«Я чувствую твой близкий конец», - серьёзно и озабоченно сказала она, посмотрев внимательно мне в глаза. Тут же, из-за некоторой своей мнительности, стал думать, что есть же люди, которые по лицу могут прочесть чью-то недалёкую кончину. Ведь жалко себя, хоть и был романтически настроенный Лермонтовым молодой человек. «Он пел поблёклый жизни цвет без малого в осьмнадцать лет». Пушкин записал о Ленском, не Лермонтов. Может, и про меня. А Лермонтов настроил. «Выхожу один я на дорогу…» Но одно дело петь, а другое помирать.
«Я чувствую твой близкий конец», - уже со смехом и брызгами, не дав додумать, перебила она, для наглядности требовательно поёрзав на мне, то прибывая, то убывая вместе с тёплой и солоноватой каспийской волной, в которую окунались наши губы и подбородки, когда я осмелел и, взяв её за талию, подтянул подводную часть айсберга почти вплотную (она уже сидела на мне как амазонка, обхватив ногами и держась за шею). Потом ещё раз, уже по - сумасшедшему, раскинула желание вокруг меня, стихи отлетели, тихо и глубоко, с перерывами, вздохнула и начала понемногу, то одной, то двумя руками, стягивать свои трусики. Не до конца. Так, чтобы не потерять в воде. Потом помогла мне. Найти дорогу. Друг другу в глаза мы уже не смотрели, только на мгновение соприкасались взглядами, но и по сторонам нам смотреть было уже некогда… По моей неопытности. Кто похитрее, может ведь делать вид, что ничего такого и не происходит. Если люди недалеко купаются. Но тогда было не до этого.
Что-то у неё, видно, сложилось удачно в тот раз в море, то ли мальчика сильно захотелось попробовать - только ей всё слишком с самого начала понравилось, она сдавленно вскрикивала, когда ледокол издалека рывком раздвигал стиснутые напряжением льды, и продолжала показывать и на берегу, как случившееся по душе и по её телу, когда мы, в конце концов, отделились и вышли из воды, в целом довольные произошедшим. Правда, я с некоторым смущением. Женщина-то не моя.
Что не моя, хорошо помнил дядя Лёва – один из многочисленных папиных товарищей по гулянкам, застольям, иногда по какому-нибудь делу, теперь привезший нашу компанию в служебном газике Бакинской киностудии на пляж в Бузовны.
Я потерял таким вот морским образом фактическую свою невинность в 17 лет, хотя это вполне могло случиться года на три раньше. Не сложилось. Вернее, не сложились взрывоопасные ситуации, которые были налицо, с присутствием у меня решительной и наглой смелости, когда сжёг мосты и отступать некуда. Не было у меня присутствия. Меня останавливали или подростковая робость (тут женщине надо было больше брать инициативу в свои руки), или Моральный кодекс строителя коммунизма (был такой в начале 60-х, который партия торжественно провозгласила взамен 10 заповедям).
Но в то лето я в очередной раз приехал в гости к отцу с бабой Мусей, Марией Ивановной, в Баку и, наверное, забыл кодекс строителя дома, в Воронеже. Как-то отец мне, между прочим, сказал, что лучше, если я пройду через что-то, услышу о чём-то, находясь рядом с ним, а не в какой-нибудь подворотне и сомнительной компании. Таких отношений у мальчика с отцом, особенно на Кавказе, обычно не бывает. Молодые люди часто даже не смеют показать при отце, что они курят, хотя отец давно уже догадался. Сидеть за столом со взрослыми, особенно когда есть выпивка, тоже не заведено. Есть запреты и традиции. Мы с отцом пошли другим путём и сразу встретили на этом спорном пути дядю Лёву. Почти случайно.
Приятели у отца довольно часто менялись. Отец нет. Дружба от «Не могу и часа без него прожить» докатывалась до «А что в нём такого?», «Он не наш» после какого-нибудь проступка, неприемлемого настоящими бакинцами. Некоторые хорошие знакомства длились годами, благополучно пройдя особенно горячие или холодные фазы. Да и трудновато высокий градус отношений постоянно держать. У многих, так роскошно начавших в один прекрасный вечер свою застольную дружбу друзей, вдруг спустя какое-то время оказывалось, есть жёны или постоянные женщины, которым уже всё это не особо нравится – встречать почти каждый день и провожать пьяных и полупьяных товарищей, находить, что им покушать, сидеть с ними до полуночи, показывая, как всё это интересно. Или гадать: «Сейчас он придёт или под утро?» После того, как познакомились в такой же компании и сошлись жить вместе. Пора уже охранять своё гнёздышко. Есть матери и подрастающие дети. Когда вспоминаешь о них. Или они не дают забыть о себе.
Дядя Лёва был старый приятель. Не особо близкий. Не особо далёкий. Но иногда встречались, когда надо было найти именно его, или судьба опять тесно сводила на какое-то время в тесном для друзей Баку. Как тянется и закругляется Л-ё-ё-ё-ва, так тянулся и закруглялся его нос, заворачивающий в пропахшие табаком и промокшие всяческими напитками усы серо-бурого цвета. Плотный, не особо приметный для женщин мужчина в простой рубашке навыпуск, вытянутых брюках и растопыренными пальцами из сандалет (да он не особо и претендовал или, скорее, не показывал, что и ему хотелось бы хватануть чего-то на стороне: «Ну, есть одна женщина, с которой худо-бедно живу, мне хватит»), с покатыми плечами, светлыми, с прячущейся подковыркой под тяжёлыми веками, пивными глазами, волосами с проседью и крупными руками, которые всю жизнь крутили баранку. Только в разных местах, на машинах разного калибра. Люди его склада часто меняли работу. Чуть что не по нём… Или не по начальнику… В общем, он стоял на улице у очередной машины, готовящейся к отъезду явно не по нуждам производства, и зачёсывал назад свои распадающиеся в разные стороны густые волосы. Он любил это делать, постоянно вынимая из кармана брюк или бардачка в машине маленькую расчёску, тут же исчезающую в его огромном кулаке. Получалось, что он как будто кулаком причёсывался, пригнув, как бык, голову и приглаживая следом второй рукой. От бровей до шеи. Ото лба до шеи. За одним ухом. За другим. Ещё раз. Потом с удовлетворением продул и спрятал в карман, чтобы вынуть через 5 минут, если будет необходимость. Поглядел на нас с отцом, готовясь отбить какую-нибудь отцову шутку. Как вратарь одиннадцатиметровый - на матче ветеранов, тяжело и грузно плюхнувшись в грязь.
В тот раз машина называлась «газик», и отец его расколол на поездку к морю. Компанией. В компанию вошёл ещё один общий знакомый и, поскольку без женщин никак, то по его предложению заехали куда-то в Чёрный город и забрали из дома то ли с работы, то ли оттуда и оттуда, двух освобождённых женщин Востока. Одну – для знакомого, другую – для труженика, дяди Лёвы, молчаливо обрадованного таким раскладом. С женщинами он не так легко управлялся, как с баранкой. Хоть и за сорок. Газик был грузового типа, впереди сидели дядя Лёва с приятелем, а мы с отцом и женщинами – сзади, на боковых скамейках, в брезентовой жаре и пыли, упираясь ногами в подпрыгивающий пол, чтобы не соскочить к нему в обнимку.
Женщины были свойские и стали разглядывать сидящих напротив ещё в пути, так что, когда мы через час болтанки выбрались, чертыхаясь, из почти застрявшего в песке газика на волю и подошли к пляжу, осматриваясь, где бы расположиться, между мной и одной из них уже установилась некая тайна. Женщиной, взятой для дяди Лёвы. Разделись. Постояли в своих мыслях. Окинули ещё раз друг друга взглядом, посмотрели на уже вовсю купающийся вдалеке, или нагревающийся, или жующий пляжный народ, и я пошёл в море от греха подальше. Один, почти не оглядываясь. Почти все пошли.
Но она увязалась за мной. Не отставала. Всё дальше и дальше от берега, от отца, от бредущего по мелководью, как потерянная в лесу корова, дяди Лёвы, не знающего, что теперь делать. Она явно оказала мне предпочтение. Ещё дальше. Вблизи нас никого. Только бьющее в глаза уже нестрашное солнце, качающееся море, под ступнями мягкий, с рёбрышками, песок, когда волна, очаровав, оставляет тебя с носом и убегает вслед за подружками. Морской травы почти не было. На северных пляжах Апшерона вода всегда чистая. Дно видно. Нефть добывают с другой, южной, стороны. Только после шторма вода чуть мутнеет… Вблизи. «Как тебя зовут?» - я назвался. «А Вас?» - она явно была слегка за тридцать, хоть потом и говорила: «Двадцать восемь». Плавать отдельно не получалось. Нас покачивало и быстро притягивало друг к другу. Засасывало. Мы упирались кончиками пальцев в ненадёжный песок и размахивали руками… «Я чувствую твой близкий конец», - сказала она.
На берегу все давно поняли, что произошло с нами. Немаленькие. И любопытные, хоть виду не показывали. Там, в ласковом море… Дядя Лёва, уже несколько отходящий от выпитого (они успели уже выпить и закусить) и трезвеющий на ветерке в мокрых и длинных домашних трусах от неутешного горя, даже пытался несколько раз приблизиться ко мне, чтобы выяснять отношения, но до меня не доходил. Его уговаривали и успокаивали. «Пусть мальчишка…» «Ладно тебе…» До драки не дошло, да и отец был рядом.
Потом мы все опять ехали в газике, ведомым суровым дядей Лёвой. Ему некогда было причёсываться или оборачиваться назад, а она пересела ко мне и всю дорогу приставала. Я объяснил ей под гул мотора, склоняясь к уху и перепутанным после моря волосам, где живу, и мы договорились, что она придёт на следующий день. Она появилась в середине дня под грохот моего сердца, когда бабушка Муся была ещё на работе, и рассказывала, как ей нелегко было добираться по городу мимо противных мужчин. Платье у неё в тот раз и в самом деле было вызывающее, с декольте и какими-то стоячими нижними юбками. Я бы на месте уличных или автобусных мужиков тоже стал нахально смотреть. Дома был и отец, который не очень торопился уходить, пытался произвести впечатление и договориться с ней тоже. На будущее. Мы сидели втроём за самодельным обеденным овальным столом в нашей большой полутёмной комнате, единственное окно которой выходило в общую галерею, и культурно, не спеша, разговаривали. Вернее, не мы, а она с отцом. Я нервничал и смотрел на стену, где висели часы: «Хватит?» Я часто нервничал и потом, независимо от статуса женщины. Наверное, зря. Человеку нужно было удовольствие, а не конкретный ты. А тебе казалось, что ты. Она положила свою босую ногу на мою. Под столом. Успокаивала. Отец, наконец, встал и ушёл, объяснив, как себя вести, если соседям, пытающимся заглянуть в окно, резко понадобится соль или ещё что. «Мариванна! Вы дома?» Мы тоже встали. Я закрыл за отцом дверь. Упали на пол пышные юбки.
Только раздвигаемых льдов, стиснутых неимоверным напряжением, в тот раз почему-то не было. Была чистая, открытая для плавания вода. Это меня озадачило и разочаровало. Видно льды, как и сейчас на полюсе, в потеплевшем климате, встречаются не так часто в жизни.
Примечание. Название я придумал «вместе» с Окуджавой. У него есть рассказ «Отдельные неудачи среди сплошных удач» про то, как их с товарищем продинамили две надёжные девахи, хорошо выпив и закусив в ресторане на деньги Булата. Слишком хорошо. Окуджава был молод и только начинал жить в Москве. Так получилось, что в ресторане он оказался без товарища и почти без денег. Ему пришлось оставить в залог официанту своё только что купленное пальто шикарного персикового цвета, так как нечем было платить.
Да, мне название тоже показалось вначале слишком длинным, когда я в первый раз читал рассказ Окуджавы. Но потом я к нему притерпелся, прилюбился. И начал думать: «А почему бы нет? Куда спешить?» Ещё не вечер.
Я не помню её лица. Смутно помню её облик. Я не узнаю её в толпе. Наверное, это и не нужно. Просто это была женщина. Со всеми пороками, слабостями и могуществом над нами. Я помню дядю Лёву. Вижу, как он смотрит на меня. Мне кажется, что он до сих пор сердится. Прости меня! Дядя Лёва! Простите все.