сложнее…
Перед тем, как пояснить это утверждение, зададимся вопросом, ответ на который многое объясняет: верила ли Божена в сказки, как верят в них чудесные, поцелованные Господом дети? Сначала верила, когда была маленькой. Став чуть постарше, поняла, что в жизни реальной нет места дружбе, описанной в романах Астрид Линдгрен. Нет любви, о какой говорится в народных сказаниях. Но прочитав «Мастера и Маргариту» Булгакова, она сказала себе: пусть такая любовь сбудется. И отныне все ее тайные мечты и желания были связаны именно с такой волшебной любовью. Реальной и мистической, возможной и эфемерной. Из этого же романа Божена сделала другой важный для себя вывод – человек живет не в том мире, который его окружает, а в том, который создает он сам. Если подсознательно он стремится к одиночеству, значит, кроме родителей у него не будет друзей, а все окружающие – коллеги, соседи, просто знакомые навсегда останутся для него «идущими мимо».
Посему Божена создала в своем воображении образ Своего Мужчины и ждала его, преданно и терпеливо. Однако он не приходил. Маячили на горизонте персонажи из иных сказок, пересекались с ней те, кто после казался злыми духами и искусителями. Никто не приносил хрустальную туфельку, не стремился разбудить ее поцелуем, и даже весной, когда она часто гуляла по Невскому, в равнодушной многоликой толпе ей так и не встретилось лицо ее Мастера.
Скорее всего, постулаты, изложенные в той чудесной книжке, были написаны не для нее, а для кого-то другого. Божена отправилась за истиной в поэтические сообщества, сокращенно именуемые ЛИТО, надеясь, что среди душ, любящих рифму и способных оценить мелодию стиха, найдется родственная душа. Но единственная душа, обратившая на нее внимание, предложила в первый же вечер знакомства заняться сексом в парадной дома на канале Грибоедова. Божена вежливо отклонила это «лестное» предложение и поменяла ЛИТО.
В очередном поэтическом подвальчике она встретила нескольких чудаковатых героев, предлагавших ей полететь к звездам с помощью лихо скрученной сигаретки. «А что будет, когда я вернусь?», -  спросила Божена. Ответа не последовало…
В поэтическом сообществе под чутким руководством седовласого мэтра с влажной фамилией она познакомилась с элитными юными стихотворцами, - они были не в меру горды, в меру талантливы и бесконено любили себя в искусстве. В большинстве своем все эти чудесные пииты были детьми обеспеченных родителей, посему могли позволить себе праздное бытие.

Насмотревшись на этот праздник поэтических перьев, Божена сама решилась зарифмовать окружающую ее жизнь. Но это не всегда получалось так, как ей хотелось – быт, неумолимый, словно сажа, марал ее наивные детские замыслы.  «Твоя собака опять что-то съела, - сказала мама поздно вечером. Специальным совочком Божена собрала с линолеума в прихожей продукты пищевого распада, пожурила четвероногую подружку и закрутилась в вихре домашних дел. И только в тоненькой тетрадке в клеточку за 12 копеек беглым почерком в качестве единственного свидетеля жизни иной остались строки: «Пока Бог здесь, нас осень не погубит, на нас, речистых, он не держит зла, мы не больны, пока нас кто-то любит, все остальное – память и зола…».
 
Когда пришла пора поисков и осмысления, знакомая дала Божене на время пару романов Пауло Коэльо. Написанные предельно простым языком, без стилистических изысков и детективных коллизий, они рассказали ей о том, о чем она лишь догадывалась, - о существовании Знаков. Но, увы,– надо было по-прежнему регулярно готовить еду, размораживать холодильник, по субботам мыть полы. А тополиный пух и на следующее лето путешествовал по межоконным пространствам, и одиночество стало более навязчивым и суровым.
А вот окружающий мир существенно изменился. Это его главное свойство – он меняется, чтобы люди могли стать другими. Или, если следовать Новой Философии, столь популярной ныне, - люди своими желаниями сами формируют окружающий мир. В этот период Божена сделала еще один важный вывод – она талантлива. Об этом ей говорили не только знакомые люди, но и сны. Но талант не может существовать вне времени. Он очень беззащитен, у него мало друзей, и много врагов, один из которых – обыденность. Долги за квартиру, ветхая дача, некачественные продукты в магазинах по высоким ценам, постоянное повышение тарифов, душное метро, сезонные обострения гастрита, неудобная обувь китайского производства, убогая парадная, воняющая мочой, скудно освещенный двор, могила любимого кота под облезлыми барбарисами, холодный май при отключенных батареях, соседи-алкоголики с отрицательной энергетикой, любимый город, изуродованный бездарными современными постройками из стекла и бетона. И это еще не все. Но для того, чтобы убить Дар, и этого достаточно. 

И все-таки Божена верила в Знаки. А знаки говорили ей, что Дар не оставит ее одну, лицом к лицу с миром безымянных вещей и несчастливых людей. С миром, в котором гармония достается в тяжелой борьбе с ветряными мельницами, где мельничные жернова истории перемалывают не только одиночные судьбы, но и целые эпохи и государства. Божена верила, что однажды в лучах заходящего солнца ей улыбнется незнакомый мужчина. Пройдет время, он станет самым дорогим и важным человеком в ее жизни и, быть может, ее собственная жизнь станет для нее менее ценной, по сравнению с его жизнью.

Время шло, - как принято говорить, - в песочных часах стекали песчинки, был создан адроный коллайдер, Дэн Браун опубликовал «Код да Винчи», появилось много возможностей и технологий, империя интернета подчиняла себе все больше подданных, мир расширял горизонты, черные дыры были объявлены временными порталами, бессмертие из мечты превратилось в замысел, но в жизни Божены главный человек не появлялся, зато к ней стали приходить сны – необычные, по-особому реальные. Когда она попадала внутрь этого, нового для себя, измерения, то чувствовала, будто соприкасается с чем-то необыкновенно знакомым, даже, точнее сказать, родным.
Ей снились гармоничные белые города, выстроенные, словно по линеечке. Лифт, расположенный в глубокой подземной шахте, многократно привозил ее в город почти у самого центра Земли, где светило солнце, зеленела трава, текли изумительной чистоты реки, - там жили светлые люди в белых домах, построенных из невесомого, но очень прочного камня. Там не было ни одной лишней детали, и Божене нравилась эта неземная безупречность.
Иногда она попадала в средневековые города, в которых души талантливых детей обступали ее со всех сторон и просили рассказать о мире, в котором они вскоре должны воплотиться. Ей снились бесконечные туннели, где было тепло и невесомо, радужный свет, в котором она растворялась, не переставая осознавать себя.  Постепенно, эти сны заменили ей ее реальность. Просыпаясь, она мечтала о том, как снова заснет через несколько часов, чтобы попасть в эти удивительные миры.  Сны стали ее друзьями и сообщниками, в них она могла делать то, чего была лишена в повседневности – путешествовать…



                ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ: Торжество перемен

                Дэмон. Счастье нежданное

Николай Васильевич Дэмон проснулся от резкой боли в плече. Открыв глаза, он увидел, что геометрия комнаты несколько изменилась. И все потому, что он неудобно лежал на полу. Так что привычная утренняя картина несколько исказилась. Занимался день. Для Дэмона он должен был стать особенным. Это было не просто начало временное, с этого дня для него начинался новый смысл. И именно в этот день Николай Васильевич  потерял свою квартиру, точнее, комнату. Случилось это по-обыденному просто, - не успел Дэмон открыть глаза, как в дверь постучали. Пришла хозяйка. От нее еще толком не проснувшийся Николай Васильевич узнал пренеприятнейшую новость – квартиру было решено продать. А это означало, что в течение месяца он должен был найти себе новое жилье.
Для Дэмона было в этой жизненной неурядице гораздо больше печали, чем может показаться на первый взгляд. Дело в том, что эту квартиру он любил, - ну и пусть она коммунальная, с узким полутемным коридором и крохотными комнатами-клетушками, совмещенным санузлом и засаленной кухней. За ее пределами на ободранной лестнице вечно стоит войлочным туманом сигаретный дым, воняет мочой и помойными ведрами. Летом на ступенях разбросаны семечки, пивные банки, окурки. Расшатанные перила держатся на паре прогнивших гвоздей, представляя собой скорее убогий декор, нежели реальную опору.  Щербатые гранитные ступени в нескольких местах и вовсе провалились, но жильцы приноровились их перескакивать.
Последний дворник, хозяйничавший здесь, выписался из соседней квартиры и уехал в неизвестном направлении. То есть, направление, понятное дело было, люди ведь не уезжают в никуда, - но о нем дворник жильцам не сообщил. Выписался из их жизни раз и навсегда. И вот жили они с тех пор в царстве сигаретного дыма, который не исчезал с лестницы даже зимой, потому что некому было крепким плечом высадить-распахнуть скрипучие окна, не открывавшиеся последние лет двадцать,  в мире использованных презервативов и инсулиновых шприцев, потому что некому было пройтись по всему этому безобразию растрепанным веником. Вообще после отбытия единственного дворника дом осиротел, притих, скукожился и, как женщина в годах, опустился, позабыв о том, что за красотой надо ухаживать.   
Жильцы этого дома приходили сюда лишь затем, чтобы переночевать, а утром, когда полоска рассвета розовела над крышами соседних домов, ускользали стремительно, даже частенько не позавтракав, туда, где кипела жизнь – в город.
Но Николай Васильевич, вопреки всему, любил этот дом. Он исправно три раза в неделю выносил мусор, гулял с соседским коккер-спаниелем, вворачивал на своей лестничной клетке лампочку, которую 14-летние балбесы-близнецы, жившие  этажом выше, тут же выкручивали.
За всю свою жизнь Николай Васильевич Дэмон привык к несколько инертному бытию. Был он, как лесной ручей, - одинокий и чистый.  И жизнь вокруг него журчала, как ей вздумается, и потрясений особых не было, как впрочем, и друзей, желаний, надежд. После того, как родная дочь попросила отца съехать из его собственной квартиры, Дэмон решил, что произошедшее закономерно в силу непостижимых космических законов. А значит, ему остается одно – смириться. «Так сложилось», - эта мудрая, часто встречающаяся формула человеческого одиночества в ситуации с Николаем Васильевичем была очень наглядной. Никто не был виноват в том, что, дожив до солидных лет, родив и поставив на ноги двоих детей, он оказался им не нужен. Никто не был виноват в том, что не обзавелся Дэмон дамой сердца, хоть и выглядел внешне ладным.
О друзьях и говорить не приходилось. Алкоголь он никогда не жаловал, так что жаждущих выпить с ним за жизнь никогда не наблюдалось. Первое время, будучи человеком негордым, он шел на контакт и отвечал взаимностью коллегам, что пытались закорешиться с ним, но  делал это столь скупо и нехотя, что в скором времени оказался в некоем доброжелательном вакууме,  - работники театра – актеры, технический персонал, главный режиссер и два его молодых помощника относились к нему с равнодушным уваженим, не трогали, чувствуя в нем человека профессионально добротного, но закрытого. Подобное положение дел его вполне устраивало. «Доброго утра» и «до свидания» для общения было достаточно. 

С работы Николай Васильевич шел домой, потому как заходить в другие места ему не имело смысла, да и желания не наблюдалось. Можно сказать, он не просто шел домой, но торопился туда, как иногда не всякий семейный торопится, потому что, как любое живое существо, он испытывал потребность прикипеть сердцем к чему-либо. Вот и приглянулась ему эта комнатенка, в коммунальной квартире. Сама же квартира находилась в невысоком доме, который был одним из многих в районе рабочей заставы. Дом этот окружали заводы, фабрики, производственные и складские помещения, громоздящиеся друг над другом, подобно доисторическим динозаврам. Грохот, сажа, невероятные запахи и тяжелые металлы оседали не только на коже и одежде, но и душах живущих здесь. Зелени было непростительно мало, неуютные дворы перетекали в улицы и проспекты, все было мрачно и безлико.
И, тем не менее, Николай Васильевич любил этот район, дом, квартиру, комнату. Это был его мир, который он хорошо знал, и мир этот знал его, как своего верного постояльца. Поэтому, когда пришло извещение о грядущем выселении, он огорчился искренно, и даже принятая им жизненная философия абсолютного несопротивления не смогла дать ему должного утешения. 
Кстати, об утешении. Замечательная вещь, точнее, процесс. Нечто, что усмиряет нашу боль, одиночество, разочарования, что приводит к общему знаменателю наше прошлое и настоящее. Утешением для Николая Васильевича было его прошлое. Но не семейная жизнь, - жена и дети, а его молодые устремления, мечта детства и юности – стать художником.  Помнится, родители не противились, купили сыну все, что полагается, – мольберт, краски, даже пригласили к нему репетитора, преподавателя Мухинского училища. Тот поначалу был благодушен и вполне терпелив к ученику, но спустя время, голосом, не терпящим возражений, заявил родителям маленького Ники, «ваш сын откровенно бездарен, а тратить время на пустое баловство я не могу себе позволить». 
Это категоричное «нет» имело гораздо более важное значение для судьбы Николая Васильевича, чем могло показаться на первый взгляд. Родители его не сильно огорчились, так как посчитали склонность сына к живописи невинной блажью детской несформировавшейся личности. Однако для самого Николая это заявление учителя  стало своеобразным клеймом профнепригодности. Как и свойственно юной душе, он склонен был драматизировать некоторые вещи, а посему, желание стать художником для него было не столько блажью, сколь вполне сознательным намерением. Недооценили родители свое чадо. Николай притих, оскорбившись в душе поначалу, но потом воспрял духом, будто кто-то более влиятельный, чем преподаватель «мухи» нашептал ему, что поцелован он самим Господом. И такая уверенность в нем основалась, будто и не было этого неприятного казуса.
Окончив школу не с отличным, но вполне приличным аттестатом (не бился Никола за первую ступень пьедестала ни в школе, ни позже в институте, но умел вычленять из общей массы предметов свое собственное направление, в котором ему не было равных), он выпросил у родителей разрешение пропустить год, дабы должным образом подготовиться к следующей ступени образования. Желанию его стать архитектором они не воспротивились, наоборот, будущая профессия казалась им вполне надежной и хлебной. С усердием, редким для молодых людей его возраста, он принялся за изучение специальных дисциплин. Если его ровесники были многократно замечены в ночных увеселительных заведениях, то он, напротив, был упорен в своих трудах.
Дружбы он ни с кем не завязал. Хотя в их группе было сразу четыре миловидных девушки, поглядывавших на него с надеждой. Сразу после занятий он возвращался к себе. В самый центр города, где старинные, изрядно обветшалые дома, именовались старым фондом.
Родители потревожились-потревожились, глядя на его аскетичный образ жизни, да и рукой махнули. Люди они были уже немолодые, - Никола был поздним ребенком, сыном дорожили, и вышеупомянутые  его причуды не казались им морально опасными. На том и порешили.  
Институтские годы пролетели как один день. Получив заветный диплом архитектора, Николай сделал неприятное открытие: устроиться на престижную, высокооплачиваемую работиу без блата и нужных связей было невозможно. Но сказать по правде, вкусив радости будущей профессии на студенческой скамье, Николай к ней поостыл. Посему решил найти работу, которая не требовала больших душевных затрат и оставляла бы время для занятий его любимой живописью. Так он попал в небольшую архитектурную мастерскую. Выполнение чертежей, каждодневные планерки и «разборы полетов» существенно отвлекали его от того настоящего замысла, что жил в нем, как птенец в скорлупе. Чувство, что он может гораздо больше и для этого рожден, многократно заявляло о себе. Он никому об этом не  говорил, даже родителям, потому что исключительность отдельной человеческой судьбы всем остальным счастья не приносит. Осознание  что рядом с тобой за партой или офисным столом сидит человек, которому от природы дано больше, часто приводит к довольно низменным проявлениям, таким как зависть или даже ненависть.
И настал момент, когда работа вошла в резкий конфликт с высокими замыслами. Николай уволился. Только не подумайте, что он был гордым, нет, просто понимание собственного потенциала поднимало его на более высокую ступень относительно общей массы. Он прекрасно осознавал свою силу, но, ни в коей мере, не кичился этим. Точно так же, ребенок-амбидекстер понимает, что благодаря врожденной особенности ему доступно больше, нежели остальным, но у него не возникает желания доминировать над миром, воображая себя «властелином вселенной».   
Николай временами впадал в некое состояние, которое про себя именовал «чудодеянием», - он вдруг отключался от внешнего мира, переставал слышать голоса и окружающие шумы, а внутри него будто открывалась какая-то дверца, и почти вслед за этим раздавался неявный звон колокольчика, словно где-то в заснеженном просторе с метелью и ветром боролись серебряные бубенцы русской тройки. В такие минуты он брал в руки карандаш и начинал водить им по бумаге, и на ней тотчас возникали удивительной красоты тонкие лица, отдаленно напоминающие иконопись Андрея Рублева, космические пейзажи, пронизанные светящимися нитями, Млечный Путь, как настоящий, горы Тибета, увенчанные снежным нимбом. И столько в этих картинах было печали и нежности, будто сам Господь склонился над миром в отцовско-материнской тревоге. 
Кстати, о Боге. С детства у Николая Васильевича не ладились отношения с Церковью. Родители крестили его не младенцем, как принято было в исконные времена, а уже в довольно сознательном возрасте – в 12 лет. По западным меркам – это время Первого Причастия. Для Николая же это был начальный этап вхождения в Лоно Церкви. Поначалу ему даже нравились некоторые обряды и таинства. Но постепенно, погружаясь все глубже с саму суть церковного порядка, Николай начинал неявно протестовать против  канонов этого влиятельного и старейшего института.
Многое ему казалось наносным, фальшивым. К девятнадцати годам он внимательно и вдумчиво прочел Ветхий и Новый Завет. Тогда же  задал первый вопрос отцу, который основательно того смутил: «В Завете сказано, что Христос выгнал торговцев из Храма, почему же сегодня в церквах все за деньги, начиная от свечек и икон до обрядов отпевания и венчания?». Отец смущенно пожал плечами и напомнил, что подобные вопросы являются грехом, но настоящего ответа Никола так не услышал.
Долгое время он постигал учения святых людей - чудотворцев и мучеников, прозорливцев и ясновидящих. Сопоставлял, сличал, анализировал. Затем обратился к трудам, описывающим историю Церкви, после -  к Евангелиям каноническим и запрещенным, таким,  как Евангелие от Иуды и Марии Магдалины. В познании прошло 7 лет,  итог – полное отторжение Церкви и принятие веры в Единого Бога, в Космический Разум, Архитектора, воздвигшего свой Храм на земле и поселившего в нем Человека. «И не просто Он дал человеку ключи от Храма Своего, но позволил ему жить в нем денно и нощно в трудах праведных и отдохновении сердечном». 
«Мой Бог всегда со мной. Мой Бог в том, что я делаю, в моих снах и надеждах, замыслах и поражениях. Во мне его бесконечность, его ген, основа, ядро. Я черпаю вдохновение из Его сердца.  Из божественной глины, что находится внутри меня, я леплю творения, угодные Ему. И за рождение каждого нового чуда Он продлевает мою жизнь».  Так Никола записал в дневнике суть своей веры. Это было для него очень важно. И именно тогда, когда пришла ясность, были сформулированы его собственные душевные каноны, он сказал себе, что посвящает себя одиночеству, ведь если в тебе – искра Божья, ее нужно поддерживать. И легче всего это делать в одиночестве, чтобы окружающие не отвлекали тебя.   
Вряд ли кто-то заметил в нем существенные перемены, но именно тогда молодой человек Никола превратился в Николая Васильевича. Нет, не Гоголя, а Дэмона с ударением на «о». Зрелость души наложила отпечаток и на внешность: юношеская угловатость сменилась неторопливой степенностью, в глазах появилась седина, голос окончательно приобрел мужскую основательность. Но самой главной переменой его характера стала уверенность. Непоколебимая, незыблемая уверенность в своем предназначении. 
Главным и единственным своим призванием он считал живопись. Настоящую, глубокую, драматичную. И чтобы образы приходили легко, он каждый день упражнялся. А именно – уходил гулять по городу, ведь нет ничего живописнее, чем Санкт-Петербург.  Особенно Николай Васильевич любил зиму за ее тайную силу, умение пробуждать в человеке душевный буран, вихрь сомнений, порождающий водоворот чувств. Он любил зиму за  сосуществование мороза и тепла, из которого возникал уют. Что может быть лучше зимнего вечера, когда за окном белой стеной – снегопад, а здесь, на кухне закипает чайник, и малиновое или рябиновое варенье так гармонирует с тонким кусочком хлеба с маслом. Он любил зиму за недолговечность белой красоты, когда, выйдя утром на улицу, он сразу оказывался в  снежном шатре.  Или  к вечеру, возвращаясь домой, наблюдал, как изрядный морозец оковал сугробы и тротуары серебристой корочкой льда.
Родители поначалу не противились, отец терпел, а мать – хлопотливая и добросердечная женщина, пребывала в надежде, что пройдет немного времени и их единственное дитя не только оправдает надежды семьи, но и  успокоится само, удовлетворившись достигнутыми высотами.
Время шло, Николай Васильевич рисовал, рисовал, рисовал. И делал это талантливо, - спору нет, необычно, свежо, но критики усматривали в его полотнах больше эпатажа, нежели новизны, владельцы галерей крайне редко приглашали принять участие в очередной выставке. Лишь пару раз на него вышли странные люди, предложившие ему скопировать  пару малоизвестных полотен Дега. Подобное предложение хоть и сулило очень приличные денежные суммы, но показалось ему абсолютным унижением. 
Картин становилось все больше, ими были заставлены не только все комнаты, но и коридор. Однако света они так и не увидели. Между тем, отец вышел на пенсию, мать уволили по сокращению. Николай Васильевич понял, что время, отведенное ему на борьбу за место под солнцем,  закончилось. И закончилось ничем. Мечты о статьях в престижных художественных изданиях, выставках в Париже и Риме, персональных вернисажах, как принято говорить в таких случаях, пошли прахом. Но Николай Васильевич не унывал. Он по-прежнему верил в себя. Однако теперь просто искать вдохновения на брегах Невы, не зарабатывая на жизнь, стало невозможно.

Работу он нашел быстро. Что могла предложить ему выбранная профессия, он уже знал, поэтому решил обойтись малой кровью – а именно найти место, которое бы не отнимало у него много времени, а главное, душевных сил. Такая возможность представилась совсем скоро. Один знакомый предложил ему место художника-оформителя в маленьком театрике.
Николай Васильевич не унывал. Возвращаясь с работы и наспех перекусив, он шел в комнату, которую родители отвели ему под мастерскую (там он не только писал, но и спал, отгородив маленький угол и поставив туда односпальную кровать, купленную ему еще в юности). Сев за мольберт,  пытался вызвать из памяти живописные городские пейзажи, или характерные лица, увиденные им в автобусе по дороге домой.
Пока память кудесничала, смешивал краски, грунтовал холст, оттачивал карандаши, проверял их на жесткость. На это уходило время и странным образом, когда все было готово к таинству, когда находились объекты, достойные быть запечатленными, рука почему-то начинала дрожать, глаза не находили нужного ракурса, растерянность непонятного свойства сковывала его душу. Вскоре терялась живость движений, и само желание писать растворялось, побежденное вполне понятной, накопившейся за день усталостью.
Николай Васильевич, откладывал свои инструменты и ложился спать. Наутро все повторялось. Несколько раз коллеги на работе, узнав, что он художественно одарен,  попросили его набросать пару непритязательных поздравительных картинок на день рождения главного режиссера. Потом эта ситуация повторилась еще неоднократно, только несколько в иных вариациях. Сюжетами подобных халтур были юмористические сценки, карикатурные портреты, не очень добродушные шаржи. Одним словом, назвать это живописью нельзя было никоим образом.
Вот тогда Дэмон впал в глухую депрессию. Потому как понял, что оказался в ловушке. Осознание того, что в ней же пребывает примерно 60% одаренных личностей города Санкт-Петербурга, ничуть не облегчало его хандру. С одной стороны, очень хотелось создавать что-то большое, идти навстречу прекрасному, радоваться озарениям, создавать нечто такое, чтобы делало счастливыми других. С другой стороны, надо было зарабатывать на жизнь. Причем, его работа давала ему средства на очень скромную жизнь. Без отпуска на французской Ривьере, походов в дорогие рестораны, возможности купить дорогой шерстяной костюм из личной коллекции знаменитого кутюрье. То есть, ему хватало лишь на еду, коммунальные платежи, проезд в транспорте, покупку художественных каталогов, и, спасибо Господу, на его живописное баловство (холст, краски, кисти).  Согласитесь, для талантливого молодого человека с хорошими манерами, высшим образованием, пытливым умом и не самой заурядной внешностью подобное бытие было довольно унизительным. Но выхода не было, по крайней мере, как казалось Николаю Васильевичу. 
Так прошло несколько лет. Родители по-прежнему верили в своего Николу: «Все будет хорошо, - шептала сильно похудевшая мама, - ты добьешься своего, тебя будут приглашать за границу, тебя оценят, ведь ты у меня самый-самый». Николай Васильевич кивал головой, и молча гладил ее морщинистые руки, превратившиеся в желтоватый пергамент, но ей не суждено было дожить до успеха сына.
Через три года после смерти мамы по весне от сердечного приступа скончался отец. Николаю Васильевичу  позвонили на работу.  «Ваш папа в больнице». Он приехал. Отец лежал в реанимации, но криз прошел благополучно, и сын смог с ним поговорить. «Мечта не всегда сбывается так, как тебе хочется. Даже если это случается, важно узнать свою мечту, потому что она может обернуться совершенно неожиданной стороной. Ты должен быть к этому готов». Это были его последние слова. Утром отца не стало.

Николай Васильевич уже  не так сильно верил в Мечту. Точнее, в свое предназначение. Он перестал покупать каталоги, посещать выставки, мольберт стоял сиротливо, зашторенный куском старинного темно-синего бархата. Краски засохли, карандаши пришли в негодность. Из бывшей мастерской он переселился в опустевшую комнату родителей.
И вот тут-то судьба преподнесла ему удивительный подарок. Жену Любовь. Они познакомились еще при жизни его родителей. Поначалу она была для него просто коллегой - редактором литчасти в этом же театрике, где работал сам Дэмон. Она не имела никаких раздражающих душу и мысли привычек, была мила, доброжелательна, в меру улыбчива и скромна. Но под внешней покладистостью скрывался сильный характер, и если бы не мудрость, отчасти приобретенная, отчасти врожденная, она вполне могла быть деспотом в женском обличии. Но природа оказалась настолько взвешенной, она настолько сбалансировано одарила Любовь Сергеевну всевозможными способностями, и лишь чуть-чуть приперчила этот в высшей степени добродетельный характер очаровательными слабостями, что Николай Васильевич впервые в жизни самым безответственным образом влюбился.
Первое время родителям он рассказывал о ней ненавязчиво, в упоминательной манере, без ласкательных суффиксов и превосходных степеней. Просто Любовь, чуть позже, просто Люба, еще чуть позже, Любушка. Родители озарились надеждой на внуков. И неспроста. «Просто Любушка» со свойственным ей тактом без нажима, издалека, невзначай вела дело к маршу Мендельсона. Так искусно и изящно готовить свое будущее семейное счастье может только женщина, причем не любая, а именно Любушка.
Увы, свадьбу сыграли уже после ухода родителей Дэмона. Родители Любы восприняли брак дочери настороженно. Чуть позже теща – Анастасия Юрьевна – смирилась с тем, что единственное чадо стало принадлежать еще кому-то, кроме нее. Отец Любы  находился в разводе с ее матерью, но свое суровое мнение на этот счет высказал прямо в лицо молодоженам в ясный осенний день: «Чем ты ее кормить будешь, - красками да холстами, если узнаю, что она голодает, тебе не поздоровится».
После свадьбы было решено жить в квартире Дэмона, точнее, в квартире его родителей. Господу было угодно, чтобы прибавление случилось в самом скором времени. Слукавила невеста самую малость, подтолкнула любимого к заветному скреплению уз упоминанием  о счастливой случайности, на что Дэмон отреагировал смущенно, однако с должной для таких случаев радостью. Так что сын Евгений родился спустя шесть месяцев после месяца бракосочетания.  А через полтора годика и дочка поспела. Жили дружно, не очень богато, но на хлеб хватало. После рождения детей жена ушла из театра и устроилась на престижное место, найденное для нее влиятельным любовником. Да, именно так, муж Николай к тому времени в ее глазах перестал соответствовать образу идеального отца семейства,- его заработка в театре хватало лишь на еду, а тихие мечты о славе великого живописца представлялись ей пустыми. Потому и случилось однажды так, что элегантный мужчина из первого ряда, пришедший в их театр на премьеру, подтолкнул ее к физической и душевной измене. Хотя, можно ли считать изменой желание перемен?
А между тем, с милыми сердцу хлопотами о подрастающем потомстве Николай Васильевич совсем отошел от дел богоугодных (творчество является именно таковым), атрибуты живописца вскоре были снесены на антресоли, запах лака, красок и грунтованного холста выветрился быстрее, чем того хотелось Дэмону, и все эти жертвы были принесены ради того, что тогда ему казалось неоспоримым и прекрасным – семьи.
Надо признать, Дэмон был отменным  отцом, пожалуй, одним из самых лучших. Он отдавал семье всего себя – свое время, заработок, радости и талант. Дети выросли очень быстро, начали дерзить, и оказалось, что душевные труды были напрасными.  «Что-то я недоглядел», - думал Николай Васильевич, глядя на своих наглых чад. Отныне они не просили, а требовали денег на развлечения, поездки заграницу. Мать детей обожала, и не сопротивлялась их психологическому террору. А потом произошло то, что произошло. От него ушла жена, к тому самому элегантному мужчине, зрителю из первого ряда,  а окончательно выросшие  дети выжили его из фамильной квартиры.

В то, злополучное утро (как после подумалось Николаю Васильевичу), когда ему сообщили о выселении, Дэмон даже начал думать, что его преследует злой рок. Злой рок. Что это или кто? Маленький бородатый старичок, вроде домашнего духа, что прячется под гладильной доской, или же это красивая роковая женщина, этакая рокиня, жаждущая равновесия в мире. Вот нашел какой-нибудь бедный мальчик под кустом барсетку с миллионом евро, значит,  его доля счастья стала больше, посему у кого-то кусочек этого самого счастья надо отнять.  Чтобы мировые энерго-весы вновь сбалансировались. Вот этим «кто-то» и стал Николай Васильевич. Что может быть страшнее, чем в зрелые годы потерять свой скромный обжитой угол, каморку, в которой все предметы дышат тобой, где каждая вещь пропитана твоим теплом, а воздух переливается и искрит от пережитых мыслей и тайных мечтаний. 
Николай Васильевич похандрив, выпил утренний кофе, прикусил чуть-чуть вчерашнего коржика, мечтательно посмотрел на банку настоящей красной икры, которую он откроет в ближайший Новый Год и решил прогуляться. А что еще остается делать в погожий весенний день. Гулять, гулять и гулять. Город зовет.

Судьба-судьбинушка мудра необычайно. Это стоит признать. Не успел Дэмон раствориться в городском гуле, как она ему, раз, и подкинула фартовый билетик. На углу его же дома, на водосточной трубе рваными лепесточками зазывало скромное объявление, где крупными буквами было написано:  МАНСАРДА и следующая строчка, чуть помельче, уточняла: только для художника. Далее – телефон обладательницы сего богатства. У Николая Васильевича захватило дух. Он быстро вернулся домой, захватил с антресолей пару картин, позвонил по телефону, узнал адрес и поехал на встречу с его Величеством Случаем.

Дверь открыла невысокая женщина лет пятидесяти. Тонкие черты лица, идеальная осанка. Жестковатое выражение лица смягчали очень красивые глаза фиалкового цвета.    
- Я по объявлению, - голос Николая Васильевича оказался непривычно хриплым, он даже испугался.
Женщина внимательно посмотрела на него, это длилось меньше минуты
- Подождите, я возьму ключи, она отошла в глубину квартиры, где-то поодаль звякнул металл, она вышла на лестничную клетку, набросив на плечи настоящий оренбургский платок, - пойдемте.
Они поднялись на пару этажей, все это время перед глазами Дэмона была ее прямая спина, узкие, но крепкие бедра, под одеждой угадывалось суховатое, но натренированное тело спортсменки, хотя, нет, скорее балерины. Когда она выходила из квартиры, Дэмон приметил характерную поступь – носки вразлет. Чуть позже она подтвердила его догадку. Владелица заветной жилплощади была в прошлом балериной, с не очень счастливой судьбой.
«Мой отец хотел, чтобы я шла в балет, мне не было пяти лет, когда он отправил меня в Вагановское, первый раз меня забраковали, но взяли на следующий год. Мой мастер долгое время думала, что я не сдюжу, уж слишком тщедушной я выглядела. Но я сдюжила. И отец был очень рад этому».
В ее словах чувствовалась горечь то ли от несбывшихся надежд, то ли от обиды. «Вы не хотели заниматься этим?», - неожиданная догадка поразила Дэмона. Она действительно не хотела идти в балет, ей это было чуждо. Она хотела стать художником, как ее отец. «Это не женская профессия, к тому же чаще всего довольно голодная». Отец был прав. Дважды прав. Но он не знал, сколько силы и жизнелюбия в этом худеньком теле. Он не знал, какие удивительные сны видит по ночам его единственная дочь, как ей нравится запах красок, и как мучительно тяжело ей дается балетная муштра. Но он хотел только одного – избавиться от обузы, перепоручив свое единственное позднее чадо заботам сухопарых «классных дам», которые, несомненно, не только помогут ей обрести будущую профессию, но и проследят за ее взрослением, и если что, уберегут от опасных связей и соблазнов.
«Моя мама рано умерла, я ее не помню. Отец всегда был добр ко мне, а я его уважала…». «Уважала», - слово, лишенное сердечной привязанности, той самой, что непременно должна существовать между дочерью и отцом. Но в ее словах не чувствовалось никакого изъяна, она искренне верила в то, что говорила. Уважение свойственно скорее тем чопорным векам, в которые были принято именно уважать, а не любить. В ту пору все должно было происходить в благородной великосветской манере, и проявление чувств воспринималось как недостаток воспитания.
Новая знакомая Демона, казалось, сбежала из той поры. Хотя иногда, словно лучик осеннего солнца, в ней искрила жизнь подлинная, удивительная ясность в глазах была свидетелем того, что еще не все желания умерли в этой красивой загубленной женщине.
«Я хочу исполнить волю отца». Они поднимались все выше и выше. Глядя по сторонам, Дэмон испытывал чувство легкого шока: темные сырые углы, пустые банки из под пива, расписанные подростками стены, матовый плафон на лестничной клетке, немытый годами, треснутые стекла окон, под потолком отвалившаяся лепнина. Сиротство человеческого духа и абсолютная ненужность проступали в каждом сантиметре этого дома. А сколько таких домов было в этом славном городе. И в каждом – такая же безрадостная картина, свидетельство равнодушия и жадности, пошлости и продажности. Жизнь человеческая в таких местах не стоила ни гроша, унылые смуглые дворники  заявлялись сюда лишь по раздраженному требованию жильцов после неоднократных звонков в ЖАКТ, делали свою работу без разумения и понятия.
Дэмон поежился, представшая перед глазами картина была безрадостной. Но вот они подошли к заветной двери, она открылась неожиданно легко, без надрывного  скрежетания, что свидетельствовало о ее рабочем состоянии. Внутри не в пример увиденному, было чисто, светло, даже воздух не казался тяжелым, как обычно бывает в нежилых помещениях. «Мой отец последнее время здесь жил, он чувствовал, что скоро умрет, поэтому не выходил из мастерской». В узкой неосвещенной прихожей чувствовался запах, характерный для живописных мастерских. Прямоугольники и квадраты картин белели в полумраке, - все они почему-то стояли изнанкой – самих холстов  Дэмон не видел. Направо – маленькая дверь – «здесь туалет, из него проход в ванную, но теплой воды нет, мы никак не могли добиться от ЖАКТА, чтобы пришел водопроводчик и все починил».
Женщина обернулась, посмотрела на Демона уже знакомым ему пристальным взглядом, - «меня зовут Маргарита Николаевна, пойдемте, я покажу вам саму мастерскую». Она прошла чуть дальше по коридору, и толкнула тяжелую дубовую дверь. Дверь отворилась легко и бсшумно, они оказались в большой светлой комнате.
Первое, что увидел Николай Васильевич – было полукруглое, как полумесяц, окно. Треснувшее в нескольких местах, с ободранной рамой, оно, тем не менее, создавало особое ауру. Через него на пол, выложенный не паркетом, а широкими деревянными досками, лился свет, какой бывает только на большой высоте. На первом или даже третьем этаже такая игра бликов невозможна.
Здесь, под крышей шестиэтажного дома, потоки воздуха и света создавали причудливую смесь из пылинок, подсвеченных солнцем, золотистых бликов и небесной ясности, что появляется только в весеннюю пору.  Свет распределялся по комнате лишь по ему известным законам, - как шкодливый пацаненок, он забирался в самые темные углы, но расчерчивал полосками тени самый центр и порог. В помещении чувствовалась работа женской руки. Пол был чисто подметен, мольберты аккуратно сложены, лишь один – долговязой треногой стоял у самого окна чуть наискосок. На нем - абсолютно чистый холст без малейших признаков грунтовки. 
«В последнее время отец писал мало, но жил здесь постоянно, - Маргарита Николаевна вновь повторила уже сказанное, и Дэмону показалось, что она хочет сказать нечто большее, чем то, что заключено в этих словах. Он не ошибся. «Ему трудно работалось, он часто приглашал меня к себе, чего не делал раньше, я, - она чуть помедлила, - я даже ему позировала несколько раз, но он жаловался, что во мне нет света».
«Может вы были несчастливы…», - эти слова сорвались с губ Николая Васильевича, прежде, чем он успел подумать над ними. Они произвели невероятный эффект, - Маргарита Николаевна вздрогнула, потом пристально посмотрела на Дэмона и отвернулась, как отворачивается женщина, пытающаяся скрыть нежелательное проявление чувств.
Дэмону стало неловко, он пробормотал извинение, но она уже оправилась и намеренно суховатым тоном спросила: «Вы принесли свои работы?». «Да, да, - Дэмон с излишней торопливостью полез в пакет, извлек из него пару небольших городских пейзажей.
На одном из них на переднем плане высились громады зданий, как бы выступающие друг из-за друга и нависающие над мостовой. Они располагались на холсте перевернутым треугольником, выделяясь из мрака с левой и правой стороны. А в центре – словно из невидимой бухты, навстречу тому, кто смотрел на этот сюжет, плыл по воздуху маленький, словно детский кораблик, с алыми парусами.   
На второй картине – в мареве питерского тумана проступала аллея. На ней несколько пустых лавочек, на одной из которых сидела женщина, лицо она спрятала в воротник. Рядом с ней – урна, в которой весенним солнцем желтели цветы, которые многие называют мимозой. А в глубине, почти у самого выхода с аллеи – мужской силуэт – человек в темном пальто с поднятым воротником, удаляющийся от женщины, цветов и робких лучей солнца, пробивающихся сквозь туман.
Когда Маргарита Николаевна увидела работы Дэмона, с ней что-то произошло. Ее пальцы вздрогнули, а глаза неожиданно заблестели, как если бы в них проступили нечаянные слезы. «Откуда вы взяли эти сюжеты? - спросила она, вглядываясь в одинокую женскую фигуру. «Не знаю, не помню, я написал их давно, вообще, если честно, я не пишу с натуры, чаще всего, беру все из головы…». Дэмон произнес эти слова с робостью ребенка, который знает, что от ответа зависит его дальнейшая судьба.  Маргарита Николаевна еще раз посмотрела на картины, поставила их на небольшой выступ в стене – нишу, тянувшуюся по обеим сторонам от окна. Потом вновь взяла и перенесла на противоположную от окна сторону. Там она пристроила их на длинный низкий стол-тумбу, на которой в несвойственном художникам порядке расположились несколько коробочек с красками и стаканы с кистями.
«Хорошо, я позволю вам здесь поселиться, думаю, отец был бы не против, вы, …она  замялась, пытаясь подсказать Дэмону, что позабыла его имя отчество, которое он сообщил ей по телефону. Но Дэмон так волновался, что не почувствовал просьбы о помощи, он лишь заворожено смотрел на игру света и огромное окно, аккуратно расчерченное тонкими оконными переплетами.  В этот момент он мечтал только об одном – остаться здесь и чтобы эта чудесная женщина не передумала. Радость вперемешку с легким страхом, - вот что владело его душой сейчас. Все эти переживания совершенно отгородили его от новой знакомой и ее чувств, которые довольно явно проступили на ее красивом, но строгом лице. Он не заметил ни тоски, дремавшей годами на самом дне ее сознания,  а теперь вырвавшейся на поверхность, ни лучезарной печали, что делает немолодое женское лицо особенно светлым, ни кратковременного порыва узнать поближе этого незнакомого и, судя по всему, не очень счастливого человека.
«Я хочу вернуться, чтобы забрать кое-какие вещи, - сказал Дэмон, продолжая очарованно оглядываться по сторонам, именно о такой мастерской он всегда мечтал. «На прежней квартире осталось что-то важное для вас?», - этот простой вопрос совершенно оглушил его. Николай Васильевич словно очнулся от наваждения и жизнь прошлая, скудная, убогая настигла его в этом волшебном месте. Действительно, что дорогого осталось там, в этой жалкой клетушке, в которой он провел несколько лет своей драгоценной жизни. Что там было такого, что привязывало его сердце к этой щемящей нищете? Чем ему была дорога безысходность, которой он пропитался, как старая шуба нафталином? Почему столько лет он мирился с этим затхлым безрадостным существованием, не сулившим ничего кроме ранних болезней и сплина? Он не мог найти ответа. Ответа не было.
- Там остались мои картины, - прошептал Дэмон, очнувшись от воспоминаний.
- Если они так же хороши, как эти две, то бегите за ними, - Маргарита Николаевна смотрела на него с едва различимой улыбкой.
- Нет, - Дэмон грустно покачал головой, - эти две картины – самое стоящее из всего, что я сделал.
- Тогда оставайтесь, незачем брать в будущее свое прошлое, тем более, что, как мне кажется,  оно у вас не веселее, чем у меня.
Какой-то странный проблеск воспоминания взметнулся  в мозгу искрой. «Вы предали свой Дар, Дэмон, это сродни убийству человеческой оболочки, даже страшнее…», - мужской голос произнес суровые слова, от которых внутри него все похолодело. Он силился вспомнить, где слышал подобный приговор, но тщетно.
- Весна, - голос Маргариты Николаевны вывел его из оцепенения, - самое время начинать новую жизнь. Все необходимое на первое время я вам дам, остальное купите сами.
- Сколько я вам буду должен? – Дэмон вспомнил, что за аренду счастья тоже надо платить.
- Вы мне ничего не должны, вы должны себе, - эти слова странным образом превратились в смысловое дополнение той слуховой галлюцинации, что так смутила Дэмона пару минут назад, - помедлив, она добавила, - если для вас это существенно, мы можем обсудить плату позже.  Скажу только, я не нуждаюсь в деньгах, живу скромно и потому, обхожусь малым, чего и вам советую, - ее голос приобрел былую жесткость, - единственное, что от вас требуется – писать картины. Это самое главное требование отца. Я не столь категорична, талант у вас есть, другое дело, что вы долгое время им пренебрегали…
- Откуда вы знаете?
- Женщины знают многое, гораздо больше, чем вы можете себе представить. Женщины чувствуют изначальность, суть происходящего. Вы называете это интуицией. Мы же принимаем как данность.
- А что вы еще знаете? – Николай Васильевич так приободрился от ее слов, что даже начал улыбаться.
- Вы будете счастливы здесь…, - вопреки ожиданиям Дэмона, она не улыбнулась ему в ответ, но слишком поспешно отвернулась к окну.
Дэмон ликовал, хотя нет, чувство, овладевшее им, напоминало не ликование – ибо оно свойственно победителям, - он же никогда им не был, слишком инертной была его манера жить. Чувство, заполнившее его, напоминало восторг ребенка, получившего неожиданный подарок, невзирая на средние успехи в школе. Такие подарки, полученные вопреки человеческой логике, вполне соответствовали логике небесной. Подобные дары даются не за что-то, а ради чего-то. Их единственная цель – радость, способная окрылить человеческое существо, она помогает ему поверить в торжество Случая, придает сил для осуществления изначального замысла. «Изначальность» представлялась  Дэмону довольно существенной загадкой, разгадать которую было выше его сил, но какой-то глубинной частичкой разумения он понимал, что речь идет о Боге. И в этом понимании существенную роль играл не разум, а чувство Знания, подаренное ему при рождении.
Солнце медленно, но настойчиво заполняло комнату. Оно готовилось к решительной атаке, - стереть с лица продрогшей земли последние приметы зимы, а для этого нужно было прогреть не только суровый чернозем, но и тяжелые бетонные плиты домов, оконные переплеты, отсыревшие за холодные месяцы, блестящие седым алюминием крыши. Также было бы неплохо заглянуть в сырые парадные, где от стен веяло сиротливостью и одиночеством. Свою наступательную военную операцию  солнце решило начать с верхних этажей, что вполне логично. Этим утром ему приглянулась эта мансарда, где в столь ранний час двое людей - мужчина и женщина  - вели тихую беседу. Солнце заинтересовалось этими людьми, скользнуло в окно, преодолев преграду стекла, как слепой, ощупало немолодые лица, - они ему понравились, и тогда оно разлилось по полу, стенам и мебели со всей щедростью, на какую только было способно.
- Сколько здесь света! – воскликнул Дэмон с детской радостью  в голосе.
Маргарита Николаевна едва заметно улыбнулась.
- Да, здесь очень хорошее освещение по утрам, поэтому отец вставал очень рано, после полудня свет уходил, и он принимался за другую работу.
- Какую именно?
- Он переплетал книги. После обеда шел гулять в парк. Здесь есть чудесный парк чуть дальше, у монастыря.
Это упоминание почему-то неприятно поразило Дэмона.
- Здесь есть монастырь?
- Да, и Церковь, а чуть дальше – кладбище.
Николай Васильевич уже совсем хотел огорчиться, но Маргарита Николаевна вдруг опять подошла к его картинам.
- Послушайте, - она вспомнила имя-отчество Дэмона, - Николай Васильевич, подарите мне эти картины, если вам, конечно, не жалко.
Демону было жалко, потому что он считал их лучшими из всего написанного, но не счел возможным отказать этой женщине. Слегка смутившись, он кивнул.
Маргарита Николаевна проворно прихватила оба полотна и направилась к двери.
- Ваши ключи, - связка, состоявшая из двух ключей, легла на место, где только что стояли его картины, - да, кстати, я советую вам врезать нормальный  замок, дубликат ключей отдадите мне.
Дэмон кивнул. Дверь за Маргаритой Николаевной плавно закрылась. Россыпь солнечных брызг разлетелась по комнате. Птичья трель достигла крыш и понеслась игривым рондо над городом. Николай Васильевич подошел к окну. За его спиной – просторная комната призывала его начать новую жизнь. Впереди  - режущая глаза голубая глубина – звала в неизведанное. Внизу - город такой родной, но абсолютно новый, салютовал кронами тополей подвигу маленького человека, расставшегося со своим прошлым ради неясного будущего. Дэмон подошел вплотную к окну и на мгновение задохнулся, увидев небо так близко. Солнечные брызги просочились ему под кожу, проникли в кровь горячими сгустками. Он распахнул руки и прильнул к окну. Прямо напротив его лица стояло жароподобное солнце, огромное, бесконечное, заливая все вокруг медно-лимонным светом. Редкие облака пробивались сквозь это солнечное торжество, и тут же исчезали в этом неземном сиянии. Дэмон зажмурился, - «живите же, наконец, талантливый вы наш, мы на вас надеемся», - знакомый голос незнакомца потонул в гуле города. Николай Васильевич оглядел царственную перспективу. «Здравствуй, Петербург…». В этих словах было столько надежд, что произнеси их еще вчера, Дэмон, наверное, удивился бы сам себе… Сегодня эти слова прозвучали как нельзя кстати, потому что в жизни Дэмона наступило самое солнечное утро, из всех, что случались в его жизни…    
   


                Божена. Жизнь наяву
 
Божена спала. Ей снился сон. Она — плыла по открытому космосу в радужном шаре. По бокам два огромных ангела, с десятиэтажные дома, время от времени чуть подталкивали шар, придавая ему нужное направление. «Куда мы летим», мысленно спрашивала она. И ангелы мысленно отвечали: «наверх». Они поднимались все выше и выше, мимо проплывали звезды, какие-то светящиеся скопления. В школе Божена учила астрономию, но нельзя сказать, что этот предмет ее сильно увлекал. И вот теперь, когда она плыла по космосу, странное дело, ничего не чувствовала: ни страха, ни волнения, ни преклонения перед этой огромной черной бездной, родом из которой она была. Она просто смотрела на это живое существо, обволакивающее шар, внутри которого она находилась. Ни холода, ни жара, странное стерильное состояние тела и души. Абсолютный покой.
«Мы почти у цели», - долетела до нее мысль одного из спутников. Она посмотрела наверх и увидела над собой белое пространство, опустила глаза вниз — то же самое. «Где мы?», «В верхнем Космосе». Шар исчез, она стояла ногами на земле. В саду. Очень красивом и плодородном. Ухоженные дорожки выложены радужным гравием, плодовые деревья — в зените славы и расцвета, птицы — скромны, но изумительно благозвучны. Повернув голову налево, Божена увидела мальчика лет десяти, на его одежду не обратила внимания, но его глаза чистого василькового цвета сразу привлекли к себе ее взгляд и мысли. Мальчика сопровождал павлин. Величавый, погруженный в себя. Плавно,  но очень ритмично он вышагивал за ним, волоча свой хвост за собой как закрытый китайский веер. Мальчик остановился, посмотрел на Божену, улыбнулся: «Иди сюда», - он наклонился к земле, и только сейчас она заметила, что среди растений и невысокой травы  вьется узкий ручеек. Мальчик зачерпнул пригоршню и протянул ладони Божене, - «пей, - она помедлила, внимательно посмотрела на него, - пей, не бойся». Она выпила воду из его рук  осторожно, почти всю до конца. Удивилась, какими белыми, почти полупрозрачными были его ладони. И еще одно воспоминание оглушило ее,  - намного позже,  в яви, когда день клонился к вечеру, она вспомнила, что ее тогда удивило,  но не отложилось в сознании — ладони мальчика были чисты, без единой линии, островка,  развилки. Но сейчас, во сне, она это заметила, не поняв сути.
«Теперь ты не будешь болеть, твое тело будет подчиняться твоей душе, если ты научишься управлять душой, то и тело   будет ее слушаться». С этими словами мальчик ласково посмотрел на нее и устремился в  конец сада. Что-то кольнуло Божену, ей подумалось, что этот мальчик многое знает и на многие вопросы, мучащие ее, у него есть ответ. «Подожди», - не сказала, но подумала она, и  словно в ответ неведомо откуда появилась чужая мысль: «Иди за мной...». Она пошла. Не заметила, как мальчик исчез, но она шла в конец сада, туда, куда, как ей показалось,  он ушел вместе со своим пернатым другом. В какой-то момент ей захотелось оглянуться, - ангелы не пошли за ней, но стояли у кромки сада, значительно уменьшившиеся в размерах, матово-прозрачные с грустной улыбкой в глазах.
«Кто этот мальчик?», - подумала Божена. «Ты знаешь ответ на этот вопрос, и на другие вопросы — тоже». Взглядом Божена вернулась туда, где последний раз ей привиделись следы мальчика, но там ничего не было. Зато, когда она подняла голову, то увидела чуть вдалеке на расстоянии ста шагов от себя того самого павлина. Только теперь он словно стал шире и выше, его хвост полыхал радужными красками, такими живыми и естественными, что было больно глазам. Серебро и позолота, блеск рубинов и изумрудов, опалов и нефритов, безудержный фейерверк тонов и полутонов, буйство оттенков, искрящихся, переливающихся, перетекающих один в другой. Он исполнял странный танец, время от времени, наклоняя голову, и устремляя на Божену странный взгляд почти человеческих глаз.
И тогда она решилась подойти поближе, павлин задрожал, завибрировал всем телом,  доведя игру красок оперения до мощного миража, который овладевал Боженой все больше и больше. Сад наполнился безудержным сиянием, которое скрыло очертания деревьев  и геометрию дорожек. И вот уже вместо павлина перед ней — огромная радужная сфера, что в ней — глазу не дано увидеть. Понять и почувствовать — тоже не получается. Она вся пульсировала, как живой организм, как гигантская молекула, несущая жизнь. «О чем ты беспокоишься, девочка моя?», нет, Божена не услышала голос извне, этот голос проявился в ее собственной голове, и тут же она услышала собственный ответ: «Я боюсь остаться одна». «Ты никогда не будешь одна, я ведь с тобой, хотя я знаю, о чем твое беспокойство. Не утруждай себя просьбами ко мне, у тебя уже все есть: Дар и Любовь. Большего тебе не надо». «Но я беспокоюсь о нем.....», «Да, я знаю, у тебя все будет, совсем скоро, скоро...».
Не успело эхо слов раствориться в ее голове, как сфера стала постепенно тускнеть,   сад вновь проявился во всей своей гармоничной красоте, крошечные загадочные зверюшки, коих нет на земле, забегали вокруг нее, защебетали птицы. «Нам пора», - голос, прозвучавший у нее в голове, на этот раз  принадлежал одному из ангелов. И снова она в шаре, плывет по нижнему Космосу, только Его слова, как зерно чего-то нового и счастливого, согревали душу.
Божена проснулась.  Рассказала маме сон. «Ты должна его записать», сказала она и пошла на кухню - готовить завтрак.
Невзирая на свою счастливую судьбу, Божена принадлежала к числу тех скромных трудяг, в обязанности которых входило ежедневное посещение работы. После завтрака она отправилась в офис привычным путем. Пешком. Работа находилась в десяти минутах ходьбы от дома. Это была одна из основных причин, почему Божена мирилась с ней. Грешно звучит, но близкое месторасположение означало, что помимо приличного жалования - она в конце каждого месяца могла положить в копилку  сумму, которую в иных обстоятельствах ей пришлось бы потратить на дорогу. И сумма эта была для нее довольно существенной.  Еще ее радовал тот аспект, что ее непосредственным шефом была вполне внятная сговорчивая женщина. Если бы Божену спросили, нравится ли ей ее повседневный труд, она, скорее всего, ответила бы уклончиво, ибо в тех обязанностях, что ей приходилось выполнять, было больше рутины, нежели радости для души. Лишь иногда ей дозволялось написать материал, который по-настоящему волновал ее. Но в экономических условиях этого времени служебное место Божены в глазах коллег выглядело очень даже аппетитным. Она не спорила.
Вот и сегодня она мысленно приготовилась к монотонной работе за компьютером, но не успела переступить порог, как шефиня вызвала ее в переговорную.  Внимательно присмотревшись к жестам и мимике начальницы, Божена поняла, разговор пойдет об увольнении. Естественно, когда речь идет о семейном бизнесе (а журнал, в котором она работала, был ярким образцом именно такого бизнеса: муж – гендиректор, жена – главный бухгалтер, их сыновья – замы) первыми на вылет оказываются рядовые сотрудники. При этом руководство свою зарплату урезает в последний момент.
Они быстро обо всем договорились. По соглашению, с частичной выплатой выходного пособия. Божена чувствовала себя, как каторжник, с которого через две недели пообещали снять кандалы. Предвкушение грядущей свободы создавало в душе ощущение праздника. Однако в тот же вечер, дома, на кухне вместо радости пришли досада и злость. «Они сочли, что я самый ненужный сотрудник их редакции, - жаловалась Божена маме. «Ты подумай о том, что тебе же будет лучше», - в этом мама была права, - то, чем ты занимаешься в этой редакции, убийственно для тебя.
Около полуночи она позвонила другу Джану в Ереван. Джан не спал. «Тебя уволили? Господи, какое счастье, наконец, ты займешься своим романом…», - воскликнул густой мужской баритон. «На что я буду жить?»,- грустно  возразила Божена. «Даровитых Бог в нужде не оставит, помяни мое слово, Он о тебе позаботится». 
«У Господа так много дел, только моих проблем ему не хватало», - этот довод она озвучила уже после того, как повесила трубку. Скорее самой себе, чем маме или Джану. Она любила размышлять в тиши своей комнаты, сидя за компьютером или лежа в постели. Еще она любила анализировать свою жизнь – вот уж абсолютно бесполезное занятие, особенно в ХХI веке.
Джан любил говорить, что большинство проблем в ее жизни надумано. «Тебе скучно жить, вот ты и фантазируешь». И хотя говорил он это с нежностью в голосе, она раздражалась.  Потому, что не любила тему про придуманную жизнь. Так повелось, - с детства ее часто укоряли в том, что иногда в силу несовершенства существующего мира она со свойственной детям верой вносила в него свои коррективы. Окружающими это воспринималось снисходительно, - «ребенок забавляется», для самой же Божены в этом таилось определенного рода таинство, почти священнодействие, за которым пряталось желание стереть ластиком все неправильности и заменить их идеальными образами.
Увы, чудесные стремления Божены во взрослой жизни не просто не находили отклик в душах близких людей, но наоборот, настораживали. Друзья и любимые мужчины утверждали, что мир «таков, какой он есть и менять его дело неблагодарное». Божена молчала, но ее молчание было наперекор всему, что говорилось и утверждалось как истина.
Еще учась в институте, она усомнилась в правильности Библии. Нет, не в ее подлинности, а именно правильности. Преподаватели лишь вскидывали брови и смотрели пристально на эту дерзкую девушку поверх очков, предлагая написать реферат по Ветхому Завету. «Быть может Вам стоит еще раз перечитать Ренана?». Да, конечно, Божена перечитала, и не его одного. Она нашла в интернете неканонические Евангелия и, прочитав их, задалась вопросом: «Кто такие были те церковники, что взяли на себя право, редактировать Святое Писание?». Ответа Божена не нашла. Вслед за этим она спросила себя: откуда пошел род человеческий после потопа, если на Ноевом Ковчеге была лишь одна пара – мужчина и женщина, получается, мы все родственники, тогда откуда взялись разные расы?  Вопросов все прибывало, а ответов не было.
В то время судьба преподносила ей подарки в виде мужчин, которые могли ответить на все эти вопросы. Но мужчины исчезали из ее жизни так же стремительно, как появились – археолог Платон, географ Владислав, - некоторые из них захотели не просто просветить ее на тему религии и истории, но посягали на ее женскую суть, они захотели остаться с ней рядом, в ее же планы это не входило. Ее мечтой были заморские страны, завораживающие путешествия.
И вот сейчас, когда оковы, - пребывание в штате – пали, давние желания обрели новую силу. «Вперед, к горизонту, пешком – через весь земной шар, в Африку, в Пиренеи, пересечем океан, станем сильнее – телом и духом, - увидим своими глазами, почувствуем, потрогаем, удивимся, поверим…». Но, увы, для путешествий время было неподходящее. В специальном кошельке - «на черный день» - лежало всего 800 евро,  это была сумма «на жизнь». «Я, мама, собака», - вот три главных составляющих этого маленького мира. И Божена не чувствовала себя в праве отнимать у остальных двух составляющих «страховочные финансы». Покорение мира откладывалось.
«Итак, мы свободны, голодай – не хочу». С этой мыслью она открыла глаза утром следующего дня. Вместо того, чтобы идти отрабатывать две недели, она отправилась в офис и написала заявление об уходе по соглашению с  «сегодняшнего дня». «Если они считают, что могут обойтись без меня, то пусть хлебают половником свое счастье». От этой мысли ей стало легче.
После обеда она была свободна, как ветер. Вернулась домой, поделилась с мамой радостью, выгуляла собаку, поругалась с соседскими подростками, забросавшими лестничную клетку окурками, и отправилась на Невский, предварительно созвонившись с очередной «подружкой на час». «Подружка на час» - это такие очаровательные девушки или женщины за 30, с которыми Божена  время от времени знакомилась по долгу службы. Коллеги, пиарщицы, театральные критики, писательницы. В общем, творческая элита.  Все как на подбор, «умницы, красавицы, комсомолки». Все с одним высшим, а то и с двумя, с натренированными оливковыми телами, лучистыми глазами, дорогим маникюром (картошка подождет). И почти все – одиноки, как русская березка «во поле», но еще полные надежд и уповающие на его капризное величество Случай.
Очередная подружка Божены – Алина, писательница, в прямом смысле этого слова. Высокая, упругая, темноволосая, абсолютный персик (бархатная поверхность, твердое нутро), незамужняя. Они сидели в кафе на Невском,  перемалывали сгнивший мир со всеми его несоответствиями, делились мнениями относительно недавней пресс-конференции Дарена Аранофски. 
- Почему тебе нравится Аранофски? – спросила Алина.
- Мне нравятся его фильмы.
- Все?
- Больше всех «Фонтан».
- Чем именно?
- Это трудно объяснить, но когда он показывает грань между жизнью и смертью, я ему верю. Более того, в его интерпретации смерть и жизнь – одно и то же. Мне близка эта идея. Когда мы умираем, для нас начинается новая жизнь.
- Ты веришь в реинкарнацию?
- Я верю в то, что мы вечны. Так нас задумал Господь.
Божена с подружкой, допив дорогой и невкусный кофе, расходятся. Алине - на юг, Божене - в сердце Петербурга. Поздно вечером по ее мобильному телефону раздается звонок.
- Да?
- Добрый вечер, - приятный мужской баритон.
- Добрый вечер.
- Могу я поговорить с Боженой Иртен?
- Я слушаю.
- Божена, мы с вами незнакомы, хотя я вас знаю.
- Интригующе звучит.
- Меня зовут Богомил Александер и у меня есть к вам предложение. Давайте встретимся.
- Надеюсь, предложение не интимного характера?
- Не беспокойтесь, я же сказал, что знаю вас.
- Как приятно, моя слава бежит впереди меня…
- Можно и так сказать. Значит, завтра, в 19.00 на Невском. Я вам позвоню.
- Интересный вы человек, господин Александер.
- До встречи.
- Всего доброго.
Повесив трубку, Божена поделилась маленьким приключением с мамой.
- Ты его знаешь?
- Нет, никогда не слышала, хотя, кажется, одно время он был владельцем одного крупного издательства, они выпускали книги по эзотерике и Паоло Коэльо, но я могу ошибаться.
Несмотря на неясность произошедшего, ей было приятно, что о ней знает кто-то влиятельный. «Значит, меня читают, мое имя знают…».  С этой умиротворяющей мыслью она легла спать.

Позади Казанского собора есть кафе «Терраса». Скорее даже не кафе, а заведение общепита для людей с высоким уровнем дохода. Александер заказывает кофе, но Божена кофе не пьет, она берет чайник зеленого чая. Ее спутник – высокий болгарин с проседью в волосах. На безымянном пальце левой руки – обручальное кольцо из белого золота. На безымянном пальце правой руки – перстень с опалом, - камнем удивительно яркого радужного цвета.
- Я позвонил вам сразу, как прилетел.
- К чему такая спешка?
Александер улыбнулся, сделал неопределенный жест.
- Знаете, Божена, все сказанное нами обретает удивительную власть, прежде всего, над нами.
- Это вы к чему?
- Одной из своих знакомых вы недавно сказали, что вам не хватает приключений. Я могу вам организовать маленькое приключение.
- Пошлете меня на Марс?
- Нет, так далеко моя власть не простирается, а вот в Париж – пожалуйста…
Выпитый чай радостно булькнул в желудке, на пару градусов подскочила температура, но Божена не изменилась в лице, все с той же внимательной строгостью смотрела она на этого солидного красивого мужчину, обещавшего ей исполнение мечты. И гадала, почему он сам приехал на встречу, почему не прислал приглашение на почтовый емейл-ящик, в конце концов, откуда он знает ее телефон и почему именно ей выпал этот шанс. Чтобы не погибнуть под ворохом этих всех «почему», она просто бегло улыбнулась уголками губ и отвела глаза.
- Вам интересно, почему я выбрал именно вас?
- Вы все равно не скажете правду.
- Ну почему же?
- Вы не похожи на человека, который с первой встречи открывает свои карты.
- Если вам так хочется…, - Александер улыбнулся искренне и широко, - хорошо, я озвучу официальную версию. Я – владелец сайта об антиквариате. Еще у меня есть журнал и издательство. Но сейчас речь о журнале. В августовском номере мы хотим опубликовать интервью с одним интересным человеком.
- Он живет в Париже?
- Да, он живет в Париже. И работает там.
- Он – антиквар?
- Не только, еще и историк. Поверьте, он очень интересный человек и давно уже вышел за рамки профессиональных определений. Сфера его интересов – целый мир.
Божена скомкала салфетку, сломала зубочистку, затем принялась за чайную ложечку.
- Вы волнуетесь?
- Я никогда не была в Париже.
- Это не больно, - Александер засмеялся, - там тепло и красиво.
Солнце карабкалось по гранитным колоннам Казанского Собора. Солнечные зайчики разбегались по асфальту, шорох фонтана смешивался с людским смехом и гулом проспекта. Мужчина, сидящий напротив Божены,  казался ей добрым духом,  сошедшим с картин эпохи Возрождения. «Дух, приносящий благую весть». Но все было бы именно так, если бы Божена не была умной женщиной, к своим 33 годам она хорошо выучила основную жизненную заповедь – у любого события есть подтекст, именно поэтому в словах, событиях и случайностях она всегда искала скрытый смысл. Если по Пауло Коэльо – Знаки. Человек, сидящий напротив нее, был особенным и даже не скрывал этого. Он был Знаком, суть которого Божена пыталась постичь. Неожиданный посланец судьбы был слишком красивым, мудрым и правильным, чтобы быть реальным. 

Внимательный читатель скажет, из всего вышеописанного не следует, что новый знакомый героини является именно таким. Но Божена обладала поразительным, почти феноменальным чутьем на мужчин, ей достаточно было одного взгляда или хотя бы получасового разговора, чтобы понять, - кто перед ней.  Она сразу определила в этом человеке смутную нездешность, своими психологическими данными он явно выделялся из общей массы. Его порядочность, основательность и душевная строгость проявлялись мгновенно.
«Он женат», - Божена, попыталась представить его в объятьях красивой женщины. Вот он пристально смотрит ей в глаза, скользит кончиками пальцев по обнаженным рукам, поднимаясь от кистей к плечам, затем – по ключицам – к груди, по животу, его кожа едва слышно шуршит, соприкасаясь с полупрозрачной материей ее шифонового платья. Она подчиняется, отвечает ему  преданным влюбленным взглядом, и все же в этом взгляде чувствуется покорность львицы, что склоняет голову перед вожаком и отцом своих детей. «Он не мог жениться на бесхарактерной простушке», - подумала Божена.
- Моя жена очень похожа на вас. Точнее, вы похожи на нее, она вас старше на девять лет. Вы случайно не полячка?
Божена вздрогнула, настолько неожиданно совпали его реплика с ее мыслями.   
- Нет, моя мама русская, отец был украинцем.
- Вы верите, что в наше время возможна чистокровность?
- Да, она невозможна в идеальном понимании, но если говорить о приоритетах…
- Приоритеты – страшная вещь, но сейчас не время это обсуждать. Давайте вернемся к нашему делу.
- Давайте.
- Его зовут Ян Бжиневски. Сейчас он живет в Париже, но в любой момент может уехать в неизвестном направлении.
- Человек мира.
- Можно и так сказать.
- О чем я должна с ним говорить?
- И меня об этом спрашиваете вы?
- Меня интересует направленность разговора, у каждого издания есть свои фишки.
- Спрашивайте его о том, что вам интересно.
- И все? 
- И все, хотя…, - Александер помедлил, - можете спросить его о Белой Книге.
- О Белой Книге?
Очень давнее воспоминание, нет, скорее сон или ассоциация ожило, всплыло на поверхность сознания, как поплавок.
- Да, это очень интересно, поверьте. Но прошу вас, ни с кем кроме него.
- Я поняла.
- Я знал, что вы - смышленая девушка.
Александер просигналил официанту. Они вышли на солнечный проспект. 
- Билет вам уже заказан, вы полетите очень ранним утренним рейсом в Париж, в среду, - Божена едва заметно нахмурилась, - что с вами, боитесь самолетов? Ваш самолет не упадет.
- Откуда вы знаете?
- Просто знаю.
- Ваше знание меня успокаивает.
- Скажите честно, вы боитесь смерти?
- Не столько смерти, сколько боли.
- Боль – это сигнал мозга телу о раздражающем или опасном факторе. Позвольте дать вам совет: учитесь чувствовать душой, а не телом.
- Это как?
- Словами это трудно объяснить. Чтобы вы могли понять это, нужно многому научиться. Но это тема для нашего следующего разговора.
Помолчав, Божена спросила.
- И все-таки, господин Александер, почему я?
- Вы получите ответ на этот вопрос в Париже, они подошли к метро, - если позволите, здесь я вас оставлю, вам пора домой собирать вещи, не берите слишком много с собой, вы хороши тем, что ваше обаяние не зависит от обычных женских ухищрений.
- Вы про пудру и помаду?
- И про это тоже, - Александер улыбнулся, - надеюсь, когда вы вернетесь из Парижа, то будете обращаться ко мне по имени.
- Только если ваша жена не будет против.
К удивлению Божены вместо ответной реплики этот строгий человек вдруг взял и поцеловал ее руку. В этом жесте было что-то сокровенное, словно через него он, наконец, проявил свое истинное «я».
- До встречи, Божена. И будьте осторожны.
Она кивнула. Улыбнулась, теперь уже не только уголками губ, но и чуть-чуть глазами. Стала спускаться в подземный переход. На третьей ступеньке резко обернулась. Богомил Александер стоял на фоне гранитной громады Думы  и пристально смотрел ей вслед…

В старинном особняке под снос, который с улицы казался ветхим и седым, в уютной гостиной, обставленной в стиле сдержанной роскоши, на маленьком диванчике, обтянутом китайским шелком лежал мужчина.  Его нельзя было назвать красивым – слишком худое лицо клинообразной формы, вертикальные морщины-сердитки меж бровей, глаза цвета грозового неба, тонкие язвительные губы. В руках у него была не то книга, не то блокнот в коричневом кожаном переплете. Его глаза медленно и вдумчиво скользили по строчкам, иногда сквозь губы пробивалась неявная улыбка. Итерн Босх, странное существо пограничного характера, читал мысли земной женщины по имени Божена. И как только прочитанное оседало в сознании, невидимые рецепторы переводили информацию на уровень очень чуткого восприятия. Воспоминания Божены, сожаления, грусть, обида, тоска, - все это воспринималось им так, будто он был равным ей, будто мог понять песни и сказки земных людей, будто мог заплакать так же, как они, некрасиво и горько. И чем дольше он читал, тем уязвимее становился, словно откуда-то издалека, из толщи мгновений, превратившихся в века, к нему  возвращалось что-то непережитое, несвершившееся, а потому болезненное и запомнившееся. 
Итерн Босх читал строки, которые не всегда мог понять умом, но странным образом, они отзывались в нем подобно едва различимому в лесной чаще эху.

«Временами мне так тоскливо, что кажется, еще чуть-чуть, и я сойду с ума. Как я могу объяснить маме, что не могу жить без любви. Как мне свыкнуться с мыслью, что, быть может, я так никогда не встречу того, кто сделает меня цельной. Но именно в этом городе возможны чудеса, ведь в нем маятные духи одолевали Гоголя, здесь мучился любовной лихорадкой Пушкин, слишком долгими зимними ночами, в те времена еще по-настоящему морозными, о любимом тосковала Ахматова.  Этот город создан для глубокой драматичной любви, - в этом граните, брусчатке, творениях зодчих таится столько добрых теней и полудухов, которые когда-то любили и теперь, уйдя в мир иной, пропитали нерастраченной любовью суставы и мышцы этого города, по его кровотокам мчится космос, - вселенная, наполненная такими звездными душами, что даже дух захватывает. И временами с Невы доносится звон колокольчиков, почти такой же, какой слышался когда-то через питерскую метель уставшему Фету, спешащему домой. 
Только зимы нынче не те, и люди обмельчали, и звон колокольчиков не слышен из-за клаксонов сверхмощных автомобилей.  Я стою на мосту, смотрю на стрелку Васильевского Острова, и меня, как наркомана, скручивает изнутри боль. Верните мне мой город, такой, каким он был лет десять-пятнадцать назад. Верните мне его скромные ситцевые платьица, простые воздушные шарики за 7 копееек, которые так ловко вырывались из рук и улетали парить над простором Невы, уютные скверики, погибшие навсегда под толщей бездарного мрамора.  Я хочу вспомнить и удержать мой город, когда он был настоящим, с улыбками зданий, еще не обезображенных рекламными постерами, летним простором перспектив, ранней утренней ясностью, глядящей прямо в душу. Иногда мне хочется отловить это мерзкое существо, наглого мальца, лишенного элементарных сердечных привязанностей и морали - прогресс и придушить его в какой-нибудь глухой парадной, воняющей мочой, а после еще долго топтать ногами ненавистное выхоленное тело. А после, вздохнув не просто грудью, всем существом, выйти на невский простор и прокричать: «Петербург – я люблю тебя». Мы с тобой – плоть от плоти, ты течешь во мне кровью и лимфой, ты хрустишь у меня на зубах, как песок и маковые росинки, ты болишь у меня в солнечном сплетении, где квартируются желудок и душа. С тобой я всегда чувствую себя, как в первую ночь с мужчиной – и страшно, и желанно. Кто-то сказал, что ты праздник, нет, ты больше чем праздник, ты - торжество любви, как бы пафосно это не звучало. Для меня это именно так, - в тебе заключено столько боли, страха, нежности, надежды, одиночества  и очарования, сколько обычно скрывает в себе любовь. Говоря «очарование», я имею в виду флер дурмана, что так часто околдовывает героев сказок. Очарование волшебства, того, что мы не можем понять разумом, но к чему так стремимся сердцем.   
Петербург, - не Питер, - ты так влюблен в меня, ты так трогательно меня ревнуешь  к новым мужчинам, не даешь мне любви с ними, потому что  хочешь, чтобы я всегда была с тобой и даже, став духом, я вновь вернусь на эти берега и буду, как бегущая по волнам, шептать, волновать, смущать чуткие души живых своим холодным трепетом, носиться над каналами в несдерживаемом порыве, и любовь, которую невозможно преодолеть, осядет речным  илом, зазвенит невидимыми колокольчиками, наполнит воздух и напитает легкие вместе с летним жаром. А солнце усилит ее концентрацию в крови,  и забурлит чувство древнее, и каждый из проходящих мимо меня, но меня не видящих, на миг станет создателем этого города – беспощадным, но мудрым тираном, осуществившим неосуществимое – воздвигшим город на живой и мертвой воде, усмирившим финские потоки и возвысившимся над суровой Балтикой. Петербург – венец его замысла, доказательство, что даже самый безумный замысел животворен,  если угоден Господу.
Петербург, мало кто может представить, как я люблю и чувствую тебя. Все мои злость, радость, боль, одиночество, ожидания и разочарования – твоих рук дело. Я неотделима от тебя, как младенец от матери. Невидимая пуповина связывает меня даже тогда, когда я тебя ненавижу. Я вписана в тебя, как элемент архитектурного ансамбля. Однажды мне даже привиделось: настал диковинный момент и все пять миллионов квартирантов застыли, подобно античным статуям, там, где их застигла волшебная палочка твоего главного демона.  Застыли, как были, - с покупками, детьми, коробками, мешками, елками,  с дерзкими замыслами и мелкими пошлыми мыслишками, тайными желаниями и скромными повседневными заботами. Кто-то был дерзок даже в камне, кто-то смахивал на зажравшихся амбарных мышей, кто-то внутренним устройством своим уподобился высохшей мумии, потому как высох от отсутствия любви, были и те, кто несвершениями и проигрышами смущали всех вокруг. И ощущались в воздухе гарь и тяжелый смрад, как после гибельного пожара. Получившиеся статуи были очень разными: одни -  изящными, хрупкими, элегантными, воздушными и романтичными,  другие – тяжеловесными, уродливыми, страдающими.
Но вот колдовство снято и пять миллионов душ вновь потекли, побежали, поползли в едином суетном порыве навстречу главному зимнему празднику, навстречу традиции, привычке, обрядам, за которыми – день завтрашний представляется чем-то особенным и желанным. Они не знают, что когда придет завтра все потонет в зимнем гуле повседневности, в котором почти невозможно услышать серебряные колокольчики судьбы…
На этом месте я обычно улыбаюсь. Мне так нравится эта фантазия – колокольчики, своеобразный ориентир, почти волшебный, что каждую минуту готов подсказать тебе правильное направление. Я часто слышу их, а мне говорят, что у меня хорошая интуиция. Нет, просто у меня верные подсказчики. В такие минуты мне вспоминается сказка про оленя «Серебряное копытце», - таких сказок сейчас не пишут.   
Надо что-то написать о дне сегодняшнем. Я встретила человека, по чьей доброй воле скоро лечу в Париж. И даст Бог, эта жизнь меня удивит. Но разве я могу кому-то признаться, что очень хочу любить, просто некого? Может, приехав в Париж, я, наконец, смогу стать сама собой и высказать еще более древним камням свое сокровенные стремления…? (здесь автор этих строк ставит вместо многоточия улыбку, ведь именно она так ясно выражает добросердечное ожидание)…»   

Босх прервал чтение. Пора собираться. Он попробовал представить, что делают люди,  собирающиеся в поездку - вот Божена открывает чемодан, кладет в него предметы первой необходимости, зубную щетку и пасту, предметы женского туалета, нижнее белье, косметику, духи, дезодорант, - словом, все, что камуфлирует ее органику, делает привычные физические процессы более благотворными. Она берет с собой средства, что изменяют ее истинную природу.  Так делают все. А что она возьмет для души? Маленький томик из собрания сочинений Жоржа Сименона о комиссаре Мэгре, потому что ей нравится этот уютный литературный персонаж, человечный профессионал, сумевший опасную и неромантичную профессию полицейского сделать притягательной и благодарной. Книжка потерта везде, где только можно, даже иллюстрация на обложке потеряла яркость цвета, но она все равно берет ее с собой, чтобы удержать по ассоциации уют собственного дома, попав в чужую для нее обстановку.  Еще она берет мобильник, лекарства от давления (тело иногда побеждает дух), - и на самом дне чемодана – тайная надежда, свернувшаяся клубочком. А вдруг именно на кривых улочках этого сердечного города ей встретится счастье на босу ногу, в льняных брюках и с насмешкой в глазах.
Божена собралась, Босх облегченно вздохнул, из вещей, которые она упаковала, не было ничего, что могло бы помешать его замыслу. Никаких старинных кулонов или подобных предметов, могущих изменить ситуацию.
Над городом сквозь розоватые облака проступали сумерки. Ветер-отец баюкал угасающее солнце, а над Финским заливом в приступе предзакатной тоски маялись лихие парубки-ветра. Босх вышел из особняка, прошел несколько метров до набережной, облокотился на парапет, рябая вода в Карповке дрожала, как невеста на выданье. Предчувствие завтрашнего дня волновало Итерна, казалось, что завтра все изменится, игра красок обогатится новыми оттенками и в мире земном станет одной радостью больше. 
 


                Ян. Одиночество в Париже.

В двух часах лету от Петербурга, в центре Парижа на улице Лепик была антикварная лавка. Не салон, не бутик, а просто лавка. Она так и называлась «Лавка древностей». Всякому, кто входил внутрь, предлагалось отведать маленькую чашечку кофе по-восточному. Эта милая странность работала исправно, - даже если человек ничего не покупал, он все равно получал ароматный подарок. Второй необычностью этого места был его главный обитатель – мужчина солидных лет, внешностью и речью похожий на сказочного джина. Его невозможно было назвать стариком, хотя возраст склонял людей именно к этой мысли – сухой, крепко сбитый, с высокогорным загаром и жилистыми, как ветви деревьев, руками, он мгновенно околдовывал входящего, как женщину, так и мужчину.
Сама лавка напоминала восточный базар, настолько разнообразным был ее ассортимент. Вдоль стен стояли шкафы, преимущественно австрийские и немецкие, гданьские шкафы с ажурными фронтонами, украшенные мифологическими сценами. Вестфальские шкафы поражали своей ажурностью и тонким исполнением резных украшений.
Перед шкафами, ближе к центру зала разместились свадебный сундук «кассоне» ХV века из Ломбардии, напольные ларцы эпохи Ренессанса, французский комод стиля «буль», конца XVII века, богемские табуреты с искусной резьбой,  для женских потребностей – туалетные столики на изогнутых, как тетива лука, ножках, покрытые японским лаком.  У восточной стены на открытых стеллажах из вишневого дерева  располагались фигурки и статуэтки всевозможных эпох из слоновой кости, фаянса и фарфора.  Также здесь были богемские бокалы с крышками, чаши с алмазной шлифовкой, сахарницы молочного стекла с разноцветной эмалевой росписью, кашмирская посуда, и еще изящные графины Фаберже, вазы из опалового стекла, глиняные кувшины со свинцовой глазурью.
Стены были увешаны тяжелыми персидскими коврами, тонкими оббюсоновскими гобеленами, туренскими дорожками с цветочной отделкой.   Чего здесь только не было, перечислять все – это уподобиться дрожащему от вожделения скупцу, покрывающемуся потом над своим богатством. Блеск дорогих камней, искусная работа подлинных ювелиров и ткачей способны свести с ума неопытную душу,  ведь мастерство высшей пробы – своего рода Дар, обладание которым  не каждому под силу.
Заходили в эту лавку многие, кто – зачем. Желания клиентов подчас были очень причудливыми, и в то же время большинство посетителей не могли ясно сформулировать свою потребность. Вот и приходилось  хранителю сего места выведывать цель их прихода. Почти с каждым этот человек вел неспешную беседу за чашечкой кофе, потенциальный покупатель оглядывал магазин, скользил взглядом по высоким этажеркам, вглядывался в потайные уголки, оценивал старинные предметы, расставленные в неведомом для посторонних порядке. Большинство посетителей охватывало чувство, будто они оказались в музее, но в музее не официальном, а особенном, почти мистическом. Назначение некоторых предметов и вовсе не было понятно – свитки, камни, куски фарфора странной формы, кожаные мешочки с неизвестным содержимым, тонкие клинообразные спицы с красными, синими, зелеными ниточками на конце. Колечки из черненого серебра, соединенные одно с другим и составляющие небольшую цепочку.
Стоило человеку обратить внимание на какую-то отдельную вещицу, как продавец подходил и начинал рассказывать ее историю. Он знал о каждой вещи все. И этим своим знанием напоминал халдейского мага, черпающего сведения из высших сфер.  Постоянным посетителям здесь оказывались особые почести. А именно, предлагалось за приглянувшийся товар назначить свою цену. Когда цена намеренно занижалась, старик улыбался и вновь начинал рассказ об этой вещи, после этого покупатель накидывал некую сумму сверх ранее названной. Если новая цена оказывалась приемлемой, продавец улыбался и просил забрать вещь немедля, при этом, добавляя, что отныне она становится полной собственностью нового владельца, и он несет за нее особую ответственность.
Некоторых старик спрашивал: «Вы пришли за чудесами или вещами земными?». Кого-то этот вопрос удивлял, кто-то не подавал виду, считая эту реплику милой причудой эксцентричного владельца, но были и те, кто тайным, едва различимым знаком обозначали истинную цель своего прихода. И тогда он с едва заметным поклоном вел их неспешно к сводчатой двери в глубине зала, за которой скрывалось еще одно помещение.
Что там происходило, известно только им. И…владельцу этого волшебного места. Звали его Ян Бжиневски. Старик же, похожий на халдейского мага, был его наставником по имени Азар Лайош.  Что тут скажешь, бывают же совпадения.
Вот уже несколько лет Бжиневски вместе с наставником держали этот магазин. Настоящие ценители искусства очень хорошо его знали. Сюда приезжали не столько антиквары-перекупщики, сколько коллекционеры, мечтающие разнообразить свои уникальные сокровищницы. К ним ехали из Германии, Австрии, Польши, Румынии, Норвегии, Голландии. С американского берега заглядывали редко, но среди постоянных клиентов были несколько ценителей прекрасного из Нью-Йорка и Лос-Анджелеса. Именно к господину Бжиневски обращались через представителей высокопоставленные особы и власть придержащие, предпочитавшие приобретать в его лавке эксклюзивные подарки для своих близких. 
Итак, лавка господина Бжиневски была не просто магазином, где можно было приобрести искусную древность, здесь, в этих стенах, тем, кто хотел, могли дать гораздо больше, чем просто старинную вещь. Любой экспонат заключал в себе двойственный смысл – явный и скрытый. Те, кто желал лишь красивых форм – платили  деньги и уходили прочь, иные же стремились сюда со всех концов света, чтобы скрыться в дальней комнате и обогатиться бесценными знаниями. Они чаще всего платили не деньгами, а услугами. И везли вещь, скрывающую знание или служившую доказательством высшей мудрости, именно туда, где ей надлежало находиться. 
Поздней весной **** года  на следующий день после приема в Консульстве Ян Бжиневски навестил своего наставника Азара Лайоша в «Лавке древностей».
- Ну, дорогой Азар, какую печаль мы вычтем из сегодняшнего дня?
- О, сегодня был чудесный день, печалей почти не было, хотя не скажу, что наши сегодняшние клиенты были очень счастливыми людьми, но не более и не менее других. Хотя, пожалуй, было одно огорчение – жена довольно состоятельного господина, приехавшего из Пекина, как бы это сказать, позаимствовала с прилавка пудреницу императрицы Екатерины II, инкрустированную гранатами и сапфирами, - через паузу Азар добавил с немного наигранным огорчением, -  очаровательная была вещица, очень изящная…
- Это все? - Ян всем своим видом демонстрировал безразличие, - всего лишь пудреница, в ту пору, когда эта безделушка была в руках русской императрицы, она еще была счастлива, кажется, виновником этого счастья был граф Григорий Орлов?
- Абсолютно верно.
- Ну, в таком случае, нашей милой воришке большие беды не грозят. Да и вас, надеюсь, это не сильно беспокоит…
- Как скажете…, - в голосе Азара не было ни тени подобострастия, скорее, щепотка лукавства.
- Прибыло – убыло, ну, и бог с ней, с пудреницей. Это все?
- Можно сказать – все.
- В вашем голосе – сомнение, будьте проще, Азар, кто, как не я, готов вас всегда выслушать…
Помолчав, Азар решился.
- Мне приснился сон.
- Я вас слушаю.
- Мне приснился странный человек, даже и не человек, скорее всего, житель Высшего Мира.
- Из Шамбалы?
- Нет, из какого-то другого, очень похожего на земной, но с небесной сущностью. Я всегда подозревал о его существовании, а теперь он явил себя мне во сне.
- Это любопытно.
Ян задумался. Подошел к стеклянной двери, застыл взглядом, направленным в никуда.
- Этот пограничный мир – особенный, ни земной, ни небесный, все вместе.
- Я слышал о таком. Люди называют его чистилищем, но не имеют никакого представления о том, какой он.
- Вы ведь не верите в ад.
- Да, я не верю в ад. Я не верю в Сатану, зато я верю, что Бог – един, он состоит одновременно из мужского и  женского начала, как впрочем, и мы все. И вы это понимаете лучше меня, Азар.
- Что касается божественного, - наставник лукаво улыбнулся, вы ведь знаете, я не всегда был безупречен.
- Безупречность…, - Ян вернул Азару ответную улыбку, - безупречность – любимая фишка йогов, нам с вами до них далеко.   Недавно я бы еще добавил в этот список монахов, но после знакомства с одним из них в Западной Польше, пожалуй, воздержусь…
- Этот человек смутил вас своими поступками?
- Нет, этот человек имеет свое собственное представление о Всевышнем, и оно абсолютно не соответствует Канону. С одной стороны, это радует, с другой…, - в голосе Яна обозначилось сомнение.
- У каждого из нас свой Господь…
- Да-да, я знаю.
Звякнул дверной колокольчик.
- Посетители, господин Ян.
- Да, конечно. Послушай, Азар. Я хочу тебе сказать одну вещь, - Ян сделал паузу, посмотрел на вошедшего человека, - я уеду к себе в Пиренеи, поживу там какое-то время.
Наставник склонил голову, словно присматриваясь к собеседнику.
- Надолго собираетесь?
Ян знал, от этого человека невозможно ничего скрыть. Он ответил ему взглядом, в котором было даже больше, чем просто «да» или «нет». Азар все понял. 
Посетитель проявлял нетерпение, но  Азар  не торопился, он смотрел на Яна так, как смотрят на близкого человека, который вот-вот уйдет навсегда. Бжиневски вдруг обернулся, подошел к старику и обнял его. В этом жесте была вся жизнь, все годы их драгоценного общения.
- Азар, если вдруг что…. позаботься об этом месте, - Ян обвел взглядом лавку, - я оставил все необходимые документы в банке. Ладно, ты справишься здесь? Я пойду, прогуляюсь.
Настойчивый стук монеткой по прилавку вернул Азара к своим обязанностям, но если бы в этот момент его видел кто-то из постоянных клиентов, он бы сказал, что совсем недавно этот замечательный старик пережил великое горе, осколки которого  попали ему в глаза и сердце.

Ян Бжиневски вышел на улицу. Предстоящая прогулка обещала быть особенной, потому что Ян покидал привычный мир, милые сердцу традиции и обряды, - утренний обход Парижа, чашечка горьковатого кофе на террасе кафе «Mishel», аромат из булочной Гийома, ночной парад Елисейских Полей, осенний Люксембургский Сад. Эти картины взрослой жизни в один миг были вытеснены неожиданно возникшим воспоминанием детства.
Варшава, их огромный особняк, детская зала с  дубовыми книжными стеллажами под потолок, маленький Ян, сидящий на ковре, вокруг него разбросаны детали конструктора, дверь  открывается, входит отец, высокий, смеющийся, в светлом костюме. Он подходит к сыну, смотрит, как тот играет, садится рядом с ним на корточки, гладит по голове, берет за подбородок и вглядывается в его глаза, - ты всегда будешь моим сыном, тебя никто не сможет у меня отнять, слышишь, никто, - после целует его в лоб, встает и уходит.
Только сейчас, спустя годы, взрослый Ян Бжиневский вдруг постиг одиночество этого родного для него человека, всю его тоску и безысходность, напополам с унизительным бессилием. Мысль о том, что отец позволил кому-то другому распоряжаться его жизнью, всегда была для него пыткой, но именно сегодня, в этот час, стоя на парижской мостовой, он забыл о собственной обиде, ощутив почти физическую душевную боль, пережитую его отцом.
Ян всегда ощущал себя более сыном отца, нежели матери, но произошло именно то, чего отец так боялся,  у него отняли сына. Позднее мать не поехала на его похороны и не позволила Азару отвезти туда сына.
Воспоминание детства, такое драгоценное, явное. Ян был благодарен памяти, что она оставила ему хоть какие-то фрагменты очень далекой жизни. Прежде чем вернуться к Началу, он хотел вспомнить самое важное, и ему это удалось. Кем бы он ни был, с кем бы ни работал, в какой уголок мира ни попадал, он всегда ощущал свою связь с отцом.  Особенно сейчас. В своем любимом костюме, цвета топленого молока, - единственная вещь, оставшаяся в память об отце, - Ян шел по Парижу. Узнавая и открывая его заново, вглядываясь в матовый дымок над трубами, в узорчатые сплетения Эйфелевой башни, в дремлющий под полуденным солнцем Мулен Руж, Ян ловил приметы повседневной жизни, очаровательной в своей простоте.

Зазвонил мобильный телефон.
- Ян? - в трубке звенел голос Рене де Карта, - ты помнишь, что завтра  мы встречаемся на вечеринке?
- Да, я помню.
- Кстати, мне позвонили из русского Петербурга. К тебе едет журналистка, брать интервью.
- На какую тему?
- О жизни, любви и искусстве, - в голосе Рене слышалась издевка, - я тебе потом подробно расскажу.
- Хорошо.

Солнце было нежарким. Ян любил именно такую погоду, умеренную, - тепло и легкий ветерок.  Почти такая же погода была в двух часах лета от Парижа, в городе с немецким названием и северной душой. Солнечные зайчики мечутся по Невскому проспекту, любопытствуют, заглядывают в потайные уголки и улочки. Отражаются бликами на поверхности Невы, скользят по оконным стеклам, играют в догонялки. Ветер с Финского залива хлещет по лицам редких прохожих, а в центре его усмиряют старинные дома, не дают разгуляться. Солнечные зайчики скользят по воде, ласкают распустившуюся сирень, и мчатся, мчатся по городу, словно в небесном ралли.
А женщина по имени Божена на одном из проспектов в сталинском доме уже собрала все вещи, и мучается ожиданием, думает, не забыла ли что. Авиабилет на тумбочке у входной двери, наказ маме гулять с собакой и поливать цветы. Мужчина  по имени Босх в особняке на Карповке смотрит на нее со стороны, -  так могут видеть происходящее только Итерны, жители удивительного мира, который люди называют чистилищем, по сути, ничего о нем толком не зная.
В Интерриуме много света и моря, Комендант Лабард гуляет по городу,  улыбается вновь прибывшим, а тем, кто еще волнуется, говорит с благостной улыбкой: «Ада не существует, дорогие мои, добро пожаловать в Интерриум»…



                Между строк. Фрагмент 2. 

«…Между третьей и четвертой частью меня посетил Босх. Ночью. Во сне. Он был в хорошем расположении духа. Пришел, сказал, что пока я делаю все правильно. Пообещал внести правки, только чуть позже. «Интонация верная, а это самое главное». Я спросила: «У тебя есть какие-то пожелания?». «Пока нет, хотя, одно есть, расскажи, пожалуйста, все правду о Париже. Расскажи о нем настоящем. «Столица моды и красоты» - это розовый миф, Париж совсем другой город. Если бы ты могла услышать его голос, дыхание, прикоснуться к нему, как к живому существу, ты узнала бы, как он страдал и страдает сейчас, сколько в нем сиротства и одиночества, сколько войн и тяжб он пережил. По его улицам многократно проходили армии разных стран, по мостовым стекала потоками кровь, пот мастеровых людей пропитал холодный камень. Париж полон неприкаянных духов, несбывшихся надежд.  Он скорбит о своих нерожденных детях, и казненных монархах…. Тот, кто сказал: «Париж – это праздник, который всегда с тобой» был большим шутником. 
Босх ушел, и на следующий день я выпросила у знакомой книгу Эндрю Хасси «Париж».  История Парижа читалась трудно, наверное, это свойство моего усталого мозга, перенасыщенного неполезной информацией, последние несколько лет я плохо воспринимаю большие исторические тексты. Но, слава Богу, мозг отобрал самое нужное и переплавил сухие факты в ощущения. Теперь я знаю о Париже все. Все, что делает его живым существом.
 
 B.I.



                ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. Париж

                Божена.  Случайное в закономерном

Париж. Париж, по утверждению людей незнающих – самый романтичный город на земле. Но мы-то ученые, мы читали «Парфюмера» Зюскинда и знаем, что во времена гениальных носов этот город был страшен, вонюч и жесток. Утроба Парижа – ненасытна, его нрав столь же многолик, сколь разной может быть юная, но порочная девица, стремящаяся к обогащению за счет своих воздыхателей.  Этот дивный город может быть праздничным и феерическим, а может - и депрессивно сумрачным. Великого и низменного в нем почти поровну, а люди, приезжающие сюда, видят в Париже то, что хотят. Те же, кто живет в нем, не замечают вещей чудесных, но кажущихся им обыденными.

В самолете Божене стало плохо. Это совсем не означало, что она прибегла к помощи пластиковых пакетиков, и сознание осталось с ней. Но состояние психологической невесомости тревожило ее и делало беспомощной. Беспомощность для Божены была сродни белому флагу.  Тело вступало в загадочную конфронтацию с душевным ядром, казалось, что сама цепочка ДНК идет в наступление на железного крылатого противника. Божена прибегла к недавно освоенной методике восстановления душевного спокойствия: нечто среднее между йогой и аутотренингом. И тут рядом с ней зазвучал голос.  «Просто представьте себе, что этот самолет спроектировали и построили вы…». 
Обернувшись на голос, Божена увидела соседа, моложавого мужчину лет сорока, с внешностью педанта, строгого и сдержанного. Божена так бы и окрестила его «педант», если бы не искреннее сочувствие во взгляде.  Его нельзя было назвать красивым, - слишком худой, с узкими плечами, ассиметричным лицом, явный интраверт, но было в его облике нечто теплое, настолько мощно звучавшее, что даже стальной блеск глаз не мог это побороть.
- Я не умею строить самолеты, для меня 2 х 2 проблема.
Мужчина улыбнулся.
- Воображение очень мощная сила. Я не призываю вас брать в руки чертежные инструменты. Просто если вы представите себе, что этот самолет – ваше творение, он действительно станет прочнее.
- Вы серьезно? – Божена даже улыбнулась.
В ответ ей была послана улыбка мудрого и спокойного существа, знающего вес сказанных слов.
- Не беспокойтесь. Этот самолет не упадет.
- Странно, почти такие же слова несколько дней назад произнес человек, по чьей просьбе я сейчас здесь.
- Он просил вас сесть именно в этот самолет?
- Нет, но он хотел,  чтобы я взяла интервью у человека, который живет в Париже. 
- И чем же он ценен, этот человек?
- Он много знает, и многое может рассказать.
- Это не одно и то же.
- Согласна. Но, по крайней мере, он знает, что я лечу к нему и готов к разговору со мной.
Мужчина направил на Божену слишком пристальный взгляд. Ее это насторожило.
- Я что-то не так сказала?
- Почему вы думаете, что он знает о вас?
- Мой наниматель сказал, что герой материала предупрежден. 
В этот момент их разговор прервался: подошла стюардесса и с дежурной улыбкой, поинтересовалась, все ли у Божены хорошо, не нужна ли ей медицинская помощь. Затем она спросила, нужны ли какие-нибудь напитки. После отрицательного ответа стюардесса удалилась, а Божена, повернувшись к собеседнику, высказала удивление, почему все эти вопросы были адресованы ей одной, на что мужчина, улыбнувшись, ответил, что обладает способностью убеждать людей без слов:
- Ей стоило лишь посмотреть на меня, чтобы понять, что мне ничего не надо.
Сочтя эти слова за шутку, Божена замолчала и откинулась на спинку кресла,  обозначив этим жестом желание уединиться, но сосед, казалось, этого не замечал. Он решил продолжить прерванную беседу.
- Так чем же интересен ваш собеседник?
- Он антиквар и человек мира.
- Человек мира? Что за профессия?
- Скорее состояние души. Чтобы много путешествовать, нужны силы, физические и психологические.
- Согласен. Но нужно еще кое-что.
- Что именно?
- Особая тяга к одиночеству. Когда ты часто переезжаешь с места на место, у тебя нет возможности привыкать к чему или кому-либо.
- Я бы сказала иначе: путешествия подразумевают одиночество, а склонность к одиночеству накладывает особый отпечаток на характер.
- Наоборот. Одинокие люди склонны к этому изначально. Более того, степень одиночества у всех разная. Кому-то для душевного равновесия нужна компания в десять человек, кому-то стеллаж с любимыми книгами, а кому-то пустыня.
- Но ведь одиночество бывает разным…
- Совершенно верно, у одних оно вынужденное и вымученное, у других естественное и желанное. Кто-то в нем купается, восстанавливается, работает, творит, другие с его помощью излечиваются от своих демонов, а третьи от него потихоньку сходят с ума.
- К чему Вы мне все это говорите?
- Просто когда начнется ваш разговор с этим человеком, присмотритесь к нему, вдруг вы увидите то, в чем он не признается никогда.
- Даже если  я это увижу, то все равно не смогу об этом написать.
- Почему?
- Потому что есть такое понятие: журналистская этика, не обо всем увиденном и понятом можно писать.
- Вы можете написать об этом в своем дневнике.
Божена внимательно посмотрела на собеседника.
- Откуда вы знаете про мой дневник?
- Глядя на вас, это легко предположить.
Мужчина примирительно улыбнулся.
- Какой вы догадливый – в голосе Божены невольно проступила досада, скорее даже не относительно собеседника, а по отношению к самой себе, - только не вздумайте мне сказать, что если единственный мужчина тридцатитрехлетней женщины – дневник, ей пора лечиться.
- Нет-нет, что вы, в существовании дневника нет ничего аномального, наоборот, это чудесно, потому одно дело размышлять в уме и совсем другое – оформлять мысли на бумаге.
- О чем вы? 
-  Для того, чтобы думать, достаточно минимальных аналитических способностей и неравнодушия, а вот, чтобы перенести мысли на бумагу – требуется талант.
- Вы считаете дневниковые записи литературным жанром?
- Безусловно. А вы нет?
- Я не задумывалась над этим, Хотя…, - Божена помедлила, - дневник достаточно личная вещь…
- До тех пор, пока он не становится поучительным…
- Для кого?
- В первую очередь для его обладателя. Ведь когда, спустя время, вы перечитываете написанное, ваша жизнь меняется.
- Вы так думаете?
- Я уверен в этом,
- А вы, - Божена даже развернулась в кресле, чтобы получше видеть собеседника, - вы ведете дневник?
Мужчина замешкался. По крайней мере, от Божены не укрылось странное выражение его глаз.
- В моем случае это было бы несколько бесполезно.
- Почему?
- Когда живешь слишком долго, постепенно переходишь в иную реальность…
- И в какую же?
- Нематериальную, внефизическую.
- Как интересно, - эти слова были сказаны с интонацией, свойственной врачам-психотерапевтам, понимающим, что пациент врет, но старающимся не выказывать этого понимания.
- Это трудно объяснить… Когда-нибудь, если мы еще встретимся…
Мужчина улыбнулся. Божена была не столь открыта. Лишь отвела пристальный взгляд, ничего не сказав.
Самолет тряхнуло. Возникший страх, подкативший к горлу, вмиг стер предыдущие эмоции. Божена панически вцепилась в подлокотник.
- Не волнуйтесь, это всего лишь небольшая воздушная ухабинка.
Незнакомец накрыл руку Божены своей ладонью, от этого неожиданного жеста по ее телу пробежал холодок. Она протестно посмотрела на него, но руку почему-то не убрала.
- Самолет не упадет.
- Откуда вы знаете? – слова, озвученные незнакомцем, прозвучали как цитата из Богомила Александера. И все-таки это не было дежавю. Это было как дубль №2 важного на данный момент Знака.
- Вы знаете прекрасно, что есть случайности и закономерности. Но я вам скажу  со всей ответственностью, что есть также и случайные закономерности, и закономерные случайности.
- Я не сильна в философии.
- Это не философия, это один из основных законов сознания.
- Чьего сознания?
- Мирового. Если проще, то это Божий Закон.
- Что-то я не припомню подобных мыслей в Евангелии.
- А причем тут Евангелие? Я вам говорю о вещах реальных, а не о придуманных людьми. Библия – всего лишь искусно написанная книга-шарада, и создали ее очень мудрые и хитрые люди, которым хочется управлять физическим миром. Господь к этому произведению не имеет никакого отношения.
- То есть, Библия – искусственно созданный свод Канонов?
- Совершенно верно, уточню, свод религиозных законов.
- Вы хотите сказать, вера и религия не имеют ничего общего?
- Вы задаете мне вопрос, но сами прекрасно знаете ответ на него – религия – это система управления народами, всего лишь. А вера… Зачем я буду вам рассказывать о том, что вы прекрасно знаете и чувствуете сами?
Божена задумалась, отвела взгляд, но возникшая мысль опять побудила ее обратиться к человеку, которого пять минут назад она сочла сумасшедшим.
- А существует ли подлинная книга, написанная Господом Богом?
- Бог не станет писать самолично.
- Я говорю не про инструмент, меня интересует суть. Найти физическую форму для важных мыслей для Господа не проблема. В конце концов, Он может ее надиктовать Посвященным.
- Согласен. Но до этого дело не дошло. Хотя существуют в тибетских монастырях отдельные свитки, в которых содержится информация, полученная во время глубоких медитаций, но это немного другие знания. Я понимаю, о чем вы спрашиваете, да, такая книга есть…
Недавний разговор с Богомилом Александером опять возник в памяти Божены.
- Вы говорите о Белой Книге?
Мужчина улыбнулся  так, как обычно улыбаются люди, не желающие подтверждать свое согласие словами. 
Божена откинулась назад и закрыла глаза. Ей надо было о многом подумать. Но вместо мыслей ее тело вдруг наполнило удивительное расслабление, такое, какого она не испытывала никогда. Словно кто-то невидимый положил ей ладонь на лоб и тем самым успокоил  горящее ядро ее сознания. Почти засыпая, она услышала слова: «Одиночество делает нас строже…».
Божену разбудила стюардесса.
- Мы прилетели.
- Я проспала посадку?
- Да, мы уже приземлились.
Тут она вспомнила про своего чудесного соседа и повернулась к нему, чтобы сказать спасибо, так как инстинктивно чувствовала, что ее спокойствие – дело его рук. Но… Рядом никого не было.
- Простите, - уже встав с кресла и доставая сумку из багажного отделения над головой, Божена остановила вопросом другую стюардессу, - мой сосед уже вышел, не знаете?
- Рядом с вами никого не было, это место было свободно.
Ответ, брошенный через плечо, поразил ее. Немного поразмыслив, она подумала, что, наверное, рядом с ней сидел какой-нибудь пассажир из другого класса. И хотя тут же возникло возражение: кто будет менять хороший билет на эконом-класс, размышлять дальше она не захотела. Тем более что в иллюминаторе был виден кусочек аэропорта Шарля де Голля, а это означало, что мечта увидеть Париж была близка как никогда.
В Париже Божена остановилась в маленьком, очень уютном отеле на Монмартре. С первых же шагов она ощутила непонятное родство с этим городом. Она никогда в нем не была, но много читала о Париже, общалась с парижанами, приезжавшими в Россию на учебу или работу. В их рассказах он представал особенным и завораживающим, но когда настал час реальной встречи, Божена была поражена чувством, моментально овладевшим ею: это было чувство дома. Она вернулась домой. Больше она ничего не хотела слушать про Париж, и решила узнать его сама, без чужих подсказок. Но сначала ей нужно было подготовиться к интервью, - завтракать в отеле не хотелось, практически в нескольких метрах от него, за углом находилось уютное бистро. Ну и пусть чашка хорошего кофе с круассанами ей обойдется в 20 евро,  но оно того стоило. 
Официант, - человек опытный, - сразу раскусил в ней иностранку, невзирая на безупречный французский. Шорохи, смех, голоса прохожих, ароматы, гул улицы – все эти новые ощущения мгновенно из обычных раздражителей превратились в материал для будущей книги.  Божена наслаждалась всем этим, как рыбка, наконец, вернувшаяся из аквариума в свой привычный морской мир. Из блаженного оцепенения ее вывел мужской голос.
- Правда, Париж хорош собой?
Божена обернулась. Знакомая улыбка при нахмуренных межбровных сердитках. Острые плечи. Пронзительный взгляд стальных глаз. Маленькие, почти детские ладони.
- А, это Вы?
- Я слышу в вашем голосе разочарование.
- Нет, наоборот, я рада вас видеть, там, в самолете, вы так быстро исчезли…
- Вы что-то хотели мне сказать?
- Я хотела вас поблагодарить.
- И за что же?
- Беседа с вами так приятно усыпила меня. Я боюсь летать…
- Было заметно, - незнакомец улыбнулся, - я просто вас отвлек, особой заслуги с моей стороны в этом нет.
- Может и так, - Божена задумчиво посмотрела куда-то вдаль, этот странный человек пробуждал в ней чувство повторения. Правильнее было бы сказать дежавю, но это бы означало, что встреча уже произошла когда-то. А разговор с незнакомцем не провоцировал ее на подобное утверждение.
- Вам не кажется, что мы уже встречались? – Божена удивилась, но не подала виду, совпадение, но этот человек вполне логично продолжил ее размышления, озвучив их . Но Божена решила слукавить.
- В самолете, да, встречались.
- Вы прекрасно понимаете, что я говорю не об этом.
Принесли кофе и круассаны. Божена элегантно прихватила кончиками пальцев ароматный бочок булочки – чуть сжала, укусила скорее в шутку, чем всерьез, пригубила кофе, и все это лишь для того, чтобы выиграть необходимые для обдумывания пару минут. Незнакомец смотрел на нее, как мастер на ученика в ожидании правильного ответа.
- Вы имеете в виду…?
- Да, именно так.
- Я не верю в реинкарнацию.
- А как же бессмертие души?
Божена улыбнулась.
- Душа и тело слишком далеки друг от друга. Когда тело умирает, душа больше не принадлежит ему, а значит, память бесполезна.
-  Как-то у вас все безнадежно.
- У «вас» - это у кого?
Мужчина, казалось, смутился.
- Я хотел сказать, люди слишком мало верят.
- Вы так говорите, что можно подумать, будто вы не человек, - Божена сделала интонационное ударение на слове «вы». 
Сказанное ввергло собеседника Божены в странную задумчивость, что дало ей возможность завершить завтрак. Когда дно кофейной чашечки явно обнаружило себя, незнакомец вновь заговорил.
- Вы верите в вечную любовь?
Подумав, что перед ней безнадежный романтик, Божена решила не разочаровывать его своими рациональными измышлениями. Что толку рассказывать первому встречному о своем трезво-скучном  взгляде на жизнь.
- Что вы имеете в виду под «вечной любовью»?
- Любовь к вечному существу, полуангелу-получеловеку, живущему очень долго…
- Как долго? – уточнила Божена, теперь уже в ее голосе явно чувствовалась издевка.
- От начала времен, - незнакомец был абсолютно серьезен, настолько, что происходящее превращалась во что угодно,  но только не в шутку.
- Такие существуют?
- А вы как думаете? – озорной солнечный лучик проник под тент кафе, заскользил по столикам и, наконец, погрузился в стакан с апельсиновым соком, из которого по пластмассовой трубочке просочился в очаровательного парижского малыша, потягивающего бодрящий напиток вместе с родителями. Вся эта игра пробудила в Божене воспоминания детства:  будучи  10-летней девочкой она полюбила книжку про космического мальчика по имени Гум-Гам, пришедшего с далекой звезды. Тогда ей казалось, что автор рассказал реальную историю, и что такие мальчики непременно существуют, только вот приходят они далеко не ко всем детям. Вопрос незнакомого мужчины, прозвучавший на парижской улочке, спустя двадцать лет, вдруг показался ей не таким уж бредовым.
- Я допускаю, что такие существа есть, - произнесла Божена, роняя слова так осторожно, будто от них что-то зависело в ее судьбе.
- Спасибо, - мужчина улыбнулся, но глаза его оставались такими же прохладными и грустными, как раньше.
- За что?
- За веру.
Официант склонился над ними с расчетной папкой в руках, Божена  чуть отвернулась от собеседника,  чтобы достать из сумки, висевшей на спинке стула, кошелек, но когда ее тело вернулось в исходное положение, стул рядом с ней был пуст, а официант сказал, что все уже оплачено.
«Тоже мне, Чеширский кот», - подумала Божена. И в этом была своя правда. Но если бы она знала, с кем вела эти чудесные разговоры ни о чем, быть может, она была бы чуть-чуть снисходительнее.  Если бы Божена знала, как близко подошло к ней чудесное, то, что принадлежит мечтам  и потаенному шепоту в  сознании, когда мы, будучи детьми, определяем свое будущее невольными репликами и наблюдениями, легкими, забавными пристрастиями к чтению стихов, рисованию, собиранию конструкторов. Мы развлекаемся, но наши родители усматривают в этом нашу  склонность к потенциальным профессиям. Если бы Божена знала, что именно происходящее невзначай имеет определяющее значение для нашей судьбы. Слова, сказанные вскользь, могут приговорить на века, а идущий мимо человек, может оказаться твоим спасителем. Странный незнакомец уже присутствовал в ее жизни, это невозможно было отминусовать, как и то, что в нескольких улочках от кафе, где сидели Божена и Босх, - да, это был именно он, - Азар Лайош, неторопливо  распахивал ставни антикварной лавки…

Ему навстречу по другой улочке шел Ян Бжиневски. Бессонная ночь прошла легко. Никакой тяжести в теле, медлительности мыслей. А в далеком Петербурге Николай Васильевич Дэмон дрожащими от волнения руками устанавливал на мольберт холст. Рассвет уже прошел, свежесть утра пробуждала во всем теле ощущение полета. Холодок пробегал по душе, не оставляя в ней осадка одиночества. Новое утро пришло на землю, как всегда к нему прилагалась очередная порция надежды и щепотка сомнений. Человек ожидает, - в Пекине, Москве, Салехарде, Лондоне, Нью-Йорке, Стокгольме, Праге, Венеции, - человек надеется и от этой надежды расцветает Космос, вглядывается  в крошечный голубой шарик с отеческой радостью и чувством свершения, как отец глядит на детей с гордостью и тайной тревогой. К вечеру надежды переплавятся в разочарование, слезы, боль. Человек в Пекине, Москве, Салехарде, Лондоне и далее по списку, вычтет  этот день из своей жизни, как неудачу,  но Космос учитывает все,  - каждый день, каждое мгновение, вдох и разочарование. Потоки человеческой энергии для него необыкновенно важны: электрические разряды молниями мечутся в бесконечности -  Космос гневается; звездопад на земле – Космос радуется; идут дожди – Космос печалится. Космос и Человек – единое целое…

Разговор с незнакомцем пробудил в Божене очень разные, почти противоречащие друг другу чувства. Надежда улыбнулась цинизму, одиночество взяло под руку жажду жизни и приключений, оптимистичность подмигнула душевной усталости, воспоминания предложили предчувствиям сыграть в шахматы. И все эти сенсуативные персонажи, живущие внутри Божены, не думали ссориться между собой или полемизировать о смысле жизни. Наоборот, они встретились неожиданно, но явно, галантно раскланявшись, словно  английские  джентльмены на вечернем собрании закрытого клуба, и завели странную, очень благовоспитанную игру, в процессе которой старинные шарады обнажают свой подлинный смысл.
Божена вспомнила сказку Киплинга про мангуста Рики-Тикки-Тавви – маленькое отважное существо, нападающее на огромных ядовитых кобр, превосходящих его по размеру в десятки раз. «Как сильна слабость, когда она не осознает себя. Имеем ли мы право сдаваться, если думаем, что враг сильнее нас. Имел ли право Кутузов вести своих солдат на битву с французской армией под Бородино, если знал о количественном преимуществе врага. Имею ли я право ставить под сомнение подлинность Библии, или задавать Господу вопросы относительно его Замысла», - такие важные вопросы беспощадно атаковали Божену и ответить им достойно она пока не могла. Ее душой владело сомнение, то самое сомнение, что обладает силой яда, постепенно убивающего душу. Сомнение опасно тем, что оно готовит почву для неверия, которое, в свою очередь, неизлечимо. Когда человек перестает верить – своей стране, времени, правительству, учителям, любимым  людям, документальным фильмам, газетам, книгам – это огромная полноводная беда, но когда человек не верит самому себе, а именно, своей интуиции и мечтам, - это как последняя стадия рака, с которой не может справиться не только медицина, но и Судьба.
Божена Иртен была где-то посередине этой печальной дистанции – она уже не верила правительству, докторам, учителям, документальным фильмам и некоторым книгам (особенно тем из них, где говорилось, что человек волен менять свою судьбу одной только силой мысли). Но в ней еще трепетал крохотный росток веры в чудо, знаки, интуицию и завтрашний день. Из всех существующих времен (имеются в виду не времена глаголов в иностранных языках, а время физическое, с которым так любят упражняться физики и математики) Божена признавала только прошлое и будущее. «Настоящего времени не существует», - заявила она учительнице физики в 6 классе, - его не существует, потому что каждая грядущая минута мгновенно становится прошедшей, настоящее время могло бы возникнуть, только если бы время остановилось. Вообще остановилось…».  Физичка тяжело глянула на нее поверх очков и предложила разобраться с формулой  силы тока. Но Божена скучала, поэтому пошла на бунт. Это была ее первая тройка в школе. И последняя за всю последующую учебу. Почему-то именно этот эпизод, связанный со временем, возник сейчас из кладовой ее памяти.   
Да, Божена признавала только время прошлое и время будущее. Она плохо знала теории Эйнштейна, но верила в гений этого человека. А вот Дарвину, ученому Чарльзу Дарвину она не верила ни на йоту. «Человек произошел от обезьяны, вы смеетесь, в таком случае, почему обезьяны, живущие сейчас на воле и в зоопарках, не превращаются в людей?», - этим вопросом Божена сразила ботаничку в том же злополучном году. Это не было эпатажем или желанием продемонстрировать классу свою исключительность. Ее действительно занимал этот вопрос. Ботаничка оказалась человечней физички и намного честнее. Она ответила, что не знает ответа на этот вопрос и предложила почитать Веркора. Но встреча с этим вдумчивым автором произошла у Божены намного позже – через пятнадцать лет. В книге «Люди или животные» Веркор задал очень важный вопрос: ЧТО отличает человека от животного. Ответ был дан такой: религиозный дух. То есть, опять же область, сопряженная с Верой.  Божена была готова согласиться с автором, но ее отпугивало слово «религиозный», так как по ее собственному убеждению религия и вера были понятиями довольно далекими друг от друга. Для нее Церковь и Бог находились на разных берегах бытия. Именно поэтому Божена на дух не переносила священников и ходила в Церковь только в самых крайних случаях – поставить свечки бабушке и дедушке «за упокой», да помолиться Николе Чудотворцу. Особенно ее бесили церковные порядки: неужели Бог не услышит и не примет моих молитв, если я войду в Храм в брюках или с непокрытой головой? Может, я для него перестану быть женщиной, или Он сочтет мое поведение неуважительным? Кто дает право бабке-служительнице, убирающей перегоревшие свечи у икон, выталкивать меня из Церкви взашей лишь потому, что я пришла помолиться в сарафане?
И опять вопросы, вопросы, на которые нет ответа. Одно время Божена читала Блаватскую и Рериха, чтобы открыть замки, запирающие двери, за которыми были сокрыты неведомые страны. Там жизнь необычная и просветленная представлялась Божене единственно истинной, но увы, даже эти книги, написанные не всегда доходчивым легким  слогом, пугали ее той многослойностью и диковинностью мыслей, что скрывает суть простую и легко воспринимаемую.
Тогда Божена обратилась к тому, что всегда любила – к снам. Этот мир был единственной территорией, где она чувствовала себя уверенно и спокойно.  Она могла проникнуть на любой уровень бытия и инобытия. Перед ней открывались врата в самые разные, бесконечные миры, от сказочно-мифологических, до тревожно-реалистичных, грозящих бедой и пугающих мрачными предчувствиями. Ей снилась война, подземные туннели, лифты-клетки, спускающиеся на неизмеримую, в привычных для человека понятиях, глубину. Но когда лифты достигали дна, она оказывалась в подземных городах удивительной красоты, где царили гармония, порядок и уют. Ей хотелось там остаться, но люди, жившие там, качали головами и грустно улыбались, указывая ей на шахту лифта. Ей не хотелось подниматься наверх, и она просыпалась. Иногда она брела по лесу, и находила на небольшой осенней или зимней поляне деревянную карусель, садилась на  нее и спрыгивала лишь тогда, когда ей этого очень хотелось. И каждый раз она попадала в новое измерение. Рассказывать здесь, на этих страницах, о приключениях, увлекавших ее за собой – невозможно, получилась бы очень длинная история в ущерб нынешнему сюжету. Скажем лишь одно – слава Богу, Божена верила в ЭТИ миры, она не просто верила, но знала, - они существуют не только во снах. Причем эти миры ей представлялись более благодатными, чем ее собственное измерение. «Времена не выбирают, в них живут и умирают», - эта довольно глупая фраза частенько как поплавок выскакивала на поверхность сознания, но подсознательно Божена  понимала – замысел Господа не лишен логики, и если она пребывает в ЭТОМ мире, значит, миру от этого должна быть какая-то польза…

       Позавтракав в кафе и пообщавшись со странным попутчиком из самолета, Божена вернулась в отель. Она даже удивилась этому непроизвольному порыву, вместо того, чтобы отправиться гулять по городу, она опять вернулась к тому, что было одним из привычных ритуалов ее жизни – к заточению в четыре стены, именно в четырех стенах она чувствовала себя защищенной. «Не агорафобия ли у меня?», - эта мысль несколько раз заглядывала к ней на огонек, но немного потоптавшись в дверях, уходила обратно в ночь.  Нет, у Божены не было агорафобии, было недоверие к миру, очень глубинный страх внешнего мира, как возможного оппонента. Врагом она его не считала, но прекрасно  осознавала, что этот великолепный шахматист в любой момент может поставить ей и шах, и мат, причем с наименьшими потерями для себя.
Поэтому приехав в город свой мечты, Божена поступила немного необычно для очарованного туриста – заперлась в номере и улеглась на кровать. Хотя на самом деле, у подобной тактики поведения  было свое вполне логическое объяснение – Божена приняла решение – гулять по Парижу она будет после интервью – то есть завтра во второй половине дня, а пока что ей надлежит подготовиться к встрече с необычным человеком. В самолете ее изрядно укачало, да и утренняя прогулка вкупе с завтраком свежести не прибавила. Пережитое волнение – находясь в воздухе, Божена сильно перенервничала – сказалось именно сейчас, когда она оказалась одна в маленьком, но довольно уютном номере гостиницы на Монмартре. 
Прежде чем прилечь, она достала из чемодана бегло составленный список вопросов – добрая традиция свойственная скорее начинающим журналистам, чем профессионалам. И хотя в этой профессии для Божены более не оставалось загадок и подводных камней, она не могла себя отучить от привычки набрасывать пару десятков предварительных вопросов, которые чаще всего так и оставались милой детской шпаргалкой, потому как почти сразу беседа начинала течь легко и непринужденно, не требуя искусственного подогрева.
С искренним намерением обдумать предстоящую беседу Божена легла на покрытую постель и пробежала глазами написанное. Но по-военному подтянутые строчки были разбиты посторонней мыслью – фразой, сказанной словно невзначай, но впечатавшейся в память больше, чем этого хотелось – «Одиночество делает нас строже». Эта мысль, озвученная человеком, которого Божена видела впервые в жизни, всколыхнула не то воспоминания, не то предчувствия, будто мимолетная тень или аромат из детства – нечто потайное, но живительное прикоснулось к душе, так оклик по имени, стукнувшийся о спину, заставляет обернуться. И Божена обернулась…
И увидела поле – огромное, изумрудное, с малахитовыми прожилками-стебельками, усыпанное лиловыми цветами, название которых пришло позже, как краткое уточнение, подпись мастера в нижнем левом углу на полотне стоимостью в миллионы долларов. Поле люпинов, поле детства, нескончаемое, нежное, пахнущее молоком с медом, чаем с вареньем, бабушкиными голубцами, шарлоткой… Люпиновое поле, наполненное стрекотанием кузнечиков и мерным гудением высоковольтной линии, освещенное маминой улыбкой,  убаюканное песнями Ив Монтана, пропитанное настоящим щедрым солнцем, которые нынче состарилось и устало. Божене стало так тепло и спокойно, будто все уже закончилось, не начавшись, будто все пережитые обиды ушли в землю, слезы впитались дождями, разочарования аннулированы еще до их свершения, а будущее не представлялось отныне тревожным и обманчивым. И не надо было больше бороться, ползти наверх, цепляясь то за острые сучья, то скользя по ледяным выступам, не надо было просить, ждать, терпеть, обгонять.  Все закончилось, все отболело и отпустило. Божена закрыла глаза, поплыла навстречу драгоценному полю. Она верила ему, ведь оно никогда не обманывало ее, в отличие от возлюбленных, шефов и президентов. Она знала, здесь она такая, какая есть, и ей не страшно быть такой. Когда расслабление достигло максимума, Божена настолько растворилась в этом покое, что ей почудилось, будто вся Земля, голубой шарик с белыми облаками, вместе с ней раскачивается в гигантской колыбели и женский журчащий голос мурлычет мелодию, нот для которой люди еще не придумали…      
И в этой внеземной картине кроме Божены и поля был еще один участник – мужчина стройный, строгий и грустный. Он словно наблюдал за ней, но близко не подходил. Она хотела сократить расстояние, но поле не подпускало ее к нему. А ей так хотелось разглядеть его, подойти так близко, чтобы стали заметны тончайшие морщинки меж бровей, заглянуть в его глаза и может даже взять его за руку. Но поле было слишком большим, а возникшая музыка убаюкивала все сильней и сильней. И мелодия уже казалась дурманом, и не было сил сопротивляться. Прежде чем перестать осознавать себя и происходящее Божена попыталась включить свой голос, но безуспешно. За несколько мгновений до полной пустоты она услышала слова: «Ты здесь, и это - закономерная случайность…». 


                Босх. Смущение как предательство

Босх после разговора с Боженой  в кафе впал в какое-то непривычное для Итерна состояние. Задумчивость вкупе с грустью. Так как Итерны - существа, наделенные человеческой душой, они способны чувствовать, чем принципиально отличаются от чистых энергий – ангелов. Но чувства их несколько условны. Представьте себе человека, который проживает все отведенные ему воплощения и помнит о них. Поверьте, это груз не для слабаков. Первое, чем обзаведется такой человек, - цинизмом,  затем равнодушием, - непременными атрибутами душевного спокойствия. В такой экстремальной ситуации иначе нельзя. Поэтому Итерн Босх, отправляясь на задание, чаще всего, старался сохранять хладнокровие. И ему это удавалось, благодаря чему в Интерриуме его считали одним из лучших.
Но в этот раз земной женщиной были сказаны слова, которые проросли в нем чувством непонятным и опасным. Когда Итерн чего-то не понимал, он расценивал это как угрозу благополучному исходу дела. Уж насколько были сильны его воля и власть над людьми: он четко представлял себе «траекторию полета», как гениальный шахматист мог просчитать  ситуацию и ожидаемый итог,  тем не менее, сейчас он был изрядно смущен. Снова и снова он прокручивал в голове ее  реплики, вспоминал ее взгляды, движения рук и глаз.    
Поначалу, когда с момента получения его задания прошло всего  несколько часов, Босх даже думал о том, что уж больно оно легкое – что может быть проще – свести двух разнополых людей, с целью возникновения потомства. Но постепенно, углубляясь в сюжет, Босх начинал сомневаться в своей первоначальной позиции. Безусловно, как настоящий профессионал, он был готов к любым трудностям, но одно дело формальные препятствия, и совсем другое – фатальные ошибки. После разговора в самолете Босх впервые задал себе этот коварный вопрос: верным ли путем он идет. После разговора в кафе, он окончательно утвердился в мысли, что несчастность Божены несет в себе кармический смысл, а не является случайным изъяном ее нынешнего воплощения.
Может, он невнимательно читал ее дневник? С этой целью Босх, присев на лавочку в Люксембургском саду, извлек из кармана уже знакомый блокнот, открыл его наугад. Первые же увиденные строки заставили его вздрогнуть…

Что такое любовь? Для мужчины и женщины, кошки и собаки, что такое любовь для ветра и песка, для океана и его берега?  Что такое любовь для молекул и атомов, для космоса и земли? В чем именно кроется секрет этого чувства, простого и всеобъемлющего, страстного и смиренного? В чем заключается секрет любви, которая толкает людей на подвиги и убийства, подлоги и раскаяние, жертвы и предательства?
Любовь – это музыка ветра, звуковое мерцание серебряных трубок, шепот фей в ночи, ласковый шелест океана о прибрежный песок. Любовь – это укрощение уличного котенка, который хочет любви, но боится чужих рук. Это завоевание незнакомого сердца шаг за шагом, улыбка за улыбкой, постижение и проникновение в иную, незнакомую жизнь, удивление тому, что вчера казалось невозможным, а сегодня становится твоей новой повседневностью...
В любви мы можем быть такими разными: яростными, жестокосердными, дикими и испуганными, слабыми, ранимыми, великодушными. Мы можем быть сильными и самодостаточными, но в любой миг совершенно чужой человек может сделать нас слабыми и зависимыми. И тогда вместо свободы и воли, в нашу жизнь входят ожидание, страх и сомнение. Те, кто думают, что любовь – это розовый флер, ошибаются. Точнее, находятся во власти иллюзии. Как знать, может иллюзорность управляет всей нашей жизнью, и нам только кажется, что мы можем что-то изменить…
Меня часто спрашивают, что я думаю о любви. Так, наверное, экзаменатор спрашивает у студента, что он думает о реформах Столыпина. О любви нельзя думать, ею надо жить. Надо купаться в ней, дышать ею, быть ее молекулой. Все, что кажется очень маленьким, микроскопическим, на самом деле, управляет великим. Человеческие слабости повелевают умами, случайности определяют ход истории, а сказанное вскользь взламывает наисложнейшие коды.
Любовь – это главный тест Господа, через который должен пройти каждый человек. Просто кто-то к нему готов, а кто-то - нет, кому-то достаточно одной влюбленности, чтобы проявить себя, потому что на большее он не способен. В моей жизни любви не было и вряд ли уже будет, я слишком устала, чтобы бороться, доказывать, преодолевать.  В любви человек демонстрирует свою суть – в любви Господь являет нам то ядро, с которого началось человечество –  сгусток мужской и женской энергии, из которого состоит Он сам. Любовь не должна приносить счастье, она должна делать сильными…»       

На этих строках Босх задумался. По философии Божены следовало, что любовь дается людям не ради удовлетворения, а ради самосовершенствования. Но так ли это? Босх, прожив немереное количество земных воплощений, знал, что любовь сродни ловушке, из которой выбраться без потерь невозможно. «Только когда ты любишь, ты перестаешь быть эгоистом, хотя бы на время, но беда в  том, что чувства стремительны, они подобны танцу мотыльков над пламенем свечи, - крылья сгорают, и ничего не остается, кроме пепла…». Авторство этих слов Босху было неизвестно, у Итернов не такая хорошая память, как принято считать, но сейчас была важна суть. А суть заключалась в том, что Божена не была готова к любви, более того, она просто не знала, что это такое.
Да,  иногда ей хотелось влюбиться, стать невесомой, объять лаской весь мир, оказаться снисходительной к врагам и равнодушной ко всем существующим несчастьям. Ей хотелось привлечь к себе другое существо, обернувшись писателем, по воле которого персонаж превращается в реального человека. «Я хочу придумать тебя, мой самый главный мужчина», - в эту немного наивную фразу можно было бы вложить всю религию Божены. Придумывать реальность – значит быть ребенком, ведь только миры, им придуманные, уполномочены существовать воочию.   Волшебство в Новый Год и Рождество существует, потому что в него верят дети. Взрослые на праздники пьют, ибо не верят в него, они заглушают спиртным боль от осознания, что ничего не могут изменить.
Божена верила в Магию Нового Года и Рождества, и абсолютно игнорировала свой День Рождения. Не потому что ее никто никогда не поздравлял кроме мамы, - мало ли у людей забот, еще помнить о чужом Дне Рождении – вот уж глупость. Но кроме этого Божена не могла понять, почему День Рождения – праздник. Ей казалась дикой мысль торжественно отмечать первый день жизни. «Я и живой-то особо не была, орущий кусок мяса, страшный, сморщенный, практически слепой, ничего не осознающий и непонимающий», - так однажды она высказалась своему коллеге Зденеку. Зденек внимательно посмотрел на нее и через паузу уточнил: «Ты себя не любишь?». «Причем тут это? - вспыхнула Божена, - я говорю о глупости этой странной традиции, если хочешь, это скорее праздник для родителей именинника, для его друзей, одним словом, для тех, кому этот человек дорог».
Праздники, роман с мужчиной, вожделение, удовольствие от любимых книг, молитва, обладание деньгами – все это было для Божены разными формами любви, воплощением разнообразных образов, обретающих над человеком власть. Было еще самопознание – медитации, сны, знаки – вот что она ставила на первое место после любви к маме и Слову. Попытка проникнуть за видимые границы, отодвинуть мир материальный и за его фактичностью увидеть реальную радостную иллюзорность мира подлинного, волшебного, не имеющего границ и условностей.
Босх до встречи с Боженой считал, что одного дневника ему будет достаточно, чтобы проникнуть в смущенную женскую душу, чтобы за внешней формой увидеть изнурительную работу над ошибками, беспокойство усталого сердца, которое хоть и разочаровывалось стократно, еще хочет верить.  Но реальная встреча продемонстрировала ему, как он  был неправ. 
Уже в самолете Божена показалась ему немного не такой, какой он ее себе представлял. Читая ее дневник, проникая в ее мысли, он воспринимал ее как человека-одиночку, живущего в крошечном, скроенном по своему вкусу мирке. Этот мир был сродни футляру, в котором скрипка Страдивари чувствует себя комфортней всего, хотя музыканту, терзающему ее, думается, что подлинное счастье она испытывает во время звучания. Божена была подобна скрипке, живущей в футляре своего безопасного, убаюкивающего пространства, в котором ничего не должно и не может меняться. Хорошо ли это, плохо ли, но ей ТАК было комфортно. И вдруг, разговаривая с Боженой в самолете, он подумал, что она не настолько слаба, какой представлялась ему по дневнику. «В ее душе не только сожаления, но и сила…». Итерну Босху предстояло многое узнать о своей подопечной…

После разговора в кафе, Босх понял, что Божена могла бы менять мир одними только мыслями: «У нее есть способности к мыслетворчеству». Имелось в виду, что энергия ее мыслей была достаточной сильной, чтобы   воздействовать на энергию других людей, а также событий и обстоятельств. «Интересно, знает ли она, какими способностями обладает?», - подумал тогда Босх. Нет, Божена этого не знала, она всерьез полагала, что судьба человека от рождения и до смерти всецело зависит от Господа и Провидения, все в этом мире заранее предопределено – так считала Божена. Она была права и не права, - то, что ею принималось за аксиому, на самом деле было теоремой, требующей доказательств. Хотя некоторые элементы этого рассуждения были непреложны, существовала данность – судьба человека, одной из составляющей которой была карма. Карму, как известно, изменить нельзя, но можно скорректировать. Также существует понятие Предназначения. Каждый человек рождается с заложенной в подсознание Сверхзадачей, что тоже не подлежит изменению.
Разговор с Босхом в самолете заронил в ее душу маленькое смутное сомнение относительно собственного фатализма. Но сколько им обоим еще предстояло пройти, сначала порознь, затем вместе, потом вновь по одиночке, чтобы осознать - нет связи прочнее между людьми, которые уже когда-то принадлежали друг другу.  Этим двум существам – земной женщине и пограничному существу – надлежало открыть друг друга, уверовать, потерять последнюю надежду и предстать перед единственно справедливым судом, выше которого быть не может. Только в такие минуты смиряется сердце и открывается истина. Им уготована была именно такая судьба, но глядя друг на друга в парижском кафе, могли ли они предчувствовать это со всей прозорливостью своих мудрых сердец? 
Босх закрыл дневник, но что-то заставило его вновь открыть блокнот – на знакомых страницах в режиме он-лайн возникали новые строки, в своем крохотном номере Божена раскрыла оригинал дневника, и в его космической проекции, которую листал Босх, проступали строки.
«Этот странный мужчина в самолете и кафе. Сначала я не хотела с ним разговаривать, но потом… Потом мне почудилось, что мы когда-то встречались раньше. И все равно, я не могу это назвать чувством дежавю,  но у меня возникло узнавание, как узнают друг друга существа из разных миров, сделанные из одной материи. Я чувствую, этот человек не из нашего мира, он нездешний.  С одной стороны, мне очень хочется с ним еще встретиться,  но с другой, интуиция шепчет мне, что он сделает меня несчастной…. Он – мираж, а миражи не к добру…».

«Он - мираж, а миражи не к добру». На этой фразе движение букв оборвалось. Божена  закончила запись и закрыла дневник. То же самое сделал Босх. Эти слова ошеломили его. «Я – мираж» сказал он сам себе. Осознав смысл прочитанного, долго не мог вернуться из состояния оцепенения. «Если я мираж, значит, я не существую, меня нет…». На помощь пришла новая мысль: «Конечно, меня нет для ЭТОГО мира, а Божена живет в мире форм, поэтому естественно я для нее фантом». С другой стороны, Босха беспокоило то, что Божена почувствовала его нездешность, то есть, она могла проникать в гораздо более глубокие слои информации, чем ему думалось вначале. «Интересно, она сразу получает Знание, или просто обладает очень мощным сенсорным постижением…?». Эту загадку Босх решил разгадать позже. Сейчас ему нужно было подготовиться  к вечерней встрече, а именно, вернуться в состояние равновесия. С этой целью Босх решил немного прогуляться по Парижу…

 - Неужели наш лучший Итерн способен сомневаться? – странный голос, похожий на детский, нарушил задумчивость Босха
- Это еще что? - Итерн поднял голову, но кроме непроглядной голубизны неба не увидел ничего.
- Ты многого не знаешь, Босх, - прошелестел все тот же голос. Повернув голову в сторону, туда, откуда доносился этот шелест, Босх пригляделся  к волнам ветра и на этот раз узрел в них маленькую фигурку небесного соула. Это был крошка Билль. В народе таких существ называют эльфами, в Интерриуме - соулами. Босх знал печальную историю этого малыша, -  будучи новорожденным земным ребенком, на сороковой минуте жизни он был задушен и выброшен несовершеннолетней матерью в мусорный бак. Прибыв в Интерриум, эта святая душа пыталась всех убедить, что его мать не виновата – «она боялась, понимаете, она боялась, что полюбит меня и не сможет жить с этой любовью дальше…». Позже Билль выпросил у Лабарда позволение присутствовать незримо на суде, но сколько он ни шептал на своем, космическом языке,  сколько ни умолял судью помиловать его мать, она получила восемь лет колонии.
Вернувшись в Интерриум, малыш Билль тяжело  загрустил. И сколько ни пытались все живущие в этом светлом мире отвлечь его, он был все так же тёмен взглядом и молчалив.  Позже он отказался от формы и стал просто сгустком энергии – крошечным миражом с разноцветными глазами, привлекающим взгляды игрой цветов.  Почти прозрачный и необыкновенно подвижный, он, словно хамелеон, приобретал окраску того предмета, на фоне которого фланировал. Соответственно, сейчас он был нежно-голубым.
- Билль, как ты сюда попал? – Босх попытался придать голосу оттенок суровости, но у него это не получилось. Билль раскусил его сразу.
- Меня послал Лабард, только не делай вид, что ты сердишься.
- Зачем ты здесь?
- Лабард беспокоится за тебя…
- Разве я делаю что-то не так…
- Делаешь ты все правильно, но вот думаешь…
Босх отвел взгляд. Билль попал в самую точку.
- Я хочу помочь тебе…, - малыш соскользнул с плеча Итерна и закружился в хороводе солнечных зайчиков.
- Игрив, как все дети.
- Да, я ребенок, но могу ничуть не меньше, чем вы, взрослые. Босх, ты должен поступить иначе…
- Что значит иначе…
-  Ты не должен делать то, чего от тебя все ждут…
- Ты подбиваешь меня на бунт.
- Словесное определение еще не означает суть. Назови это как хочешь, но Божена не должна выходить замуж за Рене де Карта.
- Но меня послали, чтобы…
- Откуда ты знаешь, Босх, зачем тебя послали?
Сказанное заставило Босха вздрогнуть. Никогда, за все время пребывания в Интерриуме, он не сомневался в словах Лабарда, у него никогда не возникало повода усомниться в прозрачности замыслов Главного Коменданта. Но сейчас… Воистину, сомнение – страшная вещь, и крошечному существу удалось посеять опасное зерно в сознании безупречного Итерна. Пересказывать Биллю суть задания было бесполезно, он его прекрасно знал, если завел подобный разговор.   
- Ты прав, даже боги ошибаются, - Босх попытался улыбнуться
- Это не смешно,  Босх, более того, хочу тебя предупредить, ты ступаешь на опасную тропу.
- Ты считаешь, что я иду в неправильном направлении?
- Я этого не говорил, я сказал, что твои мысли – опасны.
- Кто меня осудит, - вдруг устало промолвил Босх и даже сам удивился сказанному.
- Только ты сам, ведь ада не существует, люди придумали его в противовес раю. А значит, все человеческие муки придуманы самими людьми.
- Но причем тут я?
- Ты наполовину человек, - Билль словно осекся, - это, во-первых…
- А во-вторых? – Босх насторожился.
Билль заискрился перламутровыми всполохами, словно сомнение одолело и его.
- Во-вторых, очень скоро ты станешь еще ближе к людям…
- Что это значит?
- Тебе пора, Босх, скоро пробьет назначенный час, - Босх поверил бы малышу, если бы не неожиданная печаль в его голосе. - Босх, ты всегда будешь со мной? 
В этом вопросе Босху открылось то, чего раньше не замечало его сердце – привязанность Билля к нему.
- Билль, ты ведь помнишь брэдбериевскую бабочку, она погибла ради того, чтобы существующий мир стал другим. 
- Сколько еще бабочек должно умереть, чтобы мир людей изменился?
- Если помнишь, малыш, смерть бабочки изменила мир людей, но изменила неправильно…
Билль притих. Его разноцветные глаза потемнели, он спустился  ниже,  к плечу Босха.
- Ты еще долго будешь в пути?
- Не знаю, Билль, наверное, да. Знаешь,  малыш, я должен сказать тебе очень важную вещь.
- Что именно?
- Я знаю, что когда-то ты был  ребенком, но твоя земная жизнь оказалась короткой, и здесь ты обрел  покой.  Я хочу, чтобы ты начал все сначала. Одним покоем сыт не будешь, твоя душа хочет идти дальше. И хотя многим из нас кажется, что на Земле ничто не заслуживает доверия, все равно, я прошу тебя, будь смелым, ты должен отважиться на новую жизнь, ты не можешь быть вечным жителем Интерриума.
- Босх, я приму решение после того, как ты вернешься.
- Обещаешь?
- Да, - помолчав, Билль спросил, - я могу родиться волшебником?
- Если захочешь, - на этот раз Босх сумел улыбнуться.



Время было неумолимо. Приближалась пора важной встречи.
- Так значит, тебя послал Лабард, – ответная пауза показалась Босху подозрительной, - Билль, ты слышишь меня, я задал вопрос…?
- Да, Босх, я тебя слышу. Лабард в курсе, что я здесь, но он не в курсе моих мыслей.
- То есть, то, что ты мне только что говорил, это слова не Лабарда?
- Да, это мои собственные слова, слова перворожденной человеческой души, которая в первом же воплощении потерпела неудачу. Это слова ребенка, который вырос гораздо раньше, чем полагается. Я хочу Босх только одного, чтобы впервые за всю свою бесконечную жизнь ты, наконец, поступил так, как тебе велит твое сердце.
- Ты о чем?
- Ты прекрасно знаешь, о чем я – о Божене. Уже сейчас ты хочешь, чтобы она полюбила тебя, но боишься в этом признаться. Это так по-человечески, желать любви, но знаешь, что я тебе скажу, в XX и XXI веке люди очень изменились, они заменили любовь подлинную на суррогаты. Когда я родился, то думал, что моя мать не сможет убить меня, хотя бы потому, что все матери должны любить своих детей. Но я ошибся, она принадлежала к новой формации людей, которые руководствуются  не чувствами, а потребностями. Если бы у нее был хоть малейший шанс извлечь выгоду из моего появления, она бы меня, безусловно, оставила в живых, но, увы, мне не повезло. Я оказался не нужен, я был для нее помехой. Поэтому я хочу, чтобы ты меня услышал. Поверь, если бы задание было простым, Лабард бы послал не тебя, а, например, балагура Штольца.
- Да, Штольц – веселый малый. Но мне не нравятся твои речи, Билль, если каждый в Интерриуме начнет делать то, что ему заблагорассудится, то хаос наступит гораздо раньше, чем мы предполагаем.
- Не о хаосе речь сейчас, а о тебе, - Билль помедлил, - не только о тебе. Большего я сказать не могу,  и так уже довольно. Тебе действительно пора.
Босх вдохнул, чтобы задать самый главный мучающий его вопрос, но по легкому дуновению ветра понял, что Билля рядом нет. Париж овевал прохожих весной. Пьянящее чувство. Бурное цветение каштанов, нежаркое, нежное солнце, заливало Елисейские Поля. В железном кружеве Эйфелевой башни путались солнечные зайчики, студенты в распахнутых куртках с яркими шарфами, словно говорливые воробьи, рассыпались по Монпарнасу. 
Цель Босха была близка, близка, как никогда, но о подлинной цели он еще не догадывался. Только тайное чувство, проявившееся в нем миллионы лет тому назад, чувство исконное и подлинное, шептало ему, что путь его будет горек и долог, что много будет потрачено сил и нет надежды на счастливый конец, но вместе с тем, то, что ему предстоит, не сравнится по силе своей с самой властной магией, и даже великие мифотворцы прошлого и будущего не смогут вычеркнуть это из космических хроник.   
   

                Под куполом…

В раздумьях о странностях жизни Божена задремала. Кому-нибудь сказать, девушка впервые приехала в Париж, и вместо того, чтобы впитывать его, разглядывать, наслаждаться им, она просто спит. Преступление, честное слово. Да, Божена спала, как спят неожиданно успокоившиеся люди, чьи тревоги и неясности не давали им видеть мир воочию. Так спят люди, тревожащиеся не о великих замыслах и мистических загадках, а страдающие от повседневного,  которое, словно ржавчина, разъедает душу. Или ими овладевает латентная хандра, словно болезнь крови, эта зараза заслоняет от них  то чудесное, что способно даже Акакия Акакиевича сделать господином  Вселенной. Не всякий удовольствуется одной только шинелью, но, увы, большинству из нас одной шинели-то и достаточно.
Божена, как говорилось выше, жила в футляре крохотного обособленного мирка, но все дело в том, что этот ее чудесный кукольный мирок плыл по мутным речным водам славного петровского града, который в свою очередь, был узок в плечах, тесен и, по большей части, скучен. Нет, упаси Боже сказать, что Божена не любила свою колыбель, город, в котором прожила столько достойных лет. Просто с годами журчащая текучесть,  сонливая инертность, пропитавшая все вокруг, какая-то неживая музейная убаюканность настолько утомили ее, что ей стало казаться, будто она сама превратилась в антиквариат, например, в лисий прабабушкин воротник, порядком истрепанный и полысевший, пропитанный удушающим духом советского нафталина.
Божена любила стрелку Васильевского острова, набережные, улицу Росси, Невский проспект, - но все это был город открыточный, выставочный, а она сама жила в районе, который не принято фотографировать для презентационных картинок. Ничего особо гармоничного в этом месте не было. Дома, как  дома, проспект, как проспект. Дорогие магазины для дорогих клиентов, плохие дороги, очень мало зелени, унылые неухоженные дворы, да сталинские дома-корабли, тяжелые, монолитные, основательные, словно великаны-тролли из норвежских преданий. Эти дома Божена любила, даже писала о них стихи.
И сейчас, в Париже, с ней произошла странная вещь. Она заснула, как засыпает человек,  мучительно уставший не от физических нагрузок и недосыпания, а от сумерек, печали и несбывшихся ожиданий.  Божена уснула так, будто по окончании сна ее ждала новая жизнь, - много солнца и моря, улыбчивых ясных людей, и ответы на вопросы, коих у нее было превеликое множество. 
Божену разбудил телефонный звонок. Нежная мелодия «К Элизе» вернула ее к реальности. Мобильник радостно подпрыгивал на лакированной тумбочке. Проснувшись, она не ощутила привычной тяжести, что возникает в теле после короткого дневного сна. Наоборот, глаза открылись очень легко, из окна в номер вплыли запахи весеннего бульвара. Божена взяла телефон.
- Божена Иртен? – спросил мужской голос со свойственным  французам причудливым ударением на последнем слоге. Божена улыбнулась, оказывается на французский лад ее имя и фамилия  звучали очень забавно, почти сливаясь в одно слово, а заключительное «е» в фамилии превратилось в носовое «А» – «БоженаиртАн».
- Oui.
Не будем утомлять читателя  переводом с французского, суть разговора сводилась к следующему.
- Меня зовут Рене де Карт…
- Как философ и ученый?
- Слышится так же, только пишется иначе.
- Вы – дворянин?
- Да, - Божене показалось, что собеседник улыбнулся, - мне известно, зачем вы приехали. Нужный вам человек будет сегодня по адресу, который я вам чуть позже продиктую. Хочу обратить ваше внимание на следующие моменты, - сегодня вы можете с ним только познакомиться, после этого мы попросим вас удалиться. 
- Я хотела бы от вас услышать,  как его зовут…
- Вам не сообщили его имя?
-Сообщили, но я хочу удостовериться. Я называю имя, вы – фамилию…
- Хорошо, я вас слушаю
- Его имя – Ян…
- Да, Ян Бжиневски. Для вас.
- Что значит, для меня.
- Его настоящее имя звучит несколько иначе, но посторонним людям это знать не обязательно.
- Обожаю загадки и шарады.
- Держите себя в руках, это вам не «Код да Винчи».
- Не сердитесь, я пошутила.
- Как помнится, герой романа Булгакова жестоко поплатился за шутку, которая показалась ему невинной.
- Как легко вы смешиваете жизнь реальную и литературный вымысел…
- Вы считаете «Мастера и Маргариту» выдумкой?
- А вы?
- Если хотите, мы продолжим этот разговор позже.
- Хорошо. Но я хотела бы уточнить, я должна уйти сразу после знакомства?
- Да.
- С чем это связано?
- С тем, что там, куда вы придете, должно состояться мероприятие, на которое вы не приглашены.
- Так пригласите меня…
- Это не в моей власти, простите.
- Да, я понимаю. Хорошо. Диктуйте адрес.
Это было кафе, расположенное напротив знаменитой «Ротонды», ничуть не уступающее ей по славе. Кафе, где в начале ХХ века буйствовала вся творческая знать Европы и России. Кафе, о котором  в ту пору было сложено множество легенд, доживших до дня сегодняшнего. Большинство этих легенд были ими изначально, но, как известно, история привечает вымысел, точно так же, как знатная дама благоволит к своим очаровательным арапчатам, оттеняющим ее роскошную породистую извращенность, которыми, к слову сказать,  хозяйка готова пожертвовать в любой момент.
Встреча была назначена. Божену  охватило волнение. Почему она волновалась? Может, на краткий миг ее усталой душе показалось, что чудо, которое она ждала столько лет, неожиданно подступило совсем близко, почти как в стихах Ахматовой:
«И так близко подходит чудесное/ К развалившимся грязным домам… / Никому, никому не известное, / Но от века желанное нам»

Если бы Божена знала, если бы знал Босх, а также Ян Бжиневски и Азар Лайош все то, что знал Фредерик Лабард, наместник Интерриума. Но, увы, знание достается не всем. Кому-то приходится довольствоваться предчувствиями…
Фредерик Лабард улыбнулся сразу после заключительных слов Рене де Карта. «Босх, мой мальчик, начало положено. Но это еще далеко не конец. Это всего лишь начало…».
Итерн Босх вздрогнул. Почему слова, произнесенные Лабардом,  так взволновали того, кому положено быть спокойным, того, кто знает, что смерть невозможна, а бессмертие, как форма жизни, существует с начала времен? Почему Итерн Босх так обеспокоился заданием, проще которого быть не могло? Может оттого, что древнее знание, именуемое людьми интуицией, подсказало ему, что возможный союз земной женщины и мужчины предполагает дополнительные составляющие. И дело не в пресловутом треугольнике, о котором на земле принято так цинично шутить. Все гораздо сложнее, - такая неутешительная мысль окончательно сформировалась в голове Босха именно сейчас, после слов Лабарда о начале истории.
«Эта история будет касаться меня гораздо больше, чем мне думалось…», - сомнение превратилось в уверенность. Так Босх определил для себя дальнейшую траекторию своей деятельности. Он знал, что должен присутствовать на сегодняшней встрече. «Все действующие лица будут участвовать в единой мизансцене, - обычно такое пиршество характеров было свойственно пьесам Вильяма Шекспира», - прошептал Босх. И хотя мелодраматизм, свойственный людской породе, Итернам не был присущ, Босх усмехнулся, интрига есть интрига, и даже бессмертные не откажутся от столь изысканного зрелища…

А тем временем, Ян Бжиневски заканчивал разговор с Рене де Картом по мобильному, который сообщил ему о беседе с Боженой. «Bon, d’accord», - отключившись, Ян посмотрел на Азара, который, казалось, совсем не прислушивался к разговору, бродил по лавке, как рачительный хозяин, поправляя некоторые вещи, передвигая статуэтки и смахивая кое-где пыль маленькой метелочкой.
- Что ты об этом думаешь?
- Я не понимаю, зачем вам это надо?
- Что именно? – Ян сел на ломбардийский резной стул и устремил взгляд на противоположную стену, где на гобелене Бернара ван Орлея разворачивались сцены из жизни святых в библейском духе.
- Интервью, эта русская журналистка.
- Должен же хоть кто-то знать правду.
- Зачем?
- Когда-нибудь и где-нибудь правда должна вспыхнуть, чтобы осветить сумрак…
- Вы цитируете древних, но ведь мир не изменился, если во времена великих греков правда не была нужна, так почему же вы считаете, что сейчас она будет востребована, время-то неподходящее.
- Время для правды всегда неподходящее. Но суть не  в этом, я ведь не борец с мировым злом…
- Вот именно поэтому я и удивлен…
- Правда не всегда становится истиной. Правда может лежать, как камень, и пользы от нее, что от твоего текинского ковра, который ты пытаешься продать уже три года, а истина меняет людей, причем в лучшую сторону…
- При условии, что люди правильно ее понимают…
Ян улыбнулся.
- Истине не нужны условия, а также зрители, она ведь не зрелище…
- Вы хотите сказать, что истина существует сама по себе?
- В какой-то мере, да.
- А правда?
- Правда условна и без нее можно жить.
- И что же Вы собираетесь рассказать этой русской журналистке?
Ян встал с кресла, прошел вглубь лавки, во внутреннюю комнату, где под стеклом лежала коллекция красивых разных по форме и цвету камней. Помолчал, внимательно разглядывая диковинные экспонаты, и, не поворачиваясь к Азару, который стоял у порога, произнес.
- Я хочу рассказать ей истину, она меня поймет.
- Вы уверены?
- Я говорил о ней с Александером, и, судя по всему, эта девочка  так же одинока, как и я, но она не грустит по этому поводу, ибо знает, что истина дороже любви. Любовь – сиюминутна, истина – вечна.
- Но любовь способна менять все вокруг, включая тех, кто в нее вовлечен.
- Мой милый Азар, ты мудрый человек, прожил такую яркую жизнь, но до сих пор не понял, что любовь – это иллюзия, которой люди утешаются. Она не способна ничего изменить в ЭТОМ мире, потому что подлинную любовь ЭТОТ мир не познал и не познает никогда.
- Мне жаль, что вы так думаете, хотя, возможно, вы правы, для вас, - Азар сделал на слове «вас» интонационное ударение, - любовь всего лишь утешение, - на этих словах Ян резко повернулся к старику, в его глазах мелькнула тень гнева.
- Если бы ты знал, что знаю я…
- Не знания делают нас сильными…
- Знания делают нас печальными и беспомощными. Когда знаний слишком много, жизнь становится бессмысленной.
Пришла очередь Азара вздрогнуть.
- Эта журналистка…
- Божена Иртен…
- Да, Божена, что вы о ней знаете?
- Достаточно, чтобы рассказать…, - Ян осекся. Азар в низком проеме двери слегка склонил голову на левый бок, словно прислушивался к внутреннему голосу.
- О чем?
- Ты знаешь, о чем…
- А если она не поверит, на земле было столько мнимых пророков?
- Если я достаточно о ней знаю…
Звякнул дверной колокольчик. Ян встрепенулся, не глядя на Азара, вышел  из комнаты. Старик последовал за ним. Как только дверь закрылась, невидимый чудо-замок сделал комнату недоступной для чужих.

Божена вошла в кафе «Le Coupole» за двадцать минут до назначенного времени. Улыбчивый юноша принял у нее легкое пальто темно-вишневого цвета. Бордовый шелковый шарф она снимать не стала. По совету интуиции, Божена сделала очень легкий, почти прозрачный макияж. Одежда была ему под стать – ничего помпезного и слишком строгого (про дресс-код Рене де Картом не было отмечено особо), поэтому она рискнула соединить черно-угольные джинсы с пуловером светло-кофейного цвета, вышеупомянутый шарф, небрежно обернутый вокруг шеи, выполнял функцию яркого акцента. «Пусть меня осудят модельеры Парижа, но в этом наряде я чувствую себя свободно» - сказала себе Божена.
В «Le Coupole» вежливые официанты с первого взгляда признали в ней иностранку, но менее вежливыми не стали. Жестами пригласили ее пройти вглубь, чуть левее к лестнице, спуститься вниз – и вот перед ней обширный зал, похожий на дансинг. По всему периметру – столы, накрытые белыми скатертями, на столах – серебряные подносы, на подносах – всевозможные закуски.   
Божена чуть помедлила, но не по причине робости, а скорее из тактических соображений, оглянулась, людей было мало, а те, кто присутствовали, были похожи на отдыхающих отпускников, утомившихся от нежности юга и в тоске склоняющихся по местным кафе. С первого взгляда большинство из них принадлежало к среде обеспеченных ленивцев вроде рантье или ушедших на пенсию военных, но при  более пристальном взгляде обнаруживалось, что случались среди них и персоны, которых принято величать творцами: признанные художники, музыканты, поэты. Подобная среда всегда вызывала в  Божене двойственное чувство – сытые творцы казались ей чем-то невозможным, даже неправильным, ибо, как ей представлялось, истинный талант не может быть оценен его современниками. «Большое видится на расстоянии» - эта безыскусная, но точная фраза классика в точности описывала ее отношение к признанным гениям. В то же время она готова была искренне порадоваться за собратьев-гуманитариев при условии, что их одаренность не вызывала у нее сомнений.
«Действительно ли он таков, каким хочет казаться?», - как часто она будоражила свой разум этим вопросом, на который почти никогда не находила ответа. Ей хотелось вскрыть самую суть общепринятых понятий, например, почему Черный квадрат Малевича считается произведением искусства.  Божена искренне не могла понять: хорошо ли это или плохо – да, довольно сложно от руки, не пользуясь линейками и прочими приспособлениями, написать идеальный по форме квадрат, но также для Божены было важен тот отклик, что возникал в душе при взгляде на то или иное творение. «Что значит для меня этот квадрат, какие чувства он во мне пробуждает? Никакие, но с философской точки зрения этот квадратный мрак может быть обоснован десятикратно. Усмотреть в этом примитивном изображении символизм довольно-таки легко, ведь сама по себе эта геометрическая фигура многозначна. Но что это меняет в нашей жизни, в жизни тех, кто смотрел на эту картину когда-то и в жизни тех, кто ее еще увидит? Что «квадрат Малевича» дает беглым частицам моей души, тем самым, что настолько легки и прозрачны, что их будто и не существует, на самом же деле. Именно эти частицы, словно микроскопические флэшки, фиксируют все самое ценное для меня…», - так Божена анализировала общественные каноны и удивлялась, почему людей раздражает ее страсть к подобному занятию.
Смотреть на людей, угадывать потайное, проникать в самые глубокие слои, - вот что было ее любимейшим занятием. Даже разговаривая с собеседником, она пыталась заглянуть под панцирь его публичного образа и, взломав прочную древнюю броню, впиться глазами, чувствами, сознанием в нежную уязвимую мякоть незнакомого человека.
Вот и сейчас, стоя посередине просторной залы, она медленно глазами читала лица незнакомцев. Но подобное занятие быстро утомляет. Божена решила переключиться, хотя бы на время,  ради чего   подошла к столикам с закуской. Ее взгляд поступательно двигался от подноса к подносу. Крохотные канапе всегда вызывали у нее чувство жалости, словно перед ней были  маленькие зверюшки, нуждающиеся в защите. Глядя на них, она вспомнила событие из недавнего прошлого, когда на одном из подобных приемов  познакомилась с Кириллом.
Кирилл -  самонадеянный породистый самец, ведущий по-барски вольготный образ жизни. Такие молодые люди для Божены всегда были загадкой. Что особенного надо успеть сделать, чтобы к 27 годам уже можно было безнаказанно бездельничать?  Она не задавала Кириллу этот вопрос ни в день знакомства, ни на протяжении всего того времени, когда этот «золотой мальчик» добивался ее расположения. Это тоже было для нее удивительно – она всегда считала, что таким блестящим молодым людям «к лицу» такие же отшлифованные элитные девочки с безупречными телами и калькулятором вместо души.
История их отношений зависла в пространстве и времени – Божена не говорила ни да, ни нет, Кирилл добивался, но слишком рационально и спокойно. Вскоре ей надоело анализировать нового ухажера, и она перестала отвечать на его звонки.
Божена вспомнила эту историю исключительно по аналогии. Может в насмешку, может с каким-то тайным умыслом судьба вновь проявила свою тягу к повторениям. В тот момент, когда Божена озаботилась простым выбором между канапе с красной икрой и канапе с ветчиной и сыром, мужской голос произнес фразу, которая вполне могла бы стать началом философской дискуссии:
-  Судя по вашему лицу, вы делаете серьезный выбор…, - Божена подняла глаза, рядом с ней стоял высокий мужчина в шерстяном свитере цвета морской волны и черных джинсах. Темно-зеленые глаза были настолько глубокими, что казались угольно-черными, Внешний облик скорее свойственен гордецу и сибариту, но тщательно скрываемая мука, спрятанная на самом дне души,  выказывала в нем человека чувствующего и мудрого.
- Обычно приходится выбирать, только если нет того, что нужно. Мы выбираем между плохим и худшим, - произнеся это, Божена про себя удивилась, потому как не ожидала от себя подобного
- Хотите сказать, что принцип выбора действует, когда нет самого лучшего? – мужчина бегло улыбнулся, пересек взглядом ближайший поднос с закусками. 
- Именно так. 
- Возможно, вы и правы, но процесс выбора для человека так же естественен, как процесс переваривания пищи, дыхание и сон. Без этого человек ржавеет.
- Ржавеет?
- Выбор необходим для нас сразу по нескольким причинам…
Неведомая иголочка кольнула Божену, - «То было время, когда даже камни мечтали, и все вокруг было ласковым и живым…». Странная фраза всплыла в сознании, как бумажный кораблик, неожиданно выплывший на прохожего из-за поворота в одном из городских ручейков. Весна. Неописуемое чувство, так точно воплотившееся в запахе юных почек, слякотной сочности земли и щедрой симфонии солнца, берущего на абордаж крыши и парковые скамейки. В этой неожиданно родившейся фразе тоже была весна. И Божена не могла понять, почему она возникла именно сейчас, когда этот странный человек разговаривает с ней о необходимости выбора.
- И по каким же причинам нам необходим выбор? – Божена попыталась совладать с собой. 
- Выбор – и это его основная ценность -  помогает нам осознать свою изначальную правоту. Бог задумал человека волшебником, это наша беда, что мы превратились в ремесленников. Волшебник, выбирая, уже знает ответ, потому что ему дано знать, а ремесленник, выбирая между удобным и неудобным,  придумывает оправдания своей скучной жизни.  Итак, незнакомка, что бы вы выбрали из всего предложенного?
Неожиданно накатившая смелость пробудила в Божене уверенность.
- Ничего. Я не вижу для себя здесь ничего интересного.
- Во всем? – мужчина отвел взгляд от закусок и посмотрел на Божену так открыто и ясно, что она смутилась.
- Я имею в виду закуски.
На этом непростом этапе в их странную беседу вклинился третий собеседник…
- Вы познакомились раньше, чем я это планировал.
- Дорогой Рене, разве ты не знал, что я не поддаюсь планированию, - собеседник Божены обозначил едва уловимой интонацией легкое раздражение. Человек, которому был адресован этот укол,  сдержанный, суховатый, - голосом и ликом, - бесспорно, принадлежал к какому-то знатному европейскому роду. Аристократичность была привита ему с детства, даже, вполне возможно, с той поры, когда бессознательное еще властвует над сознательным.  Благородство породы подразумевает особые навыки, один из которых бесстрастность и  умение  терпеливо сносить колкости.
- Рене де Карт, - грациозным кивком представился Божене, - с Яном Бжиневски вы уже познакомились.
В таких местах повествования авторы обычно всячески обозначают кульминацию, - бьют в литавры, звенят бубенцами, вплетают в картины жизни символичные явления природы и так далее и тому подобное. Мы же будем скромны, ибо встреча Божены Иртен и Яна Бжиневски была предопределена судьбой, а судьба сама по себе скромна, как крестьянка. Она не любит фанфар и панегириков. Поэтому так и запишем: ранней весной в Париже, а не в Калуге (что уже само по себе живописно), на вечеринке для избранных встретились двое – мужчина и женщина. Их союз предполагался давно, и этим фактом был обманут один из персонажей нашего повествования, а именно Итерн Босх.
Произошедшее стало для него потрясением. Взглянув на Божену, которая в свою очередь загипнотизировано смотрела на Яна Бжиневски, он понял все, а именно, - суть задания, смысл своего пребывания на Земле именно в этот отрезок времени, а также неуместность Рене де Карта в данном человеческом ансамбле. Босх осознал ошибочность своих первоначальных рассуждений. Расположение фигур на шахматном поле изначально было неправильным. Плодородной парой должны были стать Ян Бжиневски и Божена Иртен, Рене де Карту отводилась лишь роль друга семьи. И наконец, какое место должна была занять фигура самого Босха, кто он – ферзь, конь, король, и какую партию он должен разыграть на этот раз, кого должен наградить решимостью или подтолкнуть на перемену участи.
Босх не знал. Открывшееся на мгновение знание – точнее осознание собственной ошибочности – не принесло ясности. Ложные ходы и искусное лавирование в данной ситуации были неуместны. Было понятно одно – отныне все изменится.
Божена смотрела на Яна, Рене де Карт смотрел куда-то в пространство, непреодолимая тоска, нахлынувшая неожиданно, сковала его мысли. То ли воспоминание о глубинной обиде, то ли недоговоренность и как следствие жизненная ошибка, за которую кому-то пришлось заплатить самым дорогим. Рене де Карт глядел странно, словно не видя зримого,  на самом деле, его взгляд был устремлен на того, кого присутствующие видеть не могли, на существо иного порядка, вечного, но такого земного в своем непривычном беспокойстве. Они увидели друг друга наперекор всем мыслимым физическим законам и, взглянув друг на друга, мгновенно осознали себя лишними. Земной человек и Итерн – они были чем-то похожи, а именно, оба привыкли побеждать, и в этой борьбе за Женщину каждый из них, еще не получив стартовой отмашки, уже мыслил себя на Вершине, с которой все происходящее кажется мелким и незначительным. Каждый из них силой желания и веры старался приблизить миг триумфа. Но если бы их победа могла зависеть лишь от них самих. В своем стремлении к победе они забыли, что Мужчину всегда выбирает Женщина, а не наоборот, и в этой маленькой истине таилась главная причина их грядущего поражения.    


                Утро воскресения

Если бы в воскресенье утром Божене, Босху, Яну и Рене задали один и тот же вопрос: что произошло вчера, несомненно, ответы были бы диаметрально противоположными.
Для Яна Бжиневски встреча в «Le Coupole» была началом некой программы, которую он задумал некоторое время назад и, тщательно продумав все действия, приступил к ее осуществлению. О каких-либо чувствах этого человека по отношению к происходящему говорить было бы, по крайней мере, неуместно. Как ни странно, больше волнения выказали Итерн Босх, незримо присутствовавший на встрече, и друг Бжиневски – Рене, о чем уже было сказано выше.
Реакция Божены оказалась по-женски простодушной, она была потрясена самим фактом существования мужчины своей мечты. Согласитесь, увидеть воочию желаемое именно тогда, когда оно померкло и практически умерло – довольно волнующе. И теперь Божена не знала, что с этим делать, ибо более всех поражений ее страшила ситуация, при которой мужчина разгадывал ее сердечную тайну. Она боялась быть уличенной в своих невольных чувствах к человеку, которого она почти не знала. Как это страшно, обнаружить свою уязвимость на самой зыбкой стадии отношений. А завтра ей еще предстояло испытание – разговор с человеком, который пробуждал в ней страх и влечение одновременно.
Надо сказать, что Ян Бжиневски принадлежал к породе стерильных людей и этим все сказано. Божена со свойственной ей чуткостью практически сразу почувствовала эту его особенность, и хотя такие люди ей были абсолютно чужды, притягательным фактором для нее стали его мудрость и красота. И еще соединение холодной правильности черт и Знания в глазах, которое создавало лицо удивительной тайны, - словно из подземелья на поверхность вырывается луч солнца, и этот луч освещает самое далекое, самое древнее и потайное, что только может существовать в этом физическом мире. В лице Яна Бжиневски читалось одиночество человека, получившего Знание, но не то, что просветляет и придает силу, а то, что лишает сна и делает мучительно тревожным каждое грядущее мгновение. Те же знающие, что смирились с участью, утешаются неизбежностью, и не представляют иной судьбы, кроме той, что, по их мнению, единична и неоспорима. Ян Бжиневски принадлежал к числу именно таких людей – смирившихся, не желающих ничего иного, кроме того, что предопределено.
Был еще один важный момент, о котором мы непременно должны упомянуть – Ян Бжиневски не верил в реинкарнацию и «второй шанс» - все существует только здесь и сейчас. Прошлое умирает, будущее слишком быстро превращается в настоящее и еще быстрее – в прошлое, стало быть, мы все живем вне времени. Подобное утверждение могли бы опровергнуть физики, но люди этой профессии не входили в круг общения Бжиневски, так что свою персональную уверенность относительно временных границ он держал при себе.
Он многое держал при себе, в частности, личное мнение о  некоторых знакомых и коллегах, и это была правильная тактика, ведь мало кто способен смириться с тем, что кто-то тебя читает без твоего на это позволения. А Бжиневски любил побаловаться подобным занятием - ему ничего не стоило, бегло взглянув на человека, почти мгновенно дать самое подробное описание его психофизического устройства. Не миновала эта участь и Божену, - Ян увидел ее так ясно, что даже сам удивился многоцветью ее астрального тела. Но было в его новой знакомой нечто, что заставило его споткнуться – Божена настолько мощно верила в чудесное, что обладала способностью извлекать это чудесное из мира неявного и переносить в мир физических форм. Ее аура светилась золотом, в нежном сплаве с активной синевой, то есть, Божена была Магом, просто не подозревала об этом. 
Безусловно, Ян Бжиневски перед интервью, как уже говорилось выше, навел справки о Божене, но одно дело принять к сведению сухие факты и совсем другое «считать» с человека его судьбу, увидеть душевную основу. Увидеть зримо, во всех красках и оттенках. Божена была многоцветна, и эта радужность свидетельствовала о сложности ее натуры. Яну нравились сложные люди. Но под словом «нравились» правильнее было бы подразумевать скорее научный интерес натуралиста, нежели позитивную эмоцию мужчины.    
В результате Ян Бжиневски принял решение не уезжать немедленно из Парижа, а поговорить с Боженой. Когда он объявил об этом Рене, тот странно посмотрел на него, но возражать не стал, только Азар, находившийся неподалеку,  тихо спросил: «Вы уверены, что она сможет с этим жить…». На что Ян спокойно возразил, что, по его мнению, она достаточно сильна для этого.  На этом разговор закончился.
Следующим днем, а именно, в 10 утра, Ян и Божена встретились неподалеку от кафе «Le Coupole», в антикварной лавке. Пожалуй, на этом этапе нашего повествования в пересказе этой беседы нет необходимости, гораздо важнее обратиться к другому персонажу – Итерну Босху, а именно к его чувствам и планам.
Воскресным утром Босх сказал: «Я чист как слеза ребенка», - и сам себе не поверил, ибо продолжал пребывать в смятении, что вообще для него было величайшей редкостью. Он ощущал себя, как скоростной локомотив, сошедший с рельс. Аварии еще не произошло, но вектор движения был потерян. Самым простым решением для него могло стать временное возвращение в Интерриум и небольшое совещание с Комендантом Лабардом, но что-то подсказывало Босху, что в этой истории он одинок.
Возникшие противоречия представлялись ему не препятствиями, а скорее неожиданно открывшимися подсказками, с помощью которых он волен осуществить собственную игру. Пребывание на земле постепенно из задания превращалось в персональный Путь, который ему надлежит пройти, чтобы в его судьбе могло свершиться нечто очень важное. «Я не просто исполнитель, я участник истории…», - когда Босх это осознал, стало немного легче. Но оставался какой-то мучительный осадок, понять причину которого он не мог.
В то время, когда Божена и Ян беседовали в антикварной лавке Бжиневски, Босх решил прогуляться по городу. Зримо, без привычных уловок. До реального воплощения было еще далеко, да и зачем. Итерн знал, что для этого нужны очень веские причины, их пока не было. Просто прогулка по обычному земному городу, что может быть невиннее. Но и тут Босха подстерегали неожиданности.
- Кажется, наш друг призадумался…
Знакомый голос прервал размышления Босха. Над его правым плечом возникло едва зримое радужное облачко.
- Ребенок, ты опять сбежал? – Босх сделал попытку скрыть смятение за улыбкой.
- Ты меня беспокоишь, Босх, очень беспокоишь, и не только меня, но и Лабарда.
- С Лабардом все понятно. А вот ты?
- Я тоже частица Общего Дома, и твоя судьба нам всем не безразлична.
– Вы за меня не волнуйтесь, я всегда найду выход…
- До выхода еще очень далеко, ты еще на входе, Босх.
Почему-то именно эта фраза ввергла Босха в мрачное настроение.
- Что ты думаешь о Яне Бжиневски? – спросил неожиданно Босх.
- Важно не то, что я об этом думаю, важно то, чего ты хочешь…
- Я хочу, чтобы Божена полюбила меня.
Радужный сгусток слегка подпрыгнул, закачался, словно сказанное изменило его структуру.
- Я так и знал, что этим кончится, Босх, зачем тебе эта морока, людская любовь не постоянна, человечество так и не овладело секретом истинной любви.
- Тебя это тревожит?
- Это должно тревожить тебя, раз ты собрался измениться…
- С чего ты решил, что я собираюсь меняться?
- Если ты хочешь испытать любовь земной женщины, ты должен понимать, что она изменит тебя.
- Я этого не чувствую.
- Босх, - в радужном облачке прибавилось темных тонов, - я очень прошу тебя, подумай лишний раз…
- Билль, в моем нынешнем теле она меня не полюбит, я с ней уже разговаривал, от нее не исходило теплых вибраций, - раздражение, непонимание, удивление, затем легкий интерес, - это все, что она испытывает ко мне, она меня не полюбит…
- Босх, послушай меня,
- Нет, Билль,  не могу, увидев эту женщину, я вдруг ощутил себя незаконченным, знаешь, так бывает, художник рисует картину, ему кажется, что он знает, какой она должна быть, но вдруг он останавливается, потому что теряет нечто, что помогло бы ему довершить начатое, картина остается недописанной.
- Босх…
- Поверь мне, нет ничего страшнее, чем незавершенность…
- Еще есть несбывшееся…
- Нет, это совсем другое, незавершенное – это приговор творцу, крест, знак его несостоятельности, нет страшнее порока, чем неумение доводить дело до конца.   
- Босх, ты не должен, я знаю, о чем ты думаешь…
- Расскажи мне о судьбе этого человека…
- Яна Бжиневски…?
- Нет, не надо, не рассказывай, я не хочу знать его судьбы. Он вообще не имеет никакого отношения к нашей истории, его душа не имеет, а вот его тело…
- Босх, так нельзя.
Босх резко повернулся туда, где на фоне апрельского неба выделялся странный кусочек, цвета мокрого асфальта с переменной игрой оттенков – от бледно-серебристого до пепельно-серого. Маленький соул испытывал в этот момент всю гамму человеческих чувств, которые ему не пришлось изведать на земле.
- Босх, ты не поверишь, но я очень люблю тебя, давай поговорим.
Краткая вспышка агрессивного упорства мгновенно потухла, Босх расслабился. 
- Сейчас, здесь на земле, у тебя нет судьбы, и ты это знаешь, воплощение без судьбы невозможно…
- Но если я приму на себя воплощение другого человека…
- Ты прекрасно знаешь, что это невозможно…
- Когда возникает сильное желание, возможно все.
- Ради чего, Босх, ради чего, ради простого любопытства?
- Я встречал ее раньше, она была моей несбывшейся любовью много воплощений тому назад. Неужели и на этот раз я не смогу заставить ее полюбить меня? Я знаю, кем должен стать, чтобы она обратила на меня внимание.
- Ты считаешь это честно?
- Земля видела и не такой обман, от моего никому плохо не станет.
- Ты уверен?
- Билль, я живу не первый день…
- Да уж…
- Я знаю, с какого конца надо заходить…

Воздух стал тяжелее, солнце, скользившее по асфальту, как роллер, резко вобрало лучи и померкло.
- Дождь собирается….- Босх прикрыл глаза.
- Нет, Босх, это не дождь, в нашем доме – паника.
- Брось, Билль, нам иногда позволяется побаловаться.
- То, что ты задумал, не похоже на баловство.

Ветер, налетевший с севера, разогнал последние солнечные следы, заколыхались кроны каштанов, прохожие зябко кутались в шерстные шарфы, застегивали куртки, повеяло одиночеством и тоской. Билль встрепенулся, облака собрались в причудливые картины, которые люди, испуганные неожиданным холодом, просто не замечали, только два существа, не принадлежащих этому берегу, увидели гнев небес. А там, куда и взгляд не всегда проникнет, проступили очертания морского берега, скалы, словно средневековые воины, застыли в мрачном оцепенении, и был там тот, кому было дано знать. Он был хмур и неласков, незримый для всех он обратился к Босху:
- Босх, мальчик мой, от шалостей до беды один шаг…
- Лабард, я знаю, и  вы должны меня понять.
- Я тебе не должен, а вот ты совершаешь ошибку, это не твоя судьба, тебе не дано право вторгаться в ЭТУ судьбу.
- Лабард, я чувствую, что должен пойти этим путем. Вы можете меня остановить, так остановите.
- Ты прекрасно знаешь, что Интерриум – мир свободной воли, а значит, ты можешь поступить так, как хочешь, но твой маленький друг прав, задумайся о последствиях…
- Я не могу, Лабард, это выше меня, какая-то сила внутри меня заставляет меня так поступить. Я одержим…
- Это твое право, но меня беспокоят твои мотивы, ради чего ты хочешь так поступить?
Босх запнулся. Мысль, вспыхнувшая неожиданно – «Я должен быть рядом с Боженой», казалось, не требовала оправдания и доказательств. Это должно было осуществиться, просто должно.
Итерн хотел рассказать об этом Лабарду, но Комендант уже все понял. Когда Босх очнулся, видение исчезло, снова выступило солнце, воздух стал теплым и ласковым. Билль был по-прежнему грустен.
- Ты ведь не отступишься?
- Нет, Билль, я не могу.
- А если все пойдет не так?
- Отныне я  знаю, КАК должно быть.
- Ты хочешь прожить чужую жизнь?
- Нет, я хочу прожить часть жизни с женщиной, которая мне интересна, она – особенная, и я хочу понять, что в ней особенного.
- Я все равно буду с тобой.
- Спасибо тебе.
- Ты меняешь свою судьбу.
- Я знаю, Билль…

Произнося эти слова, Босх проходил мимо антикварной лавки, где беседовали Божена и Ян. Билль сделал едва уловимое движение, которое человеческому существу не понять, но Босх его прочитал и повернулся туда, куда ему указывал малыш-соул. За стеклянной витриной – красивый профиль молодой женщины по имени Божена навеял Босху остаточное  воспоминание из какого-то давнего воплощения – зеленый луг, бесконечный в своей изначальности, маленький домик вдалеке за невысоким холмом, издалека слышны женский смех и мужской голос, - счастье в каждой ноте, два голоса, сливаясь воедино, звенят над подлинным миром, миром, в котором нет места сомнению и боли. Эти двое – мужчина и женщина – в своем маленьком убежище посередине бескрайнего зеленого океана и никого вокруг. Они одни – в своем счастье и горе, болезни и здравии. Бессмертные, потому что влюбленные, по-настоящему бессмертные, они жили в те далекие-далекие времена, когда  желания сердца управляли миром.
Видение прошло, в витрине лавки Босх увидел, как к Божене присоединился высокий красивый мужчина. Он принес ей кофе, и рука его, снимающая чашку с подноса, чуть-чуть дрогнула, точно так же в этот момент, что-то дрогнуло внутри существа, стоявшего по другую сторону стекла.  Существа, считавшего прежде, что нет ничего лучше вечности, воспринимавшего  покой, как награду за века одиночества, существа, познавшего подлинную гармонию. Он считал, что в его бесконечной судьбе все предрешено, он ошибся. Волею своей судьбы, а не чьей-то другой, он оказался на земле, в городе Париже, перед витриной этого магазина, в котором были собраны воедино разные эпохи и стили, он смотрел на женщину, для которой был еще никем, а она уже стала его целью, оправданием опасного шага.
Босх замер. Божена повернула голову и взглянула на уличный поток.
- Она тебя не видит, - Билль заколыхался у него над плечом.
- Ты ошибаешься, видит, только не глазами, а душой…
И действительно. Взглянув за окно, Божена увидела незнакомый город, людей, красивую архитектуру, но посередине этой чуждой ей среды обитания, в конкретном фрагменте пространства причудливая игра солнца, ветра и влаги очертила высокий мужской силуэт, зыбкий и искрящийся. От этого силуэта исходили волны тепла, «призрак весны», - подумала Божена и улыбнулась.
«Какой чудесный день», - подумал Босх,  то, что тяготило его, отступило, - когда знаешь, на что отважился, предстоящее не кажется таким пугающим, как раньше…».
- Да будет так, - прошептал Билль.   
Босх улыбнулся. Пришло видение – неизвестная ему планета, на которой, он вроде, никогда не был, но как явно он видел цветущий клевер, вздыбленное море, бьющееся о мрачные скалы, как явственно ощущал сладкий запах высушенной на солнце травы, слабый, почти неслышный аромат незабудок и анютиных глазок.
- А знаешь, чего бы мне хотелось больше всего на свете? - подал голос Билль.
- Чего?
- Чтобы дети всегда оставались детьми…
- Может когда-нибудь так оно и будет…
- Может быть…
- Билль, тебе пора.
- Я знаю, мы еще увидимся.
- Вполне возможно, - Босх оглянулся, - никак не могу привыкнуть к здешнему времени. Оно слишком явно напоминает о себе…
И действительно, сумерки завоевывали пространство, пока неявно, в виде теней, но это был первый знак для света – пора на покой. Босх направился вниз по улице, а на другом краю города, точнее за его пределами, со взлетной полосы аэропорта Шарля де Голля поднялся самолет. Божена Иртен возвращалась в Петербург. Но это была совсем другая Божена, не та, что приехала в Париж пару дней тому назад. Новая Божена была счастлива и смущена, она была готова безумно плакать и смеяться, будто ее сумрачной душой овладело возрождение, словно вернулось Начало, обещавшее когда-то чудесную сказку, - так путешественник, проведший не один год в бесприютных брожениях по тибетским горам, устало, но лучезарно  замирает перед огненным шаром  - на пороге Шамбалы…   

После разговора с Боженой, Ян Бжиневски был в странном настроении. Азар Лайош, хорошо знавший своего воспитанника, мог бы побиться об заклад, - хотя он никогда не шел на подобные авантюры, - его подопечный смущен,  что с ним приключалось особенно редко. Ян Бжиневски был тверд во всем, что касалось эмоций, даже если кому-то удавалось вывести его из равновесия, внешне это почти не проявлялось. Но на этот раз Бжиневски дал волю чувствам, - еще не выветрился в лавке запах духов Божены, - как он произнес:
- Кажется, эта девочка знает о Боге больше, чем мы все…», -  для подобного заявления нужны были веские основания. Азар встрепенулся.
- Из чего вы это заключили?
- Она дала мне это понять, вскользь, но очень ясно…
- Вы верите в то, что молодая журналистка, не принадлежащая кругу посвященных, может знать больше, чем…
- Да, именно так. Азар, ты хорошо знаешь, что знание может быть разным.
- Да…
- Тогда зачем ты сомневаешься?
- Меня это пугает. Если столь важная информация так легко дается в чужие руки…
- Когда понимаешь, что рядом есть кто-то более сильный, на душе становится тревожно. Но не бойся, эта девочка не способна нам навредить.
Бжиневски прошел в заднюю комнату, Азар последовал за ним.
- Азар, я хочу тебя попросить – ты всегда был для меня опорой, я стал таким именно благодаря тебе, - казалось, Азар смутился, его взгляд стал нейтрально-потерянным, - но самое главное я скажу сейчас, - отныне многое зависит от Божены, от ее Знания и умения чувствовать, все, чем одарила нас судьба, скоро перейдет к ней. Запомни это и когда придет время, отнесись к ней так, как ты обошелся бы со мной.
Азар кивнул.  Ян подошел к стеклянной витрине, под стеклом которой в произвольном порядке лежали несколько камней разной расцветки и формы. Постояв над коллекцией, он повернулся к своему наставнику:
- Я уже многого не увижу, но, знаешь, когда я разговаривал с Боженой, мысль о бессмертии не показалась мне такой абсурдной.
Если бы читатель мог почувствовать то, что всколыхнулось в этом пожилом человеке, выпившем до дна и чашу горя, и чашу радости. Азар Лайош, более похожий на слугу, чем на мастера, любил Яна той древней исконной любовью, что способна охранять на расстоянии. Надо ли говорить, что этот сиротливый мальчик всегда был для него как сын.  И теперь слова сказанные учеником прозвучали для него как сердечный удар, слишком пугающе явным был их смысл. Бжиневски уходил, и Азар Лайош отнесся к этим словам, как отец, услышавший весть о смерти своего ребенка.
- Зачем вы так говорите, у вас еще есть время.
- Да, есть, но не  здесь. Если верить Белой Книге, истинную жизнь мы проживаем не здесь, а в другом мире, более могущественном и прекрасном.
- Вы говорите о мире непроявленном?
- Я говорю о Единственном мире, необъятном и безграничном, где все происходит по воле человека. А здесь, - Ян с сожалением обвел комнату взглядом, - здесь все временное, это жизнь напрокат, мы проживаем всего лишь кратковременное воплощение, чтобы вернуться домой более совершенными.
- Мастерству можно обучаться где угодно,
- Можно, но этому миру Мастера не нужны, люди не способны понять истинный талант, им милее стразы и феаниты, чем подлинные алмазы, они привечают суррогаты и коронуют бездарность, ибо в таком случае могут не беспокоиться, что их собственная бездарность будет заметна, дар природный доводит их до бешенства, они готовы загрызть его обладателя, лишь бы он не обнажил их пустое нутро. Люди в большинстве своем – существа мелкие, и горе тем, кто от них отличается. Божена – удивительная женщина, она подобна дремлющему лотосу, не осознающему своей красоты и мощи. Но ее время уже близко. Запомни, Азар, что я тебе сказал, - все, о чем тебя попросит Божена, должно быть исполнено, - ты знаешь,  о чем я.
С этими словами Ян Бжиневски резко развернулся и пошел к выходу, в середине лавки он чуть-чуть помедлил, провел рукой по текинским коврам, фарфоровым статуэткам, задержал взгляд на иконах, но почти сразу прошел к двери, взялся за ручку,  одновременно нащупывая в кармане брюк ключи от машины. Уже выйдя на улицу, он обернулся – на самом пороге лавки древностей стоял его единственный друг, а по сути, отец – Азар Лайош, человек, подаривший  ему начальное знание, научивший различать подлинные цвета и чувствовать оттенки, давший ему возможность реализовать себя в этом не самом лучшем из миров. Благодаря этому монаху в душе и страннику, Ян Бжиневски мог сейчас сказать самому себе: «Я прожил эту жизнь не зря». Да, в его жизни многое сбылось, хотя обыватель, скорее всего, мог бы вполне справедливо указать ему на некоторые недоработки, например, отсутствие семьи, корней, привычного набора, свидетельствующего о социальном благополучии. Но именно Азар Лайош, его наставник, гувернер, поверенное лицо, которого люди недалекие имели глупость именовать «серым кардиналом», дал ему серьезную базу и умение строить свою жизнь по нестандартным чертежам. Ян Бжиневски родился для того, чтобы стать Другим. Он им стал. И сожалеть ему было не о чем.
Бжиневски обернулся. Лайош стоял на пороге и молчал, но в этом молчании, во взгляде темно-карих глаз, в которых проступала старческая мутноватость, было столько любви и одиночества, что Ян не выдержал, махнул рукой, и хотя хотел, чтобы движение вышло небрежно-легким, ему это не удалось, волнение выдало себя. Он успокоился уже только в машине.  Прикурив, попытался  побороть едва заметную дрожь, но и она была для него слабостью. «Старею». Он даже невесело усмехнулся.

Если бы любой их тех, кто читает сейчас эту книгу, узнал, хотя бы одну десятую из того, что знал Ян Бжиневски, он понял, насколько ничтожны и смешны его житейские устремления. Это сродни тому, как если бы путник удовольствовался коркой черного хлеба и стаканом сырой воды, в то время как в нескольких метрах от него стол ломится от невиданных явств. В таком же положении оказываются обманщики-иллюзионисты, на глазах которых мальчик-бедняк из немецкой захудалой деревушки творит настоящее чудо, оторвавшись от земли.
Что мы знаем о чудесах? Этот вопрос мог бы задать любой из героев этого романа-приключения, действительно, что для нас, людей живущих в ХХI веке, значит чудо. Огонь ли в Иерусалиме, что зажигается под Гробом Господним каждый год на Пасху, или египетские пирамиды, по геометрии и гармонии своей подобные, скорее, творениям высшего разума, нежели постройкам рук человеческих. Можно ли назвать чудом то, что трехмесячная девочка падает с седьмого этажа и остается в живых, не получив ни одной серьезной травмы, при этом выясняется, что она родилась семимесячной, 7 числа, седьмого месяца. И, наконец, что хотят нам сказать плачущие иконы, стигматы, проступающие на ладонях обычного школьника, кровоточащие распятия?
Знаем ли мы о том, что Господь вложил в нас Веру в чудеса, чтобы испугавшись и ослабнув, мы могли опереться на свой Дар,  божественную частицу, подпитывающую нас. Нет,  мы слепы и глухи, - не видим, не слышим, не чувствуем. Идем на ощупь, в кромешной тьме, блуждаем по лабиринту, построенному нашими предшественниками, натыкаемся на собственное неверие, громоздим бесконечные стены, наподобие Великой Китайской, - ни перепрыгнуть, ни подкопать, - и в каждом нашем жесте, поступке, высказывании – предательство своей исключительности, отречение от Полета и Сказки. Мы верим не в Бога, а в божков, которые маняще пахнут, приятно похрустывают и заманчиво шуршат в наших портмоне. Это мы придумали, что человек смертен, потому что жизнь вечная нам не по силам. 
Ян Бжиневски очень хорошо знал нынешний расклад сил, ему были открыты большие знания, - секреты политической возни он презирал, истинные исторические факты, а не те, что предавались огласке, его утомляли, - он стремился к Знанию высшего порядка, которое приходит к человеку лишь в состоянии Просветления или медитации. Он владел методикой изменения сознания, но каждый раз, когда его бессознательное оказывалось в Космосе, его обуревал страх, - нет, не страх смерти, наоборот, страх бесконечности, которая подразумевала нескончаемые скитания и кромешное одиночество. Мир неявный представлялся ему печальной бездной, у которой нет дна, конца и края, в которой время и пространство поглотили друг друга.
И вдруг ему открывается совсем иное – Белая Книга, словно старинная чаша Грааля, расцветает перед ним самым сокровенным, и на поверхность просачиваются факты, о которых до этого момента Ян даже не задумывался, само предположение показалось бы ему непозволительной роскошью. В довершение ко всему в его жизни появляется Божена и мир переворачивается – оказывается, что прочитанное в книге уже было известно кому-то другому, то, что для него явилось откровением, для женщины, которую он даже не знал,  было знанием вчерашнего дня.  Она рассказала ему о своих путешествиях во снах, и через нее он понял, что Шамбала существует и в нее можно действительно попасть. Еще он узнал, что Шамбала любит разные проявления, и одному тому же человеку она может являться многократно в различных обличиях. Ян многое узнал – для него это было равносильно новой двери, о существовании которой он даже не подозревал. Но вот она выступила из мрака, ее очертания стали видны так ясно, он в полушаге от того, чтобы распахнуть ее – осталось лишь одно – подобрать к замку ключ. О ключах Ян тоже знал предостаточно, более того, он любил головоломки и шарады, - ключ, как символ, как код, через который решается сложная задача, привлекал его больше, чем сама задача.  И вот находясь перед новой, самой главной в его жизни дверью,  Ян понял, что сможет ее открыть, только, если уйдет.
За пару дней до встречи с Боженой он связался с одним своим знакомым – монахом буддистского монастыря, настоятель которого был у него в долгу. Слова, сказанные с прекрасной смесью гордости и благодарности, сейчас пришлись впору – ситуация вынуждала, подошел срок, когда Ян должен был воспользоваться приглашением. Для ЭТОГО мира он уже ничего не мог сделать, да и сам мир был для него бесполезен. Только там, за тяжелым, сырым камнем, впитавшем в себя шопоты монахов-отшельников, Ян мог погрузиться в самую глубокую медитацию, чтобы оказаться, наконец, в том мире, о котором с таким восхищением и детской искренностью рассказывала ему Божена Иртен. «Умереть, чтобы почувствовать свое бессмертие, остановить свое сердце, чтобы вернуться домой – к солнцу, океану и простору. Туда, где время и пространство слились воедино, как двое преданных любовников, где все вокруг – дом Господень, где каждая мысль обладает силой желания. Запах цветов, шуршание песка, потрескивание огня, шорох волн – все это существует не вне тебя, а в тебе, ты создан из всего этого и твои голод и жажда там будут утолены навсегда…».
Эти слова, сказанные так ясно и светло, с такой иступленной верой, с какой лишь произносятся слова молитв, околдовали его, убаюкали и даже теперь, когда они вновь вспыли в его памяти, их власть над ним была столь велика, что он не сразу заметил впереди, на дороге мужской силуэт. Человек просто стоял посередине шоссе, стоял, как неживой, излучая странное лунное свечение. Глаза заметили его, но разум осознал не сразу, а когда пришло понимание, было поздно, даже реакция опытного водителя не спасла – все, что Бжиневски мог сделать, - резко вывернуть руль, направо,  машину повело, и она, приняв позу падающей птицы, несколько раз плавно перевернулась.
Яна Бжиневски поглотила темнота, и он уже не увидел тоскливую улыбку, проступившую на губах виновника аварии, не услышал отдаленный нежный звук, напоминавший перезвон серебряных колокольчиков, и фраза, произнесенная мужчиной, что так неожиданно явился ему на ночной дороге, осталась им неуслышанной: «Божена, я иду…»


                Между строк. Фрагмент 3.

Меня так мучает несвершенность. Когда я чувствую, что на волю рвется нечто живое и радостное, а я преграждаю ему путь своими сомнениями. Я предаю моего малыша еще в самом начале, не дав ему родиться. Это преступление против живой души, которая имеет полное право на реализацию. Вчера, в Париже, лавка древностей Яна Бжиневски напомнила мне благословенные времена детства, когда книги Чарльза Диккенса переносили меня в мир драматичный, но уютный, и становилось теплее от мысли, что счастье возможно, надо только потрудиться. А сам хозяин – какая смелость в суждениях, какая гордость, и в то же время в его словах ощущалась тоска могущественного человека, который осознает, что больше ничего не может изменить.
Когда мы с ним говорили, я думала о том, что испытывает человек, которому говорят, что он обречен. Принято думать, что он печалится об уходе, но нет, большинство приговоренных думают о том, чего не сделали и уже не сделают никогда. И это несвершенное, - а я имею в виду именно несвершенное, а не несбывшееся, то, что человек мог сделать, но не совершил по слабости, бездушию или лености, - обретает над человеком власть почти равную воспоминаниям детства. Только перед лицом изначальности мы предстаем такими, какими нас задумал Господь.
Те, кто говорят, что дети лишь копируют взрослых, вводят себя и окружающих в заблуждение. Нет, дети существа изначального мира, они живут по законам и велениям Космического Дома, который еще живет в их памяти пока постепенно приметы мира людского, искаженного, скучного не заполнят базу данных их души. И тогда они превращаются в людей, Но лишь некоторые из них, по внешним данным достигшие взрослого состояния, сохраняют свою Изначальную Душу, чистую и ясную. И тогда соседи, знакомые, коллеги  считают их изгоями, - иными, странными, в худшем случае, просто сумасшедшими, несоответствующими раз и навсегда принятой данности.
Данность, основа, закон, мактуб – люди придумали столько важных, многозначительных слов тому, что не отражает сути. Кем придумано, что любая женщина должна родить ребенка?  Ян Бжиневски очень точно сказал, - основное предназначение человека, уготованное ему Господом – свободная воля. Не беспредел, не революции и желание идти всему и всем наперекор, хотя и это иногда бывает полезно, но свободная воля, - выбор, осуществляемый сердцем. Это не значит, что человек выбирает между плохим и худшим, - выбор судьбы это осознание собственного предназначения. А когда 16-летняя девочка задумывается, кем ей стать – ветеринаром, библиотекарем или журналистом, она выбирает средство достижения своей судьбы. И даже допустив ошибку, она все равно, рано или поздно, выйдет на правильную тропу, но только в том случае, если осознает: что ей начертано.
Когда-то давно я видела чудесные сны и, веря в их чудотворную силу, рассказывала о них своему близкому кругу. Мама меня понимала всегда, но остальные…
Поначалу они меня спрашивали, что означает то-то и то-то в моих снах, но вслед за этим они интересовались, почему я вижу такие сны, а они – нет. Постепенно эта мысль начинала бередить их гораздо сильнее, чем им хотелось бы, сначала возникало чувство непонимания, потом – чувство раздражения, и, наконец, победоносным воителем в их сознание вторгалось чувство зависти и бунта,- «Чем она лучше нас, почему перед ней открываются волшебные порталы, а перед нами нет?». И когда я пыталась объяснить этим людям, что и они ТАК могут, а у них не получалось, потому что изначально они давали неправильную установку, - зачем им это надо, - мое общение с этими людьми превращалось в поединок чудесного и обыденного.
Вскоре эти люди уходили из моей жизни, но, увидев меня, они защищались от своего неверия фразой: «Она все выдумывает». Им было легче поверить, что эти чудесные путешествия невозможны, чем осознать свою слабость и неумение проникнуть в Изначальное Пространство.
С тех пор я никому не рассказываю про свои сны и жизнь, которую там веду. Только маме. Но и она тревожится. Ей кажется, что постепенно пребывание в стране, которую я условно для себя называю Интерриумом, - от сочетания «in terra» - «под землей», - может повредить моему реальному обитанию в нашем мире, - в мире потребления, продуктов, денег и обещаний, которые никогда не выполняются. Она не задается вопросом, что я потеряю, если откажусь от этого мира навсегда, а я думаю о том, как много необычного и светлого могло пройти мимо меня, если бы много лет назад я не прочитала один из романов Гофмана, в котором за потайной дверью в ложе театра мне открылся мир-измерение, существующий рядом с нами с первого дня рождения Человека.
Этого мира в романе Гофмана нет, но той же ночью, после прочтения романа, этот мир возник передо мной, как рождественское видение, раскрылся, подобно розовому лотосу, что цветет не так редко, как думают люди, просто являет свою красоту не каждому. Я вошла в мир, который поначалу  казался таким же, как явь, но музыка, свет, слова, люди – там совсем другие. Ты бестелесностью своей, которая выше физики и химии, ощущаешь, что, наконец, вернулся домой, в пространство, у которого нет границ и окраин. Куда бы я ни пошла, я везде ощущала океан, - его тепло, которое он излучает в каждой точке этого безграничного мира. И это тепло мне так отчетливо напомнило детство, когда рядом со мной были самые дорогие мне люди, перед которыми я могла быть безнаказанно белым листом, и я знала, что ничего плохого они на мне не напишут. Это было чувство абсолютной защищенности, неторопливой созерцательности, когда узнавание окружающей действительности приносило одно лишь восхищение и наслаждение.      
Мои путешествия от раза к разу становились все более насыщенными, вскоре я поняла, что могу выбирать место, куда хочу попасть. Я сама создала приспособление, с помощью которого находила конкретную точку пространства. Моделирование путешествий – как это здорово. Попав на необходимый мне уровень, я знакомилась с существами, внешне похожими на людей, но сутью своей они были неизмеримо выше. Они охотно мне рассказывали о своем обиталище, и, странное дело, вернувшись, я прекрасно помнила эти сны, в то время как сны обычные, поверхностные, в которых просто отражался прожитый день, погружались на самое дно памяти, если вообще оставались в ней. Было во всем этом лишь одно опасное обстоятельство – из обычных снов я выходила легко, а возвращение из путешествий в Интерриум давалось очень тяжело – уже просыпаясь, я долгое время находилась на пограничной территории, и пребывание в этом месте было тягостным. Проснувшись окончательно, я испытывала или тяжесть или просто откровенную головную боль. Мама замечала, что со мной что-то не так, но особо не допытывалась, а я не признавалась, что нынешняя ночь была интереснее, чем предыдущий день.
Но даже несмотря на это, я никогда не подменяла жизнь физическую пребыванием в забытьи. Путешествия во снах вскоре стали постоянной частью моей жизни, моим секретом счастья, который принадлежал лишь мне одной. Но встретившись с Яном Бжиневски, я вдруг явно ощутила связь с этим человеком, будто там, в мире иного бытия, я уже пересекалась с ним на одной из тайных тропинок. И я решилась ему об этом рассказать, это было сродни исповеди, но я не каялась, я хотела проверить свою интуицию, действительно ли ощущение родственности душ было истинным. Он очень спокойно выслушал меня и в конце задал вопрос, который поразил меня: «Вы не хотели бы там остаться?...».
Что я могла ответить? Могла ли я вообще ответить на этот вопрос? Бжиневски сходу нащупал мой страх, подсознательный страх, который часто питал мои физические недомогания. Страх оказаться неугодной для ЭТОЙ жизни, невостребованной. Один из моих близких друзей, Зденек, бывший со мной коротко и оставивший меня быстрее, чем я была к этому готова, однажды сказал мне: «У тебя часто болит живот, потому что ты не хочешь жить». Тогда, будучи наивной и немудрой, я ответила: «Это называется СРК», но прошло всего пару лет, и этого срока оказалось достаточно, чтобы убедиться в правоте его слов.
Ян Бжиневски чем-то неуловимо напомнил мне Зденека.  Молчаливый, закрытый, со строгим взглядом, теплевшим в самые неожиданные моменты. Он слушал меня так, будто делал это всю жизнь. Фраза, сказанная им, подвела черту под целым периодом моей жизни. Страх, что диким чертополохом цвел на самом дне моей души, словно мальчишка-подросток вдруг стремительно вытянулся под испепеляющим солнцем юга всего за одно лето. Так вырастает, расцветает и стремительно несется вверх все живое. Но что было делать с этим чувством, холодящим спину, я не знала. Несомненно, этот человек знал обо мне все, и у меня теперь лишь одна надежда – что он  не оставит меня наедине с бездной  моего повседневного бытия. Бытия, которое перемалывает мечты, подобно мельничным жерновам,  бытия, которое превращает цветущие поля юности в безжизненную пустыню, бытия, перед которым даже Любовь Изначальная теряет свою исцеляющую силу…      

B.I.               





                ЧАСТЬ  ПЯТАЯ.   Алхимия, как она есть…

Маленький переполох в Интерриуме

- Что ты на это скажешь, Штольц?
Фредерик Лабард сидел за тяжелым дубовым столом периода позднего Ренессанса. Вся его фигура символизировала собой крайнюю степень озабоченности, хотя человек чуткий понял бы, что сердцевиной своей Лабард спокоен как никогда. Так случается с людьми, которые всматриваются и вслушиваются в драматичную историю, развивающуюся на сцене, и активно сочувствуют ее персонажам, хотя заранее, знают, чем все кончится.
Лабард обращался к невысокому молодому человеку, листающему за его спиной маленькую изящную книжку, в сафьяновом переплете. Подобно этому чудесному образцу раннего книгопечатания, мужчина был похож на изящное произведение искусства ручной работы, в которое его создатель вложил всю душу и талант. В его лице все было пропорционально, и хотя, как известно, абсолютные пропорции далеко не всегда притягательны, были в его облике ясность и непорочность, - живи он на  земле, его, скорее всего, приняли бы за служителя Церкви.
Его звали Штольц. Как и Босх, он был Итерном. Кое-кто в Интерриуме называл его личным секретарем Лабарда, но это было всего лишь домыслом, не имеющим под собой оснований, хотя…
Штольц являлся странным персонажем. Он жил на правах служителя в этом удивительном мире, в котором главенствующее место занимала свободная воля каждого, кто сюда попадал. На правах существа, корректирующего некоторые процессы в Интерриуме. Он обладал необходимыми для Итерна чуткостью вкупе со строгостью, был улыбчивым, даже порой ласковым, но,  вместе с тем, редко отличался какими-то душевными творческими решениями. К тому же по неведомым причинам Лабард старался не посылать его на Землю – в явный мир людей. Штольц никогда не обсуждал этот факт с Комендантом,  что свидетельствовало о его эмоциональной инертности и отсутствии пытливости.
У Лабарда было свое мнение на этот счет. Однажды в беседе с Босхом он упомянул, что иногда случается в земной жизни такое, что не способен излечить даже Интерриум. Это было ответом на просьбу Босха дать ему Штольца в помощь для очередного задания. Обладая одним из драгоценнейших качеств Итерна – чуткостью, Босх не стал допытываться о причине отказа, но произошедшее стало крохотным зерном, посеянным глубоко в почве его сущности.         
Итак, после разговора Босха с Биллем, Лабард обратился к Штольцу с вопросом:
- Что ты на это скажешь? – Штольц захлопнул книгу и оперевшись о спинку стула, на котором сидел Лабард, тихо произнес, -
- Комендант, уже поздно осведомляться о том, что я думаю, да и какое это имеет значение. Мой друг Босх мужественно повернул повозку судьбы в неведомое для него русло, при этом важно понимать, сможем ли мы его контролировать…
- Контролировать? – Лабард, до этой реплики пребывавший в какой-то дремотной задумчивости, встрепенулся и совершенно искренне расхохотался.
- Контролировать? Ты, наверное, шутишь, Штольц, Босха – контролировать? О чем ты говоришь? Кто вообще говорит о контроле? Нет, дорогой мой, здесь тебе не земля, и мы не чиновники, если бы мы стали контролировать здесь живущих, Интерриум давно бы превратился в хаос. Именно по этой причине на Земле страдает столько людей, потому что за их спинами стоят те, кто думают, что могут упорядочить жизнь остальных. Странные люди существа, они думают, что написав несколько законов и сведя их в единое издание под названием Конституция или Библия, они смогут привести жизнь изначальную к единому знаменателю. Что дает им право думать, что дикари в доисторическое время жили неправильно, а они, такие все законные, основательные, правильные – они живут жизнью истинной только потому, что знают в какой руке надо держать нож, а в какой вилку.
- Они заблуждаются, - с улыбкой в голосе, больше напоминавшей сарказм, изрек Штольц.
- Они не просто заблуждаются, они обманывают самих себя, - с каждым днем, часом, минутой они отдаляются от своей изначальности, дарованной им Высшим Разумом. И лишь некоторые из них осмеливались заговаривать о том, что возможно и нужно построить государство свободной воли, Над ними смеялись, называли их города-идеи утопиями, бывали ситуации и похуже.
- А что вы скажете о религиозных фанатиках?
- Даже не хочу касаться этой темы – извращенность человеческого разума во всем своем блеске, что может быть абсурдней преступлений, совершаемых под Знаком Господа… Штольц, на данный момент меня больше беспокоит наш общий друг – Босх.
 - Комендант, на этот счет можете не беспокоиться. Босх знает.
- Да, Босх знает…
- На вашем месте я бы поволновался за земную женщину, над которой экспериментирует Босх. Как ее зовут?
- Божена, - Лабард снова впал в прежнюю меланхоличную задумчивость, - Штольц, земные женщины давно перестали быть беззащитными, и Божена из числа тех женщин, кто знает и чувствует лучше нас всех. Ее не так легко обмануть, как тебе кажется. Я не исключаю ситуации, что в итоге пострадавшей стороной окажется наш коллега…
- Босх?
- Именно он.
- Ему-то что станется?
- Как знать, как знать, - Лабард взял из рук Штольца книжку, которую тот листал, и раскрыл на случайной странице.
- Ты думаешь, эта страница открылась случайно?
- Конечно, нет.
- Тогда почитай.
Лабард протянул книгу Штольцу, и тот пробежал глазами строчки, которые каким-то едва уловимым свечением выделялись из общего   текста. «Иллюзии – опасны и чудотворны. Они могут исцелять и умервщлять. Но человек использует лишь их отрицательную силу, не осознавая, как близко находится от вожделенного рая…»
Штольц закрыл книгу и вопросительно посмотрел на Лабарда.
Лабард улыбнулся и покачал головой
- Да, Штольц, иллюзии, иллюзорный мир, который может лишь привидеться, когда человек находится в состоянии, близком к его изначальной форме, когда физических тел еще не существовало, зато Космос был полон шепчущих душ.
- Однако, Мастер, сейчас на Земле распространено очень много книг, в которых говорится о Знаках, воображаемых мирах, которые на самом деле реальней реального, о желаниях, с помощью которых можно формировать мир вокруг себя, а толку-то, - нищета вокруг, убожество и слабость духа.
- Зато те, кто пишут подобные книги, - богаты и популярны. Все дело в том, что люди по-настоящему почти никогда не работают над собой, они наотрез отказываются погружаться в дебри своего сознания. Поставив себе материальные цели – заработать денег, купить дом, завести семью, - достигнув этих целей, они  думают, что прошли полный цикл своих жизненных свершений, а ведь на самом деле, они даже не приступали к реализации.
- Согласен, но как их заставить, погрузиться в глубокие слои?
- Рассказать им правду.
- Какую именно?
- Одну единственную. Эту, которая существует здесь, но не выходит за пределы Интерриума. Рассказать им, насколько сильными и прекрасными они были задуманы, чтобы они выбросили из своей головы всякую дребедень вроде Первородного Греха, чтобы перестали думать, что страдания очищают душу, а без Великого  Поста на них не снизойдет Благодать. Они полны заблуждений, иллюзий, их так «обработали» за все эти столетия, что они заплутали в лабиринтах мнимых Кодексов и Уставов.
- Значит, Великий Пост…
- Я тебя умоляю, Штольц, я просто привел пример. Я не говорю сейчас о религии, о церкви, с ними и так все понятно. Между Богом и человеком не должно быть посредников
-  А как насчет толкователей…
- Если человеку нужно растолковывать то, что ему говорит Господь, значит, нужно менять человечество, ибо Господь говорит с людьми на таком простом языке, что не понять его просто невозможно.
- Согласен. Но люди не понимают.
- Именно поэтому, наш Босх – там.
Последние слова Лабард произнес с нескрываемой усталостью. Он встал, подошел к окну, - перед ним была площадь – обычная средневековая площадь, вымощенная суровым камнем. Обитателей было мало, - женщина с корзинкой, сидящая у фонтана и пересыпающая с ладони на ладонь горсть разноцветных камушков, да дитя павлина, полуптенец-полуподросток, больше похожий на общипанную курицу, он в смущении, неловко прихрамывая, волочился то за одним, то за другим прохожим.
- Бедное существо, с тех пор как Босх отправился на землю, он места себе не находит, - Лабард искренне жалел бедную птицу.   
- Тоскует? – Штольц тоже приник к окну.
- И не только. Уже несколько столетий он никак не может вырасти и расцвести, даже свой хвост не раскрывал ни разу.
- Ему что-то мешает?
- Возможно. Может вся эта история его изменит?
- Что мешает Паво Кристатусу расцвести? - тихо произнес Штольц.
- Как ты думаешь, почему люди молятся?
- Они ждут совета…
- Нет, необходимое знание в них уже есть, Бог, дав им душу, в качестве бонуса подарил им ответы на все вопросы. Нет, в молитвах они ищут утешения. Утешение помогает им увидеть суть мира.  А когда они постигают суть, в их жизни наступает рассвет.
- Вы хотите сказать, что павлин тоже нуждается в утешении?
- А почему бы нет? Или ты считаешь, что павлин чем-то отличается от человека?
- Нет, я так не считаю. У всего живого и сущего – один первоисточник.
- Совершенно верно. Поэтому, делаем вывод, павлин также нуждается в утешении, потому что когда душа в смятении – подсознание блокируется, и Знание ускользает.
Площадь совсем опустела. Несчастный павлин притулился в ногах старухи с корзинкой. В какой-то момент его птичьи глаза стали похожи на глаза ребенка, старуха протянула руку и погладила его по голове: «Бедная душа, нет тебе покоя…скоро, скоро, твой друг вернется…, только будет ли все по-прежнему…».
- Верное замечание, - прошептал Лабард. Отошел от окна, прошелся по комнате, - никто не хочет понять, как важен Дар.
Неожиданная смена темы удивила Штольца.
- Вы о чем?
- Я говорю о Даре…
- О чьем Даре?
- О едином, но если тебе так удобнее, - все-таки когда-то давно ты был человеком, - я говорю о Даре Набокова, и Пушкина, Маркеса и Бичер-Стоу, Фарадея и Теслы, о даре Грина и Гофмана…
- Но эти люди были так несчастны, Дар не принес им счастья…
- Что мы знаем о счастье, мой дорогой друг? Что люди знают о нем? Можно ли считать счастьем умение оживлять сказки и легенды? Александр Грин – русский писатель с душой человека мира верил в сказки, а сказки верили в него. И этим он спасся. Ну и что, что в физическом мире его жизнь не удалась, опять же, с обыденно-человеческой точки зрения, - всю жизнь бедствовал, перебивался мелкими заработками, и умер на юге в относительно молодом возрасте от тяжелой болезни. Зато его алые паруса до сих пор освещают горизонт тем, кто в них верит, его Зурбаган живет чудесной праздничной жизнью, где обитают те, кому чудо по плечу, а Друд…
- Что Друд? - словно очнувшись от дремы, спросил Штольц
- Да вон он…, - Лабард сделал неопределенный жест рукой, - за окном почти не касаясь камней, парил гриновский чудотворец.
- Но ведь сам автор его похоронил…
- Для людей он умер, но здесь он будет  существовать всегда.
Они еще постояли у окна, молча, глядя в пространство перед собой, пока площадь не переродилась в берег моря, и где-то почти у самой кромки воды не возник бледный, почти прозрачный силуэт ребенка.
- Это он? - с заметным волнением произнес Штольц.
- Да, это он, но пока он ничем не отличается от того несчастного павлина, что бродяжничает по Интерриуму в тоске и бесприютности. Разница между ними в том, что павлин знает, кого ждет, а он, - Лабард сделал неопределенный жест в сторону неявного силуэта, - еще в сумерках. Даже от океана отходить боится, ведь сейчас это - его единственная опора.
- С ним все будет хорошо?
- Не знаю, Штольц, это вопрос не ко мне… 
Впервые за весь разговор Лабард улыбнулся по-настоящему и Штольца эта улыбка успокоила. Он вернулся вглубь комнаты, взял в руки книгу, цитата из которой ему запомнилась, попытался найти нужные страницы, но к его удивлению,  на этот раз содержание было иным. Пробежав глазами несколько страниц,  Штольц понял, что теперь в ней идет речь о жизни какого-то мальчика по имени Лусен, который родился где-то на краю земли, в богом забытом поселке. Кроме него в семье было еще шестеро детей. Отец и мать – простые честные люди, сумевшие посредством кропотливого труда обеспечить не только сегодняшний день для своих детей, но и будущий. Лусен – мальчик чуткий и задумчивый, все ему кажется, что мир устроен неправильно, и что человек способен изменить его.
Примерно на тридцатой странице повествования Штольц прочитал, что мальчику с некоторых пор стал сниться павлин – полноцветный красавец с классическим хвостом-опахалом и магической властью над разумом. Штольц задумался. Ему мгновенно вспомнился павлин из их собственного хозяйства, и хотя этот вечно печальный ощипанный малыш мало напоминал персонажа из книги, Итерну показалось это совпадение не случайным.
- Не мудрствуй, история только начинается, - произнес Лабард, - и его властный взмах рукой опустил над землей полог сумерек…


                Инспектор Гратц. Предисловие

Инспектор Гратц слыл самым жизнерадостным полицейским не только в своем отделении, но и, пожалуй, в целом округе. Подобная черта характера – большая редкость для людей подобной профессии. Нет, он не был циничным весельчаком, который нервное напряжение и усталость прячет за «черным юмором», не было в нем напряженности и страха, синдром хронической усталости также ему не был знаком, хотя частенько ночные дежурства плавно перерастали в дневные, да и последний полноценный отпуск случился с ним лет шесть назад. И даже при всем этом инспектор Вацлав Гратц был весел, приятен в общении и никогда не создавал проблем своему начальству, которое не любит трудных сотрудников еще больше, чем нераскрытые дела.
Плюс к вышеперечисленным достоинствам инспектор Гратц был хорош собой, чему немало способствовала ядерная смесь в его жилах – отец румынский  цыган, мать – чешка. Можно сказать, Вацлаву повезло – в его облике не было той южной смазливости, что провоцирует женщин на флирт, при этом, мало у кого возникает желание строить прочные отношения с таким вызывающим красавчиком. Гратц «красавчиком» не был, этот унизительный для мужчин эпитет не был к нему применим. В его лице было притяжение, он умел искушать, не говоря ни слова, просто глядя на женщину и улыбаясь. Улыбка – вот что было его основным козырем, некий знак, который он подавал незнакомке, в котором было обещание как страстных ночей, так и надежного последующего существования.
Да, Вацлав Гратц был надежным мужчиной, рядом с ним становилось тепло, он мгновенно привязывал к себе тех, кто нуждался в защите и покровительстве, - главреды женских журналов, которые почему-то думают, что знают о психологии отношений М+Ж абсолютно все, моментально навесили бы на это свойство характера бирку «брутальность». Это была бы ошибка, потому что брутальность –  определенный разряд мужественности, а то, что присутствовало в личности Вацлава Гратца, относилось  к душевной организации. Женщинам, на которых он устремлял взгляд своих по-кошачьи  чайных глаз, хотелось сначала заняться с ним сексом, а затем встать ради него к плите, - наимудрешие гуру от телевидения, светские львицы, задерганные домохозяйки, бизнес-вуман и даже замужние леди – все, как одна, видели в нем своего господина и заступника. Может потому, что иногда он не скрывал от них своего собственного желания обрести семью, просто не говорил об этом вслух.
   Вацлав Гратц в совершенстве владел техникой почти полубессознательных жестов, точнее, жестов, которые таковыми казались, с помощью которых женщина мгновенно чувствовала себя покоренной.  Он использовал этот язык тела на уровне мастера, легко и непринужденно, и тот, кто улавливал их, думал, что раскрыл человеческую душу. Гратц так искусно мог дать понять, будто собеседник настолько проницателен, что смог его раскусить, а когда человеку внушается мысль о его могуществе, это сильно окрыляет.
Что же касается женщин, тут все обстояло несколько иначе. Вацлав предоставлял им полную свободу – нет ничего лучше, чем вручить поводья женщине, внушив ей мысль, будто она управляет отношениями. Не последним подспорьем в этом деле для него была женская интуиция.
Женская интуиция, как много чудесных, правильных слов о ней сказано, и как точно она попадает в цель, когда дело касается коллег и подружек, особенно приятно прогнозировать, сколько продержится брак бывшей одноклассницы, и сможет ли соседка по дому окрутить профессора университета, с которым она встречается каждый уикенд. Но когда дело касается жизни собственной, вот здесь начинается «сорочинская ярмарка». Интуиция самоуничтожается напрочь. «Господи, как он на меня посмотрел, господи, как нежно он это сказал», - глаза и сердце покрывает броня слепоты и глухоты, желаемое принимается за действительное, крошечный механизм мозга, считывающий информацию из единого космического поля, почему-то начинает барахлить. Тогда инспектор Гратц нежно, но твердо забирает поводья у своей спутницы и предлагает несколько вариантов выхода из кризиса.
Обычно женщинам нравятся все варианты, и так как они хотят все и немедленно, то и спасение отношений развивается сразу по нескольким сценариям, в чем и заключается главная ошибка. А Вацлав Гратц улыбается на этой стадии. Он всегда улыбается, и всегда готов прийти на помощь даже своим бывшим. Про таких персонажей в фильмах обычно говорят: «положителен до безобразия». Таким героям достаются самые праведные и скучные реплики, они всегда играют роли «второго плана» и драматизма в них не больше, чем в курином яйце. Но..
«Но» в отношении Вацлава Гратца очень справедливая ремарка. Это на первый взгляд он казался таким простым. Его любимой поговоркой было: «Простота и удобство – признак высокого стиля», что немало относилось к нему самому. И все-таки, в его крови блуждали несколько крошечных «но». Как известно, размер не имеет значение, только содержание и смысл определяют суть. Так вот, эти крошечные «но» были его противоречиями, силами сопротивления, которые жили в нем с детства и активизировались в нем в самые благостные моменты. Чем нежнее были с ним люди, чем больше женского внимания ему доставалось, тем яростнее расцветали в нем его противоречия. Он их сдерживал, тушил, прикрываясь самым главным козырем – улыбкой и мало кто понимал, что стояло за этим сдерживаемым протестом.
Когда-то давно, в детстве, когда Вацлав Гратц был словно белый лист, добрый дяденька в белом халате предложил ему ответить на вопросы теста. Малыш согласился, затем дядя предложил ему поиграть в одну забавную игру: «Хочешь почувствовать себя космонавтом, тогда ложись в эту трубу, закрой глаза и представь себе, что ты в космосе…». Вацлав был послушным ребенком, к тому же его совершенно завораживали картины звездного неба, скопления галактик, снимки из космоса. Мир выше неба казался ему совершенно особой территорией, путь на которую предначертан лишь избранным. И он втайне надеялся, что принадлежит к числу  этих избранных.
После «звездного путешествия», за время которого ему и вправду привиделись причудливые миражи, он многое забыл, но лишь одно воспоминание прожигало его насквозь до сих пор: лицо отца, склонившегося над ним – тревожное и нежное. Он долго вглядывался в лицо сына и Вацлав тщетно пытался понять, что пряталось за этим пристальным взглядом. Потом отец погладил его по голове, и смущенно, почти шепотом произнес: «Мой мальчик, ты не такой как все, но это не страшно, просто ты должен научиться с этим жить».
И Вацлав научился. Отец умер, спустя три года, мама была чудесной, трепетной женщиной, слишком рьяно оберегающей сына от внешнего мира. Ему был закрыт доступ на детскую площадку, где резвились самые обычные дети – его ровесники, он не ходил в школу, репетиторы приходили домой, и с ними он занимался по специальной программе, перескакивая сразу через несколько классов. Чуть позже в доме все чаще и чаще стало раздаваться слово «вундеркинд», но чудесный ребенок чувствовал, что его особенность заключается в чем-то ином, но в чем – он понять не мог. 
Обучение давалось ему настолько легко, что постепенно он стал терять интерес к этому процессу – файлы его памяти были не то, что перегружены, компьютер уже давно бы завис, а он все познавал и познавал. Было во всем этом нечто удивительное, окружающие говорили, что у этого дивного малыша гениальная память, но Вацлав-то знал, что память ни причем, - он уже знал о том, что ему рассказывалось как бы в первый раз. В отношении любой «новой» информации  у него возникало чувство дежавю, словно он уже сталкивался с этим когда-то.
Когда ему исполнилось 12 лет, тот добрый дядя в белом халате, что проводил с Вацлавом тесты много лет назад, и оказавшийся светилом нейрохирургии, попросил его мать приехать в институт. Это здание всегда вызывало в Гратце чувство потрясения, словно он столкнулся на Земле с творением внеземного разума, - оно больше напоминало гигантскую космическую станцию, парящую в бескрайнем Космосе, чем научно-исследовательский институт.
Как ни странно, профессор едва кивнул матери Вацлава, и уважительно-чинным жестом пригласил его следовать за ним. Он обращался с ним не как с ребенком, и Вацлаву это нравилось. В просторной зале для конференций профессор устроился в неглубокой нише у окна, сев на подоконник, закинув ногу на ногу и обхватив колени замком рук. Это была довольно серьезная прелюдия и Вацлав это понял.
Он  начал разговор прямо  с сути.
- Вацлав – ты необычный ребенок, и тебе это известно.
- Да, отец мне это говорил.
- Твой отец многое не успел узнать. Он и так прожил дольше, чем ему было отведено.
- Что вы хотите этим сказать?
- Я хочу сказать, что твое рождение потребовало большого количества энергии, и чаще всего эта энергия берется из ближнего круга новорожденного, - твой отец должен был умереть еще до твоего рождения.
- То есть, я – вампир?
- Не совсем. Это другое. Твоя уникальность не в том, что ты легко запоминаешь информацию и легко учишься…
- Я понимаю, что суть не в этом…
- Да, суть в том, что твой мозг реализует 80% своего потенциала, в то время как у обычных людей речь идет о 15-20%. Ты понимаешь, что это означает.
- Я многое могу?
- Ты можешь все, на языке обычных людей ты – волшебник. В твоих силах реализовать то, о чем люди даже боятся думать.
- Я могу летать?
- Ты можешь все. Но сейчас главное другое – сможешь ли ты жить с этим? Понять и осознать – не одно и то же. Чудеса здесь на земле – деятельность запретная. Маги здесь превращаются в изгоев. Люди не хотят мириться с теми, кто могущественнее их.
- И что я должен делать?
- Ты в первую очередь должен определиться, будешь ли ты пользоваться своей уникальностью – ведь ты можешь проявить себя абсолютно во всех областях науки, можешь стать кем угодно – писателем,  музыкантом, архитектором, физиком, генетиком – для тебя нет преград.
Доктор еще долго говорил о том, с чем Вацлаву предстояло жить целую жизнь. Он очень хорошо запомнил этот разговор. Еще он запомнил фразу, что  «мать для ребенка – вода, отец – материя, из которой ребенок состоит, отец лепит сына из себя, мать его орошает живительной влагой…Твой отец сделал тебя крепким и выносливым, мать взрастила и напитала жизненными соками, не забывай об этом, но дальше расти тебе придется одному…»

Вацлав покинул родительский дом, спустя три недели после разговора. И его сразу определили в закрытый парижский интернат, как потом он понял, для одаренных детей.
Друзей у Вацлава  почти не было, даже здесь, где все учащиеся были равны в своей исключительности. Он был почти ровня им, но различие ощущалось. Оно заключалось даже не в том, что он был лучше их всех и дети это чувствовали, просто каждый из воспитанников принимал свою одаренность, как данность, с которой ему придется жить, а Вацлав, в отличие от всех, бунтовал. Он не хотел быть особенным ребенком и не считал, что к нему надо относиться с придыханием. Он не видел радости в пестовании своих изначальных талантов, которые у всех окружающих, включая педагогов, вызывали глубокую зависть и тоску.
Прошло время, Вацлав стал замечать, что его опасаются, - дети сторонятся, учителя держатся подчеркнуто строго, - он был изгоем среди изгоев, и ему оставалось лишь извлекать уроки из этой ситуации. Одиночество отныне стало его второй натурой.
Но многое изменилось с приходом  в интернат нового психолога. Это, пожалуй, был главный из всех преподавателей. Прежний психолог всячески отстранялся от Вацлава, давая ему лишь самый минимум, как лектор, но ни разу не сделал попытки поговорить с необычным учеником, чтобы хотя бы на миллиметр приблизиться к его мятущейся сущности. 
Встречу с новым психологом Вацлав запомнил на всю жизнь – ведь именно он помог ему сломать фатальный круг тоскливых повторений и неверных предубеждений. Это был  мужчина средних лет, со странным именем Мирт Карлович, внешне похожий на средневекового звездочета (вполне возможно, что именно так мог выглядеть Нострадамус), Вацлава он вызвал на беседу последним. 
Мальчик вошел в хорошо знакомую залу с высоким сводчатым потолком. И почти сразу же по телу разлилось тепло, - это его удивило, но сопротивляться он не стал. Указав ему на деревянный стул с высокой, как у трона, спинкой, Мирт Карлович, почти не глядя на Вацлава, встал и стал прогуливаться вокруг. Поначалу его движения казались случайно беспорядочными, но постепенно, следя за их траекторией глазами, Вацлаву показалось, что эти движения не напрасны.
- Мальчик мой, мы не живем, мы ходим по кругу, иногда чертим нашей жизнью пирамиды – в лучшем случае, кто-то проживает отведенный ему срок спирально. А какие фигуры нравятся тебе?
- Черная дыра,- для Вацлава сказанное было вызовом неизвестному человеку, пока абсолютно чужому и опасному.
- Ты прекрасно знаешь, что это не геометрическая фигура, это – физика
- Физика самый точный и лучший предмет из всех, которые я знаю, но люди не знают физику до конца, они многое не понимают.
- Согласен, - Мирт Карлович внимательно, даже, пожалуй, строго посмотрел на мальчика.
- Уж не загордился ли ты, ученик, не возвысился ли тщеславием своим над всеми остальными?
- Вы как все, опять об этом? – в голосе Вацлава была явно различима досада.
- Тебя это раздражает?
- Я устал от этих разговоров, от этой тишины, в которой я живу уже столько лет и от разговоров о том, какой крест выпал на мою долю.
- Ты можешь многое себе позволить, я тебе даже завидую…
- Чему именно?
- Роскоши быть обычным человеком…
- Я не обычный человек, мой мозг реализуется на 80%.
- И что тебе это дает?
- Я знаю всю школьную программу, основы математики, геометрии, физики, химии, биологии – мне все дается легко, ничего не приходится заучивать, потому что, как только я читаю что-то в учебнике, я понимаю, что знаю это. 
- И это все, что ты можешь?
- Наверное, нет. Я…., - Вацлав запнулся, его взгляд, секунды назад горевший огнем, вдруг потух, остановился и словно погрузился вглубь.
- Продолжай, - Мирт Карлович подошел к Вацлаву и положил ему руку на голову, от этого жеста возникшая на плечах тяжесть прошла, - не бойся.
- Я не боюсь, я ….летаю….во сне…
- Только во сне? - мужчина, называвший себя психологом, чуть наклонился и пристально вгляделся в сидевшего напротив него ребенка с душой мудреца.      
- Нет, - Вацлав опустил голову, как нашкодивший школьник, - я летаю наяву, я не знаю, как это делаю, это получается само собой. Все остальные называют это чудом…
- А еще…
- Еще много чего, но меня беспокоит не то, что я умею, а то, что мне с этим делать?
- Тебя беспокоит, стоит ли признаваться  обычным людям в том, что ты особенный?
- Наверное, да… да, меня беспокоит, примут ли они меня таким?
- Тогда ответь на вопрос: какие возможности дает тебе твой дар?
- Дар?
- Да, именно дар.
- Я думал, это называется талантом…
- Нет, мальчик мой, дар и талант – понятия абсолютно разные. 
- Дар – это участь обреченного, а талант – кармическое свойство личности, направленность реализации. Талант можно регулировать, видоизменять, развивать, можно и потерять, а Дар – самостоятельное существо, живущее в тебе, более того, талантом можно владеть, а дар, напротив,  владеет тобой. Если хочешь, ты – раб своего Дара.
- То есть, я никогда не смогу стать счастливым?
Мирт Карлович резко повернулся к Вацлаву, - его взгляд стал жестким,
- Не будь эгоистом, о каком счастье может говорить такой человек, как ты? Счастье – это миф, придуманный неудачниками, счастье – это утешение, нежелание стремиться дальше, счастья на земле нет и быть не должно, если ты счастлив, значит, ты проиграл.
- Счастье – это утешение, - повторил Вацлав только что услышанные слова, и в его голосе ощущалось раздумье не ребенка, но человека прожившего не одну жизнь.
- Наш разговор зашел в тупик. Скажу тебе лишь одно, скоро ты должен будешь покинуть эти стены и у тебя осталось очень мало времени для принятия главного решения. Ты должен определиться – посвятишь ли ты себя полной реализации или же выберешь иной путь – путь скрытничества.
- А именно?
- Ты можешь стать обычным человеком, замаскироваться, затеряться среди толпы, но помни, цветок, лишенный влаги, засыхает. Хотя, нет, это неудачное сравнение. Дар может отомстить тебе, если ты его проигнорируешь.
- Как именно?
- Ты сам это поймешь. Ладно, мне пора, напоследок я хочу тебя познакомить с одним человеком, - Мирт Карлович нажал невидимую кнопку в крышке стола,  и в конце залы отворилась тяжелая дубовая дверь: один из воспитателей пропустил вперед себя высокого юношу со строгой  осанкой. Издалека был виден лишь его силуэт, но даже на таком расстоянии Вацлав ощутил одиночество этого человека. Воспитатель неслышно затворил дверь, юноша подошел ближе и вот, Вацлав уже мог различить его аристократическую бледную кожу, тонкие черты лица, несчастливые глаза, метнувшие на него быстрый, чуть удивленный взгляд.
- Познакомься, Вацлав, это твой духовный двойник. Его зовут Ян. Ян Бжиневски. Надеюсь, вы станете друзьями, по крайней мере, это вам сильно облегчит жизнь.
Вацлав знал об этом мистическом явлении довольно, но был потрясен, увидев своего духовного двойника так близко. Он был выше его, и, как ему показалось, сильнее духом. Мирт Карлович произнес:
- Ян, как и ты, вырос без отца, между вами – много общего. Это в продолжение нашего разговора, я, надеюсь, ты сделаешь должные выводы.
Вацлав Гратц и Ян Бжиневски подружились, но для чужих глаз это была странная дружба, - они встречались и могли вообще не разговаривать, например, сидели молча в ближайшем парке, что окружал здание их интерната по всему периметру.  Так они иногда проводили все отведенное для отдыха время. Они вообще редко разговаривали друг с другом, но постепенно, к концу второго года обучения даже стали походить друг на друга – Вацлав догнал Яна по росту, внешность обоих мальчиков имела сходные черты, да и манеры поведения тоже были почти одинаковыми. Но все-таки существовали между ними явные различия, которые впоследствии определили их судьбы.
Оба были интравертами, но если Ян в обществе предпочитал оставаться наедине с самим собой, то Вацлав всячески шел навстречу тем, кто выказывал желание общаться. Это не мешало ему прятаться от слишком назойливых и беспардонных личностей, например, интересующихся, «чем же именно, юноша, вы отличны от остальных людей?...», - в ответ на подобную бестактность он остроумно отшучивался, причем для очередного вопроса он находил новую отговорку. Благодаря безупречному чувству юмора очень скоро Вацлав обрел  славу компанейского человека, что абсолютно не согласовывалось с его изначальными установками. Ян же, напротив, все больше отдалялся от преподавателей и сверстников.
Их дружба закончилась столь неожиданно, сколь началась. Однажды по интернату прокатился слух, что Ян Бжиневски исчез. Кто-то из прислуги, которой строго-настрого было запрещено заходить на половину воспитанников, якобы видел, как ранним утром, за час до официального подъема,  к парадному  входу мягко подъехал лимузин, и Ян Бжиневски сел в него. Были и те, кто видели совсем иную картину – будто бы поздним вечером под светом редких фонарей мелькала фигура, так похожая на Бжиневски. Слухи, слухи. Суть была следующая -  одним не самым счастливым осенним утром Вацлав Гратц  остался без своего духовного двойника.
Окружающие пытались понять, что происходит в душе того, кого бросили – странное почти садистское свойство, присущее в основном детям, - смесь исследовательской любознательности и природного жестокосердия. Вацлаву задавались вопросы, но он не отвечал, лишь улыбался. Когда вопросы не давали желаемого эффекта, наступил этап сочувственных взглядов и заспинных шептаний. Но и это прошло. Последней стадией истории стал некий флер сожаления, фланирующий в воздухе, когда Вацлав появлялся на людях.
Произошедшее оставило кисло-горький осадок – обычно это заведение покидали не так – юные воспитанники уезжали, сопровождаемые своими высокородными родственниками, светясь от счастья, предвкушая свое триумфальное шествие по Большой Земле. В их душах была запрятана капсула, в которой хранился код к неизменно благополучной, блистательной жизни, сутью которого была идея Избранности, дарованная им самим Верховным Воеводой. В их маленьких головах цвела мысль, что природная одаренность – обещание благополучия и безмятежности. 
Такой день наступил и для Вацлава. За ним приехала изрядно постаревшая мать. Она даже позволила себе нечаянные слезы, при первом взгляде на своего уже практически взрослого сына. К 15 годам он более походил на 20-летнего мужчину, чем на юношу. Метаморфоза, которую  принято называть возмужанием, уже затронула его фигуру и лицо. Но самое главное происходило внутри – в нервных узлах, сплетениях, невидимых глазу частицах, - стремление к обыденной, ничем не примечательной повседневности,  укоренившееся в Вацлаве с момента потери друга, вступило в химическую реакцию  с проявлениями внешнего мира. Он принял решение, о котором накануне его отъезда осведомился все тот же Мирт Карлович.
- Что ты будешь делать, когда покинешь эти стены?
- Я буду улыбаться, за улыбку люди прощают многое, так говорил мой отец.
Мирт Карлович попрощался со своим любимейшим учеником, - но кто об этом знал, - взглядом, наполненным тихой гордостью и беспокойством. Этот чудесный человек знал, что Дар – это совсем не обещание счастья, и, если этот испуганный мальчик принял решение стать таким, как все, это еще не значит, что Дар ему это позволит.
- Я хочу служить людям, но для этого не обязательно демонстрировать свое превосходство над ними, - эти слова уже были больше похожи на мудрость, но еще ею не были. Слова, сказанные Миртом Карловичем несколько лет назад, уже вступили в свою силу – своеобразное заклинание, способное оберегать того, кому оно было адресовано. Но Вацлав принял решение,  – затеряться в толпе  - тоже непростой труд, особенно, когда сам Космос восстает против тебя…

Итак, Инспектор Гратц слыл самым жизнерадостным полицейским не только в своем отделении, но и, пожалуй, в целом округе.  Кроме жизнерадостности, его несомненным достоинством было чутье при расследовании самых сложных и изощренных преступлений. Особенно Гратц был хорош, когда дело касалось человеческой психофизики. Логика преступников  для него не была загадкой, как для большинства коллег, его не смущали ни ложные ходы, ни обманные улики, ни ошибки собственных напарников. Даже когда сам начальник отделения впадал в истеричную депрессию, Гратц оставался спокойным и уверенным в своих действиях.  Эта уверенность была притчей во языцех и если, хотя бы раз, Гратц позволил бы  публичное самоупоение собственной гениальностью, это могло существенно ему навредить, но он, напротив, побеждал в суровых схватках с преступностью с такой легкостью виртуоза и с таким изрядным количеством юмора, словно каждодневная игра со смертью была для него всего лишь шахматной партией, исход которой ему заранее известен.
Таким образом, не будет преувеличением сказать, что Вацлав Гратц был из породы любимцев. Как выше было сказано, он мог бы даже претендовать на роль друга главного героя, на первый взгляд, абсолютно положительного и безупречно обаятельного. Но почему лишь на роль друга, спросит удивленный читатель? Дело в том, что главные персонажи в кино, - чаще всего люди однозначные – или хорошие или плохие, а в жизни настоящей нет ничего скучнее, чем черное и белое. 
А вот «друзья» - совсем другое дело, на них политкорректные режиссеры и продюсеры чаще всего отводят душу, а именно, делают их  жизенно-достоверными – и главные герои, именно благодаря им, решают свои психологические конфликты. Под абсолютной положительностью «друзей» чаще всего скрывается драматизм, которого не хватает главным героям.
Вацлав Гратц мог бы быть идеальным героем «второго плана», на котором базируется сюжет. Если бы коллеги и знакомые обладали хотя бы каплей его проницательности, то поняли бы, как тяжело ему дается эта роль – роль баловня судьбы, которому решительным образом везет всегда и во всем.
После пребывания в закрытом парижском интернате прошло чуть более 20 лет. Вацлаву Гратцу пора бы уже привыкнуть к выбранной участи, и даже вроде его ничто не тревожит, - ни скрип половиц в старинном доме, где он живет после смерти матери, ни кромешное одиночество, ибо ни одна женщина не смогла избавить его от странного забытья, что он испытывает каждое утро. Да, именно так. С тех пор, как он попрощался со своим  даром, случилось так, что спустя время у него возникло странное свойство – утром каждого нового дня он с трудом осознавал себя и вспоминал день вчерашний. Лукавый читатель усмехнется: от подобной забывчивости по утрам помогает рассол, но нет, причиной этого хронического неудобства было совсем  другое. Спиртное Гратц не любил, точнее,  просто не нуждался в нем, не получал удовольствия от эффекта, которое оно оказывало.  Но со странной особенностью памяти ничего поделать не мог. Была шальная мысль – обратиться к психоаналитику, но очень скоро пришло понимание, что если он, одаренный Господом, не знает ответа на этот вопрос, то, что может сделать человек обычный.
Гратц пообещал себе разобраться в этом самостоятельно, - обратился к духовным методикам Востока, и даже наступил момент, когда недуг начал отступать, но потом все началось снова. Иногда его захлестывал страх, что наступит день, и он не сможет вспомнить не то, что прожитый день, а самого себя, - «что я тогда буду делать, если не буду знать – кто я». На этот случай Гратц написал самому себе письмо, - «напоминалку», в котором более-менее подробно описал самого себя и свою жизнь. Ничего лишнего, основные аспекты, основополагающие факты. Но если бы люди знали, как трудно писать о самом себе… В этом месте старина Гратц должен был бы поставить значок, обозначающий улыбку, как теперь пишут в интернете  ; - да, именно так. Улыбаться он любил, улыбка была его фирменным знаком, «изюминкой» стиля, чем дольше Гратц жил, тем чаще убеждался в правоте отца: «За улыбку люди готовы простить многое…». 
Позже, когда он встретился с миром, который наделил его чудесными свойствами прорицателя, когда лицом к лицу оказался с Комендантом Интерриума – Фредериком Лабардом, он в одну фразу вместил всю свою боль: «Если бы все люди были такими, как я, они бы давно сошли с ума…».  Но до этого момента ему предстояло пройти не столько долгий, сколько трудный путь, а именно -  почувствовать гибель того, кто был частицей его души…
Весенним утром инспектор Гратц проснулся с чувством, что нынешней ночью ему удалось совершить путешествие далеко за пределы планеты Земля. Звездные Галактики окружали его в каком-то серебристо-голубом пространстве, в котором его тело было невесомым и не осознавало себя, будто весь он превратился в чистый разум, не обремененный ничем сиюминутным и примитивным. Абсолютное Ничто, окружавшее его, не создавало атмосферы одиночества, наоборот, он постоянно ощущал себя внутри чего-то бесконечно доброго, внутри какой-то бескрайне благородной души, и чувство благостного покоя наполняло все его существо.
Вот только пробуждение было тревожным, и причина этой тревоги Гратцу была непонятна. Восстановив память с помощью некоторых простых упражнений, он прошел на кухню, выпил кофе и через пятнадцать минут уже был на службе. Уже на лестнице его окликнул Бэзил – его бывший напарник, которого перевели в отдел по борьбе с наркотиками.
- Звонил шеф, он на окружной дороге, просил тебе передать, чтобы ты срочно приехал, - в отделении уже привыкли, что Гратца прикрепляли к самым сложным и щекотливым делам, особенно, когда в преступлении возникали фигуры высокопоставленных особ.
- Хорошо, Вацлав развернулся с полдороги и уже в машине по рации связался с шефом. Дорога была почти свободной,  и вскоре он оказался на месте. По напряженному лицу шефа Гратц сразу понял, что дело касается высших эшелонов власти. Шеф таких дел не просто не любил, он от них заболевал.
Картина происшествия была довольно странной. Пустая дорога, абсолютно сухой гладкий асфальт, у обочины, носом к дороге стояла дорогая машина светло-серебристого цвета, на крыше которой были явные следы того, что она несколько раз перевернулась. Внутри, в салоне были следы крови, разбитое ветровое стекло, осколки фар и зеркала переднего вида. Больше повреждений не было. Так же не было никаких следов самого водителя, кроме его крови, Хотя…
Вацлав присел на корточки рядом с передней дверцей, сотрудники из следственной лаборатории осматривали и фотографировали тормозной путь.
- Он слишком быстро затормозил, может зверье дорогу перебежало? – эту реплику подал молодой, но талантливый эксперт Жан-Поль. Именно он чаще всего назначался в пару Гратцу на особо сложных делах, они понимали друг друга с полуслова.
- Ты можешь примерно сказать, когда все произошло?
- Судя по двигателю пару часов назад.
- Кто обнаружил автомобиль?
- Дорожный патруль поехал на анонимный звонок, кто-то позвонил и сказал, что у дороги брошена машина.
- Во сколько поступил звонок?
- В три часа утра…
- Оперативно сработали ребята.
- Странное дело, выехав по звонку, они почему-то сразу вызвали нашу опербригаду, хотя раньше так не делали…
- Ладно, что еще можешь сказать?
- Странно это все…
- Что именно?
- Следов столкновения нет. Капот, бампер, машина пострадала только потому, что перевернулась, но я не вижу признаков лобового столкновения, если бы ее задела другая машина или велосипедист, были бы следы краски, сам знаешь…
-  Да, твои предположения?
- Мне думается, что водитель что-то увидел, но слишком поздно, чтобы что-либо предпринять, затормозив, он лишь усугубил ситуацию, машину резко повело, он не справился…
- Это понятно, но где виновник  и сам водитель?
- С виновником все более-менее понятно, это мог быть какой-то зверек…
- Подожди, насчет зверька не уверен, мне кажется, при таком освещении водитель вообще его мог не заметить, а если он его не заметил, то тогда бы он не стал тормозить…
- Логично. Но если это был человек…
- Допустим, что это был человек, и, кстати, именно он мог позвонить и сообщить об аварии, но скажи мне, если это был человек, откуда он взялся, путь не близкий – сюда можно добраться только на машине или автобусе, кому пришло бы в голову выходить на дорогу ночью, далеко от города и ближайшего населенного пункта, допустим, это был какой-нибудь путешественник, который задумал пересечь всю Европу пешком, водитель его поздно заметил, но виновник аварии не пострадал, увидев, что произошло по его вине, он испугался и…
- И что?  - Жан-Поль осекся, - ты сам сказал, что если это путник, у которого нет машины, то как он добрался до ближайшего телефона? 
- Откуда был звонок?
- Из 8 округа Парижа.
- Странно, что-то не совпадает. Не могу понять…
- Ты прав, это все довольно странно. Сначала он поспешил убраться с места аварии, но, прибыв в Париж, все-таки решил позвонить.
- Меня беспокоит другое.
- Что?
- Машина лежит на обочине, и по тормозному пути мы видим,  что водитель ехал со стороны  Парижа, значит, скорее всего, человек шел по этой же стороне и опять же по направлению из города, но после аварии он направился в обратную сторону – то есть, в Париж.
- Может его кто-то подвез?
- Это нам и предстоит узнать.
- Вот еще что, авария довольно серьезная и, судя по количеству крови, водитель серьезно пострадал, но тогда почему он не вызвал врача, а самостоятельно покинул место аварии?
- Может он позвонил друзьям?
В этот момент за спиной Вацлава возникла мощная фигура шефа,
- Гратц, я надеюсь на вас, - весь облик бывалого полицейского свидетельствовал, насколько неприятно ему это дело, -  господи, ну почему подобное происходит именно на нашем участке?
- Что по номерам? – обратился Вацлав к одному экспертов
- Устанавливаем…
- Уже установили, чуть не рыдая, произнес шеф, - машина принадлежит некоему Яну Бжиневски, и мне уже позвонили из судебного департамента – он важная шишка, дело взято под особый контроль, Гратц, я вас умоляю…
Но Вацлав Гратц не слышал тирады шефа, - после того, как было названо имя – Ян Бжиневски – он словно оглох и ослеп.      
Воспоминание из прошлого, бережно хранимое в тайниках души,  вдруг отчетливо возникло перед ним: высокий темноволосый мальчик с плотно сжатыми губами и горделивой осанкой, на самом краю парка, у мраморной статуи, символизирующей богиню бессмертия, смотрел на Вацлава пронзительным взглядом, а так как Вацлав не отводил глаз, он взял его за руку и тихо сказал: «У нас одна душа на двоих, и так будет всегда…Я буду слышать тебя, а ты меня, где бы мы ни находились, и нет такой силы, которая могла бы разделить нас…».
Эти слова были сказаны накануне исчезновения Яна Бжиневски из интерната. Вацлав запомнил их, как запоминают одну единственную, самую главную чудотворную молитву. Он знал, что куда бы судьба ни забросила их обоих, как бы далеко они ни находились, все равно, единая душа связывает их.
После окончания интерната они встретились. И стали общаться. Два внешне абсолютно разных человека, с разными судьбами и диаметрально противоположным отношением к жизни – и все-таки они были едины. Об их дружбе знали лишь самые избранные, и даже когда они находились далеко друг от друга, невидимая нить давала понять каждому, что тот, другой – жив и просто находится в пути.
Но сейчас, в этот нелепый миг, когда имя Яна Бжиневски сорвалось с уст шефа их отдела, в нем что-то оборвалось. Нет, не нить, связывавшая его с другом, но умерло чувство уверенности, что с Яном все в порядке.
Гратц мгновенно понял, что с Бжиневски произошла беда, большая, непоправимая. Но более всего тревожило то, что он не мог понять – жив его друг или нет. Это было необъяснимо. И непривычно. Во всех предыдущих делах всегда Гратц мог с легкостью сказать, жив ли разыскиваемый ими человек. Ему достаточно было посмотреть на его фото, вещь, одежду, даже одного места преступления было довольно для определения, сколько произошло смертей и предполагает ли это дело дальнейшие летальные исходы.
Но на этот раз внутри Гратца было пусто, шкатулка, из которой он обычно извлекал правильные ответы, была заперта. Знание не приходило. Это пугало его больше всего. Будто невидимая темная сила заслонила от него эту область познания, властной рукой сжала канал, по которому он раньше получал информацию. Он находился в  абсолютной  пустоте.
Такое чувство уже посещало  его в детстве, когда одним из обязательных упражнений в интернате было пребывание к абсолютно темной комнате, в которую не проникал ни свет, ни звуки. Для многих воспитанников это было самое ужасное испытание. Боялся его и Вацлав до тех пор, пока Ян не научил его одной хитрости. Он сказал: «Когда ты входишь в комнату, делай девять шагов вперед, садись на пол и закрывай глаза. После чего, представь себе, что ты находишься в Космосе – там тоже темно, но постепенно ты достигаешь того уровня, где начинается Свет, - представь себе этот Свет, вообрази его в мельчайших деталях, - какого он цвета, сколько его, откуда и куда он распространяется, и чем подробнее ты будешь себе это представлять, тем легче тебе будет….». 
Подсказка помогла. Вацлав овладел этой методикой и вскоре удивлял своих одноклассников тем, что не только не выказывал страха перед черной комнатой, но даже всячески радовался этому испытанию.
Спустя годы, он понял суть этой маленькой уловки, о которой рассказал ему друг, - если ты входишь в пустоту, наполни ее чем-то, и она перестанет пугать тебя… Но сейчас, оказавшись лицом к лицу с пустотой беды, Вацлав понял, что иллюзорный Космос ему не поможет.  Можно было вернуться в квартиру, которую он снимал, сесть на пол, закрыть глаза и представить себя Дома, - в центре огромного молочно-радужного цветка, из сердцевины которого исходит сияние. Можно было отказаться от тела, чтобы услышать голос своей изначальности, голос первой молекулы, от которой пошла вся жизнь во Вселенной. И, может быть, тогда этот голос  подсказал бы ему, что он должен сделать, но пока Вацлав Гратц находился в оцепенении, которое не поддавалось объяснению, - его тело, вкусовые и слуховые рецепторы, обоняние, зрение – все словно впало в кратковременную кому – будто между ним и окружающим миром кто-то враз поместил изоляционную стену. 
Механически, словно киборг, Вацлав Гратц сел в машину и  поехал по направлению к Парижу. Звуки, чувства, осознаность вернулись к Гратцу только, когда он доехал до дома. Пути он не помнил, каждодневные привычные детали, - повороты и перекрестки, газетчик Жюль, домработница Ханна, приходившая три раза в неделю, чтобы убраться и приготовить еду, - все живое и неживое, наполненное традиционным смыслом сейчас для него не существовало.
Вацлав упал на диван в гостиной и заснул таким крепким сном, каким не спал с самого рождения… 



                Божена. Сияние ветра

Самолет приземлился в аэропорту с небольшим опозданием. Едва выйдя из зала ожидания, Божена увидела на мобильном сообщение, что звонила мама. Она решила не перезванивать, - до дома было пятнадцать минут езды. Когда такси притормозило у парадной, Божена заприметила рядом со входом другое такси, фирменное, взлетела на второй этаж, стремительно открыла дверь своим ключом, ликование, переполнявшее ее с самого отъезда из Парижа, здесь, в родных стенах, было готово вот-вот прорваться наружу. Она так радовалась, - ведь уже совсем скоро сможет рассказать самому родному человеку, что ее одиночество подходит к концу. «Мама, я на пороге счастья…». Эта фраза - эмоциональная формула предстоящего разговора, созрела в голове как экспромт.
В коридоре стояли четыре новеньких чемодана. На вешалке висело очень модное пальто, которое мама одевала лишь в самых торжественных случаях. Невольно Божена подумала, что для нынешней погоды оно слишком легкое.  «Мама…», - ее голос прозвучал неожиданно тревожно. Никто не отозвался. Божена метнулась в столовую, там никого не было, спальная комната – тоже никого.
Тут из глубины коридора послышался какой-то шорох, потом отдаленные голоса. Подойдя чуть ближе, Божена услышала мамин голос и второй, тоже женский, который был ей не знаком.
- Только, пожалуйста, не забывайте поливать цветы, Бижу – девочка славная, но ухаживать за ними совсем не умеет.
- Не волнуйтесь, я пригляжу и за цветами, и за самой Боженой.
-  Я думаю, что второе маловозможно, она у меня с характером…
Так странно получилось, что Божена, войдя на кухню, резко нарушила тихий разговор двух женщин – своей мамы и соседки. Ее появление напугало их – они вздрогнули почти одновременно.
- Божена, солнышко, ты приехала! – может ей показалось, но за чисто эмоциональным испугом матери скрывалось нечто большее, о чем она могла только догадываться.
- Мама, что происходит,  в коридоре – чемоданы, ты уезжаешь?
Мама почему-то виновато оглянулась на соседку.
- Влада Александровна, я…
- Да, я все понимаю, вам нужно многое рассказать своей дочери. Мы договорились, за цветы не волнуйтесь, а с собакой Божена сама разберется…
Завершающий фрагмент фразы про собаку соседка увенчала двусмысленной  интонацией – вопросительно-утвердительной, - по сути, это был вопрос, подразумевающий ответ. Все, кто общались с Боженой и ее мамой, прекрасно знали, что к своей собаке она никого не подпускает.
Ответа от Божены не последовало – она смотрела на маму так, будто кроме нее на кухне никого не было. Соседка тихо попрощалась и ушла. Мама поцеловала Божену.
- Я так рада, что ты приехала именно сегодня, а то…
- Что?
- Понимаешь…
- Пока ничего не понимаю.
Мама обошла Божену и направилась в гостиную.
- Давай поговорим здесь. Широкая светлая комната с большими окнами на проспект – на подоконнике и стенах – много цветов, паркет из светлого дуба, обои цвета фрэш, темно-коричневая мебель – уютное свидетельство вкуса и достатка. На противоположной от окон стене, над овальным зеркалом – портреты семьи – бабушка, дедушка, мама в подвенечном, Божена с мамой, Божена в школе, Божена на вручении диплома, Божена на работе. Больше всего на этой фамильной стене было ее – она была центром этой маленькой Вселенной, после ее появления этот домашний мир вращался лишь вокруг нее. И когда ушли остальные члены семьи, мало что изменилось, - Божена и мама стали двумя частицами одного целого. Частица постарше продолжала холить и лелеять частицу помладше. И хотя младшая уже выросла, сформировалась как личность, стала самостоятельной в финансовом смысле – все равно, она оставалась для матери ребенком, - а иначе и быть не могло, - так было заведено изначально. Счастье Божены, надежды, успехи, провалы, ее одиночество, скверный характер, перфекционизм  и страдания в ночной тишине – ничто не укрывалось от любящего материнского сердца. Практически то же самое относилось и к матери. Божена знала о ней все. По крайней мере, она так думала, до сегодняшнего дня.
- Божена, извини, что так получилось, я должна была тебе сказать раньше. Его зовут Элфрик. Он ученый, профессор, чудесный человек.
Божена села на диван не так мягко, как ей хотелось бы.
- Ты выходишь замуж?
- Я надеюсь, - совершенно новая улыбка, которую раньше Божена не видела, осветила лицо матери.
Странно. Но вместо радости Божена ощутила чувство, которое не поддавалось дифференциации. Смятение, удивление, обиду – да, более всего обиду, но не такую, какую испытывает взрослый человек, а  обиду детскую, - так ребенок замирает от внутреннего негодования, понимая, что его обманули. 
Обычно в таких местах повествования предполагается ликование. Оно должно быть, оно уместно более всего, когда мать говорит дочери, что ее личная жизнь вдруг начинает расцветать по-новому – «бабье лето» любимого человека – что может быть радостнее.
И Божена устыдилась. Мгновенная эгоистическая обида сменилась сочувственной радостью, но осталась щепотка непонимания:
- Мама, почему ты мне ничего не говорила?
- Я боялась, что все это сорвется, - она смущенно взглянула на дочь, взяла ее за руку и тихо добавила, - а вдруг у меня ничего не получилось бы, ты ведь знаешь, мужчины такие непостоянные…
Да, Божена знала все или почти все о непростых мужчинах. Хотя и на эту реплику мамы у нее нашлись бы свои возражения. Мужчины обычно оказываются такими, какими их представляют себе женщины. Но главным было то, что перемены, о которых Божена не подозревала, стояли на пороге. Очень скоро в квартиру должна была войти тишина, а тишины Божена боялась больше всего. Она слишком хорошо помнила, какое чувство у нее возникало, когда несколько раз ей доводилось просыпаться  в квартире одной – обычно в прихожей на крючке для ключей висела записка от мамы: «Ушла в магазин»,  и хотя повода для беспокойства не было,  все равно, ей было неуютно. Сейчас мама собиралась покинуть дом гораздо на большее время, чем на полчаса.  И это Божену беспокоило.
Они серьезно поговорили, и вскоре Божена поняла, что последние полгода была слишком погружена в собственные проблемы, - по крайней мере,  тот факт, что сердечное счастье мамы стало для нее сюрпризом, явно свидетельствовал об этом.
В конце разговора выяснилось, что мама приглашена на две недели в Брюссель – «погостить и познакомиться с детьми потенциального жениха, а там, уж, как получится…». За выражением «а там, уж, как получится» скрывалось тайное, но очень явное желание устроить свою судьбу по-настоящему, в нем было все – и страх, и надежда, и благодарность за позднюю любовь.
Самолет не ждет. Мама заторопилась. Божена расцеловала ее, как положено, присели на дорожку. Впереди ожидался одинокий вечер, который надо было пережить – самый трудный и долгий.
- Хочешь, я провожу тебя?
- Нет, солнышко, такси ждет, до аэропорта 25 минут. А там…, - мама улыбнулась сдержано, но не сумела скрыть ликование женского сердца, которое вдруг в самом позднем круге заволновалось вновь.
Божена поняла, что дальше тянуть нельзя, практически вытолкала маму за дверь. Когда на первом этаже захлопнулся лифт, и такси выползло по весенней грязи из двора на проспект, Божена прошла в свою комнату, открыла ноутбук и запустила диск с песнями Петра Налича. Оперный голос, обаятельно-сумасшедшие песни, балаганное настроение – все это должно было излечить Божену от чужого счастья, но ирония была в том, что ее собственное заглядывало в окно. Окно было закрыто…

Утро выдалось слишком солнечным. Слишком для такого псевдо-весеннего месяца,  каким является ранний апрель. Божена пошла гулять. Единственное место, где она чувствовала себя счастливой, был Невский. Магия этого места заключалась в том, что там было много людей, энергий и времен. Словно магический портал – Невский проспект  переносил людей из века ХХI в век XIX или XVIII. Старинные особняки с их коронной горделивостью и застенчивой обветшалостью мгновенно располагали к себе человека постороннего, а что уж говорить о самих горожанах. Божена любила Невский за его текучесть – вроде ты среди людей, но их так много, они так стремительны, что все сущее как бы проносится мимо тебя, включая машины, улыбки, голоса, визуальные образы. Еще Божене нравилось присутствие на Невском иностранцев – незнакомая речь приятно бередила мечты о далеких странах. Она всегда улыбалась приезжим, и они улыбались ей в ответ, в отличие от соплеменников. В этом маленьком единстве душ: пароль – улыбка, отклик - улыбка в ответ,  - было очарование детства, когда улыбнувшись незнакомому мальчику,  ты можешь стать для него другом навсегда.   
«Друг навсегда» - это была секретная формула, которую Божена придумала, учась в школе. И некоторым одноклассникам она адресовала робкий вопрос-просьбу: «Хочешь стать моим другом навсегда?». Некоторые не понимали: а что это значит, - кто-то соглашался, но навсегда не получалось, максимум – на неделю-две, а третьи просто уходили.
Во взрослой жизни дело обстояло не лучше, - Божена уже не обозначала словесно свое желание дружить с кем-либо, просто выбирала понравившегося мужчину и закидывала удочку. Большинство «избранных» переводили отношения дружеские -  в постельно-спортивные («секс – это ведь не любовь, это спорт – прикольно и полезно»), - точнее, они пытались, но у них ничего не получалось, ведь Божена продолжала верить в дружбу между мужчиной и женщиной, что само по себе удивительно.
Спать с мужчинами она не хотела. Еще один непостижимый штрих ее портрета. Все, имеющее отношение к сексуальной физиологии, раздражало ее. Она на дух не переносила потные тела, прерывистое дыхание, неприятную влагу между ног, однообразные движения внутри своего тела. К тому моменту, когда Он заканчивал, Она ненавидела его всеми фибрами своей души. Сразу вслед за этим горе-любовнику  давалась отставка. Он ничего не понимал, а ей даже было противно объяснять…
Так повторялось раз семь в ее жизни. Как бы сильно Божене ни нравился новый претендент на ее душу и тело, как только отношения достигали тактильной фазы, им приходил конец. Первое время мама беспокоилась, и даже хотела обратиться к сексопатологу, но дочь знала, что с ней все в порядке. А время шло, претендентов становилось меньше, Божена хранила спокойствие, - в одной из книг она прочитала: «тот, кто придет последним, будет самым ценным…».  Вот она и ждала этого последнего, с упорством человека уверенного в непреложности судьбы…
Когда Божена миновала Большую Морскую, мобильный телефон возвестил о вторжении в ее личное пространство. Мужской голос вежливо осведомился:
-  Хорошо долетели?
- Спасибо, нормально, с кем имею честь?
- Рене де Карт,  - голос выдержал паузу, - помните такого?
- Конечно, - Божена улыбнулась.
- Я слышу в вашем голосе улыбку
- Вы угадали…
- Мой друг Ян вас не сильно загрузил?
- Нет, не волнуйтесь, интервью прошло замечательно. Я пришлю материал на согласование.
На протяжении разговора Божена чувствовала, что за простыми речевыми оборотами де Карта скрывается нечто большее, - «странно, что он вообще позвонил», - и что человек, видевший ее всего пару раз, явно хотел ей сказать нечто совсем иное.
- Ладно, Божена, буду ждать, - прощание, обозначенное словесно, тем не менее, таило в себе заминку, де Карт взял паузу, на которую Божена отреагировала мгновенно.
- Я вас слушаю, вы что-то еще хотите мне сказать?
- Да, я…нет, я просто хотел спросить вас…., - опять пауза, дыхание в трубке, - вам понравился Париж?
- А как он может не понравиться, конечно.
- Вы хотели бы приехать еще?
- Да, особенно весной, Париж – головокружителен, извините за такое сугубо женское определение.
Де Карт засмеялся, - точно сказано, головокружителен…
И тут, словно беглое видение, мираж для усталого сердца – мелькнул мимо глаз знакомый мужской силуэт – неопровержимо схожий с тем, кого она ждала уже не первый год и наконец встретила в Париже.
- Я хотела спросить вас…
- Да, я слушаю.
- Ваш друг, Ян Бжиневски…
- Да.
- Вы давно его знаете?
- Достаточно, вас интересует что-то конкретное?
- Он счастливый человек?
Пауза-замешательство, пауза-недоумение, за которой – настоящий страх, ревность, раздражение – неужели опять все достанется ему – осознание собственной слабости, условности всех данных когда-то обещаний, даже если ты клянешься в вечной преданности, как можно простить, что кто-то другой тебя лучше и удачливее…
- Ян – специфический человек, я бы сказал – нездешний, он живет по особым законам, которые многим непонятны…
Божена вздрогнула на слове «нездешний» - именно оно ассоциативно вспыхнуло перед ней в первые минуты разговора с Бжиневски.  Словно мечта, прошедшая босая через пыльные города, колючие саванны и монолитные горы – встала перед ней во всей своей победоносной усталости, словно родник, пробившийся сквозь асфальт автобанов и неумолимый гранит мегаполисов – пролился не на руки, а прямо в сердце. Он, заветный, последний, а значит, самый ценный, сидел напротив, прячась за грустной улыбкой, перетирая пальцами в крошку тонкие салфетки, - он не любил белый сахар, кофе пил и вовсе без него, обожал печенье, которое готовил его помощник Азар по старинному сербскому рецепту, носил узкие шерстяные свитера с высоким воротом,  был идеально точен в словах, жестах, поступках. И одинок. Одинок настолько, насколько должен быть одинок человек, чтобы услышать самого себя в круговороте жизненных иллюзий. 
- Бог каждого человека сотворил из Космоса, а Космос – это сконцентрированное одиночество, неразбавленное, стало быть, и вот –человек питается от этой мощной батареи, всю жизнь, пьет живительный эликсир одиночества, чтобы познать самого себя, - идет, куда глаза глядят, не привязываясь ни к чему и ни к кому, - зачем ему путы – струится, борется, надеется, отталкивается от того, что его притягивает – от Земли, чтобы однажды вернуться домой…  Все выше и выше – к звездам-кострам, к будущему, которое уже было, просто человек этого не знает, и так по спирали, в череде бесконечных повторений, пройденных когда-то уроков, небесных наставлений, ласточкой – в небо, ласточкой – к исходной точке, чем не танец – вальс или танго, что вы больше любите, или вам по душе чарльстон?
Эта маленькая тирада Яна Бжиневски была предисловием к разговору большому и серьезному, он весь записан на диктофон и когда возбуждение уляжется, Божена прослушает его снова. Но сразу после приезда в Питер она не могла этого сделать, слишком бурными были чувства, переполнявшие ее. И сейчас, во время телефонной беседы с Рене она не смогла скрыть волнения. Рене это почувствовал.
Божена обвела взглядом пространство вокруг – Садовая улица, Пассаж, расслабленные вальяжные иностранцы, напряженные горожане с мрачным беспокойством в крови.
Могла ли Божена предвидеть? Нет, скорее, предчувствовать. Так обычно делают женщины, и, может, именно поэтому среди них больше экстрасенсов, чем среди мужчин. Она часто задумывалась, откуда к ней приходит Знание? Нет, не то, что запрятано среди архитектуры книжных текстов, в кружеве физических и химических формул, в мертвых матрицах компьютеров и космических центров. Это Знание было другим, его невозможно было заключить в видимую форму, определить молекулярное строение, дать точную характеристику его свойств и порядковый номер. Это Знание было исконным, изначальным настолько, что иногда Божена его пугалась. Оно представлялось ей живым организмом, который контролирует ее, следует за ней повсюду, где бы они ни была. В минуты, когда оно приоткрывало перед ней какой-то крохотный фрагмент, - о человеке или о событии, -  ей чудилось иное измерение – бесконечный морской берег, белый, не желтый, а именно белый песок, очень чистые, выстроенные в геометрической гармонии города, в которых она уже когда-то была.
Если бы умные дяди в белых халатах узнали бы обо всем этом, вполне возможно, что сейчас Божена не была бы героиней нашего повествования. Скорее всего, и прописка у нее была бы совсем иная, а стало быть, и месторасположение. И все, что касается мечтаний, путешествий и озарений уже не имело бы отношения непосредственно к ней. Это чудо принадлежало бы кому-то другому.
Слава богу, Божену эта горькая участь миновала. И, несмотря на то, что весь нынешний мир представляет собой ту самую палату №6, о которой так интеллигентно-сурово рассказал Антон Павлович Чехов, в нем, то есть, в мире еще не возбраняется жить и мечтать. 
Разговор с Рене закончился неожиданно резко, не в смысле эмоций, нет, просто далекий собеседник чутко уловил потерянность Божены, и не стал настаивать на продолжении. Они договорились, что она отправит статью по email.      
Свернув на Садовую, Божена пошла по направлению к Марсовому полю старым привычным маршрутом, каким ходила в пору своей студенческой юности. И хоть было это довольно давно, все равно телесная память вела ее почти вслепую. Вслепую потому, что мыслями она была далеко отсюда. И в том не было заслуги Парижа, который принято так романтизировать.  Сам город встретил ее сдержанно, особого праздника Божена не ощутила, но во всем, что окружало ее, были приметы новой жизни. Приметы неявные,  словно березовые почки на  деревьях, таящие в себе обещание солнца и радости. Но именно от этого предчувствия на душе становилось тепло.

Божена зашла в Михайловский парк, что за Русским музеем. В этот ранний час он был пуст, лишь в самой его глубине виднелся маленький женский силуэт, толкавший перед собой синюю детскую коляску.  Было в этой картинке что-то одинокое, - рядом с женским силуэтом не было мужского, и Божена грустно улыбнулась, подумав об этом. Но сразу вспомнила про ошеломительную перемену в жизни мамы – вот уж чего она не ожидала. Это событие было столь неожиданным, что даже простая человеческая эмоция – радость терялась в целой череде иных переживаний – удивления, непонимания, страха, обиды. И теперь, оказавшись в пустынном весеннем парке, наполненном холодной влагой, Божена ощутила то самое щемящее чувство, что возникает при несоответствии человека и пространства. Крошечный человечек и бездонный мир – и, кажется, куда ни пошли мольбы о помощи, твой голос не достигнет дна или границ – безмолвие, обступающее со всех сторон, лишает самой крошечной надежды.
И все-таки почка распустилась, из нее появился росток жизни. Новой жизни, о которой Божена уже и не мечтала, и если бы этого не произошло, как знать, смогла ли бы она вообще войти в этот парк. Ведь до этого она не любила больших пространств. Михайловский парк она миновала бесчисленное число раз, учась в институте. И видела его очень разным во все сезоны, в любую погоду. Но его суть для нее всегда была одинаковой – одиночество.
Ныне же что-то изменилось, даже его пустынность  и крошечная фигурка вдалеке не пробудили в ней прежнего отчаяния. Она решила пройти его по кругу, чтобы все обдумать.
Примерно на втором круге Божена почувствовала что-то новое. По диагонали от нее почти у самой ограды, выходящей на Михайловский Замок, возник мужской силуэт. Стволы мощных деревьев скрывали от нее главное, детское любопытство повело ее вдоль лавочек, мимо неглубоких луж, по влажному скрипящему гравию к узкому каналу. И вот уже взгляд вышел на прямую  траекторию, - у самой воды стоял высокий мужчина. Темные волосы с первой сединой, могучий размах плеч, пальто дорогого покроя, как показалось издали, коричневое, но, подойдя ближе, Божена признала любимый ею бордо. Из под пальто виднелся темно-кремовый свитер с высоким воротом. Он стоял  к ней спиной, его руки двигались в такт какому-то загадочному движению, суть которого Божена понять не могла. Но вот мелькнули последние деревья, парк закончился узким каналом, за которым начиналась дорога. Мужчина у самого края сделал взмах рукой и целая стая суетливых воробьев, словно ведомая волей дрессировщика, упала к его ногам. Обойдя его с левой стороны, Божена замерла, - незнакомец, одетый под стать обеспеченному иностранцу,  кормил птиц. Неспешными движениями, напоминающими жесты дирижера, он разбрасывал мелкие хлебные крошки, и голуби с воробьями скатывались с небес, дрожа, клюя друг друга, оспаривали у соперников право на случайную милость прохожего. Хлебные крошки разлетались по всему парку, и все новые-новые партии крылатых тунеядцев слетались на этот неожиданный пир.
Смутное предвидение, угадывание чудесного, того самого, что так неотвязно преследовало ее всю дорогу от Парижа до Питера, возникло с новой силой. «Кто он, этот чудак, кормящий голубей в городском парке в 9 часов утра?» - вполне резонный вопрос. Ответ она знала. В момент, когда смутное предвидение превратилось в уверенность, мужчина обернулся.
- Здравствуйте, Божена. Мне говорили, что Петербург – хмурый город, теперь я вижу, что это неправда. У вас даже голуби более общительные, чем у нас в Париже.
Божена молчала. Все, что она могла, это улыбаться. Ян Бжиневски подошел к ней, и почти не глядя ей в лицо, просто взял под руку,  точнее, положил ее руку на свою.
Какой дорогой для женского сердца жест, истинный смысл которого ныне почти утрачен. Так любящие друг друга люди обозначали свою близость. В стародавние времена на такую демонстрацию чувств имели право лишь люди женатые, но позже эта тонкость изжила себя, и уже просто возлюбленные, нуждающиеся друг в друге, так же показывали свое единство. В этой милой цитате душевного слияния, переплетении рук – заключено столько молчаливой радости, женской покорности и мужской ответственности за свою любимую. 
Они вышли из парка. Он даже не поинтересовался куда им пойти, просто увлек ее за собой в незнакомый ему город. Их путь был слаженным, она ни о чем не спрашивала, он молчал. Лишь иногда она подмечала на его лице какую-то мимолетную эмоцию, - все-таки он был иностранцем. Они зашли в Летний Сад, но он не разглядывал статуи, просто шел, прижимая к себе ее руку. А она неожиданно вспомнила, как однажды ее привез сюда дедушка, ей было 10 лет, и на нее абсолютно не произвел впечатления памятник Ивану Крылову в окружении героев его басен.  Уже во взрослом состоянии она узнала, что большинство из них были русской адаптацией произведений Лафонтена. Но не в этом суть. Зато она на долгие годы сохранила магическое чувство, возникшее в ней при взгляде на мраморные статуи. Именно эти застывшие в движении фигуры восхитили ее детское воображение. Тогда они показались ей людьми, заколдованными злой феей. Она прикасалась к ним рукой, вглядывалась в их лица, и чуть позже объявила дедушке, что слышит их дыхание. Божену поразил его ответ: «Будь по-твоему…». 
С тех пор она верила, что статуи Летнего Сада оживают, потому что она так захотела. И когда наступает ночь, они перешептываются, переглядываются, сообщая друг другу, что изменилось в их статичном существовании за долгие годы. 
Но детство прошло. Умерла страна, в которой она родилась, жила и мечтала. Статуи Летнего Сада умерли вместе с ней. Теперь она твердо знала – что они мертвые. Но сейчас она вновь шла по саду своего детства, и воспоминания прошлого обступали ее, подобно гофмановским сказкам-видениям. Рядом с ней шел человек, о котором она мечтала, еще не родившись. Она знала, что он существует, еще находясь в ином мире, в мире ученичества и изначальности. У нее еще не было тела, она не ведала, в каком краю свершится ее физическое воплощение, но предчувствие этого человека уже жило в ней. Это зерно должно было прорасти, объявить о своей силе, но физическое воплощение было не столь удачным, как ей мечталось. То, что она называла судьбой, скрывало в себе бурные подводные источники, уводившие ее от простора и солнца. Большую часть своей жизни Божена как будто провела в подземной пещере, в которой сырости больше, чем воздуха, а свет дня и сияние звезд обходят ее стороной.
Потом из Летнего Сада они вернулись на Садовую и по ней пошли мимо Михайловского парка по направлению к Невскому. Божена скользнула взглядом сквозь ограду – грустная женщина сидела на лавочке и качала коляску с младенцем. Вдруг из глубины парка, где вековые деревья-исполины шепчутся о чем-то своем, древесном, неожиданно поднялся ветер. Встал в полный рост, могучий, как боксер на ринге, взмахнул голыми ветвями деревьев и поднял с земли невидимые частицы – закружил их в воздухе, сплетая в невидимую косу, и эти крохотные молекулы вдруг засветились: иллюзия света и ветра породила фантастическое видение, - ветер стал зримым - искрящимся, сияющим, проворным, словно шкодливый эльф, он освещал все закоулки пустынного парка, скользил над водой, переливался радужным перламутром, увлекая за собой пыль и мелкий гравий с земли. Этот причудливый танец настолько Божену увлек, что она не сразу услышала голос Яна.
- Если хочешь, мы можем пойти домой, ветер поднялся, я боюсь, как бы ты не простудилась.
Когда Божена вновь посмотрела в сторону парка, ветер улегся, сияние исчезло. Женщина с коляской зябко куталась с пушистый воротник пальто. Мимо прогремел трамвай. Стайка иностранцев,  лопоча что-то на своем языке, вежливо разошлась  с ними на узком тротуаре.
    Они спустились в метро и через полчаса были дома. Когда Божена открыла дверь, за которой ее встретило молчание, она вдруг отчетливо поняла всю мудрость случайностей. Ведь она так боялась тишины, и когда мама утром покинула эти стены, тишина знала, для кого освободилось место. Дом, как истинный мужчина, с небольшой долей ревности встретил соперника. Ян не сразу поладил с газовой колонкой, электрический чайник и вовсе умер после его первого прикосновения, но в первую же ночь Божена поговорила с домом, объяснила, как долго она ждала этого человека. И напоследок призналась дому в любви, сказав, что всегда будет ценить его. Он ее понял и принял нового жильца. 
О том, что было дальше, рассказывать нет смысла – ибо счастье двух людей не подлежит описанию. Это такая сложная и одновременно простая история, которая не заинтересует людей непосвященных. Те же,  к кому наше повествование имеет отношение, не должны знать лишнего. С них будет достаточно тех точек соприкосновения, которые еще впереди… 


                Маленький переполох в Интерриуме-2

На маленькой террасе, выложенной бледно охровой плиткой с изумрудными прожилками сидели двое – Лабард и мужчина. Внешность последнего не была особенно выдающейся,  - правильные черты лица, вдумчивость  свойственная интеллигентам, глаза умного и много страдавшего человека. Они сидели молча довольно долго, наблюдали за гнущимися стеблями высокой малахитовой травы. Первым нарушил тишину Лабард.
- Вот видите, Михаил Афанасьевич, какую кашу заварил наш друг?
- Он сделал что-то непозволительное?
- Кто ж ему запретит, у нас ведь здесь – свобода в каждом вдохе, - Лабард грустно улыбнулся, - а вам, дорогой вы наш,  как вам здесь - покойно, светло?
- Да, - вполне,- мужчина улыбнулся немного стеснительной улыбкой. Я здесь достаточно давно, но все никак не могу привыкнуть…
- К чему же?
- К Покою и Свету. Я никогда не думал, что то, о чем я мечтал, существует на самом деле.
- В этом мире существует все, о чем может и не может мечтать человек, потому что этот мир, в какой-то мере, создан людьми.
- Что вы имеете в виду?
- Ваши желания и мечты.
- Вы хотите сказать, что отсюда слышно, о чем мы думаем на земле?
- Можно и так сказать, но более всего важно то, ЧТО творческий человек создает в своих произведениях.
- Вы хотите сказать, что то, что пишет писатель или творит композитор, художник, архитектор – все это имеет проекцию здесь, в вашем мире? Лабард выдержал паузу, окинул взглядом берег океана вдалеке.
- Михаил Афанасьевич, вы никогда не задумывались над тем, что Мастер и Маргарита, мессир Воланд, его безумная свита, Га Ноцри и Понтий Пилат  благодаря вам обрели новую жизнь только в ином нефизическом мире.
Мужчина напрягся. Его чуткий взгляд стал тревожным, руки забеспокоились. Он поддался вперед. Лабард продолжал вглядываться вдаль.
- Вы хотите сказать, что все они здесь?
- Да.
- И где же?
- В любой точке этого мира, только пожелайте, и вы встретитесь.
- Маргарита, Мастер, Га-Ноцри, - Булгаков прошептал эти имена словно молитву, почти беззвучно.
- Да, - Лабард устремил мечтательный взгляд за горизонт, где вальяжно раскинулись бледно-голубые горы, - все они здесь, ведь посудите сами, как они могут оставить своего Создателя? Вы удивитесь, Михаил Афанасьевич, если я скажу, что в мире физическом именно сейчас разворачивается история очень похожая на вашу.
- Вы имеете в виду, история любви?
- Не совсем так. Хотя, пожалуй, вы правы. Это история не столь счастливая, как у вас, согласитесь, Мастеру и Маргарите досталась лучшая  из всех судеб, - но нынешняя история я бы сказал, более волшебная. В ваше время чертовщина и Господь стояли на одной черте – все было запрещено. Сегодня Дьявол и Господь реабилитированы, и каждому из них отведено свое место, как в детском букваре – начало алфавита и конец…
- Но как так можно?
- Можно-можно, дорогой Михаил Афанасьевич. Истории повторяются, но люди ничему не учатся. Для них Господь по-прежнему одет в белые одежды, они видят его в балахоне, переступающим с облако на облако и благостно улыбающимся. Человечество до сих пор напоминает мне младенца, что с ними поделаешь, им так угодно.
- А нынешняя история? В чем ее суть?
- Вы правильно подметили мою мысль – суть нашей истории заключается, как ни смешно это прозвучит, в поисках Бога. У людей это вообще любимое занятие – они травят себя алкоголем, никотином и дурманом, убивают друг друга, обманывают, ленятся, завидуют, разрушают прекрасное, создают уродливое, но прилежно из века в век ищут Бога, облекая свой путь в разные формы – в философские трактаты, научные формулы, диссертации, песни, стихи, романы, картины, фильмы.
- У них получается?
- У кого-то лучше, у кого-то хуже. Кто-то ищет Его в форме, кто-то в содержании, одни считают, что о нем все написано в священных книгах, другие же полагают, что Бога нет, потому что они не в состоянии представить его себе… Забавнее всего то, что они пишут слово «Господь» с большой буквы…
- Почему же это забавно?
- Господу все равно, как люди напишут его нарицательное имя. Заглавные буквы ему не нужны, он и без них владыка.
-  Простите, - Булгаков вздрогнул, обернулся по сторонам, - я вот сколько здесь нахожусь, все думаю…
- Это хорошо, Михаил Афанасьевич, это хорошо, может вам вернуться на землю, пожить еще немного для опыта…?
- Если честно, не хочется…
- Многие так говорят, отчего же, неужто на земле так плохо, что никто не хочет туда возвращаться? Да не волнуйтесь вы так, знаю я, о чем вы хотели меня спросить. В вас еще так много человеческого, - если хотите услышать Его, идите к океану, Он там, и просто попросите Его поговорить с вами…
- Я хотел бы еще спросить…
- О новой истории?
- Да. Там есть женщина?
- А как же без нее. Есть, только вот усталость изрядно изнашивает женщин, потому что мужчины не хотят более быть мужчинами, женщинам приходится жить за двоих, а это поверьте, ой как тяжело.
- Верю. Она полюбит?
- Дорогой Михаил Афанасьевич, мир изменился, если вы не в курсе, любовь, о которой вы писали, да и не только вы, ныне совсем иная. Она как будто потемнела от старости, знаете ли, налет образовался, который ничем не стереть. 
Лабард замолчал. Булгаков – тоже. И было в этой тишине что-то тоскливое. 
 - Вы написали особенный роман, - очень чуткий, мощный и живительный, - вот только в некоторых вещах я никак не могу с вами согласиться.
- А именно?
- Воланд…
- А что, с ним что-то не так?
- Это неправильный персонаж.
- В каком смысле.
- Вы удивитесь,  Михаил Афанасьевич, его попросту не существует. Ваш герой – Иван Бездомный был по-своему прав. И Га-Ноцри был прав, Господь – один.
- Дьявола нет, а Господь – один для всех?
- Господь – это Добро и Зло в едином источнике. Господь – это энергия, инь и янь, черное и белое, он одновременно противоположен.
- А Иисус Христос?
- Вас беспокоит факт его существования или то, что люди создали, основываясь на культе его личности?
- И то и другое.
- Это долгий разговор. Для него время не пришло, я скажу кратко – Иисус Христос существовал и существует поныне. Он – один из нас.
- То есть, он существовал всегда?
- Именно так.
- А как же воскрешение?
- То, что людям кажется чудом, для нас не имеет исключительности. Михаил Афанасьевич, не думайте слишком много. Больше верьте. Анализирование – удел неверующих. Когда человек чувствует себя неуверенно, он пытается разложить ситуацию на составляющие, понять разумом то, к чему у него нет веры. Вы написали гениальный роман только потому, что верили…
Булгаков склонил голову направо, словно прислушивался к чему-то.
- Скажите, Лабард, почему многие писатели и художники страдали, это было необходимо для того, чтобы… 
- Писатели и неполноценные дети живут в ином измерении, нежели все остальные. Но я предлагаю продолжить наш разговор чуть позже. Вдалеке, у самой кромки гор появилась чья-то фигура, - прошу прощения, Михаил Афанасьевич, во мне нуждаются, погуляйте пока, но не уходите далеко, у нас впереди еще так много работы…
Лабард махнул рукой, и исчезла прохладная терраса, вымощенная бледно охровой плиткой с изумрудными прожилками, пустынный пейзаж сменился лесной опушкой, где меж стволов могучих деревьев журчал родник, и вилась узкая тропа.  Булгаков направился по ней, небольшие холмы сменялись укромными закоулками и солнечными полянами, сплошь усыпанными разными диковинными ягодами, большинство из которых писатель при жизни никогда не видел. Крохотные птички с ярким оперением перепархивали с ветку на ветку, словно провожая его, совершенно не боясь человека, из леса вышли два олененка, и, посмотрев на пришедшего умными человеческими глазами, вновь исчезли в чаще.  Он шел недолго, вдруг сквозь естественные звуки леса до него отчетливо донеслись голоса – Булгаков напрягся, не то чтобы они показались ему знакомыми, просто возникло чувство, что сейчас он увидит то, что очень дорого ему. Почти сразу на тропу вышли двое – мужчина и женщина, в их глазах жило счастье.  Увидев их,  писатель заплакал…   


                ЧАСТЬ ШЕСТАЯ. Пора сомнений

                Вацлав Гратц. На исходе лета

В то время как Божена и Ян наслаждалась обществом друг друга, в Париже Вацлав Гратц мучился мыслями от осознания, что друг его детства исчез самым непостижимым образом. На всякий случай он позвонил Рене и подробно выспросил его относительно настроений Бжиневски накануне исчезновения. Более всего его беспокоило то, что в машине остались следы крови, бумажник, электронная записная книжка, портативный ноутбук и мобильный телефон. Одним словом, осталось все, что могло связать его с Яном. Один из помощников Гратца выдвинул версию, по которой Бжиневски был похищен, но ни Азару, ни Рене не звонили, выкупа никто не требовал, а стало быть…
Вацлав Гратц пребывал в странном смятении, потому как на месте аварии он четко ощутил смерть человека, душа отлетела, причем инспектор никак не мог отделаться от чувства, что это была душа его друга. Но там же, в этом же круге, он обнаружил присутствие иного существа, и что-то мешало ему назвать его человеком. Это была более мощная и более мудрая энергия, чем энергия обычного смертного. Гратц это чувствовал, но не мог объяснить и уж тем более, написать об этом в рапорте.
«Нет тела – есть проблема» - мрачно изрек шеф полицейского участка, - проработайте все, его связи, работу, любовниц, друзей…», - в конце фразы шеф перешел на рык, что не помешало Гратцу необыкновенно холодно возразить: «Невозможно, его работа засекречена, мне намекнули, что он принадлежал в очередному «тайнику» (так в управлении иронически отзывались о тайных обществах, наводнивших Европу), любовниц нет, друзей двое: Рене де Карт, тоже из высокопоставленных, и совладелец его антикварного магазина Азар Лайош. С Рене де Картом я уже пообщался, с Лайошом поговорю завтра…».
- «Монах», стало быть, - простонал шеф. С этим, как его, с Азаром, сегодня, Гратц, сегодня, мне звонили из министерства, я уже получил выговор, еще толком не разобравшись в этом деле. Вы же у нас спец по таким делам, сами понимаете, знаете, где надо поклониться, а где дать в зубы, не мне вас учить, - после этих слов начальник сморщился, словно от неожиданной боли, - чертов зуб, я спать не могу, а когда вспоминаю про вашего Бжиневски, не могу все остальное, а у меня жена молодая…
Гратц усмехнулся. Ей-богу, монахам живется проще. Суть дела была еще в том, что с недавних пор в полиции появилась тайная традиция – за каждое проворно раскрытое дело, особенно если оно касалось представителей высших кругов власти или аристократии, всей начальственной верхушке полагались премии. Сейчас подобная денежная благодарность пришлась бы очень кстати, если принять во внимание огромные кредитные долги, в которые влез шеф их участка ради молодой супруги.
Инспектор принял к сведению беспокойство шефа, которое больше напоминало мороку, нежели реальное  желание  разобраться в деле. Он не стал убеждать начальника, что ему больше всего хочется узнать правду. Об этом в участке мало кто догадывался, ведь почти никому не было известно о давней дружбе Яна и Вацлава.
На следующее, после совещания, утро Гратц поехал в «Лавку древностей». Спокойное лицо Азара Лайоша навело его на определенные мысли.
- Азар, вы понимаете, что мне вы можете сказать все (Вацлав взглядом скользнул по необыкновенно молодым рукам Лайоша, он даже осмелился пристально посмотреть прямо в его глаза, ответом ему был взгляд человека, которого ничто не способно смутить) или почти все, точнее то, что поможет нам найти Яна, - он редко называл друга по имени, даже в пору совместного ученичества, но на этот раз имя вырвалось  неожиданно, словно знак, который Гратц хотел подать обладающему знанием человеку, - Азар, я могу многое понять, может волноваться не о чем?
Лайош, не меняя своей идеально строгой осанки, лишь неопределенно кивнул головой.
- Хорошо, я хочу, чтобы вы поняли одну вещь, сегодня к вам пришел я, а завтра могут прийти совсем другие люди, общение с которыми может оказаться очень неприятным, и я вряд ли смогу вам чем-то помочь.
- Когда вы виделись с ним последний раз?
- Вы намекаете на то, что мы не были с Бжиневски очень близкими друзьями?
- Нет, дружба не зависит от частоты встреч, как человек мудрый вы это знаете. Он почти никогда не говорил о вас, знаете почему?
- Даже не догадываюсь.
- Не лукавьте, Гратц.
Инспектор молчал. Он понял, что сейчас его реплика может навредить. Азар выдержал паузу, сделал вид, будто отвлекся от беседы, но все-таки продолжил. 
-  То, что имеет большое значение, должно принадлежать только нам, чем меньше и тише мы об этом говорим, тем больше гарантии, что на эту ценность никто не посягнет.
- Вы о чем?
- Мой хозяин очень ценил вас.
- На этот раз вы лукавите, Азар, он ваш хозяин лишь номинально, ведь много лет тому назад вы были его наставником.
- Мы не об этом сейчас говорим. Важно то, что ваше общение было для него очень дорого.
- В таком случае…
- Что вы хотите услышать?
-  Рене сказал мне, что Бжиневски  был на распутье.
- Рене ошибся. Никакого распутья, решение уже было принято.
- А именно?
- Он собирался отойти от дел, по крайней мере, так принято выражаться в обществе.
- В какой форме это должно было выразиться?
- Он хотел уехать из Франции и поселиться у своих друзей.
- Как далеко?
- Далеко.
Чуть помедлив, Гратц, словно поймав озарение, воскликнул:
- Ну, конечно же, Тибет.
- Не совсем, но близко…
- И что же? Когда это должно было произойти?
- Вчера, - это слово прозвучало очень естественно, но неожиданно, - Гратц замер в ожидании дальнейших комментариев, но их не последовало. Лайош молчал.
- Вы знаете, что он исчез? И у меня подозрение, что суть не в Тибете, - Азар продолжал молчать, -  мне кажется, так новую жизнь не начинают…
- В новую жизнь не берут ничего из старого бытия.
- Согласен, но зачем бросать машину посередине дороги, со следами  крови и всеми документами, необходимыми для пересечения границы?
Показалось ли Гратцу, что по лицу Лайоша промелькнула тень страха или…
- Я ничем не могу вам помочь, господин Гратц, к тому же, насколько мне известно, вы сами обладаете возможностями получения необходимой информации. Вы щедро одарены Господом, так что мои слова – ничего не решают. 
- Хорошо, Азар, у меня последний вопрос. Накануне исчезновения Бжиневски встречался здесь с русской журналисткой. О чем они говорили?
- И в этом я не могу вам помочь - не присутствовал при их беседе.
- Вы допускаете, что его исчезновение могло быть связано с этим разговором?
- Не вижу смысла гадать. Повторюсь, у вас больше шансов, узнать правду. 

Выйдя из «Лавки древностей» Гратц позвонил Рене. Настойчиво расспросил про встречу Бжиневски и Божены. В конце концов, побежденный Рене сообщил ему о местонахождении русской журналистки. Вацлав купил билет на самолет и через несколько часов уже был в Санкт-Петербурге.


                Божена. Накануне страха
 
Весна и лето, что может быть желаннее для человеческого сердца, а особенно для сердца влюбленного. Отныне Божена жила в ином мире – не торопилась, много улыбалась, спала мало, вставала с рассветом, потому что хотела увидеть Его пробуждение, он запретил ей готовить завтраки и обеды, - «Ты – не кухарка».  Делал все сам. В 9 утра они выходили в город, ездили неопределенно в разных направлениях, обедали в каком-нибудь уютном ресторанчике, к 3 часам возвращались домой. Там всегда находились какие-нибудь дела, которые непременно надо было завершить.
Божена так и не начала ничего из новых предприятий, о которых ей мечталось до встречи с Яном. Теперь, когда свершилось самое главное, она странным образом затихла – правильно сказал кто-то из мудрых представителей человеческой расы, - если понятие мудрость вообще применимо к  человеку,- любовь  нас усмиряет.
Истинная правда. Божену больше ничто не мучило – ни недописанная диссертация, ни роман, о котором она грезила с 20-летнего возраста, ни непрочитанные книги философов, ни дача, требующая ремонта. Все погрузилось в сумрак былого, все стало прошлым, мгновенно и бесповоротно. Также канули в минувшее все ссоры с друзьями, оказавшимися врагами, кратковременные стычки с коллегами, даже любимая работа – статьи, интервью, эссе, репортажи, исследования – все отжило, отболело, потеряло свое значение.
Первое время Божену это немного пугало, - жизнь, которая ее раньше наполняла, оказалась бессмысленной, неприменимой к новой реальности. Она попыталась позвонить маме в Мюнхен, но ее не оказалось дома, она написала ей email письмо, но ответа не было.
Ян, заметив в ней беспокойство, спросил, в чем причина, она была искренна, но он лишь улыбнулся, обнял ее: «Прошлое не хочет уходить, оно борется за твою душу, но ты ведь сильная?». «Нет, теперь я слабая и слава богу, я так устала быть сильной».
Он с ней согласился. «Если ты будешь сильной, что тогда остается мне?», - и просто поцеловал ее. Нет, это не был сексуальный, страстный поцелуй мужчины, который вожделеет свою женщину. Это было нежное прикосновение не губ, его души, она навсегда его запомнила – потому что это был их первый поцелуй, после которого они стали теми чудесными заговорщиками против всего мира, которыми являются возлюбленные, если их чувство подлинно.
В их отношениях была одна маленькая странность, которая большинству людей показалась бы неким отклонением от нормы. Дело в том, что Божена не любила секс. 

(Из дневника B.I)
«У меня нет тяги к соитию. Я лишена этого. Некоторые мои мужчины называли это фригидностью. Один даже хотел показать меня врачу. Но нет на свете доктора, который может объяснить мне, почему я мерзну каждую ночь. Даже летом, в тридцатиградусную жару. В одной умной книге я прочитала, что это называется асексуальностью, то есть, неприятием физической близости. У меня все устроено очень странно, я могу испытывать мощнейшее психологическое притяжение к человеку, но оно улетучивается после первой же близости. Более  того, если мужчина начинает настаивать на продолжении отношений, во мне зреет ненависть к нему. Сначала возникает безразличие, затем ненависть. В одного из таких назойливых ухажеров я запустила книгой. Меня бесит физиология, - влага, однообразные движения, тяжелое дыхание, пот, запах мужского тела – терпкий, соленый, смешанный, когда с дорогим, когда с дешевым парфюмом. Мне страшно от мысли, что эти мерзкие действия дают ему право считать меня своей женщиной».   

Вот так, кратко и ясно. Что это было – страх перед одной из форм половых взаимоотношений, защитная реакция от внешнего мира или результат  шока, перенесенного в детстве, когда в 4-летнем возрасте она застала в одной из комнат  детского сада молоденькую медсестру с мужчиной, который делал с ней что-то непонятное, а она громко стонала. Этот страх, старательно затушеванный родными с помощью игрушек, мультфильмов, походов в театры и на балет, замер в глубине ее души, словно дикий осиротевший звереныш. Затаился до поры до времени. 
Время приходило, когда Божена встречала мужчину. И он совершал ошибку, - желал физической близости с ней. После первого раза все заканчивалось. Он переставал быть для нее кем-то важным, и сразу становился тем человеком, лица которого она так и не увидела в полутемной комнате детского сада. Тот человек был источником зла, она это почувствовала тогда так же ясно, как дети вообще распознают опасность. Если бы Божена узнала, что тот мужчина, спустя много лет в полупьяном бреду зарезал свою жену, она, наверное, лишилась бы рассудка. Но ей этого узнать не довелось. Судьба ее хранила.

С мужчинами не получалось. И постепенно Божена все более удалялась от мысли, что она способна на земную, физическую любовь. Было время, когда она тщательно оберегала от всех тайное желание – встретить человека, для которого чувства будут важнее физиологии. Но постепенно это желание сошло на «нет», потому как исчезли приметы того, что такие мужчины есть.
Когда искры надежды потухли, такой человек пришел. Она рассказала ему об этом на третий день, после того, как он переехал к ней. Поздним вечером, забравшись с ногами на диван, не поднимая глаз, вздрагивая от звуков собственного голоса она что-то говорила и говорила, а он слушал, улыбаясь одними глазами, не отводя от нее взгляда. Его ответ был прост: «Мне не нужно от тебя то, что тебя мучает, теперь у нас есть нечто более важное, чем просто секс».
Так они и жили. Как брат и сестра. Ян считал секс результатом неконтролируемости чувств, доказательством дикарской природы человека.   А дикарскую природу надо было из себя изживать точно так же, как русский классик предлагал выдавливать из себя раба. Дикарство и рабство – не одно и то же, но принцип избавления одинаковый. На этом моменте рассуждения Ян делал вид, что осуждает и то и другое, но Божена чувствовала зарождающийся в глубине смех. Она прижималась к его груди, заглядывала ему в глаза.  Он не выдерживал. Они долго смеялись, - рабство и дикарство было не по их части, ведь отныне они не принадлежали этому миру.
Счастье – какое упоительное состояние, напоминающее то дрему, то фонтан ледяных брызг.  Но как это ни странно, оно также различается по половой принадлежности. Почему-то принято считать, что мужчины хранят его в себе более сдержанно и аскетично, нежели женщины. Это неправда. Даже такие мужчины, как Ян Бжиневски, не могут сдержать в себе его свечение. И Божена это видела. Она же, напротив, словно затаилась, лишь изредка обнажая свою светящуюся сердцевину. На самом деле это происходило из-за того, что как человек поживший и знающий переменчивость судьбы, она просто боялась спугнуть наступивший рассвет. В то же время она знала, что бояться нельзя, потому как страхи имеют обыкновение сбываться. Они очень любят, когда люди их преодолевают, значит, надо было запретить себе всякого рода опасения. Что она и делала.
Наступило утро одного из тех чудесных дней, когда лето, с едва заметной грустной улыбкой напоминает о своем скором уходе. Сентябрь, озорной месяц, обманный, - еще тепло, еще солнце плавит мостовые, но уже сквозь ресницы на мир глядит румяная разгоряченная осень, словно девица зардевшаяся от легкого прикосновения летнего друга. Божена всегда любила сентябрь – он напоминал ей рыжего мальчишку, всего в веснушках, с которым она училась в третьем классе. 

Пришло утро, которое принесло перемены, еще не настолько тревожные, чтобы Божене пришлось задерживать дыхание, но интуиция – диковинная вещь, словно взгляд земного человека в бездонный безликий Космос. Божена была в ванной, она успела включить кран и настроить воду, когда Ян принес ей мобильник – «Тебе звонят».
Доброе утро, Божена, - незнакомый голос, французская речь, в первое мгновение ей подумалось, что это Рене, но нет, к концу фразы поняла, что это незнакомый человек, -  извините за беспокойство, меня зовут Вацлав Гратц. Я в аэропорту, только что приехал.
Пауза. Божена закрыла кран и накинула халат.
- Да, я вас слушаю.
- Рене де Карт сказал мне, что в Париже вы встречались с Яном Бжиневски.
- Да, совершенно верно.
- Я хотел бы с вами встретиться и поговорить.
- О чем? Я не могу разглашать детали разговора с господином Бжиневски, - отчужденное словосочетание «господин Бжиневски» вырвалось у нее помимо воли.
- Нет, я не прошу вас рассказывать мне о разговоре, но настаиваю на нашей встрече. Сегодня, скажем через час. У меня мало времени, вечером я возвращаюсь в Париж.
- Где вы находитесь?
- Недалеко от аэропорта, перед площадью я заприметил кафе. Может вам удобно будет встретиться в нем?
Божена хорошо знала это кафе.
- Если вам угодно…, - в ее голосе обозначился холодок.
- Я чувствую, вам неприятно…, - начал было Гратц, но Божена перебила его.
- Скорее я удивлена. Хорошо, я буду через час.
Она первая повесила трубку, включила воду, задумалась, стоя под душем. Интуиция? Может быть. Опасение? Нет, чего бояться счастливой женщине? Лишь одного, незнакомца, который телефонным звонком  нарушил равновесие, и вот уже паучки сомнения разбегаются в разные стороны, проникая в самые сокровенные участки души.
Когда она вышла из ванной, в квартире было тихо. Абсолютно тихо. Она позвала Яна, нет ответа. Обошла все комнаты, поискала глазами записку. «Он почти никогда за все это время не делал так» - подумала Божена. Слово «почти» она употребила для собственного утешения. Если быть честной, Ян НИКОГДА так не делал. Он просто ушел, не сказав ей ни слова. Ранним утром, сквозь дрему, она слышала его шаги в коридоре, шум льющейся воды в ванной, перезвон тарелок в кухонном шкафчике над мойкой. Абсолютно достоверные приметы его существования.  Запах кофе и поджаренных хлебцев, - когда она вошла на кухню, то увидела визуализацию этих запахов – тонкую высокую кофейную чашечку и три хлебца на бледно-зеленой фарфоровой тарелке с бордовой каймой, в двух розетках – разные джемы, сливовый и малиновый. Она их очень любила. Он приготовил ей завтрак, принес мобильник в ванную, и ушел, не сказав ни слова. Божена прикоснулась к чашке с кофе, оно было горячим, -  он ушел пару минут назад. Робкое опасение, над которым она так озорно смеялась еще вчера вечером, начало постепенную трансформацию в страх – чувство фатальное и окончательное.
«Что я буду делать, если он уйдет?». Это был не вопрос. Плохой романист написал бы сакраментальное: «Это было началом конца». Нет, это не было ни началом, ни концом.  Жизни после Яна для Божены  просто не существовало. «Если он уйдет, я исчезну». Просто и кратко. Неважно как, для Божены это не представлялось дилеммой. «Жизни без него не существует, по крайней мере, в этом мире…».
На встречу Божена приехала с пятиминутным опозданием, - поезд в метро почему-то останавливался между каждой станцией и стоял по две-три минуты, которые казались ей часами.
Вошла в кафе, и уже обвела искательным взглядом столики у окна, как ее внимание привлек высокий импозантный мужчина. Что-то около сорока, холеные руки, правильные черты лица, его даже можно было бы назвать неоспоримо красивым. Жесткие морщины меж бровей, щемящий взгляд темно-фиолетовых глаз свидетельствовали о довольно суровом жизненном опыте.  Да, она увидела это совершенно отчетливо, потому что, здороваясь с ней, он повернулся к окну, где солнце озорно бодалось со стеклом. Оно мгновенно осветило его лицо, -  теплый свет, ликующий и непринужденный, казалось, заглянул в самое тайное, словно речь шла не о человеке, а о глубине церковного храма. Может Божене привиделось, но это разоблачение человека природой будто бы смутило Гратца, он неловко улыбнулся и резко отвернулся от окна.
Они сели в уголке, Гратц заказал кофе, Божена отказалась.
- Вы хотели меня видеть?
- Да, спасибо, что приехали, - Божене хотелось сократить разговор до минимума, поэтому следующая ее реплика прозвучала  несколько резче, чем она предполагала.
- Вы журналист?
- Нет, - ее сразу удивил тот  факт, что разговаривая с ним по телефону, она мысленно представляла человека в годах, а мужчине напротив можно было дать не больше сорока.
- Не журналист, это ободряет.
- Я не решился сказать вам об этом по телефону, вы могли испугаться, я – полицейский, - пауза, - инспектор по особо важным делам.
- Я вела себя непозволительно на земле  славной французской республики?  - за саркастической интонацией Божена прятала опасение.
- Нет, к вам у Франции претензий нет. Да и вообще, речь не о претензиях.
- А о чем?
- Я расследую дело и хотел бы задать вам вопрос…, - Божена была воспитанной женщиной и редко перебивала людей, но по отношению к Гратцу она испытывала непонятную агрессию, - 
- Нет, если позволите, я хочу знать, что это за дело, и на каком основании вы беспокоите меня на моей земле, если у Вас есть претензии ко мне, как к гражданке России, милости просим к моему адвокату, - последняя часть разгневанной тирады была откровенной ложью, адвоката у Божены не было, а была всего лишь попытка защититься от человека, который казался ей гонцом, принесшим дурные вести. Она даже резко встала из-за стола и успела развернуться всем телом по направлению к входной двери, когда знакомое имя, произнесенное Гратцем, остановило ее
- Ян Бжиневски, он…пропал.
- Что? –  нечто тяжелое и неотвратимое придавило Божену, - что значит исчез, давно? – Она села, словно школьница, сложила руки перед собой, ее взгляд был пристальнее, чем рентгеновский луч.
- В начале весны, точнее, на следующий день после вашей с ним встречи в его лавке, - от проницательного Гратца не укрылось смущение Божены.
Она замерла. Опустила глаза. Он сосредоточился на ней. Не отводя взгляда, словно проник в ее тело и сознание. Вот она постепенно стала расслабляться, ошеломленность, граничившая  со страхом, постепенно угасала.  Он увидел, как постепенно, благотворно в нее возвращается покой, усмиряя самые губительные чувства, бушевавшие несколько минут тому назад.   
- И что же? – ее взгляд уже не был таким дерзким, напротив, он стал мягче.
- Меня беспокоит его исчезновение.
- Вы ведете расследование несколько месяцев и каков результат?
- Результата нет. Я поговорил с самыми близкими людьми, с которыми Бжиневски поддерживал отношения – с Рене де Картом и Азаром Лайошом, его наставником и совладельцем. Вы их знаете?
- Да, просто знакома, но не настолько близко, чтобы ответить на вопрос, лгут они или нет.
- А я вас и не спрашиваю об этом.
- Зачем же вы здесь?
- Вы общались с самим Бжиневски накануне его исчезновения, вы считаете, я зря приехал?
- Вы хотите спросить, если бы я была полицейским, поехала ли бы я в другую страну, чтобы поговорить с человеком, который последний общался с вашим фигурантом. Кажется, так обозначают участников разных происшествий?
- Если хотите, можете ответить, - в голосе Гратца послышалось лукавство.
- Да, я непременно поехала бы, но вопрос в другом, почему вы уверены, что наш с Бжиневски разговор имеет отношение к его исчезновению? – что именно толкало Божену на сокрытие информации о местонахождении Яна, она сама не знала, но была уверена в своей правоте. 
- Меня интересуют лишь те моменты, которые могут пролить свет на произошедшее.
- Поймите, инспектор, мы говорили об очень интересных вещах, порой волшебных, а местами ужасающих, мы говорили о вечном и сиюминутном, обыденном и шокирующем, но, поверьте, вряд ли все это имеет отношение к тому, что вы имеете сейчас в виду.
- А вдруг вы ошибаетесь?
- А вдруг ошибаетесь вы, вдруг он не исчез, а просто ушел в другую жизнь, может, все, чем он жил раньше, опостылело ему, и он решил…
- …начать все сначала?
- Нет, инспектор, это дурацкий словесный штамп, которым люди обозначают перемену судьбы, но вы-то умный человек и должны понимать, что жизнь нельзя начать сначала в 42 года, можно лишь изменить ее траекторию.
Гратц улыбнулся. Только сейчас ему неожиданно открылось то, что поначалу маячило неясным намеком – Божена была влюблена. И не просто влюблена, она была погружена в любовь каждой частицей своего существа. Любовь  была ее личной Шамбалой, страной, где усталый от дорог и испытаний путник испытывает неземное блаженство от одного только покоя. Если бы кто-то сейчас спросил Гратца, кто сделал эту женщину счастливой, он назвал бы без запинки имя своего духовного двойника.  И сейчас Божена не из чувства сопротивления закону, а просто из любви защищала того, кто был ей дороже ее собственной жизни. Гратц был поражен и восхищен силой ее чувства.
- Азар Лайош и Рене де Карт сказали мне то же самое…
- А именно?
- Они сказали, что он решил изменить  привычный образ жизни, уйти в новый образ бытия. В другой стране, среди других людей, как вы тонко заметили, не начать жизнь с начала, а изменить предначертанное.
- Я не хочу спорить с вами о предначертанном, но насколько я понимаю, наш разговор окончен? – Божена выжидательно  посмотрела на Гратца, и вновь причудливая игра солнечного света подчеркнула редкий цвет его глаз. Гратц тоже смотрел на нее таким прямым и одновременно нежным взглядом, что на миг ей захотелось сказать ему правду. Она даже сделала стартовый вдох, но в этот момент звякнул дверной колокольчик и Божена, сидевшая спиной к двери, увидела разительную перемену во взгляде инспектора – недоумение, потрясение и даже страх. Ей не надо было оглядываться, она и так уже все поняла, за ее спиной стоял Ян Бжиневски и смотрел на друга детства с таким спокойным равнодушием, с каким глядят на случайного прохожего.   
Последовала дуэль взглядов. Божена не могла отвести взгляд от Яна, не в силах что-либо спросить. Гратц тоже молчал, и эта пауза была красноречивее самых выразительных слов. Наконец, Ян произнес, обращаясь к инспектору. 
- У вас какие-то вопросы к моей девушке?
Преодолев себя, Вацлав, не отрывая пристального взгляда от лица потерянного друга, ответил:
- Мы уже все выяснили. Ваше появление было очень кстати. Прошу прощения за беспокойство.
Божена обернулась к Яну:
- Инспектор говорит, что они потеряли тебя…
Ян холодно улыбнулся:
- Нельзя потерять то, чего не имеешь.
Странная реплика. Губы Инспектора дрогнули, он, будто хотел что-то сказать, но раздумал. Встал, отодвинул пустую кофейную чашку, бегло скользнул взглядом по Божене, но она сидела, затаившись, не поднимая головы.
Гратц сделал несколько шагов по направлению к двери, и у самого выхода резко обернулся, лицо его выражало смелость игрока, который решился на ва-банк, осознав, что у него остался последний козырь.
- Господин Бжиневски,  я рад, что все разрешилось благополучно,  но меня мучает один момент, ваша машина….
- А что с ней?
- Мы нашли ее перевернувшейся на пригородном шоссе, ведущем из Парижа. Она несколько помята и на сиденье – следы крови. Судя по их количеству, водитель серьезно пострадал. Вы же, как я вижу, вполне здоровы. Значит…
Взгляд Бжиневски стал еще более отчужденным.
- Значит, за рулем был  другой человек. Обычно я оставляю машину в аэропорту, когда лечу куда-нибудь. Раз вы ее нашли в другом месте, значит, ее угнали.
Гратц примиряюще улыбнулся.
- Хорошо, как скажете. Я знаю, Вы влиятельный человек и Ваше слово – дорогого стоит.
- Что-то еще? – Бжиневски не скрывал недовольства в голосе.
- Нет. Благодарю вас.
Гратц вышел из кафе. Божена, сидевшая спиной к выходу, даже не повернула головы. Не меняя позы, она спросила Яна, лица которого не видела.
- У тебя все в порядке?
Вместо ответа Ян поцеловал ее в голову.

         После встречи с Гратцем, Божена сказала Яну, что хочет вернуться домой, но он предложил прогуляться. Они взяли такси и поехали на Невский, который она так любила. Нашли уютное кафе, где кроме них никого не было. Сели у окна. Божена сразу вспомнила беседу с Яном в «Лавке древностей». Но сейчас ее бередили смутные сомнения, подозрения, обнажившие интуитивные страхи, и самым главным из них был страх потерять этого мужчину. Поэтому она, так не любившая выяснение отношений, решилась на этот разговор.
- Вацлав Гратц – твой друг?
- Почему ты так решила?
- Он слишком близко воспринял твое исчезновение.
- Он из моей прошлой жизни.
- Мне кажется, он хороший человек…
- Это неважно, просто нужно уметь смиряться с тем, что заканчивается. Не надо вовлекать прошлое в настоящее. Прошлое существует для того, чтобы жалеть, будущее, чтобы мечтать, а настоящее – чтобы жить.
- Согласна. Но, знаешь, когда я разговаривала с ним, он производил впечатление человека, которому ты очень близок…
- Ты его защищаешь?
- Он не нуждается в этом, просто мне кажется, если человек хочет резко изменить свою жизнь, которая по каким-то причинам ему не нравится, он предупреждает об этом близких ему людей.
Ян запнулся. Начал фразу, но почему-то резко замолчал.
- Что ты хотел сказать?
- Я предупредил Лайоша и Рене. Они об этом знали. Ты хочешь еще поговорить о Гратце? – в его голосе проступило едва заметное раздражение.
- Бог с ним, с Гратцем, он уехал.
-Но, как я понимаю, ты еще хочешь меня о чем-то спросить? - Ян попытался улыбнуться, хотя не очень естественно. 
- Если ты не против. Раз уж так получилось. Этот человек из твоей прошлой жизни, как ты  говоришь…
- Мы вроде бы закончили с Гратцем.
- Я не о нем, а о тебе, ты так мало мне рассказывал о том, что  у тебя было в жизни, чем ты жил, что тебя радовало, через что ты прошел.
- В моей жизни было многое, - в одном разговоре не расскажешь. Но сейчас я хочу сказать главное – я прошел через такое, что могло бы погубить самых выносливых и твердых людей, я сталкивался с вещами удивительными, волшебными, непостижимыми, а также с ужасами людского мира, с демонами, которых породили божьи создания – сами люди, одним словом, я пережил столько, что хватило бы не на одно воплощение, только одного мне не довелось испытать…
Божена вопросительно молчала, ожидая, что он продолжит. Выдержав паузу, он сказал.
- Мне не довелось испытать любовь, настоящую, изначальную. Были вариации на тему, имитации, иллюзии, хотя и их было не так много, как могло бы быть. Но сегодня ты заполняешь мою жизнь, мне хорошо рядом с тобой, а я все-таки не могу признаться тебе в любви, потому что не знаю, что это такое.

Ян замолчал. Официантка принесла большой чайник с зеленым чаем. Божена его не любила до встречи с Яном, но после пристрастилась совершенно искренне. Что она могла ответить ему? Сначала нужно было осознать услышанное, понять, от душевной ли бедности или просто по причине усталости этот человек признается ей в том, что никогда не испытывал любви и поэтому не может определить свое нынешнее чувство. Может, это вытекало из одинокого детства, и зацементировалось аскетичным образом жизни взрослой,  или же было обусловлено природными чертами его характера. Божена не знала ответа.   
Еще в «Лавке древностей», в самом начале их разговора, она отметила в нем силу гранита, - холодного и твердого, властный ум, буддистское спокойствие эмоций. Позже она сравнивала его с янтарем, твердым и ослепительно солнечным, с крохотными вкраплениями удивительных узоров, живущих внутри него своей собственной жизнью. В этом человеке кроме основного русла, текли подводные ручьи, которые лишь изредка обнаруживали себя, сообщая его личности многогранную глубину.   
Постепенно открывая того, кто поначалу казался ей абсолютно недоступным, Божена обнаруживала нечто новое в себе. Как археолог, дрожа от восхищения, боготворит древность за то, что она дает ему возможность открытий, так и Божена была совершенно покорена мыслью, что в прошлом Яна таятся загадки, способные повлиять не только на их сегодняшний день, но и на будущий.
Разговор с Гратцем обнажил самое сокровенное, - и страх Божены потерять Яна, и понимание, что, по сути, она не знает об этом человеке ничего, и, наконец, интуитивное чувство, что он принадлежит какому-то иному миру, о существовании которого она лишь может догадываться.
В пору безмятежности – ранней весной и летом, Божена не задавала себе вопросов, даже когда они были такими неотступными и естественными. В самые первые дни их совместной жизни она хотела спросить его, откуда у него на лице свежий след от глубокой ссадины. Позже она стала видеть сны, будто в состоянии панического страха перед надвигающейся небесной угрозой она бежит в метро, долго блуждает по подземным лабиринтам, пока, наконец, не находит узкую шахту. Она идет по ней и неожиданно выходит в то самое место, в тот город, где ей уже доводилось бывать. Через этот город тайная дорога, ведомая лишь сердцу настоящего творца, может привести путника в Город Мастеров, где грустный мальчик, даже если захочет, никогда не сможет расстаться со своей скрипкой.
Божена знала этот мир, точнее, угадывала, что он существует и гораздо ближе, чем  люди думают. В один из своих визитов туда она увидела среди счастливых жителей, - как это было удивительно, - мужчину из самолета, того самого, с  ассиметричным лицом. Он улыбнулся и жестом пригласил ее следовать за ним. Но тотчас, где-то совсем рядом раздался голос: «Еще не время».  После этих слов Божена проснулась.
Следующий раз она попала в какое-то дружное сообщество, своей энергичностью напоминающее скаутское собрание. Незнакомые, благожелательные люди приняли ее в свой круг, и она поселилась среди них – в небольшом городке, таком ладном и красивом, что казалось, будто он построен лучшим кукольником мира. Отдельные деревянные домики, внутри закрытого пространства, где не было ни одного живого дерева или травинки, горбатые мостики из бревен, большой бассейн под высокой светонепроницаемой крышей, расписные лавочки, узорчатые оградки, тут было все – столовая, библиотека, какие-то забавные сарайчики, покрашенные в детские нереальные цвета,
Здесь было все для того, чтобы жить и быть счастливым. Божена и была счастливой до тех пор, пока в ее голове не возникла мысль, что она должна в этом городе кого-то найти. Кого, она поначалу не знала. Постепенно эта мысль превратилась в навязчивое наваждение, ей даже стало казаться, что силуэт этого человека постоянно мелькает перед ней где-то впереди и вдалеке. Наконец, она уверилась в мысли, что человек, которого она ищет – Ян. С этой мыслью она проснулась. Хотела рассказать ему, но он еще спал. Будить его она не стала, пошла готовить завтрак, а после, увидев его чуть сонное расслабленное лицо, спутанные волосы и мягкую улыбку, раздумала, решив не смущать любимого человека забавами своего фрейдовского бессознательного.
И вот теперь, когда Божена увидела взгляд Гратца во время встречи с Яном, она вспомнила отчетливо сон, где в бесконечном пространстве кукольного городка разыскивала того, кто был ей так дорог. «Найти, чтобы потерять, потерять, чтобы снова отправиться на поиски», - эта незатейливая фраза из романа-путешествия, где веселые археологи отправляются на раскопки в Древний Египет, обрела для нее не авантюрно- познавательный смысл, а трагический. «Скитальцы, вот кто мы, и за всю жизнь успеваем пройти лишь одну сотую мирового пути, и даже этот опыт не способен примирить нас с нашим сиротством…», - а это уже слова одного из неутомимых путешественников, чьей целью являлась не запись в Книге Рекордов Гиннеса, а преодоление той особой фатальности духа, что превращает нас в несчастливцев.    
«А вдруг я его потеряю, вдруг пришло время расстаться?» - этот вопрос с неотвратимостью наемного убийцы возник перед ней вечером того памятного дня после встречи с Гратцем. Божене нравилась идея Паоло Коэльо о Знаках, она верила в то, что Космос посылает своим детям подсказки, поэтому с большой трепетностью относилась, ко всему, что окружало ее и могло  в определенной степени скрывать в себе особый Смысл. Встреча с Гратцем немедленно была ею дифференцирована, как встреча-Знак. Теперь надо было понять ее смысл.
Позже, сидя в кафе на Невском, она захотела рассказать пару снов Яну, чтобы подтолкнуть его к искреннему рассказу о некоторых моментах его прошлой жизни.
Услышав про кукольный город, он лишь рассмеялся, только глаза его оставались серьезными. Поздно вечером, уже ложась спать, она не удержалась и спросила его: «Ты был счастлив до меня, в той, иной жизни?». Он не сразу ответил, сел на кровать, непривычно ссутулился, потер запястья – характерный жест – и, не поднимая головы, сказал, что не всегда поступал так, как ему велело сердце. Он признался, что его работа провоцировала на разные поступки, - «подобными делами перед Господом не хвастаются».
Божена села рядом с ним на постель, обняла его за плечи, насколько это вообще было возможно, и сказала, «мы сильны не поступками, а своей подлинностью». Он понял, кивнул, напоследок сказав фразу, которую в тот момент Божена лишь услышала, но не осознала: «Одиночество делает нас строже…».
Они легли спать. В ту ночь ирреальная страна не открыла свои порталы перед Боженой, но утром она проснулась с мыслью, что во вчерашнем дне было нечто, что не позволит ей его забыть. Какая-то крошечная заноза, - взгляд, слово или промелькнувшая мимо глаз городская картинка. 
Когда Ян, немного смущенный и более ласковый, чем обычно, наливал  кофе, она отчетливо увидела у него на лбу новую морщинку, - «ее не было вчера», - ведь она знала его лицо лучше, чем географическую карту Советского Союза.  И мучавшая ее заноза, наконец, приняла форму фразы: «Одиночество делает нас строже».
Почему эта фраза показалась ей искусственной. Это мучило ее целый день. Вечером она позвонила маме: «Может это цитата?». Озарение, всплеск, да, она уже слышала эту сентенцию где-то. От кого-то далекого и почти незнакомого. Может на давнем приеме или рекламной акции, куда так часто зазывают журналистов владельцы крупного бизнеса в надежде на «халявные» PR-статьи. Или какой-нибудь участник «гламурной» вечеринки захотел поразить окружающих глубиной своей личности и ввернул фразу, выхваченную из текста произведения классика, использованную как слоган на рекламном щите. Бог его знает. Ясно было одно, Божена уже слышала эти слова, и это не было простым совпадением.
Разговаривать с кем-то о смятении, охватившем ее. Можно ли? Для Божены это было нереально. Как человек не может выжить без скафандра в открытом космосе, так же огласка процессов, происходивших внутри нее, представлялась ей нарушением Божьего Закона, непрописанного ни в одной из земных книг. 
Божена приняла решение. Странное для женщины, но такое естественное для человека, с легкостью проникающего в особый радостный мир, где нет канонов и ограничений. Отныне она знала, откуда придут ответы на тревожные вопросы. Где искать историю души того, кто так властно завладел ею. Куда нужно направить свои мысли и чувства, в каком круге или сеточке лабиринта найдется заветное слово. Благодаря этому маленькому открытию Божена стала легче засыпать, и лишь ей одной было ведомо, сколь упоительной может быть ночь, лишенная телесных услад.




                Босх. Отныне и навсегда

Поздним сентябрьским вечером Итерн Босх покинул физический мир под названием Земля. Последние события стали для него настолько обременительными, что от головокружения, овладевшего им, он решил спастись бегством в своей привычный мир.
Необходимость разговора с Лабардом стала неотвратимой. Разбираться в себе крайне неприятное занятие, если бы ты еще был человеком, это одно, а когда за твоей спиной вечность, что с этим прикажете делать? Когда кажется, что все пройденное и изведанное давно достигло абсолюта, когда вариации всевозможных поучительных опытов достигли математической бесконечности, вдруг находится нечто, что кладет вас на лопатки, мгновенно, с первого удара, и вы кажетесь себе ошеломленно-беспомощным юнцом. Этого Босх стерпеть не мог. Потому и отправился домой в смятении, хранимый тайной надеждой на скорое выздоровление.    
Итак, в одну из самых звездных сентябрьских ночей, когда земная женщина Божена приняла решение отправиться за ответами на свои вопросы по ту сторону физического мира, Итерн Босх ступил на белый прибрежный песок. 
- Босх, мальчик мой, я так рад тебя видеть, - произнося столь ласковые слова, Лабард не выказал ни тени иронии, - как ты думаешь, почему люди ассоциируют Бога с океаном?
- Не знаю, - в голосе Босха явно ощущалась усталость.
- Все просто, они чувствуют главные составляющие Господа – живую природу и бесконечность. Настоящий океан не имеет границ, и хотя на земных картах люди обозначают его начало и конец, это всего лишь иллюзия.
- Вы хотите поговорить со мной об иллюзиях?
- А ты сюда пришел не за этим? – Лабард был подчеркнуто ласков с Босхом, но за этим скрывалось нечто более драматичное, чем могло показаться на первый взгляд. Так любящий отец не корит сына за предательство, а наоборот, пытается снять с него груз вины, определяя, таким образом, всю его последующую жизнь.
- Люди считают, что глухие или слепые дети обделены природой, что раз они не видят или не слышат, они не могут ощущать мир во всей своей полноте. Но им в голову не приходит, что эти дети счастливее их, потому что они чувствуют жизнь. Наш океан хорош именно этим - его можно чувствовать.
Босх обернулся туда, куда мечтательный взгляд направил Лабард. Он пробыл здесь, на берегу совсем немного, но тяжесть, давившая на него в земном мире, здесь почти не ощущалась.
- Твой друг скучает по тебе. Он бродит по площади, смущает всех своим несчастным видом. Ты поговори с ним, сколько можно маяться…
Океан ликовал. Перламутровые кольца подкатывали к берегу, по ходу движения переливаясь радугой цветов, но чем ближе к песку, тем больше голубизна покорялась охре, опаловые переливы шептались между собой где-то в глубине. Ни тени гнева или осуждения. Босх был удивлен.
- А ты думал, тебя накажут, как оступившегося школьника или, что еще лучше, высекут розгами? Брось, это тебе не проявленный мир, в физических измерениях все намного сложнее. Поэтому я не хочу, чтобы ты погружался во все безотчетно. Не принимай все близко к сердцу, - это фраза, столь популярная среди землян, тебе сейчас подойдет, как нельзя кстати.
Лабард заложил руки за спину, чем стал похож на профессора математики, и зашагал вдоль берега. Босх брел за ним чуть поодаль.
- Самое главное, что ты должен понять – никогда нельзя торопиться, беда людей в том, что они торопятся давать определения тем явлениям, об истинной природе которых они не имеют ни малейшего понятия. Они наивно полагают, что если в их документах значатся докторские степени по физике и генетике, это дает им право шарить во владениях Господа, как у себя в холодильнике.
- Вы о чем?
- Да, обо всем…тебе нужен пример? Пожалуйста,  они построили адронный коллайдер и заявили, что нашли  «частицу Бога».
- В моем проявлении этого нет.
- Есть. Мать Божены влюбилась в безумного швейцарского профессора, одного из тех, кто пытается запустить этот адский механизм.
- Адский? – Босх искренне недоумевал, - но ведь ада нет?
- Здесь – нет, зато люди его придумали, скучно им, видите ли, к тому же, скажу тебе по секрету, если они и дальше будут продолжать в том же духе, они дождутся его проявления на земле.
-  Согласен. Они так много воюют, что-то все время делят.
- Это еще цветочки, скоро им станет совсем весело. Ладно, - Лабард озорно подмигнул Босху, - мы отвлеклись, мой мальчик…
Босх понял, что пришло время задать главные вопросы.
- О, нет-нет, даже не думай, никаких вопросов. Вся эта безумная житейская мелодрама, которая заварилась там не без твоего участия, дорогой мой, это все не для нашего мира. Другое дело, если ты удумал, что вся эта котовасия может что-то изменить? Тогда милости просим.
- Я хотел бы уточнить нюансы моего задания.
- Нюансы? Подобный вопрос мог бы задать Джеймс Бонд - агент ОО7, состоящий на службе ее Королевского Величества и далее по тексту. Очаровательный персонаж, много юмора и изящества, - люблю такие иносказания, - но ты. Ты сам все прекрасно знаешь.
Босх вновь ощутил на плечах уже ставшую привычной тяжесть. Лабард оглянулся, но его взгляд не коснулся лица Босха. Он словно смотрел сквозь пространство.
- Босх, знаешь, что роднит Итернов и людей?
- Может, и знаю, но хочу услышать от вас. На всякий случай.
- Задавая себе вопросы, вы уже знаете ответы, но не хотите в этом признаться. Вы хотите, чтобы результаты были рождены разумом, вам недостаточно изначального знания. Вы начинаете анализировать. Не надо этого делать, все ответы уже есть, нужно только их прочитать.
- Я правильно поступаю?
- Неправильный вопрос. Ты должен спросить себя, чему ты хочешь научиться.
- Я хочу, - Босх помедлил, - я хочу, чтобы Божена полюбила меня настоящего, - это неожиданное признание, которое на самом деле, не было таковым для Лабарда, заставило Коменданта Интерриума наконец обернуться и в упор взглянуть на Итерна.
- И больше ничего?
- Нет, - ни тени сомнения в голосе.
- Тогда возвращайся назад. Ты ничего не понял, и ничему не научился… Доведи свой урок до конца.
- Я почти не знаю Божену, но я знаю, что у нее должен родиться ребенок.
- Возвращайся, Босх, я надеюсь, что все закончится без ущерба для тебя. Во всех смыслах. Но запомни одно. Как только в Божене зародится вторая душа, ты должен будешь вернуться. Сразу же, без промедления. Ты меня понял? 
- Почему? Я хотел бы…
- На этой стадии истории твои желания значения не имеют. У нее должен родиться ребенок и если твои вопросы сводятся лишь к формальным проявлениям, то изволь вернуться на место службы.
- Есть одна проблема, Божена не признает физической любви.
- Для тебя, Босх, это не проблема. По сравнению с тем, на что ты уже отважился, это крохотное зернышко, а не проблема, и это зернышко должно прорасти…
Голос Лабарда заметно посуровел. Океан откатил волны, которые из серебряного перламутра переплавились в темный свинец. Теперь кроме тяжести Босх испытывал чувство, дать словесное определение которому он не мог.
- Это называется тоской – детский голос раздался совсем рядом, Босх обернулся, - берег исчез, он стоял на старинной площади, по которой в плавном танце скользили самые разные персонажи. По левую руку от него, у небольшого фонтанчика, плюющегося зелеными брызгами, приютился малыш-павлин, тот самый, что вызывал чувство щемящей жалости у Лабарда и Итерна Штольца в одной из предыдущих сцен.
- Здравствуй, малыш.
- Здраствуй, Босх, наконец-то…
Босх попытался улыбнуться. Этот печальный павлин-подросток вызывал в нем чувство нежности.  Он выглядел, как мальчик-подкидыш, живущий в сиротском доме с сокровенным ожиданием того, что однажды придет кто-то и сделает его частью своей жизни. А между тем, сутью этого маленького жителя Интерриума был Pavo Cristatus - гордый, многоцветный, птица-праздник, прячущий глубоко внутри тоску по близкому существу, робость и страх одиночества. Сказать по правде, он был не единственным павлином. Интерриум населяли павлины-проводники, павлины-стражи, обитающие в Садах. Но в Садах они были чаще всего не радужного цвета, а черного, белого и серо-голубого. 

- Ты слишком много беспокоишься, но вообще я хочу тебе сказать, давай мыслить, как люди.
- Давай, попробуем.
- Если бы ты был человеком, ты пошел бы в библиотеку за молоком?
- В библиотеку за молоком?
- Да.
Босх задумался. Вопрос пробудил в нем неясное озарение.
- Думаю, что нет.
- Если тебя действительно беспокоят все те вопросы, что живут в твоей голове, возвращайся на Землю, к той, с которой тебя так много теперь связывает, и попробуй их задать ей. 
- Ты хочешь сказать…
- Да, именно так. Хотя, если хочешь, ты можешь начать прямо сейчас, - павлин встал и торопливо засеменил в южную часть площади, где начиналась сводчатая галерея арок. Сквозь нее любой желающий мог попасть в иное проявление. Идеальных пропорций город, словно выстроенный утонченным геометром, не лишенным лирического начала, лежал в цветущей долине. Босх был поражен. Такой красоты он в Интерриуме еще не наблюдал. Воистину, это было царство гармонии.
- Она там, она пришла сюда и ее также мучают вопросы. Поговорив с ней, ты не только окажешь услугу ей, но и поможешь себе.
- Она, - Босх смутился
- …может тебя узнать? Стань одним из жителей этого города, если тебя это беспокоит, - с этими словами павлин резко метнулся куда-то вбок и Босх потерял его из виду.

Он должен был спуститься в этот город, в пространство, где самая мучительная и опасная мысль превращалась в медовый нектар, а смущение испуганного сердца оборачивалось целительной молитвой.  Босх понимал, что за радужными иллюзиями часто прячется реальность губительная, выхолащивающая душу, поэтому всегда боялся обещаний. Что он мог сказать женщине, которая отныне жила по другим законам? Было ли то состояние,  в котором она сейчас пребывала, спасением, или всего лишь бегством от убогой повседневности? Могла ли ожившая мечта  уберечь ее от преждевременной старости, уже зарождавшейся в ней по причине хронической усталости?


На все эти вопросы Босх не знал ответа. Он также был сильно удивлен, узнав, что в Интерриуме есть такой уровень. Человек земной назвал бы это пространство Городом Любви, а так как книгу эту будут читать преимущественно земляне, то нет смысла менять это название на иное наименование.
Босх сделал первый шаг, - главная дорожка, выстланная неведомым ему покрытием, напоминала китайский шелк бледно-кремового цвета, по бокам – созданные  рукой и умом искусного  зодчего, домики, каждый в своем стиле. И хотя все они подчинялись какой-то неведомой чертежной системе, и были расположены в пространстве не просто так, а со смыслом, к тому же, их было так много, что Босх смутился. Словно кто-то прозорливый выстроил их соответственно чину или силе чувства. Вокруг каждого из домиков был свой мир – одни предпочитали маленький сад, с заботливо постриженным газоном, тропинками, выложенными морскими камушками, россыпью цветов и ягод, у других, растительности почти не было, лишь тенистая беседка в глубине, там, где, как казалось хозяевам, уютнее и спокойнее. К слову сказать, город почти весь находился во власти удивительного света, напоминавшего не столько солнечный, сколько сияние летнего неба, в котором преобладал молочно-голубой оттенок.
Были домики, утопавшие в зарослях буйных трав, горделивых подсолнухов, кустов сирени. Все, как на земле. Здесь особенно Босх ощутил этот уже знакомый запах весны. Нет, именно не лета, а весны, периода живительного Начала, Истока, от которого поднимается стебель живой, юный, насыщенный теплом, светом и чувством.
Спустившись на основную дорогу, Босх стал лучше ощущать душевное состояние владельцев этих домиков. Даже не заглядывая в окна, он знал, что происходит внутри. Как по-разному люди принимают любовь: кто-то, словно скупой рыцарь, замыкается в своем счастье, прижимает его к себе, не желая ни с кем делиться, скрытничает, скаредничает, запирая любовь на сто замков.

Другие – наоборот, роскошествуют, широким жестом разбрасывают вокруг  обретенную благость, меценатствуя не без налета хвастовства, по-барски оглядывая все и всех, устраивают парадные балы и демонстрации своего сердечного величия, превозносят объект своего чувства, а иногда и себя в этом чувстве, мало заботясь о своем или своей суженной/суженном.
Были и те, кто очарованные, оглушенные, испуганные, тряслись над Божьим даром, словно бедный крестьянин, ошалевший от неожиданной милости небес. Пересыпая из ладони в ладонь смеющийся, журчащий звездопад, дивились чуду, отныне веруя в его существование, как никогда ранее. С растерянной улыбкой представляли друзьям и коллегам  свою зазнобу с едва различимым заиканием не столько в речи, сколько в мыслях, с почти материнской нежностью, - «вот, моя Любушка…., мой Володенька…», и так не только в праздники, но в будни, дни традиционные, размеренные, насквозь пропитанные монотонностью и скукой. Но отныне  для них и эти дни были расшиты золотой россыпью звезд.
«Ах, звезды», - с неожиданным для себя романтизмом вздохнул Босх, - как люди вас возвышают, в то время как в вас нет ничего, кроме космической энергии и ледяного света. Но тут же мысль более важная перешла дорогу мимолетному умилению: «А какой дом построила Божена, как выглядит ее убежище?».
С этим немаловажным вопросом Босх направился вглубь города. Ему еще долго попадались самые разные дома, - дворцы, скромные деревянные домики, виллы, крошечные шале с открытыми террасами. Их объединяло одно -  все они светились изнутри теплым опаловым светом, одни очень ярко, иные чуть спокойнее. Были и те, чей свет прямо на глазах Босха вдруг поблек, а иные и вовсе погасли.
Так Итерн шел и шел между чужими любовями, между сказками и блаженством, миражами и утешением, пока дорога вдруг не превратилась в лесную тропку, город сменился опушкой, посередине которой, как своеобразная граница, бежал ручей. За  ручьем начинался довольно отвесный склон.
У Босха защемило сердце, - что он найдет за этим склоном, почему Божена отвела для своего счастья такое обособленное, скрытое от чужих глаз место? Но надо было идти. Отступать было не в его характере. Идти было нетрудно, ноги почти не ощущали сильный наклон, Босх оказался в ложбине, слева и справа – поле, проросшее низкой желтоватой травой. Без деревьев, цветов, камней. Он недоумевал, куда дальше. «Ты должен это знать, ведь это твоя история, - голос так похожий на голос Блимбуса Билля вдунул подсказку в голову Босха…».
«Это моя история», - прошептал Итерн и решил идти туда, куда пойдется. Пошлось наверх, к отдаленному шуму, напоминающему гул океана. «Неужели я на берегу? », но нет, дорога вела наверх, а океан должен был быть внизу. Пришлось приложить усилия, - «путь наверх всегда труден», - за каждым бугорком ему чудилась цель, конец путешествия, итог восхождения, но оказывалось, что это лишь мираж, подъем вел его выше и выше.
Любая дорога куда-нибудь приводит. Даже когда кажется, что ты стоишь у края пустоты. В какой-то момент, на исходе сил и терпения, измученный догадками и ожиданием, Босх вдруг почувствовал, что стоит на гладкой поверхности – его тело согнулось в толчковой позе, мышцы, привыкшие к напряжению, не сразу осознали конец испытания. Итерн поднял голову – перед ним было поле, - зеленое волнующееся море, инкрустированное ослепительными по силе красок высокими фиолетовыми  цветами.  Поле полоскало гибкие зеленые полосы травы, стелилось, склоняясь перед лаской легкого ветра, а яркие лиловые соцветия на крепких стеблях исполняли неведомый Босху танец, в котором проступала не страсть или вожделение, а целебная нежность, смирение перед кем-то неоспоримо сильным и мудрым, покой души и сердца после изнурительного скитания по пустым  безрадостным дорогам.
Не было на этом поле ни строений, ни домиков, ни миражей, что могли бы сойти за нечто подобное, лишь где-то, почти у самого горизонта – хрупкая женская фигурка шла, утопая по пояс в этом зелено-лиловом покое.
Босх был ошарашен. Именно с этого поля началось его путешествие.
- Неужели все закончилось?
Босх закрыл глаза. «Я хочу прикоснуться к ней», - «Нет, еще не время…» - незнакомый голос ответил ему. Он вздрогнул. Открыл глаза.
- Но почему она одна, почему даже в своей любви она одна?
- А ты сам как думаешь?
- Она ведь встретила свою любовь?! – Босх не просто спрашивал, он не понимал, возмущался…
- Она одна в своей любви, потому что тот, кто рядом с ней – не осознал сути этого союза, он не понимает, зачем он рядом с ней…

Словно мгновенно наступил рассвет. «Он не понимает». «Я хочу, чтобы Божена полюбила меня», «И более ничего?». «Ничего». Цитаты из собственного бытия. Цитаты из жизни Итерна. Жизнь как цитата. Повторения, копии, имитации. Оригиналы изгнаны, подлинность затоптана в золу. Босх осознал. Свою мечту, ошибку, страх, родившийся исподволь, словно брак, затесавшийся в его инобытие из мира проб и ошибок. Босх улыбнулся. Он понял, что ему делать. Такое бывает лишь после молитвы, услышанной Космосом. Поле растворилось, вновь появилась дорога между мирами – пыльная, тоскливая, пустынная, местами выложенная бетонными плитами. Без единого цветочка и травинки. Итерн, хотя Бог знает, может Босх уже и не был Итерном, слишком много в нем было от человека, шел по дороге, которая могла привести куда угодно, а могла вообще никуда не привести. Босх шел по дороге, и этого было довольно, чтобы многое изменить. «Так нельзя», - прошептал где-то рядом голос Итерна Штольца, но Босх будто не слышал его. Он просто подумал и сразу на его мысль отозвались.
- Ты звал меня, Босх? – ласковый Блимбус-Билль, словно  солнечный зайчик устремился вслед за другом. Пожалуй, он был единственным светлым пятном в этом туманном пространстве.
- Да, Билль, ты мне нужен.
- Я рад это слышать.
- У меня есть к тебе просьба.
- Кажется, я догадываюсь…, - Босх молчал. Билль улыбнулся – сотни радужных брызг разлетелись вокруг, - ради тебя я готов на все. Мне радостно, Босх, что ты понял. Это было очень важно. То, что люди называют любовью, это - цемент. Суть сути. Без этого нельзя. К тебе это пришло поздно, но все-таки пришло. 
- Билль, я знаю, ты не хочешь рождаться снова, но если бы я…
- Попроси меня, Босх. Я ведь знаю, для тебя это так важно. Я стану, кем ты захочешь.
- С ней должен кто-то остаться. Кто-то, кто удержит ее в минуты горя.
- Она гораздо сильнее, чем тебе кажется.
- И все равно…
- Хорошо, Босх, ни о чем не волнуйся.
Босх облегченно вздохнул. Только сейчас он заметил, что над дорогой, которую почти не было видно, стало проступать нечто отдаленно напоминающее рассвет. Сквозь мутную дымку постепенно, - будто кто-то невидимый руками раздвинул хмарь,  - проявлялись краски, сначала пятнами, но затем все отчетливее и отчетливее отдельные фрагменты складывались в единую картину. И вот уже - никакого сомнения -  над  дорогой, такой бесконечной, что щемило сердце от холодной пустоты, над этой бесстрастной странницей раскинулась спектральная подкова счастья – радуга, яркая, сочная.    
Итерн Босх возвращался на Землю. Ненадолго. Чтобы вскоре вернуться Домой, но отныне он знал - его сердце всегда будет принадлежать Божене – женщине с душой ребенка, любящей, тоскующей и ждущей. Отныне они были связаны. На все последующие жизни, если им суждено осуществиться. Если же нет, то им дано стать единым целым там, где нет времени, времен года, цифеблатных стрелок, бегущих ручьев,  песочных часов, осеннего дождя, зависающих на «зеленом» светофоров; и пространств, границ,  поворотов,  горизонтов, морских берегов, маяков, пешеходных переходов, церковных витражей.
Там не будет ничего, кроме них самих – Божены и Босха. Никаких потусторонних сущностей, ложных друзей, преданных врагов, ценителей, моралистов, судей, просителей. Там не будет стремления, ожидания, страдания; слез, повторений, печали, тоски, осенней прозрачности, парковых перспектив; прошлое, настоящее  и будущее раскинется радугой, единой, объединяющей. Босх возвращался на Землю, чтобы сделать их историю вечной.

Поздней осенью, когда мечты теряют силу, а воспоминания обретают невиданную власть, в холодном, неуютном городе с немецким именем, в сталинском доме  необычно рано проснулась женщина по имени Божена. На тот момент она была необыкновенно счастлива. Причиной счастья был мужчина, которого она, как ей думалось, ждала всю жизнь. На самом деле она ждала его гораздо дольше. И теперь он знал об этом. Он знал все, что должен был. Это знание сделало его другим. Благодаря ему, сейчас он стоял за дверью ее квартиры, немного замерзший, - осенние ночи здесь были довольно студеными, - но счастливый. Он был не один. За пазухой его темно-бордового пальто дрожал пушистый комочек. 
Звонок в дверь, сонная Божена открыла дверь: «Откуда ты?», ему безумно захотелось схватить ее, крепко-крепко обнять и навсегда прижать к себе, чтобы она никогда не смогла уйти, но вместо этого произнес: «Смотри, что у меня есть…». Через минуту взъерошенный, напуганный котенок, самый что ни на есть простой – коричневый в полоску скатился с его рук на пол. Тонкие ножки, маленькое тело, непомерно большая голова, куцый хвостик, Божена взяла заморыша, поднесла к лицу, вдохнула осеннюю влагу, пропитавшую его шкурку, и вдруг удивленно вскрикнула:
- Ян, смотри, у него глаза разные, один - голубой другой - желтый… 
- Забавно…
- Как мы его назовем?
- Как хочешь.
- Может, Темочка?
- Можно.
Если бы знала женщина по имени Божена, как плакало сейчас сердце вечного существа по имени Босх. По сути, она даже не подозревала о его существовании. И это было самой главной печалью этой осени…


                Между строк. Фрагмент 4.

         Я пишу эту книгу ради тех, кто, существуя в моих снах на правах мифов, робко, но настойчиво вошел в мою реальность. Я пытаюсь вспомнить свое бытие в этих унизительных рамках, именуемых жизнью, только ради тех, кто так и не достучался до моего сердца.               
         И сейчас перед лицом того, что нам кажется вечным, а стало быть, не существует в нашем понимании, я хочу попросить прощения у моих призраков, которых я любила больше всего на свете.  Есть ли разница в том, каким словом мы называем предмет и какие качества присваиваем ему, ведь он не перестает существовать в мире вообще и в мире вещей?
         Я всегда считала себя беднячкой и, когда однажды убедилась в этом окончательно, ко мне пришло спасение. Как бы невзначай. Величественные существа, пришедшие из тайных стран, одним  движением бросили к моим ногам  Империи. Одним шевелением губ мне поверялись идеи глобальных завоеваний, и не просто государств, но самого Космоса, чья энергия и движение были материализованы в математических символах. Грустные люди, живущие на Земле и мнящие себя Избранными, Великими Посвященными, предлагали мне власть, ибо их сердца окутала неотступная тоска. Они, уже приняв смертельную дозу жизни, обещали мне заветный ключик, отмыкающий Высшее Сознание. И это было так заманчиво, это так пеленало и убаюкивало, что мне хотелось сказать «да».  Но я ждала посланцев из Шамбалы…
         Был момент, когда я почти поддалась великому искусу, - меня отговорили пустыни. Местами бесприютно-пепельные, местами – лимонно-желтые, настолько, что их желтизна вызывала оскомину в мозгу, под сводами равнодушным небес, они снились мне и манили за собой. Их таинственные родники, скрытые от человеческого глаза, томили меня больше, чем ее величество «молекула»… И я ушла в пустыни.
В мире этом меня считали свято-сумасшедшей, а там - я была царицей, нежной инфантой, которая ради спасения Земли ищет чудодейственную воду. Песок не обжигал мне ноги, огонь, словно рыжий котенок, поселился у меня за пазухой. Я боготворила ветра и ночи, окутанные шершавыми барханами. Мне обещано было великое чудо, за которым я шла за горизонты. И готова была раствориться в граненой прозрачности, чтобы  стать бесконечностью…
В этом дивном краю я познала робость константы и непреложность теорем… Но этот странный путь, в конце концов, вернул меня обратно. В эту безысходность. В этот город дождей и слез. Кажется, нет ничего более бесприютного, чем он. Но я люблю его, как женщина любит своего неродившегося ребенка, потому что только девять месяцев он принадлежит ей. Потом он уходит, а она опять остается одна.
         Вот, по сути, вся моя жизнь. Там, где кто-то находил алмазы смысла, я видела абсурд, но то, что радовало и забавляло меня, другим казалось  погрешностью погрешностей. Мои мысли-оборвыши, слова-перевертыши, крохотные гномики-дни, - я баюкала их с постоянством сошедшей с ума матери, что лишилась своего дитя. Жизнь Эта не нашла доказательных доводов для моего пребывания в ней. Жизнь Та даровала мне дозволение не затеряться на ее призрачных берегах, которые, быть может, кто-то назовет «Другими…».
         Все, кого я знала, были чужды мне, та же, кого любила и люблю до сих пор, не осознает моей отстраненности от этой жизни. Не всё здесь алмаз смысла, не все мне дорого и заманчиво,  ибо пески лимонных пустынь по-прежнему зовут меня. И я твердо знаю, что однажды в безбрежном пространстве мне откроется внезапно чудесный ход в страну, где луна и солнце существуют вместе, где не нужно читать Борхеса, Кастанеду и Коэльо,  чтобы постичь устройство мира.  Там я, наконец, пойму, как работает этот сложный часовой механизм, и для меня прекратит существование самая страшная и затяжная осень…    
         P.S. 
         В день, когда это произойдет, обещаю подать о себе весточку. Всем, кто помнит и любит меня, мой язык будет понятен. Сейчас за моим окном осень – тридцать третья, по одной на каждую мою печаль.  Но мне почему-то кажется, что за ней сразу последует осень сотая  или тысячная. Посланцы из Шамбалы так и не пришли ко мне, а может быть, мне просто не дано увидеть их в этой шелестящей толпе, текущей сквозь космические параллели.


                ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ: Просто оглянись

Вацлав Гратц.  Безотчетное

Инспектор Гратц вернулся в Париж. С момента, как он увидел холодные глаза Яна Бжиневски, до скрипа знакомых половиц в его фамильном доме прошло чуть более четырех часов. Никогда еще тишина не была такой оглушительной. Он не подумал о том, что нужно позвонить шефу и сообщить о счастливой находке. Виной этой оплошности было не смятение, а естественная уверенность, что человек, возникший перед ним в облике  Яна Бжиневски, на самом деле им не являлся.
Если бы Гратц рассказал эту историю самому обычному человеку, например, своему шефу, то, несомненно, по причине подобных сомнений был бы причислен им к особо уставшим сотрудникам, коим срочно необходим отдых. И нет таких оправданий, благодаря которым он мог бы с честью выпутаться из данного недоразумения. В русском кафе, в нескольких кварталах от аэропорта перед ним возникло тело Яна Бжиневски. Но глаза этого человека не имели ничего общего с тем, кого он знал. Ссылаться на интуицию  в подобных делах Гратц не любил. Полицейский сыск – дело конкретное, основанное на фактах и только на фактах – экстрасенсорные способности здесь не в тему. Но его уверенность в подлоге была настолько абсолютной, что некоторое время он сознательно искал возможность, не заявлять об увиденном у себя в участке. Имел ли право Вацлав Гратц сообщить начальству, что дело закрыто? И могло ли начальство удовольствоваться теми объяснениями, что дал Гратцу  высокопоставленный антиквар, объявленный в розыск?
Гратц смирился, тогда, в Петербурге. Но сейчас, в Париже, он отчетливо понял, - ситуация эта полна недосказанности и неясностей. Слишком многое не сходилось, швы разъезжались, из различных картинок не складывался единый витраж. Вацлав знал, что отныне у него нет никакого права вести официальное расследование. Но кто узнает о том, что он делает в свободное от работы время? Более того:
- Шеф? Информация следующая…
Шеф был не просто доволен, он был счастлив. Можно было закрыть одно из тех дел, которые в отделении сотрудники между собой называли «занозой в заднице»,  в дополнение к этому благополучный исход сулил начальнику немалое вознаграждение.
- Замечательно, Гратц, я знал, кому поручить такое дело. Молодец…
- Шеф, я хотел бы попросить вас…
- О прибавке? При всей моей любви к вам…
- Нет, я хотел бы отдохнуть…
На другом конце трубки раздался облегченный выдох.
- Господи, конечно, отпуск? Чудесно. Гратц, с завтрашнего дня, нет, с сегодняшнего дня, прямо сейчас. Две недели – твои.
Паковать чемоданы Гратц не считал нужным. Он считал, что в дороге лишний груз не нужен. Взял паспорт, кредитки и вышел в ночь. Еще он не любил оглядываться, но иногда это нужно было сделать. Ведь оглядываются не только те, кто сожалеет о прошлом и не хочет жить в будущем, презирая свое нынешнее. Оглядывают еще и те, кто хочет оторваться от земли, например, Икар, перед разбегом и полетом к солнцу, растопившим его крылья.
Вацлав Гратц обернулся, чтобы посмотреть на то, какой сиротливой была его жизнь, сколько размеренного одиночества населяло уголки его сердца. Он не страдал, как не страдает крестьянин, привыкший к изнурительному труду с детства.  Люди привыкают к тому, что становится двойником их сути, к тому, что сопровождает их каждодневно на правах традиций и ритуалов. Власть повторений велика и опасна, она не просто усмиряет мечты и страсти, она выхолащивает все самое живое и пульсирующее, затеняет разум, лишает сомнений и надежд. Именно на такую жизнь оглянулся Вацлав Гратц, вспомнил слова своего наставника и психолога Мирта Карловича – «ты не сможешь победить свой Дар, и даже если это случится, это будет твоим поражением…».
Не о военной тактике думал сейчас инспектор, надевая плащ, и закрывая дом. Он вспоминал глаза двух людей,  - совершенно незнакомой ему женщины и друга, ставшего чужим, человека, с которым его связывало нечто большее, чем совместное времяпрепровождение в закрытом пансионате Парижа.  Гратц понимал, - химия, возникшая между ними, древнее, чем вся любовь, существовавшая когда-либо на Земле. И еще он чувствовал, что миг счастья подходит к концу, каждого из них ждут года, если не века осеннего одиночества…


                Интерриум. В невесомости

Фредерик Лабард пребывал в странном состоянии. Дать ему описание он не мог. Он оказался в ситуации, где существа, созданные Всевышним – Итерны и люди, оказались действующими лицами довольно замысловатой шахматной партии. Сам же Лабард не был ни тем, ни другим. Он был выше людей и Итернов, а значит, не мог до конца понять каждого из них. Его преимущество заключалось в том, что он заранее знал исход партии и даже, несмотря на это, испытывал неподдельный интерес к происходящему.
  В момент, когда мы настигли господина Коменданта в состоянии душевной невесомости, он бродил по каменистому ущелью, в лощине которого лежала цветущая долина. Там, накануне нынешней главы, мы оставили в раздумьях Итерна Босха. Туда же направлялась Божена. Вполне возможно, что в скором времени, - в какой именно час, не от нас зависит, -  мы повстречаем многих героев этой истории именно в этом месте, на первый взгляд, красивом, но на деле скрывающем множество поворотов и неожиданных смыслов, а подчас и ловушек.

Пока же Фредерик Лабард, полный тайных мыслей, не заметил, как из ближайшего ущелья вышел тот, чей мистический роман околдовал не одно поколение читателей своим дьявольским  изяществом и особой напевностью.
- А, Михаил Афанасьевич, признаюсь, не ожидал вас здесь увидеть. Неужели и вас мучают тяжкие думы? – ирония в голосе Лабарда была неявной, но Булгаков ее почувствовал.
- Вы не верите в любовь?
- Как же мне в нее не верить, если на моих глазах подопечные сходят с ума от нее?
- Вы про Босха?   
- Пожалуй. Если бы любовь приносила лишь радость, я бы еще мог понять, почему все ее так жаждут, но, увы, она столь проблемная барышня, что даже не знаешь, как к ней подступиться. Вы согласны? Хотя, впрочем, кого я спрашиваю, -  вы, Михаил Афанасьевич,  всю Москву с ума свели своими чертовскими проделками, какой шабаш устроили…
- Вы знаете прекрасно, почему так получилось.
- Знаю, знаю. Однако же не могу понять, почему любовь провоцирует людей на такие безумства. 
- Отчего же вам не понятно?
- Дело в том, господин Булгаков, что любовь изначальная, та самая, которую Господь заложил в каждого человека, не подразумевает подобных мук. Она – Свет, Магия, она должна наполнять Силой, перед которой покоряется любая материя, грешная и просветленная. Любовь – это энергия Высшего Космоса.  А вы все драматизируете, придумываете что-то, Сатану вовлекаете в процесс единения двух душ, зачем все это? Ревнуете, убиваете, отнимаете чужое, обманываете. Скажите, после всего перечисленного люди достойны любви?
- Не возьмусь судить, господин Лабард, но для меня важно то, что любовь меняет людей, - любящие способны на иные чувства – нежность, благородство, заботу, самопожертвование.
- Согласен. Но меня беспокоит то, что многие из вас, попав сюда, очень тяжело перерождаются, трудно изживают из себя людскую природу, посмотришь на вас, не живете, а маятесь, но, придя в Интерриум, начинаете так тосковать, что трава вянет. 
- Это правда, не могу не согласиться.
- Что-то есть такое, я бы сказал, притягательное, в вашем, земном образе жизни. Ладно, Михаил Афанасьевич, признайтесь, зачем вы здесь, в ущелье?
- Я хотел лишь спросить, вы можете ей помочь?
- Это я вас хотел спросить: о ком больше болело ваше сердце: о Мастере или Маргарите?
Казалось, Булгаков смутился.
- Не смущайтесь, ваш выбор вполне понятен. Божена, милая Божена, ей уже помогают, все, что происходит сейчас на земле, призвано укрепить ее, сделать сильнее и счастливее, как ни странно это звучит. Она,  наконец, встретила свою любовь, но она не знает главного: принцип дуальности управляет миром, а особенно он актуален в вопросах любви, - Лабард лукаво улыбнулся.
- Вы заставляете ее делать трудный выбор
- А вы разве не этим же занимались, превратив свою ненаглядную  Маргариту в ведьму? Ведь не проклял же ее Господь за то, что она приняла помощь Дьявола.
- Но вы ведь недавно сказали, что…
- Я помню, что я сказал, у черного и белого единый источник.
- Вы поможете Божене?
- Я? Ни капельки, она поможет себе сама, - на этих словах Лабард кинул задумчивый взгляд вниз, в Город, где потерянный Итерн бродил среди чужого счастья в надежде обрести самого себя.


                Дэмон. Подарок Pavo Cristatusa

Николаю Васильевичу Дэмону в его новом доме вновь приснился странный сон. В нарядном саду, полном цветов и чудных животных, ему навстречу вышел детеныш павлина – нарядный, но еще не вошедший в силу взрослой птицы, немного застенчивый, но, в то же время, обладающий искусством безусловного очарования. Он притягивал взгляды, потому что все, смотрящие на него, понимали, как много обещает его юный облик. Они предвидели будущий парад красок, понимали, что  дивное дитя стоит на пороге высшей красоты и триумфа.
Николай Васильевич был ошеломлен. Юный павлин напоминал собой принца, худенького подростка-инфанта, в котором уже зреет королевская удаль. Кроме предвосхищения будущности, Дэмон почувствовал в нем сущность, свойственную не столько людям, сколько высшим существам. Горделиво взглянув на художника, павлин чуть склонил голову:
- Милости просим, господин Художник.
- Что это за место?
- Это твоя родина, ты здесь родился…
- Нет, я родился в городе Санкт-Петербурге.
- Ты спишь Дэмон, и сейчас ты в другом измерении, это особый мир, если хочешь, своего рода зазеркалье.
- Я здесь уже был…
- Да, ты прав, но в тот раз наш Комендант оказал тебе не очень ласковый прием. Я был бы с тобой помягче.
- Ты - птица, но ты разговариваешь…?
- Что тебя так удивляет? Все животные, птицы, деревья, даже камни – все живое разговаривает. К тому же, я особая птица, так что я буду благодарен, если ты будешь обращаться ко мне на Вы…
- Прошу прощения,  не знаю, как Вас называть…
- Паво Кристатус
- Да, простите, господин Паво Кристатус, я простой художник.
- Ты? – Дэмон мог побиться об заклад, что он слышал, как павлин рассмеялся, - Хотя, впрочем, как я заметил, последнее время здесь многие лукавят, не ты один. Ты считаешь, есть простые художники, писатели, музыканты. Нет, все, что имеет отношение к акту творения, не может быть простым.   
- Я хотел сказать, что от меня ничего не зависит.
- Однако, - павлин качнулся, словно балансируя на невидимом канате, - ты меня смущаешь. Как это, от тебя ничего не зависит? От любой травинки на земле зависит многое, от твоего взгляда, желания, мысли…
- Да, я слышал об этом, кажется, это называется мыслетворчеством, я только не совсем понимаю, как это работает.
- То, о чем, вы люди последнее время пишете в умных, так называемых, эзотерических  книжках, - никак не работает. Это чистая коммерция. Если хочешь иллюзия. Просто пожелать – недостаточно.
- Тогда, я не понимаю вашу мысль.
- Ладно, сегодня я в хорошем настроении, и объясню тебе, что имею в виду. Все в земном мире занимает свое место. Любой человек, движение, слово, предмет, нет ничего случайного, если тебе приснился сон, в котором ты попал к нам, в этот бесконечный мир, причем с тобой это произошло впервые за всю жизнь – это неслучайно.
- Да, господин Комендант мне сказал об этом.
Павлин осекся.
- И какой вывод ты сделал?
- Я поменял место жительства. Снял мастерскую, но…
- Что «но».
- Я не знаю, что мне делать? Я скучаю по моей комнатке, уютному уголку, пусть он был крошечным, но мне в маленьком пространстве гораздо привычнее, чем  перед окном мансарды, через которое я вижу целый город. Мне страшно. Кажется, будто я стою на высокой-высокой горе, а внизу лежит целый мир.
- Да, согласен, это страшно, лучше сидеть у подножия горы и ни на что не претендовать. А еще лучше забиться в какую-нибудь пещеру, куда не проникает ни солнце, ни ветер, ни голоса других людей, и так коротать свой век. Бесцельно, зато спокойно.
Павлин произнес эти слова очень ровно, без тени осуждения, и чуть качнув сложенным хвостом-веером, направился вглубь сада. Пройдя несколько шагов, он обернулся и кивнул головой, словно поманил Дэмона за собой. Николай Васильевич на почтительном расстоянии последовал за птицей.    
Слова, сказанные Паво Кристатусом, попали в цель. Действительно, несколько раз с момента переезда художник впадал в мучительное состояние, основой которого было сожаление о прежнем образе жизни, почти такое чувство некоторые из нас испытывают, вспоминая пору детства. Дэмон с нежностью вспоминал свой убогий угол в коммуналке, где при всей чистоте помыслов мог лишь жить, как растение, как немощный старик, лишенный привязанностей и побуждений. Он трясся над этим могильным покоем, даже скорее, упокоением души при живом теле, как над самой главной семейной ценностью. Оберегал всячески этот скучный быт, не суливший ему ничего, кроме душной атмосферы и мерного постукивания маятника за стеклом старинных часов. Так, в мерном однообразии проводит свою короткую жизнь сверчок за печкой, но и тот приводит в благостное расположение духа своих хозяев мерцающим стрекотанием, чего нельзя было сказать о Николае Васильевиче Дэмоне. Его «житие за печкой» не имело ни радости, ни смысла как для него самого, так и для окружающих.
И вот теперь, находясь в ином мире, где только мечты и образы имеют определяющее значение, Дэмон почувствовал, сколь губительно его сожаление о прошлой жизни. Он вызвал в памяти физическое ощущение, столь напугавшее его поначалу, а позже породившее чувство тщеславное и приятное, свойственное, скорее, полководцам, стоящим на холме над полем битвы, нежели людям обычным.
Огромный город, каменный исполин, поверженный, роящийся и гудящий, лежал у его ног. Впереди, насколько хватало взгляда, золотыми всплесками – купола соборов и церквей, плывущие в скопище разномастных крыш, с ребрами и без, с небольшими коньками и гладко блестящие, асфальтового цвета, отливающие юной нержавеющей сталью. Были там покровы старинных особняков и современные бетонно-стеклянные наглецы, построенные безвкусными, жадными дельцами, незнающими ни совести, ни меры.
И этот разлад прошлого и  настоящего переплавлялся в отвратительную гримасу искореженного будущего, подобное случается в ночном кошмаре, когда легкий испуг, обозначившийся вначале как легкий штрих, постепенно нарастает, превращаясь в громаду неотвратимого ужаса, спасти от которого может лишь бегство из сна.
  Дэмон настолько отчетливо увидел эту картину умирающего города, что даже вздрогнул физически, что не укрылось от павлина.
- Вот видишь, значит, и ты можешь что-то изменить, когда откроешь глаза и вылезешь из своей норы. Обернуться всегда полезно, перед тем, как выйти на свет. Мрак способен обнажить очень чувствительное, то, что ни при каких условиях нельзя терять.
- Комендант что-то мне говорил о Даре.
- Да, это его любимая тема.
- Как я понял, он имел в виду мои художественные способности.
- Тебе лучше знать, что он имел в виду. Тем более, когда речь идет о новом этапе.
- Я согласен с ним, мне стало намного лучше, чем раньше, но я не обладаю тем, что принято называть интуицией. Не знаю, куда мне надо идти, что делать, с чего начинать новую жизнь?
- Ты ее уже начал, в тот момент, когда увидел внизу город. Ты увидел жизнь. Примерил на себя высоту. Это не так просто находиться «над».  Вопрос в другом, что из этого следует?
- Да, это я и хотел спросить. Ко мне не приходят сюжеты. Я пробовал рисовать город с высоты, но он получается мертвым и плоским.
- Я посоветовал бы тебе нарисовать не город, а его свет и тени, например. Ты понимаешь, что я имею в виду? Ведь иногда важен  не сам предмет, а его тень и свет, который он излучает.
Дэмон замер, словно ошеломленный неожиданной мыслью.
- Нарисовать не грушу, а ее сочность, не ребенка, а детство.
- Ты меня понимаешь, молодец. На самом деле, я не открыл сейчас ничего нового, все лучшие живописцы, взять того же Рембрандта, которого я лично очень люблю, исповедовали эту идею как главный принцип живописи.  Просто через эту мысль я хочу тебя натолкнуть на то, что гораздо важнее сейчас для тебя…
- Важнее чего?
- Живописи. Я хочу, чтобы ты научился видеть и слышать. Не смотреть и слушать, а именно видеть и слышать. И вслед за этим ты научишься чувствовать. Это тебе существенно поможет.
- Что ты имеешь в виду?
- То, о чем мы только что говорили, глядя на грушу, ты должен ощущать ее сочность. Глядя на женщину, ты должен видеть ее влюбленность или одиночество. Тебе это пригодится, - и Pavo Cristatus совершенно отчетливо улыбнулся. Но это была улыбка не в привычном для людей понимании, - свет вокруг птицы-принца стал ярче, видимее. И теплее стало самому Дэмону.
- Ладно, твое время здесь истекает, но на прощание я дам тебе одну вещь, подарок, который будет тебе подсказкой. На первое время, пока ты не научишься чувствовать. И пожалуйста, Дэмон, раз оглянулся и хватит, пришло время жить…
И тут же свет неведомого мира закружился перед Николаем Васильевичем так, будто он сам сидел на карусели, в вихре крохотных сверкающих частиц, брызги радужных отблесков рассыпались перед его глазами, он испугался, как человек, который летит в неизвестное без надежды на мягкую посадку. Свет стал мягким, теплым, каким-то иным, более осязаемым что ли. Дэмон неожиданно для себя, потянулся и открыл глаза.

Он лежал в своей новой мастерской, на  постели, которую наспех соорудил неделю назад, решив, что будет сюда не просто приходить поработать, но постоянно жить. Такого Света как здесь, не было  нигде, - воистину, чем выше к небу, тем сильнее жизнь в самых благих ее проявлениях. Когда в шесть-семь утра солнце набирало силу, Демон превращался в мифического древне-римского  полубога, состоящего не из плоти и крови, а из светящегося эфира и душистой амброзии.  Земля больше не притягивала, она, словно брошенная женщина, дымилась где-то внизу выхлопными газами машин, паром котельных, дымом сигарет. Стелилась под ногами прохожих, которые давно и безуспешно пытались освободиться из этого рабства, земля больше не надеялась вернуть одного из своих верных подданных, когда-то боготворивших ее, а ныне, променявшего ее на безудержный полет, сулящий свободу и неизвестность. 
Дэмон мог поклясться, что впервые за всю жизнь он увидел, как выглядит счастье. Недавний сон подробно вспомнился. Удивительно. Он бросил взгляд на широкий подоконник и обомлел, среди хаотично разбросанных карандашей и кистей, лежало павлинье перо, маленькое, молодое, но уже искрящееся радугой спектра. Радостное столь же, сколь и это весеннее утро. Отныне, ему было на кого положиться, Дэмон зажмурился от удовольствия и по-юношески порывисто отбросил одеяло…


                Божена. Открой глаза

Итак, Божена решилась на расследование. Для этого, ей надо было проникнуть в мир, где ни один вопрос не остается без ответа, нужно только уметь слышать и чувствовать. Этим искусством она владела. Привычно настроившись, она попала на лесную карусель – уже знакомый портал, коим пользовалась многократно. Оставалось четко сформулировать вопросы. От этого зависел выбор места «приземления».
Что для нее было самым важным? «Любит ли он меня?» - вопрос, затертый до дыр со времен первых осознанных союзов между мужчиной и женщиной. Нет, у Божены было несколько иное отношение к чувственным иллюзиям. Могла ли она дать определение «любви», ни разу с ней не столкнувшись? В этом плане она  была на равных условиях с Бжиневски. Именно в этом  - незнании любви – он признался ей в переломный день.
«Я хочу познать душу этого человека», - произнесла Божена и зажмурилась. Карусель закружилась, так продолжалось пару минут, затем тихий мужской голос произнес – «Открой глаза». Вместо лесного портала – поле, земное, просторное, малахитово-изумрудное, усеянное, словно отделочной вышивкой, стройными люпинами. В этой безыскусной картине крылась тайная подсказка, - так ли уж ирреальное измерение далеко от физического, земного.
Все, что Божене оставалось, идти вперед.  Она пошла, прикасаясь, как в детстве, ладонями к травяному шелку, колыхающемуся от легкого ветра. Солнца не было видно, но ощущалось его тепло.  Пробежала кончиками пальцев по россыпи сиреневых кареток с белыми усиками внутри, улыбнулась – «неужели я не на Земле?». И почувствовала вдруг чье-то присутствие. Оглянулась. Никого, но кто-то невидимый совсем рядом шел вместе с ней, не приминая травы, не оставляя следов. Тогда Божена решила заговорить.
- Я знаю, ты слышишь меня, и хотя не знаю, кто ты, давай поговорим.
-  Ты пришла сюда за ответами, спрашивай.
- Ты мой ангел-хранитель?
- Ангелы живут выше. Что касается хранителей, может быть, самую малость. Во всяком случае, ты не должна меня бояться. Я не причиню тебе вреда, но и советы давать не буду. Воспринимай меня как просто собеседника. Надеюсь,  во время нашего разговора ответы придут сами собой.
- Хорошо, спасибо тебе. У меня есть друг…
- Это замечательно.
- Да, но было время, когда я просто наслаждалась тем, что он рядом, а сейчас…
- Сейчас что-то изменилось?
- Он произнес недавно фразу, которая зацепила меня и стала причиной моего беспокойства.
- А именно?
- «Одиночество делает нас строже», - после этих слов Божене показалось, что ее собеседник исчез. Она немного подождала, прошла чуть вперед, замерла, прислушалась, наконец возникло ощущение, что он вернулся.
- Да, любопытная фраза, но почему она так взволновала тебя?
- Мне кажется, я ее уже где-то слышала.
- Это имеет отношение к вашему союзу? Что это меняет?
Божена задумалась, действительно, что ей дался этот парафраз. Подумаешь, дежавю, кто-то где-то когда-то сумничал, но причем тут Ян и их единство. «Единство» - вот опорное слово, Божена очнулась.
- Единство, вот, что меня будоражит. Суть не в этой фразе, - призналась она собеседнику, - суть в том, что мне кажется, будто я люблю этого человека, а он…
- А он?
- Он позволяет себя любить…
- Что это значит?
- Он очень спокоен внутри, его глаза смотрят на меня ласково, но за этим кроется не столько его собственные чувства, сколько мое восприятие. Это МНЕ кажется, что он ТАК на меня смотрит. Испытывает ли он действительно ко мне нежность? Или это я утешаю себя…?
- Любопытно, ты так мудро рассуждаешь, так глубоко погружаешься, только вот я не совсем понимаю, зачем ты это делаешь? Ты начинаешь рассуждать о том, что можно только принимать или не принимать, этим можно лишь наслаждаться или отвергать. Ты сомневаешься…
- Да, я знаю, сомнения опасны.
- Не в этом дело, ты инстинктивно предчувствуешь скорый финал отношений…    
- Конец?
- Да, именно так.
- Вы хотите сказать, что Ян скоро бросит меня?
- Зачем ты все преувеличиваешь? Отношения между людьми созданы для творчества, создания положительной энергии, если любовь приносит страдания – значит что-то в ней не так.
- Разве познание другого человека – не естественно?
- Но ты задаешь мне вопросы, целью которых является совсем не познание другой души. Ты задаешь вопросы, свидетельствующие, прежде всего,  о твоих интересах.
- Но я хочу понять, что меня беспокоит…
- Опять ты о себе, а начинала с познания души любимого человека, еще задай вопрос: «Любит ли он меня?», тогда все станет совсем просто. Если тебя волнуют такие вопросы, возвращайся на Землю и погадай на картах.
Божена смутилась, вроде бы ее незримый попутчик выказал раздражение.
- Простите, я женщина и живу чувствами…
- Вот и замечательно, именно поэтому, вы, женщины, понимаете жизнь лучше, чем мужчины…
- Я хотела довести мысль до конца, я живу чувствами, поэтому не всегда правильно подбираю слова. Для меня важно, дорога ли я этому человеку, могу ли я ему чем-то помочь?
- Это уже иной ход мыслей, можешь ли ты ему помочь. Сначала надо понять, нуждается ли он в помощи вообще, а особенно,  в твоей?
Почему-то подобная постановка вопроса завела Божену в тупик.
- Не отнимай у мужчины его силу, дай ему возможность жить счастливо в настоящем, постоянно не напоминая ему о его прошлом. Ты ведь решила больше не оглядываться…
- Откуда вы знаете?
- Не забывай, где ты. 
Божена смиренно замолчала. Она понимала, что находится в том месте, где о ней знают больше, чем она сама о себе.
- Самое главное в человеческом союзе – творчество.
- Например?
- Результат. Построенный дом, посаженное дерево, написанная книга, рожденный ребенок, если союз не дает плодов, он не имеет смысла.
- Ребенок?
- Ты отвергаешь близость с любимым человеком, потому что так удобно тебе, ты не хочешь подняться на новую ступень, и принимаешь любовь до тех пор, пока она не становится для тебя проблемой.
- Я готова любить…
- Нет, любовь – это абсолютное слияние, одна душа на двоих, если хочешь, отказ от самого себя ради другого человека.
- То есть, самопожертвование.
- Нет, Господу жертвы не нужны. Он не языческий божок, вырезанный из дерева сапожным ножом. Как человек может чувствовать себя счастливым, принеся себя  в жертву, сама подумай.
Они шли по полю, Божена и Итерн-невидимка, более всего, желающий сейчас прикоснуться к той, что лишила его покоя. Он только что внушил ей мысль о ребенке, прекрасно сознавая, что если она примет ее, это станет его печалью…
- На земле начинается осень. Почему, вам, людям, так тоскливо осенью, ведь это время плодов, сбывшихся желаний, наград.
- Увы,  - Божена грустно улыбнулась, - у нас на земле сейчас все немного иначе, чем задумал Господь – плоды и награды достаются не тем, кто их заслужил, а сбывшиеся желания оборачиваются поражением.
- Воистину, нет в мире совершенства, - нараспев произнес бестелесный житель Интерриума. И все-таки, Божена, не буду советовать, просто повторюсь, ценно дерево, которое плодоносит, книга, которая остается не только в памяти, но и в сердце.
- Я понимаю. Вы позволите мне задать еще вопрос?
- Разве я могу тебе что-то запретить?
- Что мне делать, когда он уйдет?
- Почему ты думаешь, что так будет?
- Я чувствую.
- Не буду спорить. Тебе видней. Это непросто. Когда любишь душу человека, смириться с исчезновением любимого тела проще, ведь душа – бессмертна. Но если область твоих привязанностей – лишь облик…
- Я никогда не задумывалась об этом, - тихо произнесла Божена. Ветер над полем вдруг стал набирать силу. Откуда-то издалека повеяло морем.
- Здесь рядом вода?
- Океан, - казалось, голос спутника стал глуше или он просто устал. Прости, Божена, мне пора. Тебе тоже. Подумай о том, что я сказал.
- Спасибо, - Божена хотела еще добавить пару слов, но задумалась, сделала безотчетный шаг и вдруг как-то сразу очутилась на берегу могучего океана. Пустынное побережье, - серый, словно полинявший песок, острые камни-валуны, похожие на заколдованных рыцарей из норвежских сказок,  и хмурые волны, накрывающие песок с упорством мрачного интраверта, одержимого страстью разрушения. 
Яростный ветер, прилетевший с поля, вздымал грязный песок, разбрасывая его в воздухе, сквозь эту пыльную завесу почти ничего не было видно, но приблизившись к самому берегу, рискуя попасть под водяной шквал, Божена отчетливо увидела в нескольких десятках шагов впереди себя мужской силуэт. Широкий размах плеч, свободная одежда, - рубашка и брюки светло-серого цвета, - темные волосы, озорно подвивающиеся на затылке, обнажающие содружество двух темных родинок. Все в этой фигуре было ей знакомо. Потому-то так и рванулась Божена за тем, кто опережал ее всего на  несколько десятков шагов.
Она хотела окликнуть его по имени, - несомненно,  оно было ей известно, - но голос куда-то пропал, а тело лишилось привычной тяжести, Божена словно парила в невесомости и уже скоро перестала ощущать песок, запах океана, прикосновение ветра. И как ни старалась передвигаться быстрее, расстояние между ней и мужчиной не сокращалось. Это становилось кошмаром, ведь она знала, что именно сейчас должна догнать его. Чтобы увидеть его глаза, и забыв о себе, просто сказать ему, как он ей дорог…
Гонка затягивалась. Океан все больше суровел, силы были на исходе. Божена решила, что пора смириться. В ту же секунду, океан, побережье, человек впереди исчезли, растворившись в тяжелом свинцовом тумане.
И уже знакомый мужской голос отчетливо произнес: «Открой глаза»…      



                Между строк. Фрагмент 5

Господи, как мне примириться с потерей того, что мне уже не принадлежит. Как разделить неразделимое и поверить в то, чему не суждено сбыться? Как сегодня приготовить свою душу для неизбежного горя. Я знаю, однажды придет страшный день, и моя мама покинет меня. Даже одиночество и моя собственная смерть так не страшат меня, как уход любимого человека. Уже сейчас я предвижу, - смерть отрежет половину меня, по живому без наркоза и утешения. И сразу же очень многие вещи перестанут существовать для меня, естественные радости потеряют значение. Я стану непоправимо другой. Правильно говорят, с уходом родного человека в нас умирает какая-то частица. Но я-то знаю, во мне умрет не частица, умру я вся. И нет на свете ни молитвы, ни другого человека, способного воскресить меня. Я буду существовать физически, - ходить в магазин, выгуливать собаку (если она к тому времени еще будет жива), есть, пить. Но я никогда не смогу читать любимого Мегрэ с прежним наслаждением, я никогда не свернусь вечером калачиком на мамином диване с чувством уютного тепла в душе и теле, я  буду смотреть на мир глазами слепца, и все мое существо будет принадлежать прошлому.
Господи, все мои победы, - слава, деньги, триумф, - недонизанный бисер на ирисовой нитке, хрустящие бизе, приготовленные самолично в домашней духовке, разгаданный кроссворд, кукольный домик-шале во французских Пиренеях, гибкие виноградники, прозрачный ветер с моря, полощущий травы и белье, развешанное в саду – зябкое чувство свободы и сопричастности с чем-то мудрым, бесконечным – все это погибнет, зачахнет, как осиротевшая роза, брошенная маленьким принцем. А что может заставить маленького принца покинуть розу-гордячку, так нуждающуюся в нем, - только очень большое горе. 
Я всегда физически ощущала одиночество Маленького Принца – особого существа, не столько плотского, сколько духовно-эфемерного. Это несравнимо ни с какими иными ощущениями – обидой, страхом, досадой, горечью, поражением.. Одиночество – это безграничная белая комната, в которой кроме тебя нет никого, это абсолютная невесомость, простор внутри тебя, - нет, это не значит, что ты пуст, словно полый предмет,  - но простор, наполняющий тебя, подобен союзу ветра и  света  в самой сердцевине океана, перед которым ты замираешь, осознавая свою слабость. 
Вот оно какое – бытие среди звезд, незнакомых планет, Дельцов, Фонарщиков, Королей, Честолюбцев, унылых Мудрецов и Звездочетов.
Мне могут возразить – Маленький Принц жил на планете, которая была ненамного больше его самого. Истинно. Но все дело в том, что когда ты один, даже коробка из под игрушек тебе покажется космодромом.  А в случае с Маленьким Принцем было именно так. За всю его жизнь у него была одна  Роза, лишь однажды в зыбучих песках он повстречал  летчика с упавшего самолета, но и эта встреча была недолгой.
Для меня вот что важно: знакомство Маленького Принца с летчиком не сделало счастливее его самого, он ведь потерял вскоре своего земного друга, зато миллионы людей по всему миру узнали о существовании этой светлой звездной души. Маленький Принц олицетворение изначального  ребенка, который живет в каждом из нас и продолжает жить, даже когда мы вырастаем. Мы предаем этого малыша, потому что не понимаем, как его надо беречь. Этот малыш – одновременно и нарисованный барашек, и роза, и астероид №612, и даже мудрый Лис, знающий об этой жизни все, что надо и не надо. Увы, мы живем в мире коварных змей, которые каждую минуту угрожают Маленькому Принцу, живущему внутри нас.
Поэтому, я очень прошу того, кто меня точно слышит – пожалуйста, если когда-нибудь одиночество Маленького Принца станет невыносимым, заберите его в Интерриум, чтобы он мог, наконец, отдохнуть…
А сейчас, пока я живу здесь, мне приходится мириться с существованием Дельцов, глупых Королей, ограниченных Фонарщиков, Пьяниц, Торговцев, Стрелочников. Мне приходится жить в ритме новейших компьютерных циферблатов, в то время как эхо старинных часов до сих пор бродит в моем теле, в висок ударяется мерное качание маятника, колокольный гул мурашками пронизывает кожу. Я слышу голоса давно умерших людей, которые тогда казались мне фоном, а сейчас приобрели драгоценную для моего сердца зримость. Мне до сих пор кажется, что я живу в благословенном прошлом, где мне было 12 лет, и единственным украшением двора были огромные скрипучие качели, похожие на ладью. Два сиденья друг напротив друга, два взгляда тет-а-тет. Толчок, и прямо в небо, - амплитуда полета - 90 градусов, и вот ты ровня удивленным голубям.    
Все прошло, минуло, укатилось, люди говорят: Это было так давно, что даже, кажется, будто было не со мной…». Нет, это все точно происходило с моим участием, я жила в этом согласованном мире, где запятые не спорили с многоточием и уважали тире. Где песни складывались из музыки и слов, а не из пустоты, где было вкусно, радостно и надежно. Обещания обладали силой сбывающихся надежд, а грядущая взрослая жизнь казалась заслуженным триумфом.
И вот теперь я оглядываюсь назад. Чтобы незримо оплакать свое счастье, стершееся со страниц главной книги. Оглядываюсь, чтобы понять, на какой ступени моя мечта оказалась иллюзией, в каком порту вместо флагов и приветствий меня встретило равнодушное безмолвие. Я помню, где это произошло: в одном из своих путешествий-снов я увидела человека, сидящего на скалистом берегу, его взгляд потерялся в бледном мареве спящего океана. Он вглядывался в горизонт с видимым сожалением. Я рискнула спросить, что его так огорчило. Он ответил просто: «Они так и не приплыли?», «Кто?», - уточнила я. «Алые паруса».
Передо мной сидел мечтатель Александр Грин, подаривший людям романтичные сказки о несуществующих мирах. Он предвидел Интерриум, знал о его существовании, не понимая одного – Интерриум и наш физический мир – несовместимы. Алые паруса, что приплыли к его Ассоли Там, никогда не приплывут к ней Здесь. Когда Грин это осознал, его земная жизнь окончилась. 
  Жить без мечты, что может быть страшнее. По крайней мере, еще несколько лет тому назад я думала именно так. А сегодня знаю. Даже нищета не может сравниться по степени несчастья с тем, что ожидает меня. Потеря любимого человека, твоей изначальности, гавани, домашнего очага, живущего внутри тебя, согревающего и освещающего все живое в тебе…
Я не могу смириться, я готова уйти первой, хотя знаю, это верх эгоизма, - заставить мою маму пережить весь этот ужас. Нас слепили из одного куска глины, мы так и остались единым целым, не разлепившись на двух самостоятельных людей.
Когда Он, наконец, вошел в мою жизнь, то занял совершенно иное место, не имеющее никакого отношения к моему исконному Дому. Он был словно новый росток внутри меня, который пророс тихо и почти незаметно, а когда пришла пора цветения, я поразилась тому, какое дивное растение таилось во мне – во мне, такой замкнутой, скучной и одинокой. Как я могла ожидать такого совершенства, если зерно было брошено в хилую, бедную почву, насквозь сырую от хронических дождей, абсолютно не согретую солнцем. Эта почва питалась особой энергией, рождающейся и курсирующей тут же, на этом обособленном домашнем пространстве, маленьким генератором любви.. Самое главное, - большой, жестокий мир существовал где-то там за пределами этого крохотного государства, он не проникал за плотные шторы и стены, лишь иногда просачиваясь сюда мимолетной печалью.   
Два мира, два человека, - а ведь уже была готова прожить всю жизнь одна, не считала нужным краситься, выходя в город, не брала на себя труд планировать жизнь, хотя бы для того, чтобы самой не распускаться. Самодисциплина женщине необходима даже больше, чем мужчине. Что поделаешь…
Я лукавлю, чтобы не бояться, чтобы забыться в счастливом настоящем, зажмуриться на несколько лет вперед. Было время, когда я сказала себе: «Я не готова страдать и мучиться, я не хочу любить мужчину», - но именно в тот момент, когда душа моя начала покрываться пылью, он возник, -  по весне, в моем вечно-сыром городе, в самом его сердце, у края огромного  парка, в окружении сизых голубей.
Мираж, бред тяжелобольного человека, призрак старинного города, скажете вы, неверующие, нелюбящие и нелюбимые. А я отвечу: «Ночь темнее всего перед рассветом» - не мои это слова, опять цитата, мы уже давно не создаем ничего нового. Вся наша жизнь – повторение пройденного, но для нас уже и это кажется непосильным.
Пусть мне никто не поверит, -  вера – участь одиночек – я буду жива именно этим поздним счастьем, этой ароматной весной, когда ты зацветаешь,, как старая выродившаяся яблоня, от которой уже не ждали плодов. Это мое «бабье лето» в психологическом смысле, тело еще молодое, хоть и не юное. Тело пьет влагу, насыщается сквозняками, возникающими в ночи, как пьяные юнцы, орущие под балконами своих зазноб, оно закипает, будоражит дремлющие инстинкты, и все равно, мне не хочется близости. Мне хочется просто обнять того, кто так странен и далек, кто кормит голубей, еще не будучи стариком, - ведь истинная чуткость к нам приходит лишь на пороге смерти, - он улыбается звездно-потерянно, и я понимаю, глядя на него, что мое прошлое закончилось, будущее не наступило, а настоящее – сама Любовь.         


                ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ. Нарушение пропорций

                Между строк. Фрагмент  6

Господи, я теряю опору. Все привычное искажается, будто я смотрю в кривое зеркало. Зачем ты вообще создал зеркала, зачем ты создал времена года и странное состояние, называемое любовью. Я смотрю в океан, но больше не вижу там себя. Я вижу странное существо, созданное тобою, влачащее свое пронзительно одинокое существование с тех времен, когда над Землей был Космос, а не атмосфера. Тогда живые организмы еще не могли дышать, а мы не знали, что такое Проявление. Мы еще не испытали себя в физических телах, не жили той жизнью, что сегодня люди представляют как единственную форму бытия. Их наивность мне понятна, но ты, Господи, лишенный форм и физических свершений, ты настолько Един и Мудр, что я теряюсь. Когда ты вложил в нас идею об охране человеческой расы, то сделал так, что даже сами люди ничего не знали о нас, о тех, кто находился к ним ближе всех иных сущностей. Ты вложил в их головы мысли об ангелах, которые почти никогда не спускаются со своих сфер на Землю. Это не их мир и там им делать нечего. Они управляют Космосом вместе с тобой и являются твоим порождением. Но люди…
Мы всегда так ревностно охраняли их, сопровождая каждое мгновение их существования своей поддержкой. Мы им подсказывали правильные ответы, другое дело, что они не всегда принимали их, мы являли им Знаки, в которых они путались и трактовали их в прямо противоположном смысле. Мы формировали для них условия и подавали правильный сигнал  светофора, чтобы, хотя на мгновение, они стали мудрее и поднялись выше того уровня, который им был уготован изначально.
Мы ощущали себя няньками, хранителями, заступниками. Но сейчас, Господи, я вижу, как неведомое чувство выжигает во мне пустыню. Ты говоришь мне, что Твой Замысел непреложен. «Она должна родить ребенка». Я не спрашиваю тебя, чем он ценен, потому что пока моя забота – его мать, но когда придет время…
Когда придет время, останутся ли у меня силы на вопросы и свершения? Я смущен, а для Итерна это равносильно безумию. Я ведь не могу сомневаться, я ЗНАЮ, теперь же это знание бесполезно. Будто какой-то страшный новоявленный вирус проник в меня. Я столько раз проявлялся, что этим меня не удивишь, и сейчас, находясь в человеческом теле, я ощущаю себя не Итерном, а человеком. Но это страшит меня. То, что поселилось во мне, делает меня слабым, оно заставляет меня уступать женщине, оно обезоруживает меня перед лицом скорой разлуки. Лабард – замечательный Комендант, но даже он не дает мне подсказок. Что мне делать с этой осенью, которая впервые за всю мою вечную жизнь, коснулась моего нутра. Человек бы вспомнил  душу, а я скажу просто, я погружаюсь в осень, как в криогенный раствор - чувствую, как мое тело и моя суть перестают принадлежать мне. 
Я похож на канатоходца, который знает, что шаг влево или вправо сулит ему крах. Или на сбившегося мастера-архитектора, который вдруг по неведомым причинам нарушает классические пропорции, искажая каноны  совершенства.   
Господи, люди в таких случаях молятся, а я просто разговариваю, ведь Ты не откажешь мне в милости разговора. Я просто хочу сказать Тебе, - как человек, - на все воля Твоя, но я хочу одного, - когда эта история окончится, понять урок и принять его, стать его частицей.
Когда Божена останется без меня, для нее наступит тяжелое время. Я  верю, она его переживет, верю, что все свершится как задумано, но сможем ли мы, я и Божена, жить с этим? Смогу ли я вернуться или я захочу остаться. Примет ли Божена свою судьбу с такой же ясностью и мудростью, как делаем это  мы, Итерны.
И последнее, Господи. Осень в Интерриуме совсем иная, чем здесь, на Земле. Теперь я знаю, почему люди старятся и умирают. Если бы они любили, то даже Переход не был бы для них страшен. Если бы они знали, что душа бессмертна, все было бы проще.
Но почему же мне, существу знающему все это, так страшно?...
I.B.


                Дэмон и незнакомец.  В парке

Осень и весна чем-то похожи, -  они напоены влагой, пропитаны звенящей прозрачностью, вот только запахи разные. Николай Васильевич Дэмон мог бы запросто признаться, что осень – его любимое время года. Весны он побаивался, наверное, потому, что она   всегда казалась ему началом новой безысходности. Особенно больно, когда вокруг тебя все расцветает, а ты по-прежнему бессилен, бесполезен, слаб. Осень – совсем иное, она, как наркотик, поднимает тебя над реальностью, хоть и не дает опоры. Она сладостная иллюзия, иллюзия содружества солнца и человека, когда последнее тепло проникает в тебя, ты думаешь, что именно оно поможет тебе пережить зиму. В то же время, она была для Дэмона первым свидетельством, что очередной несчастливый год его жизни подходит к концу.
«Несчастный человек может прожить гораздо дольше любого счастливца». Эти слова, прочитанные в книге какого-то признанного писателя, запомнились ему. Или «запали в душу», но так бы написала женщина, а мир отныне не делится на мужчин и женщин. Современный мир. «Когда-то мы были другими», - пели знаменитые на весь мир рок-кумиры. И это правда. «Мужчина и Женщина» остались в мире Клода Лелуша и Александра Дюма. Сегодня мы вновь вернулись к легенде Платона, в которой Землю населяют андрогены.
Можно ли быть счастливым в мире, где мужчины превращаются в женщин, а женщины в мужчин. Чистоты крови уже никогда не будет. Кем может себя считать мужчина, у которого атрофировались вторичные половые признаки, а именно член и яички? Стал ли он женщиной? Сомнительно.
Может ли чувствовать себя счастливым человек в мире, где нет чистоты крови, а заодно отменены законы природы? Дэмон не мог похвастать безгрешностью мышления, но происходящее вокруг него обескураживало абсолютно. Соль была пресной, сахар несладким, кофе пахло овощами, а лето походило на осень. И все-таки Дэмон любил осень, потому что только это время года было идентично его постоянному состоянию.

Осень любят за плодородие, но плоды могут оказаться гнилыми, и он это знал. Для художника осень – время соцветий  и триумфа красок, самая благодатная пора для оттенков, полутонов и солнечно-лунных спектров. Дэмон был художником в душе. Прожитые в аскезе годы, отданные не хосту и краскам, а убогому однообразному кочеванию из одного мрачного угла в другой, - первый назывался дом, второй работа, - Дэмон мог бы отдать за одну лишь настоящую картину, ту самую, что дышит, как осень, волнуется, как вода Фонтанки, дрожит, как рельс под тяжестью поезда.
Картина, пропитанная жизнью, вот что могло его спасти, придать смысл бедно прожитым годам. Но беда на то и беда, что живет рядом, как клоп за плинтусом. Тараканов видно и слышно, а клоп таится, делает вид, что исчез и появляется в тот самый момент, когда человек менее всего к этому готов. Это зримый образ беды.
Беды бывают разные – хаотично-бурные, катастрофические, постыдные, они могут быть подобны девятому валу Айвазовского, Ниагарскому водопаду, или лесному пожару, что возникает в жаркий летний день  с легкой змейки, ползущей по траве, а достигает силы урагана, непобедимого никем и ничем.
Но есть беды хронические, латентные, живущие рядом с хозяином постоянно, и обнаруживающие себя время от времени, словно обострение болезни. 
Так вот, бедой Дэмона была психологическая  немощность  творческого человека, - нет ничего страшнее, когда ты чувствуешь желание создавать, но не в силах найти формы для воплощения своего желания. Такое иногда случается со слишком яростными  творцами, когда уровень творчества в крови зашкаливает, человек начинает беситься – тонуть в алкоголе, закалываться почти до смерти наркотиками, бомбить тело и сознание армадой бесстыжих любовников и любовниц, скотничать, хамить всему миру, гонять на «Ламборджини» на скорости 150 км.в час, -  но в случае с Дэмоном все было иначе. Сейчас, когда прошлое было беспощадно выброшено в унитаз, жалкий угол в коммуналке капитулировал перед мансардой, «точкой властелина», с которой город покорялся беспрекословно тому, кто на него взирал,  нужно было найти в себе некую физическую величину, что позволила бы начать новый отсчет дистанции.

Мужчина-романист сказал бы проще: Дэмону предстояло найти сюжеты для картин. Но это неточное выражение. Сюжетов полно, важно, в какой печи они будут плавиться, какие руки и что будут формовать из куска глины. Одни лепят тарелку, другие сосуд, третьи фигуру божка. И каждый рад сотворенному, потому как чувствует себя отцом.
Дэмон не чувствовал себя отцом даже своих реальных детей, а они у него были. Все это прошло мимо, и сейчас наступил момент, когда он потерял равновесие. В хорошем смысле этого слова. «Потерять равновесие» - значит начать все сначала, отправиться в путь с прежнего порога, только иными тропами и в другом направлении. Приобрести равновесие – значит достичь желаемого, остановиться замереть на той крохотной территории жизни, которая кажется тебе самой благоприятной.
Теперь, переселившись  поближе к небу, Дэмон потерял прежнее равновесие, но был готов начать новый путь. Поскрипывали половицы, чарующе пахло краской, даже голова чуть-чуть кружилась, острый край церковного креста втыкался в небо подобно иголке скорняка, сшивающей разные края жизни. Увы, швы иногда оставляют след и приносят боль. Поэтому Дэмон решил ничего не сшивать. Начать сначала, значит вернуться к порогу и, отвернувшись от прошлого, пойти не на запад, а на восток. Пусть запад остается тем, кто самодостаточен, Дэмон же решил, что стать сильным ему поможет то поражение, которое нанесет ему живопись во время первого поединка. Оставалось найти поле битвы. Помочь ему в этом мог подарок Паво Кристатуса, который теперь он носил с собой везде.   
Отныне Дэмон завел замечательную традицию, - рано вставал, легко и быстро завтракал, затем уходил в город. В одном из таких длительных путешествий он обнаружил через несколько улочек от своего дома просторный парк. Он был странен своей почти монашеской аурой и отдаленностью от больших улиц. Парк нравился Дэмону суровой простотой – его творческой доминантой были  неохватные тополя, никакой изысканности вроде кружевных чугунных оград, витых дорожек  или  цветочных клумб.
Облюбовав это место, Николай Васильевич стал его посещать с завидной регулярностью. Парк был настолько велик, что зайдя в него с южной стороны, можно было с трудом разглядеть, что творилось в его противоположном конце. Охро-багряная листва тополей была еще достаточно густой, чтобы скрывать редких посетителей от шумного проспекта.  Николай Васильевич этим пользовался, и хотя найденный островок покоя ему нравился все больше и больше, прийти сюда с мольбертом он еще не решался.
Здесь было все для благополучных путешествий вглубь себя, природа давала возможность прислушаться не к лязгу металла или сонму хаотичных звуков, свойственных большим городам, а к тому, почти неслышному звуковому проявлению, что таится внутри каждого человека. В каждом из нас есть музыка, - симфония ДНК, рондо крови, болеро энергетических потоков, заполняющих телесные берега. Эту музыку и пытался услышать Дэмон. У него не сразу получилось, но все-таки наступило утро, когда оперенье диковинного подарка намекнуло ему, что пришла пора отправляться в новый путь, на восход…      
Правильно это или нет, но очень скоро парк-монах превратился для Дэмона в его личную территорию. Не только потому, что чаще всего он был единственным его посетителем, но более потому, что именно это место позволило ему примириться с необходимостью  время от времени покидать свое поднебесье.
В то утро он пришел чуть раньше, чем обычно. Пройдя всю южную часть, и почти приблизившись к центру, он вдруг с разочарованием увидел, что сегодня этот парк принадлежит не ему одному - у северной его ограды, между двумя тополями, на самой отдаленной, спрятанной от глаз лавочке сидел мужчина. Не откинувшись на спинку, как обычно сидят те, кто хочет немного отдохнуть, а наклонившись вперед, положив локти на колени и низко опустив голову. Вся его поза свидетельствовала, по крайней мере, о какой-то душевной мороке, но подойдя ближе, Дэмон понял, что все гораздо хуже. Поискав глазами непременный атрибут психологического кризиса – бутылку пива и не найдя ее, он хотел обойти грустного незнакомца, но павлинье перо вдруг вспыхнуло, что побудило его продолжить движение в намеченном направлении.
Первым порывом было просто присмотреться, никоим образом не признаваясь при этом в своей заинтересованности. Но неожиданно для себя Дэмон услышал голос:
- Хорошее сегодня утро, - когда Николай Васильевич  осознал, что это был его собственный голос, удивлению его не было предела. Он вообще по жизни старался не заговаривать первым с незнакомцами. Что же было такого в этом человеке, что преодолело его детский страх быть отвергнутым еще в начале? Мужчина поднял голову. У него было лицо, которое художник непременно захотел бы нарисовать.  Лицо мудреца, прожившего внушительный отрезок жизни не отстраняясь, не сворачивая на обочину, - темные с проседью волосы, глубокие глаза, вблизи оказывались темно-малахитовыми, но издали прожигали угольным мраком, натренированное тело,  ухоженные руки, моложавое с умными морщинами лицо. 
- Что вам не идется мимо?
- Я всю жизнь этим занимался.   
- Тогда присаживайтесь, если уж мы встретились, - мужчина чуть подвинулся к краю, освобождая край скамьи. Дэмон поколебался и сел, неловко подогнув ноги.
- Никак не могу привыкнуть к здешней осени.
- Вы издалека?
Мужчина, словно очнувшись от внутреннего монолога, повернулся к Дэмону и внимательно посмотрел на него.
- Издалека? – эхом повторил он, - да, пожалуй, что так. Хотя не так уж и до нас далеко, стоит только захотеть.
- Вы путешественник? – Дэмон старался быть очень вежливым и задавал вопросы не столько из-за любопытства, сколько ради поддержания беседы.
- Я здесь по долгу службы, хотя…, - по его губам скользнула не то горькая, не то ироничная усмешка, - хотя все равно дело уже зашло слишком далеко, не уверен, что меня одобрит мой начальник, - Дэмон встрепенулся,
- Позвольте заметить, мне кажется, довольство или недовольство начальника менее всего должно вас волновать.
- Я вас слушаю, - голос незнакомца стал мягче, - вы основываетесь на личном опыте?
- В какой-то мере, - Дэмон смущенно улыбнулся, - у меня был период в жизни, когда я слишком рьяно беспокоился о комфорте других людей в ущерб собственной жизни.
- Но это прошло?
- Сейчас я живу иной жизнью…
- Она вам нравится?
- Она совсем другая, я еще не привык, - Дэмон начал сбиваться, чем все больше напоминал смущенного возлюбленного, от которого слова разбегаются в разные стороны, - точнее, я боюсь неизвестности.
- Неизвестности? – переспросил мужчина.
- Завтрашнего дня. Понимаете, я уволился, переехал, и вот живу теперь на новом месте, и не знаю, что мне делать.
- А зачем вы переехали?
- Чтобы начать новую жизнь.
- Значит, вы знаете, какой должна быть ваша новая жизнь.
- Не совсем.
Мужчина вопросительно уставился на Николая Васильевича.
- Понимаете, мне приснился сон, в котором странный человек по имени Фредерик Лабард  сказал мне, что у меня есть последний шанс изменить свою жизнь.
От внимательного взгляда не укрылась бы явная перемена в лице собеседника Дэмона, но художник был так захвачен мыслями, что даже не поднимал глаз.
- У любого поступка должна быть причина, а тем более, у жизненных перемен. Так что вам сказал Лабард?
- Он сказал, что я презираю свой Дар.
- А, Дар, это его любимый конек.   
Ветер принес к ногам мужчин озорные желуди, в вихре воздушного всполоха засуетились листья – кто первый взлетит, кто выше и дальше. Дэмон улыбнулся. Возникшее молчание сблизило его с этим незнакомым человеком, случайно забредшим в парк.
- Дар – дело опасное. Я знавал многих людей, которые откладывали его до поры до времени. Считали, что сделать карьеру и заработать денег – важнее.
- И что потом?
- Ничего. Они делали карьеру и зарабатывали деньги, и все у них, казалось, было замечательно.
- А Дар?
- Он уходил к другим, к тем, кому он был нужен.
- Их жизнь менялась?
- Иногда. Хотя не всегда, ведь далеко не всем снятся такие сны, как вам.
- Вы считаете, мой сон особенный?
- Я бы сказал, полезный, - незнакомец улыбнулся, - там, где вы оказались во сне,  живет много замечательных людей, и многие из них лишь там поняли, что потеряли, отказавшись от дара.
- Но я не отказывался, я ведь начал жизнь снова?
- Да, но промедление тоже губительно, особенно для любви и таланта.
- О чем вы?
- Жизнь очень часто предлагает нам выбрать между настоящим и удобным. И мы часто ошибаемся, выбирая удобное, при этом, искренне полагая, что это настоящее.
- Вы были в такой ситуации? – Дэмон, сам того не ведая, нащупал больное место собеседника.
- Да, я оказался перед выбором, который не может быть правильным или неправильным. Он может быть только истинным. Кажется, я ошибся.
- В этом замешана женщина?
- Угадали, женщина – это естественно. Они виновницы мужских бед, даже когда просто идут мимо. Бог создал женщин для того, чтобы мучить мужчин, испытывать их, заставлять страдать.
- Вам крепко досталось, - Дэмон сочувственно покачал головой.
- Нет, в данной ситуации как раз речь не обо мне. 
- Ваше чувство взаимно? - спросил художник, словно озаренный некой догадкой.
- Уже ближе, - незнакомец усмехнулся, - сложный вопрос, ситуация неоднозначная, двоякая, я бы сказал. Представьте себе: я должен сделать так, чтобы конкретная женщина встретилась с конкретным мужчиной, результатом этого союза должен стать ребенок.
- Это вполне закономерно, но я не совсем понимаю, что вас беспокоит?
- Это неважно, я рассказываю вам суть, не будем вдаваться в подробности. Так вот, я нахожу этих женщину и мужчину, но в момент их встречи там присутствует еще один человек, в которого эта женщина влюбляется.
- Получается, план нарушен? – Дэмон пытливо смотрел на собеседника.
- Да, и еще как. По ходу дела возникают дополнительные сложности, - мужчина резко замолк, казалось, он впал в мгновенное забытье, его плечи поникли, глаза устремились в невидимую пространственную точку, фигура стала похожа на каменное изваяние. Дэмон даже легонько дернул его за рукав, но реакции не последовало. Оглянулся по сторонам, - может у человека припадок какой-то, - но вокруг было все тоже безлюдье. Невидимый воздушный змей бросил к подножию лавочки целую охапку осеннего серпантина, пахнущего влагой  и перегноем. Незнакомец вздрогнул.      
- Простите, - произнес он тихим вялым голосом, - я на несколько минут вернулся домой, там тоже осень.
- А где вы живете? Далеко отсюда?
- Недалеко-неблизко, отсюда не видать. Мужчина мечтательно смотрел прямо перед собой таким взглядом, словно видел нечто реально-физическое, а не прозрачный воздух.

- Вы когда-нибудь ощущали остро желание быть любимым? Не самому влюбиться, а примерить на себя это чувство? Стать для кого-то смыслом жизни, чудесной повседневностью, самым дорогим человеком.
- Честно говоря, я так глубоко не копал. Мы с женой как-то сразу решили сойтись и все время, что были вместе, не задумывались о подобных вещах…
- «Не задумывались о подобных вещах….», - мужчина процитировал Дэмона тихо, нараспев, словно качал люльку, - да, люди иначе к этому относятся.
Дэмон поддался вперед, движимый желанием переспросить, что означает последняя реплика собеседника, но  тот, словно, почувствовав посыл художника, пошел на попятную…
- Ладно, это я так, для красного словца. Знаете, когда эта женщина прямо у меня на глазах влюбилась в мужчину, который ей не был предназначен, я смотрел на них и задавался лишь одним вопросом, - что значит, быть кем-то любимым. Я не мог понять, почему выбор женщины падает на мужчину, который этого не заслуживает.
- А любовь надо заслужить?
- До нее надо дозреть. Человеку ничто не дается вне времени и подготовки. Ситуация посылается лишь тогда, когда человек к ней готов.
- Понимаю.
- Я смотрел на них и знал, - он никогда не полюбит ее, он не сделает ее счастливой, а она была готова к любви. Ко всем ее этапам и плодам. Но я видел, что стрелы не попадут в цель. Я не мог допустить этого. И тогда я решился на обман.
- Простите…
- Это долго объяснять и трудно. В общем, сегодня она со мной.
- Так значит, она все-таки выбрала вас?
- Не совсем так.
- Я вас не понимаю.
- Вы когда-нибудь любили?
- Было дело, - Дэмон опустил глаза, словно надеясь отыскать в бледном багрянце что-то вдохновляющее.
- А она вас любила?
- Когда-то, наверное, это было так давно, что я уже и не помню.
- Вы никогда не спрашивали себя: что она любит в вас – тело или душу?
- Нет. А это так важно?
- В вашем случае, быть может, и нет, но в моем…
- Ваш случай особенный?
- Можно и так сказать.
Они замолчали. В парк вошла женщина с коляской, обликом она была схожа с умиротворенной Моной Лизой, носящей под сердцем дитя.
Дэмон заговорил.
- Знаете, недавно мне приснился странный сон, где павлин предложил мне рисовать души, а не людей…
Незнакомец встрепенулся.
- Рисовать души? Кажется, я уже где-то слышал об этом, подождите, кто-то об этом говорил пару столетий назад. Какой-то писатель…Вспомнил, один из героев в новеллах Мопассана, художник, рассказывает историю своей юности, которая подняла его на новый творческий уровень. После этой любовной истории он стал рисовать не людей, а их души. У него это неплохо получалось.
Дэмона поразило то, как незнакомец отреагировал на вторую часть его предложения, упоминание о говорящем павлине вообще не произвело на него впечатления. Он решил прояснить сей момент.
- Этот сон странен тем, для меня, - Дэмон сделал ударение на словосочетании «для меня», - что павлины разговаривают. А вы..
- Что я?
- Вы не удивлены?
- Ну, во-первых, я-то почему должен удивляться, сон приснился вам, а во-вторых, не вижу ничего особенного, вы попали в межпространство, скорее всего, в мир наподобие Интерриума, уверен, это был он, в другой мир вас бы просто не пустили, там говорящие павлины – норма. Кстати, сколько ему было, по-вашему?
- Вы имеете в виду возраст? – удивление в голосе Дэмона нарастало.
-  Да, - незнакомец был невозмутим.
- Не знаю, я не разбираюсь в птицах, но скорее всего, он был еще совсем юным, маленький такой павлинчик, но в будущем…
- Да, - перебил его мужчина, - будущее уже совсем рядом, нет, не ваше будущее, земное, а общее будущее, космическое, то будущее, что изменит ваш мир навсегда…
- Вы о чем?
- Неважно. Вернемся к вашему сну. Павлин предложил вам рисовать души.
- Не совсем так, он сказал: рисуйте не грушу, а ее сочность.
- Вот это уже более точно. Вы говорите о смысле, сути, а душа – понятие растяжимое, смысл же – вполне конкретное.
- Как я понимаю, это первая заповедь художника, в этом нет ничего нового.
- Фактически – да. Но как это осуществить на примере? Вы до сих пор бьетесь над загадкой Моны Лизы, написанной Леонардо Да Винчи, но ведь загадки нет.
- Что вы хотите сказать?
- Да Винчи просто нарисовал счастливую женщину, никакой мистики, а для вас это кажется непостижимым. Это происходит потому, что личность самого художника была столь неординарной, что все его творения вам кажутся китайскими шкатулками с секретом.
- Может вы и правы.
- Знаете, я хочу вам предложить одну вещь, - незнакомец развернулся к Дэмону и пристально посмотрел на него, - я думаю, у вас получится. Скоро в этот парк будет приходить женщина на прогулки, она – особенная,  хотя те, кто ее не знают или знают мало, не согласились бы со мной. У нее сейчас своеобразный период, вы это почувствуете. Вы могли бы попробовать написать ее портрет…
У Дэмона захватило дух, внутренний детектор подсказывал ему, что это не просто увлекательное приключение, но нечто более важное, имеющее ценность для всего, что случится в будущем.   
Тщательно маскируя возникшее волнение, Дэмон стал искать нужные слова, но они, как всегда, разбежались по парку.
- Я даже не знаю, так давно не рисовал, что…
- А вы не беспокойтесь, отдайтесь тому внутреннему потоку, что течет внутри вас, расслабьтесь, захватите мольберт и приходите сюда. Все  остальное сделает ваш Дар. Нужно ведь, чтобы и он иногда трудился, не только вы один.
Мужчина встал, обозначая этим конец беседы. Дэмона поразила его  стать, свойственная военным или аристократам. Очень высокий,  стройный, прямой, словно внутри него был невидимый стержень, скрепляющий не только его тело, но и душу. Движения четкие, законченные, - он надел перчатки, застегнул пальто, - ни одного лишнего жеста, -  сила воли  и строгость. Голубая жилка на виске, стекающая под волосы, обозначила ту зыбкость и скрытую ранимость, что свойственна всему живому.   
- Значит, договорились, - мужчина протянул руку Дэмону – вы ведь все равно гуляете здесь, так что нет смысла назначать вам свидание. Смотрите, он показал рукой наверх, где кроны деревьев врезались в осеннее небо голубиного цвета, - радуга, довольно странно для этого времени года…
Дэмон проследовал взглядом за жестом собеседника, и вправду, над полусонным городом опаловым шатром раскинулась самая, что ни на есть радужная радуга, причем такая яркая, что он вскрикнул, как ребенок от восторга.
- Удивительно, какая яркая, я такой отродясь не видывал, - он обернулся, чтобы увидеть реакцию незнакомца и замер, рядом никого не было. Абсолютно пустой парк на десятки метров вглубь и вдаль. Дэмон был потрясен. Вроде не пил вчера, да и позавчера, вообще, практически никогда не пил, не ощущал в этом потребности. Привиделось, бывает. Но нет, память хранила обрывки разговора, зрительные нервы еще помнили образ этого странного прохожего, приманившего его, Дэмона, неизбывной грустью в облике, и раскрывшегося перед ним за какие-то 10-15 минут в удивительном свете. «Словно в другой стране побывал».
Он тряхнул головой, как обычно делают люди, столкнувшиеся на лесной тропинке с духами.  Вернуться домой было самым правильным решением, но перо горело, как никогда раньше, а в незримой точке между желудком и сердцем словно зажегся крошечный светлячок, который надо было непременно сохранить.



                Божена. Эльфы и жизнь

Когда-то сказочник Джон Рональд Руэл Толкиен написал: «Мир изменился…». Это была кодовая фраза, распахнувшая перед нами дверь в настолько  иной мир, что первое время мы отказывались в него верить. Но… Цветущий Шир, Хоббитания, Мордор, Кольцо Всевластия, -  вся эта череда происшествий, приключений и канонов новой философии была столь феерической и живой, что очень  скоро мы не просто поверили, мы погрузились в этот мир без остатка. Ибо, то, что было создано верующим человеческим сердцем, приравняло нас к вере этого человека, дало нам право проникнуть в ино-измерение, чудесное и опасное.   
Божена любила перечитывать «Властелина колец». За что она его любила? Во-первых, за те усилия, которые каждый раз она затрачивала, отправляясь в опасный и долгий путь, вместе с героями трилогии.  Во-вторых, все происходящее в романе, было наполнено смыслом, верховной Задачей, даже Сверхзадачей, для ее выполнения крошка-хоббит извлекал из себя те свойства характера, о существовании которых ранее даже не подозревал. Божена любила подобные темы – пробуждение героя в простом человеке. Обнаружение скрытых резервов тела, характера и души  перед лицом суровых испытаний. Иногда она задумывалась, - а на что ей пришлось бы пойти, окажись у нее кольцо Всевластия.
И, наконец,  еще одна тема, волновавшая  Божену не менее первых двух. Власть. Ощущение собственного всесилия. Легко ли выбросить в Огненное жерло предмет, обещавший его носителю абсолютное покорение мира?
Еще «Властелин колец» ей был мил особым смыслом, что пронизывал всю эту историю от начала и до конца. Она искренне верила, что любое честное произведение, будь-то книга, песня или картина, должна содержать в себе смысл. И нет ничего нелепее произведения, потерявшего свою суть. Именно такой ей представлялась нынешняя жизнь, в которой полно постулатов и определений, но все они мертвы, как пустые рамки без картин.
Новым этапом в постижении «Властелина колец» стал фильм Питера Джексона. Особенно ей нравилась первая часть - ее она пересматривала десятки раз.

(Из дневника B.I.)
«….Кажется, будто это очарованный странник пришел из земли обетованной и принес рецепт чудодейственного эликсира. Из него плавят Кольца Жизни, из которых, в свою очередь, возникает земная спираль. Элайджа Вуд дождался своего звездного часа, его Фродо  - сосредоточие отваги, мужества, трогательности и бесстрашия, которое так необходимо в ирреально-зазеркальных мирах. И теперь он живет среди нас, человеческое существо, словно выпавшее из сказки посередине действия, очарованный ею навсегда, более эльф, нежели хоббит. Благодаря этой роли Элайджа вырос из детства, как вырастают из коротких штанишек, но ему они еще долго будут впору. Он отращивает бороду и усы, чтобы казаться старше своих лет и ему это почти удается, но его выдают глаза – глаза Питера Пэна. Повзрослевший Питер Пэн – это человек из страны Грин, в которой оживают нарисованные деревья, а лиловеющие рассветы кажутся вечными.
“Властелин колец» - бессмертное творение в полторы тысячи страниц, именуемое толкиенистами отдельной версией Святого Писания.  Автор – Джон Рональд Руэл Толкиен, - мифотворец и истинный католик. В этом романе живет душа не только самого Толкиена, но и некая мировая душа, управляющая сердечными путями каждого из нас.  «Властелин колец» - серебряная книга. И не только потому, что этот цвет в ней преобладает, но оттого, что серебро – символ покоя, а покой по-латински – сила. Толкиен создает абсолютно новую форму сознания, - мировое сознание Средиземья, -  он ведет своих героев самыми страшными путями, погружает в немыслимые ситуации, опасные как для тела, так и для разума. И в то же время, кажется, будто через всю книгу кто-то невидимый протянул серебряный шнур - охранительное заклинание, смысловую цепочку, вокруг которой обвивается сюжетная вязь. Сердце верит, что с Фродо и Сэмом ничего не случится, что Гендальф окажется сильнее Саурона, а Король вернется в Белый Город.
…Кроме прочего есть  во «Властелине колец» магия цифр, которая обнаруживает себя лишь при пытливом рассмотрении: число «9» – основной мотив. Бильбо Сумникс отправился в путешествие за сокровищами Подгорных королей в 1341 году, (что в сумме равняется 9), он же усыновляет юного Фродо в возрасте 99 лет,  в день исчезновения Бильбо ему исполнилось 111 лет, а Фродо – тридцать три (возраст Христа), вместе все цифры опять же составляют число 9. Гендальф приносит Фродо весть о страшном кольце через девять лет после своего ухода из Шира. Братство Кольца состоит из девяти человек. К концу романа Фродо лишается одного пальца и становится девятипалым. И наконец – именно девять колец было отдано смертным, «чей выверен срок и удел».
…Нести у сердца кольцо власти – значит быть одному. И Братство Кольца – это всего лишь отвлекающий маневр, предшествующий долгому беспокойному путешествию Фродо Бэггинса. Как истиный ребенок, он ощущает скрытую угрозу, исходящую от кольца, однако для него кольцо – это не сила и власть, но чудо, непреходящее, опасное, притягательное. Из этого союза вещи и живого существа возникает дилемма -   может ли смертный отказаться от волшебства, сулящего ему бесценные дары
Глядя на мятущегося Фродо, мы спрашиваем себя, - властны ли мы над нашим сердцем, почему наши уста смеются, когда душа плачет, зачем мы идем на явный риск, ради призрачной награды, почему мы обречены терять самых сильных, умных, добрых и ясных. Каждое мгновение жизни цвет мира уходит в небытие, почти так же, как Фродо уходит вслед за эльфами в бессмертие, прекрасное, цветущее, недоступное для нас…»

«Властелин колец» не был для Божены миром грез, наоборот, постепенно он превратился в некую модель ирреального мира, в котором многое, если не все зависит от воли его жителей. Точно таким же ей представлялся Интерриум. Безграничное пространство, образы которого откликаются на мысли и желания тех, кто в нем оказывается. Время от времени она задавалась вопросом, почему ей позволено пересекать невидимые порталы и бродить по миру, который согревал ее душу и усмирял помыслы?
  Вернувшись из Интерриума, Божена затаилась. Иногда, не замечая своего любимого мужчину, она застывала посередине привычного действия, - обеденной трапезы, мытья посуды или просмотра фильма. Ян это видел. Однако вопросов не следовало. Так продолжалось неделю.
Однажды вечером она, не глядя на него, тихо сказала:
- Я ничего о тебе не знаю.
- Знание может изменить твое отношение ко мне?
Божена молчала. Не потому, что не решилась ответить то, что действительно думала, просто ей вспомнились слова незнакомца на лиловом лугу: «Ценно дерево, которое плодоносит…». Хотела ли она ребенка? Нет. Хотел ли он? Может быть. Но по опыту Божена знала, - для мужчин нет страшнее темы, чем дети.
Ян наблюдал за ней. Было в его взгляде нечто отрешенное, словно он смотрит на нее издалека. Свет от торшера придавал паркету  тепло-рыжий оттенок. Божена вспомнила одну из любимых книг детства – «Булка цвета лисьего хвоста». Уровень счастья в крови повысился. Она повернулась к нему, обняла за шею, - «У нас все замечательно…».
- Почему мой лисенок грустит? – эта фраза удивила Божену, она ведь только вспомнила сказку, в которой другом японской девочки был настоящий лисенок. К слову сказать, внешне Божена совершенно не походила на это животное, ни характером, ни чертами лица. Но скрывалась в этом вопросе интонация, которую женщины часто принимают за нежность.
- Все хорошо. Просто лето заканчивается.
- Тебе надо больше гулять, - Ян удобнее устроился на диване, Божена легла так, что ее голова оказалась у него на коленях, он взъерошил ей волосы, - я тут недавно обнаружил парк, за монастырем…
- Это кладбищенский парк.
- Тебя это смущает?
- Нет, он большой, светлый…
- и проспект далеко…
- Да, - Божена зажмурилась.
- У меня завтра дела, а ты погуляй, с утра. Утром там самое лучшее солнце, и очень красиво. Никого нет. Тебе будет полезно.
- Да, ты прав.

Однажды, на исходе лета, Ян стоял у кухонного окна, прижавшись лбом к стеклу. Эта картина пробудила в ней воспоминание из детства, когда она, точно в такой же позе смотрела вниз, во двор, где играли ее сверстники. Ей нельзя было выходить на улицу, и виной тому было слабое здоровье. Все, что ей оставалось, это сидеть у кухонного окна и млеть от тепла, - бабушка поила ее чаем с малиновым вареньем, от кашля давала солутан, теплое молоко с медом и содой. Зато Божена большую часть этого времени могла посвятить чтению, что она и делала с большим наслаждением. Когда уставали глаза, она ложилась в постель и долго, по несколько часов слушала сказки на пластинках. Чаще всего, девочка засыпала, и, конечно, ей снились Дюймовочка, Стойкий Оловянный Солдатик и Оле-Лукойе.
И вот, спустя столько лет, когда детство почти перестало ей принадлежать, она увидела знакомый жест в исполнении очень сильного, молчаливого мужчины, который привык контролировать свои чувства. Она подошла к нему, и прижалась к его спине. Он молчал. Почти сразу она услышала приглушенный звук природного хронометра, отмеряющего человеческий век. Это звук породил страшную мысль, а что будет с ней, если он прекратится. Если она войдет в кухню и там никого не будет.
Тогда от этой страшной мысли ее избавил Ян, словно почувствовав ее беспокойство, обернулся, обнял, поцеловал, заглянул в глаза так, как может смотреть лишь мужчина, которого любишь. И все отступило – и тоска по детству, и страх одиночества. Остался только он.

       Лето сдавало свои дела новому владельцу, точнее, владелице. Осень еще не по-барски вольготно, но почтительно и осторожно, вошла в сени. Чуть-чуть замялась, смутилась, опять отступила, благородно уступив место на пару недель своему предшественнику. И заядрилось-покатилось бабье лето, - залузгало семечками, закружило первыми багровыми листьями, запестрело арбузными корками, пролилось по щекам сочными дынями и грушами, в глазах девушек отразилось соломенным солнцем, задурманило горечью полевых трав. Лето кланялось в пояс осени, словославило зрелую королеву, покровительницу опыта и мудрости.
Божена вслушивалась и всматривалась в это природное хитросплетение, самое яркое и праздничное межсезонье, с особым наслаждением. Ян также восхищался, но делал это намного сдержаннее. На следующее утро после разговора о прогулках по парку, Божена решила сходить туда.
Этот парк был свидетелем ее детского счастья. Зимой там выставлялась горка, с которой скатывались с визгом и криками дети из их двора и школы. Все знали друг друга, родители и малыши. И каждый из взрослых даже во время игры старался контролировать свое чадо. Пока они резвились, как стадо юных дикарей, мамы вглядывались в собственных потомков, сравнивая их с соседскими отпрысками. И хотя на публике в высказываниях присутствовала лишь одна точка зрения: «Мой малыш самый лучший», здесь вдали от родительского комитета и завуча с учителями,  степень оценки была более требовательной. Во время игры подмечались недостатки, ошибки воспитания, темперамент ребенка, его повадки и стиль общения со сверстниками. Из этой невинной забавы делались выводы, иногда не очень приятные, иногда поощрительные.
И только мама Божены никогда не сравнивала свою дочь с другими детьми, всячески пресекала подобные попытки дочери: «Я красивее, чем Нина?». «Ты не должна так говорить, - следовало в ответ, - ты – это ты, и, пожалуйста, оставайся всегда собой…». 
В парке она чувствовала себя одиноко. Детство обступало ее со всех сторон, могучие тополя, свидетели ее давнего счастья, были особенно дороги сердцу. Она искренне боялась за них, ведь срубили же таких же зеленых  друзей во дворе из-за сильной бури, после которой несколько из них полегли на стоявшие у гаражей машины. 
Божена прошла вглубь парка. Взглядом обвела огромное пространство -  никого.  Лишь тополя, да широкие дорожки, да протоптанные тропинки, лишенные правильной упорядоченности. «Покой и воля», как говорил мятежный классик.  У стены, спрятавшись за кустами барбариса, стояла  сиротливая лавочка, Божена осмотрелась, больше мест для отдыха не предполагалось.  Тем не менее, она решила пройтись. Странными выглядят скверы в больших городах, предназначенные для людей, но, тем не менее, пустующие, - они словно символизируют самого человека, вечно одинокого и потерянного.
За парком начинался монастырь. По левому его краю был виден золотой церковный купол, сквозь зеленую кружевную ограду мелькали женщины в платочках, длинных юбках, с безжизненными лицами воскового цвета. Божена не любила все, что  было связано с церковными канонами. Особо фанатичным подругам она отвечала кратко: между человеком и Богом не должно быть посредников.  И действительно так считала. Ее возмущали старушки, торгующие при храме ладанками, свечками и иконами, которые не упускали случая прочитать ей нотацию на тему слишком пестрой юбки, «неправильного» платка или слишком открытого платья с короткими рукавами. «Почему я должна приходить в дом Господа как монашка, разве ему не будет приятно видеть красивую, счастливую женщину? Почему служители монастыря всегда столь печальны, а иногда и озлоблены? Такое ощущение, что придя к Богу, они надевают на себя траур.
Она многое не понимала и не принимала, никогда не соблюдала посты, потому как считала, что в ослабленном теле не может быть светлой веры, предпочитала молиться Господу в своем стиле, - дома и с улыбкой на лице.
Парк был чуть-чуть вдалеке от этого тоскливого образа жизни. Господь не только там, за этими суровыми стенами, он и здесь – в листве винного цвета, солнечных бликах, дорожках, посыпанных мелким гравием, невидимых капельках дождя, оседающих на плечах прохожих и машинах.  Божена чувствовала Его, и от  этого ей становилось спокойнее.
Здесь, в парке, она почему-то вспомнила недавний сон. Пребывание на лиловом поле в Интерриуме, где незримое  существо сказало ей правильные слова. Вспомнила то удивительное, невидимое солнце, гревшее ее значительно сильнее, чем земное. Чувство, будто, наконец, после долгих бесплодных поисков, она вернулась домой. Сейчас, находясь на земле, она подумала, что надо было спросить у собеседника-невидимки имя, но теперь было поздно, и она не знала – встретится ли с ним еще когда-нибудь. Так же и в жизни земной - мы живем без надежды на повторение, на возврат к прошлому, на главную встречу, но Божена была счастливицей, Господь делал ей время от времени щедрые подарки. И вот теперь, рядом с Яном, она отчетливо стала понимать, сколь бессмысленно ее платоническое любовное мировоззрение.
Может ли называться любовью чувство, не подкрепленное физическим союзом? В Интерриуме она услышала слова, с которыми в душе была согласна: «Ты отвергаешь физическую любовь, потому что тебе так удобно». 
В библейские времена в ходу было выражение: «И познал Адам жену свою Еву, и родились у них два сына Каин и Авель». Слово «познал» означало вполне конкретные действия – физический союз, соитие между мужчиной и женщиной, акт единения мужской и женской плоти.
Стало быть, познание невозможно без физической близости, а любовь – без познания. Может в этом и заключена суть того, что люди называют любовью – принятие другого человека через душу и тело. Если хотя бы один пункт вызывает негативные ощущения, гармония нарушается.
Божена могла лишь догадываться. Ведь этот мир она воспринимала через чувства, а не через предметы. «Как» ей было милее, чем «что». Павлин без своего оперения – обычная курица с кривыми ногами, опал без радужного свечения – мертвый камень, радуга без спектра – и вовсе не радуга, а недоразумение. Она готова была отдать любимому человеку душу, но не тело. Забавная странность.

В Интерриуме она услышала слова, которые помогли ей уравновесить в себе физику и лирику. «Когда он уйдет, мне от него ничего не останется». Почему-то сомнения, что Ян уйдет, не было. Божена вообще не любила сомневаться, мощная интуиция давала ей возможность получать ответы более или менее быстро. Так повелось, что когда женщина любит мужчину, самым ценным напоминанием о нем становится ребенок.
Иначе и быть не могло, осенний парк привел Божену к ясной и твердой мысли - если уж любить, так любить…
Когда она вернулась домой, Ян уже был там, немного усталый, но все такой же внимательный к ней. «Ты погуляла? Тебе лучше?». Особенно ласковая улыбка, особенно заботливые прикосновения. Вино они пить не стали, она ничего не говорила, он все понял. Слава Богу, он не задавал после близости тщеславных вопросов, которые так любят задавать мужчины, чтобы потешить свое самолюбие.
Солнце ушло рано, к вечеру на мостовых бисером рассыпался краткий дождь. Ночь была непривычно звездной для большого города. Она не знала созвездий, ей просто нравилось сидеть на лавочке во дворе, откинувшись на спинку. Он надел ее любимый свитер с норвежским узором. В отличие от нее, он знал небесную карту наизусть, но не посчитал нужным нарушать молчание. Она просто прижалась к нему, он обнял ее. В этом молчании было столько смысла, сколько не содержали самые заветные слова на свете.
Потом он почувствовал ее дрожь, где-то вдали залаяла собака. «Давай вернемся домой» - его голос показался ей знакомо-незнакомым, а именно – почему-то таким голосом разговаривал с ней кто-то невидимый и добрый там, на бескрайнем лиловом поле, за которым, как и полагается в сказках, начинался океан. Там, где она почувствовала себя  наполненной теплом, где в единстве солнца и ветра родилось ощущение благословенного бессмертия, дарованного людям при рождении…


                Гратц. Точки над «i».

Инспектор Гратц был волевым человеком, и его одаренность была ни причем. Он знал, что если голос шепчет ему: «возвращайся», значит, он должен вернуться. Приехать в Петербург после того, как давний друг, духовный двойник встретил тебя ледяной улыбкой постороннего, было страшно. Но Гратц знал, что-то должно завершиться, и он должен быть рядом, когда в конце человеческой судьбы будет поставлена точка.
Если бы его кто-нибудь спросил: с чего он собирается начать, он не смог бы ответить, но сойдя с трапа самолета на питерскую землю, без толики сомнения взял такси и попросил отвезти его к могучему сталинскому дому цвета мокрого асфальта. Он вошел во двор – большой, пустынный двор, по всему периметру которого были высажены долговязые клены, в глубине – длинный каменный забор, а за ним – заводские цеха. «С ума можно сойти», подумал Гратц и присел на лавочку. Здесь или поблизости ему предстояло провести несколько дней.
Напротив дома был отель, где он снял самый простой номер. Наблюдать было удобно. Рядом с отелем ютился крохотный скверик, из которого хорошо просматривался как сам дом, так и подходы к нему. Слева  золотились купола монастырской церкви, а  за бензоколонкой раскинулся пустынный парк. 
Именно туда и направился Гратц на второй день.  Пройдя его от входа, до стены, за которой обозначилось кладбище, он решил, что именно это место станет определяющим. И не ошибся.
Через неделю он увидел в этом парке Божену. Гратц сразу ее узнал, а она не обратила на него внимания. Прошла мимо, не подняв глаз. Было в ее фигуре и выражении лица нечто, что сразу его насторожило –  новое чувство, новое знание или новое значение. Вот три поворотных момента, которые меняют человека. Определить, что именно, Гратц не мог. Он просто ждал, зная, что до финального действия осталось совсем недолго.

Прошло несколько дней. Гратц наблюдал, Божена каждое утро гуляла в парке, несколько раз он видел, как она выходила из дома вместе с Бжиневски. Они бегло целовались и расходились в разные стороны. Также от внимательного взгляда Вацлава не укрылось то, что часто в монастырский парк приходил мужчина с внешностью скромного обывателя. Он приносил с собой мольберт, краски и начинал работать. Гратц отметил про себя, что хотя художник приходил в парк раньше Божены, уходил он сразу вслед за ней. Стало быть, он рисовал ее портрет. Это было догадкой, которая очень скоро переросла в уверенность – Гратцу даже не надо было проверять это. Он просто знал.
Но настало утро. Одно из тех утр, которые делают простые события знаковыми. Гратц проснулся рано, наспех умылся, оделся и, не завтракая, стремительно направился в парк. Интуиция его не подвела. Еще на проспекте он увидел в глубине Яна Бжиневски и художника, рисовавшего портрет Божены. Они спокойно разговаривали.
Судя по всему, портрет был закончен. И художник передал заказчику сделанную работу. Но  вот он направился к выходу, тогда Вацлав вошел в парк с противоположной стороны, чтобы не встречаться с художником. На одной из самых дальних скамеек сидел Ян Бжиневски, рядом с ним стоял портрет, завернутый в холщевую ткань.
Гратц подошел ближе.
- Здравствуйте, Гратц, - Бжиневски произнес это, даже не посмотрев в сторону подошедшего инспектора, - а вы упорный. Так и надо.
- Может, пришло время исповеди?
-Нет, просто пришло время расставить акценты. Вы были абсолютно правы, Гратц, когда не поверили мне. Вы знаете, что в основе моих отношений с Боженой – обман.
На этих словах Ян резко поднял голову и в упор посмотрел на Гратца.
- Кому, как ни вам, духовному двойнику Яна Бжиневски, понять, что перед вами самозванец. И самое страшное  то, что я виноват в смерти вашего друга. Я убил его. По-своему, лишив его свободы выбора.
- Скажите мне сейчас правду, он действительно умер?
- Да, он умер и уже давно. Мне трудно объяснить вам, что тело значения не имеет. Но для любви важно все. Знаете, отчего мне горько?
- Божена не полюбила вас?
- Да, она любит Яна Бжиневски, ни имея ни малейшего представления о том, что этот человек не принял бы ее любовь. Он в этом не нуждался.
- Вы ошибаетесь. Он умел любить.
- Да? - Бжиневски вновь посмотрел на Гратца, возвышавшегося над ним, - что вы, люди,  знаете о любви? Ладно, это разговор для другой обстановки.
Гратц не отрывал от него взгляда.
- Наверное, вы хотите знать – кто я? Меня зовут Босх, я – Итерн.
- Вы из другого мира?
- Да, из Интерриума.
- Там хорошо?
- Вы тоскуете? У вас отняли все, что было вам дорого – ваши мечты, вашего друга, в которого вы могли смотреться, как в зеркало, но вы сами виноваты, никто не заставлял вас отказываться от вашего Дара. Только что здесь был человек, который когда-то поступил, как и вы, решив, что гарантированный заработок – удобнее  мучительной реализации Таланта. Он сделал свой выбор – предпочел Дару жалкое спокойствие у домашнего очага. Его жизнь почти прошла, но он успел многое поправить, он написал один единственный портрет, который сыграет еще свою роль.
- Но ведь он может написать еще что-то?
- Конечно, и непременно напишет, время-то у него еще есть, но этот портрет он повторить не сможет, даже если захочет. А он непременно захочет. Потому что вся эта история проросла в нем, затронула самые глубинные участки его души.
Босх улыбнулся.
- Знаете от чего человеку труднее всего избавиться?
- Каждому – свое…
- От инфекции, это невидимые глазом существа, которые завладевают им мгновенно. И сколько бы лекарств человек ни принимал, эти крохотные «чужие» всегда будут в нем. Так же и с любовью – настоящей, подлинной, - она, как инфекция, проникает во все: в мозг, кости, кровь, лимфу, - не вытравить, не избавиться.    
- Разве любовь не благословение?
- Если вам так хочется, только отчего же вы одиноки? Зачем, Гратц, вы бродите здесь, по следам прошлого, которое никогда не станет будущим? Зачем вы приехали?
- Я…
- Я вам скажу, зачем вы приехали, чтобы забрать этот портрет. И увезти с собой. Храните его, пока судьба не протянет руку. Когда она попросит, вы отдадите его тому, кто будет в этом нуждаться. А теперь прощайте Гратц, мне пора.
На этих словах лицо Босха исказилось. Гратц сделал шаг вперед, но Итерн остановил его упреждающим жестом.
- Напрасно, время пришло. Я даже не могу вас попросить позаботиться о Божене, бедная девочка, она не представляет, какая тяжесть ляжет на ее плечи.
- Она сможет это пережить?
- У нее нет выбора. Она….
Босх еще хотел что-то сказать, но тело его дернулось и сразу же резко расслабилось, голова склонилась набок, лицо побледнело. Гратц кинулся к нему – жестокая иллюзия, видеть, как умирает твой друг, который им не является. В теле земного человека пряталось вечное существо, приходившее в земной мир лишь для того, чтобы познать любовь. Это был обман, и, по сути, он никому не принес долгого счастья, но акценты были расставлены, зерна посажены, сказаны главные слова.
Вацлав взял Босха за руку и вгляделся  в его лицо. В какой-то краткий, почти неуловимый момент светло-зеленые глаза с малахитовыми прожилками вдруг вспыхнули радужным светом и тут же став серо-голубыми, замерли, словно в изумлении, перед теми удивительными картинами, что распахнулись перед ними во всей свой подлинности.   

Сколько времени инспектор держал руку Босха,  неизвестно. Очнувшись, он огляделся. Божена не пришла. Гратц бережно взял портрет, стоявший рядом с телом Бжиневски, и торопливо пошел прочь. Вернувшись в отель,  сразу же забронировал билет. Для него все закончилось, и он это понимал. Надо было увезти потрет туда, где ему предстояло ожидать своего выхода на сцену.
В душе Гратца была такая же пустынная осень, как и в парке, который он покинул. Это состояние можно было сравнить лишь с процессом стерилизации, после которого медицинский инструмент приобретает безопасную чистоту.
А там, в парке, среди могучих пожелтевших тополей на белой лавке виднелся мужской силуэт, чуть склонившийся влево. Именно такая картина предстала перед глазами  матушки Александры, когда она в очередной раз проходила мимо окна. Она вскользь посмотрела на парк полчаса тому назад, и вот сейчас, - мужчина не менял позы. Матушка заподозрила неладное. Позвала отца Сергия, он, внимательно всмотревшись в далекую мизансцену, сказал тихо: «Звоните в скорую, матушка».
Машина скорой помощи приехала быстро. Мрачный доктор констатировал смерть, даже не измеряя пульс, - лицо мужчины уже приобрело характерный восковой оттенок. Документов при нем не было.
- Вы его знаете?
- Я видела его раньше, - прошептала матушка Александра, - возможно, он неподалеку живет.
- Здесь рядом два дома, - вмешался отец Сергий…
- И через дорогу еще пять домов, - мрачно перебил его врач, - пожалуйста, не уходите никуда, я вызвал милицию. Они будут опознавать его и искать родственников…
Суеты не было, врач делал все медлительно-устало, отец Сергий шептал подобающую случаю молитву, матушка Александра беззвучно плакала. Вот она ирония судьбы, над человеком, который не верил ни в дьявола, ни в Бога, стояли сразу два священнослужителя.

А за всей этой картиной из неподвластных глазу долин наблюдали Итерн Босх и комендант Интерриума – Фредерик Лабард.
- Однако же,  мой  мальчик, ну ты и размахнулся. Я даже утешить тебя не могу, потому что подлог был совершен тобой не по чистому замыслу, а из тщеславия.
Босх молчал.
- Что с тобой будешь делать? Оступился. Но ведь все еще продолжается.
- Что продолжается?
- Наша история, - в голосе Лабарда прозвучало удивление, - история не закончена, просто она перешла в другую фазу.
- Но я ведь больше не увижу Божену?
- Почему не увидишь?
- Она умрет? – испугался Босх.
- Да, ладно, Босх, такие детские вопросы свойственны людям, но не тебе. Ты ведь все понимаешь. Она нагрянет к нам в гости и довольно скоро. А пока, пока, Босх, утешай ее, разговаривай с ней…
- Но…
- Что «но»?
- Я думал, вы меня к ней больше не подпустите?
- Боже ты мой, Босх, ты, как маленький. Что значит, «я тебя к ней не подпущу»? Ты заварил всю эту кашу, так будь добр разобраться, довести все до конца.
- Я могу поговорить с ней?
- Нет, ты не можешь, ты должен. Женщины – существа, сам знаешь, хрупкие, еще глупостей наделает. Но дай ей время, она еще пока не знает, а когда узнает – то не сможет ни видеть, ни слышать, ни понимать. Люди к уходу близких относятся по-своему, - тяжело, драматично. Они ведь не знают правды.
Лицо Босха до этих слов – свинцово-мрачное, теперь просветлело. Он мог разговаривать с Боженой, он мог многое исправить. Но тут же новая мысль знаком тревоги зажглась в его глазах. Словно прочитав эту мысль, Лабард кивнул:
- Да, Босх, тебе придется несладко, тяжело признаваться в собственных грехах. Тебе придется это сделать – сознаться в обмане любимой женщине, не завидую…
С этими словами, Лабард повернулся и зашагал прочь. Люпиновое поле полоскал ветер, и вскоре на всем пространстве этого цветочного рая осталась лишь фигура Итерна Босха. Он долго стоял в раздумьях, потом повернулся туда, где горизонт сливался с холодным бледно-фаянсовым небом, и вскоре ветер донес с поля слова, которые в человеческом сердце порождают надежду: «Отче нас, иже еси на небеси…» 
Дэмон. Обретение смысла

Николай Васильевич Дэмон вернулся в свое поднебесье.
  «Там где вы живете, хорошо видно город и не только город. Судьба дала вам шанс увидеть жизнь с благодатной высоты. Только поднявшись «над» можно увидеть все в истинном свете. Согласитесь, этот портрет изменит вашу жизнь».
Слова, сказанные незнакомцем, запечатлелись в его памяти необыкновенно четко. Дэмон так и не рискнул спросить его имя, да и что это меняло.
В мансарде пахло красками – рабочий, но в то  же время, пленительный штрих. Так постепенно в сердце человека спасенного просыпается жажда жизни, жажда новых утр, ветра, надежд. Дэмон улыбнулся, прикоснулся кончиками пальцев к пустому мольберту, на котором еще час назад стоял портрет женщины по имени Божена. Это единственное, что он знал – ее имя.  В самом конце их разговора с незнакомцем тот назвал его.
- Женщина с таким именем должна быть счастлива, - заметил Дэмон, на что мужчина горько улыбнулся. 
- Да, должна.
Художник хотел еще задать вопрос относительно таинственной натурщицы, но мужчина резко сорвал покрывало и погрузился взглядом в портрет. Дэмон замер: «Вдруг ему не понравится». Затем он точным движением накрыл полотно и бережно закутав, поставил рядом с собой.
- Вы поняли суть, Дэмон, вы настоящий художник, я в вас не ошибся….
- Она ведь…., - мужчина не дал договорить.
- Да, вы правы, дело обстоит именно так, но она еще не знает.
- Это было в ее глазах, - прошептал Дэмон.
Незнакомец сел на скамью.
- Я не заплачу вам за эту работу, Дэмон, вы понимаете, почему?
- Да.
- Никакие деньги не могут быть равны тому подарку, что вы сегодня получили. Вы обрели себя Дэмон, и отныне у вас все будет хорошо, но только до тех пор, пока вы будете верны своему Дару. Но как только вы поставите деньги превыше таланта, у вас все отнимется. 
- Но я ведь должен зарабатывать на хлеб…, - робко возразил Николай Васильевич.
- Хлеб у вас будет, - несколько прохладно произнес мужчина, - мы о вас позаботимся.
- Мы – это кто?
- Неважно, важно то, что  вы преодолели свое неверие, вы поняли, что можете, вы нашли себя.
У Дэмона перехватило дух, он благодарно смутился, но незнакомец встал, не дав ему шанса произнести слова признательности.
- Вам пора – это было сказано с холодной интонацией и не предполагало возражений. 
Дэмон замялся, но настаивать не стал. Незнакомец сел на скамью и скрестил пальцы рук в замок. Разговор был окончен. Николай Васильевич пошел к выходу. С противоположного края парка он увидел другой мужской силуэт. Кто-то довольно быстро направлялся к центру парка. Но Николай Васильевич был еще слишком погружен в произошедшее, чтобы обращать внимание на далекие миражи.
И вот он вернулся в свое поднебесье. Ветер и солнце кружились в ритме танго, поднятые в воздух листья и мельчайшие радужные  частички света, озаряли его комнату. Казалось, стены раздвинулись, и потолок стал выше, рыжие блики скользили по мебели, сложенной в углу постели, граненым стаканам, серебряным ложечкам с эмалью, доставшиеся ему от матери. Ликование подлинное, а не случайное  наполняло этот обособленный мир. Дэмон понимал, что наступило утро его новой жизни. Жизни, в которой отныне есть место только чудесам и победам. Фраза «Мы  о вас позаботимся» тревожила тайной надеждой, что где-то есть существа, способные влиять на его судьбу. Он решил, что не будет задавать вопросов ни о таинственном незнакомце, ни о судьбе портрета Божены. Но если первое было выполнимо, то второе оказалось намного сложнее.
   Дэмон знал, пройдет совсем немного времени и тоска по первому свершению вновь настигнет его, как случилось это сегодня рано утром, когда он понял, что портрет нужно отдать. Так бывает часто – ты живешь с чем-то или с кем-то, воспринимаешь это как повседневное повторение или работу, и вдруг наступает день, и тобою созданное произведение больше тебе не принадлежит – ты отдаешь его людям, которые, быть может, его не оценят, не полюбят, как ты, бескорыстно и сердечно. С этим трудно смириться, но такова участь Творца – то, что он создает, принадлежит другим.
Портрет Божены сущестовал в единственном экземпляре, и как бы Дэмон ни тешил себя надеждой, что спустя время он обязательно напишет его вновь, по памяти, это было всего лишь самоутешением. Не суждено было сбыться тайному замыслу Николая Васильевича. То, неуловимо светлое, журчащее, что Дэмон угадал в Божене в первый же день ее появления в парке, было утрачено. Словно некий электрический луч, проникающий через сетчатку глаза в мозг, растворился в пространстве навсегда. Явление подлинного чуда лицезрел Дэмон: женщину, в которой живут две души. Первые мгновения силы, доказательства существования Всевышнего, настолько ранние, что даже сама Божена не догадывалась о плоде, что зреет в ней. 
Дэмон почувствовал. И сам был удивлен. Ведь в своей прошлой жизни он бы так не смог. Он прошел бы мимо, не поднимая глаз, зябко засунув руки в карманы, съежившись под порывами осеннего ветра. Где ему вглядываться в лица прохожих, вычитывать тайные Знаки в нелогичных случайностях, разве математическая погрешность применима к жизни, что такое условность, подчас творящяя чудеса? Дэмону все это было чуждо. Еще совсем недавно, но теперь….
Теперь он был полон до краев удивительной, едва различимой музыкой,  что доносится с горизонта, заглушаемая шелестом волн и криком альбатросов. Эта музыка вкупе с сиянием ветра овевала его мягкостью и блаженством. Легкая истома овладевала им, когда он, закрыв глаза и успокоив дыхание, отключал внешний слух, направляясь вглубь себя.  Вслушиваясь в биение сердца, пульсацию крови, легкое потрескивание в голове, природа которого ему была неясна, он, наконец, вычленял из этой симфонии самый главный звук – звук серебрянного колокольчика, цельнолитого и чистого.
Так о себе заявляет счастье. Счастье самореализации, счастье творчества, свидетельствующее о силе дара. Это то, что невозможно контролировать и обуздать, с этим нельзя смириться, этим нельзя пренебрегать. И Дэмону довелось осознать ту горечь, которая настигает человека, понявшего, что большая часть жизни им прожита в бездарной пустоте и радость, оттого, что отныне его жизнь будет иной. 
Николай Васильевич знал, эта осень будет другой, а грядущая зима даст ему много сил для важной работы. Отныне, все, что его окружало, стало материалом для ваяния, элементами натуры, пейзажа, панорамы. Гуляя по городу, он кадрировал его взглядом, впиваясь в детали, как ребенок в сочную мякоть арбуза. Он схватывал на лету забавные нелепости, перепады красок, причудливую игру света и тени, создающую подчас настоящие графические шедевры. Для Дэмона город превратился в живое существо, - шутника и балагура, мага, иллюзиониста, шулера, мастера-виртуоза, нежного циника и отчаянного романтика. В нем было все:  еврейская скаредность и кавказская горячность, итальянская экспрессивность и английская чопорность, арабская целомудренность и итальянская сочность, испанская страстность и французская чувственность. Этот город был сокровищницей образов, - в каждом доме, неожиданном повороте, скользящем вниз карнизе,  точеном барельефе, таилась своя особая история. Камень, обтесанный человеческими руками и поцелованный северным ветром, дышал, плакал, ликовал перед неопровержимой красотой всех времен года.
Город пошел навстречу прозревшему художнику, улыбнулся радушно, взял его за руку, пообещал быть искренним и щедрым.  Отныне, они сущестовали в единой связке - распахнутый город и обновленный человек. Два одиноких существа, окруженных звуками, красками, знаками жизни, но пребывающие каждый в своем мире. Теперь они нашли друг друга, обрели счастье взаимодействия, они могли ласкать друг друга взглядами, заботиться друг о друге, беречь, одаривать надеждой, радоваться обоюдным победам.
Город расцветал теми районами, куда приходил Дэмон. Он был благодарен художнику за его замыслы, за мольберт и краски, которые он бережно выдавливал на палитру. А Дэмон решил, что будет искать душу города везде: в сумрачных подворотнях, галереях проходных дворов, сводчатых арках, на фронтонах старинных особняков и «хрущевок»,  в мутной невской воде, перебирающей четки времени, выщербленном граните набережных, на широких проспектах, рассекающих городской простор до горизонта, под мостами и в пушкинских парках, на лицах слепых статуй в Летнем Саду, у прохладных фонтанов, в сиреневой дымке заката,  обвалакивающей город в пору белых ночей. Ему были милы и старинные улочки вокруг Невского проспекта, и пустыри новостроек, и рабочие районы, смолящие небо заводскими трубами, и укромные переулки, шепчущиеся о летящей походке юности. Во всем, что было таким разным, но единым, в том, что пульсировало и делало этот город живым, Дэмон находил для себя отраду.  Отныне он был при деле, - образы, детали, композиции картин возникали в его голове с завидным постоянством. Он видел «удачный план», чувствовал свет и объем,  знал, как запечатлеть на холсте глубину неба и изящество архитектуры. Знал, что улыбка должна быть обозначена штрихом, а верность и мудрость – тонкой непрерывной линий, понимал ценность беглого мазка и справедливость контуров.   
Дэмон ожил. Он обрел в самом себе спасительный смысл, без которого вся его прежняя жизнь была полой. Рисовать картины, что может быть романтичнее, воскликнет какая-нибудь юная барышня. Но нет, процесс это трудоемкий, сродни плетению ковров, его сопровождают раны и мозоли, а терпение и любовь к материалу творчества способствуют благодатному результату.
Если бы все герои этого повествования могли бы так же удовлетворенно улыбнуться тем утром, когда Дэмон отдал портрет Божены Яну Бжиневски, а Вацлав Гратц увез его в Париж. Если бы эта солнечная цельность могла наполнить всех, кто стремился к творчеству и любви. Увы, сказки случаются в этой жизни, но у сказки и жизни разные группы крови, несовместимые… 


                Между строк. Фрагмент 7.

Я никогда не забуду этот день. Накануне он просто сказал: «Мне надо съездить в Париж». Утром я проснулась одна. Открыла глаза, наполненная счастьем. Он уехал, чтобы вечером вернуться. Он так и сказал: «мне нужно на один день в Париж». Расставания придуманы ради встреч. И я ждала. Но ближе к полудню ледяное чувство поползло по спине. Страшная мысль:  он исчез, навсегда, - ударила меня в поддых.  Он перестал существовать здесь, в моем мире, мире форм и проявлений. И это чувство было настолько необратимым, не подлежащим сомнению, что мое сердце  чуть не остановилось.
Первое, что мое тело пыталось сделать, - это получить подтверждение, рука рванулась к мобильнику и пока душа кричала: «Нет», пальцы набирали его номер. Его телефон молчал. Он был в сговоре с неотвратимостью. Вторым порывом было позвонить Рене. Я осуществила коварный замысел на автомате, ничего не соображая. Спустя минуту, до меня донесся чужой женский голос, который взволнованно выспрашивал про моего любимого мужчину. Только повесив трубку, я поняла, что это был мой голос. Рене сказал, что в Париже Яна нет.
Чтобы я ни предпринимала потом, все было, словно не со мной. Позднее, когда прошло время, и я снова начала слышать и понимать, что происходит вокруг, пришло осознание этому кошмару – оно называется горем. Так чувствует себя один из близнецов, когда погибает его брат или сестра. Я словно погрузилась под воду, но не утонула, а окаменела, как коралл, застыла в твердой форме без возможности, закричать или заплакать.   
Когда-то ты мне сказал: «бывает в жизни такой момент, когда ты понимаешь, что испытанное тобой превращает твою душу в камень – ты словно теряешь ту невесомость, что приобщает тебя к самому главному источнику жизни во Вселенной. И тогда, чтобы не исчезнуть окончательно, ты начинаешь молиться». Я тоже молилась, но не слышала произносимых мною слов, не могла пойти в Церковь – боялась, что если кто-то из служителей отчитает меня, я умру на месте.
Мне хотелось все время находиться на воздухе, там, где нет четких очертаний и концов. Я молилась, не понимая ни слов, ни чувств. Просто шевелила губами, уставившись в невидимую точку перед собой. Мое тело обрело вес многотонной фуры, которые еще в пору моего детства, проезжая по проспекту,  сотрясали наш дом-корабль по нескольку раз в день. Я пыталась вспомнить что-то из сказанного тобой, чтобы я могла за это зацепиться хотя бы на время. Когда мне это удавалось, всплывшие в памяти слова, проявлялись в моем мозгу наподобие свежевыжженного клейма на самых чувствительных участках кожи.   
Мне не надо было больше кому-то звонить или куда-то идти, чтобы получить подтверждение твоей смерти. Я знала, что тебя больше нет. Так чувствует себя женщина, открывая глаза после операции по удалению матки. Мне вырезали часть души, большую ее часть.
Утром следующего дня я вышла во двор, зачем, не знаю. На одной из лавочек сидел тот мужчина – инспектор французской полиции Гратц.  Он смотрел на меня, я смотрела на него. Я знала, он что-то хочет мне сказать, но он просто смотрел, а я молчала. И тогда у меня не осталось сомнений. Ты покинул  меня, подло и стремительно, словно отсек по живому. И случилось это не ночью, когда домовые усаживаются возле постели и шепчут колыбельную, а ранним утром, когда так хочется дышать и любить, когда солнце переливается через край и все грустное и трагическое надевает на себя карнавальные одежды.
Неужели все, что было с нами, умерло, завершилось неотвратимо и навсегда? Гратц встал с лавки и пошел по диагонали в дальнюю часть двора к арке, ведущей на проспект. Он уходил, не оглядываясь, а я не знала, что мне делать.   Бежать за ним – глупость, оставаться на месте – бессмыслица, вернуться домой - бесполезно.
Я даже забыла, что где-то в Европе у меня есть мама, которая сейчас устраивает свою судьбу с ученым, работающим над большим адронным коллайдером. Где-то в подземной лаборатории десятки людей ищут частицу Бога, а я ее нашла, случайно, словно невзначай, в тот момент, когда надежд уже не оставалось. Нашла без формул, вычислений, опытов. Нашла и почти сразу потеряла. Я представила, как звоню маме и пытаюсь ей рассказать, что со мной произошло. Она начинает задавать вопросы, и первый из них – кто такой Ян Бжиневски, ведь она его даже не видела. И уже не увидит. Нелепо, бесполезно. Я  не стала звонить маме, потому что поняла, что не выдержу всех этих вопросов, не смогу держать себя в руках.


                Замри, умри, воскресни

В Интерриуме пришло время океана. Все жители разошлись по домам, а к их окнам прильнула морская голубизна. Город-наваждение замер. Жители забылись сном или беспамятством, что почти одно и то же.
Итерн Босх в своем доме, так похожем на земной, лежал на полу посередине огромной залы, ее зеркальные стены создавали оптическую иллюзию бесконечности. Зеркал не было лишь на потолке, именно туда был устремлен взгляд вечного существа, стоявшего у колыбели мира.  Что происходило с ним тогда, мы не узнаем, а если узнаем, то, скорее всего, не поймем. Потому что нас ТАМ не было,  - мы не видели обугленных гигантских валунов, ржавого песка и низкого горизонта, в тело которого вгрызался темно-сиреневый сумрак, - так выглядела Земля без жизни. Мертвая Земля. Только что сотворенная. Голая, мрачная, суровая. Ни солнца, ни теней, ни бликов воды, ни биения сердца. 
Итерн Босх это видел. И тревожился о будущем новой планеты также
как и его собратья. Еще не воплотившись в физическом мире, Итерны открыли людям сновидения – и с их помощью взаимодействовали с ними, - учили их верить, чувствовать, смеяться, надеяться, ревновать, мечтать. Космические учителя с других галактик пришли на Землю в образе инопланетян, они дали людям практические навыки -  научили их разжигать огонь, охотиться, заниматься земледелием, строить здания, торговать, читать по звездам, рассчитывать времена года. 
Когда космические учителя покинули Землю, Итерны пришли из Интерриума в физический мир. Им полагалось воплотиться, чтобы стать для людей верными хранителями. Стать как они – совсем юными, неопытными, боящимися. Пожить среди них, чтобы понять и прожить основные периоды человеческой жизни. У Итернов не было ограничений, они могли проживать множество воплощений, а затем снова возвращаться домой, в Интерриум, где нет пространственных границ и времени.
По мере взросления людской род проявлял не только те качества, что прививали им Итерны, но и совсем иные, темные, опасные. Рожденные с именем Бога на устах, они уверовали в то, что у каждой расы должен быть свой Всевышний. Они не хотели жить под одним небом,  поэтому придумали границы и географические пределы. Они поделили Землю на страны, а свою единую душу - на религии и конфессии. Перестав быть единым народом, человечество очень огорчило Итернов, и многие из вечных существ отказались  от дальнейших перевоплощений.
Но были среди них особо пытливые, те, кто продолжал воплощаться среди людей, чтобы понять, а поняв, помочь тем, кто нуждался. Босх принадлежал к их числу. И сейчас за всю свою многомиллионную жизнь он второй раз  ощутил в себе пустоту – люди называют это горем. Первый раз подобное чувство возникло в нем, когда он сошел на Землю в день ее рождения.
Он лежал на полу огромной залы и смотрел в бездонный мрак потолка. Но если кто-то иной не увидел бы там ничего, кроме черной краски, то Босх видел там постепенное развитие событий с первого дня его задания. С отправной точки, от люпинового поля до осеннего парка при монастыре. «Какая короткая жизнь…».  Он не знал настоящего Яна Бжиневски, хотя имел такую возможность – заглянуть в файлы человеческой жизни для него не составило бы труда, - нет, Босх хотел быть Босхом, ведь физическая оболочка ценности не имеет, во всяком случае, для Итерна.
Босх хотел сохранить себя для Божены, хотел дать ей возможность прикоснуться к изначальности, которая жила внутри него словно крохотный информационный чип. «Почувствовала ли она, что я не человек? Поняла ли, что рядом с ней происходит?». Ответа не было. Они так мало разговаривали, ей не нужны были слова, будучи журналистом, она слишком хорошо знала их цену.
Она просто любила его. Нет, не его, физическую оболочку по имени Ян Бжиневски. Души этого человека она не знала, и не узнает, наверное, никогда.  Но кто оказался обманутым в этой игре призрачных надежд – земная ли женщина Божена, погрузившаяся в любовь с вечным существом, которое вселилось в тело земного мужчины Яна Бжиневски, или вечное существо, спровоцировавшее преждевременный уход земного мужчины, чтобы испытать любовь земной женщины. Не Босх ли оказался наказан за подмену и изначальное тщеславие, ведь что может быть страшнее для мужчины, чем любить женщину, которая любит не его, а того, кого уже не существует, чья душа мечется в беспамятстве на непроявленном уровне Интерриума.
Встретятся ли они когда-нибудь – Божена и настоящий Ян Бжиневски? Может в том, что именно на него пал выбор Босха была Высшая Воля, ведь он оказался единственным, кто смог прочесть Белую Книгу.  Жить после этого, как прежде, не по силам даже Посвященному. «Бжиневски должен был уйти - иступленно шептал Босх, -  так должно было быть, потому что если это не так, мне бы помешали…».
Босх утешал себя. Но легче ему не становилось. Глубоко внутри болело нечто оголенное и беззащитное, что порождало в его памяти воспоминание последнего утра на Земле, когда золотые дорожки паркета привели его к постели, на которой спала она, его Женщина. Он осторожно присел на край, чтобы не разбудить ее, и смотрел, смотрел, смотрел. Хотел запомнить каждую черточку, каждую родинку, крохотный шрам под правым глазом, едва заметную морщинку у губ. Божена не была красавицей, но в ней жила весна, даже когда она думала, что в ее жизни наступила осень. Божена светилась даже когда спала, от нее исходило радужное сияние, которое мог видеть только Итерн. Одиночество сделало ее неразговорчивой, а несбывшиеся мечты – недоверчивой, встреча с Яном Бжиневски (Босхом) оживила ее подлинность. И свет, что почти потух, разгорелся с еще большей силой.
«Девочка моя, если бы я мог прийти и, взяв тебя за руку, отвести домой, туда, откуда мы все…». Босх должен был покаяться, присниться ей, все объяснить, но человеческая слабость – малодушие, взяла свое. Поэтому он лежал сейчас посередине зеркальной залы и смотрел в потолок. Он отдался на милость Истоку. Босх знал, он все понимает, ему, как и Божене, не нужны слова. Итерн закрыл глаза и отдался неведомой силе, которая растворила материю потолка, прорвалась ледяным потоком, разбив на мельчайшие осколки зеркала, а они в свою очередь, вдруг сбросили амальгамную личину и предстали в истинном облике – алмазными копями Космоса, звенящими как множество серебряных колокольчиков, которым нет Числа…
Босх глубоко вдохнул и… сбросил образ Яна Бжиневски, в ту же секунду, бледно-голубой сияющий сгусток, переливающийся радужными гранями, вспыхнул, подобно северному сиянию у кромки белого безмолвия, и отчаянно несколько раз метнувшись в пространстве, устремился вверх, влекомый потоком огненно-голубых струй.
Фредерик Лабард подошел к окну – ничего, кроме спокойного океана – ни улиц, ни домов, ни площади. Но вдруг вдалеке, где ранее находился дом Итерна Босха (Итерны слишком долго прожившие среди людей предпочитали обустраиваться в Интерриуме по земным обычаям, а именно, придумывать себе дома)  возникла гигантская воронка, - столп холодного света раздвинул воды океана. Лабард закрыл глаза – за время службы в Интерриуме  он привязался  к Босху, а теперь его любимый Итерн уходил навсегда. Может в Высший Космос, может в Ничто. Комендант Интериума не брал на себя вольность обсуждать Конечные Решения.
Когда он открыл глаза, Свет погас, и снова журчащий  океан прильнул  к окнам, - переливы голубовато-зеленых красок, мерцание ледяных осколков, иллюзии и миражи, созданные стремительными движениями водных потоков – все это погружало обитатателей Интерриума в гипнотическое забытье, и те из них, что недавно были людьми, с каждым новым приходом океана все вернее забывали прожитую жизнь. Они погружались в забвение, сулящее им покой, приближающее их души к новой отправной точке, за которой, быть может, последуют новые иновариантности судеб, а может, они просто вернулись домой, чтобы отдохнуть и утешиться.
Отдохнуть они могли, но вот утешать их было некому…

Интерриум был для живущих в нем как отец, - ласковый, но строгий. Он давал своим детям столько шансов, сколько им требовалось, он представал перед ними в таких образах, которые помогали им легче смириться с Переходом. Они могли попадать с одного уровня на другой, стоило только пожелать. Для каждого из вновь прибывших в Интерриуме было приготовлено пространство, о котором он мечтал. Все для того, чтобы они не захотели вернуться.
Только сейчас Лабард осознал это – Интерриум любил своих детей, неисчислимое число человеческих душ, опытных и юных. Он беспокоился за них, печалился, когда в его границах люди тосковали по земным воплощениям. Он угождал им привычными образами, привязывая их к себе невидимым теплом и покоем. И хотя здесь не было настоящего Солнца, дня и ночи, времен года, люди придумывали их по привычке, а Интерриум потакал им, как отец - любимым чадам.   
     Но также Интерриум умел быть строгим, - каждая душа, пришедшая из земного мира, должна была сделать Выбор – принять новые воплощения или остаться здесь, чтобы в дальнейшем распределиться на Высшие Уровни  космоса.
Здесь никого не торопили, но умели подтолкнуть к важному решению. Перед тем, как сделать выбор, душа должна была осмыслить приобретенный опыт и Интерриум ей в этом помогал. Когда приходило осмысление, душа погружалась в океан, чтобы окончательно смыть фактическую память о прожитой жизни. 
Так начиналось Новое.
Комендант Интерриума знал этот путь наизусть. Может,  потому ему было сейчас так тяжело. Душа Итерна Босха покинула Интерриум, может на короткий срок, а может – навсегда.
Фредерик Лабард отошел от окна и направился вглубь комнаты. Подошел к столу, выдвинул центральный ящик, взял из него маленькую книжку в сафьяновом переплете цвета вишни. Раскрыл наугад и вслух медленно прочитал: «Божена закрыла глаза, глубоко вдохнула, и стены комнаты раздвинулись, исчез потолок, над ней распахнулось осеннее звездное небо, необъятное, милосердное. Оно качнулось словно палуба корабля, поколебав безупречную линию горизонта, и вдруг обрушилось вниз, - окутало графитовой голубизной Божену, прикоснулось к ней атласной нежностью, убаюкало как мать свое дитя в колыбели, и, подхватив островок комнаты с постелью и лежащей на ней женщиной, вернулось в Изначальный Предел…».    


                ЧАСТЬ ДЕВЯТАЯ. В серебре

                Интерриум. Руководство к применению

В Интерриуме Океан вернулся в свои пределы. И жители этой удивительной страны вышли на улицы. Одни, чтобы встретить новых членов братства, вторые – чтобы разобраться в себе, привыкнуть, выбрать свою дальнейшую судьбу. Но были и третьи – счастливцы, судьба которых была определена. Они не сомневались, не ждали, не метались между полюсами чувств. Они были необыкновенно спокойны, созерцательны, улыбчивы. Именно на таких постояльцев Интерриум не мог нарадоваться, потому что благодаря им здесь существовало равновесие.
Лабард был далек от местных страстей. Он был Комендантом Интерриума, а значит, обладал некой фактической властью – но, как и положено коменданту большого общежития, он старался этой властью особо не злоупотреблять, ибо его руководство было несколько номинальным.  Об этом мало кто догадывался, для всех живущих здесь он был безусловным начальником как для Итернов, так и для людей.
Фредерик Лабард был хорошим Комендантом, он никогда никого не осуждал. Не заставлял человека страдать, как это часто делают на Земле так называемые психологи и наставники. Он великолепно чувствовал потаенное, то, что пряталось столь глубоко, что иногда даже Переход не мог обнаружить в человеке. И вот новый преставившийся персонаж возникал в воротах Интерриума – это действительно были ворота, а за ними, точнее, с ТОЙ стороны, - настоящий перрон. И привозил сюда людей реальный поезд. То есть, это был образ поезда, а если есть образ, значит, он функционирует. Так вот, люди сходили на перрон, и так как на всем его протяжении был лишь один выход – тяжелые кованые ворота, то все заходили именно в них. 

А за воротами их встречали. Когда сам Комендант в своем лиловом вельветовом костюме, когда те, кто уже обосновался здесь и имел постоянную прописку. В любом случае, новобранцы оказывались в надежных руках. Была у этого места еще одна особенность – любой, оказавшийся в Интерриуме, словно в качестве подспорья получал назад утраченный «голос истины». Люди, живущие в мире физическом, не совсем верно именуют его интуицией. На самом деле – это «голос истины» или как называют его Итерны «оракул знания». Это та изначальная подстраховка, что дается всякому человеку от рождения, но не каждый может ее сохранить. У большинства она утрачивается, как рудиментарный орган, счастливцы не только сохраняют ее, но и развивают в течение всего воплощения.
В Интерриуме этот дар возвращается. Поэтому вопросы в этом месте возникают намного реже, чем где бы то ни было. Но, даже, несмотря на такой королевский подарок, многие сомневаются, вспоминают, анализируют, пристают с расспросами к коренным жителям, бродят с одного уровня на другой, приглядываются, прислушиваются, не сразу постигают чудотворность этого места.
Но постепенно осваиваются. И почти сразу понимают, сколько волшебной может быть мысль. Потому что Интерриум им дает понять: только пожелайте. Это не значит, что бывший бомж запросто намечтает хоромы олигарха, навороченный Lexus и собственный остров в Тихом океане, но Дом у него точно будет.
Пространство, пограничное между миром воплощений и Высшим Космосом, похоже на мощный томограф, сканирующий человеческие души. Когда-то о чем-то похожем написал польский фантаст Станислав Лем и назвал свою версию «Солярис».  Только Интерриум в отличие от Соляриса не сублимирует человеческие мысли  в образы. Это делают сами жители. Но перед тем как перейти в фазу мыслетворчества, они проживают заново прожитую жизнь, вспоминают самые важные мгновения и проводят работу над ошибками.
После этого Интерриум помогает им смириться. Смирение – особое состояние, далекое от покорности и равнодушия. Это не поражение, как принято его воспринимать, но скорее особое благодатное состояние духа – и разума и души. Смирение дистанцирует человека от того, что делало его соучастником собственной судьбы, оно поднимает его «над» всем, что волнует, болит, радует. Человек перестает быть заложником прожитого воплощения.
А дальше все складывается как нельзя лучше. К кандидатам приходит Комендант и беседует с ними. Ненавязчиво, ласково, легко, словно проводит экскурсию. Ни к чему не принуждает, не обязывает, просто информирует, дает понять, что Выбор – священный долг каждого. И люди выбирают. Им не приходится делить свою душу между прошлым и будущим, - это было бы слишком жестоко и Лабард это знает, - они просто формируют истинное желание. Как только оно обретает форму, начинается стадия воплощения, но не физического, а ментального.
Хотя. Тем, кто будет читать эту книгу, надо бы объяснить, что Интерриум – мир образов, зримых образов, живых, ярких. При этом, Интерриум - мир нематериальных образов. Хотя у океана есть все необходимые ему качества, трава – шелковая, цветы пахнут, камни мостовой и домов кажутся, куда как более, реальными, но все это образ, материя здесь не живет…
Но вернемся к той поре, когда Океан вернулся в свои пределы. Фредерик Лабард, влекомый неявным чувством, отправился туда, где предполагался дом Итерна Босха. И каково же было его удивление, когда дом обнаружился во всей своей абсолютной зримости, то есть, существа придумавшего его, здесь не было, а дом был. «Странно, - пробормотал Лабард, - может он еще вернется?».
Ничего странного в этом не было. Босх столь долго здесь обитал, что часть его мыслительной энергии продолжала удерживать фантазийный дом в виде конкретной формы. Лабард поднялся по ступенькам – прошел темный коридор и попал в большую залу. Стены, отделанные темно-дубовыми панелями, светлый пол, выложенный бледно-кремовой плиткой. Массивные бронзовые подсвечники с мерцающими огненными лепестками. «Кажется, здесь были зеркала….», - он нагнулся и поднял с пола острую звездочку, потом еще одну и еще, но тут же, прямо у него в руках они растворились без остатка. Босх был далеко,  его энергия слабела. «Неужели после тебя, мой мальчик, ничего не останется…?» - в голосе Лабарда послышались несвойственные для него интонации сожаления. Он встал, огляделся. Образ дома постепенно бледнел. Надо было его покинуть прежде, чем он не исчез вовсе. Лабард повернулся и пошел к выходу, и только у самого порога его острый  взгляд выхватил на светлом полу небольшой листок  – Лабард наклонился и поднял его – вдвое сложенный, по текстуре напоминающий земную бумагу. Он развернул его и увидел текст, написанный красивым мелким убористым почерком. Первая же фраза объяснила все: «Девочка моя, если бы я мог быть смелее, но жизнь на Земле делает нас слабыми…».
Это было письмо Итерна Босха земной женщине Божене. Письмо, которое она, скорее всего, никогда не прочтет. Письмо, свидетельствующее о полном крахе Босха как служителя Интерриума. И, наконец, письмо, ставшее доказательством того, сколь мощной и неопровержимой может быть привязанность друг к другу двух живых существ.   
Лабард даже не подумал о том, что чужие письма читать неэтично. Еще не пробежав глазами строки, он уже знал его содержание. Дословно. Увы, таковы способности служителей Интерриума - они все схватывают налету. И все-таки он решил его прочесть, ведь чтение – процесс, обладающий особым очарованием.   

«Девочка моя, если бы я мог быть смелее, но жизнь на Земле делает нас слабыми… «Нас». Кто это «мы? Тебе не понятно. Объясняю, - давно пора это сделать, - я говорю не об ангелах, которых люди наделяют божественной сущностью, эфимерных существах с добрыми взглядами и огромными белыми крыльями.  Я говорю о тех, о ком вы, люди, даже не подозреваете, хотя мы к вам гораздо ближе, чем все высшие энергетические сущности. Мы – это Итерны, служители Интерриума. Ты знаешь про наш мир, ты была у нас в гостях, но мы с тобой не встречались. Точнее, однажды ты слышала мой голос, но не видела образ. Время не пришло. Зато нам было суждено встретиться  на земле.
Божена, девочка моя, я живу очень давно, тебе, наверное, даже не представить. Скажу просто, я видел Землю в первый день ее существования, когда она была сумрачной, холодной и безжизненной. Над ней не было Солнца и неба, в ней не было океана и морей. Я помню Землю без травы, животных,  рыб, птиц и… без человека. Неописуемое чувство. А потом на Землю пришла жизнь, еще позже появились первые люди, и мы пришли к ним, стали им помогать.
Я не буду излагать тебе историю человечества и наших взаимоотношений с ним. Скажу только, что мы росли вместе с людьми, мы постигали, открывали друг друга. Но пришло время, и мы поняли, что люди в нас больше не нуждаются. Тогда мы вернулись Домой, в Интерриум.  Не все, кто-то продолжал время от времени возвращаться. Некоторые из нас проживали десятки, сотни воплощений, чтобы стать опытнее и ближе к людям.
Что из этого вышло? Ничего хорошего. В целом. Но в отдельных случаях было очень даже неплохо. Если позволишь, я скрою от тебя изначальные мотивы моего появления на Земле, скажу только, прибыл я к вам по службе, с конкретной целью.
Здесь хороший романист перешел бы на уровень знаков препинания, а плохой – на уровень иносказаний. Я – ни то, ни другое, я вообще не умею писать. Область моей деятельности лежит в иной плоскости и не требует от меня литературных способностей. Поэтому я столь косноязычен. Хотя, прости меня, я лукавлю. Почему? Я боюсь, никогда бы не подумал, что Итерны могут бояться. Но сейчас это именно так. Мне страшно оттого, что ты можешь прочесть это письмо.  Но еще более страшит меня то, что я не увижу твоего лица в этот момент, не узнаю, что ты почувствовала. И все-таки я должен сознаться.
Я обманул тебя. И даже не единожды. В нашу первую встречу в самолете ты меня околдовала – мне так захотелось стать объектом твоей привязанности, нежности, заботы. В кафе это желание окрепло, ты напомнила мне мираж (особенно их много у нас - в Интерриуме, там  души всякие попадаются, у всех адаптация происходит по-разному), который привлекателен именно своей зыбкостью. А потом я увидел, как ты смотрела на Яна Бжиневски. Это решило все.
Я ошибся и вовлек в этот обман многих людей – тебя, Вацлава Гратца, самого Яна Бжиневски, даже Лабард и Штольц не остались безучастными. Но я ничего не мог с собой поделать. Чем ни дальше, тем все глубже проникала моя ложь, она обрастала твоей лаской, молчанием, которое ценнее самых главных слов, твоими утренними взглядами, сонными и искренними, твоим теплом. С каждым днем я погружался во все это и даже не искал возможности признаться. Долгое время мне это казалось безобидным, хотя меня предупреждали, что все закончится плохо.
Сейчас я думаю лишь об одном: как мне уберечь тебя, находясь очень далеко. Так далеко, что даже не измерить. Моя надежда, - что ты чувствуешь меня, - сделает пол-дела, но после моей ошибки я на многое потерял право. Я даже не могу поговорить с тобой. А знаешь почему – мне страшно подумать, что ты не примешь мое покаяние.
Я настолько труслив и эгоистичен, что даже не решаюсь объяснить тебе детали моего обмана, мне остается лишь уповать на твою догадливость. Суть – подлая подмена, - тел, смыслов, желаний. Но что мы обретаем, получив желаемое? Всегда ли результат, что видится нам в начале пути, соответствует реальной развязке. Я хотел, чтобы ты полюбила меня. Вместо этого, ты так меня и не узнала, как, впрочем, и того, чей образ тебе так мил. А я теперь безнадежен – для работы не гожусь, да и сущность моя потеряла цельность, кому нужен то ли Итерн, то ли человек. Ни то, ни другое. Сплошное недоразумение.
Солнышко мое, я читал твой дневник,  чувствовал твои боль, страх, одиночество, тоску, веру, разочарование, бессилие. Я распознал в тебе талант, силу, нежность, преданность, чувственность, властность, интуитивность, упорство. В тебе так много заложено и так мало реализовано. Единственное, чем я могу искупить свою вину, это новая жизнь. Твое продолжение. Твое и мое.
Я не прошу прощения, скорее всего, мы больше не встретимся, и по этому поводу я испытываю облегчение и горечь одновременно. Тяжело сознаваться в своих грехах, особенно перед теми, кто тебе дорог. Но с другой стороны, я знаю, ты в надежных руках, Лабард о тебе позаботится…
И последнее. Я знаю, ты веришь в исходную точку, потому что твоя душа намного древней, чем ты думаешь. И когда ты вернешься Домой, то поймешь – быть человеком и быть смертным – не одно и то же…»

Береги себя, твой Ян  (Босх)   

Имя Ян было зачеркнуто, но собственное имя Итерна стояло в скобках. Все понятно, и психоанализ не нужен. Лабард перечитал письмо еще раз. Задумался о чем-то своем, покачал головой. Очнулся он потому, что письмо задрожало в его руках и стало таять прямо на глазах. Оно исчезло меньше, чем за минуту. Лабард вздохнул, оглянулся, словно пытался запомнить важные для себя детали и вышел из тумана, который еще совсем недавно имел форму старинного русского особняка конца ХVIII века.  Опыт подсказывал ему, что впереди еще много интересного, другое дело, что произошедшее печалило своей неизбывной обреченностью. Если бы Лабард мог повлиять на ход этой истории, он, безусловно, сделал бы это, но понятие судьба включает в себя слишком много элементов и связующих звеньев, она задумана столь искусно, что одному стороннему персонажу не дано право менять ее по своей прихоти.



                Божена. Предпоследнее   
 
А вот и ноябрь. Суровый, мрачный интроверт. Не в пример своим братьям, - солнечному франту-сентябрю и дождливому октябрю, - ноябрь суров, почти как декабрь. Он, словно его слуга, предвосхищающий появление своего господина, навевающий свите ужас, расстилает перед ним студеный покров. Ноябрь – само одиночество, причем одиночество губительное, а не плодотворное. Он заставляет замирать перед собой, завораживая своей гипнотической мощью. Всматриваясь в вас, подобно бездне, он отнимает самую крохотную надежду на возвращение тепла. Он как последний рубеж, после которого пути к отступлению невозможны.
Божене нужно было как-то пережить этот кошмар – позднюю осень и зимний триумвират безмолвия, стужи, покоя. Для нее это было равносильно прыжку через пропасть, когда в какой-то момент слабый духом человек думает: «а есть ли смысл перепрыгивать, может…». Нет, Божена не помышляла о смерти, она даже не задумывалась о ней, потому что существование без Яна уже  было для нее смертью. Какая разница – живо физическое тело или нет? Она не придавала значения своему отражению в зеркале. У нее ни на что не было сил: ела она автоматически, не чувствуя вкуса продуктов, спала мертвым сном, без сновидений, словно проваливалась во мрак. Больше она ничего не делала – спала и ела. Ела мало, больше спала. Не отвечала на звонки в дверь и по телефону.
Единственное, что еще делало ее  живой  - способность погружаться в сон. Она поздно просыпалась, рано ложилась. Так много она не спала еще никогда. Одним из студеных вечеров ее осенила мысль – если Ян умер, а это именно так, он должен был попасть в то безвременное пространство, где она была несколько раз. Интерриум. Значит, ей тоже нужно там оказаться. Поставив такую задачу, Божена осознавала опасность своего положения. Интерриум был особым местом, туристов туда не приглашали, проникать туда могли лишь те, кто был близок к Переходу или нуждался в особом руководстве. Божена не подходила ни к первой категории, ни ко второй. О чем она могла спрашивать, попав туда, вопросов у нее не было, была лишь тайная надежда, желание встречи с тем, кто так стремительно и на лету покинул ее в самом грустном и безысходном из миров.

Итак. Вечерело. Божена тщательно прибралась в доме. Поставила все вещи на свои места. Вытерла пыль, пропылесосила комнаты, натерла зубным порошком серебряные ложечки, с содой вымыла любимый мамин хрустальный графин, спрятала карты Таро в самый дальний угол серванта, сожгла все свои дневники за прошлые годы. Только самый свежий и самый личный, похожий на коричневый блокнот, положила под подушку. Мысль: «А вдруг я не проснусь» заставила ее готовиться ко сну особенно тщательно. Ведь этот сон должен был стать особенным. Нет, не ответы на вопросы она искала, как когда-то давно, но хотела поговорить с тем, кто стал для нее сутью ее жизни. Или даже не поговорить, а просто взглянуть ему в глаза. После этого последние сомнения потеряют силу. Не останется желаний, уйдет молодость, но она будет спокойна, если узнает, что Ян – в Интеририуме. Без этого знания она не сможет жить.
Она приняла душ, зажгла ароматические палочки. Легла на постель, свежее белье приятно холодило кожу. Расслабилась, как никогда не умела, а сейчас получилось. Вскоре тело стало невесомым. Божена закрыла глаза, глубоко вдохнула, и стены комнаты раздвинулись, исчез потолок, над ней распахнулось осеннее звездное небо, необъятное, милосердное. Оно качнулось словно палуба корабля, поколебав безупречную линию горизонта, и вдруг обрушилось вниз, - окутало графитовой голубизной Божену, прикоснулось к ней атласной нежностью, убаюкало как мать свое дитя в колыбели, и, подхватив островок комнаты с постелью и лежащей на ней женщиной, вернулось в Изначальный Предел…   

 
                Мирта Мирек. В серебре

«…Меня зовут Мирта Мирек. Это все, что я помню. Мне страшно. Я не знаю, как здесь оказалась. Как очутилась в этом месте без стен, дорог и времени. Я вижу каких-то существ. Наверное, таких же, как и я. Почему, наверное? Потому что, я не знаю, как выгляжу. Я вообще не знаю, кто я. Мое имя – моя данность. Единственное, с чем я себя олицетворяю. Я проснулась однажды, и оно уже было со мной. Черное и простое, как платье вдовы. Точнее, как траурное платье невесты, которая не успела стать женой. Но здесь черное и белое кажутся одним и тем же. Границ нет. Вчера в мой дом, - мой дом - это точка пространства, в котором мне наиболее комфортно, -  влетел аромат японской яблони. Когда она цветет, это благословение. Он настолько безыскусен, что даже самый чувственный парфюмер не сможет его воссоздать. 
В месте, где я нахожусь, все осязательные ощущения – редкость. Хотя недавно я обнаружила странное свойство этого места, - когда на чем-то мысленно сосредотачиваешься, оно, в конце концов, возникает. Например, недавно, уже почти привыкнув к отсутствию пространства и материи, я сделала установку – выйти за пределы уже знакомого мне места. И тут же попала на площадь, где было много голубей. Я попыталась сразу определить, - знак ли это или случайность, но у меня ничего не получилось. Голуби важно прохаживались по площади, и смотрели на меня так, словно я сама условность, а они константа этого мироздания. Я отвернулась от них и попыталась думать о чем-то другом, например, о воздушных шариках, потом снова повернулась – голубей не было,  но и шариков тоже.
- Вы заместили их на неодушевленный предмет, так нельзя…, - голос раздался совсем неожиданно. Я даже рассердилась.
- Если здесь нет границ, еще не значит, что можно вот так подкрадываться. Голос вежливо извинился, -  Не говоря уже о том, что с незнакомыми людьми я не разговариваю, - добавила я, уже немного спокойнее.
- Хорошо, позвольте представиться, Фредерик Лабард. Интересно, чтобы сказал милейший мистер Доджсон, увидев вас здесь? Происходящее вам ничего не напоминает? - только сейчас господин Лабард счел нужным проявиться визуально.
- Мистер Доджсон обожал ребусы, математику и шахматы, я терпеть не могу ни первое, ни второе, ни третье. 
- И не терпите, - снисходительно  отозвался мистер Лабард, - кто вас заставляет, - но позвольте уточнить, вы только что изволили заметить, что ничего о себе не помните, а ваше неприятие ребусов, математики и шахмат – серьезная характеристика.
- Что вы хотите этим сказать?
- Это скорее вопрос для вас?
- Меня никто не может заставить чувствовать, я свободна.
- От чего, позвольте узнать?
- Не от чего, а в чем?
- И в чем же?
- В волеизъявлении, действиях, мыслях.
Лабард задумался.
- То есть здесь вы по своей воле…
Что-то неопределенное, похожее на словесную подковырку, замаячило впереди. Словно сбежавший ребус мистера Доджсона.
- Да, я здесь, потому что этого хочу.
- И при этом, вы не знаете, кто вы есть…
- Меня зовут Мирта Мирек.
- Я не спрашиваю, как вас зовут. Я спрашиваю: кто вы?
Ребус оказался намного сложнее, чем я предполагала. Лабард по-своему был прав, - имя-то свое я помнила, а вот кто я такая – увы.
- Все дело в том, что я решила пока себя ни с кем не идентифицировать.
- И с чем же связана такая вольность?
- Я устала от самой себя. И хочу просто побыть никем.
- Совсем никем?
- Совсем никем.
- Как интересно. И вам хорошо от этого?
- Я бы не сказала.
- Тогда зачем вы отказываетесь от самоидентификации, если комфорта вам это не приносит?
Теперь я задумалась еще сильнее.
- Не думайте так сильно, а то окончательно все забудете.
Этот странный диалог мог придумать, пожалуй, лишь небезызвестный мистер Доджсон, из под чьего ловкого  пера появилась девочка Алиса и Волшебная страна парадоксов. Читатели именуют этого острослова и шутника Льюисом Кэрроллом.   Но Кэрролла поблизости не оказалось, мне пришлось выпутываться самой.
В таких ситуациях самое лучшее – промолчать. Сделать вид, что ты ничего не слышала. Я так и поступила. Сработало. Спустя время (этим условным понятием я обозначила то недолгое молчание, с помощью которого восстановила свое душевное равновесие) Лабард снова заговорил:
- Когда вы вспомните, зачем вы здесь, все вернется.
- Что именно?
- Прошу, прощения, Мирта, мне пора. Еще кто-то прибыл, я должен его встретить.  Ото всей души желаю вам вспомнить.
Лабард поклонился,  лукаво улыбнулся и растворился в молочной дымке.
И действительно, после разговора с Лабардом я постепенно стала вспоминать. Первый день, который я помню, вокруг было тихо. Но потом, по мере того, как я вспоминала, очертания вокруг становились более отчетливыми. Потом пришли голоса. И хотя я по-прежнему никого не видела, чувствовала, что в этом месте я не одна. Были еще существа, матово-молочные, неявные. Без центра тяжести и определенной направленности. Они существовали как бы между прочим, фантомно и необязательно. Хотя мне думалось: зачем-то они сюда пришли.
Потом у меня появилась мысль, что я была Человеком. Как только я подумала это, мое тело потяжелело, не так уж и сильно, но все-таки ходить стало труднее. Ноги будто прирастали к земле. Но я все еще не могла понять, что значит быть Человеком. Тогда я вновь пошла на площадь (очень кстати выяснилось, что она существует), подумала о голубях, и они тут же появились.
Они парили над площадью, и во мне расцветало Нечто. Высокое, серебристое, острое. Оно пробивалось сквозь мое непрочное тело, словно хотело сбросить его с себя. Что-то холодноватое, но нежное, тонким сверлышком прокладывало себе дорогу все выше и выше, прямо к моему сердцу. Мне подумалось: а вдруг оно просверлит дырочку прямо в нем и из него вытечет вся кровь. Но потом я вспомнила, что, скорее всего, у меня нет тела, стало быть, и сердца – тоже, так что волноваться не о чем.

Сегодня мне уже чуточку легче. А вчера было нечем дышать. Наверное, так говорят люди, когда им тоскливо. Тоска. Единственное чувство, доставшееся мне по наследству от человеческой сущности. Что Человек делает, когда ему тоскливо? Плачет, смеется, угрюмо молчит, разгадывает ребусы. И тогда я спрашиваю себя: как удержать внутри себя  чувства, делающие тебя живой, как сделать так, чтобы они не прорывались наружу и принадлежали только тебе? Как защитить себя от серебристого сверлышка внутри. Люди называют его по-разному: Любовью, Памятью, Одиночеством. Но, по сути, это одно и то же. 
Для того, чтобы дать определение чему-то, надо быть от него свободным. Можно ли быть свободным от жизни, любви, надежды, мечты. Наверное, нельзя. А значит, мы так и не определим эти понятия, не найдем им меру.
Кажется, только что я поняла, - в этом пространстве без границ и времени я не случайно. Я пришла сюда по очень важной причине, словно кто-то дал мне поручение, а я дошла до угла и забыла, зачем  меня посылали. Немного стыдно. Если ты забываешь о чем-то, значит это не очень важно. Но я уверена, что пребывание в таком месте имеет  смысл.
Надеюсь, этот бред сумасшедшего никто никогда не прочтет, у меня ведь нет ни бумаги, ни карандаша. Хотя молчаливый Амнек сказал, что если я найду Проводника, о моей истории узнают люди.  «Но зачем тебе это…?». Действительно, зачем мне это, почему люди должны узнать мою историю.  Кстати, должна извиниться. Я забыла вам представить моего невидимого друга. Он сказал, что его зовут Амнек. Как вскоре выяснилось, он помнит, что был человеком. В остальном ему не повезло так же, как и мне.
Но вернемся к публичности. Амнек задал правильный вопрос, на котором я забуксовала: почему мне хочется, чтобы люди узнали о моем путешествии? Кого вообще волнует мое пребывание неизвестно где. В этом серебряном краю свои правила, только я их пока не знаю. Я по ним живу. Они пересыпаются внутри меня, как  песок в часах. Эта серебряная тишина наполняет меня, как бальзамирующий состав. Или, нет, как криогенный раствор. Мне так хочется верить, что сейчас окунувшись в это ледяное серебро, я однажды воскресну…
А пока что я собираю в кучку мои воспоминания: они как жалкие сироты-оборвыши, бредут мне навстречу. Когда они все соберутся вместе, я вернусь в жизнь. Вспомню, самоидентифицируюсь. Вот только сделает ли это меня счастливой?
Время от времени я чувствую, что становлюсь тоньше или наоборот толще. Может это зависит от новых воспоминаний? Это происходит так. Где-то в молочной дымке звенит колокольчик,  я делаю шаг к нему, и меня становится меньше. «Кто-то ушел или пришел», - сказал Амнек. И мне стало страшно. Страшно - это когда  хочется стать очень маленькой, и чтобы вокруг были четыре стены, которые никто не смог бы преодолеть.  Почему мне страшно? Потому что я не знаю, кто – я, кто – Амнек, зачем мы здесь?
Иногда я слышу шум, похожий на море. «Это видения Старого Мира, их здесь очень много», - пояснил Амнек и слегка вздрогнул. Может, он тоже чего-то боится?  Я так и не смогла понять, кто такой Амнек, но он единственный, кто почти сначала обретается рядом со мной. Я привыкла.
Иногда он начинает что-то торопливо говорить, но я не всегда понимаю его. Мне кажется, он мягкий и очень правильный. Как треугольник. Именно такими  должны быть все люди. Основание, вершина, две противоположные стороны. Геометрически и психологически все очень правильно.
Основание – ядро, ДНК, фундамент, две стороны – «да» и «нет», противоположности, устремленные к вершине. Вершина – есть вершина, что тут пояснять. У каждого она своя. Кто-то всю жизнь сидит у основания, кто-то карабкается, но застревает посередине, так и не сумев договориться со своими «про» и «контра», а кто-то достигает вершины и там остается.
Зачем я здесь, совершенно непонятно. Другое дело - Амнек, он уже сформулировал свою цель. Он сказал в первый миг нашего знакомства. «Хочу к морю». Я спросила его, что это означает. Он пояснил: к некоторым из обитающих здесь, иногда приходит море, по крайней мере, так говорят. Я поинтересовалась: «Что нужно сделать, чтобы к тебе пришло море?». Этого Амнек не знал. Поэтому замолчал. Надолго. Я не стала его торопить…
Амнек говорит, что кроме него со мной больше никто не хочет разговаривать. «А как же мистер Лабард?». «Лабард разговаривает со всеми, потому что он здесь главный, это его обязанность, а не желание. Общение приятно, когда оно происходит по обоюдному желанию, а не потому, что так надо». Здравая мысль.
Когда времени нет, кажется что его очень много. Даже слишком. В такие минуты я начинаю размышлять. Например, недавно я решила придумать внешность Амнека. Каким бы он был в физическом мире. В мире людей. Мне он почему-то нарисовался высоким темноволосым мужчиной в костюме цвета топленого молока. С грустной улыбкой, малахитовыми глазами и тонким шрамом над левой бровью.
Первое время, когда Амнек почти не знал меня, он не разговаривал, а просто обозначался рядом. Он начинал усиленно думать о чем-то своем и его мысли сталкивались с моими. Они были, как маленькие шерстяные комочки, очень прыткие и колючие. При желании, ими даже можно было поиграть, как мячиком от пинг-понга. Чтобы не обижать Амнека, я держу в секрете мою игру с его мячиками-мыслями. Странно, что он не догадывается об этом.
Мы все здесь ждем. И я, и Амнек, и все остальные. Однажды, когда вдалеке вновь прозвенел колокольчик, Амнек сказал: «Скоро он придет за нами…». «Кто?», - поинтересовалась я, подумав о Лабарде. Тогда Амнек не ответил, но через несколько колокольчиков он вдруг произнес: «Скоро придет утешитель…». Я не стала уточнять, кто это, но, видя, сколько серьезно он это произнес, подумала, что, наверное, для Амнека – это  важно. Я оказалась права. Утешитель день ото дня становился все важнее и важнее. И однажды мне показалось, что я вижу его: молочная дымка развеялась, и сквозь нее проступил мужской силуэт. Он плыл ко мне в пространстве, и чем ближе он становился, тем тяжелее было мое тело. Этот мужчина был не таким, как мы все. В нем было больше плотности и силы. Мне захотелось крикнуть ему: «Я – здесь…», и тогда я сделала открытие, что у меня нет голоса. Сразу возник вопрос: как же мы общались с Амнеком и Лабардом? Но ответа нет.
Та фигура, проступившая в серебре, не дает мне покоя. Это наваждение так приятно называть воспоминанием. Вот я и вспоминаю. Жалею, что не удалось прикоснуться к нему, попросить его о чем-нибудь.  Но мне почему-то верится, однажды он придет и спросит меня: «Чего ты хочешь?». Самое главное, правильно ответить на этот вопрос. Ведь это вопрос-откровение.
И я скажу ему, как мне здесь тоскливо, временами холодно в этом бесконечном пространстве без границ. Он возьмет меня за руку и отведет к моим воспоминаниям.  И, вернувшись,  я смогу заплакать. Чтобы согреться раз и навсегда.         
Мы с Амнеком уговорились, что период от колокольчика до колокольчика будем считать за день. Так и повелось. Звон колокольчика – день минул.
«Пора познакомиться», - думаю я про себя и пододвигаюсь ближе к Амнеку.  Он странно на меня смотрит. «Я думаю, мы уже знакомы…», - говорит он. «Как ты здесь оказался?», - спрашиваю я его. Он смотрит на меня, - я не вижу этого, но чувствую, потому что мне становится теплее, - молчит. Но я знаю, он мне все расскажет. Просто не сейчас, чуть позже. Он начинает говорить, я отчетливо слышу его голос, которого нет. Баритон с едва заметной хрипотцой. Он любит паузы, если слово «любит» вообще уместно в нашем с ним положении. Иногда они у него настолько долгие, будто он забыл, о чем мы говорили.
Когда я смотрю в его сторону, то пепельно-молочный силуэт слегка приближается ко мне и становится  немного отчетливей. Значит, он меня слушает. Временами я слышу его мысли. Они бывают очень разными, - колючими, как верблюжья шерсть, теплыми, как парное молоко.  Вполне возможно, что и мои мысли для него не секрет.
На вопрос: «Как ты здесь оказался» Амнек отвечает каждый раз по-разному.  Почему, не знаю. Может, он не помнит правду. Или не хочет помнить. Первый раз он сказал: «Не по своей воле я здесь…». Но как я ни билась, продолжения не последовало. На второй раз он словно добавил фразу к первому ответу: «…я жду, когда придет она…». Кто «она» узнать у него оказалось невозможно. Я отложила эту сложную задачу до следующего колокольчика. Он прозвенел и Амнек неожиданно проговорил почти по складам: «А-ко-го-ждешь-ты?»  «Почему ты думаешь, что я кого-то жду?». «Мы все ждем», - ответил он и надолго замолчал.  Его мысли-комочки щекотали мои ладони, запах кипяченого молока становился все отчетливей. 
- Ты уже различаешь запахи, значит, идешь на поправку», - в тумане проявился Лабард.
- Долго мне здесь еще медитировать?» - поинтересовалась я.
- От тебя зависит. Ты пришла сюда с конкретной целью. И не можешь вспомнить ни цель, ни саму себя. Так что пока придется остаться здесь.
Вернувшись в одиночество, я вспомнила вопрос Амнека. Может, он прав, и я здесь потому, что мне кто-то нужен? Или я нужна кому-то? Может, кто-то уговорился со мной о встрече, а сам не пришел? Или это я не пришла?   Неужели я обманула чьи-то ожидания?
Колокольчики все звенели и звенели, дням уже не было счета, силуэт Амнека то проступал отчетливее, то снова сливался с общим туманом. А мне думалось, что в происходящем есть и моя доля силы.  Я должна что-то сделать, подумать, вспомнить, создать нечто новое, чью-то жизнь или свою собственную.  Но ясности не было. И тогда я решила мысленно обратиться к Утешителю.
«Дорогой Утешитель, подскажи мне правильное направление, куда мне идти, о чем просить это место?». Ответ пришел мгновенно, - вокруг меня возникло явное пространство,  стены домов, асфальт, голубое небо и много печальных людей. Чуть поодаль от всех (и меня) стоял высокий темноволосый мужчина. На нем был костюм, цвета топленого молока.    Всем своим видом он показывал, что одиночество ему не в тягость. И все-таки я решилась подойти. «Амнек?», - он обернулся. «Да, Мирта, чего ты хочешь?». Если бы меня об этом спросил Утешитель, я бы знала, что ответить, но похожий вопрос из уст этого человека совершенно обезоружил меня. Почему-то захотелось заплакать. Амнек смотрел на меня совершенно чужими глазами, будто не было между нами всех этих колокольчиков и мыслей-комочков. Радовало только то, что он оказался абсолютно таким, каким я его представляла, но чувство тоски почему-то стало нестерпимым.
Все вокруг меня изменилось настолько, что я не знала, радоваться или печалиться. С одной стороны, возникший пейзаж был абсолютно незнаком визуально,  но атмосфера этого места не изменилась. Только существа вокруг меня стали зримыми, и Амнек, что был для меня практически родным, тоже обрел плоть.
Тут я начинаю понимать – я тоже видима. У меня появилось тело. Не могу сказать, что ощутила привычную земную тяжесть, но прежнее ощущение невесомости – почти исчезло. Под ногами была твердь. Где-то зазвенел колокольчик…
- Ты меня помнишь, Амнек?
- Меня зовут не Амнек.
- А как тебя зовут?
Мужчина молчал.
И тут, словно морской прилив, у меня в голове вспыхнуло имя: Ян Бжиневски. Высокий мужчина с темными чуть вьющимися волосами вынул из футляра скрипку, присел на подоконник и заиграл. Такой музыки я не слышала никогда. Под эту музыку вернулась моя жизнь, - мое сознание, страхи, надежды. Я вспомнила все до последней крупинки, даже свое рождение в одном из городских роддомов, чего уж совсем не полагается помнить. Я вспомнила годы одиночества, пустоту, что колючим шерстяным комочком осела на дне души,  бесконечные вечера за томиками советской фантастики. Чай с малиновым вареньем, затертые до дыр кассеты с любимыми фильмами. Задушевные разговоры с мамой, разгадывание кроссвордов. Одним словом, существование женщины, юность которой давно минула.
Затем на внутреннем экране появилась картинка встречи с Яном.  Весна, холодное солнце, чугунная ограда Михайловского парка, стая наглых голубей вокруг мужского силуэта, щедро разбрасывающего вокруг хлебные крошки. Его улыбка поверх плеча, мое счастливое изумление. И потом вся наша история, пропитанная его сдержанной нежностью и моей одержимостью им. Наши  лунные ночи, когда мы, вместо того, чтобы заниматься любовью, беседовали об иномирах. Он учил меня медитировать, расслаблять тело и душу, путешествовать в астрал, заходить в космические закоулки. Он научил меня распознавать ловушки и находить выход из неожиданных ситуаций,  различать измерения и миры, обнаруживать энергетические потоки и брать из них столько силы, сколько мне нужно. Он показывал мне чудеса, которые не под силу самым искусным магам. И, наконец, Ян рассказал мне о Белой Книге. 
Я вспоминаю целую жизнь, и мне кажется, что рядом с этим человеком я родилась заново. А потом он ушел, и я пошла за ним. Сюда, в Интерриум, куда меня привел  мой космический невидимый проводник. Я здесь, чтобы найти Яна. Я его нашла. Вот он, склонился надо мной в тревоге. Я отчетливо вижу его темно-зеленые глаза со светлыми прожилками. Тонкие губы, искаженные удивлением. 
- Твои воспоминания не доведут тебя до добра. 
Вглядываюсь в его лицо. Оно настолько близко, что я вздрагиваю.  Небольшая ямочка в основании подбородка, белый шрам, рубящий левую бровь. Пытаюсь бороться с нахлынувшим чувством, - хочется обнять его, прижаться, слиться с ним, ощутив тепло его тела, провести рукой по его щеке, на которой выступила небольшая щетина. Почувствовать ее шершавость. Его теплое дыхание, он что-то говорит, но я не слышу. Только вижу его и понимаю, что это тот самый человек, с которым я провела 9 самых счастливых месяцев моей жизни. Постепенно ко мне возвращается слух.
- Зачем ты здесь, Божена? – хвала Господу, он меня вспомнил.
- Зачем, - эти слова оглушают меня, - как зачем, я пришла за тобой. Ты ведь ушел, ничего мне не сказав.
Ян смотрит на меня  с непривычным отчуждением, он удивлен, по-настоящему поражен каким-то нелепым несоответствием.
- Божена, ты о чем? Мы расстались в Париже. Я умер на следующую ночь в автокатастрофе. 
Я смотрю на родное лицо и понимаю, что в мое воспоминание закралась жуткая ошибка. Кто-то неправильно расставил знаки препинания, кто-то поменял местами слагаемые, и сумма изменилась (чтобы там ни говорили математики).  Я смотрю на Яна и понимаю, этот человек меня не любит. Все, что нас связывает – это лишь две встречи в Париже. Поэтому его глаза так холодны и безразличны. Но где, в какой точке  этой бессмертной истории произошла подмена? Чья душа зашла не туда, споткнувшись на чужом пороге? Может, моя?
- Не мучайся, это моя вина.
Знакомый голос, интонации. Я поворачиваюсь. Серебро ушло, мир непроявленный вернул меня на уровень образов – Интерриум многолик. Я стою на берегу седого океана, он почти белый, как и песок под ногами. Песчаный берег, омываемый опаловой водой, тянется бесконечно далеко. Но с другой стороны он поднимается вверх и там уже не голый песок, но светло-зеленая трава, просеянная мелкими белыми и желтыми цветками, местами видны растения, похожие на клевер, склон пологий, но поднимается высоко.  По этому склону спускается мужчина. В жизни у меня не очень хорошее зрение, но сейчас я вижу его непривычно хорошо, вижу и  понимаю, - этот человек летел со мной в самолете, с ним же я пила кофе во французском кафе.
Мужчина подходит совсем близко. Непривлекательное узкое лицо, обнаруживающее личность аскетичную и строгую, но такова лишь внешность. Я начинаю понимать,  хотя мысли противоречат интуитивным догадкам. Моя древняя память подсказывает мне ответы на вопросы, которые, живя на земле, я даже боялась себе задать. «Человек, которого ты любила, не был тем, кем ты его считала», - шепчет мне древний суфлер. И я осознаю это, капитулирую перед страшной правдой, которая отнимает у меня мое счастье, счастье, согревавшее меня, примирявшее с прожитым, с несбывшимся, с обманутыми ожиданиями и поблекшими мечтами. Я знаю, ответ, пришедший ко мне издалека, навсегда перечеркнул мое существование с Яном, потому что это был не Ян.
Человек, точнее, существо, дух, вечный житель этого чудо-пространства, этой Великой Иллюзии – шел ко мне, чтобы признаться. Отныне я не должна беспокоиться о том человеке, кому была отдана вся, о том, кому я покорилась словно одичавшая от одиночества женщина. Это был обман – я любила мужскую оболочку, не зная души. А душа иная, внеземная, вечная все это время тосковала и маялась. И вот теперь она шла ко мне, и я должна была с ней поговорить.   
 
- Меня зовут Босх. Я – Итерн. Вечный человек. Или, - он запнулся, - если хочешь, небесное существо с человеческой сутью.
- Как ты стал Яном?
- Очень просто, я взял себе его тело.
- Такое возможно?
- В моем случае – да.
Я хочу спросить его – зачем он это сделал, но замираю на полуслове. Мое путешествие закончилось. Я нашла любимого мужчину и тут же его потеряла. Для Яна Бжиневски я ничего не значу. А человек, по которому до сих пор плачет мое сердце – житель иномира, верящий в сказки…

Теперь я знаю: меня зовут не Мирта Мирек. Меня зовут Божена Иртен, но от этого мне не легче. Как я не знала о себе ничего, так и не знаю теперь. Зачем я пришла в Интерриум, зачем воплотилась на Земле 33 года тому назад? …»


                Интерриум. По законам жанра

Что могла бы ответить женщина, попавшая в столь нелепую ситуацию? Вряд ли какие-либо слова вообще были бы здесь уместны. Но и молчание лишь усугубило бы неловкость. Однако Божена, Ян, Босх делали именно это – смотрели друг на друга и молчали. Эту беспомощность нарушил Фредерик Лабард. Он появился так неожиданно, что присутствующие вздрогнули.

- Дорогие мои, вы слишком серьезно ко всему относитесь. Хотя могу понять ваше беспокойство.  Я рад, Босх, что ты вернулся. Надеюсь, причины, по которым ты здесь – уважительны и обоснованы. Господин Бжиневски, вы удивлены? Все наладится. Божена,  девочка моя, ты оказалась перед выбором – кто есть кто, замечательная формула идентификации. Кем был и кем является твой любимый мужчина. Кто из этих двоих имеет право быть рядом с тобой. Однако, вопрос гораздо мучительнее, чем кажется на первый взгляд, – кого ты примешь за подлинного возлюбленного, кто мил твоему сердцу – и это два разных понятия.   Подлинность может тебя разочаровать.  Давай не будем лукавить – ты не готова выбирать. Кажется, я что-то помню относительно этой темы – «обычно приходится выбирать, только если нет того, что нужно. Мы выбираем между плохим и худшим…». Кажется, это твои слова.
Божена согласно кивнула.
Тогда я продолжу. Самое время вспомнить один разговор.

Лабард тихо щелкнул пальцами, и Божена мгновенно перенеслась в ситуацию, прожитую ею несколько месяцев тому назад на земле. Париж, ранняя весна, «Лавка древностей» Яна Бжиневски. Они сидят за столиком у окна. В глубине магазина, за прилавком маячит помощник Яна – Азар Лайош.   

- Итак…, - Ян улыбнулся, пристально посмотрев на Божену.
- Я разговаривала с Богомилом Александером…, - Ян перебил ее
- Я знаю. О чем вы хотите поговорить?
Божена сделала резкий вдох, какой обычно делает человек, желающий начать мысль с красной строки, но вдруг осеклась, Едва заметная улыбка солнечным зайчиком скользнула по губам Бжиневски.
- Я хочу поговорить о Вас, о том, что вы видели, испытали, через что прошли.
- Это материал не для статьи.
- Вы хотите сказать, что это материал для книги?
- И это тоже. Но я о другом. Все что я прожил и испытал – не для всех. Вы можете рассказать о фактах, но есть понятия, которые человек постичь неспособен.
- Например?
- Что такое Космос?
- Космос – это система звезд, космических тел, черных дыр и…
- Хорошо, я вижу, что вы знаете. Мы не на экзамене. Как вы себе представляете Космос?
- Вселенная, Галактики…
- А дальше?
- Что дальше?
- Космос бесконечен, а  что такое по-вашему бесконечность Космоса?
- Бесконечность нельзя представить, на то она бесконечность…
Ян улыбнулся.
- Можно, просто это недоступно человеческому разуму…
На этой реплике Бжиневски за спиной Божены раздался хриплый голос: «Миром правят педерасты и жиды…». Она вздрогнула, обернулась, перед ней стоял добропорядочного вида мужчина неопределенного возраста, довольно грубое  рыбацкое лицо странным образом контрастировало с умными бледно-голубыми пронзительными глазами.
Посмотрев ниже, Божена увидела руки, для бомжа непривычно ухоженные, почти выхоленные. Длинными гибкими пальцами он мял тонкую вышитую бисером салфетку. Его взгляд был устремлен куда-то в сторону, по крайней мере, на Божену с Яном он не смотрел. Лицо выражало эмоции путешественника, усталого и счастливого одновременно.
- Кто это? - Божена обернулась к Яну.
- Это народ, – сказанное прозвучало с той изысканной простотой, что подтверждает истинность слов.
- Народ? В каком смысле?
- В самом прямом, - Ян поднял глаза на Божену, и она вздрогнула, - это был взгляд не человека, а существа дальнего, уже давно не принадлежащего миру земному, - тот самый народ, который так презирает верхушка, но ради которого Бог создал явный мир.
- Он блаженный?
Ян молчал. В лавке зазвенел колокольчик.
- Вы считаете так потому, что сами думаете подобным образом, но боитесь произнести это вслух?
Невооруженным взглядом можно было увидеть, что вопрос попал в цель. Божена покраснела. Последний раз с ней приключилась эта беда, когда один из ее ухажеров заявил, что она не умеет заниматься сексом. Ей было 17 лет. Сейчас ей было намного больше семнадцати, но проникновение в потаенные мысли со стороны абсолютно незнакомого человека немало взволновало ее.
- Я нормально отношусь и к тем и к другим.
- Что значит «нормально»?
- У меня много знакомых евреев и…гомосексуалистов, - последнее слово она произнесла с полувздохом.
- Переводя с общепринятого языка на ваш собственный, вы их терпите.
- Разделение по национальному признаку несправедливо. А сексуальная ориентация – личное дело каждого, так же, как и вероисповедание.
- Религию мы сейчас трогать не будем, что касается первых двух моментов, вы сейчас озвучиваете этическую позицию, которая принята в нашем обществе – проще говоря, лицемерите. А если еще точнее – то лжете. Вы ведь думаете совсем иначе.
Божена вздрогнула, но не потому что испугалась. В тайных кладовых ее сознания голову поднимал гнев. Она не любила (и это мягко сказано), когда ее уличали в неискренности.
- А вы всегда говорите правду?
- Нет, - Бжиневски произнес это слово очень четко и обезоруживающе, - но я стараюсь не лгать. Это разные вещи. Если я не могу правдиво ответить, я молчу. А вы пытаетесь ввести меня в заблуждение. Хотите убедить, что навязанная вам мораль является вашим собственным представлением об этих вещах.
Божена молчала. Что она могла возразить человеку, который был прав на все 100 процентов. Через паузу она предложила:
- Давайте поговорим о Вашей поездке в Египет.
- Нет, - слово резануло холодным лезвием, - мы продолжим наш разговор о евреях и гомосексуалистах. Итак, я вас слушаю.
- Я выросла в Советском Союзе, где многонациональность – основной принцип.
- Нет, основным принципом Советского Союза был тоталитаризм со всеми  сопровождающими его вещами и вытекающими последствиями.
- Знаете что, - в голосе Божены проявилась агрессия, - Советский Союз вам плох, а назовите мне хотя бы одно государство, которое было построено чистыми руками в белых перчатках.
Взгляд Бжиневски, до этого казавшийся Божене холодным, неожиданно потеплел.
- Ваша правда, политика вообще грязная вещь, по крайней мере, такой ее сделали люди. В конце концов, мы с вами живем на Земле, в мире форм и материи, так что…
- Что же касается евреев и гомосексуалистов, - Божена продолжила яростную атаку, я скажу так, я не разделяю, кто рядом со мной – еврей, чех или дагестанец, и мне не нравится идея превосходства определенной национальности над всеми остальными. Чем латиноамериканец хуже еврея, почему они считают себя избранным народом, что такого они сделали, чтобы стать особенными, - священная нация, - это после того, что они сделали с Христом?!
- Давайте оставим в покое эту легенду.
- Что вы имеете в виду? - Божена насторожилась.
- Я имею в виду Христа, его проповеди, весь, так называемый,  Новый Завет, крест, воскрешение и так далее.
- А подробнее можно? – волнение Божены  стало слишком явным.
Бжиневски помедлил, повертел в руках изящную статуэтку из богемского хрусталя.
- Как вы думаете, если я сейчас уроню эту дивную вещь, которой три столетия, что с ней будет?
- Она разобьется.
- Это понятно, но она, по-вашему, перестанет существовать?
Божена помедлила.
- Если с точки зрения формы и материи, то, скорее всего, да…
- А Вы неглупая. Продолжайте….
- А с точки зрения энергии…
- Какой энергии?
- Энергии этой вещи…
- Вы забыли про энергию человека, создавшего это изящество. Так что речь идет о двух потоках. И у камней есть души…, - Бжиневски улыбнулся. - Понимаете, во всей этой истории с Христом слишком много человеческой редакции…
- Догадываюсь…
- Вот именно, догадываетесь, но не знаете.
- А вы знаете?
- Знаю, но не имею права рассказывать, могу лишь намекнуть.
- Намекните, я вся ожидание.
- Христос был, да, это ответ на вопрос, который кажется вам главным: «А был ли мальчик?», - был, но суть не в этом. Вы удивитесь, если я скажу, что он существовал всегда.
- То есть?
- Он существовал с первого дня рождения человечества.
- Не понимаю. Как ангел?
Бжиневски откинулся на спинку кресла, выразив в этом жесте небольшую досаду, - вот, уж, глупая женщина, все надо объяснять.  Ладно, я вам расскажу кое-что, но возьму с вас слово, что дальше вас это не пойдет, - Ян медленно повернул лицо к Божене, и она опять почувствовала присутствие какой-то внечеловеческой энергии. 
- Кратко. Есть Бог, есть Ангелы, и есть Итерны.
- Простите, кто?
- Вечные люди, промежуточная дистанция между ангелами и людьми. О них знают лишь некоторые, кто с ними сталкивался.
- И что же они из себя представляют?
- Я уже сказал – это вечные люди, существа с душой человека и физикой ангелов. Они живут среди людей и в своем пространстве. Могут воплощаться для обычной земной жизни, если захотят, но их удел – вечная жизнь. Они умрут лишь, когда умрет человечество.
- А причем тут Иисус?
- Не догадываетесь, хотите, чтобы я это озвучил? Ладно, будь по-вашему. Иисус – один из Итернов, и то, что людям казалось высшей степенью чуда, для него было закономерностью.
- Воскрешение?
- Да. Именно так. То есть, он не умирал?
- Ну почему же? Умирал, а потом воскрес, как и подобает Итерну, пошел по земле дальше, не столько  набираться мудрости, сколько делиться ею.   
- И зачем же все это было нужно?
- Божественная программа. Нужен был мощный энерго-психологический сдвиг, так решил Космос, посему на Землю отправили Итерна по имени Иисус. 
- А люди создали из всего этого христианство?
- Да, только вот со свойственной им слепотой, зашли немного не туда. Космос хотел всех воодушевить, а люди все перевернули с ног на голову.
- Крестоносцы, ранние христиане, религиозные войны…
- Да, все правильно, про Церковь я уже вообще не говорю, беспредел и  фанатизм  в неконтролируемых пропорциях. Хотя, есть моменты достойные понимания и восхищения. Подтверждение тому проекции ангелов – плачущая Мадонна, кровоточащие лики икон, образы-видения святых на камнях, соборах и так далее. Истинная вера действительно способна творить чудеса и более мощные, чем нам кажется…
- Что вы имели в виду, когда говорили про фанатизм?
- Варфоломеевской ночи и инквизиции достаточно?
- Да.
- Вам не кажется, что сама идея убийства ради Бога, несколько неправильная?
- Согласна.
- Причем Бог надеялся, что люди поумнеют, но, увы, с крестовых походов до современного конфликта Израиля с Палестиной ничего не изменилось.
- А с этим можно что-то сделать?
- Вы-то сами как думаете?
- Может, есть смысл провозгласить единую веру?
- Единую веру? В корне это правильно, но вы же понимаете, что каждый народ хочет быть особенным, непохожим на другой. Гордыня, понимаете ли, гордыня. Хотите кофе?
Божена кивнула. Ян позвал Азара, попросил принести кофе, для себя - без сахара.
- Знаете, у некоторых народов есть славная традиция – они строят церкви на возвышенностях, на природе, а не в городах, и туда могут войти лишь молящиеся. Между Богом и человеком  не должно быть посредников.
- Я всегда была сторонницей именно  этой идеи.
- На самом деле эта идея была принесена в мир и озвучена именно Христом, но его никто не услышал. 
Вошел Азар с серебряным подносом.
- Посмотрите, Божена, на этого человека, его зовут Азар, он серб. Когда он был маленьким, у него на глазах убили его родителей, когда он вырос и завел собственную семью, жену и двух дочерей – с ними произошло то же самое.
- Кто их убил?
- Это неважно, в каждом времени есть свои конфликтующие стороны, хаос всегда найдет, в чем воплотиться.  Но речь не об этом. Даже после всего, что случилось, Азар верит в мудрость Космоса. Как Вы думаете, почему?
- Не знаю.
- Потому, что он понимает, где живет. Он знает, что настоящее Бытие его ожидает по возвращении Домой. Он утешен.
- Утешен?
- Да, именно так. Он не ждет славы, богатства, благополучия, но он искал и нашел реализацию, оправдал свое воплощение на земле, наполнил смыслом свою земную  командировку, - в тончайших кофейных чашечках звякнули ажурные серебряные ложечки, - одним словом, утешился истинным положением вещей. И еще он знает, что скоро вернется  домой…
- То есть, - Божена помедлила, - умрет?
Ян и Азар переглянулись.
- Если сказать по-человечески, то да.
Божена покачала головой.
- Александер сказал, что я могу спросить вас о Белой Книге.
Бжиневски резко вскинул на нее взгляд, но тут же отвел глаза.
- Что именно он хочет знать?
- Он просто просил меня спросить вас о ней.
- Она существует.
- Да, я знаю.
- Откуда?
- У меня был сон, три мудреца читали Белую Книгу, они сказали, что она так называется.
- А где вы были в этот момент?
- В огромной подземной библиотеке, в ней книги стояли ярусами по кругу. Было мало освещения, земляной пол. И только в центре, где сидели трое старцев, было светло, как днем.
- Это иносказание.
- Что именно?
- Библиотека, старцы, подземелье.
- А книга?
- Вы напишете об этом?
- Если вы скажете, что об этом писать нельзя…
- Не мне это решать. Когда вы вернетесь домой, в вашей жизни многое изменится…
- Откуда вы знаете?
- Чувствую. Я скажу вам, да, мне удалось ее прочитать.
- О чем там написано?
- Обо всем. Но человек, которому она открывается, может найти там ответы только на вопросы, которые по-настоящему его волнуют.
- Что вы хотите этим сказать?
- Ему открывается его судьба.
- А судьба мира?
- Судьба мира открывается миру.
- Но ведь мир – это абстракция.
- Мир – это все мы. Вы, я, Азар, его покойные родные, ваши и мои друзья. И так до бесконечности.
- Я часто задавалась вопросом: мы ведь даже не знаем, сколько нас живет на земле?
- А сколько за ее пределами.
- То есть…
- Знаете, Божена, Белая Книга обрушила мою жизнь и чуть приоткрыла дверь в нечто новое, в то, во что я даже поверить боялся.
- Вы не верите в Бога?
- Я не верил в ту жизнь, из которой мы родом,  в вечное бытие. Жизнь здешняя, сиюминутная казалась мне единичной возможностью человека проявить себя, я считал ее краем, за которым нет ничего. Но теперь я понимаю, здесь мы всего лишь на время. Это как командировка или стажировка.
- А где же дом?
- Разве вы там не были? Мы все там были, мы там родились. Но когда появляемся здесь, забываем о нем. Он иногда напоминает нам о себе, но мы не всегда понимаем язык, на котором он с нами говорит.
- Интерриум…, - это слово Божена прошептала почти неслышно, но Бжиневски ее услышал.
- Откуда вы знаете, как он называется?
- Не могу сказать. Но, - она сделала паузу, обозначившую сомнение, - дело в том, что уже несколько лет я путешествую….
- В астрале?
- Можно и так сказать. Я спускаюсь в метро, иду привычным подземным туннелем, прихожу к лифту, сажусь в него и долго-долго еду вниз. Лифт привозит меня в лес, там есть карусель, я сажусь на нее и катаюсь, а потом соскакиваю, и попадаю в определенное место – город, измерение, не важно, как это называть. И каждый раз я попадаю на разные уровни, по крайней мере, мне это так представляется. Так вот, однажды, когда я проснулась после подобного путешествия, еще находясь в пограничном состоянии между сном и явью, я спросила: как называется это место. Открыв глаза, я обнаружила в своей голове слово «Интерриум». С тех пор именно так я обозначаю это место.
- Интерриум. Место под землей. По многим религиозным верованиям под землей находится ад.
- Люди сами себе это придумали – девять кругов ада, чистилище, чертей со сковородками. Ада не существует, как и чистилища. Есть мир людей, наш с вами и Высший Космос, пространство Чистых Энергий. А между ними – некий пограничный мир, хранилище душ, как древних, так и совсем юных. 
Взгляд Яна Бжиневски менялся все больше и больше по мере того, как Божена рассказывала. Он становился все пристальнее и вдумчивее.
- Вы действительно там были. Я вам завидую. Хотелось бы мне встретиться с вами там. Когда-нибудь.

Бжиневски улыбнулся.
- Простите меня, Божена, вы преодолели такое расстояние, а теперь выясняется, что я со своей Белой Книгой знаю меньше вас.
- Не верю.
- Это ваше право. Информацию можно получать разными способами. Вы выбрали самый верный источник информации, но и самый опасный. Интерриум – мир образов, а значит, не последнюю роль там играют иллюзии.
- А разве наша нынешняя жизнь не менее иллюзорна? Наши верования в социальные и религиозные каноны, многочисленные конфессии, политические идеалы, иконы модного стиля, преклонение перед рок-идолами и кинозвездами, культ золотого божка и так далее. Мы полны иллюзий доверху, мы состоим из них.
- Возможно, вы правы. По крайней мере, в Интерриуме нас никто не обидит…
- Кроме нас самих.
- О, поверьте, там мы уже не можем себе навредить…
- Как я хотела бы верить вам. Дурная голова ногам везде покоя не дает.
- Если бы только ногам.
Бжиневски оглянулся.  За прилавком на стене висели старинные часы с кукушкой.
- Вам пора?
- Да, - Ян мягко улыбнулся, - я очень рад был познакомиться с вами. Пожалуйста, не обижайтесь на меня, но есть вещи, о которых нельзя говорить вслух. Вы очень чуткий человек, надеюсь, вы меня поняли.
- Да, не беспокойтесь.
Уже привстав, Бжиневски вдруг снова сел, при этом рукавом нечаянно задел пустую кофейную чашечку, на самом дне которой оказалось несколько капель – они вылились на стол и превратились в пятно необычной формы на его кипельно белой рубашке. Божена внимательно посмотрела на результат:
- Похоже на буквы B и I. Вот здесь, - Бжиневски посмотрел на испорченный рукав.
- Да, пожалуй, вы правы. Космос шлет мне знак, - он улыбнулся, - Божена, - он неожиданно придвинулся к собеседнице, положил свою руку поверх ее руки, -  запомните, у вас всегда есть выбор, стать первой среди смертных или бессмертной.  Бессмертие подлинное выше земных представлений. Вы хотите, чтобы вас оценивали, перед вами преклонялись, почитали, платили вам большие деньги и так далее, или вы хотите достичь настоящих вершин – вершин сознания и веры. Когда вы умрете, в лучшем случае на земле вас запомнят благодаря вашим плодам  – книгам, скульптурам, фильмам, но время стирает все. Когда-нибудь разрушатся и пирамиды. Зачем вы состязаетесь с теми, кто не способен вас понять и оценить по достоинству? Зачем вам мир, в котором главная ценность – презренный металл? Я хочу, Божена, чтобы вы, такая нежная, щедрая на любовь девочка, встретили того, для кого вы станете наградой, подарком небес, не разменивайтесь на беспутных и неблагодарных мужчин, на стяжателей мнимых богатств, будьте собой, и только собой. Господь одарил вас необыкновенно щедро, не оскорбляйте его мелочностью. Не черпайте крестьянскую похлебку золотой ложкой.
Божена была ошеломлена. Она смотрела на Яна с изумлением, не зная, нужно ли что-то говорить в ответ. Но Бжиневски не дал ей такой возможности. Он встал, подошел к ней и поцеловал ее в лоб, просто и ласково, так, будто она была его горячо любимой дочерью.
- Берегите себя, Божена. Белая Книга говорит, что у вас впереди много счастья…
Когда счастья слишком много, это не к добру… Кому, как не Божене, было знать подобное.   


- Кажется, я ничего не упустил. Ведь так все было? – Лабард участливо посмотрел на Божену,  которая пребывала в оцепенении.
- Да, если мне память не изменяет, именно так. Но почему вы напомнили мне именно этот разговор, мы ведь много раз разговаривали?
- Потому что все самое интересное происходит вначале. Когда чувства – чисты, память свежа, разум незамутнен привязанностями. Именно тогда в Париже вы видели настоящего Яна Бжиневски. Один только раз. Вспомните ощущения, которые у вас возникли во время беседы и вы поймете, что Бжиневски не мог вас полюбить. Никогда. А когда вы это поймете, у вас не останется сожалений, и что еще важнее – сомнений.
Божена взглянула на Яна.
- Дорогие мои друзья, сегодня на нашем аттракционе счастливый день – исполняются ваши мечты. Господин Бжиневски, Вы – в Интерриуме и рядом с вами Божена. Вам есть, что ей сказать?
Бжиневски повернулся к океану, только сейчас Божена увидела резкие морщины у губ и меж бровей, но радужные оттенки воды мельчайшими бликами подкрасили неживую бледность его лица, - она подошла к нему, и ладонями прикоснулась к его щекам : «Я знаю тебя…Знаю, как познает женщина своего мужчину, знаю – значит чувствую, твою усталость,  одиночество, безысходность, но это все было и осталось там, ты туда не вернешься, здесь ты в безопасности…».
То ли от этих слов, то ли от нежности океана кожа Бжиневски прямо на глазах становилась более розовой, будто кровь, вспомнив свою бурную молодость, решила заново прожить чудесную пору. Его глаза ожили, стали более теплыми и ясными, теперь он уже смотрел прямо на Божену, не отводя глаз.
Божена отпустила Яна и повернулась к Лабарду:
- Что мне теперь делать, куда идти?
- Раз ты об этом спрашиваешь, значит, слова бесполезны, а тем более мои. Выбор, подобный нынешнему, можешь сделать только ты. А для этого нужна вера.
- Вера в Бога?
- Вера или есть или ее нет. Неважно во что – в Космос, завтрашний день, плодородность земли, многообещающие замыслы, по сути, все, что я перечислил – частицы одного целого. Все ваши беды и болезни – от  неверия. Вы ставите себе задачу, и в самом начале пути думаете о возможном крахе. Ты ведь умная женщина, Божена, ты частенько бывала у нас в гостях, да-да, именно здесь, Интерриум велик, и не просто велик, он многолик, я подчеркиваю, многолик. И это его основная фишка, простите, что я оперирую земными терминами,  но на этой работе иначе нельзя.
- Но какое отношение ко всему этому имеет Ян, ведь теперь выясняется, что человек, которого я любила…
- Человек, которого ты любила… Скажи, Божена, что такое любовь? Я упрощу задачу, что есть любовь не вообще, а для тебя лично?
- Для меня? Привязанность, противостояние двоих целому миру, взаимодействие, тепло и уют, помноженные на два…
- И все?
- Должно быть что-то еще?
- Я скажу то, что ты уже слышала – любой союз должен давать плоды.
- Да, вы правы, я уже слышала это. Вы имеете в виду детей?
- Можно и так сказать. Дети – тоже дело благодатное.
Божена медлила с ответом. Лабард, видя ее затруднение, решил продолжить мысль:
- Кроме детей еще возможны книги, фильмы, притчи, дома, деревья, - все, что сделано в союзе, обладает магией Творения.
- Но в этом нет новизны, - неожиданно в разговор вклинился Ян Бжиневски.
- Для Вас новизна служит определением самоценности?
- Мне трудно Вас понять, господин Лабард, просто мне кажется, что прогресс еще никто не отменял, человечество должно двигаться вперед.
- А что вы именуете прогрессом, господин Бжиневски, - атомно-водородную бомбу, химическое оружие, разного рода инфекции, выведенные учеными в лабораториях, провоцирующие страшные мутации в человеческом организме,  или заигрывания с генетическим кодом, мобильные телефоны, генно-модифицированные продукты, разрушающие структуру ДНК?
Бжиневски замер. Не потому, что не знал, как ответить, просто необыкновенная осведомленность Коменданта Интерриума странным образом удивила его.
- А вы как думали, мы тут в курсе всех ваших бед и, поверьте, то, что вы имеете сегодня – рак, СПИД, проказа, еще не самое страшное. Те болезни, которые  вы считаете побежденными, скоро вернутся к вам в новом виде, с более изощренными химико-биологическими свойствами. Вам придется опять решать эти задачи. А отравленные воздух, вода,  продукты, - все заявит о себе.
В разговор вступил Босх.

- Лабард, может не стоит пугать тех, кому еще суждено вернуться?
Божена встрепенулась, Бжиневски отвел взгляд от океана и внимательно посмотрел на Босха.
- Так, стало быть, вы мой соперник?
- Смотря, что под этим понимать, - ответил Босх с едва заметной улыбкой, - скорее, мы с вами были едины, пусть недолго, но все-таки моя душа была в вашем теле, так что…
- Господа, прошу прощения, что прерываю, но у Вас, - Лабард кивнул на Босха и Бжиневски, еще будет время для бесед, а вот нашей гостье – пора, -  Божена с тоской посмотрела на Бжиневски, - я все понимаю, моя девочка, но у тебя есть дело, которое ты должна завершить. Точнее, даже два дела. Но второе – не к спеху.
- А именно? – у Божены было такое лицо, будто она сейчас расплачется.
- Ты узнаешь об этом не от нас. Возвращайся, все случится тогда, когда должно.
- А второе дело?
- О втором я могу тебе рассказать. Когда ты вернешься, когда в твоей жизни свершится самое главное, у тебя будет еще немного времени, чтобы описать все пережитое.
- Написать книгу?
- Именно так.
- Но зачем? Разве я могу рассказывать о том, что уже произошло и о том, что еще произойдет? И кого это интересует?
- Подлинность всегда притягательна. Выдумка – совсем другое дело, хотя и в ней есть зерно волшебства.
- Кому будет польза от моей книги?
- Прежде всего, героям.
- Каким героям?
- Тем, которых ты опишешь. И Миру, ведь твои герои изменят его.
- Каким образом, они ведь неживые…?
- А кто сказал, что герои книг – неживые? Посмотри-ка вон туда…, - он сделал жест рукой, и, проследив его, Божена увидела, как стерлась линия морского берега, а вместо нее обнаружился сад – не райский, вполне земной, с плодовыми деревьями, кустами крыжовника и смородины, россыпью земляники, гибкими ветвями берез, стройными кипарисами, - и в глубине  этой беспорядочной садовой гармонии прятался домик, такой, какими рисуют деревенские приюты художники эпохи Возрождения. Венецианское окно прямо в сад, фронтон, увитый диким виноградом до самой крыши, и весь дом – изящный, небольшой, светлый. Картина умиротворения  и тихого счастья.  Но вот качнулась ветка дерева, сгибающегося под тяжестью спелых слив, Божена насторожилась, послала взгляд на разведку, но, не выдержав, сама побежала в том направлении. Осторожно, будто боясь спугнуть чей-то покой, вынырнула из под зеленого шатра – и увидела. За домом, на небольшой лужайке, прямо на траве сидели трое – двое мужчин и женщина.
Услышав позади шорох, они обернулись, но в их глазах не было ни тени страха. Лабард заговорил.
- Позвольте представить вам, друзья, Маргарита, - женщина лет 37, с глубокой затаенной улыбкой в глазах, с вьющимимися густыми темно-каштановыми волосами встала и приветливо оглядела гостей.
Лабард продолжал
- Мастер, просто Мастер - это имя такое. Автор романа про Понтия Пилата и…, - хотя теперь это неважно…, - мужчина с бледным, немного растерянным лицом так же привстал, но тут же взял Маргариту за руку, у Божены  перехватило дыхание.
- И…, - Лабард, как иллюзионист, сделал неопределенный пас в воздухе, Михаил Афанасьевич… Булгаков.
Бжиневски и Божена потрясенно смотрели на тех, чьи имена были притчей во языцех на Земле. Босх, напротив, казалось, еще больше устал. Все происходящее не было для него откровением. Пользуясь наступившей тишиной, он прошептал, - они все живут у нас, - недавно столкнулся с Ремарком, ему и здесь неможется.
- Не волнуйся за него,  Босх, он скоро отправляется в новое воплощение, оно поудачнее будет, посчастливее, - Лабард  ободряюще подмигнул, - все не так плохо, дети мои. Писателям положено страдать, без этого никак, другое дело, их дети…
- Вы имеете в виду героев? - наконец очнулась Божена.
- Да, героям не всегда просто осознать, кто они есть.
- Как-то все нечестно, господин Лабард.
- Отчего же, господин Бжиневски, что вам не нравится?
- Получается, что и мы, в какой-то степени, герои чьих-то книг?
- Почему бы нет? – Лабард улыбнулся удивительно светло, как учитель, осознавший силу своего ученика.
- Но тогда получается, что мы лишены самостоятельности, нас придумали?
- Почему же, бывали случаи, когда литературные герои управляли не только своей жизнью, но и жизнью своего создателя.
- И кто же нас придумал? 
- А Вы сами как думаете?
- И что же? – Божена продолжала завороженно смотреть на Маргариту, Мастера и Булгакова.
Лабард подошел и взял ее за руку.
- Вы ведь, Божена, всегда боготворили Маргариту, восхищались ее преданностью Мастеру, поэтому меня ничуть не удивило то, что вы не испугались прийти в Интерриум за тем, кого любили.
- Вы не честны Лабард.
- О нет, Босх, честность тут ни при чем, это всего лишь интрига. Кого любит эта чудесная женщина – бога или дьявола, белое или черное, смертного или Итерна. Какая разница?
- Какая разница? – неожиданно закричал Бжиневски.
- Не сердитесь, - примиряющее произнес Лабард, но Ян продолжал возмущаться.
- Вы хотите сказать, что между мной и им…, - он кивнул в сторону Босха, - нет никакой разницы?
- Формально, разница есть, у вас имена разные, но по сути, разницы нет, вы диаметральные стороны одного явления. Когда люди любят кого-то, они ведь не задаются вопросом, что они любят: душу или тело. Они не разделяют эти два понятия.
- Ничего не понимаю, - пробормотал Ян.
- А должны бы. Все-таки Белая Книга открылась Вам.

Божена шагнула к Булгакову.
- Михаил Афанасьевич, это правда, что он говорит?
- Что именно?
- Герои, они могут жить самостоятельной жизнью?
- Вы ведь видите Маргариту и Мастера так же, как и я вас.
- Да, наверное.
- Значит, если я пишу роман, то все мои герои существуют на самом деле?
- Да, - Булгаков улыбнулся устало, но ясно. От этой улыбки на душе у Божены вдруг стало легко. Она приблизилась к писателю и поцеловала его.
- Спасибо вам, Михаил Афанасьевич, за мечту, которую вы мне подарили, за долгие уютные вечера, когда я перечитывала ваш роман, за Маргариту, я полюбила ее, как сестру, с первых же минут знакомства. Она такая сильная. Я всегда хотела быть похожей на нее.
- Нет, - тихий женский голос вклинился в их раговор, - нет, Божена, ты лучше, ты сильнее, светлее, я нашла в любви убежище и не захотела жить в вашем мире, а ты сможешь многое, ты сделаешь гораздо больше, чем я.
- Божена, - властный голос Фредерика Лабарда прервал интимную беседу Божены,  Булгакова и его героев, - тебе пора, если вскоре ты не проснешься, то рискуешь остаться в Интерриуме намного дольше.

Божена обернулась. Исчез сад-прибежище, снова пустынный морской берег, седой океан, с радужными всполохами шелестел у ее ног.
- Тебе пора возвращаться.
- А если я захочу остаться.
- Не сейчас, Божена, история не дописана. Ты должна вернуться, у тебя есть важное дело.  Лабард повернулся в сторону, где предполагалось люпиновое поле. Но вместо него – перед ними раскинулось поле с низкой, темно-зеленой малахитовой травой без цветов, его рассекала пыльная белая дорога, уходящая за горизонт. Всмотревшись вдаль, Божена различила на ней маленький силуэт…
- Это ребенок. Откуда он здесь, он умер?
- Нет, Интерриум – пограничный мир, здесь места хватает всем, и тем, кто прожил воплощение и тем, кто еще не родился…
- Еще не родился, - Божена задумчиво проговорила эти слова, словно смакуя их…
- Да, ты начинаешь понимать. От этого малыша многое зависит, он не будет спасать человечество, как написали бы  в своих книгах плохие писатели, нельзя спасти тех, кто не осознает гибельности своего положения, и тех, кто осознает – тоже. Можно лишь утешить. А когда человек утешен, его душа легка и свободна. Она способна на многое.
Лабард улыбнулся.
- Возвращайся, Божена, а мы тебя подождем, - с этими словами Комендант Интерриума повернулся и пошел прочь от Божены, увлекая за собой Босха и Яна Бжиневски.
- Но, господин Лабард, я не могу.
Лабард остановился, обернулся, в его лице появилось едва уловимое новое выражение, похожее на отголосок боли. Океан похмурел, радужные переливы ушли вглубь, теперь на поверхности плескались мрачные темно-серебристые всполохи. Свет померк, дорога-мираж потеряла ясность очертаний. Босха и Бжиневски, что принесли Божене так много счастья и горя, поглотил молочный туман.
- Отчего, девочка моя?
- Мне страшно. Там, откуда я….
Божена хотела еще что-то добавить, но передумала, она просто смотрела на Лабарда, не осознавая, что Бжиневски и Босха рядом нет. Когда пришло осознание, все ее существо заполнило тоскливое опасение убогой  судьбы, что ждет ее на Земле, в мире явном. Но Лабард не разделял ее тревоги. Он опустил руку ей на плечо и, не отрывая взгляда от Океана, тихо прошептал:
- Уровень веры в твоей крови ниже, чем полагается. Поброди здесь немного, может, встретишь кого-нибудь, кто поможет тебе. Интерриум великолепен, он очень чуток и добр, иди…

Что могла ответить на это женщина, оказавшаяся в пространстве без времени и материи. В мире, где подобно сказке, всем существующим правит господин Образ. В стране, живущей по законам одного лишь сердца. Согласитесь, на планете Земля такое невозможно. Божена пребывала в краю, где молитвы обретали подлинную силу, где надежды превращались в нежность по отношению к былому, где все существующие временные определения – прошлое, настоящее и будущее – мирно сосуществовали, воплотившись в его Величестве Моменте. Воистину, только здесь и сейчас Божена ощутила великую подлинность Интерриума, его многомерность и бесконечность, осознание, что она, наконец,  попала туда, где ее слышат и готовы прийти на помощь, взволновало  ее. Теперь она могла не просто произносить заученные в детстве магические слова, озаглавленные «Отче наш», но обратиться напрямую к Главному Програмисту.
Ей нравился Интерриум за его чуткость. Она знала, что каждая возникшая мысль отзывается в нем, как в родительском сердце. И все образы-сюжеты, образы-миры, образы-иллюзии, - все находит здесь благодарное воплощение. Теперь она точно знала, как все устроено, если бы ученые люди с колбами в руках, спросили ее: как устроен Интерриум, она бы им все рассказала, и тогда они поняли бы, что мир Земной, - мир проявлений, форм, метафор, материи и страхов – является частью одного Великого Единства, - именно так, ведь планета Земля – крохотная нота в великом многозвучии Космоса. Божена могла бы рассказать многое, другое дело, если бы ее спросили, откуда она все это знает, - вот тут-то возникли бы сложности.
Божена шла по дороге. Естественно, конца у нее не было, как и начала. Но ее это не пугало, она уяснила главное правило Интерриума: «Только пожелай…».  А что могла пожелать женщина, попавшая в чудесный мир – только чуда, хотя это и несколько банально…
«Пусть на этой дороге появится еще кто-нибудь…»,- мысль эта оказалась  не лишенной юмора. Она проскочила в голове Божены наподобие шкодливого школьника, вечно опаздывающего на уроки. И тут же воплотилась визуально – на уровне едва размытой видимости ей почудился мужской силуэт. Она знала – ни Босх, ни Бжиневски, ни Лабард в скором времени не появятся, - их миссия была окончена, по крайней мере, на ближайший срок, - стало быть, надо готовиться к новой встрече.


                ЧАСТЬ ДЕСЯТАЯ. Кульминация

                Ирония Джокера

Божена стояла на огромном поле, где трава почти стелилась по земле. Бесконечная всесильная дорога, знающая все сердечные тайны, разбитые мечты, бесплотные надежды, отважные замыслы – все было ей известно. Известно и подвластно. Дорога человеческой судьбы лежала перед Боженой во всей своей мощи и простоте. Она вспомнила дорогое ей воспоминание. В телеспектакле под названием «Человек из страны Грин» уходил в страну своей мечты писатель Александр Грин. Писательский дар так и не сделал его счастливым, но зато в Интерриуме стало больше света. И Божена это знала.

Но пришло время желаний. Божена была профессионалом в этой области – умела желать тонко и со вкусом, просто на Земле эта затея ей представлялась несколько бесполезной: «Все равно не будет по-моему». Ведь «сбыча мечт» дело опасное. Вдруг пожелаешь что-то такое, что обделит других людей и существенно изменит плюсо-минусовый баланс Космической энергии? Поэтому Божена, живя на Земле, старалась не злоупотреблять желаниями, совсем другое дело Интерриум. Здесь этим можно было заниматься безнаказанно. Или почти безнаказанно.

- Девушка, ваши мысли сбивают меня с толку.
Голос приятный, не сразу поймешь, то ли мужской, то ли женский, вывел Божену из мыслительной дремы. Мужская фигура на горизонте исчезла, поэтому Божена обернулась – и тут же пропала пыльная дорога с далеким миражом на горизонте, - она оказалась внутри старинноподобной залы, стены и пол которой были выложены широкими черно-кремовыми плитами. Словно шахматная доска. Подняв голову, вместо безупречной голубизны, Божена увидела низкие сводчатые потолки, в дальнем левом углу виднелась витая лестница.
- Прекрасная, Божена, как я рад, что вы к нам пожаловали. Мой мир изрядно позабавит вас.
У этой лестницы, облокотясь на нечто, что взглядом себя не обнаруживало, стоял худой молодой человек с лицом мима. Огромные печальные глаза время от времени вспыхивали густо-синим пламенем, гибкое тело изогнулось в изящной позе, стремительные необыкновенно-длинные пальцы словно исполняли прямо в воздухе рондо Моцарта. Он разговаривал с Боженой, и одновременно с этим жил своей жизнью. 
Божена, будучи воспитанным человеком, поинтересовалась
- Как вас зовут?
- Ну вот, чуть что, сразу идентификация. 
Незнакомец с грацией паяца легко перескочил несколько клеточек:
- Называй меня Джей-Кью.
- Это что-то значит?
- А ты сама как думаешь?
Божена внимательно всмотрелась в юношу. Худое изящное тело,  кожа, бархатно-матовая, как алебастр, такая и у женщин-то встречается редко, не то,  что у мужчин. Одет он был как итальянский паж – в коротенькую темно-коричневую курточку, белые панталоны, на ногах – замшевые туфли с тяжелыми серебряными пряжками. Одежда была расшита настоящими драгоценными камнями. Но это не сообщало ей признаки роскоши, казалось, будто этот юноша стыдится свого наряда.
Проведя небольшую зрительную инспекцию, Божена сделала вывод, что перед ней Миражник. Так в Интерриуме называли существ, не имеющих определенного образа, они постоянно видоизменялись  соответственно обстоятельствам и собственному настроению.
- Как это восхитительно, - юноша захлопал в ладоши – ты угадала. На Земле таких, как я, называют магами, иллюзионистами. 
- Значит, ты в любой момент можешь стать другим?   
Джей-Кью резко улыбнулся, словно натянул новую маску.
- И ты так можешь. Он сделал красивый пируэт вокруг собственной оси, и…перед Боженой вспорхнула крохотная многоцветная птичка, она полетала под сводами, затем приземлилась девушке на плечо. Внешне она была идеальной птицей, но по приближении стали заметны человеческие  глаза с васильковыми всполохами.
- Я могу быть таким, - проговорила птица уже знакомым Божене голосом, - и таким, - птица резко подалась назад, и когда Божена резко обернулась – в углу залы уже прогуливался красавец-павлин, но вопреки традиции он был ярко-охрового цвета с переходом в некоторых местах к нежно-лимонному и золотисто-багряному.
- Но это банально, - проговорил павлин – нашего брата здесь чрезвычайно много, просто павлиний заповедник какой-то. Мы на каждом углу – куда ни посмотри.  И порой даже не отличишь, кто проводник, кто душа, а кто просто мираж. Павлин издал громкий неприятный звук, затем по-человечески хихикнул, - вот за это нас и не любят, у нас «дивный» голос, ну да ладно. А можно и так…
Павлин вдруг стал плавиться, стекать на пол всем своим безупречным золотом, довольно быстро теряя оперение и форму. И вот уже вместо горделивого Pavo Cristatusa  по каменному полу растекалось голубое озеро. И тут же, словно в ответ, каменный пол превратился в морское дно, населенное диковинными животными и растениями. Небольшие волны набегали на берега и, хотя озеро было небольшим, в нем ощущалась мощь океана.  Божена подошла ближе – на нее повеяло первозданной  свежестью, так пахнет чистая вода, незамутненная отравой. Решив заглянуть в сердцевину озера, Божена по-детски восхитилась, в водной ряби отчетливо виднелось  лицо Джей-Кею. Он смотрел на нее из глубины и искристо смеялся. 
- Я могу, как угодно – сказало лицо в озере, - небольшой водяной круговорот засосал озорной лик миражника, от чудесного подводного мира не осталось и следа – на абсолютно сухом полу прорастали цветы – самых разных оттенков и мастей – низкие, высокие, вьющиеся, прямые, строгие и кокетливые, меж них стелилась трава, - через несколько мгновений Божена стояла в диковинном саду, чье разнообразие поражало воображение. В нем были все мыслимые и немыслимые растения фантастических конфигураций, - от плодовых деревьев, до крохотных трепещущих запятых на хрупких стебельках. Ирисы, ромашки, хризантемы, орхидеи, васильки, аспарагусы, вьюны, фикусы и пальмы, стелящаяся по земле земляника, лимоны и гранаты свешивались с веток, почти касаясь земли, яблони и вишни одурманивали весенним ароматом.
- Тебе  довольно? - все тот же игривый голос извлек Божену из сказки. Словно по щелчку пальцев сад исчез – вместо него знакомый шахматный пол и сводчатые потолки с арковыми переходами. Гибкий силуэт Миражника вроде бы совсем рядом, но в то же время далеко. На Божену накатила усталость. Когда слишком много красок – тоже утомительно. Она вдруг поняла, как сложно жить с людьми, которых называют человек-праздник.
Джей-Кью приблизился к Божене и заботливо промокнул ей лоб платком, ловко извлеченным им из рукава, - сейчас начнутся новые чудеса, - подумала девушка, и не ошиблась, из платка тотчас посыпались перламутровые бусины, миражник вздохнул:
- Ничего не могу с собой поделать, это происходит помимо моей воли, - бусины все стремительнее раскатывались по полу, их становилось все больше и больше. Божена неотрывно следила за ними, постепенно на полу стали проступать различные рисунки, как если бы в бусинах был песок. Рисунки песком – что может быть удивительнее. Быстротечная красота, которая живет лишь мгновение, взмах руки-невидимки и вот уже новая картина заполняет пространство, новый сюжет, новая печаль просачивается в сердце. Казалось, юноша-миражник также заворожен этой игрой, на его губах, словно в колыбели, качалась крошка-улыбка, он двигал головой в такт стремительным песочным струям, угадывая каждый последующий вектор их направления. Синева его глаз стала более теплой, осанка – прямее. Божена украдкой всматривалась в него. Он был не по-земному красив – клинообразная форма лица придавала ему аристократичность, - скулы, виски, нос – составляли гармоничный ансамбль, неживую мраморность лица освещали густо-синие глаза, пламеневшие как два василька. Волосы глубокого, темно-каштанового цвета придавали его облику драматичную контрастность.   И сейчас, наблюдая за игрой песочных ручьев, он менее всего принадлежал к тому миру, что был для Божены привычным. Она подумала, что юноша с таким лицом, с такой нездешностью в глазах, скорее всего, был бы на земле глубоко несчастен.
- Что делает тебя счастливой? - неожиданно спросил Джей-Кью,- его голос – не мужской, но и не детский навеял Божене воспоминание о тех голосах, что звучали с виниловых пластинок в далеком дестве – сказочно-ласковые, они пробуждали в ней веру в настоящее счастье, когда на сердце тепло и в душе уютно. 
- Что делает меня счастливой? – она повторила вопрос вслед за лукавой душой Интерриума, которая сейчас, в этом измерении, могла позволить себе все, что угодно – испытание, искушение, ликование, посвящение, откровение и так далее. «Это и есть могущество», - подумалось Божене,  но вслух она произнесла:
- Я была счастлива, когда он был рядом.
- Кто он? – Джей-Кью нарочно задал этот вопрос очень тихо, так, что, наверное, в реальном мире она бы его не услышала, но здесь – даже шепот песка и трение друг о друга молекул воздуха – все было явным. 
«Кто он?» - что она могла ответить? К чему – к чувствам или разуму – должна была обратиться за помощью? Божена пребывала в странном состоянии, которое некоторые врачи называют «мертвенным аффектом», когда человек перестает чувствовать, осознавать и мыслить, у него будто атрофируются все умственно-сенсуативные процессы. Он замирает – как неведомое тело на промежуточной стадии в коконе, внутри которого уже не гусеница, но и еще не бабочка. 
Тот, кого она звала по имени – Ян – носил совсем другое имя, имел иной облик, точнее, у него было огромное множество обликов, он мог обернуться кем угодно, и этого «кого угодно» она могла просто не узнать, что и произошло. Теперь она знала – его зовут Босх. Странное имя, глухое, краткое, не терпящее возражений. В то же время, таилась в нем многовековая глубина, космические расстояния, неисчисляемые данные, постичь которые Божена не могла. 
Миражник стоял рядом и смотрел куда-то вдаль. Божена проследила за его взглядом – антураж изменился, это была другая комната.
- Мы поднялись на следующий этаж, - сказал юноша необыкновенно ласково. Ты хочешь сделать выбор и перед тобой две души, по сути, они не сильно разнятся.  Они – одно и то же, просто угол зрения разный.
- Что вы хотите сказать?
- Скажи, пожалуйста, закат и восход – для тебя разные понятия?
- Конечно. Ведь в первом случае солнце садится, а во втором – встает.
- Да, но в тот момент, когда оно прячется за горизонт на одной стороне  земного шара, на другой оно поднимается из вод океана. Значит – это одно и то же?
- Похоже, что так.
- Так во всем остальном, все, что составляет вашу жизнь, ваши понятия, сознание, определения – все противоположности содержат в себе себя. Даже, прости меня грешного, Бог и Сатана…
- Что? – Божена непроизвольно вздрогнула…
- …одно и то же. Космический океан полон материи и антиматерии. Человек состоит из этих же полюсов – из материи и антиматерии. В любую минуту он готов поглотить сам себя или породить себе подобных. Он – бездна и край, за которым встает-садится солнце, он - пустыня и вода, страх и отвага. Загляни в себя, ты ведь так слаба и сильна одновременно. В эту самую минуту ты готова прыгнуть с обрыва вниз, но душа твоя дрожит от страха перед неверным выбором. Пойми, Божена, нельзя выбрать между добром и злом, потому что они взаимосвязаны. Нельзя идти, не останавливаясь или стоять вечно. 
- Я  должна понять.
- Кого любить? Ты уже это поняла, и никогда не сможешь отказаться от этих двоих мужчин, даже когда ты покинешь этот мир, они будут с тобой, придешь в новое воплощение, и все останется так же. Ты не одна такая, это закон мироздания. Сейчас меня больше волнует другой момент…
- Какой же?
- Ты стоишь перед выбором: остаться здесь или вернуться на Землю.
Божена отвернулась. Ей очень не хотелось, чтобы Джей-Кью при взгляде на нее получил подтверждение своей правоты.  Она догадывалась, почему должна вернуться.  Женщина всегда чувствует такие вещи, но материнский инстинкт был в ней слаб. Ее не очаровывала волшебная возможность сотворить внутри себя новое существо и выпустить его в мир форм и иллюзий. Она не нуждалась в тех милых повседневных ритуалах, что отличают женщину бездетную от матери. Не хотела Божена быть матерью. Природная данность дремала в ней, и она не испытывала по этому поводу дискомфорта.
- Я хочу напомнить тебе один сон – помнишь?
Юноша щелкнул пальцами, без фанфарности и шика, просто раздался характерный щелчок и…

Стены исчезли, Божена стояла на вершине довольно протяженного холма. Прямо перед ней,  в долине лежал город. Поразительная геометрия, - вот и дежавю  заявило о себе, - но нет, на этот раз были новые штрихи. Необыкновенная чистота – камня, воздуха, травы, и чего-то такого, что определяет наше сознание. Будто внутри ее головы открылось окошечко, через которое  в нее полился свет. Божена заворожено смотрела вдаль - дома – разные по форме, но одинаковые в гармонии и смысле, были аккуратно расставлены по всему зримому пространству. Божена помнила уроки Интерриума – «только пожелай» - и через мгновение уже стояла у первого дома. 
Душ не было видно, скорее всего, они наслаждались покоем.  Божена решилась погулять по ровным дорожкам, выложенным идеально правильным, словно отлакированным, кирпичом. К чему бы она ни прикасалась – к стройным деревьям невиданной породы, к диковинным цветам, неизвестным на земле, таким объемно живым, будто они выполнены стереоскопическим эффектом, к ягодам, под кожей которых пульсировало нечто, к седым камням, светящимся изнутри,  - все пробуждало в ней чувство настолько позитивное и теплое, что это напомнило давние сказки, в которых лесные духи подобным умиротворением околдовывали героев. 
Но вопрос не стоял – поддаваться или нет,- Божена уже погрузилась в этот тихий мир, где не было слышно ни звуков, ни голосов, ни шепотов. Абсолютный покой.  Она знала, что уже была в этом городе. Этот сон приходил к ней, точнее, она погружалась в него. Там странный человек с лунным лицом, привел ее в подземную сводчатую комнату и предложил ей три сундука – в одном были серебряные камушки, во втором – золотой песок, в третьем… Что было в третьем сундуке, Божена не могла вспомнить, но отчетливо помнила, что не стала выбирать – просто положила под язык серебряный камушек («Теперь ты всегда будешь чувствовать суть»), потерла золотой россыпью грудь («Ты никогда не прельстишься богатством, потому что оно у тебя уже есть»), но третий сундук скрыл от нее свой смысл. «Ты сможешь его открыть, лишь дойдя до конца этого коридора», - прошелестел лунный человек и исчез. Подземная комната стала уменьшаться, затем вытягиваться и вскоре появился коридор со множеством дверей. Божена пошла по нему, - во мрак, неизвестность, но чем глубже она устремлялась, тем ярче становилось вокруг. Двери по бокам не волновали ее, что-то подсказывало – иди дальше.  И она шла. Хотя мысль о третьем вместилище сокровищ ее не покидала. Тайная надежда – узнать тайну в конце пути – гнала ее вперед. И вот вдали появился силуэт. На этой точке воспоминания раздался голос Миражника:
- Кто это был?
- Я не помню, - как в полусне ответила Божена.
- Помнишь, просто не осознаешь этого.
И действительно. Силуэт стал отчетливее, он все приближался и приближался или Божена пошла быстрее. И вот уже в свете теплых золотых россыпей серебряным беглым бликом возник мужчина – знакомый, очень родной, лица не видно, но слышно голос. «Девочка моя, я вернулся». Божена потянулась к уже виденному когда-то миражу, что остался в памяти потухшей свечой, попыталась увидеть главное – лицо, но мужчина стал стремительно удаляться, и она, как ни старалась, догнать его не могла. И сразу на поверхность проступила зыбкость, коридор потерял основательность, свет стал меркнуть, а стены задрожали, как от легкого землятрясения.  Божена вновь попала в комнату, начальный пункт назначения, два сундука были распахнуты, но третий…
Она протянула руку, полная сомнений и тревожных предчувствий, дотянулась до крышки, приложила усилие, чтобы ее открыть, но нет – загадка была запечатана невидимым сургучом. И тогда…
- Тогда ты решила пойти с самого начала – тихо проговорил Джей-Кью.
- Да, я решила вернуться в то время, когда была ребенком.
Новое воспоминание, словно по спирали, раскручивало свой бесценный смысловой ряд. Берег южного моря, ветер, набегающий на сушу, штурмующий ее подобно яростному корсару, сметал в единый круговорот песок, мелкую гальку, женские волосы, по-юному короткие подолы платьев, зерна трав и переспелые плоды человеческих дум. Маленькая девочка в васильковом сарафане с загипсованной ногой полулежала в полосатом, как шмель, шезлонге. Рядом с ней, на песке, в позе турка – мальчик, лет 9-10, - волосы на затылке - ежиком, острые колени, загорелые до кофейного цвета локти, пламенеющие свежими ссадинами, курносый нос, тонкие, чуть ироничные губы, и красивые  беглые пальцы, уже познавшие музыку.   «Зденек». Мечта ее детства. Красивый мальчик, погибший рано, странно и нелепо.

- Те, кого мы любили, никогда не оставляют нас, - эти слова, произнесенные не человеком, но иллюзорным существом, только сейчас предстали перед Боженой во всей своей справделивости.
«Бижу, у меня есть подарок для тебя…», - произнес Зденек, стеснительно улыбаясь, не поднимая глаз, как и положено интраверту. Он разжал кремовую ладонь, и Божена увидела камушек продолговатой формы, почти белый, если бы не голубовато-перламутровые прожилки. Они были похожи на вены, пронизывающие этот живой организм. Она подставила руку, и камушек из руки мальчика переселился в ее руку. «Это непростой камень, глядя на него, ты всегда будешь находить правильное решение».
Все к одному, не успели затихнуть последние звуки сказанного, как давний сон вновь вернулся, Божена находилась в подземной комнате, на коленях, перед третьим сундуком, что некоторое время назад не хотел открываться – теперь же крышка была откинута, и на самом дне этого безыскусного деревянного хранилища лежал камень. Он был чуть больше, чем подарок Зденека, но в остальном никак не отличался – молочно-белый с голубовато-зеленоватыми прожилками.   
Божена вскрикнула. «Это еще не все» - голос Джей-Кью слегка подтолкнул ее к главному. Она взяла камень в руки, и тотчас невидимые силы раскинули перед ней городскую площадь, величавый дом, больше похожий на особняк, и вперед,  как если бы ловкий оператор вел свою камеру стремительно и точно вглубь повествования, каталки, врачи в забавных шапочках, просторная зала, - кафель, белизна, холод металла под коленками, разведенные колени, - властный крик: «Тужтесь…», боль внизу живота и почти сразу, - спазм еще не прошел, - тяжесть маленького тела на груди, едва различимый гулеж, не крик отчаяния и страха, а тихое воркование, издалека женский голос: «Смотрите, он улыбается…».
Но оператор торопит череду событий, родильный зал сменяется летним гулом города. Двор, где Божена жила с детства,  старенькие качели с облупившейся краской, белоголовый мальчик лет 5 – фарфоровая кожа, васильковые глаза, маленькие руки, но в них такая сила, будто этот ребенок хочет больше, чем просто не упасть. Он поднимает взгляд, и Божена понимает: он смотрит на нее, нет, в нее, так глубоко, куда даже она не заглядывала. Он смотрит так, словно хочет увидеть в ней самое начало. Трение ветра о пространство создает странный шум, сквозь который она слышит короткое слово: «мама». Она смотрит на малыша, его губы сомкнуты, но кодовое слово звучит все отчетливее, а шум ветра затихает…
И тут же следующее видение. Высокий юноша с лицом мима, только без грима. Он легко складывает оригами из бумаги, очень сложные и красивые, решает головоломки с такой стремительностью, что все дивятся, с ленцой гения играет в шахматы, знаменитую загадку Энштейна он разгадал за пятнадцать минут в 10-летнем возрасте. Его завораживают цифры, он страстный поклонник алгебры, геометрии и астрономии. В школе у него прозвище Звездочет. 
Божена смотрит на его лунное лицо, на котором глаза - как два сине-огненных всполоха. Его  улыбка отсылает ее к человеку, которого она любила и не знала. И это не женская слабость или уловка, - память забывает то, чего страшится, - Божена пытается понять – можно ли разделить неразделимое. Что определяет суть – тело или душа, и кто – в чьем подчинении.
Если бы Иван Бездомный поспорил с Воландом сегодня, Воланд бы несомненно проиграл, - нынешние компьютерные технологии уже давным-давно переплюнули всю нечистую силу по мощи. Но в таком случае, возможна ли любовь Мастера и Маргариты, если Дьявол – на пенсии в силу своей некомпетентности, странная квартира №50 затерялась среди миллиона таких дурных квартир, существующих ныне, а осетрина второй свежести давно перестала быть иносказанием, потому как иной свежести нынче не бывает.
Божена вспомнила роман Булгакова не по причине присутствия в нем чертовщины или, если выразиться конкретнее,  - пикантного чудодействия. Ей показалось, что аромат тех желтых цветов, что несла в руках Маргарита Николаевна, наконец, настиг ее. Она враз расслабилась и закрыла глаза, словно отодвигая от себя все, что было ранее. Отпустила все, что мучило и не давало жить – обещания, что не смогла сдержать, обиды, гнев, тоску по несбывшемуся, сожаление, ожидания. Все потеряло вес и смысл. Даже любовь к человеку, которого звала земным именем Ян, вдруг превратилась в нечто эфимерное. Ее охватило чувство удовлетворения, но не парадное ликование, кипение крови, пульсирование азарта в виске, нет – это было очень умиротворяющее чувство. Так, словно  неожиданно самый неприметный ключ в огромной связке совпал с прорезью замка. И теперь она знала – нужно лишь одно крохотное усилие, поворот, движение пальцами – чтобы свершилось главное.

Все исчезло. Она это знала. Еще не открыв глаза. Город-гармония, подземная комната, три сундука, кто-то родной в конце коридора, берег, полосатый шезлонг, любовь ее детства, соленые брызги и крохотный камушек с темно-голубыми венами. Время воспоминаний ушло. Утекло, минуло. 
Божена чувствовала вокруг себя новое пространство – в нем тоже было место ветру, - просторное, если не сказать беспредельное. «Открой глаза». Она открыла глаза. Поняла, что стоит на высокой каменной террасе, выполненной в греческом стиле с колоннами-подпорками по краю. Казалось, терраса парила в воздухе. На всем протяжении горизонта не было видно очертаний земли. Собственно говоря, она здесь не предполагалась. Это была территория неба.
- Я редко сюда прихожу, - Божена обернулась, голос Миражника изменился, в юношескую нежность вплелась мужская основательнось. Джей-Кью сменил одежду – теперь на нем был идеального кроя костюм, цвета топленого молока. «Кто меня увидит, никогда не сможет забыть, даже если ему покажется, что чувства прошли, даже если придет уверенность, что чаша полна до краев, я найду место в вашем сердце, если же вы скажете, что устали, я стану вашим обновлением…». Эти слова не исходили из его губ, они были сомкнуты, но Божена отчетливо их слышала. Она не могла отвести взгляд от этого юноши, который вдруг прямо на глазах стал меняться, - будто мастер компьютерной графики микшерным рычагом замещал одно лицо другим.
И вот уже Ян Бжиневски, такой, каким она его узнала в Париже, такой, каким она увидела его в весеннем парке, когда он кормил голубей, и, наконец, такой, каким она его запомнила – стоял перед ней. Воздух был прозрачен необыкновенно, даже молекул пространства и времени не было заметно. Внутри Божены был этот же необыкновенно чистый воздух. Он наполнял ее, как воздушный шарик, из которого минутой ранее выпустили старый, грязный, отработанный кислород. Так наполняется новым смыслом жизнь человека, который потерял все. Не скинув балласт, нельзя подняться на воздушном шаре в небо. Не отстыковавшись от корабля, орбитальная станция не может отправиться в Космос. Путешествие по Интерриуму произвело в Божене генеральную уборку.
Она смотрела на иллюзию, принявшую облик ее мужчины, но в голове не было слов, будто она вновь стала новорожденным существом, белым листом бумаги, изначальностью. Между тем, Ян Бжиневски улыбнулся, и сделал несколько шагов вперед, теперь он стоял впереди Божены у самого края. И вновь невидимый мастер компьютерных трюков коснулся волшебного рычага и Бжиневски превратился в мужчину из самолета (для читателей, скажем просто – в Итерна Босха). На этом этапе иллюзии воздух стал подсвечиваться разными оттенками, из прозрачно-жемчужного он превратился в бледно-радужный, но игра красок была в нем словно притушевана. То тут, то там возникали более яркие сполохи, словно какой-то шалунишка поочередно менял цветные фильтры в софитах. Но главное превращение было впереди.
К Божене вернулся голос: 
- Кто ты? – Божена задала этот вопрос, хотя ответ уже стоял у горла. 
- Я тот, кого вы именуете женским именем. Иногда рисуете меня как мальчика-амура с луком и стрелами. Я - страдание и свет, память и забвение, я родился вместе с вами, и никогда вас не оставлю, я доказательство того, что Господь помнит своих детей и заботится о них. Я – ваша суть, ваше прошлое и продолжение. Благодаря мне вы бессмертны. А еще – я душа Интерриума, я был и буду здесь всегда.
Джей-Кью, а это был именно он, обернулся и лукаво посмотрел на Божену. «Ты веришь мне?». Не ожидая ответа, протянул ей руку. «Пойдем со мной…». И сделал шаг вперед. Божена вскрикнула и закрыла лицо руками. Но кто-то прикоснулся к ее рукам, ласково и осторожно, она с трудом отвела их от лица. Прямо перед ней, в воздухе, там, где кончилась опора камня, был юноша-Звездочет, тот самый, который предстал перед ней в видении.               
- Я не так уж и хорошо знаю созвездия. К тому же, если ты так напишешь в книге, люди скажут, что Звездочета ты позаимствовала у Булгакова. А это не так. Луна, Солнце, Звезды, Земля – у каждого человека свои. Даже Бог и Дьявол. У Булгакова был Воланд, у Гете – Фауст, у сказочников-норвежцев – горные тролли.
- А Бог?
- И с Богом та же история. Сама знаешь. Люди – большие выдумщики, - он ласково улыбнулся.
От нежности, которая вдруг нахлынула на нее, Божена заплакала.
- Я знаю, кто ты.
- Ты даже имя мое знаешь. Да, я буду именно таким. Точнее, я уже есть, и то, что ты видишь, это твоя чувственная проекция будущего. Поговори со мной.
- Не могу, - слезы подступали к горлу и текли через край, но, в то же время, они не искажали зримую картину происходящего. Лицо юноши было ясным и отчетливым. 
Юноша взял Божену за руку.
- Если ты решила вернуться, я помогу тебе. Потому что одной тебе будет трудно. Верь мне.
Он потянул ее за руку, и она шагнула в небо, туда, где не было опоры, точнее она была незримой. Именно этого момента Божена всегда панически боялась – не ощутить под ногами дна, потому и не любила воду. Но если бы так было только с водой. Сама жизнь страшила ее своей возможностью лишить опоры. Божена чувствовала себя спокойной лишь тогда, когда стояла ногами на земле. Если земля исчезала, ее с головой накрывал страх. Только сейчас все было иначе. Ее за руку держал мужчина. Не просто мужчина, но ее будущий сын. А страх по природе своей труслив, как только он видит, что ему противостоит кто-то сильный, он исчезает. Так и произошло. Божена не успела испугаться. Повода не было. Шаг - и погасло небо, только осталось чувство, что кто-то держит ее за руку…
Сознание включилось неожиданно и резко, как лампочка в абсолютно темной комнате. Божена и юноша шли по парку. Длинные заасфальтированные дорожки, одни – пошире, другие – поуже, расчерчивали это зримое пространство на прямоуголиники и квадраты, которые были наполнены деревьями, - чаще всего плодовыми. Сами плоды Божена не разглядела – вокруг них был сумрак, лишь кроны деревьев подсвечивались неизвестным источником света.
- Это Сады Смерти, - от одного только голоса своего спутника Божене сразу стало теплее, - не бойся, с тобой ничего не случится, ты ведь со мной. Каждая женщина, которая ожидает ребенка, проходит эти сады.
- Почему?
- Потому что ее малыш, пока не родится, одинаково принадлежит как жизни, так и смерти. Шансов родиться или умереть у него ровно 50 на 50.
- Здесь холодно.
- Нет, это иллюзия. Это твоему сознанию неуютно. Вообще, осязание, вкус – это фантазии мозга. Понятия «холодно», «жарко», «душно»  - это игры разума, - он улыбнулся, - я же говорил, люди – большие фантазеры.
Божена осмотрелась по сторонам.
- Здесь кто-то живет?
- Да, конечно, здесь очень много душ, ты их не видишь, потому что мы сейчас на другом уровне. Мы – идущие мимо, поэтому не видим сути. Только не спрашивай, ад ли это.
- Не буду. Но здесь тоскливо.
- Ты правильно подметила, здесь тоскливо, если можно так выразиться – это место – вместилище всей человеческой печали – здесь живут страхи, сомнения, обиды, ревность, разочарование.
- А более сильные эмоции – ненависть, саморазрушение…?
- Это другой уровень. Нам туда не надо. Твой путь лежит через эти Сады, потому что ты справилась почти со всеми бедами, кроме своих воспоминаний.
- А разве воспоминания – это плохо?
- Нет, - юноша спрятал улыбку глубоко внутри, его глаза стали серьезными, васильковый огонь притушился, - но они не дают тебе возможности идти дальше.
- Разве я должна забыть свое прошлое, чтобы мне открылось будущее?
- Нет, не должна, но если твои воспоминания отнимают сердце у любви, это неправильно.      
  Сумерки сгущались. Свинцовый туман, словно змея, заскользил меж деревьев, и все ближе, ближе подступал к ногам Божены. Наконец, он поглотил всю землю Садов, мгновенно превратив ее из опоры в таинственный покров, таящий в себе опасную неожиданность. Юноша неожиданно отпустил руку Божены.
- Ты уходишь?
- Нет, я буду рядом, хотя ты меня не увидишь. Я теперь всегда буду рядом. Ты не одна.
Не успел юноша договорить, как плотный туман присвоил себе его облик. Божена стояла посередине Сада, где даже листва деревьев была пепельного цвета, и не знала – в каком направлении идти. Но страха не было, зато было сомнение, оно кралось за ней попятам, слившись с туманным маревом, свисало с деревьев мертвыми плодами, в которых не было ни цвета, ни сока. 
Чуть погодя, Божена услашала шорох – то ли перешептывание, то ли гул голосов, постепенно он приближался, и она даже стала различать отдельные фразы. Продолжая идти,  Божена вдруг увидела в отдаленном уголке Сада несколько человеческих фигур. Она решила подойти поближе. Каково же было ее изумление, когда фигуры, по мере ее приближения к ним, превратились в ее маму и репетитора, что был нанят  в помощь Божене для занятий нотной грамотой и игры на фортепиано. Репетитор, имени которого она уже не помнила, довольно эмоционально высказывал маме:
- Я прошу вас, поверьте мне, не надо питать иллюзий, ваша девочка абсолютно бездарна в плане музыки, она ее совсем не чувствует…, - мама пыталась возражать:
- Но ей так нравится классика, мы ходим с ней в филармонию, она слушает так, как не слушают взрослые.
- Это ничего не значит, она еще ребенок, ей все интересно, я все понимаю, каждая мать считает своего ребенка талантливым, но это не ваш случай.
Резкий голос репетитора стал затихать, на смену ему шел другой, Божена повернулась в противоположную сторону, и опять, словно декорация на сцене, из полумрака проступили новые силуэты – и их она узнала – ее первая учительница в школе, Анастасия Лазаревна нависала над маленькой девочкой с видом Фрекен Бок. Маленькой девочкой была семилетняя Божена, она стояла перед огромным классом, перед скопищем жадных до экзекуции глаз. Фрекен Бок цепко держала Божену за рукав школьной формы и методично повторяла только одну фразу: «Из какого поганого колодца ты вылезла»… Но постепенно эта фраза потонула в новом созвучии, которое было не менее угрожающим. Топот десятков ног, оголтелые крики: «Бей ее…», - холод кафельной стены туалета, привкус крови на разбитых губах, «беги, жалуйся своей мамочке, гнида…», разорванный пионерский галстук был сорван с ее шеи и брошен в унитаз: «Доставай, дура, а то я скажу, что ты сама его туда сунула…». За ее спиной – шесть рослых девчонок, и хотя она сама не уступала им в росте, их шестеро, она – одна. Вечером она сказала маме: «Они обзывали тебя, говорили, что ты покупаешь мне «пятерки». Только она и ее родные,  знали, как тяжело ей давался титул отличницы. Такие вещи не объясняют оголтелым волчатам.

Божена поняла, события, что до сих пор кровоточили, выступали из сумерек былого, окружая ее, как полчище крыс из романа несчастного Теодора Амадея Гофмана.  Но самое страшное было впереди. Прямо перед ней в квадрате больнично-белого света возник коридор ее земной квартиры. В нем стояли двое – Божена и ее бывшая подруга Нина. Подруга голосом, дрожащим от ненависти, кричала:
- Как ты посмела, ты хоть понимаешь, что ты сделала, у меня мама сейчас лежит с сердечным приступом, отцу плохо…
Но Божена спокойна. Она смотрит на Нину, как врач, бесстрастно принимающий истеричные нападки наркомана, который бесится от того, что ему не дают дозу. 
- Иначе я не могла. Ты перестала контролировать себя, ты уже не понимала, что делаешь. Я помогла тебе.
- Помогла? – Нина словно захлебнулась, - да ты перевернула всю мою жизнь. Ты сама…
-  Да, я была с тобой заодно, мы были вместе, но теперь все будет иначе. Мы пойдем разными путями, и твоя жизнь изменится в лучшую сторону. По крайней мере, ты выживешь.
Нину передернуло. Она окончательно потеряла контроль над собой.
- Ты…слова разбегались от нее в панике.
- Нина, твоя проблема в том, что ты никогда не любила меня, точнее, ты завидовала мне - и в детстве, в школе, и теперь.
- Ты дура, - выдыхает Нина и направляется к выходу. Видение меркнет. Но все произошедшее мгновенно вспыхивает в памяти Божены. Много лет назад они с ее подругой Ниной пристрастились к игровым автоматам. Поначалу это казалось невинным развлечением, помогавшей двум одиноким девушкам скоротать время, которое в нормальных условиях они тратили бы на своих мужчин. Но то, что казалось забавой, очень скоро превратилось в западню. Они играли вскладчину – приносили одинаковое количество денег из дома и бросали в общую копилку, результат  - проигрыш и выигрыш пополам. Но каверза была в том, что хотя обе работали – зарплата Нины давала ей больше свободы. Божене на деньги не везло. И подруга, охочая до денег, стала приносить суммы сверх оговоренных, таким образом, втягивая Божену в новые долги. Постепенно игра превратилась в тяжелую зависимость. Мнимые выигрыши съедались внушительными проигрышами, азарт лишал тормозов. Нина стала проигрывать большие суммы денег, Божена пыталась ее вразумить. Бесполезно. И когда однажды вечером автомат сожрал сумму, равную месячному заработку, Божена решила остановить подругу любым способом. Этот способом подсказала ей сама Нина, бросив как-то вскользь в пору их доверительного содружества: «Если узнают родители, мне хана».
Да, Нина скрывала от родителей многое. Не только азартную зависимость. Еще были поездки в Турцию за секс-приключениями, во время одного из которых ее изнасиловали. С родителями Нина была на почтительном расстоянии. И Божена поняла, что другого выхода нет.
Она запомнила навсегда, как изменились лица родителей Нины, когда она им все рассказала, - так люди застывают, услышав о смерти близкого человека. Божена понимала, чем ей это грозит. Она хотела только одного – разрубить этот чудовищный узел. Родители быстро взяли себя в руки, мать испуганно смотрела на отца: «Володя, что же это такое?». Отец был человеком неэмоциональным, но даже у него дрогнули мышцы лица. Впервые одиночество их дочери встало перед ними во весь рост, одиночество, о котором они даже не подозревали.
Когда Божена уходила, мать потрясенно молчала, а отец попросил: «Божена, ты ведь не оставишь ее, ты будешь с ней?». Божена обещала, хотя интуиция подсказывала: между ними больше никогда ничего не будет. Она оказалась права.
То, что произошло потом, было как дурной сон. Что Нина рассказала своим родителям и друзьям, Божена не знала, и представить не могла. Итог был один – они  перестали с ней здороваться, вычеркнув ее из своего круга общения. Будто не она спасла Нину от тяжелой игровой зависимости, пожертвовав своей дружбой с ней. Она никогда не узнает, какие слова бывшая подруга нашла, чтобы обрести равновесие, очернив Божену, - может она сказала, что та все выдумала, а может…
Да какая, по сути, разница? И хотя Божена знала, что поступила правильно, ее мучила мысль, что вместо благодарности она получила оковы ненависти и презрения. И свинцовые воспоминания, как осколочные ранения, остались в душе.
Жизнь дала ей возможность узнать, что судьба Нины потекла по новому руслу – родители подарили ей компьютер (раньше об этом не могло быть и речи), она стала покупать себе новую одежду, поменяла работу, у нее появились серьезные увлечения и даже мужчины. «Что было бы с ней, если бы не ты…», - сказал Божене ее друг Марат. И Божена это понимала. Только внутри саднило от того, что тот, кому ты помог, отплатил тебе черной неблагодарностью. Умом она понимала, надо выпрямиться и жить дальше, пусть осознание несправедливости остается тем, кто нас обидел, но чувствами все еще пребывала в этом сумраке былого.             
И вот теперь самый главный ее жизненный узел предстал перед ней во всей своей зримости. Перед ним отступили обиды детства, проигранные конкурсы, потерянные деньги, предавшие мужчины, - человеческая неблагодарность затмевает всё.
Божена стояла среди магических деревьев, по корням которых текла мертвая вода, Сады были полны свинцового тумана, ни колыхания ветра, ни щебета птиц – воистину, скорбь человеческая смертельна. Самая важная мысль завладела ею: что нужно сделать, чтобы  победить в себе то, что умерло, как вырвать из себя отравленные стрелы человеческого злословия и зависти, как уберечь себя от саморазрушения. И чем навязчивее становилась эта мысль, тем гуще был туман вокруг. Другая мысль, еще более тревожная, чем первая: «А вдруг я не смогу отсюда выбраться?» - возникла из марева прошлого. «Нет, я не позволю этого». Колючий клубок пережитого, как осерчавший еж, обозначился внутри Божены. Его надо было изгнать.
У обновления есть разные методы. Самый действенный из них – образы. Не закрывая глаз, Божена вызвала в памяти последний разговор с Ниной, помня, как важны детали, постралась воссоздать эту неприятную сцену во всех подробностях. У нее получилось. Теперь оставалось лишь одно – каким-то способом это разрушить. В тот момент, когда Божена задумалась над поиском необходимого оружия, что-то белое померещилось ей. Она подняла голову, и вправду, сверху прямо на нее падал продолговатый кусочек картона. Божена подставила руки, и он упал ей в ладони, будто так было задумано. Перевернув его, она увидела, что это игральная карта, обозначающая Джокера. Только Джокер удивительным образом напоминал ей Миражника Джей-Кью. Она внимательно вгляделась в его лицо – с одной стороны, оно было серьезным, его ни в коей мере нельзя было заподозрить в лукавстве, но с другой – в его глазах, отчетливо васильковых, сквозила ирония, которая в одной ситуации могла спасти, а в другой – уничтожить. Ирония – как приветственный жест, как подсказка или утешение: «Не бойся, все будет хорошо».    
То ли подсказка возымела действие, то ли увиденный когда-то в американском шоу номер, где веселый мужчина картами срезал горлышки бутылок и подсекал огонь свечей, произвел впечатление - но последующее движение Божены было настолько стремительным, что даже она сама удивилась. Одним мощным броском, сделанным настолько от души, что деревья вздрогнули, она метнула ироничного Джокера в самую сердцевину своего прошлого – и словно волна землятрясения накатила на Сады Смерти, эпизод с Ниной, а вместе с ним и все остальные темные воспоминания, словно зеркало, треснувшее на сотни крошечных осколков, рассыпались и упали в марево  тумана. И тут же туман, как побежденная бесстрашным укротителем змея, заструилась прочь, под ним проступила земля, асфальтовые дорожки, по которым идти было намного легче. Вслед за этим пришло знание пути, отныне Божена не сомневалась. Сомнения одолевают нас, когда мы смущаемся или обижаемся. Отныне ни того, ни другого в ее сердце не было. Улыбка Джей-Кью, теплое прикосновение руки того юноши, дали возможность Божене укрепиться в своем знании.
И пространство Садов словно раздвинулось. Она пошла смело и быстро, не оглядываясь ни назад, ни по сторонам. Вокруг нее все менялось, но отныне ее это не заботило. Она шла только вперед, туда, где ранним утром однажды раздастся женский голос: «Смотрите, он улыбается…».   Божена покидала Интерриум, чтобы вернуться на Землю, в город с немецким названием и северной душой, в сталинский дом, в свой новый мир. Ради новой души, имя которой она уже знала. Ради замысла, который был ею пережит, пропущен через сердце, прожит как часть реальной жизни.  Теперь ему надо было придать форму.
Суть женщины – рождение ребенка, суть писателя – создание таких миров, что делают счастливыми тех, кто в них попадает.
Только сейчас Божена осознала, что всегда была счастливицей. Она знала, что у этой истории, главной героиней которой она была, еще предполагается  продолжение, но героем второй части будет тот, ради кого эта история началась. 

Сады подходили к концу, Божена ликовала. Сомнения она победила, а воспоминания отныне стали ее добрыми союзниками. Она не отрешилась от всего прожитого, оно принадлежало ей, но примирилась с печалью и изгнала из себя осадок горечи. Вокруг посветлело настолько, что даже стал виден горизонт. Озорные тени построили в том месте, где предполагался выход из этого уровня, сводчатую арку. Подойдя еще ближе, Божена ясно различила фигуру молодого человека, опершегося на стену арки. Когда Сады остались позади, арка превратилась в иллюзию тумана. Но молодой человек не исчез, наоборот, стал таким явным, что Божена усомнилась, что имеет дело с Миражником.
- Как тебе наш аттракцион?
- Вы про сады, Джей-Кью?
- Именно про них. Самый популярный номер нашей программы. Тебе,  правда, повезло, Сады состоят из нескольких уровней, ты попала лишь на третий, тут можно жить.
- А что на последнем, черти и кипящие котлы? 
- Помилуй, мы похожи на садистов? Нет, конечно. На последнем уровне – беспамятство, неосознание себя. Бесхозные души, если можно так выразиться. Души пойманные подсознанием. Поверь, это гораздо страшнее, чем кипящие котлы.
Божена поверила. У нее не было причин не верить Миражнику.
- Я рад, что ты разобралась со своим прошлым.
- Спасибо тебе, - Божена тепло улыбнулась молодому человеку. И вдруг поймала себя на мысли, что он и ее будущий сын чем-то похожи.
- Мне это не стоило труда. Спрашивай, о чем хочешь?
Теперь они оба шли по лесной тропинке, очень узкой, почти скрытой листвой роскошных деревьев, напоминающих зеленые шатры. В воздухе ощущалась свежесть воды, и, если прислушаться, она действительно где-то шумела, но так далеко и неявно, что казалась слуховой галлюцинацией.
- Тот юноша?
- Твой сын, - уточнил Джей-Кью.
- Да, - неуверенно сказала Божена, - он очень похож на тебя. Он действительно будет таким, когда вырастет или это просто твоя иллюзия?
- Почему ты спрашиваешь?
- У него очень необычное лицо. Я бы сказала, неземное.
- Он и будет таким. Ведь среди вас, людей, очень много тех, кто иной породы.
- Что это значит?
- Души на Землю приходят с разных уровней Интерриума. Одни – с низших, другие – со средних, третьи – с высших. Соответственно, каждая душа, особенно, если она древняя, приходит со своим багажом знаний и чувств. Если душа пришла на Землю с очень высокого уровня, то ей довольно трудно жить среди людей.
- Это Посвященные?
- Да, пожалуй, соглашусь с тобой в этом определении. Также это Учителя, истинные Прорицатели, ты понимаешь, о чем я. 
- Да, конечно. 
- Еще есть Вечные Дети.
- А это кто?
- Аутисты, люди с синдромом Дауна, блаженные. Их особо почитают в Интерриуме. И очень любят.
Миражник оглянулся на Божену и улыбнулся так, будто их путешествие подходило к концу.
- Милая Божена, ты можешь абсолютно все. Бог создал тебя, чтобы ты стала доказательством Его могущества. Сейчас ты близка к своей реализации как никогда. Будь смелей. Мы все с тобой…
Только тут Божена заметила, что лес кончился. Они вышли на возвышенность. Джей-Кью торопливо схватил ее за руку, и вовремя, смущенная тем, что он сказал, она не заметила, как подошла к обрыву. Они стояли на краю гигантского котлована. Его края и отвесные стены были из какой-то странной каменно-зеркальной породы. И внизу, в самой его глубине плескалось озеро поразительной красоты. Словно ведьмы-шаманки с помощью наговоров и зелий сварили чудодейственный отвар, который клубился, клокотал, дымился, стелился перламутровыми переливами, поочередно выпуская в воздух радужные шары, напоминающие мыльные пузыри. Иногда озеро принимало очертания то ли зверей, то ли дивных существ, и сразу же сбрасывало причудливые образы в глубину, шутливо борясь с самим собой и разбрасываясь карнавальными шутихами.

Божена была заворожена. Но голос Миражника помог ей очнуться.
- Не смотри в него так долго, потеряешься.
- Она подняла голову, посмотрела на него, хотела ответить, но он кивком указал ей на противоположную сторону. Там, на зеркальных холмах отчетливо виднелись пять мужских силуэтов. Один из них стоял ближе всего. Юноша. Двое – одинаковые по росту, чуть левее, еще двое - стояли четко напротив.
- Твои друзья, - тут впервые Божена заметила, что глаза Миражника выдают усталость.
- У вас непростая работа, Джей-Кью.
- Я рад, что ты понимаешь. Зато у меня есть привелегия, мне доступны все уровни Интерриума, а это очень увлекательно.
- Если бы так.
- Кстати, после того, что между нами было, можно на «ты».
Божена от души рассмеялась. Ее голос был полон нежности. 
- Спасибо. Скажи, ты всем помогаешь?
- Только тем, кто в этом нуждается.
- А как ты это понимаешь?
- Не первый день здесь. Людские души просты, другое дело – сознание и подсознание. Душа может быть древней, но это не придает ей сложность. Эмоции распознаются легко. Потом, если ты помнишь, Интерриум очень чуток…
-  «Стоит только пожелать…».
- Верно.
Они еще немного постояли на краю в молчании.
- Наше путешествие закончилось? – Божена, наконец, озвучила давно возникшую мысль.
- Твое путешествие…
- Что это за озеро? Портал?
- Да. Только я хочу тебя предупредить. Это особый портал. Из него можно попасть на Землю, в Небытие, в Высший Космос, и…в Шамбалу.
- В Шамбалу?
- Забавно, ты отреагировала лишь на последнее. Тебе очень хочется в Шамбалу?
- А она действительно существует?
- Ты ведь знаешь, что да. Зачем спрашиваешь?
- Хочу подтвердить догадку.
- Шамбала – не догадка, она – Знание.
Божена замолчала. Перспектива попасть не туда ее немного смутила.
- Ты зря боишься. Ты попадешь только туда, куда захочешь.
- Надо просто прыгнуть?
- Да, я знаю, для тебя это непросто. Ты ведь любишь землю под ногами?
- Люблю, но жизнь - непростой процесс.
- Согласен. Зато и бонусов много.
- Я тебя еще увижу, Джей-Кью? - в голосе Божена чувствовалась грусть.
- Почему ты решила, что мы расстаемся? Я всегда с тобой.
Миражник изящно вертанулся вокруг своей оси. И…исчез. На месте, где он только что стоял, осталась маленькая игральная кость. Божена подняла ее, хрустальные грани так и переливались на солнце. Да, именно так. С беспредельной высоты на озеро ниспадало солнце. Его лучи объяли весь котлован, необыкновенной силы жар словно хотел поглотить все вокруг. Солнце  заливало пространство так стремительно, что скоро в нем стали исчезать очертания тверди и мужские силуэты на противоположной стороне.
«Торопись, и не грусти, ты с ними еще встретишься». От Миражника остался лишь голос, но и он оказал нужное воздействие. Крепко сжав в руке его подарок, Божена, не закрывая глаз, шагнула в пустоту…    

Она не испугалась. Что-то ласковое и невидимое подхватило ее, мягко, словно баюкая, закружило по спирали, опуская все ниже и ниже. Теплое молоко обвалакивало тело и сознание. Божена почувствовала, что засыпает. Или теряет сознание у мамы на руках. И чей-то голос, почти неразличимый сквозь журчащую музыку, произнес: «Шамбала тебя подождет, возвращайся…».
Божена поняла - ей было тактично отказано в посещении страны Обетованной. Значит, время не пришло или она была не готова. Движение продолжалось. Неожиданный толчок, заставил ее открыть глаза. Она лежала в своей комнате,  в окне висела луна, занавески колыхал ветер, на тумбочке, у изголовья кровати, фосфорицировала игральная кость… 


                Дэмон. Накануне Рождества

Как трудно заснуть, когда жизнь переполняет тебя. Как тяжело погрузиться в небытие, отрешиться от волнения сердца, робких надежд, - теперь-то все точно изменится,- кротких радостей, что обновляют твою ДНК и делают тебя почти бессмертным.
Встреча с Итерном Босхом казалась Николаю Васильевичу еще свЕжей, будто только вчера он сидел на лавочке в парке с этим человеком, будто только вчера передал ему портрет той женщины, с лицом счастливого ребенка. Мог ли он сожалеть о потерянном портрете – нет, сожаление – удел людей слабых, и хотя Дэмон не считал себя особенно сильным, опускаться до фрустраций он не хотел.
Отныне каждый вечер он ложился спать, как накануне Рождества. Предощущение праздника прочно овладело им. Даже осенний налет горечи, присутствующий во всем, - от грязных луж до скукоженных листьев, - не разочаровывал его. Горечь ощущалась даже в воздухе – дым из окружных парков тянулся бледным маревом над проспектом и близлежащими улицами.
Но Николай Васильевич чувствовал себя новым. Правильнее сказать, обновленным, но в этом термине – «обновленный» - подразумевается некая поверхностность, когда начинка остается прежней, и лишь оболочка подвергается косметическим процедурам. Дэмон же чувствовал себя иным, словно из него вынули все нутро, пропахшее нафталином, и полностью заменили его материалом новым, пахнущим свежестью. Даже паспортные данные не могли смутить его. Какие цифры способны воодушевить нас? Им это не по силам. Цифры – это статика, другое дело – природа, мысли, обещания самому себе, кровь, плазма, вода внутри тебя, которая согревает и холодит.

Дэмон не просто жил внутри праздника, он ликовал. И спать ложился с трудом, ибо атмосфера счастья требовала творчества. Надо было работать…
И тем не менее…

«Николай Васильевич Дэмон той памятной ночью долго не мог заснуть». Кажется, именно так начиналась наша история. Но теперь все будет иначе. Ведь наш герой стал другим.
Поначалу было все так, как первый раз. Только вместо сумерек его окутал мягкий молочный туман. И не было страха, опасения, что неизведанное поглотит маленького земного человека. Дэмон уже знал этот путь и шел по нему с достоинством. И в лифт вошел, как победитель. Движение вниз не было томительным и пугающим.
Когда двери открылись – перед Дэмоном распахнулась глубина. Чуть позже он понял, что стоит на дне гиганского котлована, чьи стены были похожи на слюду. Почти зеркальные, они полого поднимались вверх, словно устремлялись к какой-то заветной цели. Зрелище было захватывающее. Он осмотрелся, прошел несколько шагов, прикоснулся к диковинному камню, - поразительно, но он был теплым, но чем дольше рука лежала на нем, тем явственнее ощущалась прохлада, спрятанная глубоко внутри породы.  Холод и тепло в едином материале. Дэмон удивленно покачал головой.
- Вы лучше себе под ноги посмотрите, - густой мужской баритон заставил Николая Васильевича вздрогнуть. Он поднял взгляд, перед ним стоял Лабард. Все такой же, ничуть не изменившийся. Последовав совету Коменданта, он посмотрел на опору под ногами. Там была не земля. И даже не мох, вообще, то, что он увидел, мало напоминало твердь. Нечто искрящееся, пульсирующее, постоянно видоизменющееся.
- Вы загляните вглубь, - Лабард это сказал с видом гурмана, указывающего дегустатору на самый ценный вкус.
Для этого Дэмону пришлось присесть на корточки – то, что он увидел, потрясло его. Весь земной шар в макроувеличении, словно под микроскопом, то тут, то там возникали целые города, столицы, мегаполисы,  крошечные деревеньки, поселки, отдаленные уголки, потерявшиеся в общем многообразии. Здесь были и безмолвные просторы Арктики, и высохшие под палящим зноем степи, и северная тундра, расцвеченная сиятельными сполохами, и опаловые пески пустынь со скользящими навстречу ветру барханами. Гигантские пальмы, направившие колючие листья в небо, интравертные горы Тибета, в котором даже воздух требует повиновения, и ромашковые, васильковые, люпиновые поля России вдоль державных рек, гордые перевалы Кавказа.
- А где же люди?
- Пожалуйста…, - Лабард едва заметным жестом сменил картину мира.
Офисы, проспекты, кафе, библиотеки, роддома, больницы, кладбища, - эти образы, словно открытки, мелькали мимо глаз. И в каждом из этих пространств было довольно людей. В разных пропорциях, количествах, соотношениях. Деловые, веселые, расслабленные, состредоточенные, скорбные, усталые – панорама лиц пугала своим разнообразием. Здесь были все возможные расы, все типажи и физиогномические варианты. Дэмон ошеломленно глядел в это странное приспособление, обладающее властью наблюдения. Словно гигантский спутник считывал информацию и видеоряд с далекого расстояния и передавал ее накопленные сведения в генеральный штаб.
Дэмон с трудом оторвался от чудесного калейдоскопа. 
- А можно увидеть кого-то конкретно?
- Да не вопрос.
И тут же карнавал человеческих лиц сменился изображением квартиры, просторной, светлой. Из окна были видна Австрийская площадь. Молодая женщина сидела на роскошном диване, с богатой отделкой, сделанном в стиле эпохи Людовика XVI – и плакала. Дэмон вздрогнул, но ничего не сказал. Это была его дочь, которая много лет назад вышла замуж за иностранца и покинула отчий дом. Она почти не звонила, поэтому отец был не в курсе ее семейных дел. А вот теперь он увидел ее, уже не очень молодую, располневшую в бедрах, - все-таки двое детей, как-никак, - неухоженную, с припухшими глазами и помятым лицом. Она сидела почти в центре этой нарочито богатой комнаты, но хозяйкой дома не была. Центром этой Вселенной был ее муж, Адам, - властный, скупой, суховатый человек, уставший от скандалов с женой и постоянных нештатных ситуаций в фирме. Дети, - оба мальчики, -  еще несколько лет назад были отданы в престижное заведение вроде закрытого интерната, где они жили годами,  даже не приезжая к родителям на каникулы.  Отец считал,что подобное воспитание окажет самое благотворное влияние на их неустойчивые юные души, и уж тем более, общение с матерью-неврастеничкой в его понимании никак не могло пойти им на пользу. 
- А как она радовалась, как убеждала нас, что вытащила билет с джек-потом, как горели ее глаза, когда она объявила нам, чтоы выходит замуж за мужчину своей мечты, - горько прошептал Дэмон.
- Да, дорогой Николай Васильевич – мечты и иллюзии в человеческом исполнении почти одно и то же. Мы все ошибаемся. И при этом, даже когда все открывается, некоторые из нас предпочитают жить по-прежнему, с закрытыми глазами, замкнутыми ушами и глухим сознанием. Но вы-то ведь не такой…?
Последняя реплика заставила Дэмона очнуться.
- А что со мной?
- С вами, как раз, все очень хорошо. Я, честно  говоря, и не ожидал, что вы так быстро образумитесь.
Дэмон поднялся, не отрывая завороженного взгляда от божественного экрана, пытался собраться с мыслями. Несчастность дочери выбила его из эйфорического состояния последних дней.
- Не тревожьтесь вы так. Ваша плоть и кровь тоже скоро шагнет в новую жизнь. Но сперва будет удар – мужа обвинят в систематических кражах. Будет суд. Она с ним разведется. И вернется домой. Но в самолете, - вот ирония судьбы, -  познакомится с обаятельным молодым человеком, моложе ее  на десяток лет, с молодым французским археологом, одержимым загадкой, которую можно сформулировать следующим образом: «существует ли Белая Книга на самом деле или это миф?».
- Они сойдутся?
- Еще как. Эта связь станет для нее возрождением. Поверьте, Николай Васильевич, Господь любит своих детей гораздо трепетнее, чем вы думаете. Он заботится о них ежеминутно, как только замечает, что душа его ребенка начинает покрываться пылью, он тут же устраивает все по-новому. Иногда переломный момент приносит боль, зато потом…
Лабард улыбнулся легко и светло. Так улыбаются те, кто постиг суть Жизни, именно Жизни, а не временного воплощения. Таким знатокам особенно легко жить, потому что они знают: на Земле им терять нечего.  Их улыбка исцеляет мгновенно и столь же мгновенно обращает в Веру простых смертных, боящихся, опасающихся и тревожащихся.   
Дэмон не стал исключением. Он распрямился, отвел взгляд от непривычного аттракциона. Взглянул на Лабарда.
- О, я вижу, у вас даже взгляд изменился, и осанка, руки…, - он подошел ближе и коснулся пальцев Дэмона, - вот это мне нравится, это руки настоящего Художника.
Только сейчас Дэмон заметил, что между пальцами осталось немного краски и грунта, и запах, исходящий от кожи, который он раньше почему-то не чувствовал, не оставлял сомнений относительно занятия их владельца.
- Вот видите, все обернулось даже лучше, чем я предполагал. Если вы хотите меня о чем-то спросить…,- он сделал паузу.
- Да, я хотел бы узнать про женщину, которую я рисовал.
- А вот с этим придется повременить. Не срок  сейчас. К тому же, ваша героиня  не на земле…
- А где же?
- Здесь,- Лабард произнес это с такой интонацией, будто иначе и быть не могло.   Только сейчас Дэмон заметил, что они не одни, - неведомые силы перенесли их наверх, и вдалеке, на противоположной стороне котлована были видны пять фигур – три мужских вдалеке слева и напротив - женская и мужская.
- Божена, - прошептал Дэмон.
- Да, это она.
- А кто рядом с ней? 
- Я бы сказал, фантомная душа, иллюзионист, маг, имитатор. В картах его обозначают знаком Джокера. Занятный персонаж.
- В чем его функция?
- О, Николай Васильевич, вы спрашиваете, как приверженец точных наук. И правильно делаете. Его функции – бесконечны, он может все. Иногда он оборачивается помощником, проводником, а иногда наоборот провокатором,  обвинителем, шулером – и тогда он обвиняет, запутывает, морочит голову, сбивает с пути. При этом, он может быть терпеливым, бесстрашным, великодушным и опасным, суровым, беспощадным. Все зависит от тех, кто в нем нуждается.
- Божена в нем нуждается?
- Если она с ним, выходит, что да.
- Ей плохо?
- Нет, но она стоит перед дилеммой, довольно серьезной, так что без помощи Миражника ей не обойтись. Но не волнуйтесь за нее, Божена – сильная, умная женщина. Все будет хорошо.
- Из ваших уст это звучит, как аксиома.
Лабард затаенно улыбнулся.
- Ладно, Николай Васильевич. Вернемся к вам – вы ведь здесь не случайно. Вы тоже сейчас озабочены.
- И чем же?
- А это вы мне скажите…
Дэмон смущенно молчал. Мог ли он признаться в том, что после того, как ему пришлось отдать Босху портрет Божены, он испытывал внутреннюю растерянность. Лицо этой женщины, которую он не знал, обрело над ним удивительную власть. Время шло, но ничего не менялось, оно с поразительной ясностью присутствовало в памяти. Он даже попытался нарисовать портрет вновь, но полученое не удовлетворило его, - исчезло то неуловимое, что придавало ее лицу особое свечение.
Теперь, оказавшись в мире, где нет ничего тайного, а явное очень часто оказывается несущественным, Дэмон решил отдаться на милость здесь живущих.
- Меня смущает…,- Дэмон мучительно подбирал слова, - с одной стороны, я чувствую, что в мою жизнь пришло нечто новое, удивительное. Я легко просыпаюсь по утрам, даже когда ничего не происходит, мне радостно. Будто я живу накануне праздника.
- Так это же замечательно! – воскликнул Лабард.
- С другой стороны, этот портрет, женщина, у меня чувство, что она участница  очень важной истории, и к тому же, грустной.
Лабард немного помолчал, словно взвешивая слова, при этом его взгляд был направлен на противоположный край, где стояла та, кому был посвящен этот разговор.
- Может вы и правы. На земле многое приобретает оттенок грусти, даже радость. Но ничего фатального или губительного. Наоборот, речь идет о новой жизни, а это может свести на нет многие печали.
- Божена берменна?
- Да. Но ведь вы это знали?
- Я догадывался.
- Ну и славно. На самом деле, у вас проблемы нет. Вы сделали самый главный шаг, первый – самый тяжелый и ответственный. Теперь все пойдет, как надо. Обещаю вам, Николай Васильевич, в озарениях недостатка не будет.
Дэмон понял, их беседа подходит к концу.
- У меня есть только одна просьба, - Лабард оглянулся так, будто его кто-то ждал.
- Конечно, если я смогу это выполнить.
- Глаза нас часто обманывают, как и чувства. Но подсознание – великая вещь, она определяет многое. Поэтому обещайте мне, что никогда не будете сопротивляться неявному, тому, что нельзя доказать, что кажется миражом, что невозможно взвесить, проанализировать и положить под лупу микроскопа. Поверьте, именно это – иллюзорное, неуловиемое – делает человеческую жизнь ценной. Не лишайте себя удоволствия замечать то, что пропускают другие.
- Знаки?
- Пожалуй, иногда они не так явны. Иногда это полутона, эхо, отзвук, робкая тень на глади воды, едва заметный трепет в полусвете фонаря. Но это так важно…
- Хорошо, я обещаю.
Дэмон не столько понимал, о чем идет речь, сколько чувствовал. То, что зовется интуицией, подсказывало ему, как правдивы слова Коменданта.
- Ладно, Николай Васильевич, вам пора. И спасибо за портрет Божены, он уже стал одним из действующих лиц нашей истории. Ему отведена немаловажная роль.
Эти слова приятно польстили Дэмону и хотя в таком месте, как это, тщеславие было в высшей степени неуместно, он не удержался от сей человеческой слабости. «Как приятно». Но не успело это приятное осознание оформиться в чувственный импульс, как дно котлована зашипело, и из его глубины на поверхность вырвалась искрящаяся перламутром лава. Она закипала внизу, как приворотное зелье, поднимаясь все выше и выше.
- Посмотрите на эту мощь, Дэмон, возможно сейчас вы видите рождение новой Вселенной или планеты, завораживает, не правда ли?
Так бывает на приеме у психоаналитика, который гипнотизируя пациента, пытается высвободить его подсознание. Дэмон мгновенно потерял волю к сопротивлению, перед ним было светящееся озеро, вспыхивающее время от времени электрическими разрядами и выбрасывающее в воздух сотни сверкающих брызг. Это не было  похоже ни на извержение вулкана, ни на бенгальские огни.  Скорее это смахивало на сцену из жизни Космоса – могущественный отец воспитывал нерадивых чад. И юные непоседливые сгустки энергии, еще неумеющие контролировать свою силу, резвились  в преддверии серьезных уроков.   
Но не пришлось Дэмону долго наблюдать за этой удивительной физикой. Не подумав о безопасности, он слишком близко подошел к краю – и было мгновение, когда кто-то будто легонько толкнул его в спину. Падение было стремительным. Дэмон закричал, забарахтался, послышался стук падающего предмета, затем звон, - то в состоянии мистического забытья, переволновавшись вконец, художник опрокинул маленький ночной светильник, стоявший на тумбочке. Он, упав, соотвественно простился со своей подругой – лампочкой, разбившейся на десятки мелких тонких осколков, которые искрились на полу, окрашенном в цвет утреннего солнца,  как рождественская мишура. 

Праздник заявил о себе чашкой ароматного шоколада и хрустящими булочками из французской пекарни, что была прямо за углом. Такой солнечной осени Дэмон не помнил. И хотя приметы умирания природы встречались довольно часто, все равно, было довольно и света, и чистого воздуха с примесью легкой горчинки.
После завтрака Дэмон встал к мольберту. После необходимых приготовлений работа закипела. Он был поражен, насколько легко и без запинки его рука движется по холсту – через час был готов эскиз – мужское лицо, которого в жизни Дэмон никогда не видел – клинообразное, печальное, ассиметричное, с профилем гордеца. Тонкие, суховатые губы, маленькие аккуратные уши, узкая переносица. Все лицо в целом было обликом существа замкнутого и сдержанного, умеющего скрывать чувства и ждать. Подумав, Дэмон чуть изменил форму глаз – чуть продлил линии век к вискам, теперь они стали более выразительными. После обеда он взялся за краски. Фон его мало заботил. Объем лицевых мышц, поворот головы, смысловая наполненность взгляда – ему ничего не приходилось выдумывать, словно он писал человека, которого хорошо знал. 
Портрет незнакомца он написал очень быстро. За два дня. И опять тоже чувство - чувство затаенной нездешности, налет волшебства, который невидимым слоем лег на холст и краски. Будто натурщик его был жителем иного мира, далекого от земного.
Если бы  Итерну Босху в его истинном обличии  довелось увидеть портрет, восхищению его не было бы предела. Так угадать, поймать и воплотить в зримом образе  его бессмертную сущность не удавалось еще  никому.
Но Дэмон не знал, чей портрет навеял ему  Интерриум – мир чудес и превращений, иллюзий и надежд, чувств и предчувствий. Озарения, вдохновения – вот его конек, главная нота его симфонии, определяющая краска его палитры. Интерриум хотел только одного, чтобы все люди, выпущенные им в мир форм и воплощений, реализовали то бесценное, что было заложено  в них  изначально. Интерриум как рачительный отец пытался сохранить подлинность своих детей, ведь когда ребенок лжет – это беда его родителей. Все остальное не имело значение. Когда люди воплощались, они забывали, что пришли из мира, для которого магия – это повседневный ритуал, в этом мире возможно все - стоит только пожелать...         


                Интерриум. Конец главы. 30 ноября

- Кажется, мы подошли к логическому концу, - Фредерик Лабард произнес эти слова устало, но не без доли воодушевления, - по крайней мере, на первом этапе этой истории.
Комендант сидел в своем кабинете. Привычный сумрак помещения ничуть не смущал его.
- Почему вы не зажигаете свет, Лабард? – голос Яна Бжиневски прозвучал приглушенно, словно доносился издалека.
- Свет – величина переменная и очень условная, кому как не вам это знать.
Бжиневски поморщился.
Со стороны окна раздался легкий шорох. Там, в почти неразличимой для беглого взгляда нише стоял Босх. Молчаливый, если не сказать угрюмый.
- Я только хочу понять, Лабард, ради чего все это? Божена вернулась на Землю, чтобы родить сына. Отца у ребенка не будет…
Лабард перебил Итерна.
- Будет, Босх, будет.
- Но…, - Босх с недоумением посмотрел на Бжиневски.
- Нет, мои дорогие, ваши эпизоды закончились, Божена выйдет замуж за…, - Лабард лукаво посмотрел на Босха, - угадай, мой друг, за кого…
- …за Рене де Карта,  - с нескрываемой тоской произнес Босх.
- Вот именно, как и предполагалось,  - Лабард с удовольствием потянулся, прикрыл глаза, - Босх, жизнь мудрее человеческих страстей.
- Но ребенок, что будет с ним?
- А вот это уже другой вопрос. Его ждет непростая жизнь.
- Лабард, - Босх отступил от окна вглубь комнаты, подошел к столу, стараясь не смотреть на  Бжиневски, - вам не кажется, что все это жестоко по отношению к нам?
Лабард поднял глаза. Внимательно посмотрел на Босха
- Тебе больно, Босх, но так было задумано. Ты полагал, что твоя долгая-долгая жизнь обеспечила тебе иммунитет против того, что делает людей живыми – против любви. Ты думал, что твоя основная цель – быть добросовестным служителем Интерриума, защитником людей. Но как можно защищать, не зная самого главного – люди уязвимы, а ты не считал себя таковым. Ты был вечным, сильным, бессмертным. Но бессмертие может стать наказанием, если ты не понимаешь его сути.
- Я полюбил, вы этого добивались?
- Я – нет. Это был урок высшего порядка. Я тоже всего лишь служитель.
- Но вы – выше нас…
- Нет, я – другой. Вы – итерны, а я - дух.  Мне многое неведомо. Я дальше от людей, чем все вы. 
Босх замолчал. Бжиневски сел на старинный диван с резными подлокотниками, обтянутый китайским темно-зеленым шелком.
- Чудесная вещь, - Лабард вышел из-за стола, подошел к дивану, провел ладонью по тонкому материалу, - любимый диван одного замечательного исторического персонажа, жаль, он плохо закончил свою жизнь.
Ян впервые открыто посмотрел прямо в лицо Коменданта.
- А вы, господин Бжиневски, что скажете? Вы удовлетворены? - Бжиневски сглотнул комок   в горле, - для вас история закончилась.
- Я умер навсегда?
- В этой жизни – да. Поблагодарите Босха, с такими знаниями, которые открыла вам Белая Книга, оставаться на Земле невозможно. Да и Божена уже ничего не могла изменить, даже если…
- Даже если… Босх напрягся, шагнул к Лабарду, его взгляд стал цепким, в голосе ощущалась дрожь.
-  Даже если она полюбила бы вас, все равно суть осталась бы прежней. Вы, господин Бжиневски, не созданы для любви. У вас душа выхолощена. Вы – философ, архитектор, логик, оратор, что угодно, только не Творец. 
Бжиневски опустил взгляд. Босх отошел к окну.
- И кто здесь самый счастливы й? – раздался его голос.
- Тот, кто знает меру своим желаниям - слова Лабарда прозвучали так искренно, словно он открыл для присутствующих главный закон бытия, например, чего хотите вы?
Этот невинный вопрос Комендант Интерриума адресовал Яну Бжиневски.
- Я очень устал.
- Тогда отдыхайте, но для этого вам нужно отправиться очень далеко. У вас  будет возможность вернуться, стоит только пожелать.
Бжиневски словно получил отпущение грехов. Его тусклый взгляд неожиданно просветлел. Он быстро встал и направился к двери.
- Я свободен?
- Абсолютно, - Лабард рассмеялся, - у вас впереди вечный отпуск.
Не успели затихнуть эти слова, как Бжиневски растворился в сумерках комнаты.
Босх подошел к Коменданту и встал прямо напротив него.
- Мой мальчик, - Лабард положил руки ему на плечи,  - скажу честно, я так переживал за тебя. Я боялся, что ты не поймешь главного урока, я знаю, это больно, но история не закончена, у нее будет продолжение.
- А конец?
- Тебе так хочется, чтобы все закончилось?
- Я хочу ясности, хочу понять, зачем нужно давать человеку любовь, и тут же отнимать ее.
- Утешься Босх, Божена любит тебя, а не того странного человека, что покинул нас. Просто перед ее глазами будет много лет стоять его образ, но твоя душа будет наполнять ее до самого финала.
- Она долго будет жить на Земле?
- Нет, ей нужно родить ребенка и написать книгу. Да, и еще, - Лабард грустно улыбнулся, - Белая Книга, она должна вернуться. Божена захватит ее с собой, когда придет срок возвращаться домой.
- Я увижу ее?
- Если захочешь.
- Почему любовь причиняет боль?
- Твоя душа растет, а это процесс болезненный.

Лабард обнял Босха, как отец сына, душевно и крепко. Привлек к себе на мгновение и тут же отстранился, чтобы с неизбывной нежностью посмотреть ему в глаза. 

На этой трогательной ноте где-то за дверьми раздался шум. Что-то зашипело, заскрипело, заскрежетало. Будто гигантский поезд срывал последние путы, мешающие ему начать движение. 
- Пойдем, Босх, кажется, кто-то прибыл. Они вышли на улицу, миновали площадь, свернули под одну арку, затем под другую, в узкий переулок, перетекающий в другой и так несколько раз. Прошли мимо маленького куполообразного здания, мимо скромного палисадника и вышли на широкую улицу, ведущую к тяжелым кованым воротам.
  Подойдя к ним, Лабард оглянулся и лукаво посмотрел на Босха, словно говоря ему, «История еще не закончилась…». Когда тяжелые створки отворились – наступила абсолютная тишина, ни Босх, ни Лабард ничем не выдали своего удивления. На пороге Интерриума, на перроне, от которого торопливо, пыхча, словно старая гусеница, отъезжал поезд, - стояли двое – Ян Бжиневски и Вацлав Гратц.
- Я встретил его, когда выходил, - тихо произнес Ян.
Несколько мгновений мужчины просто стояли и смотрели друг на друга. Первым нарушил молчание Лабард.
- Гратц, что вас привело к нам?
- Мой самолет упал. Я летел домой.
- Но это ведь не все? – Лабард сделал приветственный жест и приобнял Гратца. Тот смущенно обернулся на Бжиневски.
- Мой друг здесь.
- Одна душа на двоих, - прошептал Лабард, эти слова мог услышать и услышал лишь один Босх, - вы знаете, что это значит?
Бжиневски смотрел на Гратца с тем сокровенным выражением лица, что обнаруживает теснейшую связь между людьми, превращая их в своеобразных сиамских близнецов.
- Знаете, что о вашем притяжении подумали бы на Земле? – в голосе Лабарда проскользнула ирония.
Гратц передернул плечами.
- Мне наплевать. Я нормальный мужчина, мне нравится женщины…
- Тем не менее, они вам не нужны, -  Лабард пригласительным движением увлек Гратца за собой.
- Ян для меня – больше чем друг, он мой брат.
- Все очень просто, мой друг, этот человек – действительно ваш брат, кармический, вы родились, если можно так сказать, из одной молекулы. Вы всегда были близки. Не волнуйтесь, в этом нет ничего страшного, вам нужно просто привыкнуть. Когда эта связь станет для вас нормой, у вас все наладится. Дайте-ка посмотреть, что вы привезли?
Только сейчас присутствующие заметили, что в руках Гратца был большой пакет. Лабард ловким движением сорвал бумагу, под ней оказалась картина, он ее развернул так, что никому кроме него не была видна ее лицевая сторона. Если бы Бжиневски и Гратц не были поглощены встречей, то они бы заметили, как изменилось выражение лица Босха. Еще не видя главного, он замер, словно, столкнулся с чем-то непостижимым. Его глаза приобрели ту живую земную теплоту, что сообщает лицу душевность. Руки невольно потянулись к картине, а вслед за ними и все тело обернулось к вожделенному предмету. Он шагнул к Лабарду, чтобы из-за его плеча увидеть желаемое, но Комендант резко повернул картину, чтобы на нее могли взглянуть те, двое, что были рады обретению друг друга. Бжиневски, увидев, что пряталось за аккуратной упаковкой, вздрогнул.
- Как живая.
Гратц был менее трепетным. Он скользнул по изображению взглядом, хотел что-то сказать, но раздумал.
- А Дэмон – молодец, справился с заданием, - только сейчас Лабард сжалился над Босхом, который чувствовал, что изображение на картине имеет отношение к нему, -  это для тебя, Босх, привет от земного художника. С этими словами он протянул картину Итерну.  Если бы тысячи Солнц в эту минуту взорвались или Вселенная породила бы новую Галактику, даже в этом бы случае Босх не испытал такого потрясения, как сейчас, когда он увидал портрет Божены, написанный Дэмоном. И вот странность, ведь он видел этот портрет на Земле, тогда,  в осеннем парке. Видел этот легкий штрих, беглую манеру письма, эти зеленые угольки в глазах, излом бровей, высокую линию лба. Но теперь он словно вдыхал запах ее кожи, потому что сразу за лицом в его памяти всплывала она вся, целиком, теплая, пахнущая жасмином и уютом, немного грустная, с прозрачно-осенним  взглядом и пластикой плывущей ладьи. Ее голос, сильный, хорошо поставленный, но не грубый, бледно-розовые губы, испещренные едва заметными морщинками, кофейный запах волос. Воспоминание было таким живым, что на мгновение Босху показалось – стоит лишь обернуться, и он увидит Божену за ближайшим поворотом. А если проявит проворность, то сможет догнать ее у самой кромки воды или в узких околоплощадных улочках, из которых состоит этот гигантский лабиринт под названием Интерриум.  И тогда она все поймет, возьмет его за руку и они уйдут туда, где им положено быть.
Но дело было не в проворстве. Божены здесь не было. Она недавно вернулась  в свой физический мир, где тратится слишком много слов, где не выполняются обещания, и блага мира делятся не между всеми поровну, а достаются тем, кто их не заслуживает. Там осень длится гораздо дольше, чем ей положено, зима напоминает смерть, а лето быстротечно, как утренняя молитва. Там юность легка и беззаботна, от зрелости веет обидами и усталостью, а мудрость  означает близость физического конца.
Там никогда не сбывается заветное, зато повседневное побеждает чудесное. Утро, день и вечер – это периоды суток, а не времена года для души. Там Божене предстояло прожить еще немного, и то лишь для того, чтобы реализоваться. Босх это знал и не мог противиться. У него оставалась лишь надежда на то, что после возвращения в Интерриум она вспомнит о нем.    
Гратц и Бжиневски тихо разговаривали о чем-то своем. Лабард обернулся к ним.
- Господа, я советую вам поторопиться. Один из вас должен вернуться.
Гратц встрепенулся. Он не ожидал подобного поворота событий.
- Разве я не умер?
- Только на время, господин инспектор, на земле у вас много интересного,  вам предстоит стать одним из главных героев новой истории, - в голосе Лабарда послышалась строгость.
- Какой истории, о чем речь?
- Не заставите же вы меня раскрывать секреты, дорогой Гратц, я исполнен нетерпения, мне как никому другому хочется узнать, на что вы способны. Но всему свое время. Вы должны вернуться, более того, и портрет надобно прихватить.
- Но ведь самолет упал…
- И что из того, пускай падает, если ему хочется, а с вами мы поступим милосердно – месяц в больнице, и вы как новенький.
Гратц и все остальные обернулись туда, куда небрежным жестом указывал Комендант – там, словно расступилась твердь инобытия, и в ней образовался маленький островок иного мира, в котором совершенно отчетлива была видна картина преисподней – дымящаяся трава, покореженные деревья вперемешку с оплавленным металлом, вырванные с мясом механизмы гигантской железной птицы, еще вздрагивающие в предсмертной конвульсии, земля, пропоротая стальными лопастями, вывороченными обугленными комьями словно устремилась в небо, обрубки человеческих тел, кровавые фрагменты, распахнутые чемоданы, иная кладь, разлетевшаяся на десятки метров вокруг. И посреди всего этого ужаса, апогея беды, лицом вниз лежал мужчина. Его тело неестественно выгнутое, было подобно тетиве лука, что готовится к выстрелу. Смерть лишь задела его острым крылом, нанеся резанную глубокую рану в области ребер, но по странной причуде своей решила не обременяться этой жизнью – и так поклажа была тяжела – 112 человеческих душ. Сто тринадцатую она бы не потянула. Эта счастливая душа сейчас находилась в иномире и смотрела на свою физическую оболочку с нескрываемым ужасом.
- Вы – счастливчик, господин Гратц, - промолвил Лабард, и чувствовались  в его словах  то ли нежность, то ли сожаление по тому, что отныне было утрачено навсегда, - вы выживете, но станете совсем другим. Вас ждет другой берег, иная жизнь, но она стоит этих жертв.   Ступайте, за вами пришли.
И действительно. На зримом островке иного мира, где страшная авиакатастрофа навсегда изменила местный ландшафт, показались люди в специальной форме – медики-спасатели, и вслед за ними зыбкой полосой, то появляющейся, то исчезающей в мареве едкого дыма возникла колонна спецтехники – машины скорой помощи, пожарники, спецслужбы. Но те, кто пришли первыми, удивительно сразу заметили мужчину, уткнувшегося лицом в тлеющую землю.  «Он дышит» - раздался крик, - как это можно было увидеть – непостижимо, - но этого оказалось  довольно: сильные руки осторожно развернули мужчину, подняли, положили на носилки, приложили маску с кислородом, и со всех сторон потянулись тонометры, шприцы, лапы дефибрилляторов - изумленные голоса шептали непонятные слова, звучавшие, как молитвы шаманов, ошарашенных чудесным явлением. «Он выжил, он дышит…». В тело проникла влага,  живительная,  холодная, словно горный ручей, она побежала по иссушенным артериям, мышцы свела судорога, дыхание прервалось, но на этот вариант у пришедших был свой ответ, - иглы электрических разрядов, словно миллион жучков,  проникли под кожу, внедрились в самое нутро и стали пробуждать к жизни застывшие было молекулы. 
Но был ли рад этот мужчина, наблюдавший за своим воскресением. Что его ждало в этом осеннем тоскливом краю, где первые яблоки отдавали горечью, а бабье лето было кратковременным, как детство. В этом краю, где восход был предвестником заката, где студеные парки заставляли сердце биться медленнее, и где одиночество было основной профессией всех живущих. Радовался ли Вацлав Гратц второму шансу? Скорее всего, нет, потому что, находясь душой в Интерриуме, он более всего мечтал остаться с тем, кто был его частью. Он хотел достичь наконец того уровня счастья, которое усмиряет самую неизбывную тоску,  искупает все самые грешные грехи, поправляет непоправимое. Он хотел остаться там, где рассвет вечен, где спелые сполохи придуманного солнца превращают долины в медные реки, а серебристые горы, словно сказочные исполины, светят своими вершинами. Но Вацлав Гратц был лишен этого счастья, счастья небытия. Он должен был вернуться…
- Что значит, должен вернуться? – Гратц произнес эти слова через силу, морщась, словно от зубной боли.
- Уж если вы приняли на себя груз воплощения, так доведите его до конца. У вас еще есть невыполненные задачи. Я понимаю вашу печаль, вы устали, на Земле нет ничего, что примирило бы вас с подобным положением дел. Но ваша новая ипостась изменит многое. Ступайте, Гратц,  ваш поезд.
Гратц обернулся, мерное поскрипывание колес обозначило появление железной гусеницы. Он только хотел взять за руку Яна Бжиневски, который стоял в тоскливом оцепенении, не сводя с друга глаз. Но и это ему не удалось, невидимая сила втолкнула его в поезд, и не прошло и мгновения, как заветный перрон стал стремительно удаляться, Гратц хотел прильнуть к окну, но резкий неприятный голос произнес: «Держите свой багаж рядом с собой», - и кто-то невидимый  буквально впихнул в его руки большой, тщательно упакованный предмет, по очертаниям напоминавший картину.
Гратц не понимал, зачем он ему, но чувствовал: возражения здесь не принимаются, и тот же голос, откуда-то сбоку и чуть поодаль, мерно проговорил: «Успокойтесь, дышите, дышите, все будет хорошо…». Постепенно голос стал трансформироваться, приобрел нотки живые, человеческие, в нем проявились эмоции и половая принадлежность, теперь Гратц осознал, это был женский голос, который ласково и тревожно звал его к жизни…

- Ну вот, он ушел, а нам еще многое предстоит, - Лабард задумчиво вглядывался в туманное облачко, в котором скрылся только что пронесшийся мимо поезд. Остановка была краткой, только для того, чтобы забрать одного единственного пассажира. И вот поезд умчался в иное измерение, Лабард проводил его взглядом полным отеческой грусти, - слава богу, постепенно все встает на свои места. Вы еще здесь, господин Бжиневски, ступайте с миром, вам тоже было нелегко.
Ян Бжиневски, словно повинуясь ласковому приказу Коменданта, развернулся на 180 градусов и исчез в ближней улочке.
- Дорогой мой Босх, все гораздо неожиданней, чем я предполагал. Я вам больше скажу, все еще только начинается.
Но Босх, казалось, не слушал его. Он был погружен в свои мысли. Даже всесильный Лабард сейчас не мог проникнуть в них. Он мог лишь догадываться.
- Я увижу когда-нибудь сына?
Лабард встрепенулся.
- Сына? Вы так к этому относитесь?
- Почему вас это удивляет? Кто, по-вашему, этот малыш для меня?
Вместо ответа Лабард покачал головой и ничего не ответив, направился вглубь города. Перед ним расступались жители, остальные Итерны и печальные сущности, страдающие от неизвестности, шорохи и шелесты летели вслед за ним, будто луговые собачки, нерожденные дети протягивали к нему зеркальные ладони, юный Pavo Cristatus, любимец Босха, радужно вздрогнул опереньем и влился в это торжественное шествие душ.
Босх не пошел вслед за ними, он остался стоять на перекрестке улиц, под сводчатыми потолками арок, обозначающими несуществующий предел. Внутри него пульсировала кровь, по крайней мере, он чувствовал это, еще он слышал свое дыхание, его бросало то в жар, то в холод, у него зябли пальцы рук, а в висках лейкоциты и эритроциты сталкивались в незримой битве. Итерн Босх больше не упивался собственным бессмертием, его не радовала участь вечного жителя незримых миров, он желал судьбы, он хотел воплощения, в котором краткость мига, благославленная Изначальностью, определяла его суть. «Жизнь прекрасна, потому что быстротечна, только достигнув дна, ты постигнешь настоящую глубину». Итерн Босх достиг дна, и теперь, стоя на оголенных камнях, светившихся, как осколки метеоритов, он более всего желал вернуться к началу. К самому первому началу, когда Земля была пустынна и мертва, когда темно-фиолетовые сполохи небес освещали ее нехотя и скупо. И именно тогда Босх услышал первое дыхание, ощутил на своей коже первый ветерок, прилетевший из самых глубин Космоса, когда огромные лиловые бабочки в вихре рождественского восторга опустились впервые на землю. Они распались на миллиарды живых бактерий, насытивших Землю жизнью, - ее различными формами, такими неожиданными, что сами Итерны подивились. Этот карнавал вскоре насытил землю влагой, солнцем и ветром, он придал смысл суровым камням и ледяным потокам воды, сошедшим с седых гор. Он принес на Землю зной лета и плодовитость осени, сочность весны и монашеское безмолвие зимы. Он расчертил небеса звездными знаками препинания, насытил воздух ароматами,  способными смутить самый стойкий дух, пронизал человеческое сознание бисером чудесных откровений. Этот космический дух, снизошедший на Землю праздником, цирком шапито под открытым небом, подарил каждому отныне живущему могущество самого Господа, зашифровав его в формуле всесильной ДНК.
И теперь Итерны были счастливы, потому что их подопечным – людям было дано все для абсолютного счастья. Но счастье не сбылось. Это было самым страшным и неожиданным сюрпризом, богато оснащенные, обласканные Богом, люди не смогли воспользоваться имеющимся сокровищем. И Итерны оказались бессильны.
Босх был одним из тех, кто оказался несломлен, в то время, как подобное поражение существенно изменило соотношение небесных энергий. Он остался с людьми, и теперь его благородство обернулось против него. Он знал, что вопреки легендам об ангелах, которые отказываются от бессмертия ради любви,  никогда не сможет стать человеком и жить на Земле. Это были всего лишь красивые сказки. «Небеса не могут опуститься на землю, рыбы не станут ходить по земле…». Поэтому ему оставалось лишь одно – ждать.
Ждать часа, когда его земной сын вырастет и захочет узнать, кто его отец. Ответ на этот вопрос он услышит только от него, Итерна Босха. И никак иначе.
Между тем, фигура Лабарда давно растворилась  в паутине улиц. Стих гомон толпы и шелест душ, отзвенели колокольчики, только где-то чуть поодаль раздался стрекот, будто сверчок, потерявшийся в лабиринтах Интерриума, наконец нашел дорогу домой. И счастливо потрясенный, он уткнулся в какую-то укромную придомовую щель, чтобы завести свою  упоительную песню. Песню о счастье…
Босх открыл первую попавшуюся дверь, зашел внутрь – там было чисто и пустынно. Никакой мебели – только бледно-кремовые стены, лимонно-желтый паркет, лакированные подоконники, да скромные маргаритки в розовых горшках на каждом окне. Босх подошел к одному из них, чуть помедлил, постоял, задумавшись, и вдруг, словно земной ребенок, прижался лбом к холодному стеклу. Он отчетливо видел, как там, впереди, где камень мостовых постепенно перерождался в морское дно, где вековая кладка столетий рассыпалась от легкого прикосновения радужных волн, там, в океанских просторах, на немыслимой глубине оживали самые трепетные желания, нашептанные десятками воплощений, неисполненные, переполненные томлением несвершения, нетерпеливые, как детские голоса в гостинной в рождественскую ночь, торжественные, как лицо священика в процессе крещения, желанные желания, сокровенные, заветные, всесильные. Желания, отвергнутые и позабытые, преданные ради звонкой монеты и пыльных штор. Желания умные и всепрощающие, славные и добрые. И Босх просто протянул руку, чтобы зачерпнуть этот бесценный дар небес, чтобы поднести его к лицу, и, окунувшись в это сияние всем существом, раствориться в нем навсегда.
Он обернулся лишь на мгновение, чтобы перед уходом вспомнить самое ценное, что стало для него смыслом всей его затянувшейся жизни – лицо родной  женщины, ускользнувшей от него, подобно солнечному зайчику в последний день земной осени.       



                ЧАСТЬ ОДИННАДЦАТАЯ

                Между строк. Фрагмент Zerro

Странное дело, сейчас по прошествии нескольких лет, события, описанные в этой книге не приобрели той характерной временной отчужденности, что обычно постигает события нашей жизни. Они и по сей день кажутся мне яркими и сочными, как будто произошли вчера. Но я задаюсь вопросом: почему это произошло именно со мной, почему в молекулярном хаосе повседневности меня настигла эта сказка, эта История смущенного сердца, что могла привидеться, пожалуй, лишь очередному несчастному Мастеру, когда тот в болезненном бреду невостребованности поверяет сиротливые мечты действительно больному соседу по палате.
Почему Божена Иртен, Ян Бжиневски, Итерн Босх, Вацлав Гратц, Фредерик Лабард и Николай Васильевич Дэмон вторглись в мою размеренную жизнь, каждый новый  миг которой сулил лишь вялое непонимание и тщетные попытки возвыситься, прежде всего, в собственном восприятии. Как сталось, что мой мозг, связанный биотоками с самим Ледяным Безмолвием, подобно тому, как маленькое море связано с бушующим океаном, непоколебимым в своей мудрости и мужицкой правоте, вдруг, словно антенна, стал принимать этот дивный сигнал. И вот за чередой сомнительных ассоциаций, волнений и недоразумений, осторожно, но настойчиво, можно даже сказать, галантно, но властно эти судьбы, столь далекие и необъяснимые, вдруг явились ко мне с бесцеремонностью непрошенных гостей, к тому же наследивших в прихожей.
Мне ничего не пришлось придумывать. Слова приходили, когда хотели и уходили так же, по-английски, с холодноватой чопорностью во взгляде и интонациях. Роман то обрушивался на меня, как водопад,  то медленно и лениво, как барин-сибарит из тягучих романов Льва Толстого, закрадывался в мою душу. Особенно хорошо удавались вещи описательные, когда нужно было чувству или человеку дать определение, а значит, создать его характер и дальнейшую траекторию развития.
Отныне мне представлялось, что даже когда я перестаю барабанить по клавишам ноутбука, роман продолжает жить во мне на правах глубинной истории, будто происходящей в подземном мире моего сознания. Именно благодаря «Консолио» я ощутила в себе этот потайной пласт, - примите от меня знакомую многим ассоциацию, - вернувшись из странствий, Буратино в доме своего отца за холщевой имитацией очага, что само по себе кощунственно, ибо, что может быть более преступным, чем имитация домашнего уюта, - находит настоящий кукольный город, в котором жизнь струится и бурлит по законам сказки.
Мой компьютер, молодой упрямый бычок, - «когда хочу, работаю, когда хочу, зависаю», - не знает слова «Консолио», он методично подчеркивает его, и мне снова и снова приходится внушать ему мысль, что это неведомое имя может сослужить для нас хорошую службу.  Он задает вопросы в самые неожиданные моменты, и мы с моим бесценным малышом  покоряемся неизвестности, ибо с первых минут даже не подозреваем, какую случайность на этот раз подарит нам наше личное море.
Мне очень нравится название шрифта, которым я пишу – Sylfaen, что-то эльфическое, в духе Рональда Руэла Толкиена. Волнение сердца, проступающее в каждой строке этого мощного произведения, передавалось и мне, когда я путешествовала по необъятному Средиземью.  Представлялось, что вечная борьба за власть и чистоту помыслов была свойственна когда-то и нам, но в силу нынешней нерентабельности все это умерло. Потому что пришло новое время, а старое вспорхнуло, словно стая диких уток с болота при первом же выстреле охотников. Охотники, дикие необузданные существа, с хамоватой удалью, лишенные чувства сострадания, но с лихвой наделенные меткостью и безмятежным спокойствием относительно дня завтрашнего, они чавкают по трясине нашей жизни как короли-самозванцы, защищенные счетами в заморских банках, покупающие всех и вся, они думают, что даже сам Космос находится у них в услужении. Но они ошибаются.
Я наблюдаю, как из предчувствий формируется мысль, из мысли – мнение, как оно робко, но настойчиво надевает на себя словесный наряд, украшает себя местоимениями и прилагательными, уточняет неясности наречиями, связывает несвязуемое союзами и междометиями, и движет всю эту громаду сюжета волевыми глаголами, лишь оттеняя необходимые нюансы  крошечной армией спасения – знаками препинания. И вся эта колготня, словно детская возня в песочнице, вызывает у меня восхищение. Я, как бездетная женщина, смотрю на рождение новых значений и смыслов в тихом блаженстве. Однако же в моем случае, - имею в виду историю с «Консолио», -  заключено больше торжества и радости, ибо речь идет о моем собственном чаде, норовистом и  непокорном.
«Консолио» тороплив, но это все от волнения, он торопится родиться,  а мне передаются волны нетерпения, накатывают на меня, подобно родовым схваткам, потом чуть отпускает, но только если в костер романа брошена очередная порция замшелой повседневности. Я слышу голоса, нет, то зовется не шизофренией, это суть творения, суть создания новой жизни, такой же животворной и пульсирующей, как человеческий эмбрион в женской утробе. Я наполняюсь этим торжеством, этим неявным шелестом, что так часто на протяжении всей жизни не дает нам покоя. Этот шелест похож на несбывшееся, имеющее над нами неопровержимую власть, на ассоциации глубинного детства, когда каждый шаг – чудо, доказательство Его существования. Под этот шелест так сладко тоскуется вечерами, когда роман Диккенса еще лежит нетронутый, но предвкушение уже настигает вас, подначивает развязать заветную бичевку, любопытство обнажает почти детскую пытливость, и желается еще острее, чем раньше. 
В этом дорогом моему сердцу шелесте, я слышу голоса родных людей, ушедших с той обезоруживающей скоропостижностью, что вытаптывает в сердце целые пустыни. Мне чудятся озерные тростники, тайные тропинки, вьющиеся, как серпантин, среди лиловых полей, гранитная глыба-памятник погибшим на Второй Мировой войне, выныривающий на прохожего из зеленого моря  ветвистых деревьев. Укромные лесные уголки, заветные березки, под которыми непременно ранним осенним утром находятся статные подберезовики в обнимку с рыжеголовыми подосиновиками. Во рту у меня терпкой вязью – вкус невежинской  рябины, сладко-горький, родимый. Гроздья агатовой черной смородины притягивают ветви к земле, а на крышке старого колодца первые жухлые листья, как медяки, разбросанные с неожиданной щедростью рукой небесного казначея.
Все это превратилось в шелест, смутный шепот былого, из него, как из чернозема, я леплю свое будущее, свой роман-сон, наполненный эхом прожитого, и волнующей неизвестностью будущего. Я не люблю арифметику, поэтому ничто не умножаю и не вычитаю, не плюсую и не минусую. Люди умные говорят, что минус на минус дает плюс, но в жизни все наоборот. Поэтому, когда в мою дверь стучатся минусы, я складываю их крест-накрест, чтобы получился плюс, и живу с этим, как могу.
«Консолио» - существо из породы плюсов, он несколько взбалмошен и безответственен, как ребенок, но он у меня особенный, не потому что это МОЙ ребенок, а потому что он Индиго. В нем много синего и голубого, - моря и неба, - иногда с примесью желтого, - солнца, песка  и желания жить. Тогда получается зеленый, и эти изумрудно-малахитовые всплески  радуют меня, ибо это все, что я люблю, - море, трава, песок, солнце. Это все, что мне нужно для жизни. Для жизни и любви. Я люблю «Консолио», как сына, которого в жизни физической у меня возможно не будет. Не будет потому, что пришла пора завершения, пора плодов и итогов, подбивания смет и сведения балансов. Чтобы по окончании всей этой страды мы могли подняться на созданную нашими руками вершину и заплакать от счастья или облегченно вздохнуть или мучительно замереть, оказавшись лицом к лицу с собственным фиаско. У кого – как. А я ликую, не зная итога, количественные показатели здесь бессильны, биотоки моего мозга сообщают Отцу, что я уже почти готова к возвращению, хотя до финальной точки еще далеко. И Отец смотрит на меня с той мужественной нежностью, что венчает череду моих несбывшихся надежд  и дарует мне долгожданное утешение…

B.I.


                КОНЕЦ ПЕРВОЙ КНИГИ