глава 4. НЕСОВЕТСКИЙ ЧЕЛОВЕК
В промежутке между получением израильской въездной визы и разрешением на выезд все будущие лишенцы проходили довольно интересный этап. Я тут голову ломал, как этот этап назвать, и пришел к выводу, что ближе всего к этому в российской истории стоит пресловутая «гражданская казнь» По списку-обходняку, составленному на основании овировской анкеты совершали следующие административные демарши. Увольнялись с работы (те, кто еще работал), сдавали в отделы кадров трудовые книжки, военнообязанные сдавали в военкоматы военные билеты, дипломы об окончании учебных заведений сдавали в сами заведения, а если кто учился не по месту оформления, то сдавали в местные отделы народного образования, и получали об этом отметки в обходняке. Далее следовали разрешения-отречения родителей, детей, жен и мужей. И кульминацией был — отказ от гражданства. Предполагаю, что многие при этом даже плакали. Меня лично эта процедура до крайности возмутила. А вы что подумали? Что я возмущался самим фактом лишения гражданства? Понятие «государство» лишено для меня сакрального смысла, лишили ну и лишили, и *** с ним. Но требовать за это еще и заплатить … это уже верх цинизма! Это все равно, что перед экзекуцией требовать от осужденного оплатить услуги палача и аксессуары, ну веревку там, топор или патроны. BIG BROTHER ничем не гнушался. И заплатить мне пришлось, 900 рублей я заплатил.
Во время беготни с обходняком, советские начальнички смотрели на меня как на чумного. Показательным в этом плане стал поход в военкомат. Прихожу, помню, стучу в дверь кабинета военкома. А оттуда звериный рык: «Занято!», как в сортире! Жду четверть часа. Жду полчаса. Надоело. Открываю дверь, вхожу в кабинет. За столом сидит разъяренный красномордый подполковник, а перед ним стоят, виновато опустив головы, три бритоголовых призывника, видать, такие же охламоны, как и я в свое время.
— Чо надо? Занят я! Не понял что ли? — рявкнул подполкан.
— Некогда мне, военный билет пришел сдать.
— Как это – сдать?
Вот этот момент! Момент, когда BIG BROTHER потерял надо мной тотальный контроль. Я пришел бросить ему в рожу военный билет, такую красную книжицу, имея которую меня могли лишить свободы за невыполнение приказа, а в военное время даже расстрелять, по приказу, в том числе и этого подполкана. Вот он — момент истины!
— Я уезжаю на ПМЖ в Израиль.
— А-а-а побежали… с корабля!
— Ты за базаром следи!
— Чо-о-о???
— Я свое отслужил, ты вот их учи, — кивнул я в сторону призывников, —
а мне еще «там» служить предстоит(?!).
После последней моей фразы подполковник сбавил обороты. Видать, ему нравилось все, что касалось армии, неважно какой, и израильской в том числе.
Во время службы я встречал немало офицеров открыто симпатизировавших, и даже восхищавшихся боеспособностью и эффективностью израильской армии. И это несмотря на самый разгар афганской войны, когда воюющая армия по всем военным канонам является самой боеспособной. Наверно, это была реакция на идиотизм, когда тупая муштра и заучивание имен членов Политбюро на политзанятиях затмевали подвиги русских солдат.
Сдал военный билет.
Взгляд последний, прощай КПП!
Не сидеть больше мне на губе!
До свидания «кусок»! Мой закончился срок!
До вокзала теперь марш-бросок!
А мне на память — дембельский альбом, 38 суток гауптвахты, и звание — несоветский человек.
Как и почему я получил это звание, расскажу подробно, оно того стоит.
Мы с группой сослуживцев находились тогда в командировке в городе Петушки (светлая память Венедикту Ерофееву, его, как окрестили критики, сюрреалистическую «Москва-Петушки» я прочитал лет через пять). Стояла знойная третья декада июля 1985-го. У нескольких сослуживцев на это время выпадали дни рождения, и было решено их объединить. После сбора разведданных и рекогносцировки на местности (все по-военному!) получалось, что объект, где я работаю, ближе всех расположен к заданной точке — сельскому магазину, где в ассортименте имелись крепкие спиртные напитки.
Еще на гражданке, во время сборов на очередную пьянку, я становился объектом нецензурной брани со стороны моих друзей. Я всегда предлагал брать выпивки в два раза больше. И как обычно, и в снег, и в дождь, несся за добавкой и врывался в магазин за считанные секунды до закрытия. И с завода меня уволили по той же причине. В нашей бригаде я был — гонцом. Мужики сбрасывались на выпивку, а я бегал за вином, в рабочее время. За это я получал «гончие», то есть пил наравне со всеми не вкупаясь деньгами. Так что, опыт у меня имелся.
Решено, я покупаю водку.
Я замаскировался, взяв на прокат робу у работавших с нами гражданских, и за несколько заходов притащил на объект 20 бутылок. Для переброски водки в часть был задействован огромный грузовик Урал.
Но все это я делал с оглядкой. В те дни все прогрессивное человечество готовилось к открытию, как показала история, последнего, фестиваля молодежи и студентов в Москве. Наш старшина, прапорщик Серега, сказал мне по секрету, что после фестиваля, на День строителя, я поеду в отпуск!
22.30. Полчаса после отбоя. Лежу на своей шконке. Подходит мой друган, Андрюха, из Томска, и говорит, чего, мол, не идешь, все тебя ждут. Он уже второй раз подходит и зовет. А как ему объяснить, что отпуск мне должны объявить, и залететь из-за их дня рождения я не хочу. А не пойти, совсем стремно получится, не поймут. Выкручивайся, как хочешь. «Ладно, Андрюха, сейчас иду!»
«Вот только поздравлю именинников, пригублю, и спать, слово себе даю!»
Открываю дверь сушилки. «Заваливай, братан! Заждались уже! Без тебя не начинаем!» — загалдели мои друганы. Посреди сушилки был сооружен из ящиков стол, задрапированный кумачовой скатертью из ленинской комнаты. Посередине стола лежал противень из солдатской столовой с горой жареной картошки с тушенкой. Противень окружали алюминиевые миски со свежими огурчиками, помидорчиками, клубникой и другими садоогородными дарами собранными еще на рассвете с офицерских дач. Весь этот живописный натюрморт обрамлялся протуберанцем из бутылок водки. За столом восседали именинники и гости, а так же … две девушки-«солдатки».
Тосты! Поздравления! Я только пригубил, как себе и обещал, и принялся кадрить «солдатку» Лидочку.
После третьего тоста, чтобы не обидеть именинников, я потихоньку удалился с «солдаткой» в ленинскую комнату.
Я вернул за стол разбитную солдатку и завалился спать счастливый и умиротворенный.
Все два года службы я задавал себе один и тот же вопрос: зачем в Советской Армии поддерживался, злонамеренно причем, половой аскетизм? Увольнения, а тем более отпуска, давались крайне редко и то выборочно. А ведь знали советские командиры, что даже за римскими легионами (тоже армия-победительница) гнали стада коз для озабоченных легионеров. Что это за солдат, который и во сне, и на боевом посту думает только о ****е?! Что это за боец?! Такой солдат — плохой солдат. Такой солдат всегда раздражен и агрессивен от половой неудовлетворенности и онанизма. Из-за этого — самоволки, побеги и всякого рода неуставные взаимоотношения. Зачем моей Родине нужны были такие, «николаевские», солдаты?! Ходил бы солдат в увольнения, хотя бы раз в две недели, возвращался бы счастливый и удовлетворенный, и добросовестно исполнял воинский долг. А то по субботам, во время замены нижнего белья у старшины, я выискивал трусы, на которых хотя бы пятна спермы от непроизвольных ночных эякуляций отстираны, а после учебки я стирал свои трусы только сам.
Миллионы молодых парней были заперты в воинских частях, отсюда и девушки-«солдатки». Ладно в городах, а в деревнях — их, сердешных, и ****ь-то некому было. Они, девчонки-девчоночки, истекая соком, с тоской смотрели на взводы и роты, шлепавшие кирзачами по пыльным улицам их деревень и сел, а после отбоя, набравшись смелости, лезли через заборы и колючку в казармы. Во время командировки в Башкирии, там наша казарма стояла на отшибе, на опушке леса, девчонки-башкирки из соседней деревни приходили к нам целыми группами, приносили нам брагу -«кислуху» и самогон, жарили нам мясо, грибы и картошку, и все ради того, чтобы хоть кто-нибудь их приласкал. И за это они, благодарные, мыли полы в казарме вместо дневальных, стирали униформу. В этой башкирской деревне, я туда попал в августе 84-го, не было света, не было — электричества! Видать Ильич со своей «лампочкой» туда не добрался! 19-ый век! Мы провели там первую линию электропередач по центральной улице. План ГОЭЛРО, бля! На досуге и в выходные, и в рабочие дни тоже (мы уже тогда в Советской Армии освоили «бригадный подряд» и «хозрасчет», мы отправляли на работу на «левые» объекты несколько человек, которые работали там за наличные для всех нас, а все остальные выполняли их работу на военных объектах) мы монтировали внутреннюю электропроводку в закопченных керосиновыми лампами и свечами убогих домишках, так как по генплану этого не предусматривалось, этим сельчане должны были заниматься сами! На эти деньги мы покупали хавку, сигареты, выпивку, и даже купили магнитофон. Девчонки приходили к нам в гости и чуть не плакали от радости — они впервые видели магнитофон! Мы под этот магнитофон с ними танцевали в ленинской комнате. Девчонки жаловались, что найти себе пару в деревне практически невозможно. Парни, возвращаясь из армии, тут же женятся, а от алкоголиков и находящихся в тюрьмах односельчан проку нет. Мы — стройбатовцы, мабута, были для них блестящими кавалергардами.
Вторая сторона медали. В этой командировке у нас не было своей кухни, и мы ездили за хавкой в военный городок в столовую одной воинской части, где мы стояли «на котловом довольствии» (ну же и язык устава!) и привозили хавку в термосах. Там, в военном городке, квартировали тысяч десять стройбатовцев, несколько частей.
Помню, как, будучи дневальным, я в первый раз поехал с сержантом за хавкой.
Мы припозднились тогда, и в столовой уже происходил прием пищи (устав кибернетики, что ли писали?!). Я обратил внимание на два стола в углу, они стояли отдельно от остальных столов. За этими двумя столами сидело десятка полтора солдат, от внешнего вида которых мне стало не по себе. Грязная, замызганная униформа, грязные руки, следы побоев на затравленных лицах. Солдаты сидели, понурив головы, и черпали гнутыми алюминиевыми ложками баланду из мятых алюминиевых мисок. Чтобы иметь наглядный пример на кого они были похожи, вспомните пленных российских солдат во время первой чеченской войны, таких я видел по телевизору. Я сам тогда был «духом» и подумал, что эти солдаты — мои друзья по несчастью.
Что касалось дедовщины, то в нашей части дела обстояли тоже не лучшим образом, но, чтобы по части бродил десяток солдат с разбитыми рожами, то это было уже слишком. Ну и бардак же здесь, подумал я. Я спросил о порядках в части у приблатненного грузина-раздатчика, пока тот черпал баланду из котла и наполнял наши термоса. Раздатчик ответил, что «внутренний порядок» у них устроен по «земляческому» принципу. По сравнению с «уставным» (название говорит само за себя) и, скажем так, «традиционным», когда «уважался» срок службы, «земляческий» считался наихудшим. Плюс ко всему, все роты у них были одного призыва (такое практиковалось только в стройбате). Так как в строевых частях, при двухгодичном сроке службы и полугодовых циклах демобилизации и призыва, менялась только четверть личного состава, при этом три четверти оставались подготовленными и с опытом. Заменить весь личный состав разом было невозможно исходя из критериев боеспособности. Представьте себе роту, в которой, например, девяносто узбеков и пять человек других национальностей, и все они одного призыва. Для этих пятерых неузбеков это было хуже, чем оказаться в дисбате или в зоне. И чтобы выжить, надо было при первом же наезде брать с пожарного щита лом и бить всех без разбора. А затем, с гауптвахты, просить о переводе в другую часть, если не посадят.
Так вот, эти избитые и чумазые солдаты были — «парашники», то есть те, кто от постоянного недоедания, и по слабости характера, жрали на помойке отбросы из столовой, и «опущенные» - они были изнасилованы своими же сослуживцами.
Через какое-то время произошел и вовсе кошмарный случай. Двое таких опущенных, они работали кочегарами в котельной военного городка, забили насмерть, ломами, одного из своих насильников и сожгли его в топке.
И еще, в военном городке солдатами были изнасилованы несколько офицерских жен.
В армии ходила байка, что для понижения солдатского либидо, в солдатский кисель, похожий на грязную, растаявшую на горячих камнях медузу, якобы добавляли — бром(?) Помню, как мы с приятелем, Игорьком Климовым, пили этот бромовый кисель аж по три стакана! Не помогло. Совершенно отчаявшись, мы пришли в медпункт и попросили врачиху, капитаншу, сделать нам … уколы от перевозбуждения, именно так мы их назвали! В ответ на нашу просьбу эта сучка объявила нам по три наряда вне очереди и приказала доложить об этом нашему командиру!
А новинка Перестройки — «эротическая» аэробика на ТВ! Мы заранее занимали места, чтобы быть поближе к экрану телевизора. У каждого из нас были свои любимые спортсменки. А после шейпинга половина роты бежала в туалет! А «вечерний сеанс» — «Спокойной ночи, малыши!», с тетей Таней Веденеевой и плюшевыми Хрюшей и Степашкой. Представьте себе сцену, как полсотни здоровых лбов, облепив ротный телевизор, смотрят детскую передачу и делают «комментарии» в адрес аппетитной «тети» Тани! Если судить по нашей части, то тетю Таню виртуально трахнула вся могучая Советская Армия! Дана Борисова никогда не будет иметь такого рейтинга, какой имела наша любимая тетя Таня, даже если разденется догола в своей передаче!
И все это вместо того чтобы отпустить солдатика в увольнение!
Ночью в казарме.
Я проснулся от грохота сапог по взлётке и зычной команды «Строиться!»
Старший прапорщик комендатуры, начальник гауптвахты, отдавал приказы своим красначам (солдаты комендантского взвода, они носили красные погоны и петлицы). Красначи вытаскивали из всех щелей участников банкета, кого вели, а кого и просто волокли по гладкой (дневальные каждый день натирали взлетку красной ваксой и пидорасили до блеска тяжелой «машкой») взлетке и складывали их вдоль стены. Тех, кто еще держался на ногах, комендантский прапор швырял на пол.
«Солдатки» оказались полностью голыми. Кроме туфель, остальные части их туалета отыскать в суматохе не удалось. Они сидели на полу, укутавшись в простыни, и пьяно рыдали. За ними, как за гражданскими лицами, прикатил милицейский уазик в сопровождении дежурного по части и увез их во тьму.
«Прощай, Лида-Лидочка! Я бы сейчас с тобой поехал хоть в тюремную камеру!»
Дежурный по части, капитан, матерился и брезгливо тер портянкой китель на пузе.
Бдительный комендантский прапор двигался вдоль строя и приказывал дыхнуть на него. Таким образом, он вычислил двух, затесавшихся среди трезвых, залетчиков. Он выдернул их из строя и швырнул на взлетку к остальным.
Я тем временем проводил статистическое исследование. Статистика получалась такая: из тридцати бойцов подразделения «в живых» осталось только двенадцать, а остальные, включая сержантов, лежали на взлетке в «неестественных позах», или сидели, привалившись спинами к стене.
Моя бурная фантазия «баталиста» тут же принялась рисовать табло. Название ему я дал такое: «Казнь зачинщиков солдатского бунта» — еще не рассеялся пороховой дым ружейного залпа, капитан как раз закурил, это он зачитывал приговор; расстрельная команда — красначи; прапор командовал: «Товсь!», «Пли!»; вдоль «стенки» лежат вповалку мои казненные братья, а нас специально построили и приказали смотреть, в назидание, чтоб неповадно было!
Такая вот картина предстала перед оставшимися в живых.
Я оказался единственным трезвым старослужащим! И дежурный капитан, с мокрым пятном на пузе, назначил меня (сознательного, как он тогда подумал) старшим группы до прибытия наших командиров. А нарушителей воинской дисциплины красначи погрузили в грузовик и увезли на кичу.
Когда красначи и дежурный по части съебались, мы принялись обсуждать происшествие, залет. Выяснилось, что всему виной стал один из именинников. Он, видите ли, посчитал излишним идти в туалет, расположенный в нескольких десятках метров от казармы, и стал отливать прямо с крыльца. За этим занятием его и застал проходящий мимо дежурный наряд. Наш именинник, не сдержав эмоций на лившуюся на него брань, сблевал прямо на китель дежурного по части! Так вот почему капитан брезгливо тер свой китель чьей-то грязной портянкой!
Утром первым прибежал наш старшина, а чуть позже командир нашей группы, капитан. Их обоих дежурный по части разыскивал еще ночью, и даже посылал за ними посыльных, но ни того, ни другого найти не удалось, так как дело было в ночь на воскресенье. Часа через три прикатили командир нашей части, подполковник, его замполит, майор, их привез из Щелково на своей служебной волге замначальника УНР (управление начальника работ) с Таганки, подполковник. Залетчиков привели с гауптвахты и построили на взлетке. Остальных, «благонадежных», отправили под моим командованием (замполит поверить не мог, что я не среди залетчиков!) на работу на нашу базу.
Придя на базу, я тут же улегся в теньке на импровизированный матрас из мягкой, неколючей, финской стекловаты и заснул спокойным сном.
Мой, почетный, сон старослужащего прервал прибежавший из казармы дневальный, он передал приказ замполита — срочно прибыть в расположение.
Проходя вдоль строя залетчиков в направлении ленинской комнаты, я поймал взгляд моего друга, Андрюхи-именинника, — сдали тебя, братан.
Я вошел в ленинскую комнату, доложил о прибытии и вытянулся по стойке «смирно».
Члены «полевого трибунала» сидели за столом, покрытым кумачовой скатертью (по всей видимости, у старшины в запасе имелась еще одна скатерть, так как ту, которой был накрыт банкетный стол, вряд ли бы успели постирать, высушить и погладить)
Замполит встал из-за стола, зашел мне со спины и начал ласково:
— Солдат, не знаете ли вы, кто купил и доставил водку в расположение части?
Я уставился на старшину. Старшина мне маячил, что, мол, уже все известно и отпираться бесполезно.
— Да, знаю, — ответил я четко.
— Ну и кто же это?!
— Я!
Замполит выскочил из-за моей спины, как чертик из табакерки, выпучил глаза (он был немного бесноватый, его даже командир части побаивался. А совсем недавно он приезжал к нам с лекцией: «О борьбе с пьянством и алкоголизмом» в свете набиравшей в то время обороты антиалкогольной компании) и, заикаясь, попер:
— Тов...Товар...Товарищи! Вы только вдумайтесь! Этот, с позволения сказать, солдат купил и доставил в расположение воинского подразделения 20 бутылок водки, и это несмотря на решения партии и правительства о беспощадной борьбе с пьянством и алкоголизмом! Две трети личного состава подразделения оказались неспособными к несению воинской службы! А сам не пил!!! Вы только вдумайтесь — купил водку, притащил, а сам — не пи-и-ил! Да ведь это — несоветский человек! Да это — вредитель, это — диверсант! Это — враг (тут он попал почти в точку, я, действительно, внук врага народа)! Ведь это же прямой подрыв боеспособности подразделения! Принес водку, а сам не пил! Да таких выродков расстреливать надо, а сейчас, сволочь, – в дисбат!
Закончил замполит свою забойную речь горбачевской, выдернутой из контекста Нового Завета, цитатой: «Пришло время собирать камни!», видать, выражение это, замполиту нравилось, он вставлял его по любому поводу.
Во время обвинительной речи бесноватого замполита я стоял, заворожено уставившись на стол, за которым заседал «трибунал». Ночью на этом столе лежала, забросив мне на плечи свои стройные ноги, солдатка-Лидочка! Знали бы эти мудаки, чем мы на этом столе занимались!
С портретов развешанных на стенах ленинской комнаты на меня смотрели с осуждением розовощекие члены Политбюро, уже второй раз за сутки. Хотя нет, это сейчас они смотрят с осуждением, им это по долгу службы положено, а ночью, я уверен, они смотрели на нас с Лидочкой с завистью, через стекла портретов, как в оконца кабинок в пип-шоу, и драчили при этом! Если бы я писал это в 1985-ом, то вставил бы сюда «поход в баню» в женский день! Пип-шоу — я тогда и слов-то таких не знал.
Солдатка Лидочка была красивой крашеной блондинкой двадцати трех лет. Рослая стройная, с надутой, как два резиновых шарика, упругой попкой, пышной грудью и большим чувственным ртом. Лидочка оказалась эстетом и фетишистом. Когда на ней остались одни туфельки, она попросила принести ей солдатскую пилотку. Я, как эстет и фетишист, принес ей пилотку и еще и свой «х/б» китель. Когда она надела пилотку, надела китель, то это был эффект! Под конец Лидочка встала на коленки, и я кончил ее в рот. Молодой солдат, спермогенератор, я влил в ее чувственный ротик наверно с полстакана. Сперма, выплескиваясь изо рта, стекала по подбородку и капала на мой вылинявший хлопчатобумажный китель(я его застирал перед тем как лечь спать). Я подбирал сперму пальцем и запихивал обратно Лидочке в рот, она слизывала ее с пальца, как котенок сметану.
После службы, когда я трахал дочку военкоматовского майора, я надел на нее папашин китель и фуражку. «Майор» стоял на коленях и жадно давясь сосал. А я почему-то гладил золотые погоны, китель был парадный. Я запал на униформу. Через какое-то время я познакомился с настоящей военнослужащей, прапорщиком, тюремным контролером, дубачкой, на этот раз даже юбочка была форменной.
Еще я смотрел на фикус в горшке, стоявший на полу у окна. Когда Лидочка захотела пописать, я ничего кроме этого фикуса ей предложить не смог. Лидочка нагнула фикус и примостилась над горшком так, что фикус оказался у нее между ног, как Баба Яга, оседлавшая метлу, и зажурчала.
Странно, что природа никак на это не отреагировала, и на месте фикуса не выросла какая-нибудь смоковница с сочными, мясистыми, греховными плодами.
Мои соски касались застиранного хлопчатобумажного кителя в тех местах, где ночью терлись набухшие лидочкины сосочки, и я представлял, словно наяву, как мы с Лидочкой касаемся друг друга сосками, прямо перед членами Политбюро и трибуналом. От такого сладкого фантазма у меня встал ***, и я так с эрекцией и простоял до конца трибунала.
Лида-Лидочка, я до сих пор тебя вспоминаю!
Кроме эротических фантазмов, я еще успевал следить за реакцией членов трибунала.
С замполитом все было ясно. Старшина выражал желание побыстрее отсюда свалить, видок у него был, как мне показалось, похмельный. Командир нашей части все больше молчал, отрешенно уставившись в одну точку. Он только несколько месяцев назад получил эту должность, и, наверно, представлял, как этой должности лишается. Замначальника УНРа, холеный дядечка, бонвиван, смотрел на меня довольно странно, мне показалось, что он смотрел с сожалением.
Нас с ним связывала одна история.
Как-то раз, в перерыве между командировками, я находился в родной части в Щелково, и был назначен, на неделю, гардеробщиком в УНР на Таганке.
В управлении служили только офицеры (Арбатский военный округ), и солдат они видели только в качестве обслуги: шоферов, писарей, посыльных, ну и гардеробщиков. Подобно тому, как в конце 19-го начале 20-го веков Ярославль давал Москве трактирных половых, а Рязань и Тула – банщиков (это я у Гиляровского вычитал), так наша часть поставляла обслугу для управления. Своеобразная атмосфера царила в военно-инженерном управлении. Все офицеры(они были скорее прорабами в униформе, и звания у них были, например, «капитан-инженер», прямо как «генерал-аншеф»!) вне зависимости от звания и должности, обращались друг к другу исключительно по имени-отчеству. Солдаты обслуги, хозбанда, болтавшиеся там постоянно, обращались к офицерам в той же манере, а офицеры называли солдат по именам, как ливрейных лакеев. Солдаты, те, кто отирался там постоянно, «придурки лагерные», подбирались, как правило, из москвичей. Поди плохо – всю службу в парадке и на выходные в увольнение с ночевкой, «мамины пирожки кушать» Среди этих москвичей было немало родственников высокопоставленных особ, и чтобы не ошибиться и не перегнуть палку — любая муштра исключалась.
Вечером, это была пятница и мой последний день службы гардеробщиком, когда в гардеробе оставалось не больше десятка шинелей, я шваброй мыл пол в гардеробе и вестибюле, это входило в мои обязанности. К стойке гардероба подошел за шинелью тот самый подполковник. Он был сильно подшофе, видать, тоже после банкета. Он поинтересовался, куда подевался старый гардеробщик, и даже назвал его имя. Я ответил, что не знаю, куда он подевался, и что я назначен сюда только на неделю.
— А тебя как зовут, сынок?
Я ответил.
Звание «подполковник» в советской армии считалось переломным, так как далее следовали — папаха, а если черт не шутит, то и генеральские лампасы маячили. Лейтехи, капитаны и майоры еще вовсю рвали себе глотки и задницы, а начиная от подполковника, уже позволяли вести себя, как «слуга царю, отец солдатам».
Затем подполковник поинтересовался, откуда я родом. Я ответил. На что он одобрительно воскликнул: «Так значит ты — сибиряк! Сибиряки — хорошие ребята!».
Следующим вопросом было: «Как тебе служится, сынок?» Я ответил, что служится мне замечательно, намекая на «гардеробную службу». Я, правда, не знал, куда подевался старый гардеробщик, я даже знаком с ним не был, и плевать я на него хотел, я пытался, как «сибиряк — хороший парень», двигать свою кандидатуру на должность гардеробщика. Я хотел тогда стать гардеробщиком не меньше, чем подполковник стать генералом. Подполковник по этому поводу сказал, что это не в его компетенции. Этим заведовал зампотылу. Подполковник даже назвал его по имени-отчеству и пообещал с ним переговорить.
Затем он спросил, есть ли у меня девушка. Я ответил, что, мол, бабам доверять нельзя, и что, мол, на гражданке я всех их поимею!
Тут подполковник стал философствовать:
— Запомни, сынок, пока ты еще молодой: каждому мужику в жизни дано определенное количество выпить и определенное количество раз быть с женщинами. Так постарайся растянуть все это на дольше…
Подполковник-философ совсем раскис. Я поблагодарил его за ценный житейский совет, помог надеть шинель и, поддерживая под руку, проводил до выхода.
Подполковник, неожиданно, прервал бред параноика-замполита. Он сказал, что все, мол, ясно, объявил мне семь суток гауптвахты и выставил за дверь, вместе со старшиной. Чтобы тот выдал мне шинель (на гауптвахту арестованных приводили всегда с шинелью, даже летом, так как матрасов там не было, спали на голых деревянных нарах или на топчанах, типа пляжных), выписал аттестацию на котловое довольствие (без этой бумаженции на кичу не принимали) и отвел меня на гауптвахту.
Позже старшина мне рассказал, он узнал подробности от командира нашей группы, что замполит остался недоволен таким решением. Но подполковник пообещал принять меры, мол, гауптвахта это временно. И тут же всем вставил ****юлей за недочеты в работе с личным составом. И еще намекнул, что если эта история всплывет наверх, то звездочки с погон полетят у всех без исключения.
Конечно, показательный процесс устроить могли, «в свете борьбы с пьянством и алкоголизмом», на меня-то им было наплевать, но подставлять свои задницы из-за показухи никто не желал, несмотря на «решения партии и правительства»
Можно сказать, что я легко отделался.
На этот раз я отсидел на киче, с добавками, 14 суток. За день до открытия фестиваля сел и через день после закрытия вышел.
Сидеть бы мне по максимуму — 29 суток, но один мой сокамерник, «косарь» и «мастырщик», армянин Акоп, дал мне наколку. Акоп пробыл, другое слово подобрать трудно, в армии всего четыре месяца, он, категорически, отказывался работать (это в стройбате!), за что постоянно сидел на киче. Государство, хоть таким способом, пыталось привлечь юношу к общественно-полезному труду! Так вот, по наколке Акопа, я сделал «мастырку» — нассал в штаны, и сказал, что имею проблему с почками, и попросился к доктору, куда меня, под конвоем, в обоссаных штанах, и привели. У доктора я принялся косить на почки. Акоп объяснил мне все синдромы и научил, как при этом себя вести. Проканало! Большое тебе шноракалутюн, Акоп-джан! Доктор выписал мне направление на обследование в госпиталь. Зная о том, что я нахожусь под арестом на гауптвахте, доктор, добрая душа, тут же, при мне и конвойном, позвонил начальнику кичи. Доктор предложил ему, так как приказать он ему не мог, меня освободить, заявив, что если со мной что случится, то ответственность будет нести начальник кичи.
Когда информация о «состоянии моем здоровья» дошла до командира нашей группы, то он, гад, напоследок попросил начальника кичи постричь меня наголо ручной машинкой «бегущая волна». Прапор постриг меня так, клочками, что мне пришлось побрить череп.
Узнав, что меня освобождаю с кичи, мои друганы купили мне в чипке торт. В казарме, я сидел на табурете в умывальнике и жрал обеими руками торт, вымазав всю физиономию жирным кремом, а в это время мне скребли бритвой череп.
За две недели проведенных на киче, я так исхудал, что сам себя не узнал в зеркале. Я никогда не был таким тощим, у меня даже фотки в дембельском альбоме имеются
Вскоре командир нашей группы получил приказ из части об отправке нескольких солдат в другую командировку, и сразу от меня отделался, даже не дождавшись результатов медицинского обследования!
Старшина проговорился мне перед отъездом, что ДП (дополнительное пребывание, солдаты же расшифровывали эту аббревиатуру по-своему, с приколом – дополнительное питание!) я получал неспроста. А я все голову ломал, почему красначи до меня так доебывались? Оказалось, что псих-замполит названивал нашему капитану и требовал любым способом продлить мой арест. Капитан, не смея отказать, просил об этом начальника кичи. И не просто просил, а еще и приплачивал за это социалистической собственностью! Пока я сидел, капитан приказывал моим сослуживцам таскать начальнику кичи со склада нашей базы лампочки, светильники, провода и другу электрическую лабуду. И это моим сослуживцам казалось странным. С красначами у нас случались контакты, но только в исключительных случаях, когда кто-нибудь из наших сидел на кичи. Мы передавали им через красначей, грели, сигареты, булочки и лимонад из чипка. За эти услуги красначи требовали столько же сигарет, булочек и лимонада для них самих, и еще дюбеля для подковок и цветные провода для отделки дембельских парадок и альбомов.
Начальник кичи был редкой сволочью, его даже сами офицеры не уважали, потому это и казалось странным.
Это, пока, единственный случай, когда за мое содержание под стражей еще и платили! Это как в старые времена, когда кредитор из своих средств оплачивал пребывание должника в долговой тюрьме!
Как я уже сказал, начальник кичи был редкой сволочью. Встретившись после демобилизации с моими армейскими друзьями, я узнал, что с ним в дальнейшем приключилось.
Одним теплым майским вечером в дверь квартиры, где жил прапор в военном городке, постучали, он открыл дверь, и получил в лоб кувалдой. Он остался парализованным инвалидом до конца своих дней. Жестоко. Согласен. Власть портит людей.
Друзьям о своем отъезде на ПМЖ я сообщил только за день. Никто не верил, что все будет всерьез.
Выпили, посидели на дорожку. В путь.