Из мозга в сердце. Или даже не так - из ушей в самую грудь. И ток в позвоночнике. Есть в рок-н-ролле что-то гипнотическое. Паша толкнул в плечо – его любимая песня. Я кивнул в ответ.
Сцена взрывалась светом, вновь затухала, зажигалась тонкими фиолетовыми струями, мерцала, на коде закипала. Люди рядом со мной, в яме танцевали, вскидывая руки. Я тоже плясал. И весь мир сжался в одну играющую молекулу, в музыкальную шкатулку в паху. Я разбрасывал руки и смеялся. Знаю, своего в огонь плеснул алкоголь. Но это не имело значения. Мой позвоночник искрил, как громоотвод в бурю. Я наслаждался этими чувствами.
В перерыве мы приняли ещё. Я поплыл, как блюз, над которым висел густой звук басового соло. «О гитара и струны – священный союз». Священный союз. Священный союз.
Она стояла рядом. Тонкая, как флажолет, талия. Высокая грудь, и вырез в яркой, оранжевой кофте с бездонным каньоном. Уменьшиться до шести дюймов и свалиться туда навсегда! Тереться о бархат её кожи и жить в вечном блюзе её запаха. Я шевелил губами за текстом песни, но теперь не сводил глаз с девушки. В её огромных карих глазах блестел свет сцены. Я смотрел на её пухлые губы и сглатывал собственный желудочный сок, чувствуя коньячную кислоту на стенках пищевода. Она была прекрасна, прекраснее музыки и всего молекулярного мира. Я сказал об этом Паше, когда песня кончилась. Он ответил, что у меня жена и двое детей. Я огрызнулся. Но воздух наполнился следующей песней. За кулисами улыбнулись «драконы страстей». Я успокоился. На гитарной коде мой взгляд снова сорвался на девушку. Она улыбалась. Ямочки на щеках. Она улыбалась для меня. Смеялась. Вздёрнула плечами и разделась. Совсем догола. Она целовала меня и напевала на ухо. Я отвечал ей. Приникал губами к её груди, облизывал твёрдые соски. Гладил бархат её кожи.И так продолжалось всегда. Молекулярный мир глуп, где нет Её.
Ночной воздух звенел в ушах, словно бубенцы охотничьей своры. Тяжёлый ветер холодными руками лез под куртку и в лёгкие. Паша курил, по-дурацки прищуриваясь.
- Какая девушка, - сказал я. – Ты видел какая?!
Паша сплюнул на асфальт. И прошипел, как змея:
- Ты женат и у тебя двое детей.
Я разозлился.
- Если я женат, значит не могу Любить?
- Ты можешь, что угодно! Ты же выродок.
Я потянулся, ударить Пашу, но поскользнулся и упал. Холодная, твёрдая земля притягивала, как магнит. Я боялся, больше не поднимусь. Ледяная мартовская земля всосёт меня, как болотная жаба. Не оставит ничего, даже косточек. Когда тебя вот так поглощает земля, даже памяти у людей не останется. Сотрёшься, как и не жил.
Содрогнувшись перспективе, я поднялся с земли и стал отряхиваться. Снег грязными комками облепил штаны, присосался болотными пиявками.
Площадь перед концертным залом опустела. Мы всё не спешили куда-то пойти. Паша строчил сообщения на телефоне. Я смотрел на Лиговский проспект, по которому катили саблезубые автомобили. Ступи на проезжую часть – тебя сразу сожрут, переломают и проглотят. Мне знаком этот жестокий мир.
Я почувствовал, что иссох. Сказал об этом Паше. Не отвлекаясь от телефона, он выудил из кармана своего пальто бутылку с коричневой жижей.
- Откуда? – воскликнул я. Это было крайне удивительно.
- Оттуда, - передразнил Паша, - на, пей, алкаш!
- Сам ты алкаш, - ответил я, но бутылку взял. Мне хотелось продолжить невесомость мира, девальвацию его смыслов и стремлений. А ещё на краю моего воздушного болота сидел образ девушки, которую я видел на концерте. Мысленно с ней можно было поговорить, и даже потрогать.
Коньяк оказался ужасным. Пока я откашливался, заметил фигуру у пешеходного перехода на Лиговке. Отдышавшись, я пригляделся. Это была она! Она, она, она!
Потянув Пашу за рукав, я сказал «пошли», и дёрнулся в сторону девушки. Она уже переходила дорогу. Я не успел, и побежал на красный. Тигриным рыком завыл сигнал машины, которая пронеслась в сантиметре от моей ноги.
Девушка свернула на Жуковского. Быстрым шагом, перескакивая ледяные осколки и глыбы, направилась в сторону центра.
Я хотел крикнуть «постойте», но из горла, словно дохлая змея, вывалился пьяный стон. Ноги отказывались держать тело ровно. Дома шатались, низкое небо, казалось, вот-вот рухнет с кособоких крыш, сплющит тебя в ледяную землю. Я побежал. И это было так легко, будто летел.
Не знаю, что я подумал в тот момент. Может быть, испугался? Испугался, что ничего не получится. Что весь прекрасный мир, который я надумал, пусть и в алкогольном болоте, съёжится до набора молекулярных структур и не более того. Что она скажет «нет, простите, я спешу, я никак не могу, пошёлнахуйгондон». И что я никогда не коснусь её губ. А Паша будет смеяться надо мной. И все будут смеяться. Я испугался. Мне стало страшно.
В каких-то доли тысячных секунды, неуловимое мгновение я схватил огромный булыжник льда, который торчал в развалах тротуара. Так же ловко подскочил к девушке. И обрушил ледяной камень на её голову…
В пустыне ночью тихо. Животные уползают в свои укрытия, прячут носы в лапы, боятся выдать себя. Только змеи выползают на охоту, если не очень холодно. Но теперь похолодало. Мартовская ночь хрустела ледяными крошками на зубах. Ветер, отхаркиваясь, как я после сивушного коньяка, ударил в лицо и понёсся дальше. Машина проехала мимо. Не остановилась. И всё. В этой каменной пустыне нет даже змей.
Девушка лишь охнула, упала на колени, я только и успел подхватить за подмышки. Она оказалась не такой и лёгкой, как мне думалось. Я постоял, всё так же удерживая девушку, оглянулся. Никого. Потащил к стене дома.
Боже, какая же она красивая. Губы, будто стали тоньше и бледнее, глаза закрыты. Но даже это не отменяло запах её красоты. Эти ресницы и нос, и приоткрытый рот. Только теперь я заметил кровь на снегу. Это из её головы. Волосы на затылке слиплись в ком, оттуда продолжала струится кровь. Я, кажется, отшатнулся назад, к дороге. Время заскользило каким-то своим, себе на уме течением. Перескакивая на часы назад, останавливаясь, замедляясь и снова ускоряясь. Я простоял на дороге несколько лет. Несколько пустых лет. В моей голове не было ничего, кроме харкающего ветра. Пока не подошёл Паша. Он держал в руках полулитровую бутылку коньяка.
- Что с ней? – спросил он.
Я молчал. Разглядывал кровавые кляксы на серо-жёлтом снегу. Картина вселенной, сущность любви и мира за этими дверями. Кажется, я говорил с самим собой.
- Она же вся в крови! – воскликнул Паша.
- Это не кровь, - ответил я, - это картина…
Я наклонился. Теперь, с закрытыми глазами, молчаливая, бледная её красота казалась неземной. Словно фигура из расплавленного райского снега, обточенная ветрами и светом зимней луны. Горное серебро на длинных ресницах, и губы, как тонкий, нежный лёд над тёмной гладью озера в первый день зимы.
Я смотрел на неё, строил все эти слова, пытаясь запомнить всё до мельчайшей буковки. Я хотел остановить эту зыбкую красоту в памяти.
Паша неожиданно толкнул меня в плечо.
- Что случилось? Что произошло?
- Я только хотел, чтобы она осталась со мной, - ватные губы лепетали сами собой, как маска тряпичной куклы. Я же, настоящий, смотрел на кровавые кляксы и неземную красоту и мечтал раствориться в холодном мартовском воздухе. - …Она бежала. Я догнал. Хотел только остановить. Чтобы она была со мной…
Паша отреагировал странно. Схватил меня за воротник, подтянул к себе и посмотрел в глаза. Он был так же пьян, как и я. Наверное, хотел засверлить. Ничего не вышло. Бросил меня. Открыл бутылку и приложился к горлу. Я тоже отпил. Мы долго молчали.
- Ты, выродок, - сказал Паша спокойным голосом, - только что убил человека.
- Я не убивал.
- Убил.
- Нет, не убивал. Это ложь.
- Ты выродок. Теперь тебя посадят и расстреляют.
- Сейчас мораторий на смертную казнь.
- Ради тебя отменят.
- Заткнись. Заткнись! Мне и так тошно.
Острые иголки защипали в конечностях, будто я отсидел руки и ноги. В сердце заныло тоской безвозвратности.
Я вцепился зубами в горлышко бутылки. Воздух заволокло запахом болотной плесени и старого мха. Я чихнул и едва не упал. Паша ухватил меня за руку.
- Нужно избавиться от неё.
- Может быть, она ещё жива? - промямлили мои тряпичные губы.
- Угу, жива, - ответил Паша, - иди расскажи всем, что она жива, пидарас. И тебя расстреляют.
- Я только хотел любви…
Паша ничего не ответил. Он был зол. Но его можно понять.
Мы взяли девушку за руки с двух сторон, положили на плечи. Потащили, будто пьяную собутыльницу. Паша натянул на её голову свою чёрную шапку с надписью «НьюЙорк». Вдвоём было легко. Мне даже стало казаться, вот мы сейчас придём, нальём ей чего-нибудь бодрящего, она и очнётся. Будем разговаривать. А потом она улыбнётся и поцелует меня. Но мне будет неловко. Я опущу глаза. А она возьмёт меня за руку. Она скажет мне…
- Сука, выродок! – Паша разразился ругательствами. Затрезвонил его мобильный. Весёлая песенка про «Полину». Пришлось остановиться, чтобы он смог вытащить телефон из кармана. Ругаясь, сбросил звонок. Мы перешли дорогу и свернули на улицу Восстания. Жёлтые фонари, пошатываясь на кабелях, протянутых между домами, будто возвращали в прошлое. Я так и чувствовал себя одиноким путником, ступающим по замёрзшей мостовой Петрограда в марте 1918 года. Или нет, без привязки к определённому времени. Может быть, даже и не двадцатый век, а девятнадцатый. Если бы только исчезли, запылённые серыми снегом, остовы припаркованных машин.
Когда мы проходили цветочный магазин «Тётя Роза», я подумал, вот бы Любе купить цветы. Но магазин был закрыт. Бронебойная, коричневая жалюзи висела до самого тротуара. Я решил назвать девушку Любой. Дурацкое имя, если честно. Люба – дурацкое. Любовь – красивое, и кажется, определяющее. Но принято сокращать Любовь до Любы.
У меня заболело плечо. Я сказал об этом Паше. Он ответил, чтобы я заткнулся. Мимо нас прошла женщина. В неясном, расплывчатом одеянии, в такое облачается толпа. Даже взгляда на нас не бросила. Но я и не волновался. Мне казалось, только донести Любу до квартиры, и там всё будет хорошо. Она очнется. С алкоголем любой может не рассчитать.
В голове струилось серое пламя, иногда окрашиваясь в алое, когда я думал о губах девушки. Она была так рядом. Но всё же совершенно неподвижная, как огромный мешок картошки. Только её рука сваливалась с моего плеча. Приходилось удерживать за воротник. Мне было неловко трогать её пальцы. На остановке у сквера с голыми, костистыми деревьями сидела парочка. Размытые ночным освещением лица, пол и возраст. Сидели наклонившись, потягивая алкоголь из жестяных банок. Я хотел остановиться, передохнуть, но Паша запретил. Решили дойти до следующего перекрёстка.
На Некрасова мы остановились. Усадили девушку на карниз витрины магазина. За стеклом, в сиреневой полутьме притаился манекен. Мёртвая кукла смотрела на меня укоряющим взглядом. Я зажмурился. И сердце зажмурилось, замерло где-то в лабиринтах груди.
Рыча на всю улицу, ухая по ледяным колдобинам, пронеслась старая шестёрка с пробитым глушителем. Звук машины грубо разрезал ночную глухоту города. Я вздрогнул. Сердце заколотилось. Паша сказал, пора идти. Он стоял, придерживая девушку, чтобы она не свалилась с карниза. Её голова опрокинулась. Кровь больше не текла. Я решил подумать, что всё будет хорошо.
А потом мы шли и шли. Это казалось бесконечным. Девушка потяжелела, будто налилась ненавистью. Я чувствовал через куртку, как она ненавидит. Комок в горле, будто оброс инеем. Закололо на кончиках пальцев. Я был готов отдать всё за её прощение! И я знал, что могу отдать всё! Город, несмотря на своё гробовое безразличие, словно издевался - раздвигая улицу подобно телескопической трубе. Мы шли, а дом в конце, на горизонте совсем не приближался. Я спросил Пашу, долго нам ещё? Он сказал, чтобы я заткнулся. Но Пашу можно было понять.
Дом, до которого я так тянулся, на который надеялся, оказался совсем не финалом. Торжественная, коричневая постройка, с горельефной колоннадой воткнулась костью в горле. Это была всего лишь Кирочная улица. Мы свернули правее. С трудом перешли широкую улицу. Стали обходить метро «Чернышевская» правее, по узкому переулку. Кто-то додумался назвать его Мелитопольским.
Не знал, что в городе есть такая улица. Я старался думать о чём-то отвлечённом. Смотрел на таблички названия улиц и номера домов. Представлял, что там за окнами, где свет. Но спотыкался и Паша рычал, чтобы я смотрел под ноги. Зачем этот переулок назвали Мелитопольским? Из-за пяти тощих тополей вдоль тротуара? Мелитополь тошнотворный город. Я там был. Сухая пустыня между Крымом и Запорожьем. Пыль и одиночество. Стаи плешивых собак и жёлтое небо… Но дорога ведущая к морю, лету и счастью. Как же мне захотелось туда.
Я цеплялся взглядом за номера домов, и зачем-то пытался их сложить. Ничего не выходило. Цифры путались и ускользали. Другие наоборот, растопырили свои паучьи лапы, цепко вгрызаясь в мозг, напоминая каракули денежных купюр. Почему-то цифры на деньгах стали определяющими. А мне только и надо – быть рядом. Там, где Её взгляд и улыбка. Весь мир погряз в денежных цифрах, в потных стремлениях и фальшивых словах. Впрочем, время фальшивых слов прошло. Теперь не стыдно говорить правду и смеяться белоснежными клыками. Теперь всё можно. А я только хотел поцеловать…
Из-за каменных гор вылезла Фурштатская. Сырой ветер путался за скользкими деревьями, как мелкий кладбищенский соглядатай. Стоит Он в сторонке, наблюдает за похоронами, ухмыляется, шелудит в брючонках. Но лишь стоит кому-нибудь обернуться, заподозрить неладное, как Он дёргается, уносится вихрем в своё пакостное убежище.
Только ветер Фурштатской поступал ещё мерзостней. Он перестал прятаться за скелетами зимних деревьев. На носочках он подскакивал, и начинал нашёптывать сальности на ухо. Больно-больно, ледяным вонючим дыханием.
Я завыл. Я больше не мог тащить этот груз. Столько лет идти, что бы в итоге быть съеденным похоронным соглядатаем, невыносимо. Страх вытеснил даже усталость. Мы сели на скамейку, Паша протянул бутылку. Я пил, пока меня не вырвало.
- Я что-то устал, - сказал я Паше, - дальше не пойду.
Он засмеялся. Колокол его смеха звонко-звонко бил внутри моего глухого брюха. Не пойму, как так получалось. Алкоголь очередной волной густого, тяжелого тумана накрыл треск моего душевного пепелища. Внутри стало так же сыро, как снаружи.
Мы встали и пошли. Тащили девушку. Она цеплялась ногами за ледяные глыбы. Дёргали. Кусок дороги до набережной выпал из сознания. Да и не смотрел я вокруг. Вялый взгляд распластался на кончиках моих ботинок и шаркал вместе с ними, пока не пришли…
По набережной быстрее ветра проносились машины. Вспыхивали, шипели и снова исчезали. До спуска к воде пришлось идти ещё двести метров. Паша сказал, пришли. Я поднял голову и увидел сфинкса. Чёрная бронзовая тётка, с гладкими конусами груди, холодным лицом и львиными лапами. Смотрела куда-то прямо и вверх, прочь от низменных человеческих блох, заполнивших берег. Я сделал шаг, и только теперь заметил – вторая часть лица сфинкса голый череп. Из чёрной глазницы тянуло пронзительно страшным, безвозвратным. И ветер из сырого карлика-горбача превратился в огромный воздушный столб над короной сфинкса. Закручивая фиолетовые, ночные тучи в стремительную воронку. Я в ужасе застыл.
Из оцепенения вырвал Паша. Он сказал, нужно закончить наше дело. Я пошёл вслед за ним. Мы спустились к Неве. На чёрном, неспокойном полотне сгрудились серые, ледяные плиты. У берега они застыли. По центру медленно двигались, напарываясь друг на друга. Мы стояли ровно напротив Крестов. Там за решётками сидят люди. Смотрят на меня. Все смотрят. Электрический ветер над Невой доносит их жёлтые взгляды. Их пожирающие взгляды.
- Я только хотел любить, - сказал я, и почувствовал, как сыпятся глаза из глазниц. Как ветер, подвластный страшному сфинксу, сдирает кожу с моего тела.
Девушка лежала на ступеньках. Её красота словно светилась над каменным тёмным холодом.
- У тебя жена и двое детей, - сказал Паша. Он курил и безразлично смотрел мимо меня.
- Это не повод для отсутствия любви…
Я обернулся к девушке. Наклонился. Поцеловал. Холодные губы отдавали солоноватым привкусом морской воды. Русалка улыбалась. Не открывая рта, она говорила тёплые слова. Я не мог разобрать. Но это было и неважно.
Я прижался к её груди. Неожиданное возбуждение накрыло тело. Моя рука самовольно опустилась на талию девушки. Потом ниже, под юбку. Нащупала шершавые колготки, а под ними гладкая, бархатистая кожа. Судорожно, рывками я сдёрнул колготки, вместе с ними - трусики. Задрал юбку. Русалка, словно звезда на закате, излучала бордовыми переливами. Я чувствовал, как они накрывают меня изнутри, с пальцев ног в самый живот. Тысячи горящих ядер на кончиках рецепторов слились в единое. Вошёл в неё , ворвался, громко опустошая лёгкие. Забывая всё на свете, кроме её морской улыбки, кроме её тела… Всё зло, что окружало меня тысячи лет - лопнуло гнойным нарывом. Освободилось и растворилось в радуге счастья.
Это кончилось очень быстро, наверное, через несколько моих телодвижений. Я почувствовал холод внутри девушки, словно опустил член в стакан с ледяной водой. Эрекция пропала. Ужасный холод пронзил до самых костей. Я вскочил, отшатнулся. Девушка лежала, с неловко запрокинутой головой, раздвинутыми ногами, стянутыми колготками и рваными трусами. Я даже не заметил, как порвал их. Она была мертва.
Паша стоял в стороне, отвернувшись. Я подошёл к нему. Меня трясло от холода.
- Нужно бросить её в воду, - сказал он, - Что стоишь?
- Я не знаю, что делать.
- Выродок, тебя казнят…
Он ещё что-то бурчал себе под нос, но беззлобно. Мы взяли девушку за руки и ноги. Качнули и бросили вниз в чёрную промоину. Она упала грудью на лёд. Одна рука оказалась вывернутой ладонью вверх, будто что-то просила, другая в воде.
Паша стал ругаться. Я бессмысленно смотрел вниз.
- Вот теперь прыгай в воду и топи её, - сказал Паша.
- Я не могу, - сказал я.- Я умру.
- А ebatь мёртвых шлюх можешь?
- Это ты ебёшь мёртвых шлюх, - мой голос звучал жалко и даже пискляво, - всю жизнь мёртвых шлюх.
- Прыгай, я сказал, - крикнул Паша, - пидарас!
Он толкнул меня. Я не удержался и спрыгнул вниз на кусок льда. В короткое мгновение он затрещал и лопнул под ногами. Я рухнул в воду. Чёрная ледяная жижа окутала ноги, скрутила живот. Достала почти до груди. Стон сдавило в горле. Послышался будто чужой сип.
Немного придя в себя, я стащил девушку со льда. Попытался притопить. Она не тонула, даже не смотря на тяжёлую, набухшую водой одежду. Я перестал чувствовать руки и ноги, когда удалось запихать русалку под лёд. Когда я отпустил её обратно в море, на свободу.
Паша помог мне вылезти. Меня трясло. Я смотрел на переламывающую самой себе кости, Неву, и думал, что же теперь будет.
- Что будет?
- Всё утрясётся, - сказал Паша.
В его руках возникла бутылка. На дне оставался глоток. Он протянул мне.
- Всё утрясётся.
Мне отчего-то стало спокойно. Ветер больше не метался в припадках. Он просто шёл своей дорогой. Мы своей.
- Всё утрясётся, - снова повторил Паша.
И мы обнялись.